Монголы и Русь

1. Правление Гуюка

Монгольская империя, которая до 1206 г. существовала только как мечта в сознании Темучина и нескольких других монгольских родовых вождей, оформилась при Чингисхане. К концу правления Угэдэя империя уже твердо сложилась, имея свою столицу в Монголии – Каракорум. Итак, в течение тридцати пяти лет родилось и представило свои требования мировым лидерам могучее государство. В течение этого, относительно короткого, промежутка времени монголы завоевали огромные территории в Азии и Европе; фактически как хозяева евразийской степной зоны они теперь могли контролировать всю Северную Азию и большую часть Восточной Европы – Евразийского субконтинента.

Хотя монголам еще предстояло совершить новые территориальные приобретения как в Китае, так и на Ближнем Востоке, основной период монгольского завоевания закончился. Правители империи должны были сплотить и поглотить завоеванное ими. Это была задача не из легких. Еще требовались огромные усилия для обеспечения стабильного существования империи, и в течение века после смерти Угэдэя имперские институты функционировали с относительной эффективностью и точностью в большинстве частей империи, несмотря на внутренние конфликты.

Смерть Угэдэя в 1241 г. стала важной вехой как в истории международных отношений, так и монгольской политики. Хотя она спасла Западную Европу от вторжения, но породила затяжной политический кризис в самой Монголии. Чагатай вскоре умер, и внуки Чингисхана оказались в довольно сложной ситуации, которую им предстояло разрешить, не имея в семье кого-либо, способного сделать это в силу своего возраста и авторитета. Вдова Угэдэя, хатун[155] Туракина, стала регентом, рассчитывая сохранить трон своему старшему сыну Гуюку. Однако следовало ожидать сильную оппозицию Гуюку со стороны многих принцев и родовых вождей, вследствие его вражды с могущественным победителем Запада Бату. Необходимо было поэтому предпринять множество политических маневров до сбора курултая. Фактически междуцарствие длилось четыре года (1242-46 гг.).

Для обеспечения свободы действий хатун сместила трех помощников Угэдэя: китайского советника Елюя Чуцая, уйгурского канцлера Чинкая и хорезмского мусульманина Махмуда Ялавача. Другой мусульманин Абд ар-Рахман теперь стал главным регентским советником, после того как пообещал ей удвоить налоговые поступления с китайской части империи. Обескураженный и огорченный Елюй Чуцай умер несколько месяцев спустя после своего смещения. Что же касается внешних дел империи, то активное наступление было необходимо в течение междуцарствия лишь на Переднем Востоке. Новый командующий монгольской армией в этом регионе Вайджу-Нойон сумел нанести решающее поражение сельджукам в 1243 г., после чего сельджукский султан стал вассалом монголов. Восприняв это как предостережение, хан Малой Армении Хетум I поспешил предложить свое подчинение и помощь монголам. Он контролировал район Киликии напротив острова Кипр. Через него монгольское влияние распространилось на восточную часть Средиземноморья.

Политически самым главным изменением в Монгольской империи в эти годы было основание Бату ханства Кипчакия в Южной Руси, которое впоследствии стало известно как Золотая Орда. Столицей ее был город Сарай на нижней Волге. Одним из первых действий Бату стал созыв ведущих восточнорусских князей в Сарае, с тем чтобы они принесли вассальную клятву верности. Когда монгольская армия во главе с Бату вернулась в Южную Русь из Венгрии, большинство неджучидских князей со своими военными соединениями отправились назад в Монголию. Некоторые, однако, решили остаться во вновь покоренной стране, которая им нравилась. Итак, количество монгольских войск под властью Бату несколько увеличилось, и, конечно, он имел в своем распоряжении хорошо выученную тюркскую армию под командованием верных ему монгольских офицеров. В дополнение к центральноазиатским туркменам к силам Бату присоединились многочисленные половецкие и аланские воины.

Хотя военное могущество Бату не подлежало сомнению, его положение в монгольской политике было довольно слабым, поскольку от него зависела лишь малая часть монгольской армии и родовых вождей. По необходимости он заключил политический союз с сыном Толуя Мункэ, своим близким другом еще со времен европейской кампании. Однако даже их объединенные усилия смогли лишь оттянуть предвыборное решение относительно кандидатуры Гуюка, но не предотвратить его. К 1246 г. большинство монгольских князей и родовых вождей согласились поддержать Гуюка, и тогда собрался выборный курултай у истоков реки Орхон близ Каракорума. Сославшись на ревматизм, Бату отказался участвовать в нем и остался в Сарае. Он согласился, однако, послать в Монголию брата покойного Юрия II Ярослава (отца Александра Невского), которого он утвердил великим князем владимирским.

Кроме Ярослава в Монголию были вызваны другие монгольские вассалы – сельджукский султан Килидж-Арслан IV и царь Грузии Давид V; Царь Малой Армении Хетум I был представлен своим братом Самбатом. Случилось так, что папский посланник, брат Иоанн де Плано Карпини, был также в императорской ставке во время выборов Гуюка. Миссия Плано Карпини была результатом нового подхода к монгольской проблеме со стороны папы Иннокентия IV, который взошел на папский престол в 1243 г. Продолжая неустанную борьбу Рима против императора Фридриха II, этот папа пытался восстановить авторитет католической церкви сильной международной политикой, базировавшейся на трех идеях:

1. Продолжение крестового похода в Палестине;

2. Распространение папской власти на восточные церкви дипломатическим, а не военным путем;

3. Достижение взаимопонимания с монголами, по возможности, путем обращения их в христианство[156].

Следует отметить, что из-за нежелания западных правителей (за исключением императора) прийти к соглашению с мусульманами, ситуация на Переднем Востоке изменилась к худшему. В 1244 г. египетский султан побудил хорезмцев[157] двинуться из Ирака в Сирию. В августе этого года они захватили и разграбили город Иерусалим. Папа тогда решил благословить новый седьмой крестовый поход. Чтобы начать его, он созвал в Лионе (Франция) церковный собор 1245 г., который был признан римскими католиками XIII Вселенским собором.[158] Французский король Людовик IX с готовностью принял руководство новым походом, который весьма медленно обретал материальные очертания. Лишь к середине сентября 1248 г. армия Людовика сконцентрировалась на Кипре.

Монгольская ситуация обсуждалась также Лионским собором, наибольшая часть информации о котором исходит от русского церковного деятеля епископа Петра.[159] Собор попытался собрать европейские силы для борьбы с монголами, но в то же время одобрил папский план переговоров с ними. Незадолго до открытия собора папа послал несколько миссий для контактов с монголами. Две из них были успешны. Доминиканский монах Асцелин и его свита направились в Северо-западную Персию;[160] а францисканец Иоанн де Плано Карпини и монах Бенедикт из Польши достигли Монголии. Брат Иоанн покинул Лион в апреле 1245 г., взяв с собой письмо, адресованное «царю и народу тартар», в котором папа, выступая как глава христианского мира, порицает монголов за их вторжения в христианские земли и, угрожая им гневом Божьим, увещевает воздержаться от подобных походов в будущем и принять христианство. Поскольку монахи должны были совершить путешествие через Западную Русь, папа также проинструктировал их прибегнуть к увещеванию западнорусских князей и духовенства, убеждая их «ввернуться к единству святой матери церкви».

Путешествуя через Богемию и Силезию, Плано Карпини прибыл в Краков, где он и сопровождавшие его лица остановились на несколько месяцев, готовясь к путешествию через степи. Они были дружелюбно встречены князем Василько Волынским. Он, однако, отказался принять католицизм без согласования со своим старшим братом Даниилом Галицким, который был в это время в ставке Бату. В феврале 1246 г. брат Иоанн и его спутники миновали разоренный Киев; в апреле они достигли лагеря Бату, где вскоре на приеме у Бату вручили ему письмо папы. Монахи помогли переводчикам Бату перевести письмо на русский, «сарацинский» (персидский) и татарский (монгольский) языки. Бату немедленно отправил все эти варианты в Каракорум со специальным посланником и посоветовал францисканцам двигаться дальше в Монголию. Они прибыли в императорскую ставку 22 июля и были приняты достойно, но им было сообщено, что ответ на послание папы не может быть дан до интронизации хана.

Это событие свершилось 24 августа. Наиболее значимым моментом церемонии было усаживание нового хана на кусок войлока, на котором его поднимали вверх.[161] Все монгольские князья и родовые вожди, равно как и правители вассалов, клялись в своей непогрешимой верности новому хану. Плано Карпини описал Гуюка следующими словами: «Императору может быть сорок или сорок пять лет, или даже старше,[162]он среднего роста, очень осмотрительный и в высшей степени проницательный, серьезный и спокойный в своих манерах; его никогда не видели легко смеющимся или же демонстрирующим какое-либо легкомыслие, в чем мы были уверены христианами, которые постоянно с ним. Нас также уверили христиане, принадлежащие к персоналу его дома, что он близок к принятию христианства.»[163] Большинство христиан при дворе Гуюка были несторианами, но было там и некоторое количество православных – в основном, русские ремесленники на службе хана. Среди них выделялся золотых дел мастер Космас (Кузьма), который был очень добр к францисканцам и снабжал их едой. Космас показывал францисканцам изготовленный им трон императора, еще до его установки.[164] «Трон был сделан из черного дерева, украшен удивительной скульптурной резьбой; он был инкрустирован золотом, драгоценными камнями и, если я верно помню, жемчужинами; к вершине его вели ступени, и сзади он был закруглен.»[165] Космас также вырезал императорскую печать Гуюка.[166]

Одним из первых шагов Гуюка было увольнение ставленника его матери Абд ар-Рахмана (которого затем приговорили к смерти) и возвращение Чинкая и Махмуда Ялавача в их прежние должности.

Именно с Чинкаем (несторианским христианином) и двумя его помощниками посланцы папы должны были обсудить предмет своей миссии. Когда монгольский текст ответа великого хана был готов, он был устно переведен францисканцам, которые записали его по латыни; в дополнение к монгольскому оригиналу они также получили персидский перевод документа. Чинкай затем сообщил им, что император предложил отправить с ними в Европу своих послов. Францисканцам стоило больших трудов отговорить монголов от этого. В отчете о своей миссии Плано Карпини говорит довольно честно о многих мотивах отказа монгольским посланцам в их желании следовать за ним. «Первой причиной было наше опасение, что они увидят разногласия и войны между нами, и что это подвигнет их выступить против нас. Второй причиной была наша боязнь их шпионов».[167] После некоторых колебаний монголы оставили этот план.

Ответ хана папе был типичен для монгольского понимания императорской власти. Отказываясь рассматривать папский призыв стать христианином и отклоняя папское право цензурировать его, он предложил папе и королям лично прибыть в Монголию, чтобы продемонстрировать ему свое уважение. «Если вы противостоите этому, что можем мы. знать? Лишь Богу известно.»[168]

Францисканцы покинули Каракорум в середине ноября 1246 г. и достигли Лиона около Дня Всех Святых 1247 г. Но еще до этого миссия монаха Асцелина вернулась из Персии с письмом Байджу-Нойона, монгольского командующего на Ближнем Востоке, вместе с посланием от хана Гуюка к Байджу-Нойону. Содержание двух этих документов было схоже с письмом, привезенным монахом Иоанном папе. Взаимосвязь противостоящих друг другу сил Запада и Востока была теперь ясна. Папские притязания на универсальное лидерство столкнулись со столь же универсальными притязаниями монгольского императора. В отношениях между ними было трудно ожидать компромисса или сотрудничества.

Фактически, при всей твердости в принципах и бескомпромиссности на высшем уровне, монгольская политика могла быть приспособлена к обстоятельствам на местном уровне, в особенности, если того требовали военные соображения. Похоже, Гуюк планировал сконцентрировать все свои усилия на Переднем Востоке, по крайней мере, на время. Туда был послан новый командующий Алджигидей, чтобы сменить Байджу-Нойона.[169] Алджигидей прибыл в монгольскую ставку в Армении в середине июля 1247 г. с новыми инструкциями. Новый план Гуюка, касающийся экспансии на Переднем Востоке, казалось, базировался на полном объединении с христианами против мусульман. Христиане должны были отнестись к этому плану со всей серьезностью. Казалось возможным, что сам Гуюк теперь станет христианином, а следовательно – членом несторианской церкви. Итак, сразу по получении Алджигидеем новостей о прибытии короля Людовика IX на Кипр, он послал эмиссаров с целью координации их обоюдных усилий по «освобождению» христиан Палестины. Эти посланники достигли Кипра 14 декабря 1248 г. и были приняты французским королем 20 декабря. Месяц спустя они отправились в обратный путь вместе с французской миссией, возглавляемой Андре де Лонгжюмо. Они прибыли в лагерь Алджигидея в апреле или в мае. Однако хан Гуюк умер осенью 1248 г.[170], и Алджигидей не мог быть уверен, что его инструкции все еще были в силе. Поэтому он и убеждал французского посла поехать в Монголию встретиться с регентом.

Правление Гуюка было слишком коротко, чтобы в полной мере осуществить все его замыслы. Зная, что в других случаях каждой крупной монгольской кампании предшествовал период тщательной подготовки, мы можем быть уверены, что он сделал все, чтобы обеспечить будущий успех своим передневосточным планам. На основании того, что нам известно о Гуюке, можно утверждать, что он использовал любую возможность для укрепления императорской власти в самой Монголии. Делая это, он вероятно задевал многих влиятельных князей и родовых вождей. Его обращение к христианству, если мы это принимаем, или же, по крайней мере, его доброжелательное отношение к христианам также должно было вызвать недовольство со стороны так называемой монгольской партии, члены которой все еще были устойчивы в своих традиционных верованиях.

С политической точки зрения, отношения между Гуюком и Бату были напряженными с начала правления последнего, отчасти из-за отказа Бату присутствовать на выборном курултае. Гуюк продолжал настаивать на визите Бату. Летом 1248 г. Бату направился в улус Гуюка. Когда он достиг озера Алакул на границе Джунгарии, то получил известие от вдовы Толуя, что Гуюк движется навстречу, чтобы встретить его на полпути. Она добавила, что намерения у кагана недобрые и Бату следует остерегаться. Бату остановился у Алакула и принял меры предосторожности. Гуюк умер на расстоянии недели пути до лагеря Бату.[171] Можно сомневаться в естественности его смерти; возможно, он был отравлен агентами вдовы Толуя или самого Бату.

2. Правление Мункэ

Смерть Гуюка породила даже более тяжелый политический кризис в Монголии, нежели тот, что последовал за смертью его отца. Регентство приняла вдова Гуюка хатун Огуль-Гаймиш, убежденная шаманистка, женщина жадная и склонная к предрассудкам, если верить источникам, большинство из которых отражают точку зрения соперничающей группы. Очевидно, что хатун не имела авторитета у монгольских вождей. В сложившихся обстоятельствах она не могла продолжать политику своего мужа на Переднем Востоке и, вероятно, даже не одобряла ее. Послы Людовика IX прибыли к ее двору в начале 1250 г. Вместо какого-либо обещания сотрудничества на равной основе хатун в своем письме королю потребовала от него ежегодной дани.[172] Это письмо достигло Людовика IX в апреле 1251 г.

В те два года, которые понадобились королевским послам для путешествия в Каракорум и назад, с королем Людовиком случилось многое. Седьмой крестовый поход закончился неудачно. Ряды французских рыцарей, вторгшихся в Египет, подкосила чума, они потерпели полное поражение, и сам Людовик IX был взят в 1250 г. мусульманами в плен. Позднее его отпустили за огромный выкуп. Письмо хатун лишь усилило его разочарование. Согласно историку Жуанвилю, «король очень жалел о том, что некогда послал миссию».[173]

В 1250 г. горячие споры монгольских лидеров по поводу наследования трона великого хана зашли в тупик, и стал очевиден разрыв между двумя противоборствующими группами Чингисидов – с одной стороны, потомками Джучи и Толуя, и потомками Чагатая и Угэдэя – с другой. Поскольку последняя группа не имела сильного лидера, Бату и Мункэ чувствовали себя увереннее своих противников и в конце концов решили взять все в свои руки и подавить противодействующую фракцию.[174] Когда первое заседание выборного курултая, который собрался в 1250 г. близ озера Иссык-Куль в улусе Чагатая, не пришло к какому-либо решению, Бату послал своих сына Сартака и брата Берке на восток с тремя армейскими соединениями, чтобы организовать второе заседание курултая на берегах реки Керулен в Монголии, то есть в улусе Толуя. Наиболее влиятельные потомки Чагатая и Угэдэя отказались присутствовать на этой встрече, что не помешало противоборствующей группе настаивать на ее легитимности. Поскольку Бату отказался от трона, Мункэ был провозглашен великим ханом 1 июля 1251 г. Видимо, существовало секретное соглашение между Мункэ и Бату, в котором Бату была обещана полная автономия его улуса. На этой базе два двоюродных брата пришли к полному взаимопониманию.

Первым шагом Мункэ стало безжалостное подавление противодействующей фракции. Множество князей домов Чагатая и Угэдэя были обвинены в заговоре против нового хана и казнены или посажены в тюрьму вместе со своими сторонниками. Среди прочих Алджигидей, монгольский командующий в Персии, был отозван в Монголию и казнен. Канцлер Чинкай также должен был заплатить своей головой за верность дому Угэдэя. Хитрый Махмуд Ялавач стал единственным уцелевшим императорским советником. В 1252 г. хатун Огуль-Гаймиш была приговорена к смерти. Ненависть Мункэ к ней явно проглядывает и в его стремлении опорочить ее память два года спустя в официальном документе, его письме Людовику IX: «онабыла злее суки»,– писал великий хан французскому королю.[175] Монаху Вильяму из Рубрука Мункэ сказал, что Огуль-Гаймиш «была наихудшей из ведьм, и что она извела своим колдовством всю свою семью».[176]

Переход наследования от дома Угэдэя к дому Толуя был, разумеется, государственным переворотом. Хотя жесткая политика террора Мункэ временно подавила всякую мысль о восстании, тяжелый перелом не был залечен, и новый конфликт должен был произойти в правление его наследника. На какое-то время, однако, все выглядело блестяще для монгольского императора, поскольку Мункэ оказался способным и энергичным правителем. В его правление были предприняты два основных монгольских наступления – на Переднем Востоке и в Южном Китае. На Переднем Востоке король Людовик IX попытался еще раз прийти к соглашению с монголами. Услышав о добром отношении Бату к христианам и обращении его сына Сартака, король послал новую францисканскую миссию в Южную Русь под руководством вышеупомянутого монаха Вильяма. На этот раз францисканцам было рекомендовано скрывать дипломатический характер своего визита и путешествовать как миссионеры. Они покинули Константинополь в мае 1253 г. и прибыли в ставку Бату 31 июля. Бату приказал одному из спутников монаха Вильяма остаться в Южной Руси при дворе Сартака, а двум другим продолжать путь в Монголию.

Монахи достигли лагеря Мункэ в декабре 1253 г. и были приняты великим ханом 4 января 1254 г. В сообщении о своей миссии монах Вильям описывает прием следующим образом: «Мункэ восседал на кушетке и был одет в пятнистую и блестящую кожу, похожую на кожу тюленя. Он – небольшой человек среднего роста, сорока пяти лет, и молодая жена сидела рядом с ним; очень некрасивая достаточно взрослая девочка Цирина с другими детьми расположились на кушетке рядом с ними. Это жилище принадлежало некоей христианке, которую он очень любил и от которой имел эту девочку».[177] Монахам предложили напитки на выбор: рисовое вино, «черный кумыс»[178] и мед. Они выбрали рисовое вино. Затем они попросили разрешения «провести богослужение» для хана и его семьи во время своего пребывания в Монголии. Они сослались на дружелюбие Бату и обращение Сартака в христианство. В этой связи Мункэ сделал торжественное заявление о своем полном согласии с Бату: «Подобно тому, как солнце посылает всюду свои лучи, моя власть и власть Бату простирается всюду».. К этому времени, согласно монаху Вильяму, переводчик хана был уже пьян и Мункэ стало трудно понимать речь гостей. Сам великий хан также показался монаху пьяницей.[179] После того, как официальная часть приема была завершена, беседа пошла о Франции, и монголы начали спрашивать монаха, «много ли в ней овец, скота и лошадей, и не стоит ли им прямо двинуться туда и забрать все это».[180]

Монахам разрешили остаться в Монголии еще на два месяца. Фактически же они оставались дольше. Подобно миссии Иоанна де Плано Карпини, брат Вильям и его спутники встретили множество христианских пленников в Каракоруме. Среди них была женщина Паша из Метца в Лорэне, ставшая женой русского плотника. Она рассказала монахам о «неком золотых дел мастере Гийоме, уроженце Парижа, а его фамилия была Буше, имя же его отцабыло Лоран Буше. Она полагала, что он все еще имел живого брата, живущего на великом Мосту, по имени Роже Буше».[181] Позднее в Каракоруме монахи встретили Гийома Буше и восхищались «волшебным фонтаном», созданным им для дворца великого хана.[182] Монах Вильям был принят еще раз на аудиенции 5 апреля 1254 г., затем ему вручили письмо хана Людовику IX. Он покинул Каракорум в августе 1254 г. и достиг Кипра 16 июня 1255 г. К этому времени Людовик IX был уже во Франции, но неизвестно почему архиепископ францисканского ордена отказался санкционировать визит монаха Вильяма к королю. Ханское письмо и отчет монаха были посланы к Людовику IX по каналам ордена. Когда король наконец получил письмо Мункэ, он нашел там мало полезного для себя, поскольку великий хан в качестве основы будущего сотрудничества требовал его формального подчинения Монгольской империи.[183]

Ко времени переговоров Мункэ с Рубруком монгольское наступление на Передний Восток уже началось. Возглавлял этот поход брат великого хана Хулагу.[184] Его основная армия сконцентрировалась в Монголии в 1253 г. Все было предпринято для обеспечения успеха экспедиции. Четыре тысячи техников китайской армии были мобилизованы для обеспечения работы военных механизмов, предназначенных для метания камней, дротиков и горящей смолы на вражеские города. Фураж для кавалерийских лошадей и их пополнение собирались армией Хулагу на всем пути от Монголии до Персии. Вперед были посланы инженеры для строительства или ремонта мостов над главными реками; огромные склады провианта и вина были созданы в Персии.[185]

В сентябре 1255 г. Хулагу достиг Самарканда и в январе 1256 г. пересек Амударью с отборными войсками; в этом пункте его армия была укреплена несколькими подразделениями армии кипчакского ханства. Первый удар Хулагу нанес по племени ассасинов. В течение года были уничтожены около сотни замков и крепостей сектантов, включая их оплот – Аламут. Большинство членов секты было убито или попало в тюрьму; некоторые пошли на монгольскую службу. После подавления ассасинов Хулагу атаковал Багдадский халифат. В феврале 1258 г. Багдад был взят штурмом и разграблен, а халиф, последний из династии Аббасидов, взят в плен и казнен. Хотя весь суннитский мир ошеломила эта весть, шииты не могли не испытывать удовлетворения от крушения лидера «еретиков».[186]

Следующей целью Хулагу была Сирия, чьи монахи находились под сюзеренитетом султана Египта. С 1250 г. Египет управлялся новой династией – Мамлюками, которая была основана предводителем мамлюкской гвардии бывшего султана; гвардия рекрутировалась из пленных-иностранцев, в основном кипчакского происхождения. Новая династия дала Египту сильное правление, и, поскольку ожидалось упорное сопротивление султана монголам, Хулагу должен был тщательно подготовится перед решающим ударом. Поэтому после захвата Багдада в монгольских операциях на Переднем Востоке наступило затишье.

Тем временем китайская кампания, которая началась в 1253 г., так же успешно развивалась под командованием другого брата Мункэ – Хубилая, наиболее способного из всех братьев.[187] Монгольские вожди последовали смелому стратегическому плану, согласно которому сильная армейская группировка под личным предводительством Хубилая блокировала центр империй Сун. Пройдя через провинцию Шечван, войска Хубилая вошли в Юньнань, а к 1257 г, некоторые из подразделений дошли до Тонкина. Успех и растущая популярность Хубилая породили подозрения при дворе Мункэ. В 1257 г. Мункэ вызвал Хубилая в Каракорум и послал генерального инспектора в Южный Китай для расследования предполагаемых нарушений, совершенных администрацией Хубилая. Разрыв между двумя братьями казался неизбежным. Однако Хубилай мудро подчинился приказу Мункэ и вернулся в Монголию, оставив сына Субэдэя Урьянгэдэя командовать войсками в тонкинском регионе. Хотя великий хан был удовлетворен объяснениями своего брата, он все же решил лично принять верховное командование кампанией. Хубилаю было доверено командовать армейской группировкой, которая должна была осуществлять операции в Хэнани, Хубэе и Анвее; Урьянгэдэй получил приказ двинуться на север от Тонкина для соединения с войсками Хубилая. Сам великий хан должен был закончить завоевание Сычуани. В целом все операции развивались успешно. Вскоре, однако, в Сычуани разразилась эпидемия дизентерии, которая нанесла большие потери войскам великого хана. Среди ее жертв был и сам Мункэ. Он умер в августе 1259 г.

3. Правление Хубилая

В течение правления Мункэ князья дома Чагатая и Угэдэя не имели альтернативы подчинению дому Толуя. В целом большинство монголов, казалось, приняли лидерство Мункэ. Серия выдающихся военных успехов лишь увеличила его престиж, равно как и престиж Хубилая и Хулагу. Бату скончался на западе, около 1255 г.[188] Его сын Сартак прибыл в Каракорум и был утвержден Мункэ ханом кипчаков; он, однако, скончался на обратном пути в Сарай в 1255 г. Его сменил его брат Улагчи, чье правление было также очень коротким.[189] Предположительно и Сартак, и Улагчи были отравлены своим дядей – братом Бату Берке, который принял власть в Кипчакии около 1258 г.[190] Отношения Бату с Мункэ казались довольно дружелюбными, и следовало ожидать, что он останется лоялен по отношению к дому Толуя.

Предполагалось, что трон твердо обеспечен потомкам Толуя, и что Хубилай, как старший из здравствующих сыновей Толуя, станет естественным кандидатом на императорский титул. Однако неожиданно появился другой кандидат, самый младший из братьев Хубилая – Ариг-Буга, встречные претензии которого породили раскол в доме Толуя и дали возможность князьям соперничающих домов бросить вызов власти потомков Толуя. В роли очигина Ариг-Буга жил в Каракоруме и должен был принять регентство после смерти Мункэ. Он превысил свои полномочия и, не дожидаясь прибытия Хубилая или Хулагу, созвал курултай, на котором присутствовали князья и родовые вожди, бывшие поблизости в Монголии. Среди них было несколько известных полководцев, включая Аландара. Очевидным намерением Ариг-Буги было самому завладеть троном.

Тем временем Хубилай, получив известие о смерти Мункэ, спешно заключил перемирие с династией Сун, чья империя почти рассыпалась и которая теперь получила передышку. Затем он поспешил на север с сильным воинским соединением, чтобы быть готовым к любой случайности. Благодаря этой предосторожности, когда он достиг Пекина и услышал о намерениях Ариг-Буги, то был достаточно силен, чтобы утвердить свою власть. Его первым контрдействием стал созыв соперничающего курултая близ Долон-Нор в Северном Чихли. Это собрание посетили некоторые родственники Хубилая, а также сын Угэдэя Кадан и внук младшего брата Чингиса Темуга-Очигин. Этот курултай вряд ли можно назвать законным, но таковым не был и курултай, собранный Ариг-Бугой 6 мая 1260 г. Хубилай был провозглашен своим курултаем великим ханом; две недели спустя другой курултай избрал императором Ариг-Бугу. Все попытки Хубилая достичь компромисса потерпели фиаско, и между двумя братьями разразилась война. Аландар и другие последователи Ариг-Буги попытались перетянуть армии в Шечван и Кансу на его сторону, но были разбиты полководцами Хубилая. В следующем году армия Хубилая вторглась в Монголию. Вслед за этим Ариг-Буга отправился в Джунгарию и вступил в союз с Алугу, внуком Чагатая,[191] которого Ариг-Буга признал ханом Трансоксании. Хубилай использовал дипломатию вместо войны и преуспел, отколов Алугу от Ариг-Буги. Последний в итоге должен был сдаться. Хубилай отчитал, но простил его; сообщники его, однако, были арестованы (1264). Несколько недель спустя было объявлено, что Ариг-Буга скончался от болезни.[192]

Смерть Мункэ и последующие затруднения серьезно подорвали монгольские позиции на Переднем Востоке. Также как смерть Угэдэя спасла Западную Европу, кончина Мункэ спасла Сирию. Это был еще один радикальный пример того, как монгольская политика влияла на военные дела. В 1259 г. Хулагу закончил приготовления для силового вторжения в Сирию. Услышав о кончине великого хана, он понял, что его присутствие на курултае важнее, нежели сирийская кампания. Он решил двинуться в Монголию, взяв с собой свои лучшие войска.

Руководство в сирийской кампании было поручено опытному полководцу Кит-Буке. Он был христианином несторианского вероисповедания и старался завоевать симпатии передневосточных христиан в своей борьбе против мусульман. По словам Рене Груссе, это был «желтый крестовый поход».[193] К несчастью для монголов и христиан силы под командованием Кит-Буки не были достаточными для решения этой задачи. Его основная армия состояла лишь из одной группировки тюркских войск, под руководством монгольских предводителей. Сначала он добился некоторого успеха. Как Алеппо, так и Дамаск пали перед желтыми крестоносцами (январь – март 1260 г.). В этот момент египетский султан решил послать свои лучшие войска в Сирию, чтобы остановить захватчиков. Следует напомнить, что мамлюкские войска были также тюркского происхождения, в основном, кипчаками. Итак, битва между «монголами» и «египтянами», разыгравшаяся в Галилее 3 сентября 1260 г., была, в действительности, дуэлью между двумя группами тюркских солдат.[194] Монголы потерпели сокрушительное поражение; сам Кит-Бука был взят в плен и казнен. Это поставило предел монгольской экспансии на Переднем Востоке. Битва в Галилее, как безусловная победа ислама, фактически обрекла на вымирание остатки государств, созданных западными крестоносцами в Палестине.

Хотя Хулагу пожертвовал успехом своего сирийского похода в попытке повлиять на выборы нового великого хана, он оказался не способен активно вмешаться в монгольскую высшую политику. Быстрые действия Хубилая и Ариг-Буги по созыву каждым своего собственного курултая сделали невозможным присутствие Хулагу на каком-либо из них, вследствие большого расстояния между Персией и Монголией. Хулагу заявил о своей полной поддержке Хубилая и вернулся в свою ставку в Персии, чтобы укрепить власть над этой страной и организовать новую кампанию против мамлюков. Эти планы, однако, пришлось отложить из-за его столкновения с кипчакским ханом Берке. Во время войны Хулагу против племени убийц и Багдадского халифата кипчакский хан посылал воинские соединения для усиления армии Хулагу. После завершения кампании, Берке потребовал своей доли добычи, прозрачно намекая, что хотел бы получить Азербайджан. Цена показалась Хулагу слишком высокой. Он сам интересовался Азербайджаном, Муганские степи которого были отличным пастбищем для коней его кавалерии. Конфликт между Хулагу и Берке был обострен и симпатией Берке к Ариг-Буге, а также его обращением в ислам. Переговоры между двумя кузенами длились много лет без особого результата. Наконец Берке двинул свою армию в Транскавказ; битва закончилась серьезным поражением войск Хулагу (1263-64 г.).[195]

Хулагу умер в 1265 г., Берке – в 1266 г. Конфликт между иль-ханом (наследником Хулагу) и кипчакским ханом продолжался с неослабевающей силой, но, несмотря на это, как Хулагиды, так и Джучиды признали Хубилая в качестве сюзерена. Оба посылали ему войска для завершения завоевания империи Сун. Итак, Хубилай мог сохранить монгольских воинов в новой кампании в Южном Китае, которая началась в 1267 г. Большинство его армии состояло из солдат, рекрутированных в Персии и Руси. Китайский полководец (из Северного Китая) Ше Танг-це был назначен главнокомандующим.[196] В целом отношение Хубилая к Китаю очень отличалось от его предшественников. В 1264 г. он сделал Хан-Былик – Пекин – своей столицей; в 1271 г., следуя китайскому стандарту, он дал своей династии новое имя – Юань. Он рассматривал Китай как наиболее ценную часть своих владений и постепенно оказался под влиянием китайской культуры, приняв буддизм как собственное вероисповедание.

Новая политика Хубилая также находила отражение и в его военных операциях. Он использовал все возможности для спасения китайцев от ужасов войны и обещал почетный мир каждому китайскому городу, который сдавался добровольно. Эта политика приносила плоды, и в 1276 г. монгольский полководец Байян захватил Ханижоу в Шеньяне, где искала убежища вдовствующая императрица и ее сын. Байян отослал их в Пекин, где мальчик-император по совету своей матери формально передал свои императорские права Хубилаю. Последний, со своей стороны, великодушно обеспечил содержание последних Сун.[197] Даже после этого один из сунских принцев продолжал сопротивление в Кантоне. И только в 1279 г. весь Китай подчинился монгольскому императору.

Хотя властное первенство Хубилая было признано в Китае, в монгольском мире оно встретило противоборство со стороны внука Угэдэя Кайду. Во время прихода Мункэ к власти Кайду был среди младших князей соперничающей фракции, которые не рассматривались в качестве опасных и подлежащих казни. Ему было даже дано небольшое владение в районе Или. Хотя Кайду вряд ли нравилось преобладание князей дома Толуя в монгольских делах, он понимал, что пока его ресурсы были недостаточны для противостояния им.[198] Итак, он сделал своей главной целью объединение улуса Угэдэя. К 1269 г. он был господином Трансоксании и Кашгара, и его лидерство признавалось большинством родичей, равно как и некоторыми князьями дома Чагатая. Более того, какое-то время он старался не находиться в оппозиции к императорской власти Хубилая открыто. И лишь в 1274 г. Кайду почувствовал себя достаточно сильным, чтобы заявить о независимости.

Первым шагом Кайду стала попытка изгнать наместников Хубилая из Кашгара, Ярканда и Хотана. В 1276 г. он вторгся в центр Уйгурии – район Куча-Турфан – с тем чтобы потребовать вассальной зависимости идикута уйгуров. Хубилай быстро среагировал, послав в Центральную Азию экспедиционный корпус под командованием одного из своих сыновей – Номогона. Вскоре императорская власть была восстановлена в Кашгаре и Хотане. Но энергичный Кайду не считал себя побежденным. В союзе с сыном Мункэ и с другим племянником Хубилая Кайду поспешил в Монголию и захватил старую столицу Каракорум в 1277 г. Это событие произвело глубокое впечатление на монгольских вождей. Все те, кто считался принадлежащим к старомонгольской партии и выступал против прокитайской политики Хубилая, теперь смотрели на Кайду как на своего лидера.

Понимая серьезность ситуации, Хубилай послал своего лучшего полководца Байяна в Монголию. Кайду и его союзники были разгромлены, и Каракорум вернулся под власть Хубилая в 1278 г. Однако Кайду все еще контролировал Западную Монголию и большую часть Туркестана, отрезав линию коммуникации между Китаем и западными ханствами (Персия и Кипчакия). Было ясно, что Хубилай должен оставить все иные предприятия и сконцентрировать свои силы на подавление восстания Кайду. К этому Хубилай не был готов: он имел ресурсы, способные лишь парализовать периодически повторяющиеся попытки Кайду организовать рейды в Центральную и Восточную Монголию (1287-88 и 1293).

Вслед за завоеванием Южного Китая Хубилай обратил свое основное внимание на периферийные государства, отдельные из которых находились под реальным или номинальным сюзеренитетом либо династии Чин, либо династии Сун. Дорога к Тибету была открыта для монголов после разгрома царства Тангут Чингисханом в 1227 г. В ходе последующих войн с Китаем монголы пересекли восточную часть Тибета и захватили некоторые из его провинций. После своего обращения в буддизм Хубилай рассматривал себя как естественного защитника тибетских монахов и в 1261 г. назначил ламу Пагба Ханом Закона, дав ему духовную и светскую власть в Тибете. В ответ лама благословил династию Юань.[199] Именно Пагба разработал новый монгольский алфавит, так называемую «квадратную письменность», которая использовалась монголами в период Юань.[200]

В то время как отношения между монголами и Тибетом были дружественные, Хубилай должен был послать войска в Бирму и Индокитай, чтобы подчинить их властителей. В своих экспедициях в Аннам, Чампу, Камбоджу и Бирму в 1280 г. монголы одержали несколько первоначальных побед, но в большинстве случаев их войска пострадали от дизентерии и иных тропических болезней; в целом, солдаты монгольской армий – монголы, тюрки и др. – не могли приспособиться к влажному климату нового театра военных действий. Это в конце концов привело к поражению и отступлению монголов. И все же правители индокитайских государств находились под сильным впечатлением от монгольской мощи, и к 1288 г. многие из них признали сюзеренитет Хубилая. Лишь монгольская морская экспедиция на Яву в 1293 г. получила явный отпор, а власти великого хана был брошен твердый вызов со стороны раджи Маджапахита.

То, что монголы не имели своей силы на море, также выявилось в провале двух их попыток завоевать Японию в 1274 и 1281 гг. Для второй из них Хубилай собрал в северокитайских и корейских портах огромную флотилию, чтобы перевезти экспедиционный корпус в Хакату на остров Кюсю. Высадка армии произошла по плану, но вскоре после этого монгольские корабли были уничтожены или разбросаны по морю тайфуном. Отрезанная от своих баз, армия была окружена и разбита японцами. После этого несчастья Хубилай оставил идею подчинения Японии.[201]

Отношение Хубилая к Западу отличалось от взглядов его предшественников столь же радикально, сколь не походила на предыдущую его политика по отношению к Китаю. Поскольку он был поглощен созданием собственной Китайской империи и поддержанием контроля над монгольскими князьями, он оставил идею покорения Европы. Он был наиболее могущественным властителем в мире; большая часть Азии, равно как и восточная часть Европы, признали его высшую власть. У него не было побудительного мотива расширять свою империю далее на Запад; если бы это и дало какие-либо преимущества, то они в большей степени касались бы интересов местных ханов, а не империи. Кроме того, Хубилай был достаточным реалистом, чтобы признать, что если европейские правители и согласились бы сотрудничать с монголами на Переднем Востоке, то сделали бы это только как союзники, а не как его подданные. Несмотря на свое обращение в буддизм, он также питал искреннее уважение к христианству. Несторианская церковь имела полную свободу в его империи, и он был готов допустить в свои владения и римскую католическую церковь.

С политической точки зрения, соглашение с христианами было в особенности важно для монгольского ханства в Персии, поскольку его правители в качестве иль-ханов[202] были готовы продолжать свою борьбу с Египтом. Уже в 1267 г. преемник Хулагу Абага послал свои поздравления папе по поводу его победы над последним Гогенштауфеном, Манфредом Сицилийским.[203] Несториане на Ближнем Востоке со своей стороны пытались поддержать взаимопонимание между монголами и Западом. При содействии Абаги два несторианских клирика присутствовали на XIV Вселенском соборе в Лионе в 1274 г.[204]

Хорошо известно, какую важную посредническую роль в контактах монголов и Запада играли в течение правления Хубилая три венецианских купца – Маффио и Никколо Поло и сын последнего Марко, известный как Иль Мильоне. Маффио и Никколо прибыли в Китай первый раз в 1262 г. В 1266 г. Хубилай отправил их назад в Европу со специальной миссией к папе, с просьбой о посылке в Китай сотни христианских ученых и техников, чтобы дать представление его подданным о западном образе жизни и религии. Когда братья Поло достигли Рима в 1269 г., папский престол пустовал. Как только новый папа Григорий X был избран в 1271 г., братья Поло были посланы назад в Монголию с его благословением и обещаниями о сотрудничестве. На этот раз молодой Марко сопровождал своего отца и дядю. Дела Марко в Китае, равно как и его впечатления о империи Хубилая живо описаны в его бессмертной книге и общеизвестны. Он говорит о внешности великого хана следующим образом: «Онхорошего телосложения, не высок и не низок, среднего роста. Он не имеет избытка плоти, его части тела стройны. Цвет его глаз сочетает белый и красный оттенки, глаза черны и красивы, нос красивой формы и хорошо посажен».[205] Марко Поло провел семнадцать лет при дворе Хубилая (1275-92), ему была доверена важная дипломатическая миссия на Дальнем Востоке, он выполнил и различные административные задачи. Его успех в Китае стал важным фактором благосклонности Хубилая к Западу.

Позитивное отношение собора в Лионе к идее монголо-христианского сотрудничества на Переднем Востоке было понято иль-ханами как подтверждение союза между ними и папой. Фактически же Запад, вследствие собственных внутренних противоречий, не был склонен предлагать им какую-либо военную помощь. Иль-ханы, однако, не оставляли надежды достичь взаимопонимания с Западом и в этом плане. В период между 1285 и 1290 гг. иль-хан Аргун послал множество дипломатических миссий к западным правителям – к папе Николаю IV, Филиппу IV Французскому и Эдуарду I Английскому – побуждая их всех присоединиться к планируемому походу на Египет.[206] Но эти миссии не привели к какому-либо военному сотрудничеству, и в 1291 г. войска египетского султана Килавуна штурмовали Акру, последнее укрепление крестоносцев в Палестине.

С другой стороны, переговоры между монголами и Западом подготовили почву для распространения католических миссий на Ближнем и Дальнем Востоке. В 1289 г. папа Николай IV послал францисканца Иоанна из Монтекорвино с письмами иль-хану Аргуну и великому хану Хубилаю. Задачей Иоанна было установление католической иерархии на Востоке. Он достиг Тебриза в 1290 г. и в следующем году направился в Индию, чтобы предложить руководство несторианским общинам на ее территории. Ко времени, когда он наконец достиг Пекина, Хубилай умер.

Внутренние реформы Хубилая были не менее значимы, нежели его военная и дипломатическая деятельность. В соответствии с лучшими китайскими традициями он поддерживал развитие искусств и знаний. В Китае совет ученых с античности рассматривался как существенная часть хорошего правительства.[207] Подобный совет, нечто наподобие ученой академии, оформился при Хубилае и существовал при его наследниках.[208] Он также имел своей задачей координацию действий монгольских и китайских институтов. В первый период после монгольского завоевания Китай подчинялся военному закону. Монгольские военные начальники управляли также гражданской администрацией. Сами монголы признавали лишь их собственный закон – Ясу. Она, однако, мало подходила китайцам, оседлой нации с древней цивилизацией. После того как первая разрушительная стадия завоевания была завершена, монгольские правители должны были молчаливо признать существование национальных законов и регулирования поведения в Китае. После завоевания Северного Китая монгольские императоры оставили в силе кодекс Цзинь для китайского населения, поскольку он не противоречил Ясе. Однако Хубилай, почувствовав, что его власть в Северном Китае твердо установлена, решил изменить существующую систему закона и управления. Он отменил кодекс Цзинь в 1271 г. и издал несколько новых законов. Они оказались чужды духу китайского законодательства, и китайские советники Хубилая смиренно, но постоянно указывали на необходимость подготовки нового всеохватывающего кодекса законов. Хубилай в итоге сдался, в 1291 г. проект будущего кодекса был одобрен.[209]

Административно Хубилай разделил Китай на двенадцать провинций (шен). В Пекине было создано три учреждения центральной администрации: правительственное управление (шун-шу-шен) внутренних дел; секретный государственный совет (шу-ми-юань) иностранных дел и военной администрации; контрольное управление (йю-ших-тьяй) по надзору за работой общественных служащих.[210] По мнению Ф.Е. Краузе, административная система, основанная Хубилаем, была лучшей среди когда-либо существовавших в Китае.[211]

Образовательные и финансовые институты следовали старому китайскому типу. Когда монголы завоевали Китай, они познакомились с бумажными деньгами; Хубилай сделал их официальной валютой империи. В 1282 г. был выпущен важный закон относительно печатания бумажных купюр, их отношению к золоту и серебру и изъятию из обращения испорченных купюр. Пятью годами позже появились новые инструкции, регламентирующие обменный курс бумажных денег на золото и серебро.[212] Подобно своим предшественникам, Хубилай уделял большое внимание безопасности и улучшению дорог. В Китае это также предполагало заботу о водных путях. Именно в правление Хубилая было завершено строительство Большого канала, соединяющего устье Янцзы с устьем Пейху.[213] Это, среди прочего, обеспечило щедрые поставки риса быстро растущему населению Пекина.

Хубилай дожил до почтенного возраста – примерно до семидесяти лет, прожив необычно долгую жизнь для человека его положения. Он умер в 1294 г.

4. Династия Юань после Хубилая

Как мы видели, в ранний период Монгольской империи все четыре сына Чингисхана и их потомки рассматривались как достойные трона, выбор кандидата проводился курултаем. С выбором Мункэ права на трон были фактически отданы лишь потомкам Толуя. После смерти Мункэ состязание за власть происходило между двумя членами дома Толуя, и ни один князь, принадлежащий другой ветви, не был достаточно силен для представления своих притязаний. И все же столкновение между самым старшим из здравствующих сыновей Толуя и его самым младшим сыном почти сокрушило единство империи и должно было произвести болезненное впечатление не только на самого Хубилая, но и на многих его советников. Назревала реформа права наследования. Это и произошло с установлением Хубилаем в Китае династии Юань. Следуя китайскому типу властвования, Хубилай сократил право наследования до своих прямых потомков мужского пола. Согласно Марко Поло, четыре жены Хубилая рассматривались как законные супруги, и «старший из его сыновей от первой жены должен был стать по закону императором».[214] Следует отметить, что это согласовывалось с традиционными китайскими представлениями о государстве и обществе. Согласно им, лишь старший сын должен был заменить отца в семье; наследование по линии семейного культа в свою очередь означало наследование отцовского владения, а на государственном уровне – преемственность власти.[215]

Соответственно, старший сын Хубилая был провозглашен законным наследником трона. Поскольку он не пережил своего отца, его сын и внук Хубилая Тимур (его монгольским храмовым именем было Олджайту, а китайским почетным титулом – Чьен-Цун) был определен в 1293 г. в качестве наследника.[216] Предположительно, во всех случаях, когда не было очевидной линии наследования, вследствие ранней смерти старшего сына, правящий император должен был назначать наследника. Новые установления достигли своей цели в том смысле, что до конца династии Юань лишь потомки Хубилая рассматривались как достойные трона. Порядок старшинства, однако, не всегда соблюдался. В большинстве случаев утверждение нового императора курултаем считалось необходимым.

Ко времени смерти Хубилая его наследник Тимур оказался в Монголии, охраняя свой регион против любой возможной атаки Кайду. Мать Тимура собрала курултай, на котором были те Чингисидские князья, которые жили в самом Пекине или поблизости от него. Сначала казалось, что кандидатура Тимура встретит определенную оппозицию.[217] Но все разрешилось, благодаря усилиям командира императорской гвардии Байяна, который заявил, что не потерпит какого-либо противостояния Тимуру, поскольку последний был назначен Хубилаем в качестве его преемника.[218] Ультиматум Байяна был принят, и собрание проголосовало за Тимура. Он был немедленно вызван в столицу и провозглашен императором.

В правление Тимура (1294-1307 гг.) большинство государственных дел, оставленных незаконченными Хубилаем, были более или менее удовлетворительно завершены. Цари Камбоджи и Бирмы поклялись в верности императору (1296-1297 гг.). Держась подальше от вовлечения в проблемы тихоокеанского побережья, Тимур уделял большое внимание монгольским делам. Его войска сражались во многих битвах в 1297-1298 гг. с Кайду и его союзниками. Военные походы осложнялись дипломатическими действиями и контрдействиями, постоянно меняющейся комбинацией князей, персональным соперничеством и предательствами. В целом Кайду постепенно терял почву. Он, однако, воспользовался затишьем, и в 1301 г. предпринял решающую попытку захватить Каракорум. Но был разбит и умер в том же году. Оставшись без лидера, сыновья Кайду и многие другие князья домов Угэдэя и Чагатая согласились признать сюзеренитет Тимура и улаживать все будущие конфликты между собой переговорами, а не войнами (1303 г.). Это важное соглашение было довершено участием в нем персидского иль-хана. После смерти в 1304 г. иль-хана Газана Тимур послал большое посольство в Персию, чтобы утвердить в качестве нового иль-хана брата Газана Олджайту и проинформировать его об умиротворении Центральной Азии. Хан Золотой Орды Тохта также поддержал новое соглашение. Характерно, что он, в свою очередь, собрал своих вассалов, русских князей на съезд в Переяславле Суздальском, где его посланник огласил решение, принятое ведущими монгольскими властителями.[219] Успех политики Тимура был, конечно, впечатляющим, и Монгольская империя, можно сказать, достигла апогея своего могущества в период его правления. Все это привело к восстановлению единства империи в новой форме панмонгольской федерации, во главе с великим ханом Пекина.[220]

В своей внутренней политике, равно как и в отношении к Западу, Тимур следовал традициям Хубилая. Когда Иоанн из Монтекорвино, в конечном итоге, достиг Пекина (1295 г.), он встретил благосклонный прием и получил позволение проповедовать христианство и организовать диоцез католической церкви. Деятельность Иоанна была довольно успешной; в 1304 г. 6000 человек крестились в Пекине по римско-католическому обряду. Многие из них были, возможно, не китайцами, а иностранцами, живущими в Китае.[221] Была основана семинария, рассчитанная на 150 молодых мужчин, для обучения латыни и греческому, а также григорианскому песнопению, которое очень нравилось Тимуру.[222] В 1305 г. близ императорского дворца на средства итальянских купцов была построена католическая церковь. Двумя годами позже папа Климент V назначил Иоанна архиепископом Китая и послал трех францисканских монахов в качестве его викариев.[223]

В Персии иль-ханы Газан (1295-1304 гг.) и Олджайту (1304-1316 гг.) также пожелали находиться в контакте с Западом, хотя первый из них стал мусульманином в начале своего правления, а второй, первоначально христианин, был обращен в ислам в середине своего правления (1307 г.). Олджайту разрешил папской миссии продолжить свою работу на Востоке. В 1300 г. король Якоб II предложил Газану военную помощь против Египта,[224] что, однако, не имело практических последствий. После панмонгольского соглашения 1303-1305 гг. Олджайту полагал необходимым объявить о новом курсе монгольской политики как для Египта, так и для Западной Европы и призывал мусульманских и христианских правителей установить мирные отношения между всеми нациями в мире.[225] Значение этого обращения не было достаточно понято на Западе. Король Эдуард II Английский в своем ответе просил Олджайту «освободить» Палестину от мусульман (1307 г.).[226] С политической точки зрения, эти переговоры оказались столь же бесполезными, как и все, ранее происходившие.[227]

Восемь императоров правили в течение двадцати шести лет между смертью Тимура (1307 г.) и приходом на трон последнего императора династии Юань Тоган-Тимура (1333 г.). Правление большинства из них было коротким. В отсутствии войн с зарубежными державами и завоеваний в этот период внимание большинства хронистов привлекали, в основном, дворцовые интриги и личное соперничество вокруг трона. По этой причине в исторической литературе присутствовали, до недавнего времени, односторонние характеристики этого периода – т.е. всего произошедшего между смертью Хубилая и падением в 1368 г. династии Юань, – как упадочного и застойного. И все же, если мы решим обратиться от дворцовой жизни к общей политике императорского правительства этого периода, то не можем не заметить множество свидетельств конструктивной работы. Тимур не оставил потомков мужского пола. Трон стал предметом борьбы его двоюродного брата Ананда и двух племянников, сыновей Дхармапала. Сторонники Ананда потерпели поражение, и в результате соглашения между двумя племянниками Тимура старший сын Дхармапала – Кайшан (монгольское имя – Кулук, китайский титул – Ву-цун) стал императором (1307-1311 гг.).[228] Расточительность всех сторон в избирательной кампании существенно опустошила императорскую казну. К 1308 г. дефицит достигал более семи миллионов тинге, как именовались единицы денег. Была сделана попытка ввести серебряные сертификаты (1309 г.) и медные деньги (1310 г.). Реформа, однако, не была успешной, и в 1311 г. была восстановлена система бумажных денег.[229] Преемником Кулука стал его младший брат Айюрпарибхардра (монгольское храмовое имя – Буйянту; китайский титул – Джен-цун (1311-1320 гг.)). Буйянту производит впечатление весьма одаренного правителя, окруженного группой выдающихся государственных деятелей. Последовательность его администрации была четко продемонстрирована, когда хан Центральной Азии Есен-Бука, потомок Чагатая,[230] восстал против империи в 1316 г.

Следует отметить, что Есен-Бука попытался получить помощь Узбека, хана Золотой Орды, в своих предприятиях. Согласно так называемому «Продолжению анналов Рашида ад-Дина», Есен-Бука отправил посланца к Узбеку, чтобы проинформировать его, что «Каан» (т.е. Буйянту) намеревается устранить Узбека с трона и заменить его другим Джучидским князем. Получив новость, Узбек был вначале очень раздосадован и думал о присоединении к восстанию, но советники сумели убедить его, что не следует доверять Есен-Буке. Поэтому Узбек остался верен Буйянту.[231] Императорские армии быстро подавили восстание и после разгрома сил Есен-Буки достигли на западе озера Иссык-Куль. Победа императорских сил стала решающей, и после этого со стороны князей Центральной Азии не было более попыток противостояния великому хану вплоть до крушения империи.

В каждое правительственное учреждение Буйянту назначил столько же китайских чиновников, сколько монголов и некитайцев.[232] Пытаясь положить конец дворцовым интригам,[233] другим декретом Буйянту освободил монастыри и иные религиозные учреждения, включая христианские, от налогов и повинностей.[234] Согласно О. Ковалевскому, Буйянту считался покровителем искусств и наук. При его дворе встречались ученые из Самарканда, Бухары, Персии, Аравии и Византии.[235] В правление Буйянту новый импульс получила законотворческая работа, которая началась при Хубилае и медленно прогрессировала при его непосредственных преемниках. В 1316 г. был составлен кодекс законов, базирующийся на изданных ранее императорских манифестах, декретах, ордонансах и правилах дворцовых процедур. В 1323 г. в правление сына и наследника Буйянту Суднипала (монгольское храмовое имя – Геген; китайский титул – Йин-цун (1320-23 гг.)) этот кодекс был одобрен специальной комиссией.[236]

Вскоре после этого Геген был убит в результате дворцовой интриги. Сторонники соперничающего крыла потомков Хубилая воспользовались этим для того, чтобы посадить на трон своего кандидата Йесун-Тимура (китайский титул – Тьян-тин), который был в это время в Каракоруме. Йесун-Тимур правил пять лет (1323-28 гг.). Он, вероятно, принадлежал к старомонгольской партии. Предположительно, группа государственных деятелей, которые контролировали ход событий в правление Буйянту и Гегена, потеряла свое влияние. Их оппозиция новому императору достаточно понятна. Она объяснима не только личными, но и политическими мотивами. Оппозиционеры должны были гордиться успехами, которых достигли в администрировании и законотворчестве, и ненавидеть изменение политики. У них не было шанса действовать, пока Йесун-Тимур здравствовал и прочно владел троном. Однако когда он умер, оппозиция стала открытой, и ее лидеры отказались признать сына Йесуна в качестве императора. Они поддержали вместо него сына Кулука, как имевшего право на трон. Последовала короткая, но жестокая гражданская война, закончившаяся победой революционеров. Старший сын Кулука Кусала (монгольское храмовое имя – Хутуху; китайский титул – Мин-цун) был провозглашен императором. Он умер через несколько дней, предположительно отравленный противоположной партией. Его брат Тут-Тимур (монгольское храмовое имя Джайягату; китайский титул– Вен-цун (1329-32 гг.)) наследовал ему.[237]

Тут-Тимур «глубоко симпатизировал и интересовался китайской культурой. Сам он писал китайские стихи, упражнялся в китайской каллиграфии и создавал картины в китайском традиционном стиле».[238] Революция, приведшая его на трон, была простым военным путчем. Кажется, что к власти вернулась та же группа государственных деятелей, которая была активна при Буйянту и Гегене. Эль-Тимур (Юань-Тимур), лидер оппозиции Йесун-Тимуру, стал новым канцлером. Он был поставлен во главе законодательной комиссии, которой было доверено составить обзор вышедших до этого статутов. Обзор был обнародован в 1331 г.[239]

В это же время Совет ученых Пекина подготовил общую карту Монгольской империи.[240] Фактически, эта «карта» является схематической диаграммой основных частей империи и главных районов и городов каждой ее части. В целом она аккуратна, и все имена можно опознать. Основными тремя частями империи за границами Китая, как показано на карте, является Центрально-азиатское ханство, управляемое Ду-лай Тье-мурхом (Дува-Тимуром, потомком Чагатая)[241], Персия под руководством Бу-сай-ина (иль-хана Абу-Саида, потомка Хулагу)[242]; и Золотая Орда под властью Йюе-дсу-бу (Узбека, потомка Джучи). В северо-западной части владений Узбека мы обнаруживаем регион А-ло-ш, т.е. Русь.[243]

Карта – свидетельство интереса пекинского правительства к императорским отношениям и его осознания единства империи. Обзор законов также подчеркивает серьезность цели и добрые намерения правительства во внутренних делах. В целом кажется, что империя этого периода была управляема добросовестными государственными деятелями, наделенными определенной широтой видения.

Существуют свидетельства того времени, демонстрирующие, что единство империи существовало не только на бумаге. Меморандум о империи Юань, подготовленный около 1330 г. архиепископом Салтании для римского папы Иоанна XXII под названием «Книга владений великого хана», начинается со следующего заявления: «Великий Каан Катая (Китая)– один из самых могущественных царей мира, и все крупные властители этой страны являются его вассалами и воздают ему почести; и, в особенности, три великих императора, а именно: император Армалек (Алъмалик)[244],император Буссай (Абу-Саид) и император Узбек (Узбег). Эти три императора посылают год за годом живых леопардов, верблюдов, кречетов и, кроме того, огромное количество драгоценностей своему господину Каану. Этим они признают его своим суверенным повелителем».[245]

Кроме того, в этот период существовала оживленная торговля между Китаем и Золотой Ордой. Согласно как Аль-Умари, так и Ибн-Батуту, который посетил Сарай около 1332 г., множество китайских вещей можно купить на базарах столицы Золотой Орды. Говорили, что итальянскому или венгерскому купцу не надо ехать в Китай за покупкой китайского шелка; он мог свободно получить его в Сарае.[246]

Присутствие сильного соединения русских войск в Китае было другим аспектом тесного сотрудничества Золотой Орды с великим ханом в этот период. Следует вспомнить, что кипчакские, аланские и русские контингенты составляли часть армий Хубилая.[247] После восстановления императорского контроля над Центральной Азией в правление Тимура и вновь в правление Буйянту, в Китай должны были быть направлены новые отряды кипчакских и русских воинов ханом Золотой Орды. Ближе к правлению Туг-Тимура соединения русских воинов (сотни и, возможно, тысячи) были распределены между многими туменами императорской армии. Далее был создан специальный русский тумен (по-русски, тьма) в 1330 г. Согласно «Истории династии Юань», ее командир (по-русски, темник) получил титул «капитан десятитысячного соединения Охранников Жизни (с именем) Герольд Верности».[248] Он рассматривался как офицер третьего ранга, согласно императорской системы рангов, и был прямо подчинен Тайному Государственному Совету, Для создания военной колонии русского тумена были отведены земли к северу от Пекина. Русских снабжали одеждой, быками, сельхозорудиями и семенами. Они должны были доставлять к императорскому столу всякий вид дичи и рыбы, водившейся в лесах, реках и озерах местности, где была расположена их колония. В 1331 г. темник русского тумена получил новое имя «командира русских войск Охранников Жизни» с тем же титулом Герольда Верности. Он получил должностную серебряную печать.[249] Значение изменения в титуле капитана неясно. Оно могло быть результатом уменьшения количественного состава этой группы русских воинов, так что они более не составляли целого тумена. Другой вариант – русский тумен был увеличен и теперь был чем-то большим, нежели один тумен. Другие сведения того же года действительно упоминают 600 новых рекрутированных русских воинов.[250] В данной связи надо сказать, что еще одна колония русских и аланских войск была одновременно создана в провинции Ляоян (объединяющей южную Маньчжурию и части Кореи).[251] В дополнение к воинам, рекрутированным на Руси расположенной там монгольской администрацией, русские, захваченные и порабощенные во время карательных рейдов монголов на Русь, также время от времени привозились в Китай и поселялись там. В 1331 г. Сатун (брат Эль-Тимура) «подарил» императору 16 русских семей, за что и получил ответный «дар» в 107 инготов (тинге) серебра и 5000 тинге бумажными деньгами.[252] Русским в данном случае обеспечили овец и пастбища. В 1332 г. принц Чан-ки (очевидно, чагатаидский принц Джинши) подарил императору 170 русских пленников, за которых получил 72 ингота серебра и 5000 тинге бумажных денег. Одновременно канцлер Эль-Тимур отдал императору 2500 русских пленников.[253] Это были, наиболее вероятно, русские из Тверского княжества, захваченные в ходе карательных рейдов монголов и москвичей зимой 1327-28 гг.[254]

После смерти Тут-Тимура императором был провозглашен его семилетний племянник (младший сын Кузалы); он умер через несколько месяцев, и его сменил его старший брат – Тоган-Тимур (китайский титул Шун-ти (1333-68 гг.)). Вскоре после этого умер Эль-Тимур – ведущая фигура правления Тут-Тимура. Теперь на первый план вышли его брат Сатун и его друг Байян. Байяна назначили командиром русских Охранников Жизни[255] в 1339 г.; но он был послан в Южный Китай и умер по дороге туда.[256]

В период между 1307 и 1332 г. католические миссионеры продолжали свою деятельность в Персии, Индии и Китае. Особенно важна была миссия францисканского монаха Одорика из Порденона, который посетил все три вышеназванные страны (1318-1330 гг.).[257] В Пекине Одорик был гостем Иоанна из Монтекорвино. Когда последний умер (около 1332 г.), его наследником по пекинскому приходу стал французский францисканец брат Николас, в прошлом профессор Парижского университета, который привез с собою в Китай 26 других монахов. В 1336 г. один из них, Эндрю возвратился в Европу, чтобы передать письмо от Тоган-Тимура папе Бенедикту XII, поскольку великий хан продолжал доброжелательную политику своих предшественников по отношению к христианству. В ответ на это письмо папа послал еще две миссии в Китай; одна из них получила аудиенцию у Тоган-Тимура в 1342 г.[258]

Император также приказал пересмотреть учебники по юриспруденции, и в 1346 г. появился новый обзор императорских декретов и постановлений.[259] Но наиболее серьезной проблемой, с которой должно было совладать правительство Тоган-Тимура в первой половине его правления, было постоянное изменение русла Желтой реки (Хуанхэ). Около 1300 г. радикально изменилось направление ее течения: от Кайфенга на восток, к заливу Чихли.[260] Смена русла основной северокитайской реки затронула жизнь миллионов людей: некоторые пострадали от наводнений, другие – от возникших трудностей с орошением. На смену опустошительным наводнениям периодически приходил голод. Ситуация стала особенно угрожающей в 1330-х годах. Всеобщий голод наступил и в 1334 г., еще одна голодная волна накрыла население в 1342 г.[261]

Правительство великого хана попыталось регулировать течение реки путем строительства и обновления системы дамб. В 1351 г. главная дамба была прорвана, и возникла чрезвычайная ситуация; были призваны сто семьдесят тысяч рабочих для укрепления речных берегов.[262] Эти и другие общественные работы, предпринятые правительством Тоган-Тимура, требовали значительных фондов, которые становились дополнительным бременем для казны. Новые инструкции относительно бумажных денег были оглашены в 1350 г., это была попытка привести их циркулирующий объем в равновесие с нуждами народа. Хотя в 1341 г. было выпущено менее одного миллиона тинге, этот объем удвоился в 1352 г., а в 1356 г. было напечатано шесть миллионов тинге бумажных денег.[263].

Стихийные бедствия и ухудшение императорской финансовой системы питали нарастающее недовольство среди населения. Во всех странах и во все времена люди склонны в неудачах и невзгодах винить свое правительство. Это особенно справедливо по отношению к Китаю, поскольку, согласно традиционным китайским представлениям, на правителе лежит ответственность даже за природные катастрофы. Человеческое общество воспринималось частью универсального порядка. Грехи правителя побуждают к бунту не только людей, но и природу.[264]

В результате престиж императора в Северном Китае значительно упал. В Южном Китае он никогда не был высок, вследствие чужеродности правящей династии. Следует отметить в этой связи, что в Северном и Южном Китае существовало четкое различие в подходах к династии Юань. Даже до монгольского завоевания Северный Китай во многих случаях управлялся императорами иностранного происхождения; и нужно вспомнить, что династия Цзинь была маньчжурской, а не китайской. Поэтому для северокитайцев не было чего-то необычного в принятии власти иностранцев, в особенности потому, что в каждом случае эти иностранцы были готовы следовать, по крайней мере отчасти, китайскому типу культуры. В Южном Китае дело обстояло иначе, поскольку он всегда управлялся местной администрацией. После низвержения династии Сун монголами южнокитайцы должны были подчиниться неизбежному и принять правление Хубилая и его наследников, но в своем сердце они считали династию Юань чужеродной, и их лояльность по отношению к ней весьма спорна.

В течение многих лет присутствие монгольских гарнизонов предотвращало возможность всеобщего восстания в Южном Китае. Однако время от времени случались местные восстания и выступления. Постепенно монгольские воины осели в Китае – как и в иных странах с древней культурой, подобных Персии; потеряли военное рвение и, по словам Марко Поло, «значительно опустились».[265] В 1352 г. восстания начались одновременно в различных местах по течению Янцзы, а также в районе Кантона. Это движение в конечном итоге трансформировалось в социальную революцию, явившуюся выступлением крестьян и издольщиков против владельцев больших земельных владений, как монголов, так и китайцев.[266] К 1360 г. весь Южный Китай контролировался множеством местных вождей, которые часто ссорились между собой.

К этому времени единство империи подверглось серьезной угрозе вследствие распада ханства иль-ханов. Вслед за смертью Абу-Саида (1335 г.) в Персии начались беды, вылившиеся в быструю смену на троне противоборствующих кандидатов, каждый из которых был лишь инструментом в руках могущественных местных властителей. Ханы Золотой Орды воспользовались обстоятельствами и усилили свое влияние на Азербайджан. В итоге в 1356 г. хан Джанибек захватил Тебриз, оставив там в качестве наместника собственного сына Бердибека. В 1357 г. на пути домой Джанибек умер, и Бердибек поспешил в Сарай, чтобы унаследовать власть,[267] оставив Персию, по словам Бертольда Шпулера, в руинах.[268] Вскоре после смерти Бердибека (1359 г.) сама Золотая Орда вошла в период затянувшегося династического и политического кризиса.[269] Улус Чагатая в Центральной Азии также получил свою долю политических бед. Все эти события серьезно повлияли на развитие панмонгольской торговли, в особенности, с черноморским и восточно-средиземноморским регионом, с одной стороны, и Китаем – с другой. Это не могло не затронуть с неблагоприятной стороны пекинский режим. Кроме того, ежегодная доля дани из Персии и Золотой Орды более не приходила или же, по крайней мере, прибывала нерегулярно.

Возвращаясь к Южному Китаю, следует отметить, что около 1360 г. один из местных противоборствующих друг другу вождей Чу Юан-чан сумел устранить или подчинить себе большинство своих соперников. Социальное восстание теперь трансформировалось в национальную революцию. В момент, когда пекинское правительство оказалось перед лицом этого кризиса, многие родовые вожди в Монголии восстали против Тоган-Тимура.[270] Если последний казался китайцам слишком монголом, то для старомонгольской партии он был слишком китайцем. Хотя нападение степных монголов на Пекин удалось отбить, пекинское правительство продолжало держать свои лучшие войска на севере для защиты Великой Стены. В сложившихся обстоятельствах быстрое продвижение китайских революционных сил было неизбежно. В 1363 г. Чу Юан-чан оккупировал провинции Хубай, Хэнань и Анвей, а в 1367 г. – Шеньян и Кванси. В 1368 г. он нанес поражение монгольской армии к востоку от Пекина и с триумфом вошел в столицу. Тоган-Тимур бежал в пустыню Гоби, где и умер в 1369 г. Его сыновья и остатки армии отступили в Монголию. Тем временем в Пекине Чу Юан-чан провозгласил себя императором. Основанная им династия стала известна как Мин.

5. Монгольская имперская идея

Монгольская экспансия была результатом комбинации многих разнородных факторов и мотивов, варьирующихся от жадности воинов по захвату богатых трофеев до более конструктивного торгового империализма монгольских правителей и грандиозной концепции универсальной империи.

Именно имперская идея стала отличительной чертой ведущего монголов вперед духа завоевания, победившего примитивную ментальность феодализированного родового общества. Монгольские императоры вели свои войны с очевидной целью достижения всеобщего мира и международной стабильности. В случае достижения этой цели, ценой безопасности человечества становилось постоянное служение государству каждого и всех; это должно было установить порядок жизни и социального равенства. Богатые будут служить государству, так же как и бедные; и бедные должны быть защищены от несправедливости и эксплуатации со стороны богатых. Согласно армянскому историку Григорию Аканцу, одной из посылок Ясы было «Уважение старых и бедных».[271] Ибн аль-Атир говорит, что монголы были жестокими только по отношению к богатым.[272] Основа понимания природы императорской власти была четко выражена в письмах первых великих ханов к правителям Запада.[273] Преамбула характерна в каждом случае. Письма начинаются со ссылки на Небо, за которой следует ссылка на Чингисхана и правящего императора. Рассмотрим в качестве примеров письмо Гуюка папе (1246 г.), привезенное в Европу монахом Иоанном де Плано Карпини, и письмо Мункэ Людовику Святому (1254 г.), привезенное монахом Вильямом из Рубрука, а также эдикт Мункэ, дополняющий его письмо.

Монгольский оригинал письма Гуюка не сохранился, или же, по крайней мере, не обнаружен. Письмо было известно длительное время лишь в латинском переводе брата Иоанна; в 1920 г. был открыт персидский перевод (с примесью тюркских фраз). В латинском переводе преамбула звучит следующим образом: «Dei fortitudo, omnium hominum imperater «.[274] Во французском переводе персидского текста, сделанном Пеллио, мы читаем: «От имени силы вечного Неба, (мы) Океанический Хан всего великого народа; повелеваем».[275] Очевидно, что в латинском переводе монах Иоанн воплотил монгольскую формулу в краткое утверждение, опускающее детали. Персидская версия кажется более близкой к монгольскому оригиналу. Следует отметить, что во французском переводе использование слова «Океанический» спорно. Это попытка передать монгольское слово 'далай'. Пеллио интерпретирует его как «океан» и сравнивает с именем «Чингис», которое понимает как «море», хотя его значение скорее – «всемогущий», «великий».[276] «Далай», если судить по использованию в письме Гуюка, имеет то же толкование. Согласно Е. Хара-Давану, изначальное значение «далай» в языке ойратов (калмыков) – «великий», «бесконечный»; «океан»– лишь производная коннотация.[277] Что же касается фразы «всего великого народа», по переводу Пеллио, то мы можем сравнить ее с соответствующей фразой на печати Гуюка, также переведенной Пеллио: «Отимени добродетели Вечного неба и Высшего Хана великой монгольской нации, повелеваем».[278]

Письмо Мункэ королю Людовику IX известно только в латинском варианте монаха Вильямса из Рубрука. Ханский эдикт, который сопровождал письмо, дает общую правовую формулу, на которой должны базироваться международные документы наследников Чингиса. Как указывает Эрик Фогелин, эта формула исходит из Ясы.[279]

Приведем латинский вариант преамбулы в варианте, рекомендованном эдиктом, и действительной преамбулы самого письма.

Эдикт: Preceptum eterni: Dei est. I coelo non est nisi unus Deus eternus, super terram non sit nisi unus dominus Chingischan, filii (sic) Dei. Hos est verbum quod vobis dictum est.

Письмо: Per virtutem eterni Dei, per magnum mundum Moallorum, preceptum Mangu chan.[280]

Английский перевод B.B. Рокхилла:

Эдикт: (Это) – повеление Вечного Бога. На Небе существует лишь один вечный Бог, и на Земле существует лишь один повелитель, Чингисхан, Сын Бога. Это вам сказанное.

Письмо: Через добродетель вечного Бога, через великий мир монголов. Это – слово Мункэ-хана.[281]

На основании цитированных выше трех документов (письма Гуюка, эдикта Мункэ и письма Мункэ), и принимая во внимание иные письма монгольских монархов этого периода, мы может установить следующую иерархию трех основных элементов монгольской концепции императорской власти:

Бог (Небо – Вечное Небо).

Чингисхан (Данный Небом).

Правящий император.[282]

Что касается второго пункта, то Чингисхан упоминается по имени лишь в эдикте Мункэ – т.е. в образце формы императорских писем, рекомендованном Великой Ясой. Я убежден, однако, что как в письме Гуюка, так и в послании Мункэ, Чингисхан упоминается без открытого произнесения его имени. В письме Гуюка он назван «Высший Хан» (Далай-Хан). Вставка Пеллио (в его французский перевод) слова «мы» (nous), предшествующего титулу, не только излишня, но и вводит в заблуждение, поскольку она делает титул применимым к правящему императору (Гуюку), а не к основателю монгольской нации (Чингисхану), как, я уверен, должно быть. Заключительные слова, «повелеваем»(notre ordre), относятся к правящему императору; в эдикте Мункэ соответствующая фраза звучит: «Это вам сказанное»; в письме Мункэ: «Это – слово Мункэ-хана».

Два отличных друг от друга элемента персидского варианта письма Гуюка (Высший Хан и монгольская нация) слиты в латинском переводе письма Мункэ, осуществленном Рубруком: «Великий мир монголов».В монгольском варианте мы можем принять фразу как звучащую: «великий хан всех монголов». Очевидно, что в монгольском типе мысли монгольская нация метафизически связана с Чингисханом, как ее основателем. В шкале власти Чингисхан, как Сын Неба, является промежуточным звеном между Небом и правящим императором. В качестве Высшего Хана монгольской нации он – направляющий дух Монгольской империи.

Монгольская империя, в понимании ее монгольских лидеров, была инструментом Бога для установления порядка на земле. Как говорит Эрик Фогелин: «Хан обосновывает свои притязания на правление миром на Божественном Порядке, которому он сам подчинен. Он обладает лишь правом, производным от Божественного Порядка, но он действует сообразно с долгом».[283]

Чувствуя себя инструментом Бога, монгольский император в обращении к врагам не хвастается силой армии, но просто ссылается на волю Божью. Здесь Великая Яса Чингисхана рекомендовала следующую формулу: «Если вы сопротивляетесь – что с нашей стороны можем мы знать? Вечный Бог знает, что случится с вами».[284] Как мы видели, эта формула действительно была использована ханом Гуюком в его письме папе.[285] Даже если фактически далеко не все нации признавали власть монголов, юридически, с точки зрения первых великих ханов, все нации являлись их подданными. В соответствии с этим принципом, в своих письмах папе и королям как Гуюк, так и Мункэ настаивали, чтобы западные правители признали себя вассалами великого хана.

Только в правление Хубилая такое отношение ханов к данному вопросу изменилось, и был испробован иной подход к достижению международной стабильности. Идея полного подчинения всех народов монгольскому правлению теперь сменилась планом создания мировой федерации с великим ханом во главе.[286] Однако даже в этот поздний период основные представления о божественном источнике имперской власти остались прежними. Итак, мы находим в письме иль-хана Аргуна к королю Франции (1289 г.) формулу, которая очень близка к преамбуле посланий Гуюка и письмам Мункэ.

Во французском переводе В. Котвича она звучит так: «От лица силы Вечного Неба, от лицасууимператора, мы, Аргун, говорим...».[287] Суу (или сю) означает «судьба».[288]

В письме иль-хана Олджайту королю Франции, датированном 1305 г., нет традиционной преамбулы. Сначала Олджайту ссылается на своих предков, на своего прапрадеда (Хулагу), далее – на императора Тимура и других правящих потомков Чингисхана; он также поминает небесное вдохновение и защиту.[289] Следует помнить, что как Аргун, так и Олджайту были местными, а не великими ханами, этим объясняется то, что используемая ими формула несколько отлична от присущей великому хану.

Каково же основание и истоки монгольской имперской идеи? Очевидно, что она не была изобретением Чингисхана, хотя он стал ее главным носителем и символом. Он лишь сформулировал понятие, выросшее в его окружении, т.е. среди элиты монгольских родовых вождей, в особенности, рода Борджигин и группы родов («кости»), ветвью которой он был. В целом понятие Неба (Вечного Голубого Неба) как защитника скотоводческих наций являлось базисной верой монгольских и тюркских народов.

Легенда о божественном происхождении трех сыновей Алан-Коа указывает на возможность влияния христианских понятий на становление идеи божественного основания императорской власти среди монголов.

Еще один корень монгольской имперской формулы обнаруживается в исторических традициях бывших кочевых империй в Монголии и Центральной Азии, как тюркских (гуннских), так и иранских. С этой точки зрения, титул «каган» («каан»), который Чингис получил на курултае 1206 г., является сам по себе достаточно характерным, поскольку выражает старотюркское понятие, использовавшееся алтаийскими тюрками в VI-VIII веках и хазарами в VII-IX веках. Мы также обнаруживаем титул «высший хан».[290] у дунайских булгар в IX в.; а они, как нам известно, были частью той ветви гуннов, которая вторглась в Европу в V веке. И, конечно, великий хан этих гуннов, Аттила, по поводу предполагаемого открытия меча Марса, объявил, что Бог назначил его властителем всего мира.[291] Император алтайских тюрков именовался «Небоподобным, рожденным Небом, мудрым Каганом».[292] В Орхонской надписи VIII в. тюркский принц описывает исток Тюркского каганата следующими словами: «Когда Голубое небо и темная Земля под ним появились, люди были созданы в пространстве между ними, а мой праотец Бумин-Истеми Каган воссел (на трон)».[293]

Вследствие ранней экспансии аланов в Центральной Азии и Джунгарии и тесных отношений между тюркскими и иранскими племенами в районе Хорезма, мы можем предположить, что тюркская (гуннская) политическая мысль испытала влияние иранских представлений о монаршей власти. То, что скифы и сарматы Южной Руси приписывали власти своих правителей божественное происхождение, было твердо установлено М.И. Ростовцевым.[294] Персидская империя, управлявшаяся в гуннский период династией Сассанидов, была еще одной школой монархических идей. Не следует забывать в этой связи о роли Хорезма.[295] Важным каналом проникновения иранских политических идей в тюркско-монгольскую среду были уйгуры, в особенности после того, как они осели в Восточном Туркестане вблизи провинции Согдиана с ее древней культурой.

Еще один и даже более значимый источник монгольских идей нужно искать в китайской политической мысли. Надо помнить, что древняя тюркская (гуннская) империя в Монголии и Джунгарии вела серию затяжных войн против Китая, которые перемежались периодами мира и сближения. В итоге, как и следовало ожидать, гуннские властители и аристократия подверглись значительному китайскому влиянию. Гуннский тип политической мысли не мог не отражать некоторые традиционные китайские идеи. Поэтому, когда мы размышляем о влиянии китайских понятий на монгольскую имперскую идею, нам следует принять во внимание как древнекитайский фон политических понятий кочевников, так и более позднее китайское влияние на монголов в XII и XIII столетиях. Вслед за завоеванием Китая монголами относительная значимость китайского элемента в монгольской мысли быстро возросла, но это произошло уже после того, как осложнились основные черты монгольского понятия имперской власти. Согласно традиционному китайскому понятию, император – носитель «воли Неба» (тьен мин).[296] Он – мистическое звено между Небом и управляемой им нацией.[297] Это кажется очень близким монгольской идее божественного источника имперской власти. Однако китайское понимание предписания Неба во многих отношениях отличалось от монгольского. Оно было частью общего стереотипа «естественного закона» в его китайском понимании, т.е. соответствия социального порядка и порядка природы.[298] Император, как предполагалось, должен подчиняться основному закону природы и «управлять» как можно меньше.[299]

Можно сказать, что традиционная китайская идея имперского правления была менее динамична, нежели монгольская. С другой стороны, следует отметить, что монголы в XI и XII веках должны были иметь дело не с коренной китайской династией, а с двумя иностранными династиями, правившими последовательно Северным Китаем, – Кидан, а затем Цзинь. Представители династии Кидан, кажется, были монгольского происхождения, а представители Цзинь – маньчжурского. Ментальность обеих была гораздо ближе к мировоззрению монгольских родовых вождей, нежели к китайским представлениям.[300]

Резюмируя, можно сказать, что монгольская идея божественного источника имперской власти базировалась на древних традициях и знакомстве с более близкими во времени политическими понятиями, превалировавшими при дворе Кидан и Цзинь. Из этого огромного мыслительного резервуара монгольские родовые вожди конца XII века извлекли свои принципы действия, и в этой интеллектуальной среде вырос молодой Темучин, чтобы в конечном итоге стать вождем Чингисханом. Нелегко объяснить интенсивность чувств и серьезность цеди, которые характеризуют как Чингисхана, так и его близких советников. Имперская идея не только разожгла их воображение, но и стала важным фактором их жизни. Мы можем, возможно, лучше понять происшедшее, сравнивая появление имперской мечты Чингисхана с религиозным возрождением и, конечно, с рождением новой веры. Чингисхан был не только пророком: он стал воплощением идеи.

6. Великая Яса

7. Монгольская армия и военное искусство

Монгольская армия XIII века была ужасным инструментом войны. Она являлась, вне сомнения, наилучшей военной организацией мира в этот период. В основном она состояла из кавалерии, сопровождаемой инженерными войсками. Исторически монгольская армия и военное искусство следовали древним традициям военного дела степных кочевников. При Чингисхане монголы довели древние стереотипы до совершенства. Их стратегия и тактика стали кульминацией развития кавалерийских армий степных народов – лучших из всех известных.

В древние времена иранцы могли похвастаться сильнейшей кавалерией на свете: Парфия и Сассаниды в Иране, а также аланы в евразийских степях. Иранцы делали различие между тяжелой кавалерией, вооруженной мечом и копьем как основным оружием, и легкой кавалерией, вооруженной луком и стрелами.[341] Аланы, в основном, зависели от тяжелой кавалерии. Их примеру следовали восточногерманские племена, связанные с ними, – готы и вандалы.[342] Гунны, которые вторглись в Европу в V веке, были, в основном, нацией лучников. Вследствие превосходства аланской и гуннской кавалерии, могучая Римская империя оказалась беспомощной при столкновении с постепенным натиском степных народов. После поселения германцев и аланов в западной части Римской империи и формирования германских государств примеру аланской кавалерии последовали средневековые рыцари. С другой стороны, монголы развили и довели до совершенства гуннскую экипировку и приспособления. Но аланские традиции также играли важную роль в монгольском военном искусстве, поскольку монголы использовали тяжелую кавалерию в дополнение к легкой.

При оценке монгольской военной организации следует рассматривать следующие аспекты: 1. люди и кони; 2. оружие и экипировка; 3. тренировка; 4. организация армии; 5. стратегия и тактика.

1. Люди и кони. «Культура коневодства» – основная черта жизни степных кочевников и основание их армий. Древние авторы, которые описывают стиль жизни скифов, аланов и гуннов, а также средневековые путешественники, имевшие дело с монголами, представляют, в основном, одинаковую картину кочевого общества. Любой кочевник – прирожденный кавалерист; мальчики начинают ездить на коне в раннем детстве; каждый юноша – идеальный всадник. Справедливое относительно аланов и гуннов, справедливо и по отношению к монголам. Кроме того, монголы были более крепкими. Это частично объяснялось удаленностью их страны и весьма незначительным, в этот период, смягчающим влиянием более культурных народов; отчасти же – более суровым климатом, нежели в Туркестане, Иране и Южной Руси, где жили иранцы.

В дополнение к этому, каждый степной монгол или тюрок – прирожденный разведчик. При кочевой жизни острота зрения и зрительная память относительно каждой детали пейзажа развиваются в высшей степени. Как отмечает Еренджен Хара-Даван, даже в наше время «монгол или киргиз замечает человека, пытающегося спрятаться за кустом, на расстоянии пяти или шести верст от того места, где он находится. Он способен издалека уловить дым костра на стоянке или пар кипящей воды. На восходе солнца, когда воздух прозрачен, он в состоянии различить фигуры людей и животных на расстоянии двадцати пяти верст».[343] Благодаря своей наблюдательности, монголы, как все истинные кочевники, обладают глубоким знанием климатических и сезонных условий, водных ресурсов и растительности степных стран.

Монголы – по крайней мере те, что жили в XIII в., – были наделены удивительной выносливостью. Они могли находиться в седле в течение многих суток подряд при минимуме еды.

Монгольский конь был ценным спутником всадника. Он мог покрывать длительные расстояния с короткими передышками и существовать, питаясь пучками травы и листьев, найденными им на своем пути. Монгол хорошо заботился о своем коне. Во время похода всадник менял от одного до четырех коней, скача на каждом по очереди. Монгольская лошадь принадлежала к породе, известной китайцам с древних времен.[344] Во втором веке до н.э. как китайцы, так и гунны познакомились с породой центральноазиатских коней, используемых иранцами. Китайцы высоко ценили этих лошадей, и китайский посланник в Центральную Азию передавал императору, что лучшие кони были производителями «небесных жеребцов».[345] Многие центральноазиатские кони импортировались в Китай и, предположительно, также в Монголию. Монгольские скакуны XIII в., видимо, были гибридами. Монголы придавали особое значение не только породе, но и цвету коней. Белые считались священными.[346] Каждое подразделение императорской гвардии использовало коней особой масти, воины отряда багатуров, например, скакали на вороных конях.[347] Это проливает свет на приказ Бату населению Рязанского княжества в начале русской кампании отдать монголам десятую часть «всего». Десятая часть коней должна была отбираться отдельно по каждой масти: упоминались черный, рыжевато-коричневый, гнедой и пегий цвета.194

2. Оружие и экипировка. Лук и стрела были стандартным вооружением монгольской легкой кавалерии. Каждый лучник обычно имел при себе два лука и два колчана. Монгольский лук был очень широк и принадлежал к сложному типу; он требовал по крайней мере ста шестидесяти шести фунтов натяжения, что было больше, нежели у английского длинного лука; его поражающая дистанция составляла от 200 до 300 шагов.[348]

Воины тяжелой кавалерии были вооружены саблей и копьем, а в дополнение – боевым топором или булавой и лассо. Их защитное вооружение состояло из шлема (первоначально из кожи, а позже из железа) и кожаной кирасы или кольчуги. Кони также были защищены кожаными головными пластинами и доспехами, предохранявшими верхнюю часть туловища и грудь. Седло делалось прочным и приспособленным для езды на дальнее расстояние. Крепкие стремена давали хорошую опору всаднику, державшему лук.

В зимние кампании монголы были одеты в меховые шапки и шубы, войлочные носки и тяжелые кожаные сапоги. После завоевания Китая они круглогодично носили шелковое нижнее белье. Каждый монгольский воин имел при себе запас сушеного мяса и молока, кожаный кувшин для воды или кумыса, набор для отточки стрел, шило, иголку и нитку.

До Чингисхана монголы не имели артиллерии. Они познакомились с осадными механизмами в Китае и встретили их вновь в Средней Азии. Механизмы, использовавшиеся монголами, были, в основном, передневосточного типа и имели дистанцию поражения 400 метров. Те, что швыряли глыбы или камни при высокой траектории, работали с тяжелым противовесом (как требюше на Западе). Приспособления для метания копий (баллисты) отличались гораздо большей точностью.[349]

3. Тренировка. Подготовка к лагерной жизни начиналась для любого монгола в раннем детстве. Каждый мальчик или девочка должны были адаптироваться к сезонной миграции рода, пасшего свои стада. Верховая езда считалась не роскошью, а необходимостью. Охота была дополнительным занятием, которое в случае потери стада могло стать необходимым для выживания. Каждый монгольский мальчик начинал учиться держать в руках лук и стрелы в три года.

Охота также рассматривалась как отличная тренировочная школа для взрослых воинов, насколько нам известно из включенного в Великую Ясу статута об охоте. Правила Ясы относительно большой охоты делают очевидным, что это занятие играло роль армейских маневров.

«Любой, кому надлежит воевать, должен быть обучен обращению с оружием. Он должен быть знаком с преследованием, чтобы знать, как охотники подбираются к дичи, как они сохраняют порядок, как они окружают дичь в зависимости от числа охотников. Когда они начинают погоню, им необходимо сначала послать разведчиков, которым следует получить информацию. Когда (монголы) не заняты войной, они должны предаваться охоте и приучать к этому свою армию. Целью является не преследование как таковое, а тренировка воинов, которые должны обрести силу и стать опытными в обращении с луком и в других упражнениях»(Джувейни, разд. 4).

Начало зимы определялось как сезон большой охоты. Предварительно направлялись приказы войскам, прикрепленным к ставке великого хана, и в орду или в лагеря князей. Каждое армейское подразделение должно было выделить определенное количество людей для экспедиции. Охотники разворачивались как армия – с центром, правым и левым флангами, каждый из которых находился под командованием специально назначенного предводителя. Затем императорский караван – сам великий хан с женами, наложницами и запасами продовольствия – направлялся к главному театру охоты. Вокруг огромной территории, определенной для охоты, которая охватывала тысячи квадратных километров, формировался круг облавы, который постепенно сужался в течение периода от одного до трех месяцев, загоняя дичь к центру, где ожидал великий хан. Специальные посланники докладывали хану о ходе операции, наличии и числе дичи. Если круг не охранялся соответствующим образом и какая-либо дичь исчезала, командующие офицеры – тысячники, сотники и десятники отвечали за это лично и подвергались суровому наказанию. Наконец, круг замыкался, и центр оцеплялся веревками по окружности десяти километров. Затем хан въезжал во внутренний круг, полный к этому времени различными ошарашенными, воющими животными, и начинал стрельбу; за ним следовали князья, а затем обычные воины, при этом каждый ранг стрелял по очереди. Бойня продолжалась несколько дней. Наконец группа стариков приближалась к хану и смиренно умоляла его даровать жизнь оставшейся дичи. Когда это совершалось, выжившие животные выпускались из круга в направлении ближайшей воды и травы; убитые же собирались и пересчитывались. Каждый охотник, по обычаю, получал свою долю.[350]

4. Организация армии. Две основные черты военной системы Чингисхана – императорская гвардия и десятичная система организации армии – уже обсуждались нами.[351] Необходимо сделать несколько дополнительных замечаний. Гвардия, или войска орды, существовала до Чингисхана в лагерях многих правителей кочевников, включая киданов.[352] Однако никогда ранее она не была столь тесно интегрирована с армией как целым, как это случилось при Чингисхане.

Дополнительно каждый член императорской семьи, которому давался надел, имел свои собственные гвардейские войска. Следует вспомнить, что определенное количество юрт или семей было связано с ордой каждого члена императорской семьи, являвшегося владельцем надела.[353] Из населения этих юрт любая хатун или любой князь имели разрешение набирать войска. Эти войска орды находились под командованием военачальника (нойона), назначенного императором в качестве управляющего хозяйством надела, или же самим князем в случае, когда он занимал высокое положение в армии. Предположительно, единица таких войск, в зависимости от ее размера, считалась батальоном или эскадроном одной из «тысяч» войск регулярной службы, в особенности, когда сам князь имел звание тысяцкого и сам командовал этой тысячей.

В войсках обычной армии меньшие единицы (десятки и сотни) обычно соответствовали родам или группам родов. Тысячное подразделение могло представлять собой комбинацию родов или маленькое племя. В большинстве случаев, однако, Чингисхан создавал каждое тысячное соединение из воинов, принадлежащих к различным родам и племенам.[354] Десятитысячное соединение (тумен)почти всегда состояло из различных социальных единиц. Возможно это, хотя бы отчасти, было результатом сознательной политики Чингисхана, пытавшегося сделать большие армейские соединения приверженными скорее империи, нежели старым родам и племенам.[355] В соответствии с этой политикой предводители больших соединений – тысячники и темники – назначались лично императором, и принципом Чингисхана было выдвижение каждой талантливой личности вне зависимости от социального происхождения.

Вскоре, однако, стала очевидной новая тенденция. Глава тысячи или десяти тысяч, если у него был способный сын, мог попробовать передать свою должность ему. Подобные примеры были частыми среди командиров войск орды, в особенности, когда военачальником был князь. Известны случаи передачи поста от отца к сыну. Однако подобное действие требовало личного утверждения императора,[356] которое давалось далеко не всегда.[357]

Монгольские вооруженные силы делились на три группы – центра, правой и левой руки. Поскольку монголы всегда разбивали свои палатки лицом к югу,[358] левая рука означала восточную группу, а правая – западную. Специальные офицеры (юртчи)назначались для планирования диспозиции войск, направления движения армий в течение кампаний и расположения лагерей. Они также отвечали за деятельность разведчиков и шпионов. Должность главного юртчи может быть сравнена с должностью главного квартирмейстера в современных армиях. Черби имели своей обязанностью комиссариатские службы.

В правление Чингисхана вся военная организация была под постоянным наблюдением и инспекцией самого императора, и Великая Яса рекомендовала это будущим императорам.

«Онприказал своим наследникам проверять лично войска и их вооружение перед битвой, поставлять войскам все необходимое для похода и наблюдать за всем, вплоть до иголки и нитки, и если какой-либо воин не имел необходимой вещи, то его надлежало наказать»(Макризи, разд. 18).

Монгольская армия была сплочена сверху донизу железной дисциплиной, которой подчинялись как офицеры, так и простые воины. Начальник каждого подразделения нес ответственность за всех своих подчиненных, а если сам он совершал ошибку, то его наказание было еще более жестоким. Дисциплина и тренировка войск и линейная система организации держали монгольскую армию в постоянной готовности к мобилизации в случае войны. А императорская гвардия – сердцевина армии – была в состоянии готовности даже в мирное время.

5. Стратегия и тактика. Перед началом большой кампании для обсуждения планов и целей войны собирался курултай. На нем присутствовали начальники всех крупных армейских соединений, они получали необходимые инструкции от императора. Разведчики и шпионы, прибывшие из страны, избранной в качестве объекта нападения, подвергались расспросам, и если сведений было недостаточно, то для сбора дополнительной информации отправлялись новые разведчики. Затем определялась территория, где надлежало сконцентрироваться армии до выступления, и пастбища вдоль дорог, по которым пойдут войска.

Большое внимание уделялось пропаганде и психологической обработке противника. Задолго до того как войска достигали вражеской страны, секретные агенты, находившиеся там, старались убедить религиозных инакомыслящих, что монголы установят веротерпимость; бедных, что монголы помогут им в борьбе против богатых; богатых купцов, что монголы сделают дороги безопаснее для торговли. Всем вместе обещали мир и безопасность, если они сдадутся без борьбы, и ужасную кару, если окажут сопротивление.

Войско входило на вражескую территорию несколькими колоннами, осуществлявшими операции на некотором расстоянии друг от друга. Каждая колонна состояла из пяти частей: центра, правой и левой рук, арьергарда и авангарда. Связь между колоннами поддерживалась через посланников или дымовыми сигналами. При наступлении армии, выставлялся наблюдательный контингент в каждой крупной крепости врага, в то время как мобильные части спешили вперед для столкновения с полевой армией противника.

Основной целью монгольской стратегии было окружение и уничтожение главного войска противника. Они пытались достигнуть этой цели – и обычно преуспевали, – используя тактику большой охоты – кольцо. Первоначально монголы окружали большую территорию, затем постепенно сужали и уплотняли кольцо. Способность командиров отдельных колонн к координации своих действий была поразительной. Во многих случаях они собирали силы для достижения главной цели с точностью часового механизма. Операции Субэдэя в Венгрии могут рассматриваться как классический пример этого метода. Если монголы при столкновении с основной армией противника не были достаточно сильны для прорыва ее линий, они изображали отступление; в большинстве случаев, неприятель принимал это за беспорядочное бегство и бросался вперед в погоню. Тогда, принимая свои навыки маневрирования, монголы неожиданно поворачивали назад и замыкали кольцо. Типичным примером этой стратегии была битва при Лигнице. В сражении на реке Сить русские были окружены до того, как они смогли предпринять какую-либо серьезную контратаку.

Легкая кавалерия монголов первой входила в битву. Она изматывала врага постоянными атаками и отступлениями, а ее лучники поражали ряды противника с расстояния. Движения кавалерии во всех этих маневрах направлялись ее командирами с помощью вымпелов, а ночью использовались различного цвета фонари. Когда враг был в достаточной степени ослаблен и деморализован, в бой против центра или фланга бросалась тяжелая кавалерия. Шок от ее атаки обычно ломал сопротивление. Но монголы не считали свою задачу выполненной, даже выиграв решающее сражение. Одним из принципов стратегии Чингисхана было преследование остатков армии врага до ее окончательного уничтожения. Поскольку одного или двух туменов вполне хватало в таком случае для окончательного прекращения вражеского организованного сопротивления, другие монгольские войска делились на мелкие отряды и начинали систематически грабить страну.

Следует отметить, что со времени своей первой среднеазиатской кампании монголы приобрели весьма эффективную технику осады и окончательного штурма укрепленных городов. Если предвиделась длительная осада, на некотором расстоянии от города воздвигалась деревянная стена вокруг него, с тем чтобы предотвратить поставки извне и отрезать гарнизон от связи с местной армией за пределами городской территории. Затем, с помощью пленников или рекрутированных местных жителей, ров вокруг городской стены наполнялся фашинами, камнями, землей и всем, что было под рукой; осадные механизмы приводились в состояние готовности бомбардировать город камнями, наполненными смолой емкостями и копьями; вплотную к воротам подтягивались таранные установки. В конце концов в дополнение к инженерному корпусу монголы стали использовать в осадных операциях и пехотные войска. Они набирались из жителей иностранных государств, которые до этого были покорены монголами.

Высокая мобильность армии, а также выносливость и бережливость воинов, во многом упрощали задачу монгольской интендантской службы во время кампаний. За каждой колонной следовал верблюжий караван с минимумом необходимого. В основном предполагалось, что армия будет жить за счет покоренной земли. Можно сказать, что в каждой крупной кампании монгольская армия имела потенциальную базу необходимых запасов впереди, нежели в своем арьергарде. Это объясняет тот факт, что, согласно монгольской стратегии, захват больших территорий противника рассматривался и как выгодная операция, даже если армии были малы. С продвижением монголов их армия росла за счет использования населения покоренной страны. Городские ремесленники рекрутировались для службы в инженерных войсках или для производства оружия и инструментов; крестьяне должны были поставлять рабочую силу для осады крепостей и перемещения повозок. Тюркские и иные кочевые или полукочевые племена, ранее подчиненные враждебным властителям, принимались в монгольское братство по оружию. Из них формировались подразделения регулярной армии под командованием монгольских офицеров. В результате, чаще всего монгольская армия была числено сильнее в конце, нежели накануне кампании. В данной связи можно упомянуть, что ко времени смерти Чингисхана собственно монгольская армия насчитывала 129 000 бойцов. Вероятно, ее численность никогда не была больше. Только лишь рекрутируя войска из покоренных ими стран, монголы могли подчинить и контролировать такие огромные территории. Ресурсы каждой страны, в свою очередь, использовались для покорения следующей.

Первым европейцем, который в должной мере понял мрачное значение организации монгольской армии и дал ее описание, был монах Иоанн де Плано Карпини.[359] Марко Поло описал армию и ее операции во время правления Хубилая.[360] В Новое время, вплоть до недавнего периода, она привлекала внимание не многих ученых. Немецкий военный историк Ганс Дельбрюк в своей «Истории искусства войны» полностью игнорировал монголов. Насколько мне известно, первым военным историком, попытавшемся – задолго до Дельбрюка – адекватно оценить смелость и изобретательность монгольской стратегии и тактики, был русский генерал-лейтенант М.И. Иванин. В 1839 – 40 гг. Иванин принял участие в русских военных действиях против Хивинского ханства, которые обернулись поражением. Эта кампания велась против полукочевых узбеков Центральной Азии, т.е. на фоне, навеивающем воспоминания о среднеазиатской кампании Чингисхана, что и стимулировало интерес Иванина к истории монголов. Его очерк «О военном искусстве монголов и центральноазиатских народов» был опубликован в 1846 г.[361] В 1854 г. Иванин был назначен русским комиссаром, ответственным за отношения с внутренней Киргизской ордой и, таким образом, имел возможность собрать больше информации о тюркских племенах Центральной Азии. Позднее он вернулся к своим историческим занятиям; в 1875 г. после его смерти было опубликовано переработанное и расширенное издание написанной им книги.[362] Работа Иванина была рекомендована в качестве учебника слушателям Императорской военной академии.

Только после первой мировой войны военные историки Запада обратили свое внимание на монголов. В 1922 г. появилась статья Анри Мореля о монгольской кампании XIII в. во «Французском военном обозрении».[363] Пятью годами позже капитан Б.Х. Лиддел Харт посвятил Чингисхану и Субэдэю первую главу своей книги «Великие военачальники без прикрас».[364] Одновременно исследование «периода великих походов монголов» было рекомендовано главой британского генштаба офицерам механизированной бригады.[365] В течение 1932 и 1933 гг. начальником эскадрона К.К. Волкером была напечатана серия статей о Чингисхане в «Канадиэн дефенс квортерли». В переработанной форме они были позднее изданы в виде монографии под названием «Чингисхан» (1939 г.).[366] В Германии Альфред Павликовски-Чолева опубликовал исследование о военной организации и тактике центральноазиатских всадников в приложении к «Дойче кавалери цайтунг» (1937 г.) и еще одно, посвященное восточным армиям в целом, в «Байтраге цур гешихте дес Нэен унд Фернен Остен» (1940 г.)[367] Вильям А. Митчел в своих «Очерках всемирной военной истории», которые появились в США в 1940 г., уделил Чингисхану столько же места, сколько Александру Великому и Цезарю.[368] Итак, парадоксальным образом интерес к монгольской тактике и стратегии возродился в эру танков и самолетов. «Разве здесь не содержится урока для современных армий?»– вопрошает полковник Лиддел Харт. С его точки зрения, «бронемашина или легкий танк выглядит прямым наследником монгольского всадника.... Далее, самолеты кажутся обладающими теми же свойствами в еще большей степени, и может быть в будущем они будут наследниками монгольских всадников».[369] Роль танков и самолетов во второй мировой войне выявила справедливость предсказаний Лиддела Харта, по крайней мере, отчасти. Монгольский принцип мобильности и агрессивной силы кажется все еще правильным, несмотря на все различие между миром кочевников и современным миром технологической революции.

8. Монгольское правительство и администрация

Великий хан был абсолютным монархом, и его власть, по крайней мере теоретически, была неограниченной. Как говорит Иоанн де Плано Карпини, «онобладает удивительной властью над всеми своими подданными».[370] Согласно заявлению монаха Бенедикта из Польши в изложении Симона из св. Квентина, когда трон был предложен Гуюку на выборном курултае, последний сказал знати: «Если вы хотите, чтобы я правил над вами, то готов ли каждый из вас делать, что я прикажу, прийти, когда бы я не призвал, отправиться, куда бы я вас ни послал, убить любого, кого я прикажу?»,Они ответили утвердительно.[371] По словам Рашида ад-Дина, «Чингис был Богом Созвездия Планет, монархом Земли и Времени и все монгольские роды и племена стали его рабами и слугами».[372]

Другая интересная формула, описывающая власть великого хана обнаружена в поздней монгольской летописи «Алтай Тобчи» («Золотой итог»). Согласно ей, Чингисхан был Богом Пяти Цветов.[373] Для того чтобы понять полное значение этой фразы, мы должны вспомнить, что с древних времен китайцы обозначили стороны света цветами. Черный был цветом севера, красный – юга, синий – востока, белый – запада. Центральная территория была представлена желтым.[374] Все вместе пять цветов символизировали весь мир.[375]

Поскольку желтый цвет – цвет золота, это, предположительно, побудило династию Чжурчжэней принять имя Цзинь, что означает «золотая». Китайская концепция пяти цветов была принята многими евразийскими кочевниками, включая монголов. Желтый стал императорским цветом. Государственный шатер в орде великого хана стал известен как Золотая Орда (Orda Aurea, Алтай Орду). В подобном шатре был возведен на трон Гуюк.[376] По этим же причинам монгольская императорская семья – потомки Чингисхана – были известны как Золотая Родня (Алтан Уруг).[377]

Все подданные великого хана – монголы или вновь завоеванные народы – должны были служить государству и подчиняться воле хана. И все же существовало, по крайней мере, психологическое, различие в степени подчинения: Монголы были правящей нацией, и подданные великого хана также были избранным народом, сюзереном которого он являлся. Их родовые вожди избрали Чингисхана на трон. Им принадлежали плоды завоевания и из них избирались армейские командиры и чиновники администрации. Клянясь в неизменном повиновении вновь избранному хану Гуюку, монгольская знать ожидала от него «щедрых даров, наслаждения справедливостью и почета для каждого князя и вождя сообразно с его рангом».[378] Тюрки Центральной Азии и Южной Руси, равно как и аланы, принимались в братство наций степей под монгольским покровительством. Оседлое население, завоеванное монголами, находилось внизу политической иерархии.

Высшее положение в этой иерархии занимал сам род Чингисхана, и в особенности его потомки – Золотая родня. Будущие императоры и ханы избирались исключительно из мужчин рода. Первоначально выбирать императора среди них могла через родовых вождей вся монгольская нация, в более поздний период это стало прерогативой курултая, состоящего лишь из родственников правящей династии. После выборов каждого великого хана члены императорской семьи должны были поддержать его политику всем своим достоянием и влиянием. Если кто-либо из них оказывался нелояльным или нарушал установления Великой Ясы иным путем, он получал предостережение великого хана, а если обнаруживалось его упрямство, то он мог подвергнуться тюремному заключению и даже смертной казни, но этого нельзя было сделать без рассмотрения вопроса собранием сородичей.[379]

Основанием богатства и власти главных родичей были наделы, полученные ими от их предка Чингисхана. Правовая природа этих наделов – спорный вопрос. В. Владимирцов склонен называть все их улусами (государствами).[380] Существует, однако, отличительная черта между двумя типами улусов. Многим князьям выделялось определенное количество юрт; эти семьи обеспечивали содержание господина, который, как мы знаем, мог также собирать войско, выбранное из этих людей. Все сыновья Чингисхана получили подобные наделы. В дополнение каждый сын имел определенное количество сотен или тысяч регулярной армии. Это означает, что он был не только феодальным властителем, но и наместником хана в своем улусе; его должность была должностью заместителя императора, которому вменялось в обязанность управление частью империи. Таким путем появились региональные ханства, подобные иль-ханству Персии и Золотой Орде в Южной Руси. Очевидно, что эти большие, выглядевшие как государства, улусы не были того же уровня, что и наделы более мелких принцев местного значения. Владения последних стали известны как инджю.[381] Разумеется, правящий император также обладал собственными владениями, и они обычно значительно превышали размерами наделы его родичей. Поэтому можно сказать, что немалая часть территории и населения Монгольской империи скорее подчинялась полуфеодальному режиму, нежели органам обычной государственной администрации.

Имперские владения должны были составлять могучий экономический организм. Он имел своим центром дворец великого хана. При Чингисхане дворцовая администрация состояла из четырех частей, каждая из которых была известна как орда.[382] При Хубилае дворцовая администрация, кажется, была централизована. Люди, приписанные к императорским владениям, снабжали дворцовые склады всем необходимым для поддержания ханского хозяйства и удовлетворения потребностей хана. Следует вспомнить, что русские, поселенные близ Пекина в 1330 г., должны были поставлять дичь и рыбу к императорскому столу. Русская колония была лишь одной из многих подобных групп поставщиков ко двору. Их работа находилась под наблюдением чиновников дворцовой администрации, каждый из которых заведовал специальным департаментом, занятым разведением лошадей и скота, сбором зерна и овощей, охотой и рыболовством. Важным должен был быть и департамент соколиной охоты. В дополнение во дворце, или же для него, работали различные ремесленники, включая ювелиров высокого класса, подобных русскому Космасу при дворе Гуюка и французу Буше при дворе Мункэ.

Давайте обратимся теперь к общей государственной администрации. Прежде всего следует подчеркнуть, что Монгольская империя была создана в процессе военного завоевания. Поэтому вполне естественно, что армия стала хребтом администрации, по крайней мере, в ранний период развития империи. Через армейских офицеров – от темника до десятника – народ узнавал приказы великого хана. Офицеры должны были находиться в постоянном личном контакте с императором: «Темники, тысяцкие и сотники, которые приходят услышать наши мысли в начале и конце года, а затем возвращаются (к своим постам), могут командовать нашими войсками; состояние тех, кто сидит в своих юртах и не слышит этих мыслей, подобно камню, который падает в глубоководье, или же стреле, которая выпущена в камыши, – они пропадают. Таким людям не подобает командовать»(Билик,разд.З). Как известно, контроль императора над армией осуществлялся через императорскую гвардию. Высшие офицеры гвардии были всегда готовы для консультаций с императором и получения приказов от него. Предположительно, они составляли нечто наподобие постоянного совета при императоре. Когда это было необходимо, собиралось заседание ханского совета. На подобных сборищах при Угэдэе присутствовали братья и старшие родичи великого хана, а также командиры всех армейских соединений.[383]

Менее заметной, но не менее важной была роль немногочисленных высококвалифицированных и опытных гражданских советников великого хана, каждый из которых занимал место, сравнимое с постом государственного секретаря или министра. Первоначально почти все они были немонголами. Как мы видели, высшими вельможами при Чингисхане и Угэдэе были выходец из Китая, уроженец Уйгурии и мусульманин из Центральной Азии. Лишь главный судья был монголом. Сначала никому из них не давалось той власти, которой пользовался ближневосточный визирь. Следует вспомнить, что один из них, мусульманин, попытался получить власть визиря в регентство Туракины, но немедленно пал после прихода на трон Гуюка. Лишь в поздний период монгольской истории, в особенности в правление иль-ханов, визирство стало важным институтом. В Китае, начиная с Хубилая, центральные посты в администрации развивались согласно китайскому типу.

При помощи советников император устанавливал принципы деятельности правительства и основные его задачи; он так же инструктировал и контролировал крупных деятелей провинциальной и районной администрации. Последняя создавалась вокруг центров армейских округов, на которые делилась страна.

Нижеследующее высказывание Иоанна де Плано Карпини может помочь нам понять основные черты чингисхановской системы распределения армейских соединений по стране и его контроля над этой системой: «Он (хан) приказывает, где должны жить темники; темники в свою очередь, дают приказания тысяцким; последние – сотникам, а они – десятникам. Более того, когда бы, что бы и кому бы император ни приказал, будь то война, жизнь или смерть, они подчиняются ему, не прекословя».[384]

Глава каждого подразделения получал нагрудный знак своего ранга. В древние времена среди тюрков – и также, возможно, среди монголов – лук и стрелы служили знаком власти. Согласно тюркской исторической традиции, прародитель тюрков Огуз-хан приказал, чтобы лук был знаком командиров войск правой руки, а стрела – войск левой руки.[385] В гуннской империи V века золотой лук являлся эмблемой власти заместителей Аттилы.[386] По свидетельству «Тайной истории», Чингисхан награждал некоторых из своих ближайших сподвижников правом носить колчан, лук и стрелы[387]; эта экипировка была известна по-турецки как садак или сайдак (по-древнерусски, сайдак или сагайдак).Поскольку каждый монгольский всадник был обеспечен колчаном, луком и стрелами, Чингисхан должно быть подразумевал в этом случае не реальное оружие, а символ, знак привилегированного положения его носителя и того, что он имеет статус дархана, освобожденного от налогов. Однако в обычной администрации Монгольской империи не лук (или колчан) использовался в качестве знака, а «пластина власти», как называет ее Марко Поло. Она была известна как паице (по-русски, пайцза).При Чингисхане знаком чиновника первого ранга была золотая пластина с головой тигра; на ней содержалась иероглифическая надпись: «Священный Декрет Тьен-це («Данного небом»), императора Чингиса. Пусть дела вершатся по воле его».Знаком второго ранга была простая золотая пластинка с той же первоначальной формулой, сопровождавшаяся одним словом – «срочно». Серебряная пластина с той же надписью представляла знак третьего ранга.[388] В Персии, при иль-хане Газане (1295-1304 гг.), знак высшего ранга был круглым и сделан из золота, он имел изображение головы тигра; знак второго ранга, похожий на него, был особым образом декорирован.[389] При Хубилае пластина темника, сделанная из золота, имела выгравированную голову льва; тысяцкого – из золота или позолоченного серебра; сотника – из серебра. Когда обстоятельства требовали наделения официального лица высшей властью, символом на пластинке был кречет.[390]

Лагерь каждого из армейских командиров становился центром местной администрации. Следует помнить, что, в отличие от императорской гвардии, армия не находилась на постоянной службе; предполагалось, однако, что возможно проведение мгновенной мобилизации. Для достижения этой цели вся страна была поделена на множество военных округов, соответствующих размеру и численности армейских соединений и названных на основании их распределения. Так, наиболее крупные районы были известны как тумены; и каждый тумен подразделялся на тысячи, сотни и десятки. В каждом таком районе, вплоть до сотни, находился руководящий штаб соответствующего армейского соединения, который в случае необходимости служил центром мобилизации.

Население каждого района поставляло по уведомлению свою часть людей и коней с полной экипировкой. Так, население каждой тысячи должно было дать во взаимодействии с низшими единицами тысячу воинов и две – пять тысяч коней. Число солдат, которых должно было поставлять население района в целом, можно назвать лишь приблизительно, поскольку точные цифры отсутствуют. Предполагается, что все население Монголии к моменту смерти Чингисхана составляло около одного миллиона человек. Чтобы обеспечить существование армии общим числом 129 000 воинов, а такой армией он обладал, каждый район должен был мобилизовать около 13% своего населения. Это число может быть сопоставлено с пропорцией воинов «ордо армий» в Китае при династии Ляо (Кидан) в XI веке и в начале XII века. Согласно китайским источникам этого периода, максимальная общая численность этих армий составляла 101 000 конников; они рекрутировались из 203 000 хозяйств с мужским взрослым населением 408 000 человек.[391] Все взрослое население этих хозяйств должно было составлять около 800 000 человек. Поэтому пропорция воинов ко всему взрослому населению была около 12,5%.

Цифра 129 000 для монгольской армии представляла кульминацию национального прорыва в критический период экспансии. После того как главное завоевание состоялось, напряжение должно было спасть. Обычная суммарная сила чисто монгольских контингентов в императорских армиях едва ли превышала 100 000 человек. Если принять это, то соотношение воинов ко всему населению должно было примерно равняться тому, что существовало в хитанской армии, т.е. не более 10%. Это дает нам возможность привести предположительные цифры народонаселения в военных округах. Население сотни, видимо, было не менее, а возможно, и более одной тысячи, тысячи – десять тысяч и более, а тумена – сто тысяч и более.[392]

Районные штабы становились центром гражданской, равно как и военной администрации. Через них были организованы и поддерживались системы почтово-конной (ям) и курьерской служб, а также сбора налогов. Таким образом, каждый командир более крупного армейского соединения становился одновременно гражданским наместником района. Нормальная организация почтово-конной службы была существенна для поддержания быстрой связи через курьеров между центральным правительством и его местными представительствами, равно как и для координации действий армейских соединений. Иностранные послы также имели привилегию использования лошадей. Купцам сначала разрешалось использовать ямскую службу бесплатно, но позднее Мункэ постановил, что они должны путешествовать за собственный счет. Купцы, в любом случае, имели солидную выгоду от безопасности дорог. Почтово-конные станции строились через некоторые интервалы пути на главных дорогах.[393] По приказу Угэдэя, определенное количество всадников, возниц и служащих, равно как и коней, быков и кибиток должны были приписываться к каждой станции. Кобылы и овцы содержались на таких станциях для обеспечения путешественников кумысом и мясом[394]; несколько коней стояли, уже оседланными для императорских курьеров. Каждый курьер носил пояс с колокольчиками: «И когда те, кто находился на следующем посту, слышали колокольчики, они готовили следующего коня и человека, экипированного таким же образом».[395]

Был создан Ямской департамент для наблюдения за почтово-конной службой. Почтовые дороги были разделены с целью лучшей организации управления на множество районов. Лежащие рядом тумены должны были поставлять все необходимое для поддержания службы каждого ямского района.[396] Монгольская почтово-конная служба была описана и высоко оценена Иоанном де Плано Карпини, Марко Поло и другими путешественниками. Это был, конечно же, весьма полезный и хорошо управляемый институт.

Чтобы избежать недоразумений и нарушений, чиновники и гонцы, ехавшие по делам службы, а также иностранные послы, получали пластины власти, схожие с теми знаками, что носили армейские предводители подразделений (пайцза). Эти пластины были сделаны из различного материала, в зависимости от ранга путешественника. Три серебряные пайцзы и одна железная сохранилась в Эрмитаже в Ленинграде. Пластины более низких рангов были деревянными.[397] Путешественник с более значимой пластиной мог использовать больше коней, нежели с низшей по статусу пайцзой. Местные власти имели инструкции оказывать всяческую помощь держателям пластин. Будет уместным упомянуть, что эмблемы, подобные пайцзам, использовались в Персии до монголов. Когда Апполоний Тианский путешествовал из Экбатана в Индию в середине первого века, «идущим первым верблюд (его каравана) имел золотую пластину на лбу в качестве знака для всех встречавшихся, что путешественник был одним из друзей хана и ехал по воле хана».[398]

Достойной внимания чертой монгольской администрации являлась ее программа поддержки нуждающихся. Среди обязанностей императора была помощь бедным. Собрание высших чиновников и военных вождей при Угэдэе рекомендовало ввести специальный налог для создания благотворительного фонда.[399] Отдельным декретом Угэдэй приказал вырыть колодцы в районах засухи, чтобы сделать их пригодными для жизни.[400] В более поздний период, согласно имеющимся источникам, существовали зернохранилища и склады, устроенные правительством для помощи нуждающимся во времена голода. Как было сказано, последний император династии Юань также учредил программу общественных работ для регулирования течения Желтой реки.

Что же касается государственного дохода, то основная тяжесть налогов лежала на населении покоренных стран. При Чингисхане монголы не должны были платить каких-либо налогов. При Угэдэе был введен натуральный налог. Из каждого стада овец один годовалый баран должен был поставляться ежегодно к ханскому столу и одна годовалая овца из сотни овец в фонд поддержки нуждающихся.[401] Дополнительные налоги могли быть введены в более поздний период. Однако не государственные налоги, а сборы и службы различного рода, возложенные на население владений князей, являлись тяжелой ношей для монголов в XIV и XV веках, в особенности потому, что владения князей значительно разрослись в этот период. Комплекс натуральных налогов и служб, требуемый от каждого хозяйства, был известен как албан.[402]

Напротив, бремя налогов, которое несли побежденные народы, было тяжелым с самого начала монгольской экспансии. Каждая покоренная нация должна была во-первых, заплатить ежегодную дань монголам, а во-вторых – регулярные налоги. Они были трех основных видов, согласно трем основным социально-экономическим делениям. Городские жители (торговцы и ремесленники) должны были уплатить налог, известный как тамга;[403] скотоводы – налог на скот (копчур);[404] земледельцы – поземельный налог (калан).[405] В-третьих, в дополнение к основным были взимаемы многие специальные налоги, а также введены службы, которые надлежало выполнять завоеванным народам. Кроме того, следует иметь в виду, что монгольские князья и военачальники получили частные владения в завоеванных странах. Они принадлежали к типу инджю; местные жители, жившие на таких землях, были близки к крепостному состоянию.

Помимо этого, из каждой подчиненной нации в армию великого хана или региональных ханов рекрутировались воины, пополнявшие ее ряды. Чтобы обеспечить неуклонное выполнение всех вышеприведенных требований, завоеванные страны делились на военные округа, схожие с собственно монгольскими. В каждом таком районе базовый состав монгольских и тюркских офицеров имел своей задачей мобилизацию местных воинов для ханских армий и наблюдение за сбором налогов. Для обеспечения должного повиновения населения, командир военного района имел власть формировать под своей командой местные подразделения, рекрутированные из живущего на данной территории населения.

Взятая как единое целое, монгольская администрация покоренных стран являлась инструментом подавления и служила мрачной цели обеспечения и поддержания ханского контроля над местными жителями. Только когда ханская администрация была ослаблена на высшем уровне династическими и иными бедами, местное население увидело возможность освобождения от монгольского владычества.

9. Внутренние противоречия Монгольской империи

Сила и эффективность армии и администрации дали возможность монголам поддерживать более чем столетие после смерти Угэдэя контроль над огромными завоеванными территориями. Однако в течение всего своего существования Монгольская империя была наполнена внутренними конфликтами и стояла перед лицом постоянно нарастающих противоречий. Хотя она подтвердила свою жизнестойкость и была способна преодолеть многие кризисы, империя в конечном итоге распалась, а ее правящий народ удалился в степи и пустыни Монголии.

Внутренние противоречия, угрожавшие всей структуре Монгольской империи были многочисленными и разнообразными. Прежде всего, существовала базисная несовместимость ряда принципов, на которых была построена империя; в первую очередь, проявлялось несоответствие между имперской системой и феодальной природой монгольского общества. Во-вторых, не было абсолютной согласованности действий, что приводило к многочисленным конфликтам между империей и местными ханствами, равно как и между самими этими ханствами. В-третьих, при примитивных технологических условиях этого времени сама обширность империи представляла для ее правителей вечную проблему.

Более того, существовал определенный дисбаланс между размерами правящей нации – монгольским народом – и подчиненными народами; пропорция была 1 к 10. Значительная часть монголов была кочевниками и гордилась этим, что отличало их от большинства подданных. В целом монголы как нация находились на более низком культурном уровне, нежели некоторые из завоеванных ими народов, несмотря на факт появления монгольской элиты, члены которой, наделенные внутренними духовными и интеллектуальными способностями, удачно воспользовались контактами с древними цивилизациями некоторых из соседних или захваченных стран.

Многочисленность этих контактов сама по себе содержала потенциальную опасность, поскольку подрывала изначальное единство монгольской традиции. С точки зрения религиозной приверженности, различие между монголами старой школы, которые оставались почитателями Неба и шаманистами, и теми, кто был обращен в буддизм, ислам и христианство, выливалось в ослабление духовных уз между всеми этими группами. Кроме того, процесс аккультурации монголов, поселившихся в покоренных странах, никогда не завершался. По словам Карла А. Виттфогеля и Фен Чья-шена, как «общество завоевания, монголы никогда не склонялись к тому, чтобы отбросить свои культурные традиции и всецело заимствовать их у местных жителей. В результате всегда оставалось различие между обществом победителей и обществом побежденных в каждой из этих порабощенных стран, которое в итоге способствовало развитию, в большинстве из них, национальной борьбы против монголов».

Геополитически Монгольская империя состояла из двух отличных друг от друга частей: монгольско-тюркского ядра, т.е. степей и пустынь Монголии, Джунгарии, Семиречья (регион Или), Восточного Туркестана, Трансоксании, Кипчакии и Казахстана; и периферийных управляемых монголами государств с преобладающим сельскохозяйственным населением. Степная зона была потенциально главным резервуаром монгольской военной мощи. Большинство правителей периферийных государств хорошо это понимали. Сам выбор Пекина как столицы династии Юань в Китае и Сарая как столицы Кипчакского ханства в этой ситуации показателен. Каждый из этих городов находился на границе периферийного государства и вблизи степной зоны. Лишь иль-ханы Персии проводили несколько иную политику. Если бы они последовали примеру своих родичей в Китае и Южной Руси, для них было бы логичным держать свои штабы где-либо в северном Хорасане, если не в Туркмении. Вместо этого они сделали Тебриз в Южном Азербайджане своей первой столицей. Этот выбор, видимо, был продиктован их желанием усилить свой контроль над Ираком и Малой Азией, чтобы иметь подходящую базу для длительной борьбы против Египта. Позднее, под давлением ханов Кипчакии, иль-ханы перенесли свою столицу на юг в Султанию, в гористый район между Тебризом и Тегераном. Следует вспомнить, что они имели в своем распоряжении степную территорию в районе Муган в Северном Азербайджане, которую они использовали как пастбище для выпаса своих кавалерийских коней. Однако отодвинув столицу слишком далеко от основного ядра монгольских степей, иль-ханы подорвали возможности своего влияния на внутримонгольскую политику, равно как и шансы на получение подкреплений из внутренней зоны империи. Ханы Кипчакии использовали это обстоятельство для укрепления своих собственных позиций в Хорезме. В итоге Тамерлан, начинавший как мелкий вождь в Трансоксании, захватил бывшее царство иль-ханов, не встретив значительной оппозиции.

Вследствие центрального положения монгольской сердцевины империи и ее контроля за внутренними линиями коммуникации, стабильность империи зависела в значительной степени от собственной интеграции этой зоны. Фактически центральноазиатский регион стал полигоном монгольской феодальной политики, которая имела разрушительный эффект для имперского единства. Поскольку внутренняя монголо-тюркская степная зона рассматривалась как общая родина монгольской нации, каждая ветвь императорской семьи требовала своей доли улусов и владений на этой территории. Большая часть собственно Монголии составляла основной улус потомков Толуя и контролировалась императорами Юань, хотя, как мы видели, во многих случаях им приходилось охранять свои права с оружием в руках.

Первоначально тюркская территория между Монголией и Казахстаном являлась наделом потомков Угэдэя и Чагатая. В конце концов Чагатай установил свой контроль над большей частью региона.

Вследствие процесса феодальной дезинтеграции ни один старший князь этой линии не преуспел в формировании сильного централизованного государства. Со значительной долей нежелания Чагатаиды были вынуждены признать верховенство великого хана. Однако если опасность (с точки зрения единства империи) чагатаидской блокады линий сообщения между Пекином, с одной стороны, и Сараем и Султанией, с другой, была устранена, не следовало ожидать активной поддержки имперской политики от центральноазиатских князей. Итак, военная и политическая значимость степного ядра империи была в значительной мере уменьшена. Вечный конфликт между двумя западными ханствами – иль-ханов и властителей Кипчакии – не способствовал процветанию империи.

Чтобы лучше понять сложность монгольских отношений между князьями, нужно сказать несколько слов по поводу притязаний каждой ветви потомков Чингисхана на собственную долю покоренных земель. Как нам известно, во всех основных монгольских кампаниях, будь они в Китае, средней Азии, в Персии или на Руси, князья всех четырех ветвей потомков Чингисхана находились во взаимодействии – лично, или же посылая военные соединения. В качестве воздаяния за это каждый ожидал получения определенной части богатств из завоеванной страны или же частных владений там. Итак, согласно Джузджани, Бату, хан Кипчакии, имел свою долю доходов со всех районов Ирана, и его агенты наблюдали за сбором налогов на выделенных территориях.[406] Бату также имел вложения в Китае, в провинции Шаньси. В XIV веке хан Узбек еще собирал свои доходы там.[407] Потомки Угэдэя и Чагатая также получили свою часть китайских доходов. Аналогичным образом в западной части Монгольской империи прибыль от крымских портов делилась между «четырьмя ханами», как говорит египетский писатель Ибн-Муфаддаль, т.е. предположительно между старшими князьями четырех ветвей Чингисидов.[408] Подобное партнерство различных ветвей Чингисидов в эксплуатации ресурсов империи давало двойной эффект. С одной стороны, в их интересах было поддерживать солидарность и быть лояльными по отношению к хану. С другой, – личные требования и притязания время от времени нарушали привычный порядок вещей и зачастую приводили к раздорам, как например, в случае конфликта между иль-ханами и ханами Кипчакии.

Быстрое увеличение императорской семьи стало еще одним фактором в изменении структуры монгольского государства и общества. С разрастанием ветвей Чингисидов, каждый князь которых ожидал своего надела, все больше пастбищ и юрт в Монголии распределялись между князьями.[409] В результате «правящая нация» монголов обнаружила свое подчинение Золотой Родне, и правление элиты заменило ранее существовавшую общность родов, возглавлявшихся своими вождями. Таким образом монгольская национальная база, на которой была построена империя, значительно сузилась и потеряла значительную часть жизненных ресурсов.

Этот процесс также затронул структуру курултая и армии. В XIV веке большинство постов командиров крупных армейских соединений (туменов и тысяч) занимали князья. Благодаря их ведущей роли как в монгольском обществе, так и в армии, князья были способны контролировать избирательное собрание. Курултай, на котором Буйянту был избран императором (1311 г.), был отмечен присутствием 1400 князей.[410] Фактически в XIV веке они представляли собою социальную и военную олигархию, с которой должен был считаться каждый император и хан. В Китае власть подобной верхушки была в определенной мере нейтрализована ростом бюрократии. Как в Персии, так и в Центральной Руси усилившаяся олигархия в итоге расшатала правительство ханов. Принимая это во внимание, можно сказать, что подъем влияния князей не мог не затронуть эффективность действий армии. В действительности оказались подорваны два важных принципа Чингисхана: равенство на службе и продвижение на основе способностей. Хотя среди князей, безусловно, были способные полководцы, их монополия на высшие должности, без сомнения, мешала продвижению по службе многих выдающихся монгольских офицеров, которые не принадлежали к дому Чингиса. Некоторые воины, подобно Тамерлану, преуспели в получении власти, несмотря на препятствия, приписывая все почести марионеточному хану из дома Чингиса, в действительности же – правя от его имени. Не многие, однако, были столь удачливы как Тамерлан, и отчаянные попытки пробиться тех, кто не преуспел, подобно Мамаю в Золотой Орде, вносили дополнительную сумятицу в правительство.

Обращаясь к проблеме межкультурных отношений между монголами и завоеванными нациями, надо иметь в виду, что процесс аккультурации варьировался в соответствии с историческим и этническим фоном оккупированных территорий. В тюркской степной зоне между Монголией и Южной Русью слияние победителей и побежденных было более легким и быстрым, нежели в странах с древними культурами и в основном сельскохозяйственным населением. Монголы предложили военное руководство и устанойили рамки своей администрации у центральноазиатских тюрков. Однако представляя лишь меньшинство среди населения региона, они постепенно приняли язык страны. Характерно, что имя Чагатай (Джагатай) используется для обозначения тюркского языка и литературы, которые процветали в регионах Семиречья и Трансоксании в XV и XVI веках. Турецкий был родным языком жестокого завоевателя Тамерлана, несмотря на то, что по происхождению он являлся потомком древнего монгольского рода.

Ассимиляция монголов тюрками в регионе Центральной Азии в значительной степени облегчалась сходностью религиозного фона большинства обеих групп. Хотя, как мы знаем, некоторые из племен Монголии, равно как и тюрки Восточного Туркестана и Трансоксании, были в течении нескольких столетий знакомы с буддизмом, несторианским христианством и исламом, большинство тюрков, живших племенами в Джунгарии и Казахстане, в XIII столетии все же являлись почитателями Неба или шаманистами, и такими были основные роды улуса Чагатая. Даже в XIV веке многие князья Джагатаиды все еще придерживались традиционных монгольских религиозных верований. Ислам, однако, быстро прогрессировал и затрагивал как монголов, так и тюрков в этом регионе. Тамерлан, хотя и следовал военной доктрине Чингисхана, был верным мусульманином, что, между прочим, не делало его менее жестоким, чем Чингисхан.

В Китае, как мы знаем, Хубилай принял буддизм в качестве своей собственной веры и официальной религии династии Юань. Более того, он даже укрепил его, предложив поддержку тибетской церкви. Буддизм, однако, не был единственной религией китайцев, и таким образом лишь часть китайского народа могла с одобрением воспринять его действия. Кроме того, буддистское духовенство, наделенное различными привилегиями, которые доходили почти до экстерриториальности буддистских монастырей, не являлось простым орудием династии Юань. Оно вскоре оказалось независимой силой, с которой было трудно прийти к соглашению во многих случаях. Между прочим, вождь революции Мин Чу Юан-чан сам некоторое время в юности был послушником в буддистском монастыре.

Хотя правящая монгольская династия в Китае приняла одну из китайских религий, монголы как группа держались обособленно по отношению к китайцам, которыми они управляли, и административно, и социально. Они твердо придерживались монгольского языка. Свидетельство Марко Поло в этом отношении говорит о многом. Как верно указывали Виттфогель и Фен, несмотря на близкое знакомство с правящей монгольской группой и частые путешествия по Китаю, Марко Поло мало что мог сказать о китайском народе.[411] Очевидно, что монголы в Китае жили в своем собственном мире. Хотя в дворцовом церемониале и в административных институтах они следовали многим китайским стереотипам, в целом монголы продолжали следовать Великой Ясс. И они сохраняли многое из древнего образа жизни своих предков и привычек питания, равно как и традиционный монгольский ритуал большой охоты. При Хубилае стада белых кобыл содержались близ императорских дворцов для поставки кумыса. Они почитались священными, и получаемый из их молока напиток предназначался только для императора, его потомков и, в качестве специальной милости, для членов хориатского рода.[412] Правила великой охоты, установленные Чингисханом, четко соблюдались его наследниками. Описание охоты при императоре Тут-Тимуре, сделанное Одориком де Порденоном, для которого писатель, возможно, использовал копию официальных инструкций, очевидно базировалось на предписаниях Ясы.[413]

В одном отношении многие монголы в Китае порвали с древними традициями. Они захотели иметь земельные поместья в сердце Китая, что приводило к слиянию их социальных и экономических интересов с интересами высшего слоя китайских землевладельцев. Именно это было одной из причин антимонгольских настроений среди крестьян Южного Китая в середине XIV столетия. Монголы выказывали схожий интерес к приобретению земельных владений в Персии. Эта тенденция способствовала подъему феодализма и местного сепаратизма в царстве иль-ханов и ускорению его политической раздробленности.

Что касается вероисповедания, то большинство народов, контролируемых иль-ханом, были мусульманами в течение нескольких столетий, хотя и существовал раскол между шиитами и суннитами. Хулагу, основатель династии иль-ханов, был почитателем Неба. До обращения его наследников в ислам в конце XIII столетия различие религиозного толка мешало какой-либо глубокой ассимиляции завоевателей. Более того, в первый период монгольского владычества в Иране как хан, так и представители монгольской знати сохраняли свои традиционные обычаи и жизненный уклад, как они это делали и в Китае.

Культурный и этнический фон жизни народов на территориях, находившихся под контролем ханов Кипчакии, был еще более сложным, чем в Китае и Иране. Кипчаки (половцы) черноморских степей – или большинство из них – во время монгольского вторжения являлись все еще язычниками. Хорезмцы и волжские булгары были мусульманами. Большинство аланов донского региона, Северного Кавказа и Крыма придерживались христианства греко-православного вероисповедания, как и готы в Крыму. Русские (бродники), жившие в степной зоне – в районах нижнего Дона и нижнего Буга – были также греко-православными. При всем этом именно Русь, Русская федерация к северу от степей, составляла основной оплот греко-православного христианства в Золотой Орде.[414]

Экономически и культурно кипчакские степи (Дешт-и-Кипчак), дом скотоводов и владельцев молочных хозяйств, представляли разительный контраст с Северной Русью с ее сельским хозяйством и лесопроизводством. Само различие ресурсов на юге и на севере способствовало живой торговле между двумя регионами, в которую были вовлечены русские и волжские булгары. С уничтожением монголами булгарских и многих русских городов ведущая роль в торговле перешла к мусульманским купцам Центральной Азии. Они находились под защитой монгольских властителей со времен Чингисхана и играли важную роль в монгольских финансовых делах.

Вследствие различия религиозного и культурного фона в Кипчакском ханстве было естественным, что его ханы колебались в окончательном выборе религиозной деноминации. Бату, первый хан Кипчакии, был почитателем Неба. Его сын Сартак принял христианство. Брат Бату Берке был обращен в ислам. Его наследники вновь вернулись к почитанию. Неба, и лишь в XIV веке Узбек ввел ислам как официальную религию ханства. Финансовое и торговое преобладание мусульман в Центральной Азии и на Ближнем Востоке, без сомнения явилось важным фактором обращения в ислам черноморской группы монголов, равно как и их тюркских подданных.

Можно предположить, что если бы ханы Золотой Орды предпочли христианство исламу, то они бы оказались, по крайней мере временно, в положении наполовину ассимилированных властителей Руси, уподобившись Хубилаю и его наследникам в Китае. В подобном случае могло бы образоваться единое христианское государство с мусульманским меньшинством. В связи с обращением ханов в ислам, создание такого государства было отложено на несколько веков. В подобных условиях в XIV и XV веках не существовало предпосылок для перспективного культурного слияния монголов и русских. Политически Золотая Орда раскололась на мусульманскую и христианскую части.