Молодые, способные

За минуту она сортирует в среднем сорок пять конвертов. За час – 2700. К концу дня обработает больше пятнадцати тысяч.

Разобрав всю почту, Джеки уйдет домой и забудет о ней. Почти тридцать процентов тех, кто прислал конверт с адресом, заполнят бланки заявлений и снова их отошлют, уже по другому адресу. У себя в кабинете некий человек прочтет все заявления одно за другим. Из прочитанных двух тысяч с лишним он выберет шесть.

Энн

«747-й» ныряет к земле. Еще раз, и Энн стошнит.

– Так задумано? – спрашивает она мужчину, сидящего рядом.

– Ерунда, – отзывается он. – Я однажды летел, так самолет просто рухнул вниз на две тысячи футов.

– Две тысячи? – Энн пытается сохранять спокойствие.

– Угу. Они должны четных чисел придерживаться – или нечетных, смотря в какую сторону летят. Нельзя снизиться на тысячу – полетишь прямо навстречу другому самолету.

Энн переваривает эту информацию. Впереди на большом экране – карта маршрута. Схематичные картинки – материки и самолет – успокаивают Энн. С ними ощущения абстрактны. Игрушечный самолетик висит в небе где-то над Атлантикой, до Хитроу – пара часов. «Вот приземлимся – и больше никогда не сяду в самолет», – решает Энн.

– Она провела в шлюпке одиннадцать часов, – говорит женщина, сидящая по другую сторону от Энн.

– Кто?

– Моя мать.

– Что, простите?

– Когда она спаслась с «Титаника», дорогая. Еще на взлетной полосе в Лос-Анджелесе Энн призналась соседям, что в самолете нервничает. Старушка сказала, что ее мать вообще боялась летать. Тогда Энн заметила, что кораблей ничуть не боится, а соседка завела рассказ о «Титанике». Почти весь полет она проспала, но каждый час просыпалась и говорила дальше.

– Свой дар я унаследовала от нее.

– Какой дар?

– Гадать на картах.

– Каких? Таро?

– Да, дорогая. Карты сказали ей, что неделя для путешествий неблагоприятна.

Старушка засыпает, Энн опять берется за книгу – что-то не читается. Берет плейер с откидного столика, вставляет в уши крохотные наушники. Энн слушает третью кассету «Р.Е.М.»[1] привычным способом: выбирает трек и гоняет его, пока не надоест. На взлете в Лос-Анджелесе – «Теряя веру». Несколько часов над Атлантикой – «Язык», теперь – «Мечтатель». Еще раз, и еще. Ее мать назвала бы это одержимостью.

В детстве Энн не признавала полумер. В воскресной школе одна девочка ей сказала: если хоть раз соврешь, попадешь в ад. Целый месяц Энн молчала, боясь случайно солгать. Она не отвечала даже на вопросы типа «где кукурузные хлопья?» Сказать «не знаю»? А если она знала, но забыла? С точки зрения шестилетней Энн, такую забывчивость дьявол мог счесть ложью. Так что она просто перестала говорить.

Мать потащила ее к детскому психологу, у которого несло изо рта и вечно мокли подмышки. Энн продолжала хранить молчание, но густо покраснела, когда он начал задавать ей щекотливые вопросы о «неприличном поведении», допытываться, не трогал ли ее кто-нибудь так, что ей становилось неловко и стыдно. В конце концов этот поход исцелил Энн, особенно когда она узнала, что придется явиться к врачу еще раз, если не будет улучшений. Из психолога и дьявола она выбрала последнего.

После этого слова стали единственными друзьями Энн. Ее дневники подробно объясняли, почему она не ладит со сверстниками в школе, почему другие дети считают ее чокнутой. Наконец родители, без конца причитая о расходах, отправили ее в специальную школу. Там Энн сразу объяснили, что она чересчур умна, и отправили читать книги Джуди Блум [2]. в одиночестве, чтобы спуститься до уровня других детей. Ей было двенадцать лет.

К литературе для подростков Энн пристрастилась тут же. Она прочла всю Джуди Блум (особенно полюбив «Навсегда») и перешла к Полу Зинделу[3], упиваясь его оригинальным «Пигменом», а потом – «Наследием Пигмена». С тех пор она глотала все подряд. Об американских детях – толстых, одиноких, несчастных – ей хотелось знать все. Энн могла бы вести в газете рубрику «Задушевный разговор». Она разбиралась в проблемах. Знала об издевательствах, самоубийстве, разводах, беременности и сексе. Если в школе у кого-нибудь случались неприятности, Энн понимала, что делать. Когда сверстники впадали в уныние, она им одалживала «Где ты, Боже? Это я, Маргарет».

В специальной школе не существовало ни правил, ни домашних заданий. В двенадцать с половиной Энн начала писать стихи. Они помогали ей коротать время, которое в школе называлось «учебным» и состояло из необязательных уроков. На переменах она устраивала аудиенции на игровой площадке или в пустом классе, разглагольствовала о контрацепции и религии, очередями подростковой тоски паля по озадаченным детям, которые не считали Энн своей. Приезжая из школы домой, Энн пропадала в библиотеке. Она предпочитала одиночество и не была несчастна, хотя никто не назвал бы ее общительным ребенком.

За четыре года в специальной школе Энн написала семьсот стихотворений и не посетила ни единого урока. Школьное начальство зря надеялось, что в конце концов ее одолеет скука. Метод укрощения скукой до сих пор годился для всех учеников: рано или поздно каждый начинал отсиживать необязательные уроки. Энн не поддалась. Ей так и не стало скучно.

Получать аттестат о среднем образовании Энн не имело смысла, ведь на уроки она не ходила, но на экзамены ее все равно записали, надеясь, что она хоть английский выдержит. Энн начала с экзамена по биологии. Первым ей достался вопрос о контрацепции, вторым – о менструальном цикле. Поскольку и тот, и другой более чем подробно излагались в литературе для подростков, Энн получила высший балл. Такие же отметки ей поставили по английскому, истории, географии, истории религии и искусству – причем на последнем экзамене она просто зашла в класс и набросала абстрактное изображение пениса, хотя никогда его не видела. Этих оценок хватило, чтобы сначала поступить в классическую школу, а потом изучать английский и философию в университете Суссекса.

Родители оплачивали квартиру на набережной Брайтона и машину, хотя Энн их об этом не просила. Еще ей назначили щедрое содержание, которое она тратила на книги, журналы и суси – единственное, чем питалась. Весь первый год учебы Энн не думала ни о чем и курсовой работой о нуле заслужила похвалы всех, кроме родителей, которые в начале второго курса лишили Энн квартиры, машины и содержания, рассудив, что слишком ее балуют.

Они рассчитывали таким способом принудить Энн жить, как положено студентке, но поскольку принудить Энн к чему-либо невозможно, она подыскала себе комнату, устроилась работать уборщицей и целый год читала Сартра. В конце года Энн инсценировала самоубийство. Вместо курсовой работы она представила подборку документов, имеющих отношение к ее смерти: дневник и предсмертную записку. Эта дерзкая выходка стала национальной сенсацией. Родители вернули Энн квартиру, машину, содержание и организовали терапию.

На третий год Энн читала Бодрийяра[4] и слушала «Радиохэд». Прежде она никогда не увлекалась индепендентом, предпочитая слащавую попсу и диско семидесятых, но в тот год открыла для себя МТБ. Новые группы завораживали, слова песен казались вроде как поэзией – сюрреальный баблгам, бессмысленный и чуждый, как и все, что попадалось Энн раньше. К завершению третьего курса Энн разработала видеоигру «Жизнь». Университет она закончила с отличием.

У Энн никогда не было парней и близких подруг. Она по-прежнему оставалась девственницей.

Поездка в Америку была последней отчаянной попыткой родителей убедить Энн взяться за ум. Но последние два месяца она только и делала, что размышляла о конце света. Тетке, у которой она поселилась, пришлось срочно уехать в Сан-Франциско к заболевшей подруге, так что весь дом оказался в распоряжении Энн. Она в огромных количествах поглощала сэндвичи с сыром и люцерной, чипсы и картошку-фри, которую готовила в микроволновке. Пристрастилась к ток-шоу – с Джералдо, Рикки, Салли Джесс Рейфел, Джерри Спрингером. И все два месяца из дома выходила только в круглосуточный супермаркет.

Внизу появляется земля, атмосфера в самолете меняется. Зона турбулентности позади, все расслабились.

– Кажется, мы все-таки выжили, – замечает сосед Энн.

– Ага. – Она улыбается.

– А я с самого начала знала, что все будет хорошо, – вновь проснувшись, сообщает пожилая соседка.

– Откуда? – удивляется Энн.

– Из карт. Я гадала сегодня утром.

– Почему до сих пор молчали?

– Вы бы не поверили. Люди верят в предсказания только после того, как они сбываются. Мама поэтому и очутилась на борту «Титаника». Пока корабль не начал тонуть, не верила, что неделя и впрямь для путешествий неблагоприятна.

Сосед крутит пальцем у виска, намекая, что старушка спятила. Энн укладывает в рюкзак плейер и книгу.

В Хитроу Энн заходит в «Макдоналдс», затем подземкой добирается до Ислингтона.

Родителей дома нет, и Энн вспоминает, что они еще на вилле в Тоскане. На кухонном столе – номер «Гар-диан», открытый на странице с объявлениями о вакансиях. В записке родители напоминают, что Энн пора искать работу – выплаты содержания прекратятся в сентябре. Мать Энн уже обвела красным объявления, которые дочери подойдут. Сплошь пиар и благотворительность.

Налив себе колы, Энн садится к столу. Почему-то вдруг важно, чтобы она подыскала работу именно в этой газете. И сегодня же. Даже не думая бунтовать, Энн ищет самые неподходящие объявления и в итоге останавливается на самом неопределенном; «Требуются способные молодые люди для крупного проекта».

Писать по другим адресам она не будет.

Джейми

Бывают дни, когда числа попадаются на каждом шагу. Джейми Грант ненавидит числа. Они ему покоя не дают. Он терпеть не может автобус 42, свой домашний телефон и размер обуви. Однажды он видел по телевизору, как ревностные христиане жонглировали штрих-кодами и всякий раз получали число 666. Они уверяли, что потребительство – порождение дьявола, потому что каждый штрих-код дает число Зверя. Джейми смеялся. Бог ты мой, да любые цифры можно превратить в 666 – стоит только захотеть! Нет, дело не в потребительстве, а в числах.

В целом Джейми вполне нормальный. Родители в разводе, но оба по-прежнему его любят. На прошлой неделе он впервые был на похоронах – умер родственник, которого он никогда живьем не видел. Джейми – двадцать два, он совершенно зауряден. Если не считать одного обстоятельства: он только что с отличием закончил Кембридж, факультет теоретической математики.

У Джейми есть подруга, которую он не любит, и лучший друг, слишком длинный и оттого многовато пьющий. Джейми онанирует ровно (как ему ненавистно это слово!) дважды в день – когда просыпается и когда ложится в постель. Если Карла у него, он дрочит тайком, в ванной, а потом делает вид, что устал и не в силах заниматься сексом. Карла ничего не имеет против. Секс она недолюбливает, к тому же выбрала Джейми в мужья, а не в партнеры. В кругу знакомых Джейми это обычное явление. Нет, в кругу знакомых Карлы. Джейми вспоминает, что никакого «круга знакомых» у него нет: он просто движется по чужим орбитам.

Сворачивая на Милл-роуд, Джейми затевает излюбленную игру: мысленно перебирает поступки, которыми удивил бы всех вокруг. Очки зубрилы можно сменить на контактные линзы – пожалуй, зеленые. С новыми зелеными глазами хорошо бы собрать группу и стать, как Деймон или Лайам[5]... нет, лучше как Деймон. Бросить Карлу и трахать фанаток. Объехать мир. То-то все удивятся. Или просто жениться, наплодить детей и жить на пособие по безработице.

А вот математиком быть он совсем не хочет. Потому что этого все ждут.

Любимая фантазия – что он пилот и управляет самолетом. Если от него отвяжутся, он с приключениями облетит весь мир на собственном самолете. Будет искать далекие земли и разгадывать тайны, как Индиана Джонс или Лара Крофт. Ему нравится Лара Крофт. И поп-музыка. И мотоциклы. Так какого черта его считают ботаном? Все из-за этих гребаных чисел. Потому что он знает в них толк. Умеет извлекать в уме квадратные корни. Вот и выглядит зубрилой. Каков квадратный корень из всего? Ничто.

Еще угрюмее, чем до прогулки (а ведь выезжал, чтобы развеяться), он возвращается в дом с террасой, где живет вместе с Карлой и Ником. Хорошо бы застать их врасплох. Он всегда старается приезжать домой пораньше – надеется увидеть, как соседи трахаются. Мысль об этом странно будоражит. Не то чтобы он на самом деле хочет увидеть, как Ник сношается с Карлой – просто он бы ощутил себя свободным. Возненавидел бы их, и дело с концом. Мог бы перестать шпионить за Ником и бросить Карлу. Недостает лишь причины. А завтра ему исполняется двадцать три года. Пора что-то менять.

В магазине на углу он покупает «Гардиан» и пачку «Мальборо». В последний раз Джейми курил в десять лет. Он поднимается к себе и кладет покупки на кровать.

Его спальня – единственная во всем доме комната, где есть телевизор. Карла никогда его не смотрит, предпочитает радио, а Ник дома только читает. Карла говорит, телевизор – для рабочего класса, чтобы занимать его и отвлекать от революций. Недостаток этой теории в том, что Карла считает саму идею гениальной и гордится тем, что принадлежит к создателям ТВ, а не к потребителям. Господи, как же она задолбала. Джейми смотрит на часы: уже шесть. Карла сейчас на репетиции хора.

Он включает канал «Скай-1» и смотрит «Симпсонов». Эту серию он уже видел: Лиза влюбляется в учителя, ее никто не понимает. Когда учитель читает отрывок из «Паутины Шарлотты», любимой детской книжки Джейми, тот плачет. И когда учитель в конце покидает город – тоже льет слезы. Вот еще что: не надо бы нюни вечно распускать.

Карла возвращается около семи. Репетиция хора закончилась; Карла нарывается на ссору. В комнату Джейми она заходит в кремовых брюках из «Маркса и Спенсера» и ситцевой блузке. Хорошо бы хоть раз увидеть ее в чем-нибудь нейлоновом. В лайкре или как там ее. На миг Джейми воображает Карлу в наряде шлюхи – в мини-юбке, на шпильках, в узком топе-«тюбике». Так? Или сейчас «тюбиков» уже не носят? Прямо семидесятых. Пожалуй, просто в маечке, без лифчика. И пусть кроет его матом. Его это не заводит, совсем наоборот, зато она получается – дешевка. Сейчас она выглядит чертовски дорого, не мешало бы цену сбить.

Джейми размышляет, а Карла тем временем говорит.

– Ты меня слушаешь? – допытывается она отчетливо и резко.

«Пизда, думает Джейми. Ты меня слушаешь, пизда!»

– Что ты сказала?

– По-моему, мы могли бы завтра сходить на концерт.

– Да?

– У тебя день рождения.

– Знаю.

– Это сольный концерт.

– Так я и думал.

Джейми таращится на экран. Не злись, только не злись. Дай ей шанс. Устрой ей... проверку.

– Хочу сходить поклубиться, – говорит он.

– Что?

– Ну, поклубиться. Как молодежь делает.

– Не молодежь, а плебеи. Господи, Джейми, что на тебя нашло?

Он молчит, не сводя глаз с экрана.

– Может, все-таки выключишь? – вскипает она. Джейми не двигается с места. Обижать Карлу он

не хочет, но ничего не может с собой поделать. С другой стороны, она и не обиделась, наверное, просто растерялась. Интересно, можно ли вообще обидеть Карлу? Она вздыхает и выходит из комнаты, хлопнув дверью. Джейми не шевелится.

Позднее он слышит, как она болтает по телефону с какой-то подружкой, вертихвосткой из привилегированной школы.

– Он так изменился... – пауза для соболезнований. Наверное, собеседница выспрашивает подробности, чересчур напирая на одно какое-нибудь слово в каждой фразе. Такая у них манера.

– Играет на компьютере и смотрит телевизор. – Вероятно, подруга отвечает, что это нормально. – Да, знаю, но чтобы постоянно... И он стал таким чужим. Сегодня заявил, что хочет пойти поклубиться. – Она заговорщически хихикает. – Знаю, знаю – это было бы забавно. Но он-то настроен серьезно. А на прошлой неделе ему вздумалось сходить на рок-концерт... Что?.. Кажется, «Бла».

Еще пауза.

– Вот-вот, «Блю».

Даже название группы «Блёр» выговорить не может.

Под кроватью спрятан номер журнала «Фейс». Джейми вытаскивает его и долго разглядывает людей на снимках. Наверное, и он стал бы, как они, не будь он таким способным. Это слово он ненавидит. Так его называли с младших классов, когда он еще картавил, и до окончания школы. «Джейми – он такой способный!» – и каждый раз вздыхали, словно устав от его ослепительных способностей.

С точки зрения этих людей, его прошлое – сбой в системе, отклонение. Джейми способный, он выкарабкался.

Ладно, а теперь он хочет обратно.

Джейми помнит, как любил свою начальную школу и всех друзей. Но незадолго до экзаменов его перевели в специальный класс, к другим способным мальчикам и девочкам. Учил сам директор, к обычным ученикам их не подпускали. С тех пор из жизни Джейми исчезли его лучший друг Марк и подружка Джемма, а он в то время и не заметил.

Прошлые летние каникулы он провел в Тонтоне, с матерью и ее новым другом. Гулять по родному городу – на редкость сюрреально. Иногда в банке или музыкальном магазине он замечал знакомое лицо, но не мог вспомнить, чье. Попытался разыскать Марка и Джемму и выяснил, что они поженились. Его на свадьбу не пригласили. Да и с какой стати? Он же чужой. Пока Джемма и Марк бились над делением столбиком, он занимался алгеброй с директором школы. Ведь он был чертовски способным.

Народ на фотографиях в «Фейсе» смахивает на торчков. Похоже, им нравится одеваться по-дурацки и позировать для авангардных снимков. А он бы так смог? Наверное, если б не числа. Может, он еще пробьется. С его способностями прямая дорога в наркодилеры: в унции – 28 граммов, в одной восьмой унции – 3,5. Или наркотики отмеряют иначе? Он не знает. Но люди в журнале не наркоманы. Они художники, поп-звезды и лидеры андерграунда, а не неудачники, как думают Карла и ее друзья. Скорее всего, просто славные ребята.

Джейми оглядывает собственную одежду: хлопчатобумажные штаны из «Гэпа», белую тенниску – мать купила пять лет назад. Застиранная тенниска слегка посерела. Хорошо это или плохо? Надо многому учиться. Еще больше придется забыть. Он вытаскивает из пачки сигарету и закуривает. И вспоминает, как много лет назад курил в центре Тонтона, а Джемма дышала ему холодным дымом в ухо и уверяла, что всегда будет Джейми любить.

Прихватив газету и пачку, он важно выходит из спальни и спускается в гостиную. Увидев его, Карла морщится и зажимает трубку белой ладошкой.

– Господи, Джейми, что ты делаешь? – почти беззвучно выговаривает она.

– Иду в паб.

– Что?

– Что слышала.

Она закатывает глаза и говорит в трубку:

– Я перезвоню.

Джейми с вызывающим видом выпускает дым.

– Ближе к народу? – наконец спрашивает Карла.

– Ближе к народу?

– Да.

– Значит, ближе к народу?

– Ты же слышал. Джейми смеется.

– Где ты это вычитала?

Она кивает в сторону газет, взмахивая челкой.

– В «Телеграф мэгэзин».

– Ни черта ты не понимаешь.

– Я? Джейми, тебе нужна помощь.

– Ничуть.

В буром зале паба тихо. Джейми никогда раньше здесь не бывал, но ему нравится спокойная, созерцательная атмосфера заведения для мужчин, которым некуда идти. С пинтой пива он садится за пустой столик возле мишени для дротиков. Надо решить, как быть дальше. Учеба закончена, оставаться в Кембридже незачем. Если все вокруг хотят, чтобы он стал математиком, это еще не значит, что он обязан им стать. Всерьез его судьба волнует только бывших преподавателей да Карлу.

Он просматривает раздел вакансий в газете, подыскивает способ вырваться отсюда. Чем дальше – тем лучше, по возможности дальше Лондона. К творческой работе, желательно в сфере искусства, которая ему так нравится, он не готов. Но одно объявление заинтриговало. «Требуются способные молодые люди для крупного проекта». Абонентский ящик в Эдинбурге. То, что надо. Конверт с адресом он посылает по пути домой, опасаясь, что потом не хватит духу. О письме никому не говорит: не желает, чтобы кто-нибудь знал, куда он исчез.

Тия

– Запихни ее обратно, дорогая.

– Что, простите?

– Запихни ее назад.

Тия думает, как быть. Она стоит в тесном туалете дома престарелых, старуха Мейбл Уэллс ждет, когда ее подотрут. Путь к двери перегораживает здоровенное кресло на колесах, напоминая об уже разрешенной проблеме – как усадить подопечную на унитаз. Тие никого еще не приходилось сажать на унитаз или возить в инвалидном кресле. Правый бок до сих пор ноет: выволакивая старуху из кресла, Тия не удержалась под внушительным весом и ударилась об стену. Теперь Мейбл с трудом балансирует, вцепившись Тие в левое плечо, а из ануса торчит большая багровая штуковина вроде брюквы. Похоже, какой-то внутренний орган.

Тия обливается потом, хватается за хромированный поручень.

– Затолкай ее обратно, дорогая. У Мейбл голос ведьмы.

– Затолкать?

– Да, Вероника.

– Я... хм... Тия.

Мейбл щурится, повиливая объемистым задом.

– Ти-и-я... – тянет она, притворяясь, что ей трудно выговорить. – Редкое имя.

Тия молчит.

– Ты новенькая?

– Да.

– Мне нравится Вероника.

– Ну конечно. Она придет завтра утром. Мейбл покрепче хватается за плечо Тии, недовольно бурчит:

– У меня выпадение прямой кишки, дорогая.

– Вы хотите сказать, это ваша кишка?

– Да.

– Вы уверены, что ее надо вправить?

– Разумеется, дорогая.

– А больно не будет?

– Поскорее вправь, и все. Тут сквозняк. Тия оглядывает комнату в поисках резиновых перчаток. Они тут на вес золота, хотя первое правило дома престарелых гласит: работай только в перчатках. Но перчаток нет. Глубоко вздохнув, Тия наклоняется и мельком осматривает выпавшую кишку. Сосчитав в уме до трех (привычка появилась в детстве, когда приходилось сдирать лейкопластырь), она хватает кишку правой рукой и пытается запихнуть куда надо. Кишка отливает лиловым и дрожит, как желе. Все равно что заталкивать желе в соломинку.

– Не лезет, – говорит Тия.

– Толкай сильнее, дорогая. Мне не больно. «Да-а, – думает Тия, – а если она лопнет?» Вслух она ничего не говорит и продолжает трудиться. Наконец кишка сама втягивается в анус. Тия левой рукой вытирает взмокший лоб.

– Ну, вези меня обратно, – нетерпеливо скрипит Мейбл. – «Большая перемена»[6] скоро.

– Вы же только что ее посмотрели.

– Правда? – Мейбл вздыхает. – Ох, господи!

В этот час в общей комнате обычно многолюдно. Телевизор включен, но его мало кто смотрит. Идет какой-то триллер в двух частях – из тех, что показывают в выходные. На экране девушка идет по темному переулку, не подозревая, что ее преследует какой-то мужчина. Он настигает жертву и оттаскивает ее к стене, приставив нож к горлу. Его лица не видно. Тия отворачивается: от этой сцены ей неуютно. Она переключила бы канал, но правило номер семнадцать гласит, что включать следует только «Би-би-си-1», за исключением получаса в будни, когда старичье смотрит «Обратный отсчет»[7].

Тия гадает, почему обстановка в комнате не угнетает ее. Нормальных людей угнетала бы. Ее беда, а может, преимущество в том, что она видит мир через объектив камеры в голове. Камера беспристрастна, и все, что происходит вокруг, не радует Тию и не удручает – оно просто есть. Тия оценивает имеющийся в комнате материал. Вон там, в углу – слабоумная старуха с одной грудью. Об этом должен рассказывать голос за кадром, решает Тия, мысленно продумывая сценарий воображаемого документального фильма «Почти мертвые».

Старухе полагается составлять головоломку, а она жует одну деталь. Головоломку принесла дочь – ушла недавно. Камера Тии наезжает на плотный кусочек дерева, который слабоумная запихивает в рот. Деревяшка слишком велика, ребенку не проглотить, но взрослый человек справится. Вставные челюсти лежат рядом на столе, и Тия мысленно монтирует: надо сначала показать челюсти, а потом – жующую старуху с беззубыми деснами.

– Черт, что она делает? – возмущается старшая сестра, вваливаясь в комнату.

– Простите? – переспрашивает Тия, на время отключая воображаемую камеру.

Сестра – ревностная христианка, а пятое правило строго запрещает богохульствовать в доме престарелых. За сегодняшний день сестра дважды помянула Бога и трижды – черта. Сестра быстро подходит к старухе и вырывает у нее изо рта деревяшку. Старуха мычит по-коровьи. Камера включается, Тия берет в кадр сначала мычащую слабоумную, потом старшую сестру – та надвигается, потрясая обслюнявленной деталью головоломки.

– Она же могла подавиться! – шипит сестра. – Откуда это у нее?

– Дочь принесла.

– Вот безмозглая! О господи! – богохульства номер шесть и семь. Или «безмозглая» не считается?

Тия сосредоточивает внимание на деревяшке, пляшущей перед глазами. Это фрагмент Паровозика Томаса с маленьким тендером и трубой.

Смена ракурса: от бранящейся сестры к деревяшке крупным планом.

– Ты меня слушаешь? – устало спрашивает сестра.

– Конечно. Что еще надо сделать?

– В туалет все сходили?

– Да, – лжет Тия.

– Отлично. Тогда просто побудь с ними. Делай что попросят, но не давай им есть и пить, иначе опять захотят по делам, а ночные сестры не обрадуются, если придется дважды таскать каждого в туалет. Через полчаса принесу лекарства.

– Хорошо.

Едва старшая сестра выходит, отовсюду начинают сыпаться жалобы и просьбы. Одной подопечной Тии хочется печенья, второй – хереса. Из прачечной прибегает Луиза, еще одна работница на полставки, и объясняет Тие, что херес старикам полагается в двенадцать сорок пять по будням. Тия берет в кадр Луизу. Лет семнадцать – рыхлая дурнушка, непропеченная булка.

– На перекур пойдешь?

– Ага, – отвечает Тия. Выходя из комнаты, она замечает, что у одного старика под стулом расплывается лужа. Тия виновато отворачивается, притворяется, будто не видела. По тускло освещенному коридору они идут в комнату персонала. Бренда и Люси уже там, с чайником, сигаретами дымят.

– Ну, как у тебя дела? – спрашивает Бренда у Тии.

– Нормально. – Тия закуривает.

– Ты, кажется, учишься? – вступает в разговор Люси.

– Недавно отучилась.

– Где?

– В Бристоле.

– А теперь живешь в Брайтоне?

– Да. Одно время жила у приемных родителей...

– А мой Люк только что поступил в университет, – гордо перебивает Бренда.

– Да ты что! – ахает Люси. – Ты рада, а?

– Я-то рада, а мой Билл все гонит его в армию.

– А сам Люк что? – спрашивает Люси.

– Мечтает стать диджеем.

– Круто, – вмешивается Тия.

– Только через мой труп, – фыркает Бренда.

Люси вытаскивает из сумки журнал, листает, потом заводит с Брендой разговор о какой-то тарелке, которую хочет купить и повесить на стену. Потом Бренда вынимает вставные челюсти и говорит про мазь для десен. Тия некоторое время снимает, но как персонажи фильма девицы ее не устраивают. На столе – старые воскресные приложения и пара газет. Тия берет «Гардиан» за понедельник и открывает на странице с вакансиями.

Когда Тия покидает дом престарелых, уже девятый час. Значит, до закрытия «Досуга-2000» всего пара часов. Тия все свободное время проводит в галерее игровых автоматов, с тех пор как кончила университет. Она и в детстве частенько там болталась, пристрастившись к «Космическим завоевателям». Сейчас она будет палить во все, что движется, летать на всем, что летает, и до самого закрытия выслеживать динозавров. Тия обожает эти смутные часы: они будто ворованные, и потому особенно блаженные. Все равно что получить большущую банку сладостей и все съесть, или как перед скверным сексом – знаешь, что потом тошно будет, но остановиться уже не можешь. Дело в том, что, сидя в миниатюрном кокпите или глядя в прицел большого ружья, Тия не снимает фильмов – она себя ненавидит, но ничего поделать не может. Во всем виноват человек, проводящий собеседования в Кардиффе.

До злополучного собеседования Тие по жизни всегда везло. Из девочек, отлично сдавших школьные экзамены, только ее снимок появился в местной газете вместе с фотографиями Эбби и Ники, школьных подруг, с которыми Тия давно не встречается. После экзаменов Тия училась в классической школе для девочек и сдала три экзамена по программе повышенного уровня. Получила две высших оценки и одну удовлетворительную. Последний экзамен Тия пересдала, получив третье «отлично». Ее пригласили в университет, но она опоздала, и на несколько месяцев отправилась путешествовать. В конце концов она поступила – правда, большинство однокурсников были на год моложе и не располагали опытом, который Тия приобрела в поездках. Она закончила университет с отличием и венерической болезнью, и все лето проторчала в галерее. Даже в играх ей везло – отчасти потому и тянуло в галерею. Тия неизменно набирала максимальное количество очков и проходила игры до конца, до самых титров.

Она потерпела фиаско только в Кардиффе. Когда она подала документы, все места в группе будущих магистров искусств уже были заняты.

Брин

«Гардиан» валяется на приборной доске «МГ», рядом с номерами «Сан», «Дейли Мейл» и «Лут». Парень за рулем не прикасается к ним, не двигается, иначе засекут. Нельзя, чтоб засекли. Он лениво дымит, выставив локоть за окно. В машине сладковато пахнет хэшем, дым рассеивается, уплывает в открытое окно.

В доме 37 сегодня тихо, как вчера, но должна же его обитательница когда-нибудь выйти, верно? За молоком, сигаретами, еще за чем. Брин мог бы и подождать, но Танку бабки нужны сегодня днем. Уфф. Да нет, это раз плюнуть. Дождаться, когда она выйдет, щелк, щелк – и домой. Прочь из этого гадюшника.

Приглушенно играет радио – «Иннер Сити»[8], ремикс «Хорошей жизни». Громкость нарастает не там, где надо, как-то по-латиноамерикански. В оригинале ничем таким и не пахло. Брин нажимает кнопку местной станции. Старая песня Уитни Хьюстон. Сойдет.

Августовское солнце шпарит в окна, еще жарче, чем вчера. Уитни поет о женатом любовнике, ждет, когда тот явится и ее оттрахает. Мимо шагает парочка типов из паба, потом приятель Танка Гилберт с мальцом. Небось опять таскал в паб и втихаря совал ему опивки в саду, чтоб уснул и не вякал. Давно пора на него в социальную службу настучать, да некому. Здесь издевательства над детьми – всеобщий заговор. Так все поступают. А с виду не скажешь.

Брин отворачивается. Гилберт – местное угребище. Его взяли под надзор в двенадцать лет, после того как он связался с окрестными педофилами и отсасывал у старичья за батончики «Марс». Сверстники прозвали его Кэдбери – кликуху придумали, но не допетрили, что компания «Кэдбери» не выпускает «Марсы». Когда Гилберту стукнуло пятнадцать, на него махнули рукой, и он поселился у какого-то кренделя по имени Трейси. Однажды Гилберт не заплатил за жилье, и Трейси всерьез пригрозил отпилить ему голову цепной пилой. Тогда Гилберт нанялся на рыболовное судно.

Вернувшись, он просадил все сбережения, заключая пари в пабе. Тогда Танк свел его с одним боснийцем, сестре которого понадобилось британское гражданство, и Гилберт на ней женился. Пятьсот фунтов ему обещали за свадьбу и столько же – за развод. Но еще до развода Гилберта сцапало Министерство внутренних дел. В дверь постучался человек в костюме, а через пять минут явился репортер из «Сан». Никто не знал, как газетчики разнюхали про Гилберта.

Никто, кроме Брина.

Гилберт оттрубил два года, пока наверху не учли «особые обстоятельства», но Брина угрызения не мучали.

Брин, конечно, гад, зато фотограф – дай боже. В двадцать лет получил национальный диплом фотографа в колледже юго-восточного Эссекса. После учебы вернулся в Лондон и попытался найти работу в музыкальных изданиях, но без блата его никто и знать не желал. Дома, в Саутенде, он толкает наркоту и изредка пытается подработать внештатником. Поставляет своим людям в «Сан» материалы для статей, вроде той аферы Танка с жилищными льготами, но дальше этого дело не идет. Обычно Брину платят за наводку и высылают кого-нибудь из штатных фотографов, на Бриновы снимки даже не глянув. Сейчас он на какого-то человека из паба работает. Брин понятия не имеет, зачем тому сдались фотки Фионы.

Он сидит и ждет. И все без толку.

Около четырех он сворачивает наблюдение и едет к Танку.

– А, Брин, братан! – говорит Танк, приветственно поднимая кулак. Косит под черного. На пальцах у него до сих пор видны буквы «друг» и «враг» – следы предыдущего закоса. Танку лет сорок, у него трое детей, с которыми он не видится (Кетамин, Жасмин и Марли), и от природы светлые длинные дреды. На нем бежевые штаны, легкая черная рубашка с японским узором и адидасовские сандалии. Насчет сандалий Брин не уверен.

Они идут в гостиную, где Брин в присутствии семерых человек мямлит, почему не добыл сегодня бабла, и выпрашивает в долг еще пакетик травы в полунции. Потом Танк достает особую заначку и дает Брину щепотку какой-то дряни, уверяя, что у нее привкус шоколада. Серьезная вещь, такие Брин курит нечасто, в клубе «Регги» ее не толкнешь. Он благодарит Танка и разглядывает траву. С виду незнакомая. Танк объясняет, что это «лиловая сенси» из Амстердама, ее под ультрафиолетом выращивают. Всем показывает крупные лиловые бутоны, потом еще долго заливает про женские цветки и прочую белиберду. Это Брин уже слышал. Это все уже слышали.

На экране какая-то порнуха. Рядом с «ящиком» – стопка кассет, все до единой с порнофильмами. На вопросы Танк отвечает, что терпеть не может порно и унижать женщин, все это дерьмо. А пиратские примочки не его, а Уилфа – парень наверху живет. Кто-то заводит разговор о недавних арестах в доме. В тот день многие тут были, очевидцы сравнивают подробности, как ветераны войны. Танк уходит на кухню.

На экране японка раздевается перед стариком. Ей лет тринадцать. Девчонки в комнате демонстративно отворачиваются. В «ящик» таращатся только Полоумный Майк и Брин. Брину не стыдно. Он на работе – по двум причинам. Во-первых, он все равно сдаст Уилфа «Сану», это вопрос времени, а во-вторых, Брина привлекают картинки. Это его работа. И если картинки движутся ему без разницы.

Брин заканчивает мастерить косячок, запаливает и сразу передает девчонке, которую впервые видит. Так принято. Когда приходишь к Танку рассчитываться, надо остаться и выкурить косяк. Иначе Танк будет всем подряд плакаться, расскажет, какой ты грубый, невежливый, или как там еще на этой неделе называют козлов. В назидание всем Танк объяснит, что ты только пользуешься его связями, дешевой дурью и халявньм ходом в заведение Уно на набережной. Все верно, Но деваться некуда.

– Эй, Брин! – кричит Танк из кухни.

Японка ложится на узкую койку, старик наваливается сверху.

Что? – отзывается Брин.

Иди сюда, дружище. Я для тебя кое-что припас.

– Уже иду.

Брин неторопливо заходит в кухню. Большое зеркало Танка лежит на столе. На зеркале – дорожка белого порошка, видны остатки второй, которую Танк употребил. Танк покачивает головой, по плечам змеятся дреды – Медуза, да и только.

– По кайфу, – бормочет он. – Высший класс, старина.

– Кокс?

– Держи. – Танк протягивает свернутую трубочкой двадцатку.

– Ну, поехали, – объявляет Брин. Наклоняется над дорожкой и замечает, что посередке Танк сделал ее шире. Брину хочется слегка ее подровнять, повозиться с ней, как водится. Но это невежливо. Дорожка – подарок. Помня, что он и так кругом в долгу перед Танком, Брин спрашивает: – Правда можно?

– Епть, это же понюшка кокса, делов-то. Мне его все равно испытывать для Колумбийца Пита.

Колумбиец Пит из Бирмингема.

– И потом, мы же братья, – добавляет Танк. – Я знаю, ты заценишь. Ты с понятием. Не то что все эти стервятники там. – Он кивает в сторону гостиной. – Потому и не уходят. Сидят, дармовых проб ждут. Та белобрысая цыпочка уже неделю здесь торчит.

Брин наклоняется над дорожкой и занюхивает.

– Значит, ты ее трахал? Танк смеется:

– Да, в рот. Брин тоже смеется:

– Ну да, как же!

От порошка слегка режет горло. Брин вспоминает, как Танк, чтобы выпендриться перед Колумбийцем Питом, однажды подставил Гилберта – отправил к лепилам. Будто бы Гилберт явился без приглашения, вынюхал у Танка весь кокс, хотя никто не предлагал, и так далее. Пока Гилберт ходил отливать, Танк выложил дорожку «Аякса», а Гилберту сказал, что приберег специально для него. Через неделю Танк заделался растаманом.

Брин уходит часов в семь. Заглядывает в паб, пропускает полпинты, заходит к матери, прихватывает сэндвич, а съесть не может. Мать все уговаривает найти приличную работу. Брин обещает прозвонить объявления. Говорит, что оставил газеты в машине.

В клубе «Регги» диджействует Берни, крутит всякое танцевальное старье. В мире Берни драм-энд-басс не существует, в нем есть место только певичкам и папаше Фредди, никаких ремиксов. Папаша Фредди поет «Мы чемпионы», пара девчонок пытается вихлять бедрами на танцполе – как салаги из молодежного клуба, умереть не встать. Берни крутит косяк на громоздкой колонке. Брин подваливает, сбывает ему траву и уходит. Все это дерьмо его уже достало.

Он идет на набережную, зависать в галерее автоматов, пока не появится один тип. Потом перебирается в «Белую лошадь», где есть три «фруктовых автомата». Все деньги, полученные от Берни, Брин скармливает автомату, толком не замечая, что делает. Подходит девчонка, которую Брин оттрахал недели две назад.

От нее несет дешевыми духами, белую тенниску он узнает сразу – это его тенниска.

– Все путем? – спрашивает она, привалившись плечом к автомату.

Брин кивает. Ее подружка сидит в баре и смотрит на них. Эти девчонки вечно ходят парой, понимает он, – толстуха и та, с которой можно в койку. Он пытается вспомнить, что у них было, но не может. В окошке автомата выпали две вишенки.

– Помнишь меня? – продолжает она. – Я Джули. Мы переспали.

– Ага. – Он слушает невнимательно, ждет третью вишенку. – Погоди минутку.

– Ладно. Выпить хочешь?

– Если угостишь.

– Пинту светлого? – она улыбается – типа умная, знает, что он пьет.

– Не-а. Водки с лаймом. Улыбка сбегает с ее лица.

– Сейчас.

Он запихивает в щель автомата последний фунт, а Джули у стойки бара ждет, когда обслужат. Наконец она возвращается с зеленым пойлом для Брина. Он выпивает водку залпом и смотрит на часы.

– Мне надо в «Регги», – сообщает он.

– А я думала, ты только что оттуда.

– Шпионишь, что ли?

– Размечтался! Я искала Клиффа и видела, как ты из клуба выходил.

– Клиффа?

Клифф сбывает дурь студентам. Она кивает.

– Показать, что я добыла?

– Что? – спрашивает Брин с опозданием, потому что она уже достала из кармана белый сверточек. Она разворачивает обертку и кладет свой трофей на автомат. Порошок младенчески-розовый: спид. Не так уж много. Может, десятая доля унции.

– Блядь, убери живо!

Джули перекладывает порошок на подоконник. Все равно видно.

– Хочешь? – предлагает она.

Брин смотрит на нее в упор. У нее светлые волосы, в которых мелькает пара красных «перьев», и голубые глаза. Какова она в постели, он так и не вспомнил. Ей восемнадцать или девятнадцать. Наверное, учится. Этого он тоже не помнит.

– Заныкай, – приказывает он. Она кривится.

– Да ладно, не дрожи. Я сама хотела попробовать. – И на виду у бармена и всех остальных слюнит палец и обмакивает его в порошок. Потом облизывает палец, стараясь не морщиться от горечи. Брин удивлен: неужели перед ним выделывается? Кажется, пару недель назад к порошкам она не притрагивалась, только покуривала.

– Через минуту сваливаю, – предупреждает он.

– Куда?

– В «Регги». Я же говорил.

– Если хочешь, пойду с тобой.

– А как же твоя подружка?

– А что ей сделается?

Толстуха улыбается и подмигивает, Брин набрасывает куртку.

– Зачем тебе в клуб, если ты там уже была? – спрашивает он.

– А тебе зачем?

– Проведать Берни. А ты к кому?

– Ни к кому. Просто хочу поболтать. Он вздыхает.

– Тогда идем.

На улице уже накрапывает дождь.

В «Регги» кутерьма. Все стоят на улице и ждут, когда уедет полиция.

Берни со злости пинает камень.

– Вавилон гребаный! – стонет он. Брин смеется.

– А трава где?

– Где-где – на полу, где выронил.

– Вернешься за ней?

– А как же. Когда эта свора отсюда СЪЕБЕТСЯ, – рявкает Берни – мимо как раз проходит полицейский. Овчарка тормозит, обнюхивает Джули, та наклоняется и успевает погладить пса, прежде чем полицейский подзывает его к ноге.

– Это кто? – спрашивает Берни.

– Джули. Слушай, я на набережную. Мутно здесь.

– Тогда покедова.

Девчонка по-прежнему вертится рядом.

– Ты сейчас куда? – спрашивает Джули. Они уходят от клуба.

– На набережную.

– И это все?

– Чего?

– Только и делаешь, что слоняешься туда-сюда? Брин смотрит себе под ноги.

– Почти.

Эмили

Все начиналось как шутка. Очередной розыгрыш в школе искусств.

Эмили стоит перед зеркалом у себя дома в Баттерси, изучает собственное отражение. Она высокая, худая и симпатичная. Но не настолько высокая, чтобы стать моделью, недостаточно худая, чтобы привлекать внимание, о чем она всегда мечтала (с анорексией она завязала пару лет назад, а теперь жалеет), и не такая симпатичная, чтобы подцепить аспиранта Ленни, в которого два года назад втюрилась. Эмили гадает, чем сейчас занят Ленни. Она не знает даже его адреса.

Эмили – молодая выпускница, способная девушка. Без связей, ответственности и обязательств. Некоторые умеют упиваться свободой, а Эмили с ней неуютно. Идти некуда. Учебу она закончила почти три месяца назад, но с тех пор никто не предложил ей работу. На ярмарках вакансий она заполняет бесчисленные бланки заявлений, и все напрасно. А она-то, глупая, считала, что через неделю после выпускного за ней начнут охотиться рекрутеры! Обхохочешься. А вот и кое-что посмешнее: Эмили в коротком черном коктейльном платье и на шпильках, с ярко накрашенными губами и накладными ресницами. И это девушка, которая одевается только в «Дизеле» и «Слэм Сити Скейтс».

Когда соседка по квартире Люси предложила поработать в агентстве эскорт-услуг, Эмили расхохоталась и сострила – мол, вот он, самый расхожий штамп из жизни бывших учеников школы искусств. Люси возразила: учеба в колледже Св. Мартина – сама по себе штамп, по милости Джарвиса Кокера[9]. Эмили согласилась, и они отправились к какой-то женщине по имени Тина, которая с ними побеседовала и записала на карточки имена. Люси видела, что внизу Тина добавила: «веселая, издательский бизнес, искусство». С тех пор прошло две недели.

Вчера вечером Люси сопровождала престарелого банкира на презентацию романа о любовных похождениях его бывшей жены. Банкир оказался женоподобным и нетребовательным, и Люси получила двести фунтов только за то, что живым украшением постояла с ним рядом. Эмили надеется, что ей сегодня так же повезет.

Она выходит из дома в семь и на такси отправляется на тот берег, в Челси. Дэвид ждет в маленьком баре. Эмили бегло оценивает: лет тридцать пять, темные волосы, темные глаза. Чистюля. Она ищет взглядом обручальное кольцо. Не находит. Дэвид коротко объясняет, что ее ждет. Она улавливает слова «Аннабел», «вечеринка», «напитки», «канапе» и «танцы».

– Клево, – говорит Эмили.

– Вам знакома такая работа?

– Конечно, – лжет она.

Вечеринка неподалеку, через две улицы. Дэвид и Эмили идут туда пешком. Он явно размышляет, не взять ли ее под руку – неловко, будто на первом свидании. О себе Эмили старается особо не распространяться. Дэвид говорит медленно, с расстановкой, будто опасаясь, что Эмили не поймет. Она скрипит зубами и улыбается лишь при мысли о деньгах. Какая разница, что он о ней думает? С чего он взял, что у нее образование? Ха. Речь могла выдать, хотя Дэвид не настолько сообразителен. Выясняется, что он торговый агент, продает литературу «нью-эйдж» какого-то безвестного издательства на юго-западе. Услышав это, Эмили смеется. Ей нравится идея сочетать шашни с навязчивой рекламой.

Беда в том, что, поскольку Дэвид работает в издательском бизнесе, на вечеринке Эмили знакома с половиной собравшихся. Ей еще повезло, что не пришла ее сестра, которая в «Пингвине» работает. Даже Аннабел оказывается подружкой брата лучшей подруги Люси. О господи. Лондон велик, но мир все-таки тесен – жуть. Эмили много пьет, сама не замечая, и тусуется, как профи. Дэвид мнется где-то в углу, не рискуя влезать в гущу гостей, и Эмили жалеет, что ей заплатили за сопровождение этого пенька. Сказать по правде, это придает вечеру особую пикантность, но все-таки скучно делать, что прикажут. Забавно лишь гадать, что сказали бы все эти люди, узнав, чем она тут занимается.

Через пару часов Эмили и Дэвид стоят в вестибюле отеля. Вечер прошел удачно, но Дэвид жаждет продолжения.

– Не знаю, как бы это сказать... – начинает он.

– Что сказать?

– Должно быть, с вами такое уже случалось.

– Что именно?

– Ну, вы же понимаете... мы прекрасно провели время, вот я и подумал... – Он игриво подмигивает и кивает на дверь. – А как насчет... дополнительных услуг?

Эмили улыбается.

– Вы не в массажном салоне.

– Ладно. – Он понижает голос. – За сколько со мной трахнешься?

Большинству девушек кажется, что они в такой ситуации вежливо улыбнутся и объяснят, что телом не торгуют. Что здесь трудного? Эмили уже заработала свои двести фунтов за сопровождение этого парня. И она, естественно, задумывается: а сколько еще она могла бы заработать, трахнувшись с ним?

Она так разозлилась, что осмелела:

– Гони еще двести. Наличными. Дэвид указывает на лифт:

– Тогда идем.

Всю дорогу они молчат. Эмили размышляет, не психопат ли Дэвид. Агрессивны ли торговцы книгами «нью-эйдж»? Вряд ли. Эмили напоминает себе, что психопатом мог оказаться любой, с кем она уже спала. Разница в одном: Дэвид платит. Она уже с тридцатью мужчинами бывала – одна, нагишом, в самых разных местах. Ничего нового не узнает.

Номер просторный и хорошо обставлен. Эмили направляется к постели, садится и сбрасывает шпильки. Ногам сразу легче, она испускает блаженный вздох. Только теперь она замечает, насколько пьяна. И смертельно устала, хотя раньше не чувствовала. Интересно, потом он ее выставит или сначала даст поспать в этой широкой удобной постели?

– Выпьешь? – предлагает Дэвид, открывая мини-бар.

– Водки. Спасибо.

Он передает Эмили бутылочку водки.

– Апельсиновый сок, кола, тоник? – продолжает он, разыскивая шейкер.

– Кола. Спасибо.

Он подает ей банку колы и стакан. Выбирает бутылочку скотча и пьет прямо из горла. Трясется – вроде нервничает.

– Хочешь принять душ? – спрашивает Эмили, вспомнив диалог из «Счета»[10], который смотрела на прошлой неделе.

– Нет, а ты?

Она пожимает плечами:

– Не особенно.

– Хорошо.

Он садится рядом на кровать и принимается ладонью тереть Эмили ногу. При этом пыхтит и смотрит в стену. Эмили потягивает коктейль и курит. Она предлагает сигарету Дэвиду, тот берет. Интересно, что будет дальше? Все произойдет само собой или ей придется брать инициативу в свои руки? У нее вдруг вспыхивает надежда, что Дэвид – из любителей поболтать, а к половому акту равнодушен.

Тут он убирает ладонь с ее ноги.

– Раздевайся, – приказывает он. —Что?

Он краснеет.

– Ты не могла бы снять одежду? Заволновавшись, Эмили встает. Она по очереди

стаскивает чулки, стараясь двигаться плавно и соблазнительно. Дэвид не сводит с нее глаз. Эмили не знает, удалось ли ей произвести впечатление. Покончив с чулками, снимает трусики, вертит их на пальце, роняет на пол. И чуть не смеется, представляя, как расскажет об этом Люси. Забавно – кажется, она втянулась. Раньше ей случалось заниматься грязным сексом и танцевать стриптиз для своих парней. Но тогда она помнила, что перед ней всего-навсего ее парень. А теперь все по правде. Не будь Дэвид таким чурбаном, она бы и завестись могла.

Эмили снимает платье через голову и остается голой. Только теперь она замечает, что Дэвид уже извлек наружу член – толстенький, короткий и еще довольно мягкий. Дэвид рассеянно его теребит. Не дрочит, а просто пытается возбудиться. Почему же у него не встал до сих пор? Она ведь перед ним разделась. Наверное, «нью-эйдж» виноват.

Он тушит сигарету и зовет:

– Иди сюда.

Потом он плачет, а Эмили молча сидит рядом и курит, словно в трансе, и все болит. Секс продолжался три часа. Ни о каких извращениях Дэвид не заикался, даже не попросил сделать минет. Только всаживал свой толстенький член – три часа подряд, без устали, будто взбесившаяся швейная машинка. Первый час Эмили послушно стонала, подмахивала, работала мышцами. Второй час планировала выставку. Третий и последний – с ощущением, будто ее трут наждачной бумагой, твердила про себя «Лондон» Уильяма Блейка.

И вот теперь Дэвид рыдает. Какого дьявола? Это ей полагается расплакаться, а не ему. Но она слишком устала, ей плевать. Она просит разрешения остаться на ночь, Дэвид соглашается и всю ночь к ней льнет. Словом, проститутка из Эмили никакая. Целуется с клиентами, остается на ночь и не вспоминает о кондомах. К таким нюансам «Счет» ее не подготовил.

Утром Дэвид мямлит что-то насчет оплаченного номера и уезжает. Эмили дремлет до десяти, просыпается, садится в постели и заказывает в номер завтрак и газету. Шторы уже раздвинуты (дело рук Дэвида? Шарман). Солнце бьет Эмили в лицо, она закуривает и вспоминает прошедшую ночь. На тумбочке у кровати находит деньги. Пересчитывает: Дэвид оставил двести десять фунтов. Чаевые. Какая щедрость! Но под ярким солнцем бравада тает. Случившееся почему-то больше не кажется ей забавным.

Эмили подташнивает. Какого черта она тут делает? Рядом нет друзей, оценить иронию судьбы некому, и ситуация приобретает трагический оттенок. Сначала Эмили была девочкой, потом – студенткой школы искусств, а теперь она шлюха. И все – как будто за пять минут. Эмили ищет кнопку обратной перемотки – напрасно. Вчера ночью она забыла, что секс бывает разным: если тебе за него платят, значит, ты проститутка.

Да, вечером играть роль эскорта было весело. Эмили – мятежная натура, спросите в колледже кого угодно, она думала, если на вечеринке кто-нибудь узнает... Вроде как будоражило. Но чем теперь оправдать свой поступок? Она отдалась совершенно незнакомому человеку за двести фунтов. Эмили вспоминает, на что в последний раз потратила такую сумму. На темные очки. Господи. Она переспала с мужчиной за пару темных очков. Не ради дозы героина, не ради голодных детей или уплаты долгов – вот для чего идут на панель. Но ради темных очков?!

Эмили необходим отпуск. Ей не терпится уехать далеко и надолго.

Завтрак приносят через пятнадцать минут. Эмили выбрасывает его, морщась от запаха гостиничного бекона и яиц. Аппетит вдруг пропадает. Налив себе кофе, она открывает воскресный выпуск «Гардиан». Проглядев новости (Джули Берчилл, рубрика «Стиль» и Далей Домам), она видит ночное происшествие со стороны. И с тонкой улыбкой сознает, что кое-чему научилась. Пора искать настоящую работу.

Пол

Пол проторчал в Интернете семьдесят два часа, глаза устали. Он уже отымел компанию, откуда его уволили... сколько там? Семьдесят четыре часа назад? Точно. В среду утром – вот когда он унес из стола свое барахло. С тех пор он успел развалить всю систему аккаунтов, поменять все пароли и стереть 16 тысяч электронных писем с сервера компании. На все про все ушли первые двадцать четыре часа. Потом он задумал нечто грандиозное.

В паузах – ожидая, когда загрузится текст, программа взломает пароль и так далее – он двадцать три раза ходил отливать, заказал пять пицц, виртуально перепихнулся с какой-то Викки и постоянно думал о числе 23. Нет, не случайно он двадцать три раза в туалет мотался. Не случайно заказал пять пицц. Два плюс три – пять. Два и три. Вечное число 23. Ребекке двадцать три года как раз.

В некотором роде из-за Ребекки Пола и уволили. Из-за Дэниэла, конечно, тоже. Пол в глаза не видел Ребекку, но однажды пытался ей помочь. Как-то в мае, в пятницу, она позвонила в службу поддержки, и ее соединили с Полом.

– У меня сдохла почта, – сообщила Ребекка. Пол прокашлялся.

– И что?

– Ее можно починить?

Голосок капризной девочки, сидящей на спидболе.

– Может быть, – отозвался он. – А что с ней?

– Мои письма не проходят. Ну, я уже три дня не получала писем, а они должны были прийти. Мой... в общем, мой парень Дэн пишет мне на мыло раз по двадцать на дню. Вот я и подумала, что глючит где-то у вас.

– Да?

– Ну!

– Почему?

– Але, хакер, ты не въехал? У меня в ящике пусто. А я жду почту. Значит, ее клинит.

– Логично, – оценил Пол.

– Я попала в службу поддержки?

– Точно.

– Ты что, нарочно тормозишь? Закадрить решил? Пол рассмеялся.

– Именно. Назовите ваш логин.

Убалтывать ее Пол и не собирался: у него имелись цели поважнее секса. Прежде всего – подольше продержать клиентку на линии за счет компании.

Она замялась:

– Э-э-э...

– Не торопитесь.

– Ну, он... в общем, он неприличный...

– Времени сколько угодно.

– «Мокрощелка».

– Что?

– Ты же слышал.

– «Мокрощелка»?

– Ага.

– А по буквам сказать можете?

– Само собой, могу!

– Я хотел узнать, как это пишется.

– Зачем?

– Что «зачем»?

Не прошло и получаса, как проблема Ребекки была решена. Пропавшие письма обнаружились на сервере компании – двадцать три штуки, все от Дэниэла. «Что на тебе сейчас надето?» – спрашивал он в первом письме. Во втором: «Где ты?» В третьем: «Ты отъехала? А я все пишу и пишу. Надеюсь, ты ответишь. Я бы хотел увидеть тебя сейчас без одежды».

Пол так заинтересовался, что возжелал изучить всю переписку Ребекки – что и сделал, перекинув письма Дэниэла на свой домашний адрес. Отныне он решил стать для этой парочки купидоном. Его список целей (бывают же списки «что сделать») пополнился новым пунктом. Прежде в нем значилось: «Терять время попусту. Тратить деньги компании. Не скупиться на халяву для клиентов», – а теперь еще и «заставить Ребекку влюбиться в Дэниэла». Случайный такой, наугад выбранный добрый поступок. А случайные поступки – дадаизм в чистом виде. Определенно дадаизм. И это круто.

Первые несколько недель Пол только наблюдал. Он настроил почтовый сервер так, чтобы вся почта Ребекки приходила к нему домой, где он с комфортом ее изучал. Выяснилось, что Ребекка и Дэниэл – актеры. Она только что закончила колледж в Дартингтоне, Дэниэл учился в Королевской академии театрального искусства. Они познакомились на вечеринке у общего друга, обменялись адресами, но с тех пор не встречались. Пол сразу понял, что они влюблены, но на игривой сексуальной агрессии Дэна и кокетливой фригидности Ребекки далеко не уедут. Этим двоим настоятельно требовалось вмешательство Пола.

Вдохновленный фильмами (теми, где смышленый мальчуган и его симпатичная соседка ловко сводят разведенных родителей), Пол занялся сложением и вычитанием. Поначалу он вычеркивал и прибавлял в письмах по словечку – то тут, то там, но вскоре бросил это дело и начал сам сочинять послания.

Однажды вечером Ребекка так и не получила письмо насчет одежды, зато ей признались в любви. А Дэниэл получил наконец невероятно порнографичное описание Ребеккиного наряда – то есть, как Пол его себе представлял. Интуиция не подвела. Ошеломленный соблазнительной откровенностью Ребекки, Дэн самостоятельно отправил ей трогательное любовное послание. Ребекка ответила неприличным и чрезвычайно подробным описанием минета, который она не прочь Дэну сделать. Свидание назначили на следующую неделю.

В конце концов Дэн в письме сделал Ребекке предложение. Она согласилась. Пол их писанину уже не исправлял, но, конечно, следил за процессом. К сожалению, парочка заподозрила неладное, исполнилась благодарности к незваному экспериментатору, но разозлилась из-за вторжения в свою личную жизнь, и обратилась к провайдеру. Вскоре Пола вычислили. Обнаружилось, что он не только играл в купидона. Босс узнал, что клиенты компании с такими же инициалами, как у Пола, за электронную почту не платили, что все пожилые клиенты пользовались ею даром, им еще и приплачивали, что местный приют для кошек существовал исключительно на пожертвования одной неизвестной компании и что Пол мог бы получать любое жалованье, но ограничился халявными программами и безлимитным доступом в Интернет.

Работа все равно была дрянная, рассуждает Пол. Лет в восемьдесят он будет гордиться не этой дурацкой работой, а тем, что свел Ребекку с Дэном. И все-таки ему не по себе. Собственная изворотливость и дерзость его вдохновляли. Клиенты были ему друзьями. А в новом пустом мире друзей не было. Реальных, по крайней мере.

Он потер саднящие глаза и уставился в экран. Его тусовка – здесь, в этом ящике, болтает в чате «Панель» или пасется в конференции alt.hackers.malicious. Секса в реале у Пола шесть лет не случалось. Свою девушку он никогда не видел. Она-то хотела встретиться, но Полу не хватало времени. Работа над проектом была в самом разгаре.

Этот новый проект – его единственная страсть: вирус, старт запланирован ровно через двадцать три дня после наступления миллениума. Дата выбрана случайно, лишь бы не 1 января 2000 года; не хватало еще, чтобы его затмил чужой кретинский баг. Пусть весь мир немного успокоится, вернется к нормальной жизни, тут на него и обрушится «КрохаБогатей» – так Пол назвал свое творение. В этом вирусе ничего зловещего нет, образец для Пола – известный rtm, тот, что назван в честь создателя первого компьютерного вируса Роберта Таппана Морриса. Вирус по прозвищу «червь». Пол смастерил классный вирус. Благодаря ему кое-кто из подростков вмиг разбогатеет. Вирус Пола заразит банковские компьютеры и задаст им такого жару, что банки сами не поймут, что выплачивают деньги наугад выбранным тинейджерам из пригородов. Но случайным адресатам Пол предпочел бы увлеченных, нуждающихся или умных подростков. Им придется вести себя по-умному: чем быстрее растрезвонят, тем меньше ущерба принесет вирус.

К примеру, Фредди из Аризоны, до сих пор оплакивающий гибель Курта Кобейна. О нежданном богатстве он бы никому не сказал. Потратил бы весь миллион на компакты, выпивку и компоненты самодельных бомб. Ким из Китая отправился бы путешествовать, Джейн записалась бы на курсы литературного мастерства, о которых всю жизнь мечтала. Зак из Исландии перестал бы думать о том, как отравить всю школу, а Черри из Буффало покупала бы героин, не снимаясь в детском порно. Пол всерьез увлечен идеей всемирного заговора подростков. Ему интересно узнать, долго ли продержится тайна.

Но почему-то сегодня работа над проектом не радует и не клеится. Пол выпал из контекста, ему теперь незачем бунтовать. Потерял ненавистную работу – вот что хреново. Все равно что иметь девушку. Одна мысль о том, что ты к ней привязан, подстрекает к бунту. Полу позарез нужна еще одна работа, откуда его выгонят, а потом еще одна, и еще. Иначе хоть вены вскрывай.

Пол рассылает конверты по нескольким адресам. Получает чистые бланки заявлений. Особенно ему нравится один, с вопросом о том, чего он боится больше всего на свете.