Момент перелома в художественном отражении. «Без дороги» и «Поветрие», рассказы Вересаева

Разсказы г. Вересаева, появившіеся сначала въ «Рус. Богатствѣ» и другихъ журналахъ, сразу выдѣлили автора изъ сѣроватой толпы многочисленныхъ сочинителей очерковъ и разсказовъ, судьба которыхъ довольно однообразна – появиться на мигъ и кануть въ лету, не возбудивъ ни въ комъ ожиданій и не оставивъ по себѣ особыхъ сожалѣній. Иначе было съ разсказами г. Вересаева. Каждый изъ нихъ рѣзко выдѣлялся и особымъ настроеніемъ автора, и содержаніемъ, и манерой обработки сюжета. Словомъ, оригинальность автора выступала несомнѣнно, давая право надѣяться, что въ лицѣ г. Вересаева литература получитъ новую незаурядную силу. Теперь, собранные вмѣстѣ, эти очерки и разсказы не только не ослабляютъ прежняго впечатлѣнія, но въ значительной степени усиливаютъ его. То, что въ каждомъ изъ нихъ было отрывочно и лишь намѣчалось отдѣльными чертами, выступаетъ въ сборникѣ въ совокупности, дополняясь взаимно и создавая въ общемъ вполнѣ опредѣленное настроеніе, которое, начиная съ первыхъ страницъ, все усиливается, оставляя читателя подъ впечатлѣніемъ чего-то сильнаго и новаго.

Главное содержаніе сборника составляютъ собственно двѣ вещи – повѣсть «Безъ дороги» и непосредственно дополняющій ее очеркъ «Повѣтріе», появляющійся въ печати первый разъ. Небольшіе разсказы – «На мертвой дорогѣ», «Товарищи», «Прекрасная Елена», «Порывъ» «Загадка», помѣщенные въ началѣ сборника, служатъ какъ бы введеніемъ, въ которомъ намѣчены «лейтъ-мотивы», употребляя терминъ вагнеровской музыки, – руководящія начала, развертывающіяся затѣмъ въ цѣлую картину душевнаго настроенія въ повѣсти «Безъ дороги».

Въ первомъ очеркѣ, «На мертвой дорогѣ», по выдержанности, пожалуй, лучшемъ во всей книгѣ, читателя съ первыхъ строкъ охватываетъ впечатлѣніе мертвой неподвижности, которою вѣетъ отъ прекрасно набросанной картины выжженой солнцемъ степи и убѣгающей вдаль заброшенной линіи желѣзной дороги. Эта линія когда-то кипѣла жизнью, центромъ которой былъ нынѣ выработанный рудникъ, угольная шахта, гдѣ сотни рабочихъ бодро стучали кайлой, выбрасывая на поверхность живительный уголь. Теперь здѣсь тишина и опустошеніе: бурьяномъ поросли рельсы и шпалы, жизнь идетъ мимо, мимо тянутся скрипучіе обозы, мимо снуютъ толпы рабочихъ, а сторожъ, неподвижно покуривающій трубку и тоскливо посматривающій на свою мертвую линію, убѣгающую въ глухой уголъ, гдѣ зіяетъ глубокая шахта, еще усиливаетъ впечатлѣніе пустоты и мертвенности. Изрѣдка забредаетъ въ сторожку унылый путникъ укрыться отъ палящаго солнца, какъ, напр., мечтатель Никитинъ. шахтеръ, задавшійся цѣлью своими «плантами» въ самое сердце поразить тѣхъ, кто небрежетъ о здоровьи и жизни шахтеровъ, либо загнанная дождемъ богомолка, повѣствующая о чудесахъ богоспасаемаго града Іерусалима. «И степь, безсильно выгорѣвшая подъ солнцемъ, и лѣнивый, душный воздухъ, и негодующія сѣтованія сторожа, все дышало чѣмъ-то такимъ тоскливымъ, разслабляющимъ и безнадежнымъ… Странно было думать, что гдѣ-нибудь теперь свѣжо и прохладно, что есть на свѣтѣ добрые, дѣятельные, неунывающіе люди…»