Мольер [с таблицами]

«СГАНАРЕЛЬ, ИЛИ МНИМЫЙ РОГОНОСЕЦ»

Дотошный Лагранж не забывает занести в «Реестр» сумму, которую он получил на свой пай за отрезок времени с 25 апреля 1659 года по 12 марта 1660 года, даты закрытия театра на перерыв: 2995 ливров 10 су. Такие подробности денежного характера не вовсе нам безразличны: они помогают проследить путь наверх всей труппы и ее руководителя. Мы увидим, что за десять лет работы актерские паи вырастут чуть не вдвое, обеспечив их владельцам прочное благосостояние, если не богатство. Мольер достигнет своей заветной цели — социальной реабилитации актерского ремесла. С помощью своего писательского и актерского гения он превратит жалкую участь ярмарочных комедиантов в завидное общественное положение.

Бедняга Жодле, старый фарсер, с лицом, обсыпанным мукой, безмерно любимый зрителями и так замечательно сыгравший роль «виконта де Жодле» в «Жеманницах», действительно умер в страстную пятницу. Но возвращение четы Дюпарк (что многое говорит об успехах Труппы Месье) восполняет эту потерю. Труппа насчитывает в то время двенадцать человек.

Мольер воспользуется обязательным ежегодным перерывом, чтобы закончить свою новую комедию — «Сганарель, или Мнимый рогоносец», которая была поставлена 30 мая 1660 года в Пти-Бурбоне и принесла незаслуженный, но столь же шумный успех, как и «Жеманницы».

«Незаслуженный» — сказано как будто слишком сильно и относится только к тексту, основанному на «Il Ritratto da Arlechino cornuto per opinione»[109]. Это уже совсем не похоже на фарс. Скорее, фабльо, несмотря на итальянский источник. Сганарель — его играет Мольер — застает свою жену разглядывающей медальон, который она нашла. Муж отнимает у нее медальон. В медальоне — портрет молодого человека, Лелия, какового Сганарель тут же принимает за любовника своей жены. Он встречает этого Лелия, который, вернувшись из путешествия, собирается жениться на Селии, дочери Горжибюса. Двойное квипрокво: Лелий узнает медальон и думает, что Сганарель стал супругом его невесты, тогда как тот полагает, что наткнулся на любовника своей жены. Третье недоразумение: Селия слова Сганареля понимает так, что Лелий ей изменил. Все улаживается, и действие приходит к развязке столь же неправдоподобным образом, как оно развивалось. Это напоминает водевиль в стиле Скриба, Лабиша или Фейдо. Какая пропасть между «Жеманницами» и этой пьесой, хотя первая написана всего лишь «низкой прозой», а вторая благородными (и чаще всего вымученными) александрийскими стихами! Она обретает, однако, некоторый интерес, если вспомнить, что в то время, когда Мольер сочинял ее, в его сердце рождалась любовь к юной Арманде Бежар, но он не решался жениться на ней, устрашенный разницей в возрасте. Опасения, вложенные в уста Сганареля, — его собственные предчувствия:

Впрочем, в пьесе можно найти и раблезианскую сочность, и здравый смысл, иной раз на грани вульгарности, и даже весьма тонкие, неожиданные наблюдения. У Сганареля есть какие-то физические недостатки, какие-то изъяны, которые терзают его воображение; «комплексы», сказали бы мы сегодня:

И еще, с почти пророческой горечью:

Но Мольер в эти первые дни любви (мы к ним еще вернемся) верит всему, сомневается во всем и пытается себя успокоить. Хотелось бы знать, какие события побудили Мольера написать эту пьесу, веселую и горькую одновременно, чем внушены такие-то фразы, такие-то мысли. Но XVII век полон тайн, он открывает только то, что сам захочет; признания у него приходится вырывать силой.

Своим немалым успехом «Рогоносец» обязан не тексту (тяжеловатому), не интриге (нагромождению невероятных происшествий), но искусству Мольера в роли Сганареля. Случилось так: некий театрал, господин де Нефвилен (псевдоним, за которым скрывается издатель и книготорговец Рибу), присутствует на каждом представлении «Рогоносца», выучивает пьесу наизусть и издает ее без имени автора, с посвящением Мольеру!..

Он даже смеет писать в комментарии, что эта пьеса «вышла из-под пера искусного автора «Смешных жеманниц». Судите же теперь, не должно ли это сочинение быть исполнено любезности и остроумия — двух качеств, коими его автор столь щедро наделен. Они блистают здесь так ярко, что эта пьеса далеко превосходит все прочие его создания. Сганарель не делает ни одного движения, не испытывает ни одного чувства, которых бы автор не подсмотрел, казалось, у множества людей, терзаемых ревностью; и мы можем сказать, что, собираясь произвести на свет какое-то творение, он сначала прочитывает его на страницах жизни. После всего этого не следует удивляться, что его пьесы имеют такой особенный успех, поскольку в них нет ничего нарочитого и все согласно природе».

Это предел безответственного легкомыслия — посвятить сочинение его настоящему автору, да еще курить ему фимиам! Но в те времена авторское право не охраняется законом.

А теперь похвала актеру Мольеру у того же Нефвилена: «Какие бы красоты ни являла эта пьеса на бумаге, она не имеет все же той приятности, какую придает обыкновенно театр сочинениям такого рода. Не случалось прежде видеть ничего столь забавного, как ужимки Сганареля, когда он стоит позади жены; его лицо и движения так ясно выражают ревность, что ему будто и нет надобности говорить, чтобы выглядеть самым ревнивым из людей… Мольер был восхитителен всякий раз, когда уверял, что получил новое доказательство своего несчастья; его ухватки вызывали нескончаемые раскаты смеха… Автор заслуживает равного одобрения за то, что он написал эту пьесу, и за то, как он ее представил. Как никто другой, он словно снимал с себя собственное лицо; я бы сказал, что в этой пьесе он переменял его более двадцати раз».

Но Жан-Батист не дает себя провести. За похвалами он различает коварство, может быть, интриги его врагов — «альковистов». 31 августа по его требованию комиссар Лемюнье делает обыск у книгопродавца, который спешно хлопочет о регистрации, о подтверждении уже полученного неким сьером де Нефвиленом исключительного права на печатание. Мольер не складывает оружия. 3 сентября он добивается постановления, запрещающего продажу «Рогоносца», затем, 16 ноября, — нового постановления, отменяющего подложную привилегию Рибу и накладывающего арест на оставшиеся экземпляры. Это только первые неприятности актера-драматурга. Ему тридцать восемь лет; жить ему осталось еще тринадцать — тринадцать лет, необычайно наполненных и плодотворных, но постоянно омрачаемых подобными дрязгами, в которых мог бы захлебнуться его гений. Но именно повседневные заботы или, вернее, контраст между его скрытым от глаз величием и мелочными кознями современников, включая даже друзей и родных, и делают его для нас таким живым, таким близким, таким дорогим! Поистине ни одна беда не обошла его стороной.

ПАЛЕ-РОЯЛЬ

Жеманницы и их кавалеры в широких наколенниках были вынуждены аплодировать «Жеманницам». Менаж как будто воздал хвалы комедии. Но значит ли это, что весь лагерь людей образованных и утонченных признал себя побежденным? По поводу «Рогоносца» Гримаре (который на сей раз как будто прав!) осторожно замечает:

Нет нужды гадать, к какому лагерю принадлежали эти «ученые и наделенные тонким вкусом особы» и чье мнение выражала «большая часть публики». Мольеру чинят всяческие препятствия. Какой-то буржуа заявляет, что узнал себя в Сганареле, и грозит «пожаловаться властям». Но, несмотря на все это, пьеса — безусловно благодаря мимическому дару актера — вызывает только аплодисменты. В июле ее играют для короля в Венсене, затем и в Лувре. Труппа выдает Мольеру 1000 ливров сверх его пая в знак благодарности. Его врагам приходится искать другой способ разделаться с ним.

Способ очень простой — как это раньше не додумались! — и очень удачный: снести его театр. Этой язве, этому бичевателю нравов негде будет давать представления; зрителям придется нести свои деньги и свою скуку в Бургундский отель или в Маре. С Труппой Месье покончено!

В воскресенье 10 октября труппа играет в Пти-Бурбоне в последний раз, не подозревая об этом. В понедельник 11 октября господин де Ратабон, суперинтендант Королевских Строений, приступает к сносу театра. Он не счел нужным — или добрые друзья попросили его этого не делать — предупредить Мольера, который таким образом оказался в одно прекрасное утро без помещения. Несомненно, этот удар в спину — неожиданный выпад в «споре о “Жеманницах”». Зал Пти-Бурбон на улице Пули был очень удобен для спектаклей. Он был шириной 13 метров и 18 метров в длину. Высота у него была, по свидетельству современников, приблизительно такая же, как у церкви Святого Евстахия. Людовик XIII выбрал этот зал, чтобы отпраздновать в нем свою свадьбу. Кроме того, там были декорации и театральные машины Джакомо Торелли, знаменитого мастера этого дела, к которому коллеги питали лютую зависть. Это было, таким образом, идеальное место для постановки комедий и даже тех пышных зрелищ, к которым французы начинают обретать вкус. Попутный ветер сейчас дует Мольеру в паруса, и он это понимает. Он всегда знает, когда можно, когда нужно просить монаршей милости; он тонкий психолог; если он и льстит нередко Людовику XIV — впрочем, он низкопоклонничает в компании вельмож и собратьев-писателей, — зато он из тех, кто наиболее глубоко проник в ум и сердце короля. Он отправляется к королю с жалобой. Антуан де Ратабон, вызванный Людовиком XIV, защищается изо всех сил; он говорит, что «место, где стоял театр, было необходимо для здания Лувра; а что до внутренних его помещений, устроенных некогда для Королевских балетов и принадлежавших Его Величеству, то он не думал, что следует принимать в расчет комедию, когда дело касается перестройки Лувра» (Лагранж). Действительно, Пти-Бурбон расположен так, что мешает работам по расширению и украшению Лувра, и в этом смысле оправдания Ратабона как будто убедительны. Но, добавляет Лагранж, «измышления господина Ратабона были очевидны». Настолько, что юный король, взбешенный тем, что у него отняли любимую забаву (в то время он только так смотрел на Мольера, да и переменит ли он когда-нибудь свое мнение по-настоящему?), отдает Труппе Месье зал Пале-Рояля и велит сьеру Ратабону, в чьи обязанности это входит, позаботиться там о восстановлении фундамента и стен. В подобном приказе сквозит тот несколько жестокий юмор, секретом которого владел XVII век вообще и Людовик XIV в особенности.

Зал Пале-Рояля должен дать Мольеру и его товарищам возможность в скором времени возобновить свою деятельность. Помещение считается роскошным, но оно в самом плачевном состоянии. Оно было построено двадцать лет назад по проекту Жака Лемерсье. Здесь 27 каменных скамей, идущих от сцены в глубину зала, к портику с тремя арками. Для остова здания нужны были сорокаметровые дубовые бревна, которых не могли найти. Лагранж пишет в своем «Реестре», что три балки сгнили и держались на подпорках, и ползала стояло под открытым небом… Внутренней отделкой должен заниматься сам Мольер и его труппа. За несколько месяцев, торопя работы как только возможно, им удается построить тридцать четыре ложи, возвести помосты для партера и сцены. Расходы составляют 4000 ливров, несмотря на то, что актерам было разрешено перенести из Пти-Бурбона какую-то часть убранства и разную бутафорию — но не декорации и машины Торелли. Его преемник Вигарани, «королевский машинист», оставляет их себе под тем предлогом, что собирается использовать их во дворце Тюильри; на самом же деле он их сжигает, чтобы, как говорит Лагранж, «похоронить воспоминание» о старике Торелли.

Враги Мольера на этом не успокаиваются и пробуют последнее средство, чтобы его погубить. Лагранж: «Посреди всех этих бурь члены труппы должны были еще противиться розни, которую актеры Бургундского отеля и Маре хотели посеять между ними, делая им всякие предложения и склоняя их пристать кого к одной партии, кого к другой. Но вся Труппа Месье осталась верна сьеру де Мольеру; все актеры любили своего директора, в коем редкие достоинства и дарования соединялись с честным и любезным нравом; это побудило их всех его уверить, что они хотят разделить его судьбу и не покинут его никогда, какие бы предложения ни получали и какие бы выгоды ни ожидали их в другом месте».

В столь немногих словах трудно лучше описать привязанность, которую возбуждал к себе Мольер, очертить его душевный склад, в котором несомненно есть доля начальственной властности, но она сочетается с поистине братским чувством к товарищам. Мольеру еще нет сорока. Нельзя сказать, что он нашел свою настоящую дорогу; его гений еще не определился. Актеры его труппы — это уже не новички, а признанные таланты. Огонек ревнивой зависти к директору невольно вспыхивает то тут, то там во время репетиций. К тому же им известно, что на него уже ополчаются весьма влиятельные голоса в общественном мнении. Он вызвал неудовольствие парижских салонов, до бешенства раздразнил своих соперников из Бургундского отеля и Маре. Его театр снесли. У него отняли декорации. И все-таки воздействие его личности, его обаяние так велики, что актеры пренебрегают всеми приманками, которыми их соблазняют. Не раздумывая, в одном порыве они подтверждают свою преданность этому человеку, чья только родившаяся слава может угаснуть в любую минуту. Если день представления «Никомеда» был днем удачи для Мольера, то день, когда собратья теснее смыкаются вокруг него, чтобы разделить его судьбу, — еще прекраснее, еще значительнее: это день подлинной, действенной дружбы, когда Труппа Месье сознает свою спаянность и ее силу.

ЛУБОЧНАЯ КАРТИНКА

Но пока идут работы, надо жить. Театральный сезон в разгаре, и Мольер, несмотря на все хлопоты, считает для себя делом чести не обмануть доверия своих товарищей. В конце концов шитые белыми нитками уловки его соперников оборачиваются против них самих. Придворные берут сторону этого актера без театра, может быть, потому, что король к нему благосклонен и показывает им пример. Вельможи и сановники наперебой зазывают к себе Труппу Месье. Она играет в домах у маршалов д'Омон и де Ла Мейрэ, у Хранителя Казны господина де Ла Базиньера, у герцога де Роклора и герцога де Меркёра, у суперинтенданта финансов Фуке, несколько раз у короля, в Лувре и в Венсене. Эти «визиты» позволяют поправить денежные дела, заплатить, без особых усилий, плотникам, столярам, слесарям, каменщикам и малярам, работающим в Пале-Рояле под началом одного из актеров — л'Эпи, брата покойного Жодле.

А вот и лубочная картинка: во вторник 26 октября Труппа Месье дает «Шалого» и «Смешных жеманниц» у кардинала Мазарини, в Лувре. Его Преосвященство болен, он скоро умрет. Он лежит в кресле, на спинку которого опирается, как будто с почтительным видом, Людовик XIV, присутствующий на спектакле инкогнито. В этой позе юного монарха, которому не терпится править самому, сквозит злорадство. А Лагранж замечает на полях своего «Реестра»: «Время от времени он уходил в большую заднюю комнату».

Кто ждет его в этой комнате? Луиза де Лавальер, в которую он уже страстно влюблен и которая не решается ему уступить, потому что она добродетельна? Не прикрывает ли подчеркнутая почтительность к тому, кого он называет своим «приемным отцом» и чья близкая кончина для него очевидна, любовную интригу? Как и приказание Ратабону, это было бы вполне в духе Людовика XIV. За дерзостью, свойственной его возрасту и сану, в глубине его души таится робость; он будет долго скрывать свою любовь к Луизе. Мы не знаем даже, когда он начал за ней ухаживать, так что дама в задней комнате, — может быть, не более чем досужее измышление.

А Мазарини, уже отмеченный печатью смерти, — о чем он думает, глядя на эти странные знаки уважения со стороны своего воспитанника-короля? Как ему должно быть грустно, ему, который так любил блага этого мира! Надо примириться с тем, что скоро придется оставить свои коллекции драгоценных камней, картин кисти великих мастеров, предметов искусства, своих великолепных лошадей, свой дворец, огромное состояние, которое он сколачивал с алчностью чужака, не болеющего душой за состояние финансов в стране. Он слишком проницателен, чтобы обманываться насчет сожалений, которые по себе оставит. Вся Франция его терпеть не может, за исключением нескольких облагодетельствованных, но и они переметнутся при первом же случае. Он знает, что возбуждает к себе столь сильную ненависть, но понимает, что косвенным путем служил делу монархии. Самого короля тем больше любят, тем больше возлагают на него надежд, чем яростнее поносят его министра. Характер Людовика XIV также не внушает ему иллюзий. Он прекрасно знает этого юношу, видит его насквозь. Он следил за не слишком быстрым поначалу развитием этого ума. Не он ли сказал недавно герцогам де Вильруа и де Граммону: «Вы его не знаете. Он отправится в путь позднее, но пойдет дальше, чем другие: металла, из которого он сделан, хватило бы на четырех королей и одного честного человека».

Этим объясняется, почему на смертном одре он, в отличие от Ришелье, не назначит себе преемника, но посоветует Людовику XIV «взять в свои руки правление страной, выслушивать советы министров, а затем самому отдавать повеления, которым они должны следовать в политике». Иначе говоря, не передавать своей власти — даже какой-то ее доли — в руки всемогущего первого министра, но укреплять королевский абсолютизм.

ШКОЛЬНАЯ НАБЕРЕЖНАЯ

До того, как был снесен Пти-Бурбон, Мольер и его труппа жили на углу улицы Пули и Школьной набережной, поблизости от театра. Дом этот принадлежал капитулу церкви Сен-Жермен-л'Осеруа. Но в октябре 1659 года Мольер и Бежары, а возможно, и еще кое-кто из актеров перебираются в более просторный дом на Школьной набережной. Этот дом, некогда носивший вывеску «Боярышник», стоит совсем рядом с прежним; он принадлежит некоей Мари де Луар. Обставить дом актеры поручают брату своего руководителя, Жану III Поклену. В описи имущества после смерти этого последнего значатся счета многим из них: Лагранжу, на 750 ливров; Дюпарку, на 213 ливров; Мадлене Бежар, на 893 ливра; Женевьеве, на 212 ливров. Что до самого Мольера, то он довольствовался «кроватью шириной в три с половиной фута, с резными шишечками, занавеской к кровати серого муарового атласа, тюфяком, матрацем бумажной ткани, периной, подушками и вышитым покрывалом серого цвета…».

Впрочем, они живут в «Боярышнике» только год и три месяца. Получив, по щедрости короля, зал Пале-Рояля, они вынуждены искать другое жилище, поближе к их новому театру. 19 декабря Мадлена снимает четыре комнаты в старой караульне Пале-Рояля. Эти пятиэтажные здания, служившие казармами для швейцарских гвардейцев, расположены напротив Пале-Рояля, между улицам Сен-Тома-дю-Лувр и Фроманто. Их населяет множество жильцов: старьевщик, королевские стрелки, лекари, часовщик, сапожник, белошвейка, трубач… Разумеется, вся труппа не может разместиться в четырех комнатах, которые сняла Мадлена. Лагранж, а также Дюпарк и Дюкруази поселяются на улице Сент-Оноре. Мари Эрве со своими дочерьми, Женевьевой и Армандой, — на улице Фроманто. Луи Бежар живет на Певчей улице с некоей Габриель Фальтьер, которая родит ему сына в 1661 году. Узы любви сильны — Певчая улица далеко от театра, и ему с его больной ногой приходится добираться туда в носилках!

В октябре 1661 года — снова переезд: Мольер становится жильцом лекаря-шарлатана Луи-Анри Дакена, который только что выстроил несколько домов на улице Сен-Тома-дю-Лувр. Мольер будет занимать эту квартиру один до 1662 года. После брака с Армандой он снимет другую квартиру, но в том же доме, где останется до 1664 года.

ЖАН III ПОКЛЕН

Ко всем этим хлопотам у Мольера добавляются серьезные семейные заботы. В апреле 1660 года, в возрасте тридцати шести лет, умирает его младший брат, Жан III Поклен. Он оставляет двух малолетних детей, беременную вдову и процветающее обойное дело. Нетрудно представить себе тревогу Покленов. В конце концов старик отец, Жан II (ему шестьдесят пять лет), снова берет на себя бразды правления, чтобы обеспечить будущее внуков, поскольку Жан-Батист, по всей очевидности, уже не вернется к ремеслу обойщика. Но ведь Жан II может умереть внезапно, и должность королевского камердинера останется незанятой. Семья очень дорожит этим званием, придающим особый вес капиталу. Мы помним, что в 1643 году, в момент создания Блистательного театра, Мольер отказался от должности в пользу Жана III. Теперь принимается решение, что он снова станет «преемником» своего отца, который будет исполнять эти обязанности на деле. Мы уже говорили, что для Мольера быть «домочадцем» короля, подлежать только суду его величества, — важное преимущество, гарантия безопасности. Он чувствует — или предчувствует, — что вскоре станет предметом еще более яростных нападок. Больше чем когда-либо он нуждается в покровительстве Людовика XIV.