Монадология

Власть небывалой щедрости: складки и апологии Лейбница

Готфрид Вильгельм Лейбниц был, наверное, самым универсальным умом за всю историю Европы: один список наук, которыми он занимался, займёт десяток строк. Но Лейбниц был и главным воспитателем новой Европы – не в том лишь смысле, что учил правильному мышлению, – он научил европейцев быть европейцами: не только следовать готовым образцам, но и создавать собственную классику Писал он на общеевропейских языках, латыни и французском, при этом признан основателем немецкой классической философии.

Чтобы понять философское дело Лейбница, надо прежде всего сказать о научной ситуации XVII столетия. XVII век часто называют эпохой научной революции: наука превращается из области частных занятий в важнейший фактор развития цивилизации. Она перестаёт быть тактически значимой эрудицией, наставлением правителям и мастерам, и становится основой работы больших государственных и экономических механизмов. Научное знание уже не предмет коллекционерской гордости или литературного вдохновения, но инструкция по запуску больших машин смысла, государств и сообществ нового типа, образец сотрудничества разных исследователей, все время проблематизирующих реальность и находящих самые удачные инструменты для ее совершенствования. В XVII в. действительно возникли независимые естественнонаучные общества, прежде всего открытое в 1660 г. Лондонское королевское общество с его «куратором» Гуком, появились первые научные журналы, а ученых стали объединять не столько университеты, сколько «республика писем» – свободный обмен идеями. Но если приглядеться к этой эпохе, то судьба науки окажется сложнее, чем мы предполагали на первый взгляд.

Когда французский учёный русского происхождения Александр Койре впервые заговорил о научной революции, отчасти искупившей грехи Тридцатилетней войны, в наполовину разоренном кризисом между двумя мировыми войнами Париже, он имел в виду рационализм новой науки, который выступает не только как принцип исследования, но и как принцип организации. Учёный – это не только тот, кто умеет изобретать новые агрегаты или поражать современников неожиданными мыслями; это организатор лабораторий, исследовательских групп, создатель полностью обоснованных программ экспериментов. Но в схеме Койре есть одно упущение: нельзя организовать даже самую совершенную лабораторию, не заслужив прежде доверие современников. Мысль Койре слишком равнялась на науку в посленаполеоновской Франции, организованную волевым усилием сверху, и поэтому он не видел, что кроме организаторского таланта, время требовало от ученых щедрости, доброжелательности и настоящей праведности.

Научная революция была косвенно вызвана бурным расширением состава наук. Освоение новых континентов и новые формы политической жизни, такие как абсолютистская монархия, потребовали создания множества новых наук, никак не вписывавшихся в программы университетов средневекового типа. В университетах изучали теологию, философию, юриспруденцию и медицину, изучению этих важнейших наук предшествовал курс семи свободных искусств – и все. А в XVII в. появляются такие науки, например, как кофеведение, для изучения замечательного плода нового света, или камералистика, наука поведения при дворе монарха. Могли создаваться науки о приливах, о парусах, о жизни и повадках обезьян, о написании заголовков трактатов и о множестве невероятных по звучанию, но более чем вероятных по месту в новом жизненном мире предметов. Такая ситуация напоминает нашу недавнюю историю, когда новых наук – вроде менеджмента, маркетинга, рекламы или инноватики – в университетах стало не меньше, чем классических. Поэтому научная революция требовала не рационализма вообще, а умения щедро и разумно распорядиться достижениями этих многочисленных новых наук, найти в каждой из них то зерно, которое будет способствовать общему прогрессу знания.

Лейбниц предназначался к нахождению и просчитыванию этих зёрен с самого своего рождения. Огромный математический ум, моделировавший любые процессы с любой степенью вторжения вероятности и отклонения от начального замысла, только и смог раскрыть, что могут сделать эти новые науки вместе. Они покажут, как срабатывают технические устройства и как они должны стать более точными, постоянно настаивая на верности измерений и попаданий. Математик, юрист, философ и эрудит в одном лице, Лейбниц властной рукой направил науки к неведомым им целям, чтобы они по пути раскрыли собственную власть над материей.

Лейбниц родился 1 июля 1646 г., его отец был профессором нравственной философии, и мать была из профессорской семьи. Наша культурная память сразу подсказывает нам образ интеллигента, выросшего среди книг – но этот образ скорее сбивает с толку, чем проясняет дело. Интеллигент в российском понимании выстраивает свою биографию сам, черпая из книг все новое подкрепление своей жизненной позиции и вдохновляется на раскрытие ее как творческой; где интеллигент, там жизнетворчество. Интеллектуал, как Лейбниц, легко переходит от книг к наблюдениям, ему интересны не книги сами по себе, а тот опыт чтения, который создали его родители и который создаёт он сам. Он соревнуется с рекордами понимания, установленными родителями, и с немалым удовольствием добивается большего. Впечатляли его в детстве античные историки и поэты, но не столько призывами к подвигам, сколько умением выстраивать масштабы событий, давать воодушевляющую картину происходящего, которую можно дополнить множеством новых текстов; и уже в детстве Лейбниц сочинял латинские поэмы по праздничным поводам. Восторг перед деяниями сменился восторженным созданием ситуаций.

В школьные годы он точно так же решил сочинить новые области логики: он определил, что можно выводить не только одно понятие из другого, но и одно суждение из другого – ведь понятия только указывают на ситуации, а суждения эти ситуации объемлют. Например, мы выводим прошлое и будущее из понятия времени, так почему нельзя вывести отношение войны и мира из понятия политики или рост и расцвет из понятия природы? Школьные учителя Лейбница не поняли его дерзости, но потом ее очень хорошо поняли коллеги.

Французский постмодернистский философ Жиль Делёз нашёл очень удачный образ для философии Лейбница – «складка», pH, что мы узнаем в слове «ре-пли-ка»: усложнение формы высказывания, позволяющее развернуть все мироздание как единую ткань продолжающегося разговора. А русский философ В.В. Бибихин очень точно заметил, что Лейбниц вовсе не был технократом; наоборот, он хотел, чтобы техника была не протезом человеческого тела, а вызовом этому телу, испытанием, раскрывающим новые горизонты чувства и вдохновения.

В университете Лейбниц учился у Эрхарда Вейгеля, математика и создателя первого умного дома: Вейгель продумал освещение, водоснабжение и отопление в доме, поставив математические расчеты на службу физике. Вероятно, этот дом вдохновил Лейбница на создание дифференциального исчисления, исследования, как функция достигает своего предела, как предела достигает удобство полностью рассчитанного дома. Но из университетских предметов больше всего Лейбниц увлёкся юриспруденцией, которая позволяла ему прикоснуться руками и к юридическому тексту, и к юридическому делу, проверяя на прочность речевую ткань и нить исторической судьбы.

Первый трактат Лейбница, вышедший в 1663 г., был посвящён принципу индивидуации: причине, по которой мы можем утверждать бытие индивидуальных объектов, не сводя их к ухудшенным или улучшенным реализациям готовых идей. После защиты юридической диссертации Лейбниц жил в Нюрнберге, где вступил в орден розенкрейцеров – мистиков, занимавшихся по преимуществу алхимией, понятой как метафора духовного роста человека: выращивая кристаллы, они думали, что созидают собственную душу особым образом. Лейбниц принимал участие во всех научных опытах этого тайного кружка, но весьма быстро перерос их тайны: уж слишком скудным оказывался конечный результат, басня вместо поэмы, моральная аллегория вместо широты бытия. Лейбниц увлекся совсем другим занятием – математической комбинаторикой, и в 1666 г., в двадцатилетием возрасте, издал трактат об исчислении понятий. Каждое понятие он рассматривал как сумму некоторых величин, например, понятие высоты можно было трактовать как вертикаль с определенным возрастанием числа, а понятие жизни – как преумножение, воспроизводящее свою подлинность. Лейбниц думал о том, как можно будет с помощью машин производить все необходимые слова, сочетание которых и даст всему человечеству правильные знания.

Десять лет после этого философ служил при дворе майнцкого курфюрста, исполняя многочисленные дипломатические миссии. В Париже молодой дипломат склонял всесильного Людовика XIV к войне с Египтом, тем он думал отвести военную опасность от Германии. При этом он утверждал, что Египет – ключ к власти над всем ближним Востоком и всей Африкой, и кто хочет распространять свою власть вширь, тот должен завоевать Египет, а не какую-то еще страну. Египет манил многих интеллектуалов того времени: например, иезуит Афанасий Кирхер, другой универсальный гений эпохи, также как и Лейбниц стремившийся создать единый для всего человечества язык на основе соединения формальной логики с принципами китайской письменности, видел в Египте источник всей культурной образности человечества. Именно Египет, совместивший слово и изображение, считал Кирхер, и создал вообще воображение и образное мышление, научил религиозным и социальным ритуалам. Лейбниц видел в Египте не только источник образов, но и источник разных форм хозяйства, первую площадку стратегического мышления. Лейбниц обещал Людовику XIV славу нового Цезаря, но король вполне довольствовался своей славой и даже не стал слушать доклад дипломата. Потом, когда турки осадили в 1683 г. Вену, Лейбниц выпустил памфлет «Христианнейший Марс», где обвинил пожилого короля в том, что он косвенно поддерживает турок, а при этом требует себе привилегий христианского государя, причем главного христианского государя. Месть Вольтера Лейбницу за месть Лейбница королю, осмеяние его философии как оптимистической была несправедлива – в политике Лейбниц не принимает оптимизм вообще, видя в нем лицемерие, будто бы все исторические события служат какой-то лучшей цели. Вопреки расхожему мнению, Лейбниц не был оптимистом в банальном смысле этого слова: если он говорил об этом мире как о лучшем из возможных, он имел в виду не то, что нельзя было бы мысленно улучшить этот мир, а что улучшение этого мира, не ставшее сразу действительностью, покажет себя худшим лицемерием.

Главное впечатление дипломатических лет Лейбница – микроскоп Левенгука, который он увидел в Голландии. Возможность наблюдать за постоянным движением и изменением уже не просто как явлением, но как самой сутью жизни, окончательно утвердила его философскую позицию: нужно не делить мир на сущности и явления, но смотреть, как явления существуют с самого начала и как они вызревают в обособленные сущности.

Членом Лондонского королевского общества Лейбниц стал в 1673 г. благодаря изобретению арифмометра с подвижной кареткой. Этот арифмометр, в отличие от прежней машины Блеза Паскаля, умел производить не только арифметические, но и алгебраические действия. Воображение Лейбница при этом шло дальше его механики: он думал о вычислении бесконечно малых и бесконечно больших величин, как если сделать арифмометр бессчетно протяженным. Протяженность для Лейбница была не просто свойством природы, как для Декарта, а свойством ума, способного найти себе место даже тогда, когда он увлечен бесконечным.

Лейбниц обосновал математический анализ, но его ждала еще одна карьера – карьера историка. После смерти майнцкого курфюрста Иоганна Кристиана фон Бойнебурга он поступил на службу к герцогу Эрнесту-Августу Брауншвейг-Люнебургскому в Ганновер, где также работал дипломатом, но должен был писать и историю той ганноверской династии, которой служил. Герцог поторапливал его как мог, не считаясь со множеством других интересов философа. Лейбниц начал историю с глубокой древности, соединяя в одной книге археологические разыскания, генеалогию поколений и изучение аристократических обычаев далекого прошлого. При этом он ежедневно писал письма, иногда до двух десятков в день, излагая коллегам по всей Европе, например, Ньютону, сопернику в открытии математического анализа, свои многочисленные открытия, и получая новейшие сведения из области всех наук.

В 1682 г. Лейбниц создает свой научный журнал, Acta Eruditorum, что можно перевести как «Записки образованных людей» или «Решения ученых мужей». В этом журнале он и главный редактор, и главный автор: при этом он систематически публикует рецензии на книги из всех областей знания. В Ганновере Лейбниц возобновил занятия химией, думая о военных нуждах своего нового отечества. Продолжал он и свои китайские штудии, решив уже не только язык, но и саму математику переделать по образцу китайской письменности – развитие понятий о функциях, двоичная система счисления и таблицы формул были отчасти результатом наблюдений над китайской культурой. В 1700 г. Лейбниц открывает Берлинскую академию наук – хотя образцами для нее были итальянские академии (по сути ритуализованные научные кружки), Французская академия, собрание советников при дворе, и Лондонское королевское общество, ее особенностью было самофинансирование. Академия наук получила монополию на издание календарей, завела свой ботанический сад для продажи лекарственных растений, свою обсерваторию, сдавала здания в аренду, и в результате продолжала развиваться, несмотря на то, что правители Пруссии ценили ее лишь на словах, не сопровождая звучность слов звоном монет.

Лейбница всегда чтили в России. Он был славянином, из лужичан, его фамилия исконно звучала как Лубенец; так и его друг, изобретатель больших зажигательных стекол и белого фарфора Эренфрид Вальтер фон Чирнхаус был лужичанином, Черноусом. Лейбниц был советником Петра I, вдохновившим создание Академии наук. Петру I он даже подарил один из своих арифмометров. Он, как и Чирнхаус-Черноус, был учителем Христиана фон Вольфа, систематизатора наследия Лейбница и учителя Ломоносова, и тем самым и духовным дедушкой русской науки. Дух Лейбница сопровождал русскую мысль и дальше: сама идея положительной философии, развитая русским идеализмом, философии, которая должна преобразовывать жизнь, становясь центральным для нее духовным опытом, больше всего напоминает о Лейбнице, для кого ум и все вещи ума постоянно находятся в становлении.

В русской мысли всегда были популярны темы духовной эволюции природы и общества, победы духа над косностью материи, мистического индивидуализма и «творческой личности» – хотя эти темы развивались под влиянием позднейшего немецкого идеализма, Шеллинга и Гегеля, но общий их контур в самой Германии восходит к Лейбницу Были в русской философии и откровенные его последователи, например, Л.М. Лопатин и Г.И. Челпанов, с опорой на Лейбница критически переосмыслившие психологию и логику, и отчасти крупнейший религиозный философ С.Л. Франк, считавший, что Лейбниц первый обдумал внутренний опыт человека в его радикальном отличии от любого другого опыта. Б.Л. Пастернак делал в студенческие годы в Марбурге доклад о методе исчисления бесконечно малых у Лейбница, и кратчайший пересказ философии Лейбница мы находим в «Докторе Живаго»:

Именно так в мире Лейбница есть скучная механика причинности, тавтология величин, но есть разумность каждого индивида, чудесно совпадающая со счастливой разумностью сотворенной Богом вселенной.

Умер Лейбниц в 1716 г., в почти полном одиночестве: учеников у него было мало, а многочисленные коллеги, жившие во всех концах Европы, слишком поздно узнали о его скоропостижной смерти: Лейбниц до последнего надеялся выздороветь благодаря интенсивному приему лекарств по схеме, которую знал только он сам. Смерть оказалась сильнее его разума, но не сильнее многочисленных научных открытий, которыми он так щедро делился с современниками.

Хотя иногда Лейбница и порицают за то, что он бранился с Ньютоном за право считаться отцом математического анализа, и в результате только дискредитировал свои открытия в математике суетливым соперничеством, тем не менее всем очевидно, что Лейбниц не совершил ни одного открытия, о котором бы не договорил полностью, по всем пунктам. Слишком много ученых, которые не доводят до конца свои интуиции, так как их зовут новые горизонты, и они оставляют своим ученикам обосновывать и развивать сделанное ими. Лейбниц умел справляться с делом без адептов, показывая, что критическая мысль основательна тогда, когда не боится себя и не оглядывается на новые неотложные нужды научного знания, а устремляется к коллегам в написанном за одно утро письме.

Если совсем кратко излагать философию Лейбница, она выглядит так. Нельзя считать субстанцией совокупность свойств, даже самых приятных и приемлемых для нас, поскольку каждое такое свойство лишь увеличивает неуместность и инертность вещи. Настоящая субстанция мыслит, и мыслит интенсивно с одной лишь целью, помыслить и себя, осчастливив себя подарком собственного открывшегося всему миру существованию. Если чувство открыто миру в переносном смысле, просто всего лишь воспринимая какие-то его аспекты, то ум открыт миру в буквальном смысле. Этот ум – монада (буквально: единица), которых бессчетно много, как бессчетно много было бы окон, если бы они, открывшись друг в друга, одновременно мыслили себя как окна для всех возможных окон. Монада не изобретает чужое бытие и не захватывает в плен своих мимолетных желаний не принадлежащие ей представления, но только разрешает иногда считаться с ней. Все монады различны, как различны на стадионе болельщики, каждый из которых видит поле под несколько иным углом: только если болельщики объединены коллективными ценностями, то монада слишком хорошо знает, сколь она драгоценна. Поэтому нет двух одинаковых монад: каждая оказалась в другом положении ко всем вещам, чем любая прочая монада, а значит, начав действовать, она всё уже сразу выболтает вещам о своей инаковости. Зло возникает только от того, что человек не хочет начинать действовать: лень и страх охватывают его там, где он мог бы больше полюбить действительность собственных открытий. Бог, как аспект всех аспектов, только и может благословить вещи быть вместе, так что благодаря Богу они могут поделиться друг с другом не только своим местом, но и своим содержанием. Бог запускает тем самым мысль вообще, и так выводит вещи в бытие – творит мир. Это творение не имеет временной привязки, потому что само время – только одна из форм созерцания событий, которую человек просто разглядел на расстоянии вытянутой руки, забыв обратиться к дальнейшему своему счастью.