Монастырь (Книга 2)

1. Труп писателя

Поспать в эту ночь Игнату Федоровичу так и не удалось. После видения всадников кум впал в некий ступор. Он смотрел только вперед, поворачивая голову, а не глаза, на интересующие его предметы, реагировал на окружающее, достаточно адекватно причем, но отклики на внешние раздражители не выходили за пределы той роли, которую Лакшину приходилось играть все время его службы. В какие-то моменты майор будто пробуждался, начинал осознавать своё странное, словно после приема любимых Поскребышевым наркотиков, состояние, за эти мгновения он успевал понять, что и все вокруг враз стали такими же как он послушными роботами, но это понимание уходило вместе с ясностью рассудка, и вновь кум действовал, командовал, совершенно не задумываясь над смыслом и последствиями своих действий.

Сирену сообразили включить лишь через несколько минут после взрыва, но и без нее весь спецконтингент и администрация лагеря были уже на ногах. Сотни добровольцев, не успевших сняться, принялись голыми руками разгребать завал, в котором, как вскоре оказалось, никого не было. Три кочегара, с которыми беседовал Лакшин, успели переодеться и выйти на улицу. Их сменщик же, решил начать смену с банки чифиря, которую он отправился уничтожать, по странной иронии, к зековским пожарным Когда выяснилось, что практически никто не пострадал, так как взрывная волна ушла вверх и в сторону от ждавших съёма зеков, спасательный ажиотаж резко прекратился. Единственными потерпевшими оказались несколько пидоров, на которых обрушилась выпавшая оконная секция.

Усталые, изгвазданные в саже и кирпичной пыли зеки и прапорщики стояли в жидкой грязи, и минут десять безмолвно пялились на развалины котельной, из которых било несколько фонтанчиков.

За воротами колонии завыла еще одна сирена. Примчались хумские пожарные, вызванные сразу после взрыва. Но, поскольку огонь потух сам собой, залитый и кипятком, и обычной водой, вырывавшейся из прорванных труб, их за ворота так и не пустили. Командир пожарного подразделения грозил всякими карами, пытаясь проникнуть на место аварии, но от него лишь отмахивались.

Но на этом неприятности не кончились. Когда зеки только начали расходиться, чтобы привести себя в порядок, раздался громкий скрежет и устоявшая, но покосившаяся от взрыва труба котельной сухо скрипнула и начала медленно падать.

Арестанты, стоявшие там, куда должна была опуститься эта махина, бросились бежать. Лакшин безучастно наблюдал за тем, как труба сперва немного осела а потом, всё быстрее и быстрее стала заваливаться на бок. Там, куда она должна была упасть, метались черные фигуры арестантов, но, то ли от усталости, то ли еще под впечатлением мистического наваждения, люди двигались очень медленно и кум равнодушно отметил про себя, что кирпичи накроют не меньше десятка зычков.

Труба обрушилась на крышу здания второго цеха, с ржавым грохотом проломила ее и лишь потом, расколовшись, рухнула на землю кучей битого кирпича, погребая под собой не успевших удрать. Большая часть ее, не могущая поместиться на промке, перевалила через крышу, упала на запретку, повредив при этом монастырскую стену и, даже, перевалила через неё, чем второй раз за эту ночь вызвала пронзительный визг лагерной сирены.

Разлетевшиеся осколки побили остававшиеся целыми стекла цехов и ртутные фонари.

Все погрузилось в предутренние сумерки. В этом полумраке и резко наступившей тишине, послышались первые стоны раненых. Несколько десятков осужденных получили повреждения от кирпичной шрапнели, и теперь кричали тоскливо, жалобно, как умирающие собаки. Пострадавших тут же потащили в санчасть. Но теперь под обломками все-таки остались несколько зеков.

Еще не успели осесть пыль и копоть, которые упавшая труба собирала на себя внутри и снаружи, как вновь закипела работа. К пяти часам утра под обломками трубы было найдено полтора десятка тел. Хмурый Поскребышев едва взглянул на откопанных, и безапелляционно заявил:

— Мертвы.

Ингат Федорович, сидевший все время раскопок в кабинете Князева и все это время тупо смотревший на график выполнения плана, едва прослышав об окончании работ по расчистке завала, моментально примчался к месту аварии. Трупы лежали в ряд на деревянных поддонах, на которые обычно ставили ящики с готовой продукцией.

Лакшин прошелся по ряду, заглядывая если не в лица, то в те кровавые маски, оказавшиеся на их месте. С самого края майор, совершенно не удивившись этому факту, нашел всех четверых кочегаров. Лицо одного из них превратилось в кровоточащую массу, других вполне можно было узнать и не читая бирок на груди.

Зеки, обступившие плотным кольцом своих мертвых собратьев, нехотя расступились, пропустив бесконвойников с носилками. Те, под присмотром Поскребышева, уложили тела и унесли. Михаил Яковлевич, сутулясь, и не замечая грязи, в которую проваливались его ботинки, зашлепал следом. На белеющем в свете нового утра дереве остались лишь несколько черных кровавых пятен. Куму вдруг показалось, что они похожи на буквы и эти четыре буквы складываются в какое-то до боли знакомое слово. Первый знак напоминал «М», второй был почти идеальным овалом, третий состоял всего из двух пересекающихся под острым углом линий, зато последний, совершенно точно читался как «Т». Но, моргнув, Лакшин уже не увидел этих знаков. Изображение перед глазами, вдруг, наполнилось деталями, и буквы потонули в них, словно на детской загадочной картинке.

И тут он понял, что то странное мыслительное оцепенение, владевшее им с полуночи, внезапно куда-то исчезло. Опять появилась воля, желание действовать, мир из воспринимаемого непосредственно превратился в мир осознаваемый.

— Всем осужденным разобраться по бригадам и приготовиться к съему с промзоны!

— Пронесся над промкой голос ДПНК, звучащий сразу из нескольких репродукторов.

Зеки зашевелились. Майор услышал, наконец, как арестанты начали переговариваться. Или он просто не обращал внимания на эти тихие шепотки, обсуждавшие события прошедшей ночи? Лишь после этих слов ДПНК Игнат Федорович, потеряно стоявший около поддонов, смог, наконец, отвести от них взгляд.

— Эх, накрылся наш план! — Горестно вздохнул капитан Князев, стоящий, как оказалось, рядом с оперативником. Лапша, провалившийся в осмысление непонятного своего состояния, из которого он только что выпал, удивленно взглянул на капитана, не понимая о чем тот ведет речь. И лишь через несколько мгновений до кума дошло, что план, о котором говорит Николай Терентьевич — производственный.

Годы службы притупили в Лакшине чувство сострадания, но не настолько, чтобы думать лишь о производстве и премиях, как это делал начальник промзоны, или исключительно о сборе оперативной информации.

Не ответив, Игнат Федорович пошел прочь. Напряжение ночи постепенно уходило, исчезало и ощущение правильности своих действий, владевшее оперативником последние часы. В какой-то момент куму отчаянно захотелось спать, он даже сделал в нагрянувшей полудреме несколько неверных шагов, налетел на какого-то зека, и эта встряска вернула Лапше самообладание.

— Простите, гражданин майор. — Арестант, громыхнув кандалами, посторонился.

Лишь через пару шагов оперативник нашел в себе смелость обернуться. Нет, не было там, позади, никакого строя кандальников, никаких конных полицейских в высоких меховых шапках и с допотопными винтовками, никаких телег с чахоточными и доходягами, лишь нестройная колонна арестантов, медленно двигающаяся на пути к вахте, отделявшей жилку от промки.

Поджав губы, Лакшин тихонечко хмыкнул, списав мелькнувшее перед его взором видение на усталость. Но другая часть сознания оперативника требовала не поддаваться самообману, уверяя, что виденное действительно имело место. Этот бессмысленный внутренний спор завершился лишь когда Игнат Федорович осознал, что стоит перед дверью своего кабинета и рыщет по карманам в поисках ключа.

Поняв, что он сам и его поведение перестают быть осмысленными, майор резко развернулся и широкими быстрыми шагами пошел по направлению к вахте. Всю дорогу до своего дома Лакшин пытался ни о чем не думать, понимая, что это нанесет непоправимый вред итак уже перенапряженному рассудку. Но память все равно подсовывала то призрачных всадников, то рукопашную ночную атаку, то цепочку изможденных кандальников, то таинственные кровавые письмена на стенах гравитационного реактора.

Понимая, что уже бредит, майор стремился к своей постели, надеясь, что несколько часов сна смогут избавить его от неправдоподобно жизненно-ярких галлюцинаций.

Сил на анализ этого, совершенно неестественного для Лакшина состояния, у него уже не было и кум, сбросив прямо на пол испачканные китель, брюки и рубашку с намертво прицепленным к ней галстуком, повалился на кровать и моментально отрубился.

Но и сон не принес долгожданного забвения. Вместо отдыха, приятных, ни к чему не обязывающих эротических похождений, к Игнату Федоровичу пожаловали уже знакомые по яви видения.

Он то еле переставлял покрытые язвами ноги, на щиколотках которых грубокованные железные обручи уже несколько дней как стерли плоть до кровоточащего и загнивающего мяса, а на него неспешно ехали четыре всадника. Они приближались и становились видны их истинные размеры и одно понимание этой истины заставляло трепетать изможденную плоть, и душа, скрючившись от трепета перед нечеловеческим величием и лицезрением Ужасающего таинства, готова была выпорхнуть из беспомощного тела и присоединиться к одному из Воннств. Причем во сне Лакшину было совершенно все равно, на чьей стороне он будет выступать. Каким-то интуитивным знанием он прозревал, что в этой, последней Битве победителей не будет и его ничтожная лепта не решает буквально ничего.

Осознание собственного ничтожества перед лицом титанических сил заставило его разрыдаться. Но слезы выделялись почему-то очень медленно. Они падали по одной, с равномерными промежутками времени, в какой-то циклопический котел, и звук их падения разносился по всей Вселенной, отдаваясь в голове Игната Федоровича пронзительной болью.

Наконец, сквозь сон, Лакшин понял, что это не слезы, а телефонный зуммер.

Медленно спустив ноги с кровати, кум огляделся. За незашторенным окном вовсю светило воскресное солнце, форма вонючим кулем валялась на полу, а на стене в коридоре тупо и бездушно извлекал пронзительную ноту маленький молоточек, периодически колотящий по двум металлическим полусферам, заключенным в корпус из грязно-зеленой пластмассы.

Поднявшись, несмотря на ломоту в теле и нежелание последнего совершать движения любого рода, кроме закрытия век, майор подошел к аппарату:

— Да.

— Ну, ты и горазд дрыхнуть! — Бодрый голос ДПНК Семенова не предвещал ничего хорошего. — Минут десять уже названиваю.

— Извини, забыл шнур выдернуть. — Огрызнулся Лакшин.

— Я тогда сразу. Чтоб проснулся скорее. У нас еще одного убили.

— И кого? — Скорее по долгу службы, нежели из любопытства спросил кум.

— Братеева. Знаешь такого? Ну, писатель наш великий, в биб…

Последние фразы доносились до майора уже из удаляющейся трубки. Он медленно повесил ее на место и несильно придавил ладонью, словно опасаясь, что она выскользнет из-под его пальцев и продолжит вещать голосом Василия Семеновича.

Спешить смысла никакого не было. Братеев мертв, дневник, который, определенно, был у него опять исчез в неизвестном направлении и снова никто из потенциальных свидетелей ничего на скажет.

Телефон вздрогнул под ладонью майора и разродился длинной монотонной трелью.

Лапша отдернул руку и, боле не обращая внимания на этот источник шума, пошел умываться.

Несмотря на кошмар, мутную головную боль и ломоту в мышцах и суставах, все, как казалось оперативнику, начинало входить в привычную колею. Он побрился, тщательно надувая щеки и елозя по ним бесшумным «Филлипсом», оросил себя «Деним-Торнадо», почистил зубы дерущей десны неимоверным количеством ментола пастой, и лишь после этого сообразил, что надо было проделывать эти операции в несколько ином порядке. Пришлось умыть лишь глаза и нос. Но и этого было достаточно, чтобы истерически развеселиться.

— Хуже быть не может? — Спросил Игнат Федорович у своего порозовевшего отражения. — Может, может! — ответил он сам себе.

Убирая с пола испачканную в глине и угле форму, Лакшин вдруг обратил внимание на ее несколько непривычную тяжесть. Прикинув, что грязь столько весить не могла, майор пошарил по карманам и нашел кусок угля. Тот, что дал ему уже покойный кочегар. Тот, на котором оставался отпечаток узкой женской стопы. Но, странное дело, как не крутил сейчас кум этот камень, никаких следов девичьих ножек на нем не обнаруживалось.

Воспоминание о привидении, пророчащем гибель, и воспоследовавший за этим взрыв, вполне материальный, закончившийся гибелью настоящих, не призрачных зычков, заставили майора, по ассоциации, еще раз вспомнить про всадников. Внезапно кум замер. Размышляя, он автоматически облачался в форму и застыл в движении, стоя на одной ноге, просовывая вторую в брючину.

Всадников видели по меньшей мере пол зоны! Итак нервные зеки, наверняка пересказывающие друг другу о чудесах в ремонтном цехе, дополняя их при этом душераздирающими творческими дополнениями, уже знают о том, что он, кум, разрешил досрочно сняться пятидесятке. Но то были слухи. Не всем же Шатун позволял таращиться на светящиеся следы. А тут доказательства налицо. Проехали же они по плацу!

Грудь Игната Федоровича вдруг непроизвольно сократилась. Ему пришлось сделать усилие над телом, чтобы вдохнуть-таки воздух. При этом кум едва не упал, но, удержавшись на ногах, принялся одеваться куда активнее.

Если его догадки верны — на носу массовый отказ от работы. И неважно, что работы теперь по горло, восстанавливать цех, ту же котельную, если «черные» сыграют на зековских страхах — бунт неминуем.

Вопрос лишь в том, будет Крапчатый это делать, или нет. С одной стороны, он здесь прижился, заключив с администрацией подобие джентльменского соглашения. Но что у него на уме — ведомо лишь ему самому.

У Лакшина было время убедиться в предсказуемости вора, но, эта предсказуемость была слишком подозрительной, напускной. Словно проанализировав его, оперативного работника, Крапчатый где выяснил на примерах, а где и высчитал, стиль реакций кума. И, пользуясь этим знанием, специально подсовывал такие решения, которые не заставили бы Игната Федоровича усомниться в ригидности воровской политики и, следовательно, предсказуемости.

Майор и здесь принимал навязанные правила, с некоторой тревогой ожидая непрогнозируемого взбрыка Крапчатого. Хорошо, если в ближайшие дни его не будет.

А если он таки случится? Что это будет? «Разморозка»? Тихое превращение лагеря в «черный»? Или еще что похуже? Но на данный момент этому не было никаких прямых доказательств и Лапша уже сидел в кабинете лейтенанта Симонова, начальника первого отряда, слушая доклад осужденного Осечкина, завхоза первого отряда.

— …подъем, а он лежит. Володя всегда спать любил, ну я и давал, сколько можно.

Да и воскресенье сегодня. Газет быть вроде не должно…

— Короче. — Проронил Симон.

— Я к нему подхожу, трясу, а он как деревянный, даже не мычит. Он всегда мычал…

— Короче. — Устало вздохнул отрядник. Он знал, что Осечкин все одно выдаст все разнообразнейшие подробности, и призывал зека к лаконичности лишь из-за какого-то устоявшегося ритуала.

— Я одеяло откинул… Он с головой укрывшись всегда спал, от комаров так спасался. Вот, откинул и вижу — глаза у него открыты и неживые. А на груди — крестик. Большой такой, неровный. И лежит несимметрично.

Я его ногтем хотел отколупнуть, а он только чуть вверх подался. А под ним — лезвие. Но его я потом увидел.

А как понял, что Володя мертвый — сразу на вахту, к Семенову.

— Майору… — Автоматически поправил Симонов.

— Ну, да! Майору Семенову! — Радостно улыбнулся завхоз, словно ему каждый день приходилось вытаскивать стилеты из сердец первоотрядников.

— Кто это мог сделать? — Игнат Федорович понимал, что вряд ли услышит толковый ответ, но поинтересоваться этим следовало непременно.

— Да, кто угодно! — Воскликнул зек, разводя руками. — Тут после взрыва-то этого такое началось! Не разбери-пойми! Все шастают туда-сюда. Не уследишь. Изо всех отрядов, почитай, к нам наведывались.

— Так. — Закивал Игнат Федорович. — У тебя в отряде полно чужаков, а ты сидишь в своем козлятнике и носа не кажешь?! Правильно?

— Нет, я выходил, говорил, давайте, мол, уматывайте. Они и уходили. А через минуту-другую — опять тут…

Лакшин едва сдержал гневный возглас. Осечкина он сам ставил завхозом. Причин этому было две. Осужденный Осечкин Павел Фомич являлся ценным стукачом, поскольку был зашифрованным пидором. Второй причиной послужило то, что по его собственной глупости из зашифрованных его собирались сделать настоящим. Лакшину удалось это предотвратить, и ныне он пожинал плоды нежелания портить статистику.

— С кем вчера общался Братеев, ты хоть можешь сказать? — Спросил майор и ободряюще улыбнулся.

— Да, ни с кем, по-моему… Пришел, книжку почитал, в пэвээрке пописал — и все.

— Что он писал? — Сухо осведомился оперативник.

— Да вот… — Симонов протянул куму стопку из нескольких тетрадок. До сей поры Лапшу не интересовали графоманские изыскания зеков, разве что если он узнавал, что с их помощью пытались переправить на волю какие-то ценные, и для ментов и для уголовников, сведения. Поэтому Игнат Федорович заниматься творчеством не запрещал, но покинуть стены монастыря писанина могла лишь вместе с осужденным, который переставал таковым являться.

Почерк у мертвого писателя оказался бисерным, аккуратным, но совершенно нечитаемым. Попытавшись разобрать несколько строчек в наугад раскрытом месте рукописи, Лакшин вскоре сдался и попросил у лейтенанта лупу. Владимир Олегович, наверное, экономил бумагу, или таким способом пытался не потерять нить повествования, имея возможность не переворачивая страниц сразу иметь под рукой большой объем предыдущего текста.

Получив громадную филателистическую лупу в белой пластмассовой оправе, с удобной изогнутой ручкой, оперативник не стал тратить время на вникание в сюжет, а сразу раскрыл последнюю исписанную страницу.

— Он много писал? Быстро? — Походя поинтересовался Игнат Федорович, и, так и не дождавшись ответа, понял его сам. У библиотекаря имелось по меньшей мере две ручки. Обе синие, он их оттенки несколько отличались и поэтому вычленить, что писалось в секции, майору удалось без особого труда.

Это были полторы страницы безумно мелких буквочек и, сосредоточившись, Игнат Федорович принялся расшифровывать написанное. С первых же строк он понял, что Братеев прочел дневник Гладышева.

В последнем куске рукописи речь шла о поисках выхода из какого-то подземелья.

Герои, бездумно расходуя факелы, метались по пещерам, пока не наткнулись на знак, высеченный в камне на одной из стен. Лакшин пропустил нудный спор о необходимости исследования этого знака и возможных опасностях, которые подстерегают ступившего за него. Наконец персонажи решили, что дальнейшая задержка в этом месте чревата каннибализмом и один из героев сунул пальцы в углубления. Стена съезжала в сторону, и на этом текст обрывался.

Все это слишком уж походило на рекламу «несквика», если бы не несколько важных деталей. Самый толковый персонаж, тот, что осмелился все же засунуть пальцы в дырки и привести тем самым в движение скрытый механизм, почти дословно рассказывал своим попутчикам легенду (заменяя при пересказе монахов и монашек на эльфов и дварфов), которая, как знал Игнат Федорович, содержалась в исчезнувшем дневнике. Вторым доказательством служило описание подземелий. Если бы сестринские палаты, в которых сейчас находился жилой корпус зоны, поместить на десяток метров ниже уровня почвы, то получилась бы в точности описываемая Братеевым обстановка. И третье, на что обратил внимание кум, был сам знак.

Крест.

На четырех концах его имелось по три углубления, в которые и требовалось нажать.

Таких крестов майор в избытке видел по всему жилому корпусу. Их смывали, но эти графити появлялись вновь с завидным упорством.

Не было похоже, что сочинитель что-то поменял в описании и способе употребления тайного знака. Но среди ненужных подробностей не было одной, самой главной для Лакшина. В какие конкретно отверстия надо нажать, чтобы «пройти сквозь стену».

Впрочем, прикинув на пальцах, Игнат Федорович понял, что вариантов не так уж и много. Но оставался еще один вопрос: какой, или какие из множества подобных знаков настоящие, а какие созданы лишь для камуфляжа. И пока это остается загадкой, все остальные маленькие открытия не имеют пока практической ценности.

2. Кулин. Первые рабочие дни

Шконка Николая стояла далеко от окон, выходящих на промзону, и поэтому он опоздал. Пока Кулин искал в темноте тапочки, запнутые далеко под кровать более шустрым Семихваловым, у окошек собралась уже большая часть секции.

Не желая протискиваться через уплотняющуюся с каждой минутой толпу первоотрядников, Куль, как был, в одних семейных трусах, выскочил на улицу. Над промкой, подсвеченные прожекторами, бились между собой черт и ангел. Не веря своим глазам, Николай прищурился и понял, что за потусторонних персонажей он принял дымное и паровое облака. Они, закручиваясь одно вокруг другого, уходили вверх, постепенно теряя очертания, достаточно быстро перемешиваясь и растворяясь в ночном воздухе.

Усмехнувшись, бесконвойник вдруг обратил внимание на то, что зеки, стоящие у решетки локалки, смотрят совсем не на промку. В партере еще оставались свободные места и Кулин, протиснувшись между двумя, такими же, как он, полуголыми субъектами, посмотрел туда, куда были направлены взгляды всех стоящих.

Сначала он подумал, что его взору предстало такой же, как с разноцветными дымами, обман зрения. Но эта массовая галлюцинация сопровождалась еще звуками и запахами.

Николай застал самый конец действа. Четыре гигантских, каждый в холке не меньше трех метров, коня с всадниками не торопясь входили в монастырскую стену. Кони помахивали хвостами, наездники, окутанные какой-то дымкой, держались прямо с таким достоинством, что даже со спины чувствовалось насколько непередаваемо огромно их величие. Хотелось не смотреть на них, а отвести взгляд, пасть на колени или ниц, зарыться в асфальт, но только не осквернять своим нечистым взором божественной скромности и великолепия этой четверки.

Не смея смотреть, Куль все же не находил в себе сил отвести глаза. Внезапно правый, самый светлый, конь ненадолго задрал хвост и оставил на плацу дорожку навозных яблок. Дохнул ветерок и до Николая донесся запах самого обычного навоза. Это прозаическое событие настолько поразило бесконвойника, что он разом избавился от наваждения и смог трезво взглянуть на все окружающее.

Увиденного зеками было достаточно, чтобы стать или сумасшедшим, или истовым религиозным фанатиком. Впрочем, по мнению Кулина, оба эти состояния ничем друг от друга не отличались.

Все стоявшие в локалке стали настоящими психами. Николай видел, как в немом восхищении и упоении причастностью к одной из великих тайн мира сияли глаза осужденных. Движения у всех замедлились, стали плавными, пидерастическими, как заметил про себя Куль. Но, самое главное и страшное заключалось в том, что зеки полностью потеряли контроль над собой, превратились в живых марионеток, лишенных инициативы и индивидуальности.

Выяснилось это когда Николай, обратившись к соседу, не подумав, спросил, не захватил ли тот сигарет. Сосед, один из посудомоев, благостно ответил, что нет, не взял, но сейчас сбегает и принесет столько, сколько он, Кулин, скажет. Выдав эту тираду, пацан замер в ожидании приказа. Не став наглеть, Куль заявил, что одной будет вполне достаточно, но в комплекте должен быть еще и коробок спичек.

Пока посудомой бегал туда-сюда, бесконвойник посматривал по сторонам и, если бы он последние несколько лет не подавлял бы в себе могущие повредить трезвой оценке ситуации эмоции, должен был бы ужасаться. Все зеки замерли, не зная куда и зачем идти. Ночь была не слишком теплой, и большинству арестантов нескольких минут проведенных на улице хватило, чтобы задрожать, защелкать зубами. Но без прямого приказа никто не трогался с места.

Появился гонец с сигаретой. Николай, несмотря на то, что тоже начал мерзнуть, все же закурил. Пацан, потеряв всякий интерес к Кулину, так и остался стоять рядом.

— Шли бы вы все в секцию. — Проронил Николай, и сразу же зеки зашевелились.

Бесконвойнику не доставило удовольствия глядеть на то, как все осужденные разом подчинились его слову. Стараясь по мере сил заглядывать в будущее, он прекрасно понимал, что если такое положение останется — из зеков сделают послушный скот.

И управлять ими будет тот, до кого первым дойдет то, что из одурманенных зеков можно вить веревки и складывать их в бухты. И будут новыми хозяевами, как резонно подозревал Николай, всякая блатная шелупонь. А от них уж добра не жди.

Докурив, Куль отправился спать. Он долго лежал под одеялом, но странное возбуждение не давало заснуть. Николай слышал как хлопала дверь, как по секции табунами ходили зеки. Один раз откуда-то донеслись глухие удары и вскрики.

Но едва бесконвойник задремал, как с него бесцеремонно сдернули одеяло. Готовый дать нахалу отпор, Куль одновременно открыл глаза и рот, но пасть пришлось тут же захлопнуть. Будил его Синяк.

— Поднимайся, блин!.. — Поздоровался прапорщик и направился расталкивать других бэ-ка.

Не задавая лишних вопросов, Николай оделся. Как выяснилось, вертухай перебудил всю бригаду. Бесконвойники толклись в локалке, смотрели на только начинающее сереть небо, выдыхали пар вместе с табачным дымом.

Про себя Кулин отметил, что зеки уже не такие смурные, как были после созерцания всадников.

— Построились и пошли. — Приказал Синяк.

Он повел бесконвойников сперва в санчасть, где сонный, едва шевелящийся санитар, выдал им около двух десятков брезентовых носилок. Потом кавалькада направилась на промку.

Лишь пройдя через вахту, Николай смог осознать масштабы разрушения, причиненные ночным взрывом. Везде валялось битое стекло, куски кирпичей, обрывки стальной арматуры с налипшими на них шмотками бетона, просто какие-то железяки. Котельной больше не существовало. Вместо нее высилась гора щебня вперемешку с искореженным металлом.

Зеки, так и не снявшаяся вторая смена, грязные, в изодранных робах, стояли по колено в грязи и молчали. Куль не мог понять, то ли они настолько вымотались, что не могут и слова сказать, либо влияние призраков на промзону было гораздо сильнее и все, кто здесь находится, до сих пор пребывают под властью наваждения.

— Расступись. — Рявкнул идущий впереди шеренги Синичкин. Арестанты покорно расступились, открывая проход, и Николай увидел то, ради чего их подняли в такую несусветную рань.

На земле, в ряд лежали тела. Все мертвецы были в крови. У некоторых не было даже лиц, у других руки, ноги, шеи оказались вывернуты так, как обычный человек их никогда бы не расположил.

Тут же стояла большая часть лагерного начальства. Одного взгляда на них Кулину хватило, чтобы определить: и эти тоже…

Бесконвойники без слов поняли, что от них требуется. Пока двое держали носилки, другая пара заваливала на них труп.

Воспользовавшись тем, что на него никто не смотрит, Николай отошел от зеков, которые казались ему еще большими мертвецами, нежели те тела, которые грузили приведенные Синяком расконвоированные. Тайник оказался цел и не потревожен.

Решив рискнуть, Куль забрал сразу все, заткнул пакет за пояс и, возвращаясь к неподвижной людской массе, наконец понял, чего ему не хватало. Трубы. Той самой с которой отчаянные головы маяковали на волю. Но если она свалилась, то где же она?

Осмотревшись, Николай нашел следы падения: развороченную крышу второго цеха, а потом и кучи битого кирпича, аккуратно сложенные у стен цехов. Порядок был такой, что становилось страшно. На подобную работу были способны лишь кропотуны-трудоголики. Все это совершенно не походило на последствия лихорадочного аврала по очистке территории.

Казалось, пятиминутного отсутствия одного из бесконвойников никто не заметил.

Кулин через полуопущенный веки оглядел присутствовавших тут краснопогонников.

Задержал взгляд на куме, но лицо того не выражало ровным счетом ничего. Словно и майора, и всех остальных заменили восковыми куклами, на оригинал похожими, но которым явно не доставало такой малости, как искры жизни.

Теперь перед вереницей нагруженных бесконвойников вышагивал Михаил Яковлевич Поскребышев. Солдатик раздвинул для них сперва внутренние, потом и внешние ворота и зеки, избежав шмона, вышли на волю.

Путь до морга и обратно совершенно выпал из сознания Николая. Его не волновало, что он несет, куда. Главным было не выронить пакет с дедовьем и заныкать его в максимально надежном месте. Причем в самой непосредственной близости от ворот лагеря. Такой курок у Кулина был. Неприятным было то, что он нем знало слишком много народа, но зек надеялся, что в ближайшие сутки туда, в неглубокую дырку в кладке самой внешней монастырской стены, никто заглядывать не будет.

На обратном пути бесконвойников никто не сопровождал, и операция прятания прошла и успешно, и, как надеялся Николай, незаметно. Но когда Куль уже заходил в секцию, его кто-то осторожно тронул за локоть:

— Не торопись. — Услышал бесконвойник голос Семихвалова.

— Ну, чего?

За стеклом двери зеки разувались, искали тапочки, а Петр хитро улыбался и, после небольшой паузы прошептал:

— Не стоило в стенке деловье оставлять…

Николай в ответ пожал плечами:

— Может, пронесет.

— Ладно, — махнул рукой семейник, — это твои макли, я тебе другое хотел сказать…

— Что же?

— Я там, в тумбочке одну маляву оставил. Ты ее не трогай.

Отстранившись, Куль с недоумением посмотрел на Семихвалова. Такое за все время их семейничества случилось впервые. Обычно один из них что-то прятал в выдолбленной полке, но всякий раз предупреждал другого о новой вещи и без таких странных заходов.

— Ладно. — Кивнул Николай. — Как скажешь — так и будет.

— Нет, ты понимаешь, это я не потому, что ты как эти бумаги увидишь, сразу читать кинешься, нет, я тебя же как облупленного знаю… Просто там чужая тайна.

Понимаешь?.. Мне один мужик ее доверил и попросил никому ничего. Даже тебе… Но я, вот… Ну не мог не предупредить… Понимаешь?

Куль кивнул:

— Что за базар.

— Вот и хорошо. — Семихвалов сразу успокоился и стал похож на себя прежнего.

— Погоди… — У Николая возникла мысль, и он решил ее немедленно проверить, — Ты этих всадников видел?

— Каких всадников? — Теперь недоумевать пришла очередь Петра.

— Ну, которые после взрыва на плацу гарцевали.

— Первый раз слышу! — Искренне отозвался семейник и Куль ему, как и всегда, поверил.

Но как странно. Не могло же быть, чтобы все свидетели этого мистического зрелища молчали о нем, как партизаны?!

— А ты поспрошай у народа. — Улыбнулся Николай.

— И поспрошаю. — Осклабился в ответ Семихвалов.

Ложиться на какой-то час, час пятнадцать, смысла не было, да и первоотрядники, поднимающиеся раньше остальных в зоне, уже выбегали из секции на свои рабочие места. Кулин некоторое время бесцельно послонялся по секции, потом решил замутить чайку и это предложение нашло в народных массах, в лице Петра Захаровича, живейший отклик.

Когда банка запарилась, Семихвалов полез в тумбочку за стаканами.

— Слышь, Коль…

— Что?

— Может, нам библиотекаря позвать?

— У тебя с ним крутые макли? — Предположил Кулин.

— Ну, надо… — Ничего не поясняя, сообщил Петр, и извлек третий хапчик. — Сходи за ним, а?

Пожав плечами, Куль встал. Шконка Братеева, великого зековского писателя, находилась почти у самого входа в секцию. Подойдя к библиотекарю, который, как всегда, спал накрывшись с головой, Николай тронул того за ногу. Даже из-под одеяла эта нога показалась Кулину слишком холодной и какой-то неестественно скользкой.

Начав испытывать некие подозрения, Николай шагнул в проход и, быстро осмотрелся, не сечет ли кто за ним, и приподнял одеяло. Глаза писателя были открыты. Кулин едва ли не впервые видел Братеева без очков и поразился, как простые стекляшки меняют внешность. Сейчас Владимир выглядел суровым и серьезным. Когда же Николай встречался с ним раньше, то массивные очки всегда создавали ложное впечатление беззащитности, выглядывающей из-за черепахово-стеклянной брони. Но не это было главным сейчас. На груди писателя имелся некий чужеродный предмет, грубо сваренный крест, посередине которого просматривалось небольшое полукруглое возвышение. Стилет.

Кулин несколько раз встречал такое оружие. Оно использовалось исключительно блатными для «наказания» за крутые «косяки». Этот стилет не имел ручки и вгонялся в тело резким движением ладони. Еще одной его особенностью было то, что из-под него практически никогда не вытекала кровь.

Накрыв мертвого Братеева, Николай вернулся к Семихвалову. Тот уже разлил чай по хапчикам. Два стояли на табурете, а третий он нервно крутил в ладонях.

— Ну, где Володя? Идет?

— Нет. — Покачал головой Кулин.

— Не хочет?

Присев на шконку рядом с семейником и отхлебнув крепкой, даже чересчур, заварки, Николай как мог тихо проговорил:

— Он мертв.

Петр расслышал и, хотя Кулин и смотрел прямо перед собой, краем глаза он не мог не заметить как резко побледнел его семейник. Резко запахло потом. А на Николая вдруг нахлынула необъяснимая агрессивность. Ему захотелось разорвать Семихвалова на части. Так, голыми руками. Чтобы он больше никогда не ввязывался во всякие авантюры, грозящие гибелью не только ему самому, но и окружающим.

Вспышка гнева кончилась так же внезапно, как и началась.

— Стилет. — Тихо выдохнул Куль. — Черный.

Семейник кивнул.

— Это из-за?..

— Да.

— И что дальше?

Петр пожал плечами:

— И жить они будут до самой смерти…

— И будет она скорой и мучительной. — Огрызнулся Николай.

— Теперь у меня лишь один выход. — В голосе Семихвалова чувствовалась такая безысходность, что Куль невольно поежился и едва не поперхнулся кипятком. — Сыграть на опережение. Ты со мной?

Кулин на мгновение замер и кивнул.

— Тогда этой ночью.

Дальнейшее чифирение прошло в тягостном молчании. Каждый думал о своем. Куль лишь мог догадываться о том, какие мысли бродят в мозгах его семейника, сам же Николай немного досадовал на то, что его угораздило связаться с таким интуитивом-авантюристом. Раньше чутье никогда не подводило Петра, и он без потерь выходил изо всех переделок. Но, как видно, на сей раз жопное чувство его подвело.

После официального объявления о подъеме завхоз Осечкин, наконец, обнаружил, что в первом отряде произошло сокращение рядов, и тут же начался неимоверный хипиш.

Примчались ДПНК, разъяренный Поскребышев, замполит. Вокруг них зелеными слепнями вились вертухаи.

Всех, кто еще оставался в секции, выстроили в две колонны и милейший Александр Павлович, благодаря отбору и селекции которого и существовал первый отряд, багровый, орал, срывая голос:

— Мудачье! Пидоры вонючие! Я для чего вас тут собрал? Чтоб вы хлебальниками щелкали, когда убивают лучших, да, лучших людей нашей колонии?!

Зеки затравленно молчали, не признавая своей вины и не чувствуя никакого раскаяния.

— Все! Кончилась ваша лафа! — Неистовствовал замполит, — Разгоню к чертовой бабушке! На «удочку» надеетесь, козлячье вымя? Да я вас всех по триста шестнадцатой раскручу! Будете у меня тут еще двушник в бабьем углу пыхтеть!

Полковник бушевал, бегал взвд-вперед по секции, подносил к носам осужденных кулак, пахнущий медом и прожаренными тостами, завтраком Васина. И, возможно именно из-за этого, такого домашнего, запаха, полковнику никто не верил. Не может исходить реальная угроза от человека, источающего пряный медовый аромат.

— Ну! — Александр Павлович внезапно остановил свой взор на Кулине. — Никто ничего не видел? Никто ничего не знает, да? Тоже мне, козлы! Какие из вас, к чертям свинячьим, козлы, когда никто из вас стукнуть не может?! Козы вы, а не козлы! Вот вы, расконвоированный осужденный Кулин Эн Е, можете что-нибудь интересное мне поведать?

Николай почувствовал, что пол под его ступнями начал мелко вибрировать и от этой, незаметной постороннему взгляду, тряски тело бесконвойника стало как бы утрамбовываться. Ухнули вниз кишки, за ними потянуло и желудок, и легкие. Но, героическим усилием набрав в низ воздух, Куль, уже уверенный что его сдали, что кто-то все же оказался настоящим козлом и опрвестил замполита о его, кулинском, походе к шконке Братеева, смог выжать из себя:

— Нет, товарищ полковник…

Васин не отреагировал на неуставное обращение и немедленно переключился на следующую жертву:

— А вы, осужденный?..

Николай выдохнул и скосил глаза на Васина. Зеку казалось, что его выдох был слишком громкий, выдающий его знание, что услышав этот звук замполит тут же вернется и скажет:

— А вы, осужденный, определенно что-то от меня скрываете!

Но ничего подобного не произошло, и Кулин вдруг с ужасом осознал, что испугался.

Наконец, ничего не добившись и перейдя под конец от угроз к обещаниям, полковник удалился. Тело давно уже унесли, зеки стали успокаиваться и готовиться к зарядке, как вдруг Николай заметил, что его семейник что-то засунул в ладонь уходящему вслед за замполитом вертухаю. Синяку.

А потом воскресный день покатил по установленному давным-давно распорядку.

Проверка, завтрак, казалось, не было никаких взрывов, призраков, никого никогда не убивали, зона жила своей жизнью и жизнь эта обладала такой пугающей инертностью, что Кулину порою казалось, что изменить ее размеренный, часовой, ход не в силах никакие внешние катаклизмы.

После завтрака должны были крутить кино. Заранее никогда не было известно, что привезут из кинопроката, но Николай все же решил пойти. Фильм поможет убить часть времени до вечера, да и без толку мотаться или в отряде, или за стеной у бесконвойника особого желания не было.

Когда Куль зашел в зал клуба, тот уже расположились около полусотни зеков. Сев на предпоследнем ряду около стены, бесконвойник вытянул ноги и расслабился.

Запрокинув голову, он смотрел в потолок и вспоминал, как около года назад он сидел на этом же самом месте и был в отчаянии и от голода, и от усталости, и от невероятного желания спать.

Тогда, после первой трудовой недели, и тюрьма, и этапка казались ему недостижимым земным раем из которого он низвергся в настоящий ад.

Николая распределили в пятый отряд, тот самый в котором мотал срок Муха, отбритый Кулиным молодой блатной. Но этапника распределили не в ремонтную бригаду, как он хотел в карантинке, а на производство навесных английских замков, которым занималась бригада под номером 51.

Узнав о таком распределении, Николай внутренне собрался, ожидая непременных немедленных конфликтов. Но, странное дело, никто с ходу наезжать на этапника не стал. Все проходило мирно, спокойно. Шнырь по фамилии Макаров, которого звали, с истинно зековской изобретательностью, Макар показал Николаю его новое место, тумбочку, куда складывать мелкие личные вещи. Объяснил, что в сапогах по секции шоркаются только буреющие блатные, а нормальные мужики при входе разуваются и напяливают на свои вонючие копыта тапочки, что дальняк работает круглосуточно и в нем помимо справления естественных нужд всех типов, можно и нужно умываться и, тем у кого имеется электробритва, бриться, что машина для чифиря должна быть с вилкой, а не заканчиваться безыскусными свернутыми несколько раз проволочками, и кипятить ей можно лишь воду, и ни в коем разе не вторяки, и что при приближении любого ублюдка в погонах оную машину надлежит немедленно заныкать в надежное место, и если на данный момент таковым является промежуток между батонами, то ныкать надо и в него, что белье меняют раз в неделю, по четвергам, и в тот же день у отряда баня, и что в бане можно навестить парикмахера, который не только снимет лишние пакли с тыквы, но и даст станок с лезвием, которым до тебя пользовалось уже пол лагеря, что телевизор в отряде есть, и смотреть его можно лишь после включения, которое зависит от памяти завхоза, который в целях противопожарной безопасности таскает с собой блок с предохранителями и вилкой и часто прячет их так, что неделями никто не может найти, и весь отряд оказывается отрезан от любимой передачи «Время» ведь по этому дурацкому ящику смотреть больше ничего невозможно, ибо показывают то полную чепуху, то сеансы, поэтому ни первое, ни второе никто не смотрит потому, что никому не хочется смотреть какую-то ересь, а что касается сеансов, то глазеть на кусочки бабьих ляжек и сисек себе дороже, так как они потом начинают по ночам сниться и мужик всю ночь бегает на дальняк общаться с Дунькой Кулаковой, а ему в это время спать надо, что…

Кулин внимательно слушал этот краткий курс зековского общежития, старался запомнить все, что только можно, но все равно, какие-то тонкости и детали ускользали от его внимания. В промежутках между словоизвержением Макара, шнырь знакомил Николая со всеми теми, с кем ему придется общаться по работе и по жизни. Так, этапник узнал, что его бригадира, бугра, зовут Кирилл Кириллович Козлов, негласное погоняло у него Ка-ка-ка, а в глаза его можно звать Бурый. Но это прозвище не от того, что он буреть любит, а наоборот.

— Ты не бурый? — Сразу спросил бригадир у Кулина. Бас Кирилла Кирилловича, казалось, заставлял трястись стены.

— Нет.

— А чего с Мухой залупнулся?

— Так вышло. — Неопределенно проговорил Николай.

— Ты не думай, что я против москвичей чего имею… Только ты смотри, чтобы такое повторялось так редко, как соловьи из жопы вылетают!

Мирон засмеялся первым, Бурый подхватил, а Куль подумал, что с бригадиром ему, вроде бы, повезло.

Затем Николай побывал у завхоза, сурового крепкого мужика, лет за пятьдесят.

— Звать меня Фрол Сысоевич. — Представился завхоз. — Не забудешь?

— Нет.

— Хорошо.

На бирке Кулин прочел фамилию, Михайлов-Рощинский, и, узнав впоследствии кличку завхоза, Боровик, не был ей удивлен.

Фрол заполнил какую-то карточку тысячекратно уже повторенными Николаем сведениями и, закончив с этим делом, прочел краткую лекцию о местной иерархии.

Из нее следовало, что в самом низу находятся пидоры-неприкасаемые, чуть выше чушки-мухоморы, по центру — мужики-работяги, над ними и приблатненные-подворовывающие, и ставленники администрации, типа завхозов и бугров, и над ними всеми — вор в законе Крапчатый со товарищи.

— Я вижу, мужик ты правильный, — насупившись говорил Боровик, — уже в этапке сумел себя поставить. Так и живи, на рожон не лезь, прямых стычек с блатной братией старайся избегать, косяков не пори, и все нормально будет.

Говоря это, Фрол Сысоевич сохранял на лице суровость, и не было понятно, почему он удерживал такое хмурое выражение, то ли ему заранее было известно, что Кулина ожидают неприятности, то ли такова была его обычная манера разговора.

— И еще так. Не знаю, как в других лагерях, но у нас человек обязан за собой следить. Не только базар фильтровать, но и чтоб все было опрятным, чистым, морда выбрита, башка лысая, сапоги блестят, пидорка стоит как елда у кобеля на течную суку. Все понял?

— Все. — Николай позволил себе намек на улыбку.

— Да, если чего не понимаешь, тут, по понятиям, или еще какую фигню, не стесняйся, спрашивай. Хоть у меня, хоть у Макара. Он тебе с одного вопроса такой роман может выдать, забудешь, о чем и спрашивал!

И вдруг все резко кончилось. Макар куда-то ускакал, оставив Николая одного на его новом месте, среди целой сотни незнакомых мужиков. Куль понимал, что рано или поздно перезнакомится со всеми, и этот отряд перестанет быть для него сливающейся в одну синтетическую рожу толпой, но тогда у Кулина вдруг начался резкий приступ одиночества. Состояния практически невозможного в тюрьме. Николай вдруг почувствовал себя дважды заключенным: и в эту колонию, и в коробку собственного черепа, откуда он взирает на окружающее не в силах ни выбраться наружу, ни толком поговорить с кем-нибудь.

И поэтому он был даже рад тому, что около табуретки, на которой он сидел, кто-то остановился.

— Это ты что ли Кулин?

Николай поднял голову и увидел паренька едва вышедшего из пацанского возраста.

Юный зек смотрел на Николая с нескрываемым пренебрежением.

— Ну, я. — Куль с усилием стер с лица улыбку и придал тому суровость.

Не нукай, не запрягал!

— Не тыкай, я с тобой по телкам не ходил. — Спокойно парировал Николай.

— Да такой всех баб в округе одной мордой распугает.

— Какая ни есть, а моя. А ты, пацан, видать и пизды-то живой не видел. Бабы они не на морду смотрят, а в штаны! — Поучительно сказал Кулин, прикидывая, что первый раунд остался за ним. — Давай, говори, чего надо.

— По бабам я…

— Чего надо? — прервал Куль пацана. Тот слегка стушевался, а потом, вспомнив цель и причину наезда, с издевкой в голосе начал:

— Нехорошо кентов кидать…

— Нехорошо. — Подтвердил Николай, вздыхая про себя. В такие словесные игрушки он баловался еще в школе. Сейчас этот нахал выдаст какое-то имя, заявит, что Кулин его серьезно обманул, потом всеми правдами и неправдами будет выцарапывать признание вины, а уж если пытаемый признается…

Можно, конечно, было долго и тупо играть по правилам, но Куль хотел пресечь подобные наезды с самого начала, и поэтому сам пошел в атаку:

— Ну-ка, ну-ка, я тебя не мог где-то видеть? Ты, случаем Вовку Рыжего не знал? А то прикалывал он мне, что ходил под ним такой, из малолеток, ходил, правильным был, а потом взял да и подставил Вовку. А потом сюда закрылся. — Частил Николай скороговоркой. — А Вовка мне за него одну феню приколол, дескать, на жопе у него родинка есть. Вот я и думаю, не ты ли тот пацанчик?

Оказалось, что этот разговор слушали, по крайней мере, с десяток зеков. Как только Николай закончил, все они дружно заржали. Парень, хотевший наехать, покраснел, и зло сплюнув: «Не я» — пошел прочь, чем вызвал еще один приступ смеха.

Тут же к Кулину подвалили мужики. Знакомиться. Соседи по шконке угостили его куревом, потом он долго трепался с ними о том, как сейчас на воле, как живется в лагере и, совершенно обязательная тема всех бесед такого рода, о том, какие же сволочи эти бабы.

Вскоре отряд сходил на ужин. Бурый определил Николая за стол. Место оказалось не с краю, но и не самое престижное. Соседом этапника оказался чистенький старичок, который и отнес после ужина пустой бачок и шленки.

Больше на Кулина в этот день никто не наезжал. Он видел на горизонте Муху, но тот держался на расстоянии, не желая даже подходить к Николаю.

Прошла вечерняя проверка. Николай встал приблизительно в центре строя, потеснив при этом тех, кто стоял там до него, но явных возражений не последовало.

А утром был первый рабочий день.

Как новичок, Кулин пошел в первой смене. Сразу после завтрака, бригада построилась, Бурый шепнул нарядчику промки число, тот уже гораздо громче повторил его стоявшему рядом прапорщику. Тот скомандовал:

— Пошли! Первая пятерка, вторая, третья…

Николай оказался в четвертой и не видел, как заканчивается процедура завода на работу. Следуя движению бригады, Куль попал в раздевалку. Там зеки ему подобрали какое-то немыслимо промасленное тряпье, державшееся на проволочках и честном слове, сапоги, протертые в голенищах, но с целой, хотя и гладкой подошвой и, в таком дурацком виде, Кулин попал в свой цех.

Последовал еще один акт представления. На сей раз уже нарядчику цеха. Тот, скрипя давно не виденной Николаем перьевой ручкой, которую приходилось поминутно макать в чернильницу, записал все данные, и устало, это с утра-то, махнул рукой:

— К мастеру.

Мастер оказался вольным. Он выдал Кулину синюю робу и новехонькие сапоги.

Теперь, после получения спецодежды, прояснилась тайна происхождения синих роб, в которых щеголяло большинство арестантов.

Следующие часа полтора были посвящены наблюдением за производственным процессом.

Николай бродил между столами, смотрел, как из груды разномастных деталей возникает тяжелый навесной замок.

А потом началась каторга. Изнеженному полугодовым лежанием на нарах Кулину, пришлось таскать на себе все те детали, которыми он любовался до этого.

Механизация была на высшем уровне. Заготовки лежали в металлических ящиках. Их следовало подцеплять длинным крюком и волочь за собой от одного рабочего места к другому. За некоторыми деталями приходилось бегать, в сопровождении знающего человека, в другие бригады. А ящики с уже готовыми и упакованными замками надо было на руках опускать в подвал, где находился склад.

К обеду Николай просто упарился и срубал все, восхищаясь вкусом немудреной жратвы и удивляясь, почему так она быстро кончается. А уж после обеда он просто вымотался до предела.

Пошатываясь, Куль переоделся в этапную робу, взял под мышку новую одежду с завернутыми в нее сапогами, присел дожидаться съема и моментально заснул. Спать ему, правда, дали всего минут десять, после чего он продолжил это занятие в комнате ПВР уже в жилой секции отряда.

Следующий день почти ничем не отличался от первого, если не считать того, что одежки новому работяге не выдавали, и ишачить пришлось с самого утра. Так и прошла та, первая неделя. А в первое воскресенье, когда зеков повели в клуб смотреть кино, Николай просто уперся лбом в спинку стоящего впереди него кресла, и так проспал весь сеанс.

Казалось, нее будет конца усталости, голоду, недосыпу. Но постепенно все нормализовалось. Еды стало хватать, сна тоже, а усталость и вовсе куда-то пропала. Правда, из транспортного рабочего, как официально называлась первая кулинская работа, его перевели в сверловщики, и дергать несколько тысяч раз ручку станка тоже оказалось занятием не из легких и не слишком разнообразных, но зато оплата такого труда была раза в два выше.

Когда Кулин вынырнул из воспоминаний и стал реагировать на окружающее, по экрану уже шли титры и было непонятно, начался фильм, или уже кончается. Но потом по экрану пронеслась машина, за ней другая, из динамиков послышался визг тормозов, раздались выстрелы, и бесконвойник понял, что на этот раз он путешествовал в глубинах своей памяти какие-то минуты.

Фильм оказался старый, десятки раз виденный и по телеку на воле, да и в зону, на памяти Николая, его привозили раз уже третий. Заранее наизусть зная все коллизии, смотреть было Кулину неинтересно и он, решив, что в отряд не пойдет, склонил голову на спинку кресла впереди него и закрыл глаза.

С минуту бесконвойник еще слышал голоса с экрана, но вскоре зековская привычка засыпать везде, где можно, взяла свое.

Но от какого-то странного звука, Куль вдруг открыл глаза. Это было негромкое жужжание и шло оно с пола. Из той точки, куда смотрели глаза Николая. Там постепенно стало гораздо светлее, словно под досками включили мощный фонарь и реостатом постепенно увеличивают напряжение. Через мгновение пятно света приобрело гранцы и форму, и Кулин увидел, что к нему, увеличиваясь с каждой секундой, приближается его знакомое привидение. Глафира.

— Здравствуй, Николай, Евгения сын.

— Привет. — Ухмыльнулся бесконвойник. На этот раз он почему-то не чувствовал никакого дискомфорта, общаясь с мертвой монашкой. Напротив, ему казалось, что теперь он, по непонятным причинам, стал хозяином положения.

— Скоро исполнится предначертанное. — Сообщил призрак.

— И каково оно?

— Ты должен разрушить эту обитель греха.

— В смысле, монастырь? — Поинтересовался Куль.

— Да. — Монашка кивнула и медленно-медленно начала отплывать назад.

— Как же это мне удастся? Одними голыми руками? — Николай покрутил перед собой ладонями, убеждая и себя, и Глафиру в том, что для такого глобального мероприятия силенок у него маловато.

— Завтра ты все узнаешь…

Скорость удаления призрака все возрастала, пока она, наконец, не превратилась в сверкающую точку. Та мигнула и исчезла, а Куль, встрепенувшись, открыл глаза.

Зажегся свет. Зеки стали вставать, захлопали откидные сидения, фильм кончился.

Бесконвойник и не заметил, как проспал добрых полтора часа. Встав, он громко рыгнул. Воздух, попавший в желудок за время сна, вышел наружу, подарив зеку облегчение.

Вернувшись в отряд, он не нашел там Семихвалова. Расспросив нескольких бесконвойников, Николай выяснил, что его семейника никто не видел с начала сеанса в клубе. Но там Петра не было, иначе он наверняка его бы заметил. Решив, что к обеду он объявится, Кулин завалился на шконку и принялся листать какой-то замусоленный иллюстрированный журнал.

3. Котел. Псих в отряде

Игорь не знал, сколько он так простоял на плацу, не отрываясь смотря на огненные языки, вырывающиеся из недр агатового черепа. Несмотря на изрядное расстояние, ему казалось, что каждый из огней достигает его тела, опаляет плоть нестерпимым жаром, от которого пузырится кожа, тлеют мышцы, лопаются кости, разбрызгивая во все стороны кипящий мозг. Это должно было бы причинять Котлу неописуемые страдания, но он ощущал все это не испытывая боли, лишь со стороны наблюдая за процессом превращения своего тела в прах и тлен.

И, когда от завхоза не осталось ничего, что могла бы гореть, раздался еще один удар, а взревевшая вслед за ним сирена вывела Исакова из ужасного оцепенения. Он испуганно огляделся. Вокруг никого не было. Плац был пуст, окна монастыря тускло светились, ночь все продолжалась.

Сделав шаг, Котел споткнулся и упал, успев выставить вперед ладони. Ноги, затекшие за несколько часов полной неподвижности, отказались держать его тело, взорвавшись уже реальной болью. Несколько минут Игорь вынужден был лежать на пыльном асфальте, пережидая неистовое жужжание крови в ногах. Когда оно немного утихомирилось, завхоз пошевелил ступнями. Жжение и зуд возобновились, но уже не с такой силой. Вскоре Исаков смог согнуть ноги в коленях. Совершив этот подвиг, он встал, и тут ему в голову пришла странная мысль. Ведь если он маячил как столб несколько часов, то прапора, постоянно шастающие ночью по отрядам, непременно должны были бы его «разбудить». Да и старший второй смены, если они снялись, не мог просто пройти мимо.

Так сколько же он так простоял?

Бежать возможности не было, но Игорь все же помчался обратно в отряд нелепой подпрыгивающей походкой. На нажатие кнопки в скворечнике никто не отреагировал, и Котлу пришлось с минуту ковырять замок пальцем, чтобы отодвинуть штырь засова локалки.

В раскоряку преодолев два лестничных пролета, завхоз ворвался в секцию, не обратив внимания на то, что на лестнице нет старичка-дежурного, который работал как раз во вторую смену и, если бы та пришла, должен был бы уже занимать свое пост. Дверь каптерки оказалась распахнута настежь, и в ней никого не было.

«Ушли!» — Подумалось Игорю. — «Не уследил!..»

Но вдруг с лестницы послышался странный шум. Исаков метнулся туда и обнаружил своих шнырей. Он необычности представшей перед ним картины, завхоз на мгновение опешил.

Шмасть и Пепел голые, валялись по полу с каким-то третьим мужиком. Этот, в отличие от завхозовских помощников, был одет, причем, как успел за какие-то мгновения заметить Игорь, так, словно собрался на Северный полюс. Мужик колотил шнырей сапогами, которые были надеты и на руки, и на ноги. Те же, не церемонясь, лупили того кулаками и коленями, но, как видно, без особого успеха.

— Что тут такое? — гаркнул Котел.

Шмасти, наконец, удалось перехватить одну из обутых рук и он начал, прямо в сапоге, ее заводить дебоширу за спину. Сапог вдруг соскочил и Клоповник, сжимая его обеими руками, звонко плюхнулся на задницу. В это время Андрей со всего размаха ударил кулаком туда, где под несколькими шапками-ушанками должна была находиться макушка. Мужик судорожно дернулся всем телом, получил добавку тем же самым по тому же месту и, обмякнув, растянулся на полу.

— Псих. — То ли сам себе, то ли отвечая на вопрос завхоза, проговорил Шмасть.

Он встал, отшвырнул сапог и провел тыльной стороной ладони под носом, размазав по всему лицу струйку крови. Закутанный пошевелился, и Пепел моментально отреагировал, ударив того еще раз.

— Свяжем? — Спросил Андрей не отрываясь смотря на неподвижного мужика.

— Ага.

Шныри, словно не замечая присутствия Котла, принялись выпутывать мужика из его многочисленных одежек. В разные стороны полетели три шапки, две телогрейки, ватные штаны… Игорь поразился, сколько барахла умудрился напялить на себя этот деятель. За верхней одеждой последовала и нижняя. Две робы, четыре «тепляка», несколько маек шныри сняли просто разом сдернув их с тощего тела. Со штанами поступили так же, стянули сразу все. Потом пришла очередь трусов.

— Может одни ему оставите? — Спросил Исаков после того, как Пепел содрал с мужика уже шестые.

— Они все наши. — На мгновение отвлекся Андрей, и оставил мужика совсем нагишом. Откуда-то появился уже одетый Шмасть, принесший моток нейлоновой веревки. Он споро связал голому мужику руки за спиной, накинул, было петлю и на шею но, очевидно раздумав, затянул ею лодыжки.

— И как вас угораздило свое шмотье чуть не проспать? — Хихикнул завхоз.

— Да кто ж знал, что этот настолько долбанется? — Клоповник пожал плечами.

Пока все перемещались в каптерку, куда отволокли и не пришедшего пока в сознание новоявленного сумасшедшего, Игорь выслушивал сразу две версии, из которых складывалась примерно такая история: обкурившись анаши, шныри зависли в каптерке и через некоторое время их пробило на сексуальные подвиги. Они решили разбудить пидора по кличке Карий Глаз, чтобы тот удовлетворил их одновременно. Пидор разбудился и, соблазненный обещаниями сразу двух кропалей, пошел подставлять очко на дальняк. Шнырям же взбрело в голову трахнуть его как белые люди, то бишь в обнаженном виде. Что они и стали делать, не обратив внимания на то, что за ними следил один зек. Когда же оргия была в самом разгаре, мужик стянул их одежду. Мало того, он еще и забрался в каптерку и распетрушил их кешеры, куда было напихано изрядное количество одежды. Довершив экипировку еще висевшими на вешалках фуфайками и шапками, псих ворвался в дальняк, и стал кричать, что уже наступил конец света, а они, шныри, занимаются тут развратом и не готовятся к глобальному переселению душ в мир иной. Но если бы он просто орал, нет, этот поборник чистоты и нравственности принялся размахивать руками и всячески мешать процессу удовлетворения. Карий Глаз, испугавшись, сорвался со смычков и зашифровался под шконкой, а они, шныри, решили утихомирить чеканувшегося, какую картину и застал внезапно появившийся Котел.

— Погодите, — Игорь внимательно посмотрел на Шмасть и Пепла, — а вторая смена где?

— Так ты же за ней пошел. Не снимались они еще… — Удивленно проговорил Перепелов и понял, что сморозил глупость. В самом деле, присутствие шныря или завхоза на съеме бригады было желательным, но совершенно необязательным. Старший смены вполне мог вывести людей и сам.

— А вы взрывы слышали? — Поинтересовался Исаков.

— Ну да, громыхало чего-то рядом. Я думал гроза… — Сказал Клоповник и осклабился одной из своих самых идиотских улыбок.

— Мужики, — завхоз смог лишь развести руками, — это вы сами чеканулись со своей травки!

— А сам-то? — Возразил Шмасть. — Чего три часа на больничку глазел? Я в окно выглядывал. Видел.

— Так там… — Начал Игорь и прервал сам себя на полуфразе. Если он начнет рассказывать о призрачных всадниках, о черепе, пылающем адским пламенем, кого из троих сочтут сумасшедшим?

— Короче, глюк у меня был. — Выдал завхоз с его точки зрения полуправду. — Может, чихнарки обпился, да и дури этой вашей надышался…

— Ну, глюк, так глюк… — Андрей приятельски хлопнул Котла по плечу. — Мы, вон, тоже сегодня призраков видели. Едут, понимаешь, по плацу четверо на лошадях. Вроде и за стеной они, а видно. И копыта по асфальту чок-чок-чок, чок-чок-чок…

— Ага. И в чем хохма-то, — мелко затряс головой Клоповник, — мы ж их на пару видели. Еще обсудить успели, пока они в какую-то дыру не ушли.

— А одна кобыла прямо на плацу обосралась. Я едва Шмасть удержал. Он все хотел на плац бежать, выяснять, настоящее дерьмо или нет.

— Навоз. — Поправил Шмасть.

— Ну, навоз, — благостно согласился Пепел.

— Грядут часы последние!.. Покайтесь, нехристи! — Подал вдруг голос связанный.

— Тебе что ль каяться? — Клоповник несильно пнул лежащего тапком в бок. — Ты, отвечай, паскуда, на хрена наши вещи украл?

— …И будем гореть мы в геенне огненной, и будем мерзнуть в геенне ледяной, и будем дрочить и не кончать в геенне…

— Да заткнись, ты! — Прикрикнул на мужика Шмасть.

— …плакать слезами кровавыми в геенне скорби…

— Да ты погоди. — Котел положил руку на плечо шныря. — Может он чего дельное скажет.

— Не видишь сам что ли, бредит мужик. — Недовольно пробурчал Клоповник, но бить сумасшедшего не стал.

— …А имя им Глад, Хлад, Мор и Смерть! И осенили они присутствием своим сии стены святые, и не стало в них больше святости. И разрушатся они от единого касания. — Мужик прорицал, прикрыв глаза. Тело его уже било крупной дрожью, но слова он выговаривал неестественно четко, словно за сумасшедшего говорил какой-то спрятавшийся в холодильнике чревовещатель. — И побьет камнями многих, но многие и спасутся. Но не будет им радости в этом спасении, ибо попадут они из одной темницы в другую, из одного узилища в другое, из одной кутузки в другую…

Пророка явно зациклило.

— Ну, дальше-то что! — Хмыкнул Пепел.

— …из одного каземата в другой…

— Да закроешь ты пасть?! — Раздраженно рявкнул Шмасть, но поймав взгляд Игоря, применять физическую силу все же не стал.

— …и разверзнется твердь, выйдут из-под нее блудницы вавилонские, каждая о девяти ногах, восьми рогах, семи хуях, шести хвостах и пяти крылах. И станут они блуд творить не скрывая позорища своего, а соблазнившиеся ими, ими же и пожраны будут.

На этом провидческий раж у мужика иссяк и он, со свистом дыша, рухнул на пол.

— А! Каково! — Рассмеялся Перепелов, — Блудницы, блин. С рогами и хуями. Я б на такую и во сне не полез бы…

— Да брось, ты. — Клоповник поморщился, как от внезапного приступа боли, — Ты что, все это серьезно воспринимаешь? Бредит мужик. Бредит!

— Ша, мужики! — Игорь встал. — Бредит он или нет, это все пустое. Давайте думать, где вторая смена и что нам с этим психом делать?

— А чего думать? — Пожал плечами Пепел. — Этого — на шконку, а с утра — к лепиле. А за мужиками сходить надо.

— Вот ты и сходи. — Буркнул Шмасть.

— Почему это я?

— А Котел уже ходил… — Хмыкнул шнырь. — А у меня кровяка носом идет.

Андрей, не говоря больше не слова, вышел из каптерки. Пока его не было, Шмасть и завхоз перетащили связанного мужика на его место. Вернулся Пепел один, возбужденный донельзя.

— Этих лошадей пол зоны видело! — Сообщил он, вращая глазами. — На промке котельная взорвалась, а потом труба упала. Кучу народа передавила! Сейчас все, кто там есть, ее обломки разбирают.

— Значит, — Резюмировал Клоповник, — можно спокойно идти баиньки. Никто до утра не появится.

Пепел кивком согласился, а Игорь еще некоторое время сидел в каптерке, куря и размышляя.

Если верить Пеплу, то призрачные всадники действительно были. Сошли с картинки и прошествовали по всей зоне. Но почему тогда это видение вызвало к него, Игоря, такой странный отклик? Почему он впал в ступор? Почему к нему в голову лезли такие совершенно не свойственные ему мысли.

Или это он сошел с ума, и все происходящее ему только мерещится? Или он спит, и с минуты на минуту должен проснуться?

Котел понял, что если он и дальше будет пытаться разобраться в этой катавасии, то точно попадет в психушку. Поэтому, решил он, не стоит обращать внимания на всякую постороннюю потустороннюю чепуху, а надо сконцентрироваться на задаче, данной ему майором Лакшиным: следить за шнырями, чтоб те не шнырнули в эти загадочные катакомбы.

Постановив так, завхоз отправился на боковую.

Он не слышал, как вернулась изможденная тяжелым трудом вторая смена, не видел их лиц, глаз. А если бы и узрел, то подумал бы, что это продолжение кошмара. Не умываясь, в сапогах и одежде, заляпанных глиной пополам с кирпичной крошкой, сажей и отработанным машинным маслом, зеки валились на свои кровати и моментально засыпали. А в глазах их сквозила такая пустота, какая бывает лишь у наркомана, чудом выжившего после передозировки и превратившегося на их, наркоманском сленге, в овощ, существо без личности и желаний.

4. Новые трупы

Знакомство с писаниной покойного Братеева дало куму столь давно разыскиваемый ключ. Но не дверь, которую этим ключом можно было бы отворить. Впрочем, Игнат Федорович сомневался, были ли в дневнике Гладышева детальные пояснения о том, как ее искать.

Еще одним тревожным фактом было и молчание Крапчатого. Несмотря на договоренность, майор был почти на сто процентов уверен в этом, вор в законе весьма активно вел параллельное расследование, не делясь при этом его результатами. Впрочем, вряд ли их было больше, чем у самого Лакшина.

Да и сама схема массовых совокуплений между соседними колониями никак не получалась цельной. Все время не хватало какого-то фрагмента, или фрагментов, мозаики, для того, чтобы логично объяснить все имеющиеся факты.

Кроме того, ни в какие ворота не лезла вся эта внезапно активизировавшаяся чертовщина. Призраки монашек, всадники Апокалипсиса, которых кум сподобился увидеть собственными глазами, какое-то странное, зазомбированное состояние зеков второй смены. Этим явлениям пока не находилось никаких логических обоснований и это тревожило оперативника все сильнее. Он начинал понимать, что уже в изрядной мере утратил контроль над событиями. Мало того, доля этого контроля с каждым следующим часом становится все меньше, иллюзорнее, призрачнее, наконец.

Требовалось немедленно что-то предпринять, и Лакшин, не смотря ни на что, сделал бы это, если бы знал, что конкретно надо совершить. В голову не приходило ничего, кроме методичного осмотра всех нарисованных крестов. Вдруг в тех точках, которые нажимают убийцы, остались какие-то следы. Да и краска, которой покрыты стены, должна была бы потрескаться в местах надавливаний.

Но сделать это Игнат Федорович мог лишь самолично. Привыкнув не доверять никому, майор просто не мог позволить, чтобы информация о тайных проходах стала достоянием кого бы то ни было. Слухи — пусть. Но не конкретика!

Бездарно проспав утренний киносеанс, кум тем самым лишил себя возможности обследовать хотя бы один отряд. Но, кто мешает ему сделать то же самое и днем?

Лакшин не раз использовал принудительно-доброволные походы в кино как способ на некоторое время избавиться от толкущихся в помещении отряда зычков, чтобы провести небольшую ревизию в тумбочках, особенно, когда поступал какой-то сигнал, который неплохо было бы проверить. Так он решил сделать и на этот раз.

Оставалось лишь выбрать, в какой отряд нанести визит.

В принципе, если Братеева убили именно из-за дневника, что, в общем-то недвусмысленно доказал текст его повести, то надо было выяснить, находится ли тот в его вещах. Поверхностный шмон прапоров никаких результатов не дал. Но, вполне вероятно, что писатель, опасаясь хранить у себя такой смертоносный документ, передал его кому-то еще. И этот кто-то еще совершенно спокойно мог быть практически из любого отряда. Другое дело, что едва начав развивать эту мысль, Лакшин интуитивно уверился в том, что библиотекарь не стал бы доверять никому, кроме таких же как он первоотрядников. И, следовательно дневник следует искать именно там. Дело осложнялось еще и тем, что к этому отряду были приписаны еще и бесконвойники, которые свободно шастали за вахту и обратно и поэтому могли незаметно и без проблем вынести стопку листов и спрятать ее в любом месте вне монастырских стен.

Потом Лакшину пришла в голову слишком странная мысль. В первом отряде, в отличие ото всех остальных обыски были плановыми. Другие отряды, вообще-то тоже шмонали по графику, но график этот составлялся лично Игнатом Федоровичем и был тайной для всех остальных. Хозобслугу же обыскивали каждый второй понедельник месяца.

Такая поблажка давала возможность тем, кто заметит эту систему, подготавливаться к визиту прапоров и избавляться на некоторое время от слишком уж запрещенных предметов. И этот периодический шмон прошел совсем недавно.

Майор отчаянно замотал головой. Что за мысли? Что за странные отговаривания самого себя? Или он уже настолько привык, что дневник совершенно мистически постоянно ускользает он него, что уже начал бояться заполучить эти зековские мемуары?

Нет, он должен довести дело до конца. Лишь так он сможет доказать и свой профессионализм, и начать, наконец, плотно контролировать происходящее.

Покинув кабинет лейтенанта Симонова, оперативник решил, пока есть время, навестить Поскребышева. Врач, хотя и был хроническим наркоманом, часто, сам того не подозревая, помогал Лакшину. У Михаила Яковлевича был весьма своеобычный взгляд на окружающее и майор иногда этим пользовался.

Врача Лакшин поймал в больничке, где тот умиротворенно беседовал с каким-то пациентом. Сквозь прозрачную дверь палаты было видно, как пациент хаотично жестикулирует, корчит рожи, пускает слюну, в общем, ведет себя именно так, как кум представлял себе поведение классического умалишенного.

Было достаточно забавно наблюдать за этим больным, но Игнат Федорович пришел сюда не для любования на психиатрических. Вздохнув, майор тихо постучал по стеклу. Поскребышев отвлекся от беседы и, глядя на оперативника, кивнул. Получив такой сигнал, кум спустился в кабинет врача где вскоре появился и сам Михаил Яковлевич.

— Поразительный случай. — Начал врач, едва появившись в дверном проеме. — Классическая параноидальная шизофрения с бредом мессианства. Представляешь, он вообразил себя пророком и ясновидящим, но в пределах нашего лагеря. Причем ничего оригинального не предрекает, стандартный джентльменский набор, разрушение всего, разверзание земли и хлябей небесных, появление сонма дьяволов женского пола, в общем локальный Армагеддон в отдельно взятой колонии. Обычно у таких больных куда более глобальные идеи. И что удивительно, до вчерашнего вечера — никакой патологии! Жил мужиком, вкалывал как все. И вот, нате!

Поскребышев говорил, а майор вдруг осознал, что лепила как-то перенял манеру держаться своего нового больного. Михаил Яковлевич, рассказывая, тоже нелепо взмахивал руками, делал гримасы, не хватало лишь вожжей из слюны на подбородке, да драной пижамы.

— Я, наверное, тоже скоро твоим пациентом стану. — Грустно усмехнулся кум.

— Ты? — Врач выпучил глаза. — С твоими-то хром-ванадиевыми нервами?

— Видения у меня. — Сообщил Лакшин. — Галлюцинации.

— Так, погоди…

Михаил Яковлевич, порывисто вскочил и принялся рыться в личном сейфе, перебирая упаковки с ампулами и таблетками. Выбрав подходящее средство, Поскребышев бросил на оперативника нахмуренный взгляд, потом махнул рукой:

— Не боишься уколов?

— Вроде нет. — Прикинул Игнат Федорович, вспоминая при этом почему-то жирных медсестер с тупыми иголками. — Смотря, правда, куда…

— Да я не тебя буду колоть. — Усмехнулся врач. — Себя.

— А-а-а… Тогда такое я уже видел.

— Да? — Искренне изумился Михаил Яковлевич. Впрочем, все время беседы он не терял времени зря. Пока шел обмен репликами, лепила успел наполнить шприц, закатать рукав, перетянуть руку и уже нацеливался иглой на свою вену. — Ну, с Богом.

Через минуту-другую перед Лакшиным сидел уже совершенно другой человек. Никакой расхлябанности, воплощенные внимание и сосредоточенность.

— Так. — Сухо сказал Поскребышев и откашлялся. — Теперь я готов все выслушать.

Рассказ оперативника не занял много времени. Он поведал о видении всадников, тех странных ощущениях, которые были после этого и о своих наблюдениях за простыми зеками, тоже бывшими, как считал кум, свидетелями потустороннего явления.

Когда Игнат Федорович замолчал, лепила выждал небольшую паузу, но майор прекрасно видел, что капитан медслужбы держит ее исключительно из-за того, чтобы произвести впечатление глубоких раздумий. Слова давно готовы были хлынуть всесметающим селем, следовало лишь открыть какую-то заслонку.

— Все это могло быть вызвано несколькими совершенно разными причинами. — Медленно, как паровоз только начинающий неудержимый спуск с крутой горы, — проговорил Поскребышев. Но с каждой последующей фразой темп его речи возрастал и под конец Михаил Яковлевич тараторил с трудом понимаемой скороговоркой. — Начну с внутренних. Здесь я могу лишь предположить, что ты действительно сошел с ума или, выражаясь более научными терминами, подрастерял адекватность восприятия окружающего. Это, в принципе, может быть вызвано или латентным психиатрическим заболеванием, которое, по каким-то причинам вдруг резко обострилось, или это эпизодический факт твоей биографии, вызванный тоже некими причинами, и после определенного лечения все прекратится.

Причинами же могут служить хроническая усталость, длительное нервное напряжение, причем такое, которое не может найти адекватного выхода. Предположим, ты оказался посредине какой-то проблемы, которую тебе надо решить, но ты уже угрохал на нее столько времени и сил, что уже поневоле начал сомневаться, имеет ли она решение вообще. Или наоборот, ты настолько сжился с ней, что тебе на подсознательном уровне не хочется с ней расставаться и ты, опять таки подсознательно, не замечая того, пролонгируешь ее решение или, что еще хуже, закрываешь глаза на самые простые, самоочевидные пути, отыскивая бесконечные обходные маневры, создающие лишь иллюзию движения, и ни на шаг не приближающие тебя к цели. В такой ситуации мы уже можем говорить о сформировавшемся невротическом состоянии, которое вполне способно вызывать галлюцинаторные явления.

Лечение можно провести медикаментозное, разные там, седативные препараты, но, на мой взгляд, лучше всего, тебе лично, подошла бы курортотерапия. Съезди на Байкал, благо рядом, или еще куда-нибудь. Закадри девицу, навешай ей лапши на уши — все и пройдет.

Но, повторяю, это в случае, если виной этих явлений ты сам.

Возможны же еще два-три варианта. Первый — каким-то неведомым для тебя образом и способом ты употребил сильный галлюциноген. Простой психоз и психоз, вызванный такого рода средством, практически неотличимы. Тем более, что его предпосылки те же самые, что я только что тебе описывал.

Здесь тоже лучший лекарь — время. Вещество выйдет из организма, если уж ты жив, то передозировки не было, и все вернется на круги своя.

Возникает вопрос, где и как ты мог его употребить? И не только ты, но и вместе с тобой еще несколько сотен человек. Можно, конечно проработать вариант некой диверсии. Злоумышленник подсыпает в чан с супом каких-то десять грамм LSD-25.

Весь лагерь вповалку, все в путешествии. Но пока мне не приходит в голову ни одной версии, кому и зачем все это делать. Впрочем, их придумывать я оставлю тебе.

Второй вариант самый экзотический. Известно, что некоторые виды электромагнитного излучения способны вызывать массовые галлюцинации. А в том, что она действительно была массовой, и что все видели одно и тоже, можешь не сомневаться. Не ты первый пришел сегодня с такими проблемами.

Тут Игнат Федорович не выдержал и воскликнул:

— Так чего ты мне голову морочил?! Неврозы, психозы…

— Сейчас, — спокойно пояснил Поскребышев, — я подхожу к тебе комплексно и непредвзято. Я надеялся, ты оценишь такую мою любезность.

Лакшин фыркнул, а Михаил Яковлевич, невозмутимо продолжил:

— Насколько мне известно, на этой основе разработано так называемое психотронное оружие. Официально, ты знаешь, оно запрещено, но некие секретные исследования все равно постоянно ведутся. Возможность того, что некие органы избрали нашу колонию для негласных экспериментов, уничтожающе мала, но в потенциале, и вероятность этого на порядок выше чем предыдущей посылки, может произойти спонтанная генерация этих частот неким естественным путем. Под последним, я понимаю их случайную, не запланированную изначально генерацию как природными, так и техногенными факторами.

Тут надо пояснить, что в идеале все взаимодействует со всем. Вопрос лишь в том, чтобы заметить эти взаимодействия. Вот и предположим, что, скажем, котельная, будучи расположена в определенном месте посреди монастырских стен, с ними взаимодействует и тем самым порождает инфразвуковые колебания, разрушающе действующие на психику. Теперь предположим, она взрывается. В момент взрыва их мощность катастрофически увеличивается, и та порция облучения, на которую раньше уходили годы и месяцы, получена нашим лагерем за секунду. Вот люди и сходят с ума.

И, наконец, самое невероятное. Действительно близится конец света и перед финалом на самом деле активизировались все эти призраки, привидения, души мертвых и прочая потусторонняя нечисть, чему мы все и стали свидетелями.

Видя, что лепила закончил, Игнат Федорович ехидно поинтересовался:

— И какой же из этих сценариев, на твой просветленный и просвещенный взгляды, истинный?

— Я думаю, — чуть ли не по буквам произнес Поскребышев, — что каждый понемножку.

— Но как такое может быть? — Недоумевая, возгласил кум.

— Очень просто. Окружающий нас мир — не линейная формула. В нем реализуются сразу и все возможности. Некоторые, правда, в исчезающе малых пропорциях.

— Нет, ты сам бредишь! — В возбуждении, майор встал, подошел к окну. — Сам посуди, я же не мог съесть никакого наркотика! И…

— И сахар в определенных условиях может стать наркотиком. Скажу больше, галлюциногеном! — Таинственно провозгласил Михаил Яковлевич и тут же пояснил.

— Для диабетика, например.

— Но это же особые… — Попытался возразить Лакшин, но его безапелляционно перебили:

— Все ситуации особые!

Игнат Федорович, закрыв рот, вынужден был согласиться с этим тезисом, но другие возражения уже прокладывали себе дорогу:

— Так не хочешь же ты сказать, что привидения реальны?

— Что есть реальность? — Философски заметил Поскребышев. — Не будь ты законченным материалистом. Маркс, между прочим, Карл который, активно увлекался спиритизмом.

— К черту Маркса! — Рявкнул Лакшин, не задумываясь над тем, что за эти слова, если они дойдут до замполита, он может получить, по меньшей мере, выговор по партлинии. — Ты меня уже совсем запутал. Как одновременно я мог сожрать нечто, в данных особых условиях являющееся наркотиком, и при этом подвергнуться воздействию некого излучения, при этом временно сойдя с ума?

— Ты дискретизируешь то, что я тебе сказал. — С терпеливой улыбкой вещал Михаил Яковлевич. — Ты дискретно воспринимаешь окружающее тебя, рубишь своим сознанием тот непрерывный поток, который на тебя сваливается, на небольшие, легкоусвояемые, съедобные части. И поэтому не видишь взаимосвязей.

— А как иначе?..

— Я же, во всяком случае, в данный момент, обладаю непрерывным, континуальным мировосприятием и поэтому могу видеть и факты, и явления в их непрерывном взаимодействии. Причем, если в этой картине видения вдруг чего-то недостает, то я знаю, где конкретно находится эта дырка, и после такого открытия найти недостающее связующее звено уже не представляет особой проблемы.

— И где же во всем этом безумии смысл?

Поскребышев хитро взглянул на недоумевающего оперативника:

— А в чем смысл дождя или снега? Ты столкнулся с неким природным явлением. И что толку его описывать, раскладывать на полочки, классифицировать? Его надо принимать так, как оно есть. Не больше и не меньше. Смириться с ним.

— Это что же? — Игнат Федорович исподлобья посмотрел на врача-наркомана. — Сидеть и ничего не делать?

— Отчего? — Удивился медик. — Разве когда тебя застает на улице дождь, если уж развивать эту аналогию, ты делаешь вид, будто ничего не происходит? Нет, ты раскрываешь зонтик, если ты предусмотрителен, или бежишь в ближайшую подворотню и ждешь пока с неба не прекратит литься вода.

— Ага. И сейчас ты мне предложил второй вариант. Отдохнуть в Байкальских подворотнях?

— Так зонтика же у тебя нет. — Развел руками Михаил Яковлевич. — Иначе бы ты ко мне с таким вопросом просто не пришел бы. Или есть у тебя этот зонтик, но ты не знаешь где, или не умеешь его открывать. Вертишь в руках, как бесполезный предмет…

— Ладно, хватит… — Прервал лепилу Лакшин. — Анализ я твой слышал. Вывод тоже.

В общем, пошел расслабляться и получать удовольствие.

Кум натужно улыбнулся, понимая, что будь даже совет Поскребышева именно тем, что ему, оперативнику, необходимо, он все равно не сможет его выполнить в полной мере. Теория звучала прекрасно, но воплощение ее в жизнь вызывало у Игната Федоровича большие сложности. Кроме того, несмотря на то, что Михаил Яковлевич и употреблял простые и понятные слова, но общий их смысл непостижимым образом ускользал от майора. Вместо рационального осмысления речей Поскребышева, Лакшин воспринимал их сугубо эмоционально. Он не знал, правильно ли делает, но почему-то получалось именно так, и начальник оперчасти ничего менять в этом не хотел. Ибо эмоции, которые он выносил из разговора с пронаркоманившимся доктором, были положительные. Однако состояние, в котором сейчас пребывал Игнат Федорович, можно было назвать умиротворенным. И это ощущение тихой радости не смогло поколебать даже появление взмыленного прапорщика.

— Вот вы где! — Жбан, запыхавшийся, с вылупленными глазами, несколько секунд переводил взгляд с врача на кума, не понимая, как они могут так просто тут сидеть и улыбаться, когда в зоне происходит ТАКОЕ. — Тут Синяка замочили! И еще какого-то зычка!

— Синяка, говоришь? — Переспросил Лакшин.

— Да! — Лихорадочно закивал головой прапорщик. — Они прямо из воздуха появились! Мертвые!

— Из воздуха? — Спросил Поскребышев. — Интересно, как им это удалось?

— Да не знаю я. Зычки так базарят.

— А ты им и веришь? — Тоном психотерапевта поинтересовался Михаил Яковлевич.

— Поверишь тут… — Неопределенно замотал головой Жбан. — Так вы идете или нет? Там уж скоро пол зоны набежит…

— Я думаю, надо навестить приконченных. — Встал Поскребышев и направился прямо на прапорщика. Тому пришлось посторониться, пропуская врача. Следом вышел и Лакшин.

5. Котел. Выходной в отряде

Едва проснувшись, Котел помчался на плац. Ему не терпелось при свете дня посмотреть на картину, которая ночью заставила его несколько часов стоять на месте. Но никакого черепа на фронтоне больнички не оказалось. Вместо пиратского символа там было вырезанное в камне странное колесо с восемью спицами. Причем спицы выступали за обод, заканчиваясь сплюснутыми луковками. По обе стороны колеса находились изображения каких-то людей. Тот, что справа, сидел на каком-то столике, скрестив ноги пятками вверх. Ладони его были сложены так, что вытянутые пальцы правой смотрели вниз и влево, а левой, соответственно, вправо и вверх.

Второй человек восседал на таком же постаменте, но его ноги были опущены вниз. В левой руке он держал колокольчик, а в правой — странную ажурную конструкцию, которую Исаков затруднялся даже описать словами. Завхоз смутно помнил, что где-то, когда-то он уже видел этих святых, а в том, что это святые, не было никаких сомнений, ибо за их головами виднелись круги, могущие быть лишь нимбами.

Но так же Игорь подозревал, что это были не православные святые. Но тогда как они могли здесь оказаться?

Не имея возможности ответить на этот вопрос, Котел вернулся в отряд и застал там полный бардак. Зеки уже встали, и добрая половина их выглядела так, словно все они ночевали под одним и тем же мостом в одной грязной канаве. Пепел и Шмасть, проворонившие вчера приход чумазых, теперь наверстывали упущенное, заставляя второсменников чистить и себя, и запачканные одеяла. Все три бугра не отставали от шнырей, подгоняя едва шевелящихся, невыспавшихся зеков пинками и тумаками.

Убедившись, что его поднадзорные на месте, Исаков, миновав толпу, отколупывающих с курток и штанов куски глины и вытрясающую из одежды угольную пыль, прошел в каптерку. Там, на столе, уже стояла запаривающаяся банка с чифирем. Не став дожидаться шнырей, завхоз отлил себе полстакана, залпом выпил. В горле запершило и от кипятка, и от крепости чая. Подавив рвотный импульс, Котел закусил конфеткой, и принялся задумчиво смотреть в окно на локалку. Там была та же картина, что и в коридоре. Все чистились. Про себя Игорь отметил, что двигались зеки как-то не так. Конечно, в этом шевелении присутствовала и сонная одурь, но было и еще что-то непонятное, зловещее.

Внезапно завхозу вспомнились кадры какой-то кинохроники. Эту программу он смотрел еще на воле, в ожидании футбола, лениво поглядывая не экран. Там показывали расстрел в фашистском концлагере. Приговоренные к смерти сперва рыли траншею для своих похорон, а потом, чтобы пули не попортили их обноски, медленно раздевались донага.

И вдруг сейчас, в движениях зеков Игорю померещилась та же самая обреченность, словно все осужденные вдруг получили не подлежащую обжалованию «вышку», и теперь лишь создавали видимость деятельности, чтобы, обладая на данный момент лишь неким подобием жизни, дотянуть свое, потерявшее всякий смысл существование, до логического финала.

Неожиданно, среди копошения зеков, возникло стремительное движение. Посмотрев в его сторону, завхоз заметил черную фигуру, быстро пробиравшуюся сквозь людскую толпу. Расстояние было небольшим, и не узнать Лешку Колесо, правую руку Крапчатого, было невозможно.

— И чего, это, этому мерину тут понадобилось? — Спросил сам у себя Котел, внезапно понимая, что уже знает ответ и ответ этот ему категорически не нравится.

В каптерке восьмого отряда блатной появился лишь минут через десять. Вслед за ним ввалились шныри, Хват, Молоток и Глыба. Вся верхушка отряда оказалась в сборе.

Игорь не поворачивая головы, следил за этим явлением в отражении оконного стекла.

— Эй, завхоз! — Нагло рассмеялся Колесо, — Проснись, ты серешь!

Исаков, не реагируя на подначку, молча повернулся к визитеру. Тот, ожидая какой-нибудь реакции, ненадолго умолк, выжидающе пожирая глазами Исакова.

Наконец, поняв, что даже «здравствуй» от него не дождешься, блатной заученно проговорил:

— Крапчатый решил лагерь разморозить.

Бригадиры переглянулись, а Котел, который подозревал, что Колесо прибежал, чтобы сообщить именно эту новость, продолжал спокойно молчать. Блатной по-своему понял неразговорчивость Игоря, и едва слышно пробурчав: «И этот съехал…» — обратился уже к стоящим позади него:

— Ну, бугры-шныри, все понятно? Завтра на промку никто не идет. А если кто чего не допетрил, грамотные найдутся — попишут.

Сказав это, Колесо бросил взгляд на индифферентного к происходящему завхоза, и вышел, немного сильнее, чем надо, прикрыв за собой дверь.

— Котел, ты чего молчишь-то? — Встревоженный Глыба всплеснул руками. — Скажи чего…

— А чего без толку языком молоть? — Устало вздохнул Исаков. — Сам слыхал — попишут.

— Ну, молотки, язви их душу в карусель! — Иван горестно покачал головой. — И так беспредел выйдет, и по другому тоже… Ну, Котел, не отбрехивайся! Говори, что делать?!

— Да чего он сказать может? — Покосился на Игоря Хват. — Не ему же в трюм идти, нам!

— Ладно, мужики. — Встрял Шмасть. — Чего сейчас базарить? Давайте, каждый для себя все прикинет, а после завтрака соберемся и покумекаем.

— И то дело. — Хмыкнул Перепелов. — На пустое брюхо базар вести несподручно.

— А на полное — тем паче. — Недовольно пробурчал Хват.

— Да кто ж тебе его даст дополна набить? — Хихикнул Молоток.

Котел безучастно слушал эту перепалку, понимая, что и буграм, и шнырям не по себе, после такой новости, и они лишь пытаются как-то отгородиться от нее, сделать вид, будто это их касается совсем не в той мере, как должно бы было, словно от этого решения Крапчатого не зависит их дальнейшая судьба, а, может, и жизнь.

Закурив, Игорь налил себе еще чая. Тот уже немного остыл, на поверхности жидкости образовалась коричневая пленка, да и сам напиток из рубинового превратился в бурый. Прихлебывая терпкую жидкость, завхоз пытался размышлять.

Но, как назло, в голову лез единственный вариант событий: Через ворота в зону врывается отряд ОМОНа и, расстреливая все, что шевелится, убивает его, Котла, просто за то, что есть он на свете.

Лишь потом, после проверки и завтрака, когда Шмасть объединился с Молотком и Глыбой против Хвата и Пепла, первые не хотели поддерживать блатных и уйти в сторону, вторые тоже, но при этом понимали, что так просто отсидеться не удастся, ибо среди мужиков уже пошел базар за отказ от работы, Исаков вдруг вспомнил, что обо всем этом надо бы известить Лакшина. Может кум сумеет что-нибудь придумать?

Повинуясь этому порыву, завхоз порывисто встал, и, не обращая внимания на недоуменные провожающие взгляды, покинул каптерку. Отряд встретил его неестественной тишиной. Обычно в выходные, когда все зеки вынуждены были торчать в секции, отдыхая от трудов на благо Родины, в помещении стоял несмолкаемый гул.

Осужденные переговаривались, обсуждали новости, сплетни. Сейчас же Котлу показалось, что он попал в читальный зал библиотеки. Разговоры, конечно, шли, но слова были настолько негромки, что их заглушал даже шелест тапочек по полу.

С минуту завхоз оцепенело стоял у двери в каптерку. Увиденное вызвало в нем приступ неясной тревоги. Потом, встрепенувшись, Игорь, внезапно вспомнил, что сегодня воскресенье, а это значило, что кума на месте может и не быть. Ломиться же на вахту, чтобы сообщить новость любому офицеру из администрации являлось просто глупостью. Если походы завхозов в нарядную, где ежедневно вывешивались переводы зеков из отряда в отряд, были оправданы необходимостью, то вахта была местом, куда арестант мог ломануться лишь в самом крайнем случае, когда его жизни угрожала бы немедленная опасность. Сейчас же такой нужды у Исакова не было и он, посмотрев по сторонам, почувствовал, что ему не мешало бы облегчиться.

В дальняке над «очками» сидели несколько зеков, двое, включив в розетку над умывальниками самодельную «машину» кипятили воду; около же писсуара, длинного наклонного желоба, по которому едва струилась вода, никого не было. Котел достал член и, склонив голову, чтобы наблюдать за истечением струи, принялся мочиться.

Вдруг сверху послышался негромкий скрежет, на который Игорь не обратил внимания.

Но за скрежетом раздался сильный шлепок и многоголосый вопль, так резанувший завхоза по ушам, что тот, невольно отвлекшись от своего занятия, обернулся.

Опорожнявшиеся зеки разом повскакивали со своих мест и стояли у стены, забыв о штанах, болтавшихся на виду у всех гениталиях и подтирочных бумажках, которые каждый из них сжимал в кулаке. Те же, что кипятили воду, тоже враз позабыли обо всем. Арестант, следивший за машиной, теперь стоял с открытым ртом, а державший закутанную в полотенце банку с кипятком, внезапно разжал пальцы и та, ударившись о край раковины, лопнула, обдав осужденных горячими брызгами и волной густого пара. Но даже это не привело их в чувство.

Когда же Игорь сам посмотрел туда, куда были устремлены взгляды всех, находящихся в сортире, он только и смог, что ошеломленно открыть рот.

На полу лежали два тела. То, что это трупы было понятно с первого взгляда.

Неестественный синюшный цвет лица был у обоих мертвецов. Но, и это было самым страшным, в одном из убитых Котел узнал прапорщика Синичкина. Синяка.

Завхоз побелел. С этого момента пути назад уже не было и ему, волей-неволей, придется поддержать блатных. Иначе администрация так закрутит гайки, что ни один зек не осмелится перднуть без соизволения властей колонии.

6. Ярость Кулина

Николаю так и не удалось поглазеть на вываливающиеся из глубоких разрезов и декольте сиськи разных див.

— Убили! Опять убили! — Разнеслось по помещению.

— Кого? Где? — Ответило сразу несколько голосов.

— В восьмом! Трупаки прямо из воздуха появились! — Сообщал известные ему детали зек, прибежавший с этой новостью. — Мужики на очках сидели, так они прямо на них и свалились!

Отбросив журнал, Кулин, повинуясь странному неприятному предчувствию, помчался в восьмой отряд. Зековская связь сработала быстро, и пока никого из администрации на месте не было. Николаю пришлось проталкиваться, преодолевая сопротивление и недовольство арестантов, тоже желающих своими глазами взглянуть на трупы.

Наконец, бесконвойник протиснулся в дальняк.

— Пройти дайте! — Истошно заорал Кулин.

Зеки, от неожиданности, слегка расступились и бесконвойник смог подойти к мертвым телам.

Он узнал их сразу, несмотря на перекошенные синие лица, несмотря на кровоподтеки, искажавшие привычные черты. Одним из убитых был Синяк. Другим — Петр Семихвалов.

Едва бросив взгляд на мертвецов, Куль принялся выбираться из толпы. Обратное движение давалось куда легче, но Николай этого не замечал. Память его словно застопорилась, и бесконвойник не видел перед собой ничего, кроме бледного красно-фиолетового лица своего семейника, его рассеченной брови, опухших кровавых губ, из которых вытекал покрытый коричневатым налетом язык.

Механически переставляя ноги, Николай спускался по лестнице, когда его едва не сшиб бежавший снизу Жбан. Вслед за прапорщиком спешили кум и Поскребышев.

Бесконвойник даже не заметил странного взгляда, которым его проводил начальник оперчасти.

Действуя на автопилоте, с трудом подавляя в себе желание наброситься на первого попавшегося ему на пути и растерзать его по одной единственной причине: тот жив, а Петька-то уже нет! В полной прострации Кулин добрался до секции. Он не понимал, что делает, что происходит вокруг и очнулся лишь когда обнаружил себя стоящим на плацу в ряду других бесконвойников. Где-то вдалеке продолжалась проверка, а Николай, испытывая одновременно ярость и нежность, вдруг вспомнил, как он познакомился со своим будущим семейником.

В те далекие месяцы, когда Куля уже поставили работать на замках, но он не до конца еще приноровился к ритму зековской жизни, недавний этапник вдруг поймал себя на мысли, что с завистью смотрит на распивающих чифирь соотрядников. По началу Николая несколько раз приглашали хапнуть, он же, вынужденный ответить такой же любезностью, купил пакет второсортного чая и тоже замутил несколько раз для таких же, как он, сверловщиков. Но, прикинув количество денег, Кулин понял, что их запаса не хватит и на полтора месяца. А ведь их надо было использовать и на одежду…

С первых дней в отряде, Николай заметил, что несколько мужиков все свободное время заняты непонятным делом. Они, зажав в пальцах металлические пластинки, крутили какие-то миниатюрные рукоятки. Присмотревшись, арестант понял, в чем смысл этих монотонных движений: мужики плели цепочки. Тончайшая серебристая проволока закреплялась на двух крючочках, и один из них поворачивался несколько раз так, что получалось перекрученное звено. Всего эти «паутинки» состояли минимум из 35-ти звеньев. Потом каждое из них расплющивалось под прессом, прилаживался замок из проволоки потолще и вся эта конструкция покрывалась в гальванике никелем.

Через день Николай уже раздобыл такую «машинку» и запас проволоки. Первые несколько опытов оказались неудачными. То ушко у звена оказывалось слишком большим, то не удавалось отломить проволоку в нужном месте и она торчала острым заусенцем, то само звено, перекрученное, внезапно рвалось. Убив на тренировку несколько дней, Куль, наконец, научился делать цепочки быстро и качественно. Но начинать крутить промышленные партии он не торопился. Прежде следовало выяснить, куда, кому и за сколько можно сбывать продукт.

На это ушло еще две недели. Почти сразу после того, как у арестанта была готова первая цепочка, к нему подвалил парень из его отряда по прозвищу Дрозд. Он, буквально сверкая своей хитрой рожей, вызвался быть посредником. Кулин внимательно выслушал предложение, но цена показалась ему слишком уж низкой, и он, не отказываясь сразу, обещал подумать недельку-другую. Дрозд намек понял и больше не подходил, при этом, не забывая следить за Николаем. Как потом выяснилось, пройдоха снизил ее аж вчетверо. Никто из зеков не стремился выдавать источники своих доходов, и поэтому Кулину пришлось самому поиграть в шпионов.

Делать это, сидя за станком было непросто, но Николай справился.

Выяснилось, что есть несколько путей. Первым, самым неподходящим для Кулина был так называемый «грев». О нем он узнал из разговоров в курилке и для того, чтобы его провернуть требовались друзья на воле. В условленное время, ночью, на территорию лагеря забрасывался мешочек. Тот, кому он предназначался, сидел на крыше одного из цехов и ловил «подарочек». На волю таким же способом отправлялось и деловьё, и малявы.

Куль видел стены, окружавшие зону, и понимал, что одной человеческой силы вряд ли хватит, чтобы перекинуть через них, что бы то ни было. Требовалось устройство типа арбалета или катапульты. А это слишком большой риск, светиться с этакой дурой на просматриваемой площадке перед стеной. Следовательно, надо было еще и подкупать вышкарей.

Другой способ был еще опаснее. Следовало закентоваться с каким-нибудь из прапоров или, на крайний случай, с отрядником. Этот вариант тоже отпадал, ибо на подкормку вертухая требовалось и время, и деньги, и некоторый статус.

Краснопогонник не будет даже разговаривать с недавним этапником, не потому, что может подозревать в том кумовского, а из-за незнания тем всех нюансов зековского бытия. Нужна была некоторая известность, причем не блатная, принципиальность, короче то, что выдвигало арестанта из ряда банальных мужиков, потенциальных стукачей, в разряд мужиков правильных.

Третьим, и наиболее подходящим для Николая, был способ, использующий вольняков, не военных. Почти ежедневно в лагерь приезжали грузовики с сырьем, или за готовой продукцией. Всякий раз водилу сопровождали прапор, который в данном случае был преодолимой помехой, и представитель заказчика. Тот, кто имел полномочия принимать или не принимать продукцию, подписывать счета и накладные. И если шофера могли меняться раз от раза, то представители всегда были одни и те же.

Замки, сделанные бригадой, в которой трудился Кулин, поступали на «Хумский завод метизов». Там они упаковывались в картонные коробочки и расходились по торговой сети. От ХЗМ два раза в неделю приезжал средних лет мужик, ровесник Николая. Зек уже знал, что того зовут Григорий и всякий раз как тот приходил в цех, пристально и оценивающе смотрел на вольняка. Когда же тот замечал эти взгляды, Куль резко возвращался к работе.

Вскоре Николай подкараулил приезд машины с Григорием и как бы случайно встретил того у входа в цех. Поблизости, казалось, никого не было, и Куль громко шепнул:

— Паутинки возьмешь?

— Сколько? — Вольняк лишь ненамного сбавил шаг.

— Десяток.

— Пакет.

Имелся в виду пакет чая весом в килограмм.

— Во вторник. — Сообщил Николай, и за хумчанином захлопнулась дверь цеха.

Куль торжествующе щелкнул пальцами. Если бы он согласился на предложение барыги — то имел бы как раз пакет вместо четырех килограмм. Но Куль рано радовался. Не успел он докурить, как невесть откуда взялся Дрозд.

— Ты чего с вольняшками перетираешь?

— А тебе что за дело?

— Смотри, не нарвись.

— На что это? — Куль попытался изобразить на лице недоумение.

— Они ж на всех куму стучат. — Объяснил парень. — А как будешь ты ему деловье передавать — тебя прапора за жопу хвать!

— Ну, значит влетел. — Философски отреагировал Николай и, бросив уголек, только и оставшийся от сигареты, отправился на рабочее место, оставив барыгу гадать, то ли он только договорился, то ли уже совершил обмен.

Но на этом неприятности не кончились. Куль за несколько дней сплел десяток цепочек, но когда на следующее утро после окончания лихорадочной работы, он хотел отнести их в гальванику, то обнаружил, что они из тайника пропали. Нычку Кулин сделал в своем сверлильном станке, и найти ее, в принципе, мог любой. Но Николай был на сто пять процентов уверен, что без Дрозда тут не обошлось. Однако предъявить ему Куль не мог. Подозрения надо было подтверждать фактами, а их-то и не было. Пока не было.

Подавив первый импульс пойти и немедленно набить морду ублюдку, Николай вновь принялся за дело. Проволоки еще хватало, да и сноровка у зека стала получше, и товар был готов уже к вечеру понедельника.

В гальванике-то Куль и познакомился с Семихваловым. Петр с первого взгляда внушал к себе полное доверие. Очевидно, и этапник гальванику тоже приглянулся, ибо Семихвалов практически без лишних гнилых базаров взялся никелировать кулинскую продукцию. И когда расстроенный Николай пришел к нему второй раз, причем без обещанного кропаля, Петр, ни слова не говоря, вновь опустил деловье в ванну.

На сей раз, Кулин выбрал место для нычки во дворе. Полы цехов в лагере были вымощены небольшими металлическими плитами, постоянно скользкими от машинного масла, так что для хождения по ним, особенно в сапогах с лысыми подошвами, требовалась некоторая сноровка. За годы часть плит, остающаяся после установок новых станков и прочих модернизаций, перекочевала на улицу, образуя небольшие площадки у стен цехов.

Невдалеке от курилки своего цеха, в неприметном закутке, Николай обнаружил несколько таких плит. Под одной из них он, выкопав небольшую ямку и обложив ее обрезками досок, устроил тайник.

Встреча с Григорием произошла в лучших детективных традициях. Дождавшись грузовика, на котором приехал вольняк, Куль, сказавшись, что идет курить, встретил его сразу за дверью цеха и сразу сунул тому в руку пакетик с цепочками.

— Жди. Скоро я опять пойду в цех.

И действительно, не успел Николай уничтожить и половину «астрины», как Георгий вышел и сел в машину. Пробыв там с минуту, он, держа в пальцах какие-то бумаги, спрыгнул на землю. Куль поспешил забычковать окурок и скользнул за дверь.

Там, в предбанничке и произошел обмен. Григорий сунул Кулю завернутый в газету пакет, который тот немедленно заткнул за пояс. При этом вольняк что-то буркнул на счет следующей недели, что-то, как понял Кулин, предлагающее развивать начавшееся сотрудничество.

Получив желаемое, Николай опять вышел и, не крутя головой, а лишь периферийным зрением наблюдая за окружающим, прямым ходом направился к тайнику. Все вокруг было спокойно. Чай, зек успел надорвать газету и убедиться в том, что вольняк его не надул, отправился в нычку, а сам Кулин, вновь зажег сигарету и устроился на скамеечке перед цехом.

Через мгновение из цеха выскочил Дрозд. Он, бросив на Кулина полный ненависти взгляд, тут же скрылся за дверью. Почти сразу он появился вновь, уже в сопровождении Бурого.

Бригадир, едва заметив расслабившегося Николая, тут же наехал на него:

— Чего расселся? Не видишь, машина пришла? Дуй в склад, замки грузить будем.

Николай кивнул, выбросил остатки сигареты, и отправился работать. Когда приходил грузовик, на его погрузку, или выгрузку, ККК, для скорости, старался задействовать всю бригаду.

Погрузка прошла как обычно, но, возвращаясь за станок, Куль буквально напоролся на ненавидящий прищур Дрозда. Сделав вид, что ничего не заметил, Николай повернул рубильник и взялся за рукоять сверлилки.

Но самое досадное случилось во время съема. Прапора, шмонавшие бригаду, пропустив первых, вдруг тщательно занялись Кулиным. Они раздели его буквально до трусов, прощупали все швы на одежде, заглянули в носки, сапоги, и, ничего, естественно, не обнаружив, все равно спровадили на вахту. Съем же продолжился.

В отряд Николай вернулся через час, вытерпев малоприятную беседу с прапорами, требовавшими добровольно выдать запрещенные предметы. Причем, какие именно предметы, не уточнялось. Вертухаи, пытающиеся получить признание, отхлестали Кулина мокрыми полотенцами, заставили проблеваться, опорожнить кишечник, а потом, голыми руками на их глазах размять содержимое желудка и прямой кишки.

После этих издевательств, ничего не добившись, прапорщики смилостивились и отпустили задержанного, заставив предварительно вымыть тазик с экскрементами и блевотиной.

Впрчем, Кулин и сам был рад последнему. В туалете вахты ему удалось и вымыть руки душистым мылом, и умыться.

Возвращая тазик, Николай невольно подслушал фразу, ставшую для него ключевой в этом приключении:

— Знал бы, кто на этого зычка стукнул, — раздраженно рычал один из прапоров, — я бы заставил его все это говно сожрать! Сколько времени зря потеряли!

Теперь все встало на свои места. Никто, кроме Дрозда, которому новоявленный коммерсант явно перебежал дорогу, настучать на Кулина не мог. И Николай решил отплатить ему той же монетой. Стукнуть на стукача не западло, оправдывал он себя.

Но заложить Дрозда следовало так, чтобы тот действительно попался с чем-то запрещенным и так, чтобы никаких подозрений на Николая бы не упало. Еще одна сложность заключалась в том, что Григорий никак не должен был быть упомянут в этом доносе.

Полученный чай разошелся на следующий день моментально. Кропаль Семихвалову, кропаль прессовщику, кропаль за очередной моток проволоки, кропаль Бурому. И Кулин оказался с половиной пакета. Но и это количество было для него неплохим подспорьем. Оставшаяся заварка ушла на швейку, где Николаю профессионально, не от руки, а на настоящей швейной машине, подогнали под его габариты синюю робу.

После начала занятий маклями, жизнь у Кулина стала немного легче. А вскоре и представился случай отомстить Дрозду. В один из визитов к Семихвалову, Николай заметил, что из гальванического цеха вышел его конкурент. Разузнать, что конкретно было нужно Дрозду в этом цехе, труда не составило. Куль уже давно скентовался с Петром, доверяя тому гораздо больше, чем можно было по соображениям элементарной безопасности. Гальваник платил той же монетой и вскоре Николай узнал, что Дрозд приходил никелировать лезвия для двухзарядной выкидухи.

Этот нож мог выплевывать кинжальный обоюдоострый язычок, остающийся на рукоятке, а мог и выстреливать двумя бритвенно-острыми пластинами, спрятанными сверху и снизу от основного лезвия. Такие снаряды, при достаточной силе пружины, могли с нескольких шагов прошивать насквозь дюймовую доску.

Куль так и не смог выяснить, где Дрозд прячет свое оружие, но ход против недруга все же сделать смог. Не без помощи того же Семихвалова.

Как-то Петр рассказал, что у них в отряде живет настоящий кумовской. Разница между простым стукачом и кумовским была весьма значительной. Если первого простые мужики, узнав о его деятельности, могли отметелить до полусмерти или даже пополнить им петушатник, то второго, как пригретого лично начальником оперативной части, все хотя и презирали за глаза, то ему самому всячески выказывали если не уважение, то нечто, замешанное на страхе. Узнав о таком фрукте, Кулин решил, что если тот, узнав о выкидухе, не побежит прямиком к куму, то он, Николай, ничего не понимает ни в стукачах, ни в людях.

Все прошло по плану. Петр курил рядом с кумовским, Куль подсел и начал шепотом справляться, не знает ли Семихвалов человека, которому бы нужен был выкидной нож. Как бесплатное приложение, Николай рассказал по чьей просьбе он это выспрашивает, и взял с гальваника обещание не трепаться.

На следующий день работа 51-й бригады была парализована. Едва зеки зашли на промку и переоделись, как нагрянули прапора. Они перевернули вверх дном весь цех, отмели несколько валявшихся почти на виду кипятильников и заточек. Кулин, ради такого дела, чтобы тоже выглядеть пострадавшим, пожертвовал кропалем из чайной трухи и бревен. Но и детали для выкидного ножа дотошные вертухаи обнаружили тоже.

После обеда Бурого дернул кум. Вернулся бригадир раздраженный, бурча себе под нос, что-то типа, да откуда мне знать кто как у меня тут крутится, я за план отвечаю, а не за всякую побочку от безделья… И до вечера вся смена ходила как шелковая. Никто не решался подать сердитому и потому спорому на расправу бригадиру малейший повод оную с провинившимся учинить.

А вечером Дрозда посадили в ШИЗО. И Кулин в этом совершенно точно был не виноват.

Как не виноват он был и в гибели семейника.

Поймав себя на этой мысли, Николай озадаченно огляделся. Оказалось, он сидел в комнате политико-воспитательной работы а его соседи-бесконвойники смотрели телевизор. Куль, невидящим взором, тоже, оказалось, пялился в экран, где шли новости из очередной горячей точки. Дергались автоматы в руках маленьких человечках в камуфляже, голос диктора возвещал нечто патетическое. Зек понял, что смотреть на трупы но больше не может, и, встав, громыхнув стулом, он вышел прочь.

Сев на свою шконку, Николай огляделся, и, выяснив, что за ним никто не наблюдает, открыл тумбочку. Сдвинув пластину, бесконвойник вытащил из тайника в полке стопку вырванных из тетрадки листов. Остатки прозрачного клея все еще держали их вместе, хотя отдельные страницы уже выпирали своими излохмаченными краями из общей массы. За бумагами виднелась рукоятка финского ножа. Куль примкнул пластину обратно и, развалившись на кровати, принялся изучать дневник убиенного Гладышева.