Молодой Верди. Рождение оперы

I

Посреди сада был фонтан. Бронзовый тритон, надув щеки, трубил в раковину. Обычно из раковины била вверх сильная струя воды. Но сейчас фонтан бездействовал. Вода вытекала из раковины редкими каплями. Капли медленно сползали вниз на плечи тритона. Тритон был мокрым и глянцевитым. В бассейне стояла теплая желтоватая вода. На ее поверхности плавал брошенный цветок. По каменной балюстраде разгуливали сытые голуби.

Был полдень. Солнце стояло в зените. Раскаленный воздух гудел. От деревни до городка было семь километров. Джузеппе прошел их пешком. Ему было очень жарко. Он вытирал лицо рукавом рубашки.

Слева от фонтана была группа деревьев. Там была тень. В тени стояла скамейка. На скамейке Джузеппе увидал нечто необыкновенное, диковинное. Сначала мальчику показалось, что это невиданное им растение, какой-то небывалых размеров золотисто-желтый цветок. Потом он увидел, что это не цветок, и подумал, что, по всей вероятности, это распущенные мотки шелковой пряжи. Наконец он решил, что это скорее всего драгоценный плащ или мантия, сотканная из золотых ниток. Он подошел ближе. И очень удивился. Под чудесным золотым плащом кто-то прятался. Он различил край светло-серого платья и две маленькие ножки в белых чулках и черных туфельках. Туфельки аккуратно стояли рядышком на песке аллеи. Он подошел еще ближе. Гравий зашуршал у него под ногами. Золотая мантия зашевелилась. Появились две маленькие ручки. Они медленно раздвинули золотые шелковые пряди. Выглянуло лицо девочки.

От неожиданности Джузеппе растерялся. Девочка смотрела на него удивленно и вопросительно. У нее было очень нежное розовое личико, а на носу много веснушек.

— Что тебе надо, мальчик?

Джузеппе понял: то, что он принял за мантию, — это волосы девочки. Он был в недоумении. Он не подозревал, что у девочек могут быть такие золотые волосы.

— Мальчик, что тебе надо?

Он понял, что вопрос обращен к нему.

— Я пришел к синьору Антонио.

— А что ты хочешь ему сказать?

Джузеппе никогда не видел таких волос. Ни у одной из девчонок в деревне таких не было.

Девочка на скамейке с любопытством рассматривала Джузеппе. Какой странный мальчик! Может быть, он плохо слышит? Девочка заговорила громче. У нее был высокий тонкий голосок, звонкий, как колокольчик.

— Что ты хочешь сказать синьору Антонио? Не бойся. Можешь сказать мне. Он мой папа. Я его старшая дочь.

Джузеппе медленно снял свою соломенную шляпу: надо быть вежливым.

— Я его новый служащий.

Девочка вздохнула.

— Ты пришел не с той стороны. Надо обойти кругом. В лавку не ходят через сад.

Она немного подумала.

— Придется мне проводить тебя. Хотя я не смею уходить отсюда, пока мама не позовет меня. Я сушу волосы. Видишь, они еще мокрые. Мама не позволяет мне уходить отсюда, пока они не высохнут. Это очень скучно. Я иногда засыпаю, сидя здесь. И сегодня тоже я, кажется, немножечко спала. Ты меня разбудил.

Она встала со скамейки. Они вышли из-под деревьев. На дорожку. На солнце.

Джузеппе шел сзади. Он внимательно разглядывал девочку. На голове у нее была широкополая шляпа из тонкой соломки. Дна у этой шляпы не было, только поля. Они окружали головку девочки точно нимб. Поверх этих полей были переброшены золотые волосы. Они были такими длинными, что сзади свисали ниже талии, а спереди закрывали девочке лицо. Девочка держала их обеими руками, раздвинув их, как полог, но иногда тончайшая прядь падала ей на глаза, и тогда — так как руки у нее были заняты — она складывала губы трубочкой и сдувала легкие волосики в сторону.

Джузеппе очень хотелось дотронуться до этих необыкновенных золотых волос. Он живо сообразил: можно это сделать так, что девочка не заметит. Он быстро шагнул вперед и протянул руку.

Девочка споткнулась о камешек и обернулась. Джузеппе остался с протянутой рукой. Девочка испуганно смотрела на него.

— Они настоящие? — спросил Джузеппе.

— Кто «они»?

Джузеппе осторожно, кончиками пальцев, коснулся шелковистых золотых прядей.

— Какой ты смешной, мальчик. Конечно, настоящие. Разве ты никогда не видел таких? — Она подумала. — Правда, я слышала, как мама говорила, что они «необыкновенные». Мама никому не доверяет и моет их сама — ромашкой, чтобы они не потемнели. — Она помолчала, а потом прибавила с виноватой улыбкой: — Я иногда на них сержусь… Летом с ними так жарко!

Они подошли к дому.

— Подожди здесь, — сказала девочка.

Она стала подниматься по каменным ступеням террасы. Джузеппе остался стоять на дорожке.

В эту минуту из дома на террасу с гиканьем выскочил мальчишка. У него были полные круглые щеки, как у тритона, который трубил в раковину. Мальчик играл один в какую-то увлекательную и шумную игру. Размахивая руками, он выбежал в сад, понесся к фонтану, спугнул голубей, гулявших по краям бассейна, галопом помчался обратно к дому, увидел сестру, с диким воинственным кличем схватил ее за волосы и закружился с ней волчком.

— Ванни, Ванни! Пусти, пусти! — кричала девочка.

Чужой мальчик взбежал по каменным ступеням на террасу, схватил Ванни за шиворот и стащил его вниз. Ванни отбивался отчаянно, руками и ногами. Чужой мальчик отпустил его, наградив напоследок легкой затрещиной. Ванни без оглядки добежал до входных дверей. Только там он остановился.

— Ого-го! — закричал он. — Ты кто такой?

— Подойди сюда, я покажу тебе, кто я, — сказал чужой мальчик.

— И подойду, подойду! — кричал Ванни. — Я тебя не боюсь!

— Я жду, — сказал чужой мальчик.

Он заложил руки в карманы и вызывающе смотрел вверх.

— Ну и жди! — кричал Ванни, прыгая на месте. — Я тебя не боюсь!

— Трус! — презрительно сказал чужой мальчик.

На шум вышла синьора Мария. Быстрым движением она пощупала волосы дочери.

— Гита, почему ты здесь? Я тебя еще не звала. У тебя совсем мокрые волосы. Иди сейчас же в сад. Джованни, милый, нельзя бегать в такую жару!

Она поцеловала сына в лоб и вытерла ему лицо платком.

— Мама, — сказала Гита, — здесь какой-то мальчик спрашивает папу.

Синьора Мария посмотрела вниз.

— А, это маленький Верди. Папа хочет ему помочь. Он хороший мальчик. Ванни, покажи ему дорогу. Гита, иди в сад и сиди там, пока я не позову.

В комнате заплакал ребенок. Синьора Мария ушла.

— Ванни, проводи маленького Верди к папе, — сказала Гита.

— Не хочу. Проводи сама. Я должен его отлупить.

— Трус! Посмотрим, кто кого, — сказал Джузеппе.

Ванни убежал в дом.

— Ты тоже любишь драться? — спросила Гита. — Это нехорошо. Я не понимаю, почему все мальчики так любят драться?

Гита вздохнула.

— Ну что ж теперь делать? Мама занята. Слышишь, Тереза плачет! Ванни убежал. Я бы сама тебя проводила, но в галерее очень сыро. Мама не позволит мне идти туда с мокрой головой. Я думаю, ты найдешь дорогу сам, это очень просто. Пройди галерею до конца, потом сверни направо. Увидишь каменную лестницу вниз и много-много бочек. Спускайся смело. Папа, наверное, там.

В галерее было прохладно и полутемно. Пройдя несколько шагов, Джузеппе повернул голову назад.

И остановился. В пролете арки был виден кусок синего неба. Гита стояла на самой высокой ступени каменной лестницы. На солнце. Вся освещенная солнцем. Она снова показалась Джузеппе волшебным золотым цветком.

II

Ставни из узких деревянных планок, выкрашенных в зеленый цвет, были закрыты, и солнце не могло ворваться в комнату потоками света. Но отдельные лучи, тонкие и жгучие, все же проскальзывали в щели между планками. И хотя в комнате было прохладно и полутемно, чувствовалось, что там, за окнами, ослепительно светло и жарко.

Синьор Антонио подошел к шкафу. Это был очень старый шкаф орехового дерева, темно-коричневый, почти черный. Он стоял в доме с незапамятных времен. Неизвестный мастер с любовью потрудился над его отделкой. Дверцы были украшены тончайшей резьбой, гирляндами цветов, листьями, плодами. Кое-где среди причудливой растительности, распустившейся в твердом дереве под умелой рукой художника, выглядывали детские головки, то задумчивые, то шаловливые. Синьор Антонио повернул ключ. На двух полках ровными рядами стояли книги в простых бумажных переплетах, книги торгового дома — журнал и инвентарная книга, книги кассовые — текущих счетов, прибылей и убытков. На верхней полке — книги по торговле винами, на нижней — по торговле колониальными продуктами. Книги были в полном порядке. В любой день их мог затребовать для проверки агент торговой палаты. Антонио Барецци был коммерсантом преуспевающим и честным.

Но сегодня он не взглянул на ряды книг в простых бумажных переплетах При помощи длинной металлической иглы с круглой головкой из красного сургуча он открыл потайной ящик во внутренней стенке шкафа под второй полкой. Там тоже была книга. Синьор Антонио перенес ее на конторку. Книга не походила на бухгалтерскую. Она была переплетена в старинную кордуанскую кожу с глубоким золотым тиснением.

Синьор Антонио отстегнул массивные бронзовые застежки. На пожелтевших страницах несколько поколений Барецци вели запись семейных событий, радостных и скорбных. Здесь правдиво и бесхитростно были изложены происшествия и отмечены события из жизни людей, давно забытых, предков, которых Антонио знал только понаслышке. Здесь был записан и его, синьора Антонио, день рождения, а через несколько страниц и он, оставшись в свою очередь главой семьи, сделал первую собственноручную запись в фамильном журнале — занес в книгу дату смерти своего отца.

Дальнейшие записи касались семейной жизни самого Антонио. Он с радостью заносил на чистые страницы даты появления на свет своих детей. Вот они здесь, все шестеро: Маргерита, Марианна, Джованни, Амалия, Тереза и последний, маленький Деметрио, родившийся десять лет назад. Вот счастливый день свадьбы Маргериты — как недавно это было, всего только четыре года прошло с тех пор! Дальше — рождение первых внуков, детей Маргериты. Синьор Антонио перелистнул страницу. Увы! Недолго пришлось ему радоваться на малюток — их скоро не стало, и он тогда же отметил две траурные даты. Теперь ему оставалось сделать еще одну запись, отметить еще одну дату, такую скорбную, какой в его жизни еще не было. Он тяжело вздохнул. Потом обмакнул перо в чернила и твердой рукой мужественно записал:

«Жертвою страшной и, по всей вероятности, еще не изученной врачами болезни скончалась у меня на руках моя любимая дочь Маргерита, в Милане восемнадцатого июня ровно в полдень, в праздник Тела Господня».

Синьор Антонио отложил перо. В доме было тихо. Даже маленького Деметрио не было слышно. Семья была подавлена горем. Маргерита умерла. Так неожиданно. Четыре дня назад. В Милане. Ровно в полдень.

Синьор Антонио задумался.

В Милане в праздник Тела Господня процессия выходила из собора. Она была величественной и пышной. Она казалась шествием из оперной постановки в театре Ла Скала. Каменные дома обрамляли ее с двух сторон, как театральные кулисы. Собор казался волшебной декорацией, сооружением из туго накрахмаленных кружев.

Здесь, в маленьком провинциальном городке, процессия обычно строилась в церкви Санта Мария дельи Анджели. Дорога вилась среди полей. Малиновый, расшитый золотом балдахин был виден издали. Он плыл над головами идущих, покачиваясь, как лодка на волнах. Под балдахином шел архиепископ, окруженный причтом. А впереди шли маленькие девочки в белых платьях. Среди них была и Гита. Когда процессия проходила мимо дома, синьор Антонио с балкона смотрел на дочь. Гита была необыкновенно серьезна. Она не улыбалась и не оглядывалась по сторонам. Через плечо на шелковой ленте у нее висела корзиночка, наполненная розовыми лепестками и цветами. Надо было усыпать путь, по которому шествовал архиепископ, несущий святые дары. Девочки шли по две в ряд. Они поворачивались одновременно лицом к малиновому балдахину и каждый раз казалось, что из рук у них выпархивают стайки белых и розовых бабочек.

Синьору Антонио думалось, что это было вчера — так ясно стояли перед его глазами и процессия, и его дочурка, его старшая любимая девочка. Он вспомнил еще, как приехавший из Пармы художник громко сказал: «Посмотрите на эту маленькую Марию Магдалину! Что за божественные волосы у ребенка!» Он так и сказал — «божественные волосы». Но и тогда Гита не подняла глаз. Она была поглощена важностью события, в котором принимала участие. Такая она была всегда — самоотверженно серьезная. Все, за что бралась, делала от всего сердца не колеблясь, отдавая себя целиком, без остатка. Такой она была всю жизнь. Всю свою короткую, трагически прерванную жизнь.

Синьор Антонио снова взял гусиное перо. К написанному ранее прибавилась еще одна строка:

«Смерть унесла ее во цвете лет и на вершине счастья, верной подругой превосходнейшего юноши Джузеппе Верди, композитора».

Синьор Антонио вытер глаза. Где это счастье?

А давно ли его разбудил ночью взволнованный голос жены. «Проснись, Тонино, проснись!» — говорила синьора Мария. Она стояла со свечой в руке, и лицо у нее было испуганное. Это случилось вскоре после того, как грабители убили их соседа, богатого купца Исаака Леви. Синьора Мария от страха почти перестала спать и по нескольку раз в ночь обходила дом, проверяя, все ли двери на запоре. «Слушай, Тонино, — говорила Мария, — мы спим и не знаем, что происходит у нас в доме. Я застала Гиту и Джузеппе на балконе. Они говорили о любви — боюсь, не в первый раз. Это надо прекратить, пока не поздно».

Синьор Антонио вспомнил, как он обрадовался тогда. Он ведь никогда не думал о том, чтобы сделать Джузеппе своим зятем. Эта мысль почему-то не приходила ему в голову. Но теперь это показалось ему очень привлекательным. Ему даже показалось странным, что он раньше не подумал об этом. Он всем сердцем привязался к мальчику и был рад, что и Маргерите он полюбился. Он даже засмеялся от удовольствия. А синьора Мария на него напустилась. «Боже мой, что за веселье? Что за радость? Надо подумать о том, как удалить мальчишку, пока об этом еще не говорят в городе. Ни к чему эта любовь привести не может. Он ей не пара». Но Антонио не понимал, почему Джузеппе не пара Гите. А синьора Мария сердилась: «Он сын невежественных крестьян, ты же сам знаешь! Что за родня для нашей девочки! И к тому же он нищий, нищий!»

Тогда синьор Антонио ответил жене, что сочтет за честь, если Джузеппе будет просить у него руки Гиты. Не только потому, что он прекрасный, честный человек, а потому еще, что, здраво рассуждая, он гораздо богаче Гиты. У него огромный талант, а это — капитал. Несомненно, из него выйдет композитор, которым будет гордиться не только родной город, но и вся страна.

В ту ночь у синьора Антонио произошла с женой крупная размолвка. Синьора Мария хваталась за голову, плакала, называла его старым мечтателем, говорила, что он неправ в оценке таланта Джузеппе, что Россини в возрасте Джузеппе был знаменитым маэстро и гремел на всю Италию, а Верди не только никогда не выезжал за пределы их маленького городка, но даже нигде по-настоящему не учился.

На другой день утром синьор Антонио позвал к себе Гиту, сюда, в эту самую комнату. И так же светило солнце, и были закрыты ставни, и в комнате был золотисто-зеленый полумрак. Гита вошла и остановилась у двери — вон там, рядом со старым шкафом. Она была занята чем-то по хозяйству и на ней поверх платья был передник с розовой каймой. А он смотрел на нее и думал о том, как быстро идет время. Давно ли она училась ходить — здесь, у него на глазах. Он сидел у стола, а она озабоченно путешествовала между шкафом и конторкой. И вдруг теряла равновесие, беспомощно хваталась за воздух пухлыми ручонками и шлепалась на пол с громким плачем. А теперь вот уж она стала взрослой, стройной, грациозной девушкой. Она спросила: «Вы звали меня, папа?» И только голос у нее был такой же, как в детстве, высокий и звонкий. Необыкновенно звонкий, как колокольчик.

Он хотел быть строгим, по очень волновался:

— Гита, мама мне сказала про тебя и про Джузеппе. Это правда?

Она ответила:

— Да, папа. Я его невеста.

И когда он, озадаченный, спросил — Давно ли? Она ответила:

— Да, папа. Уже три года.

И он подумал: всегда ли это бывает, что родители так мало знают своих детей? Три года — значит, когда они с Джузеппе сговорились, ей еще не было пятнадцати лет. Он подумал еще, что сердце девушки — загадка. Откуда у этой кроткой, всегда беспрекословно послушной девочки нашлась смелость распорядиться собой так свободно, никого не спросив, ни с кем не посоветовавшись? И откуда нашлась у нее выдержка, чтобы три года скрывать от всех свое чувство?

А потом он вызвал Джузеппе, сюда же, в эту комнату. И синьор Антонио вспомнил, что Джузеппе не остановился у двери, а прошагал до самой конторки, и он смотрел на отца Маргериты так смело, и в нем чувствовалась такая уверенность, такое сознание собственного достоинства, что синьор Антонио не смог задать ему ни одного вопроса. Он сказал только:

— Хорошо. Пусть будет так. Я в тебя верю. Я верю в твой талант. Ты заслуживаешь большего, чем обрабатывать землю или торговать солью. Тебе надо учиться. Ты поедешь в Милан, в консерваторию. Мы выхлопочем тебе городскую стипендию. Остальное доплачу я сам, из своих средств.

Джузеппе вспыхнул и сказал тихо:

— Вы не пожалеете об этом. Я вам все верну…

Синьор Антонио плакал. Слезы текли по его щекам. Ну что же, потом все сложилось не совсем так, как он надеялся, не так, как они все думали. Много горя и разочарований пришлось пережить. Очень много таланта и мужества понадобилось, чтобы все превозмочь. Но все же первая опера Джузеппе «Оберто» была поставлена в Ла Скала и прошла с успехом. Впереди предстояли лучшие дни. Антонио думал еще порадоваться на счастье детей. И вдруг — катастрофа! Пресечена молодая жизнь. Бессмысленно! Жестоко!

Синьор Антонио долго не мог успокоиться. Потом вынул из кармана платок и вытер глаза. Что делать — Гиты не вернешь. Остается — изживать это страшное горе. Гусиное перо снова заскрипело по бумаге.

«Вечный покой чистой душе! Я же, несчастный отец, горько оплакиваю тяжелую утрату».

В саду за окнами бил фонтан. Сквозь закрытые ставни был слышен легкий плеск струящейся воды.

В этот день синьор Антонио больше ничего не записал.