Моника (ЛП) - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Каридад Адамс Браво (ч. 2)

– Колибри, быстро, лошадей!

– Минутку, Хуан! – обратил внимание Ренато. – Подожди! Для вас есть карета, но мы должны поговорить, прежде чем… Послушай!

– Нам не о чем говорить, и я не должен тебя слушать! Это моя жена, и я увожу ее!

Одним прыжком Хуан сел на лошадь. Быстро и жестко, чтобы никто не успел подготовиться и помешать, он посадил Монику на сиденье лошади, которая встала на дыбы, когда тот грубо пришпорил ее. Тут в толпе зашумели голоса, поднялось движение и смущение, а голос Айме вознесся криком мольбы и отчаяния:

– Пусть она не уезжает! Пусть не уезжают! Не уезжают! Сделай что-нибудь, Ренато, не позволяй… Не позволяй ее так увозить! Пусть поедут за ними, побегут, остановят! Ты не слышишь? Не понимаешь? Ренато! Ренато! Ты не отдаешь себе отчет? Он способен убить ее!

Она упала на колени, вцепилась в руку Ренато, искренняя и отчаянная в этот момент, но лицо мужа погасило ее крик и мольбу.

– Почему тебя это сводит с ума? – повернулся Ренато, взорвавшись от гнева.

– Моя сестра, моя бедная сестра!

– Она вышла замуж за человека, которого любит, предпочла этого дикаря всем остальным, ради него запятнала имя, оскорбила общество, где родилась, ради него бросила вызов и встретилась лицом к лицу со всеми. Она вышла за Хуана Дьявола, ей, несомненно, нравятся его манеры, несмотря ни на что, она полюбила его! Это ведь правда? Правда или нет?

– Правда, Ренато… – прошептала беспомощная и побежденная Айме.

– Ну в таком случае, идем, – подчеркнул Ренато. И громко крикнул: – Уходите отсюда все! В хижины, берите бочки со спиртным, пойте, танцуйте, празднуйте свадьбу Хуана Дьявола!

Над каменистой дорогой летели кони с Моникой и Хуаном. На твердом седле, пойманная, почти измученная сильными руками, которые крепко держали ее, Моника скорее слышала, чем видела, как проносились земли Д`Отремон, оставаясь позади. Они уже въехали в долину. Изящное животное, чувствуя тяжесть благородного груза, вонзало копыта в крутые склоны, где заканчивался великий Кампо Реаль. Внизу осталось все: роскошное жилище, прекрасные сады, фруктовые деревья, засеянные поля, хижины, где слышались звуки барабанов и переходили из рук в руки чашки с ромом.

Моника подняла голову. Она не знала, сколько прошло времени и сколько лиг пробежал конь, но сейчас он шагал медленно, пересекая бездорожные поля, оступаясь на камнях, где на пути иногда хлестали ветки, а резкие толчки заставляли ее хвататься за широкие плечи мужчины, который вез ее с собой.

– Куда мы едем? Это дорога не в Сен-Пьер. Куда ты везешь меня?

– Это дорога туда, куда я хочу увезти тебя.

– Увезти меня куда?

– Какая разница? Вы не слышали, что сказал у алтаря ваш священник? Я увожу вас туда, куда хочу!

– Этого не было в договоре! Хватит шуток, Хуан. Если вы хотите меня напугать…

– Напуганы вы или нет, мне все равно. Вы вышли за меня, не так ли? В таком случае, вы моя жена и я увезу вас туда, куда мне вздумается.

– Нет! Нет! Клянусь вам…!

– Помолчите! И не клянитесь, потому что это будет ложью, – широкая ладонь Хуана схватила Монику и заставила повернуться и посмотреть вперед, на густые облака, куда погрузило солнце свой последний луч. – Посмотрите, что там впереди?

– Море, корабль…

– Шхуна, Люцифер. Моя единственная собственность, вместе с вами. Мой дом, наш дом.

– Вы с ума сошли?

– Может быть. Вероятно, я должен обезуметь от всей этой лжи. И вы тоже должны совершенно сойти с ума.

– Я не согласна! Отвезите меня в Сен-Пьер или оставьте здесь, если не хотите везти! Я пойду одна, пешком, в чем есть или дайте мне слезть где-нибудь. Вас не должно волновать, что я делаю. Можете оставить меня в покое.

– Нет, к моему сожалению. Вы сказали да, когда захотели выйти замуж. Уже не помните обязательств супругов? Так мало для вас, благородной и верующей, стоят данные друг другу клятвы? Жить вместе, служить, помогать. «Люби и защищай мужа и жену, как себя самого, как плоть от плоти; бойся, уважай и слушай своего мужа…» Не припоминаете? Это было несколько часов назад. Сегодня день нашей свадьбы, а ночью будет брачная ночь на Люцифере и широкая свадебная комната, – усмехнулся Хуан желчной улыбкой.

Он спрыгнул на землю, волоча и не отпуская Монику, железные пальцы впились в белые запястья, а губы в свирепой гримасе, в которой не было ничего похожего на улыбку, едко проговорили:

– Тебе пугает брачная ночь, невинная голубка?

– Отпустите меня! Грубиян, мерзавец! – Моника напрасно пыталась освободиться из рук Хуана.

– Не кусайся, потому что останешься без зубов, а это было бы обидно. Нельзя будет их исправить, а они такие красивые, такие прелестные, как и у твоей сестры. Айме великолепна, знаешь? А это идет из семьи. В конце концов, думаю, что все не так уж и плохо.

– Хватит, оставьте меня! – вышла из себя Моника. – Если хотите, смейтесь, устрашайте, доводите до отчаяния, сводите с ума, мстите, потому что я ваша единственная жертва.

– Во всяком случае, жертва по доброй воле. Я не заставлял тебя выходить замуж, настоятельница. Тебя заставил Ренато, – Хуан прервался, чтобы послушать шум приближающихся весел, и крикнув, приказал: – Подходи к этой стороне, Сегундо. – И шепнул Монике: – Я понесу тебя на руках, чтобы ты не намочила свои ножки.

– Хватит глупостей! Оставьте меня, уходите, берите свою лодку и отплывайте!

– Какая ты забавная, Святая Моника! Было бы даже странным, если бы ты вошла туда добровольно. Думала, все так просто? Думала, достаточно сказать: «Оставь меня в покое, забирай свою лодку и проваливай», чтобы я подчинился, как пес? До какого предела может дойти твой эгоизм и высокомерие? – вне себя от гнева, он крикнул: – Хватит! Я уже поплатился за эти просьбы, знаю, что они означают, чего стоят и чему служат. Я знаю, чем оборачиваются твои мольбы и слезы. Это значит попасть в ловушку, заплатить жизнью за свою слабость. Однажды тебе удалось, но больше этого не случится. Я никого не пожалею, а тебя – меньше всех! В лодку, на корабль! Ты вышла за меня замуж, и ни ты, ни твоя сестра больше не будут смеяться. Я затащу тебя даже волоком!

Терзаемая и увлекаемая стальными руками, которые властно держали ее хрупкую талию, потеряв дар речи, Моника видела спасительную маленькую дистанцию в один прыжок, отделявшую землю от лодки. Повелительно Хуан приказал Сегундо:

– К носу Люцифера, и греби изо всех сил. Быстро!

– Не будем ждать мальчика? – нерешительно спросил помощник. – Оставим его на земле?

– Приплывет, чтобы больше не опаздывал! Давайте, гребите, поехали!

– Нет! Нет! – умоляла Моника отчаянно. – Вы, сеньор моряк, послушайте…

– Он не видит, не слышит и не сделает ничего без моего приказа. Тебе понятно? – и обратившись прямо к помощнику, потребовал: – Поторопись, плыви быстрее! Бросай конец.

– Но, капитан… – проворчал Сегундо.

– Не вмешивайся в то, что тебя не касается, не ищи того, что не терял, потому что не найдешь! – и повернувшись в Монике, подчеркнул шепотом: – Видишь, что все бесполезно? Закон и сила на моей стороне, а это веский довод. Таков приказ. Поехали! – в этот момент вдалеке послышался грохот, предвестник бури, Хуан саркастично проговорил: – И как всегда, небо меня поздравляет. – Затем крикнул Сегундо: – Поднеси лестницу, идиот! – и снова обратив внимание на Монику, усмехнулся: – Она не из мрамора, а из канатов. Но не важно, я подниму тебя на руках. Как на Доминике и Ямайке. Невесту на руках.

Мгновение – и он уже на палубе на крепких и сильных ногах. Опустилась ночь. Рядом с мачтами три члена экипажа Люцифера удивленно смотрели на странную сцену. Сегундо сделал несколько шагов, и уже не сдерживаясь, вступился:

– Капитан, минутку. Эта женщина…

– Ты требуешь от меня отчет? – разъярился Хуан. – Проваливай, уйди отсюда!

Он пинком открыл дверь единственной каюты корабля, и вмиг дверь закрылась за ними.

– Нет! Нет! – кричала Моника вне себя от страха. – Вы мерзавец, настоящий мерзавец, не может быть, чтобы эти мужчины не пришли мне на помощь! Пожалуйста, помогите!

– Замолчи! – разгневанный Хуан преградил путь, пытаясь закрыть ей рот. – Никто не войдет сюда, и если кто-то решится постучать в эту дверь, то я убью его! Это опасно, и все об этом знают.

Он свирепо швырнул ее на койку, а она замерла, закрыв глаза, приоткрыв губы, словно силы ее покинули, и погрузилась в бессознательное состояние, разгоряченная кровь побежала по венам, и бред лихорадки красным облаком пронесся по закрытым векам.

– Наконец ты решила утихомириться и замолчать, – Хуан ненадолго замолчал и, взглянув на нее, удивился: – Моника! Моника! Что с тобой? Что произошло? Ты притворилась больной? Думаешь посмеяться? Ну уж нет. Нет! Ты слышишь? Ты моя, принадлежишь мне, я буду обращаться с тобой хуже, чем с рабыней! Я не сжалюсь, не буду слушать твои мольбы, ты не тронешь меня просьбами, даже если будешь умирать и страдать. Слышала? Хватит притворяться! Поднимайся! Поднимайся!

Он безуспешно тряс ее, и снова бросил, в бессильной злобе глядя на нее. Нет, она не притворялась. Ее тело стало мокрым, покрылось мучительным потом, а щеки, такие бледные, зажглись лихорадочным румянцем. Сильной рукой расстегнул Хуан черный корсаж, и на посмотрел на белую безжизненную шею. Неловко он поискал пальцами пульс и нащупал биение крови, которая становилась горячее из-за повышающейся температуры. Мягко он оставил ее и сделал несколько беспорядочных шагов по каюте, как вскоре послышались несколько деликатных стуков в дверь, позвал голос Сегундо:

– Капитан, капитан!

– Какого черта? – разозлился Хуан, открывая дверь. – Как ты осмеливаешься?

– Простите, капитан, но мальчик стоит на пляже и кричит. Его и вправду нужно оставить на земле?

Помощник говорил, с любопытством наблюдая за лицом Хуана. Затем выпрямился, пытаясь через плечо взглянуть, но крепкая рука капитана Люцифера резко отодвинула грубияна, обвиняя:

– Что смотришь, болван? Проваливай искать мальчика. Возьми его на борт и сразу же поднимай якорь, направляйся по ходу ветра.

– На северо-востоке отмечают бурю, капитан.

– Ну тогда бери курс на бурю и все дела! Иди уже! – он закрыл дверь и повернулся к голым спальным доскам. Там лежала неподвижная Моника, которая тяжело дышала, приоткрыв рот. Светлые волосы разметались нимбом вокруг головы, которая время от времени двигалась. Руки еле шевелились, поднимаясь и опускаясь на груди в ритме сердца, которое горело в лихорадке. Хуан взглянул на нее, отошел и воскликнул с гневом и яростью:

– Моника де Мольнар, ничтожная и лживая!

– Куда ты идешь? Или лучше скажи, куда ходила? Потому что я не запирал эту дверь.

– Я никуда не ходила. Не знала, что ходить – это преступление. Твое поведение невыносимо, Ренато!

– Сядь там, где была. Хочешь плантатор? Или предпочитаешь сок ананаса с шампанским? Это вкусно, знаешь? Я назвал его твоим именем. Я сказал тебе сесть!

Дрожащая от злобы, Айме бухнулась на атласный диван. Наступила ночь, и с тех пор как закончилась свадебная церемония, они оставались одни в тщательно украшенных комнатах для медового месяца в Кампо Реаль. Рядом с Ренато стоял столик с вазами и бутылками: лучший коньяк Франции, самый старинный ром Ямайки и самый известный херес Испании, а в ведерке со льдом выглядывали бутылки шампанского. Там также был прохладный кувшин с ананасовым соком, которым он наполнил два бокала, которые были заполнены наполовину шампанским.

– Сделай одолжение, выпей со мной свой напиток «Айме», «Эме», «возлюбленная». Твое имя означает что-то красивое, правда? Возлюбленная… Мне так нравится, что я подумал: попаданием слепой судьбы было назвать тебя так. Возлюбленная. Возьми, Айме. Выпьем.

– Я не хочу пить!

– Не хочешь? Как странно! Ты всегда говорила, что обожаешь шампанское. Еще в ночь нашей свадьбы. Сколько бокалов шампанского ты влила в меня, сколько! – и властно приказал: – Пей сейчас же, пей!

– Оставь меня! – свирепо взбунтовалась Айме. – Ты спятил и пьян.

– Пьян… – повторил Ренато язвительно. – Так происходит, когда пьешь много шампанского, становишься пьяницей, и сколько бы ни пытался, не можешь вспомнить подробностей. Пить – это чудесное средство окутывать себя часами блаженства, чтобы не вспоминать.

– Что ты пытаешься сказать? Я ничего не понимаю и не хочу понимать. Как далеко ты зайдешь, Ренато? Ты сводишь меня с ума, мучаешь, пьешь часами, как глупец, не даешь даже отойти от тебя!

– Твое место рядом со мной. Разве ты не моя жена? Поэтому ты здесь, где и должна быть. А эта спальня разве не самое лучшее место? Этот рай, гнездо для любви, розовые стены смотрели на меня, коленопреклоненного пред твоей красотой. Пред твоей чистотой… – Ренато коротко и грубо хохотнул.

– Ренато, ты и вправду сошел с ума, хуже, чем сошел… – растерянная Айме ужасно перепугалась.

– Да, хуже, чем сошел с ума: я пьян. Пьян, как ты бы всегда хотела; пьян, но ум мой ясен, как никогда. Так ясен, что мысли в нем сверкают диким блеском; пьян и счастлив, что могу достойно праздновать вместе с тобой свадьбу наших родных. Выпьем, выпьем за счастье Моники и Хуана!

Для Ренато Д`Отремон небо было рядом с преисподней, счастье – с несчастьем; прекрасное опьянение своей любви рядом с сомнением, становившемся все более жестоким и удручающим, узел подозрений перехватил горло, отравленная стрела ранила гордость, его достоинство, любовь и доверие. Он неосознанно отвергал правду, словно вредоносное растение, но не мог выдернуть корни. Подозрение сквозило в каждом выражении, слове, в каждой детали. А правда была ему отчаянно нужна, чтобы очистить доброе имя и сердце, его охватило нелепое желание разрушить все, а более всего эту теплую, пьянящую и ароматную красоту женщины, которую он отчаянно любил, но к чьим губам не мог приблизиться, потому что сомнение и страх были слишком велики, потому что его любовь имела уже примесь ненависти, потому что любил слишком сильно, чтобы прощать. И увидев, что бесстрастная Айме держит бокал в руке, властно приказал:

– Я сказал тебе выпить!

– Оставь меня! Уходи, оставь меня!

– У тебя только желание – уйти от меня…

– У меня только желание…!

– Какое? Договори, скажи наконец, что хочешь умереть, что в отчаянии, что я не даю тебе жить своими упреками. Неужели я раздражаю тебя своим любопытством, тебя ведь беспокоит не это. Ты думаешь о Хуане, да?

– Естественно должна думать! – вскипела Айме. – Это грубиян, дикарь, а ты вручил ему мою сестру!

– Я или ты?

– Ты, ты! Я лишь хотела, чтобы этот человек уехал навсегда, чтобы оставил нас в покое. Это ты приказал. Пусть бы уехал! Потому что этот человек…

– Этот человек – мой брат. Ты уже забыла? Мой брат!

– Так значит, эта ужасная история правда?

– Тебе кажутся ужасными истории предательств и измен? Скажи, что чувствуешь. Прокричи наконец. Возмутись в святом негодовании, если так невинна!

Руки Ренато снова сомкнулись на шее Айме. Сверкающие глаза пристально смотрели, словно хотели проникнуть в ее душу, и она затряслась, похолодела от испуга, пытаясь избежать его хватки, которая вызывала у нее ужас:

– Ренато! Ты обезумел? Хочешь, чтобы я позвала на помощь? Хочешь…?

– Я хочу, чтобы ты призналась, заговорила, прокричала, чтобы спасти Монику, если та невинна, и которую ты принесла в жертву!

– Нет, это не так. Не так! Но она моя сестра. Хуан безжалостный!

– Ни к чему милосердие, если она любит его.

– Он не умеет любить!

– Откуда ты знаешь? Как ты его узнала? С каких пор знакома с ним? Отвечай!

– Оставь меня! Ты делаешь больно, причиняешь мне вред! Отпусти меня, Ренато! Я позову на помощь! Закачу скандал!

– Ты уже скандалишь! Кричи, если хочешь, проси помощи, зови! Никто не придет. Никто! Ты одна со мной, и должна сказать всю правду, а после этого заплатишь за свой позор.

– На помощь! – отчаянно закричала Айме. – Он убьет меня! На помощь!

Кто-то пришел на крики и застучал в дверь. Вне себя, Ренато начал угрожать назойливому посетителю, крикнув:

– Ничего не происходит! Проваливайте куда-нибудь!

– Открой, Ренато! Быстро! Открой мне! – за дверью послышался властный голос Софии.

Руки Ренато отпустили Айме, и она свалилась на диван. Затем неверными шагами он направился к двери, повернул ключ, и мать свободно шагнула вперед, спрашивая:

– Что это, Ренато?

Она подошла к сыну, глядя на него с тревогой, с жгучим вопросом в глазах, и видела только суровую жестокость в глазах сына, неясное мучение, отчаянную и напрасную борьбу за правду. Благородное лицо дамы сурово повернулось к нему, и Ренато отступил, пряча взгляд. Поймав в воздухе этот взгляд, ухватившись за единственную возможность спасения, Айме поднялась и побежала к матери мужа:

– Ренато пил весь вечер! Он как сумасшедший! Заставляет признаваться не знаю в чем. Оскорбляет, плохо обращается, говорит что-то непонятное. Он заставляет сказать ему что-то, но мне нечего сказать. Нечего, нечего! Мне нечего сказать!

Она бросилась в объятия дамы, которая ее не оттолкнула, она всхлипывала, спрятав лицо у нее на груди. Молодое тело подрагивало, взгляды матери и сына скрестились. София снова горячо вопрошала взглядом, но ответом Ренато было горькое выражение побежденного, и София спокойно вздохнула, смягчаясь:

– Боюсь, что все мы немного вне себя. Случилось много неприятного. Еще я узнала, что Каталина, не попрощавшись ни с кем, уехала в Сен-Пьер. Она взяла карету, которая была приготовлена для двух молодоженов, и поехала почти вслед за ними. В определенной степени, эта затея неплохая. Полагаю, это тебя успокоит, Айме, и тебя, Ренато. Бедняжка не могла спокойно отдать дочь Хуану Дьяволу.

– Она сама ее вручила! – живо исправил Ренато.

– Конечно, сынок, но естественны волнения матери, и даже для сестры.

София медленно вновь посмотрела на сына, пробежала глазами по просторной спальне, теперь неряшливой и беспорядочной, задерживаясь на столике со спиртным, и повернулась к лицу молодого Д`Отремон, упрекая:

– Вижу, ты действительно много выпил, Ренато. Тебе лучше привести себя в порядок и успокоиться, и ты тоже успокойся, Айме. Больше не плачь. Ничего не случится. Нет роз без шипов, нет неба без бури. Не нужно давать молодоженам повод для ссор. Боюсь, мы ничего не можем поделать. Пойдем в мою комнату, Айме.

Люцифер почти сменил курс, вышел с рейда через узкий пролив и набирал скорость, проскакивая меж подводных камней, вновь бросая вызов свободным стихиям. Хуан уверенно держал штурвал, яркий луч молнии осветил его с ног до головы. Буря ослабела, далекий берег остался позади. Среди мачт продвигалась маленькая и темная фигурка, наклоняясь от резких кренов корабля.

– Капитан, там новая хозяйка?

– Да, Колибри, там за дверью, – кивнул Хуан, в явно плохом настроении. – Женщины мешают на палубе, когда буря. Ладно, они мешают всегда, а когда буря, тем более. Помни об этом, когда станешь управлять кораблем.

– Но хозяйка, капитан. Сегундо сказал, что она больна.

– Скажи Сегундо, чтобы следил за языком, когда его не спрашивают!

– Вы не позволите мне взглянуть на нее, капитан? Позаботиться о ней? Да, дорогой капитан, дайте мне зайти. Ради вашей матери…

Умоляя, Колибри обнял ногу Хуана, и на миг мужественная голова наклонилась и посмотрела на мальчика, в чьих глазах блестели слезы. Затем он снова посмотрел на туманный темный горизонт с нависшими облаками, на море, скрывшееся за горами. Яростно лил дождь; весь этот варварский спектакль бури едва освещался бледной вспышкой двух отдаленных молний. Хрупкое судно скрипело, содрогалось от самого киля до верха бизань-мачты, сопротивляясь бури, погружаясь, как нож, в соленую плоть моря. Точно также сердце Хуана Дьявола чувствовало и сопротивлялось всем стихиям, обществу, жизни. Как горькая пена хлестала по губам, так горечь просачивалась из души; как над кораблем довлела опасность, также над ним довлели его напряженные мысли и намерения. Он ненавидел и хотел ненавидеть еще больше; его душила ярость, и он хотел, чтобы эта ярость стала глубже, как воды океана. Он хотел ненависть сделать бесконечной и вознести ее настолько высоко, насколько ненависть этого мира отвергла его. На своих коленях он чувствовал горячее дыхание негритенка, наивный и умоляющий голос достиг его, как и образ белой женщины, которая лежала, как мертвая, на спальных досках, такая беззащитная и несчастная, как и этот мальчишка, чьей жизнью от мог распорядиться одним словом; наполовину сочувствуя и наполовину сердясь, он сказал:

– Возьми ключи, заходи и оставь меня в покое!

Маленькие темные ручки сначала робко прикоснулись к горячим белым рукам, изнуренным лихорадкой, лежащим вдоль неподвижного тела, и тревожно задрожали. Колибри глазами пробежал по тонкой обморочной фигуре. Большие глаза приблизились и изучали фиолетовые круги под глазами с густыми ресницами. Приоткрывшиеся иссохшие губы дышали неровно.

– Хозяйка, хозяйка, сеньорита Моника. Вам плохо? Очень плохо? У вас болит голова, правда?

– Нет, не трогай меня. Убей меня, убей! – в бреду говорила Моника, слабо двигаясь и жалобно стонала: – Нет, только не это. Отпусти меня, отпусти. Оставь меня! – Слабое тело отчаянно двигалось и руки простерлись в воздух, словно отталкивали воображаемое тело. – Сначала я умру, сначала умру! Ты должен сначала убить меня! Нет, нет! Нет, о…

Вся она крутилась, будто боролась; руки отчаянно сопротивлялись, терзая темное платье. Колибри, ужаснувшись, подошел к двери, куда вошла крепкая мужская фигура, и взволнованно объяснил:

– Она больна, капитан. Ей плохо. Да, капитан, да. Именно так. У нее лихорадка, чума, болезнь. Наверно она подхватила тропическую лихорадку в хижинах. Плохо, что она лечила!

– О чем ты говоришь?

– У нее то же самое, что и у тех больных. Они также двигались и кричали. И она умрет, как умерли те люди внизу. Доктор сказал, что лихорадка сжигает кровь.

– Что ты знаешь, шарлатан? – сердито отклонил Хуан.

– Я знаю, капитан, знаю! Я ходил с ней туда и помогал. Они точно также лежали, с таким же лицом, и говорили, как безумные. И эта дрожь. Посмотрите! Посмотрите!

Хуан очень медленно приблизился. Нахмурив брови, он смотрел на красивое тело женщины, дрожащее, возбужденное. Ее лицо каждую секунду менялось, с губ слетали слова навязчивой идеи, которая неосознанно владела ею:

– Нет, нет, я никогда не буду твоей. Не буду твоей, даже если убьешь меня! Убей меня, сначала убей меня, убей сразу, Хуан Дьявол! Злой! Бог тебя накажет. Должен наказать!

– Уходи, Колибри, оставь меня!

– Да, капитан. Мы ничего не дадим ей? Лекарство, средство. Она с ложки давала мужчинам лекарство из бутылочек с белой бумагой, которые привезли из города, и эти белые бутылочки были в ящиках, которые стояли перед входом. Ах, да, я знаю! Тряпки с уксусом. А еще приходил доктор, чтобы осмотреть их, капитан. Кто же ее осмотрит? – Хуан подошел к двери тесной каюты, посмотрел поверх борта на темную массу кипящего океана, ниспадающего под ударами ветра; затем живо обернулся, различив бесшумно приближающуюся тень и босые стопы на мокрой палубе, и спросил:

– Кто там? Что происходит?

– Это я, Сегундо. Я оставил руль Угрю, сейчас его смена, буря стихает.

– Какое направление ты взял, наконец?

– Северо-запад, капитан, скоро мы подойдем к берегу Доминики. Через час будем в двадцати милях от Мари Галант.

– Тогда скажи Угрю, чтобы он через час держал курс на правый борт. Мы остановимся на Мари Галант.

Снова Хуан приблизился к жесткой кровати единственной каюты Люцифера: голый закуток, беспорядок, тесное и убогое помещение, почти как берлога зверя. Мебели не было, кроме двух голых коек, грубо сколоченного шкафа, стола, табуреток; на выступе, который мог быть книжной полкой, лежали навигационные карты, перья, чернильницы и корабельный журнал. До сей поры Хуан не замечал убогости и мерзости этого помещения. Будто с горькой усмешкой он сопоставил каюту с роскошными комнатами дворца Кампо Реаль.

– Капитан, она успокоилась и замолчала, – заметил Колибри.

– Принеси воду, уксус и чистую тряпку. Иди, быстро!

– Лечу, – подчинился негритенок.

Скрестив руки, Хуан рассматривал Монику, замолчавшую и неподвижную, ее точеный профиль в нимбе золотистых разметавшихся волос, обнаженную белую и нежную шею. Он долго смотрел на нее и находил красивой, необыкновенно красивой.

– Хуан Дьявол, Хуан Дьявол… – тихо и одержимо шептала Моника.

– Почему же ты не зовешь меня Хуан Бога, Святая Моника? – Хуан коснулся горячих рук бывшей послушницы, нащупал бешеный пульс; взгляд его выразительных итальянских глаз был странным и неопределенным, он прошептал: – Моника де Мольнар, моя жена…

Он хотел засмеяться, но не смог. Он гордо поднял голову, и над обветренным морем лицом проскользнул первый луч рождающегося дня.

– Боже мой! Что это?

Айме резко подскочила и испуганно посмотрела по сторонам. Она была не в своей спальне, проснулась на бронзовой, огромной кровати полностью одетой. Беспокойным взглядом пробежала по обстановке, узнавая комнату доньи Софии, с роскошным мраморным камином, в котором никогда не разгорался огонь, но над которым выступала полка с фарфоровыми часами, разбудившими семичасовым звоном. В сознании возникло воспоминание, а следом досада. Она едва понимала, что произошло, жестокий спор с Ренато, руки, сжимавшие горло, вмешательство доньи Софии, холодные и любезные слова, горький привкус успокоительного, а затем мутный, тревожный и тяжелый сон, от которого она постепенно приходила в себя. Приятно удивленная тихим пением, она позвала:

– Ана, Ана, это ты?

– Да, сеньора Айме, уже иду.

– Говори тише. Где моя свекровь?

– Сеньора София? Ах, черт! Вам бы узнать, куда она пошла. Она вышла рано. Думаю, еще не рассвело, в большой карете с лучшими лошадьми. Уехала вместе с Яниной; нотариуса тоже куда-то послала, но не знаю, куда.

– А Ренато?

– Сеньор Ренато продолжает пить. Он велел принести в кабинет бутылку коньяка, и одинешенек, ведь в кабинете никого. Затем он запер дверь и сбросил на пол книги и чернильницы, думаю, даже сломал фонарь.

– Бог мне поможет! Я должна сделать что-нибудь, придумать. Я тут одна с этим пьяным ослом. Говоришь, она отправилась к нотариусу? Говоришь, что…?

– Единственная, кто может защитить вас – это сеньора София.

- Эта правда. Донья София может защитить. Я должна что-нибудь сделать, чтобы завоевать ее сердце и доверие. С Ренато уже все бесполезно, но она может мне помочь. Что мне сделать, чтобы она помогла?

– Если вы угодите ей в том, чего она больше всего желает.

– Чего же хочет свекровь, Ана? Ты знаешь?

– Думаю, да. С тех пор, как уехал маленький сеньор Ренато, больше всего сеньора София желает другого маленького, другого мальчика в пеленках, который был бы ее; а так как своего у нее не будет, то он должен быть от сеньора Ренато.

– Что ты болтаешь, дура?

– Если вы родите ей внука, сеньора София вам поможет.

Словно луч яркого света блеснул, прояснив мглу в душе. Замаячила спасительная мысль, которую подкинула Ана, и эта мысль проникла в отчаянный ум Айме де Мольнар, но она тотчас же досадно и недовольно отвергла ее:

– Естественно, она бы помогла, роди я внука. Но как вдруг, по волшебству, я могу родить внука?

– Волшебству? А разве вы, сеньора Айме, не жена сеньора Ренато? Разве не прошло чуть больше месяца со дня свадьбы? Скорее всего, вам даже не нужно выдумывать. Возможно, это правда.

– Выдумывать? Ты сказала выдумывать?

– Ну, я говорю, если вы в затруднительном положении. Говорят, тонущий хватается за соломинку, а вы, сеньора Айме, словно тонете. Может быть, кто знает… То, что я сказала… Если вы скажете, что родите, то этого будет достаточно.

– Возможно, было бы достаточным… – задумчиво пробормотала Айме.

– Так вот. Когда сеньор Ренато был во Франции, донья София дни напролет плакала по нему и грустила, и даже разговаривала со мной и вздыхала, когда глядела на горы: «Ай, Ана, мой мальчик, когда же он вернется?» А когда сеньор Ренато вернулся уж точно не ее мальчиком, тогда хозяйка пожелала большего и обрадовалась, когда сеньор Ренато сообщил о женитьбе. И как вы думаете, почему она была так довольна? Почему хотела заиметь невестку? Так вот! Потому что захотела побыстрее получить мальчика, другого мальчика, как будто маленький Ренато снова бы родился.

– Возможно, ты права.

– Сеньор Ренато вне себя от ярости. Он хочет узнать правду, но не знает ничего. Бедняга хочет узнать и ничего не знает.

С внезапным недоверием Айме посмотрела на свою горничную; затем решительно приблизилась к ней и пошла ва-банк:

– Он ничего не знает и не должен узнать!

– Хорошо, – согласилась Ана спокойно и примирительно. – Не сердитесь так. В любом случае, я ничего не скажу, а что касается совета, который я дала…

– Мне не нужно давать никаких советов! Я тебя не слушаю и не должна слушать! Занимайся своими делами и оставь меня! Если пойдешь против меня, то для тебя это плохо кончится!

– Ай, сеньора Айме! Я не иду против кого-либо. Вы же знаете, я готова служить вам на коленях, и если бы вы мне дали денег и ожерелье, о котором говорили раньше…

– Я дам тебе денег на покупку ожерелья и самых красивых сережек, какие увидишь. Иди и посмотри, что делает Ренато, узнай все новости, которые ходят по дому, и немедленно возвращайся. Иди уже!

В огромной комнате с роскошно обставленной старинной мебелью, ходила из угла в угол напуганная и одновременно разъяренная Айме, лишь одна мысль была в ее сознании, отчаянная надежда заполнила душу:

– Ребенок, да, ребенок мог бы спасти меня!

Разрезая голубые воды острым носом, на всех парусах шел Люцифер, накренившись белым корпусом, он огибал с подветренной стороны цепочку островов, похожих на гигантское изумрудное ожерелье. Неприветливые и плодородные острова Тобаго, Гренада, Сен-Винсент, Сент-Люсия, Мартиника, Доминика остались позади с их высокими горами, густыми лесами, крутыми скалами, узкими берегами, свирепо разрушаемые морем. Теперь Люцифер приостановил ход, разворачиваясь правым бортом, снова наполнились белые паруса, и он стал держать курс прямо на скалистые склоны Мари Галант.

На твердом ложе металась изящная голова Моники, ее профиль выделялся еще сильнее и явственнее, на висках была испарина, шелковый клубок светлых волос, сомкнутые веки с густыми ресницами и пылающие сухие губы, с которых соскальзывали слова, словно в молитвенном исступлении:

– Нет, нет, сначала убей меня. Убей, Хуан Дьявол. Убей, никогда не буду твоей. Убей, убей и выбрось мое тело в море. Убей меня, Хуан Дьявол…

Нетерпеливо Хуан встал на ноги, затем медленно снова сел. Перед ним стояла маленькая емкость, тряпки, смоченные в уксусе, которые он с терпением санитара накладывал на лоб измученной больной. Мрачное выражение Хуана Дьявола сделалось унылым, брови нахмурились, горькая гримаса растянула губы. Лишь странный свет блестел в темных и выразительных глазах, как сострадание, беспокойство, даже угрызение совести.

– Капитан, мы уже в ущелье, – сообщил Сегундо, приближаясь к Хуану.

– Почему заходишь так? Почему пришел сюда? Выйди из комнаты!

– Никогда твоя, никогда, Хуан Дьявол… – продолжала Моника свою песню.

Хуан гневно подошел к моряку, и тот отпрыгнул за дверь, вызывающе посмотрев на своего капитана. Хуан спросил:

– Что с тобой, болван?

– Я бы хотел поговорить откровенно, – решился Сегундо, – так, как говорил с вами всегда. Мне не нравится, что происходит. Эта сеньора, которую вы привезли…

– Эта сеньора моя жена!

– Что? Как это? – воскликнул Сегундо предельно потрясенный.

– Моя жена, мы поженились вчера вечером и проклятые бумаги, которые подтверждают это, лежат где-то. Можешь поискать их, если тебе так интересно!

– Но этого не может быть, капитан! Вы, женаты!

– Да, женат. Разве я не могу жениться, как и все остальные? Тебе кажется это странным? Тем не менее, ты бы посчитал нормальным жениться. Женился бы, когда захотел, привез в дом жену, оставил вместе с матерью, когда поехал бы в плавание, и у нее была бы твоя фамилия, она была бы отмечена твоим именем, как молодая кобылица. Жена Сегундо Дуэлоса. Сеньора Дуэлос, не так ли? А сейчас ты думаешь, что у меня нет дома, матери, фамилии, которую я мог бы дать. Ты подумал об этом, правда? Отвечай! Ответь, что подумал об этом, и я раздавлю тебя!

– Вы спятили, капитан?

С трудом Сегундо вырвался из его рук, которые, словно крючки, рвали его ветхую рубашку. Он отступал до самого края борта, и оттуда снова с отвагой говорил с мужичиной, который, казалось, готов был разорвать его на части:

– Не злитесь так, капитан. Я никого не обижаю, даже не думаю об этом. Я лишь хотел сказать, что ваша сеньора больна. Вы затащили ее в эту шхуну почти волоком, и если мужчина, какого черта, и если мужчина ведет себя так с женщиной, обращается с ней как вы…

– Что? Что? – взбесился Хуан. – Ты хочешь добраться до берега вплавь? Хочешь, чтобы я выбросил тебя в ущелье?

– Я хотел бы, чтобы вы лучше обращались с ней, капитан. И если это ваша жена…

– Я буду обращаться с ней так, как она заслуживает. Я делаю то, что хочу, на берегу и на море, а ты должен делать то, что я приказываю, двигайся на Гран Бур и найди лучшего доктора. Лучше бы тебе найти его! И привезти, понял? Привези, предложи все, что попросит, только чтобы он был на этом корабле. Иди!

Люцифер был уже у плодородного берега, возле равнины Мари Галант. Над берегом различались стены казарм, темные камни старой крепости, высокие дымящиеся печные трубы сахарных фабрик и красные плоские крыши городка Гран Бур, столицы этого французского островка.

Высокий стройный человек с землистой кожей и светлыми волосами, чинно одетый в черное, стоял в каюте Люцифера у койки, где в беспамятстве и лихорадке тряслось изнуренное тело – казалось, Моника де Мольнар мучительно отдавала душу. С серьезным выражением доктор наклонился, чтобы прослушать, затем отошел на шаг и продолжал смотреть на нее. Взгляд доктора пробежал по обстановке и сделал знак мужчине, который проследовал за ним до двери и встал напротив, скрестив руки, обросший щетиной и неряшливо одетый, еще более грубый и дикий, каким никогда не был.

– Это место менее всего подходит для этой больной, – заверил доктор. – Здесь не хватает самого необходимого, простите, если говорю откровенно, но на мне лежит большая ответственность.

– Вы хотите сказать, что не позаботитесь о ней?

– Хочу сказать, что сделаю все возможное, но предпочтительней высадить ее с корабля. В Гран Буре есть хорошая больница. Мы можем поместить ее туда, если вы хотите продолжить путешествие.

– Я не оставлю ее нигде. Мы подготовим корабль и приобретем все необходимое, и заплатим вам за ваши услуги.

– Ладно, это мне уже сказал парень, который нашел меня. Но не тратьте так деньги, сеньор. Моряк, который пришел ко мне в дом, сказал, что больная – жена капитана.

– Капитан перед вами, и надеюсь, вы расскажете, что у нее, и как вы ее находите. Мальчик, который ухаживал за ней, думает, что она заразилась от больных во время эпидемии, развернувшейся там внизу на Мартинике.

– Хорошо, вы едете из Мартиники. Там часты эпидемии. В самом деле, очень легко подхватить эту лихорадку, особенно при контакте с такими больными. Будь что будет, но ее состояние ухудшается, ей все хуже. Если говорить откровенно, у вашей жены нервный припадок. Если говорить не о заражении, то речь идет о мозговой лихорадке. В любом случае, она отягощена ужасом, страхом, бесспорно влиянием тяжелейшего душевного несчастья.

– Сеньора очень чувствительная, правда? – проговорил Хуан с сухой усмешкой.

– Я думаю, наоборот, она очень храбрая и стойкая, – серьезно опроверг доктор. – Она была уже больна, когда вы предприняли это путешествие? Если так, то было безумием брать ее на корабль. По правде, я не понимаю…

Доктор прикусил губу под суровым, холодным, режущим взглядом Хуана. Он сделал несколько шагов внутри каюты, посмотрел на Монику, а затем вернулся к Хуану, где тот неподвижно ждал.

– Я настаиваю, чтобы вы сняли ее с корабля.

– А если я не могу?

– Тогда сделаем все, что сможем. Но в первую очередь, для больной нужна кровать с матрасом и простынями. Сколько времени вы женаты?

– А разве это важно для определения болезни моей жены?

– Хотя и кажется невероятным, но весьма важно.

– Несколько дней, не более. Что нужно сделать, чтобы уменьшить лихорадку?

– Я немедленно выпишу рецепт. Сеньору зовут…?

– Моника де Мольнар.

– Не в первый раз я слышу это имя. Если мне не изменяет память, это одна из известнейших семей на Мартинике. Меня не обманывает взгляд вашей жены. Речь идет о настоящей даме и… – он замолчал, увидев, как темные глаза сверкнули. Он поискал неуверенной рукой карандаш и рецептурный лист, и посоветовал: – Купите это как можно скорее. Ваше имя…?

– А ее имени недостаточно?

– Полагаю, да. Простите, если кажусь невежливым. Чтобы вылечить, доктору иногда нужно выходить за рамки.

У дверей взгляд доктора в третий раз пробежал по пустой комнате, с откровенным состраданием остановившись на больной, а затем любопытно и прозорливо всмотрелся в обветренное лицо Хуана:

– Сеньора Мольнар очень больна. Она едва выживет. Чтобы это малое совсем не исчезло, нужна забота и исключительная внимательность. И даже с этим ее будет трудно спасти.

– Сделайте все возможное, доктор.

– Уже делаю. Возможно, есть малая вероятность. А пока я остаюсь рядом.

Он вернулся в каюту. Хуан остался снаружи, неподвижный, со скрещенными руками. Рядом с кроватью глаза доктора увидели маленькую фигурку негритенка, который смотрел на Монику большими глазами, полными слез.

Очень бледная, с посуровевшим лицом, София Д`Отремон появилась меж кружевных штор, одно ее присутствие потрясло Айме. Сжатые губы обвиняли, ясные сверкающие глаза, скользнувшие по жене единственного сына, пронизывали бессловесным упреком. Словно злосчастная тень, за ней стояла медная фигура Янины, чьи руки накидывали на плечи дамы шаль. София, не глядя на нее, приказала:

– Оставь нас и закрой дверь. Последи, чтобы никто нам не помешал.

Она дождалась, когда дверь за служанкой закроется и приблизилась к красавице, испугавшейся вопреки себе.

– Айме, знаешь, где я была?

– Нет, донья София, у меня нет дара предвидеть.

– Не столь важно. Тебе достаточно услышать голос своей совести, если она у тебя есть.

– Донья София! – возразила встревоженная Айме, но свекровь сурово прервала:

– Напрасно я пыталась напасть на след варвара, в чьих руках оказалась твоя невинная сестра, заплатившая, пожертвовавшая собой за твой позор, сделавшая все, чтобы спасти тебя, опустила на дно свою жизнь, чтобы спасти твою.

– Почему вы так говорите? С чего вы это взяли? Уверяю, я не понимаю.

– Ты все понимаешь. Я сама не могу понять, когда смотрю на твое ангельское личико и спрашиваю себя, как можно прятать за маской столько цинизма, лицемерия, столько подлости, и ты жена моего сына, змея, которой я позволила привязаться навсегда к жизни моего сына! Ты, ты! Я узнала об этом слишком поздно.

– От кого вы узнали? Никто не мог знать, ни вы и никто!

– А нотариус Ноэль? Ах, ты изменилась в цвете! Ну да, я говорила с Ноэлем, я заставила его сказать мне, и связала все концы.

– Вы все сошли с ума? – с тревогой, охватившей все ее существо, пыталась защищаться Айме.

– Мы все были ослеплены. Только теперь, к сожалению, для меня все ясно, хотя и поздно. Теперь я понимаю поведение твоей сестры, отчаяние твоей матери, наглость этого проклятого, осмелившегося прийти в собственный дом Ренато. Ты не сможешь отрицать этого. Ты, и только ты – любовница Хуана Дьявола!

Слова Софии сошли с губ, словно она их выплюнула, словно дала ими пощечину, и это ужасное попадание подкосило Айме, протянувшей руки, и страшная тревога поднялась к горлу. Вскоре, сделав неимоверное усилие, дрожащая, она встала, чтобы наброситься, как загнанная змея. Она подняла голову, у нее вновь блеснула надежда, шанс, за который она ухватилась.

– Что может знать Ноэль? Что мог рассказать?

– Твое поведение и поведение этого мерзавца, думаешь, этого недостаточно? Как ты к нему приближалась, как с ним говорила. Он относился к тебе, как к какой-то…

– Он относился ко мне плохо, но по вине сестры. Я старалась защитить ее, хотела убедить его уехать. Ренато был виноват.

– Замолчи! Не позорь имя моего сына, хватит уже. У ног Ноэля лишилась чувств твоя испуганная, дрожащая мать, правильно предположив, что Ренато убьет тебя. И он рассказал мне даже больше. Что ты видела его до замужества, была у него дома, спрашивала об этом человеке, о проклятом Хуане Дьяволе, кошмаре всей моей жизни с того дня, как этот несчастный появился на свет. И надо же было такому случиться, что именно с ним ты изменила Ренато. Ты признаешься, признаешься, заявишь об этом?

– Я ни в чем не признаюсь и ничего не буду заявлять, – отказалась Айме, избавляясь от смятения. – Зачем заставлять меня говорить? Чтобы пойти и рассказать об этом Ренато?

– Ренато? Нет, ты прекрасно знаешь, что я не скажу Ренато. Не притворяйся, ты уверена, что я не пойду доносить. Или хочешь, чтобы я пообещала тебе соучастие в молчании?

– Ренато убьет меня. А одна я не буду платить за минутную слабость и безумие, когда даже не была его женой. Не буду платить одна. Заплатит и сын Ренато, невинное создание, которого я ношу.

– Что? Как? – испугалась София в совершенном смятении.

– Что плоть от моей плоти – это и кровь Ренато! Ради него я молчу и защищаюсь, ради него согласилась на жертву сестра, пожертвовала собой ради любви к Ренато.

– Что ты говоришь? – прервала все более удивленная София.

– Да, да, это правда! Если хотите знать все, совершенно все, я должна крикнуть об этом. Моника любила Ренато, соревновалась со мной, когда он уже был моим женихом. Из-за ревности, загнанная в угол обстоятельствами, я совершила безумие. Потом раскаивалась и сильно пожалела об этом. Только Ренато я любила всей душой. Только его всегда любила, а теперь умираю, потому что потеряла его любовь и доверие!

София Д`Отремон отступала, пытаясь отвергнуть вероломные и ядовитые слова, едва понимая, удивленная и напуганная. Айме, увидев, что завоевала пространство, подбежала к ней, и смело пошла ва-банк:

– Но я не могу так больше, больше не выдержу. Я расскажу Ренато все, признаюсь во всей ужасной правде, пусть он сразу меня убьет, пусть закончится моя жизнь и жизнь сына, который…!

– Успокойся! – властно остановила София. – Не открывай дверь, ни шагу! Ты не будешь делать то, что хочется, ранить и наносить удар тем, кто имел несчастье оказаться рядом с тобой. Не превратишь моего сына в убийцу, уничтожив и опозорив его. Думаешь, ты не причинила уже вред? Думаешь, у меня нет причин проклинать тебя?

– Я расплачусь жизнью, и никто не должен будет проклинать меня! Поэтому я пойду к Ренато. Пусть он сдавит это горло. Почему не дадите ему убить меня?

– Потому что нужно наказывать не тебя, которая заслуживает, а меня, которую ты оскорбила, которая отдала тебе счастливого сына, радостного, мечтательного, которая поверила тебе, поручив заботиться о его счастье, пока ты набиралась грязи; меня, которая теперь приказывает тебе замолчать. Замолчи, как молчат другие!

– Нет! – притворно настаивала Айме.

– Да! Я прекрасно знаю, что половина твоих слов лжива; знаю, чего стоит твоя выходка, и что ты не ищешь смерти. Когда тебе надо, ты молчишь, и достаточно эгоистична, чтобы позволить себя убить. Ладно, я хотела заставить тебя уйти из этого дома, чтобы ты скрылась, уехала, чтобы мой сын не смог ни увидеть, ни добраться до тебя. Я готова защищать твою жизнь, не из-за тебя, потому что ты не заслуживаешь, а ради того, кто больше всех важен мне на этой земле. Но теперь я не позволю тебе уйти, теперь ты останешься. Прошло несколько часов, и если бы я не вошла в вашу спальню, то ты бы уже заплатила своей жизнью. Я спасла тебя в тот раз, и буду спасать, но ты будешь делать все, что я скажу и прикажу. Я обрекаю тебя жить, молчать, искупать грехи, принадлежать моему сыну не как жена, а как рабыня!

Неожиданно раздались нетерпеливые удары в дверь, и голос Ренато позвал:

– Мама, мама, открой немедленно! Открой!

– Что-то произошло, – указала София. – Не бойся, я обещала защитить тебя и сдержу слово, Айме.

– Мама! Ты слышишь? – снова позвал Ренато, свирепо колотя в запертую дверь.

– Иди в ту комнату, – посоветовала София Айме. – Не выходи, пока я не позову. Иди!

София увидела, как та повиновалась, затем положила руку на грудь – от волнения сердце выскакивало из груди. Она разволновалась, побледнела, но героическим усилием овладела собой, и через мгновение решила, как будет вести себя в будущем, и пока открывала дверь, что-то вроде молитвы поднималось в ее душе, молитвы за человека, который нетерпеливо звал:

– Что случилось? Я боялась, что дверь упадет.

С явно недоверчивым взглядом, Ренато Д`Отремон пробежал спальню матери. В яростном нетерпении он искал красивую фигуру Айме де Мольнар, и скользнув взглядом в запертую дверь туалетной комнаты, повернулся к матери, вопрошающий и возбужденный:

– Где она? Где спряталась? Почему ты не открывала мне?

– Потому что была в другой комнате. Я не слышала стуков. Умоляю тебя, успокойся. Ты вне себя. Твое поведение недостойно. Я знаю, что ты мужчина, хозяин и господин своих поступков, но как у матери, у меня еще есть права, не думаю, что ты будешь это отрицать.

– Речь не об этом. Где Айме? Она выскользнула из моих рук, но теперь не получится. Теперь она должна дать исчерпывающий ответ или ее предательство будет доказано. И если это правда, что она предала меня, если обманула…

– Хватит! У тебя нет доказательств, чтобы так говорить. Увидишь ее, когда поговорим. Я требую, чтобы ты успокоился, Ренато. Что произошло?

– Я нашел второго коня рядом с пляжем, на берегу другой долины. Он валился от усталости, взмыленный, исцарапанный ветками, замученный невыносимым бегом.

– Ладно, – согласилась София с видимым спокойствием. – Если Хуан Дьявол вышел отсюда с двумя лошадьми, разумно, что рано или поздно они появятся.

– Я приблизился к месту, где наспех была сооружена небольшая пристань, чтобы подплыла лодка. Хочу сказать, что Хуан спланировал побег. Лучшие лошади скрывались в зарослях, корабль в двух часах отсюда, пристань, подготовленная для того, чтобы сбежать с дамой. Свободный выход для побега.

– Или путешествие для молодоженов! Кто знает! – нетерпеливо пыталась отрицать София.

– Не было путешествия для молодоженов, потому что Хуан не знал, что я заставлю его жениться на Монике. Хуан подготовился, чтобы уехать с другой, кого на самом деле любит, с настоящей любовницей.

– Ренато, недостаточно того, что ты видел, чтобы быть таким уверенным! – с твердой решимостью отрицала София. – Ты не можешь быть уверенным!

– Нет, этого недостаточно, мама, – колебался Ренато. – Но это почти уверенность. Поэтому я и ищу Айме, умоляю, оставь меня с ней и не вмешивайся. На этот раз она должна сказать мне правду, всю правду!

– Послушай, Ренато, я должна сказать тебе о том, что мне известно, я уверена, что твоя жена не изменяла тебе. Я провела с ней несколько часов, преследовала ее, сводила с ума, чтобы заставить все правдиво рассказать. Она рассказала мне все.

– Что она рассказала?

– Всю историю. Она рассказала плача, отчаянно, и не лгала. Ей незачем было лгать. Ты унижал, жестоко обижал ее, плохо обращался с ней…

– Я бы не сделал этого, если бы не знал, что имею на это полное право!

– Ты перешел все границы и средства, которые честный мужчина должен использовать. Вот сейчас, сколько ты выпил?

– Я не пьян! На тот счет, если она сказала тебе. Разве ты не понимаешь? Я сошел с ума и отчаялся; я ищу хоть что-то, что поможет мне сдержаться, не ранить, не убить. Сколько я выпил! Какая разница, сколько я выпил? Нет ни одной капли алкоголя в моем мозгу. Ничто не может меня успокоить, меня съедает эта тревога, безнадежность, гнев, яростное желание узнать правду. Она должна рассказать!

– Она не обманывала тебя! Как жена, не обманывала. Если только, как сестра Моники де Мольнар...

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ренато, сынок, послушай и пойми. Айме не предавала тебя, как жена, она жила ради тебя, и ты ее хозяин. Она в отчаянии из-за твоего недоверия, из-за того, как ты с ней ужасно обходишься. Она так отчаялась, что хочет умереть.

– Если она невиновна, то у нее не должно быть этого желания! Давай проверим!

– Я не считаю ее невиновной, потому что она кое-что скрывала от тебя. Да, вся эта грустная история о ее сестре, чувства, которые ты игнорировал, и чего именно она не могла тебе сообщить должным образом. Это дела личные, деликатные…

– Нет ничего, чего моя жена не могла бы мне сообщить. Если она любит меня, если любила…

– Она любила и любит тебя. Если ты доверяешь мне, то узнаешь, что я очень ревностно отношусь к чести, как и ты.

– Я всегда в это верил, меня удивляет твое поведение.

– Сядь и выслушай. Это не то, что можно сказать в двух словах. Тем не менее, хотя я не должна говорить, но не могу скрывать. Она, униженная твоим поведением, не говорила, а ты должен узнать. Ренато, Айме подарит тебе сына.

– Что? Что? Сына!

Медленно Ренато сел, откинувшись, прикрыв глаза, приоткрыв губы, и вся его злоба, ревность, ненависть, разрушенная любовь, ослабели. Прозвучали неторопливые и нежные слова матери:

– Ты бы совершил безумную несправедливость из-за ревности. Я не прошу тебя принять все, не говорю тебе бросаться в ее объятия, это не в твоем характере. Она, как жена, тебе не изменяла. Возможно, ее грехи незначительные, и кое-что тебе следует пересмотреть. Она даст тебе сына! Она станет матерью!

Глаза Моники медленно приоткрылись, она приходила в себя. Свет причинял боль, и она стала смотреть через полуприкрытые веки, изучая странное место, где находилась. Большие глаза бывшей послушницы полностью распахнулись, она посмотрела на благородное и серьезное лицо незнакомого человека, одетого в черный костюм, склонившего седую голову и делавшего в тетради заметки. Она лежала на кровати, на толстом шерстяном матрасе. Мысли в больной голове словно вибрировали, скользили лениво и неуверенно. Она лежала на подушках, изящных простынях, одетая в чистый белый балахон. Слабые руки немного отогнули простыню, светлая голова со спутанными волосами с усилием приподнялась. Она попыталась встать, когда…

– Черт возьми, вы уже очнулись! Как вы себя чувствуете?

Человек, одетый в черное встал, опрокинув табуретку, к которой уже привык, подошел к больной, чтобы отыскать пульс, посмотрел усталыми и добрыми глазами, в которых показалась надежда, и посоветовал:

– Не трудитесь говорить; не делайте усилий. Вам лучше, знаете? Вам намного лучше, но следует быть благоразумной. Теперь я велю послать за кое-чем, что вам нужно принять.

Светлая голова Моники вздрогнула, напрасно пытаясь определить видения, которые вихрем проносились в ее мозгу. Кто этот человек? Где она находится? Жива или мертва? Спит или потеряла рассудок? Она не припоминала это помещение, что когда-либо спала в этом месте, только свежий воздух из окон доносил резкий запах селитры и йода. Воздух ближнего моря. Она на корабле, да, на корабле, и очень больна. Но как она здесь оказалась? Откуда этот корабль? Образы прояснялись. Она вспомнила долину в Кампо Реаль, роскошный дом Д`Отремон, Софию, Ренато, Каталину, Айме, Хуана. Хуан Дьявол! И поняв, где она находится, разразилась рыданием:

– Боже мой, Боже мой!

– Что с вами? – обратился внимательно доктор. – Вам больно, что-то мешает? Скажите, дочка, говорите без утайки. Постарайтесь объяснить, что вы чувствуете. Я доктор Фабер, ваш лекарь, и уже три дня с вами, хотя вы и не помните, не видели. У вас была сильнейшая лихорадка, но все худшее позади, и с Божьей помощью…

– О, Иисус! – воскликнула Моника с испугом на бледном лице.

– Что с вами? Что произошло? Успокойтесь. Почему вы так испугались? Ничего не случилось, уверяю вас… – Доктор Фабер напрасно пытался успокоить ее, но ослабевшая Моника снова упала на кровать, и он упрекнул:

– Ах, черт! Вы появились так внезапно, напугав меня и ее. Посмотрите, как глупо произошло, что она чуть не упала в обморок.

Тихий и грустный мужчина, чье присутствие вызвало упадок духа Моники, медленно приближался и остановился, глядя на нее. Уже без лихорадочного румянца, щеки Моники стали белее простыней. Он смотрел на нее, находя ее красивой, необыкновенно красивой, несмотря на слабость, нездоровье; болезненная красота делала ее похожей на ребенка.

– Ей лучше, правда, доктор?

– Несомненно лучше. Но эта слабость... По крайней мере, я думаю, что она пришла в себя!

– Вы можете меня оставить с ней, доктор?

– Нет, доктор, не уходите! – встревоженно взмолилась Моника, пользуясь правами больной.

– А? – удивился доктор. – Ваш муж хочет поговорить с вами наедине, дочь моя. – И повернувшись к Хуану, порекомендовал: – Кабальеро, думаю, речь идет о капризе больной, но осмелюсь попросить вас…

– Не беспокойтесь, доктор, – прервал Хуан со спокойной вежливостью. – Я ухожу.

Постепенно шум шагов Хуана стих, и Моника снова прикрыла глаза, чувствуя упадок тела и духа. Она знала, где она, с ужасом вспомнила, что произошло: это каюта Люцифера, и она замужем за Хуаном Дьяволом. Бледные образы кошмара, случившегося в Кампо Реаль, танцевали сарабанду в ее затуманенном разуме. Затем ужасно быстрый бег по полям, борьба на побережье, руки человека, который крепко держа ее, тащил на корабль и бросил в грязную каюту, а затем тень, темнота, красные облака лихорадки. Больше она не помнила, не могла вспомнить. Что еще могло произойти? Трусливые моряки не способны были помочь, и Бог, к которому она взывала, не предотвратил этого.

– Сколько часов я на корабле, доктор? Когда мы отправимся в Сен-Пьер? Когда вас позвали?

– В Сен-Пьер?

– Да, доктор, в Сен-Пьер. Корабль бросил якорь. Или нет? Мы не в порту? Не в Сен-Пьере?

– Мы в заливе, перед Гран Буром, столицей Мари Галант. Ваш Сен-Пьер во многих сотнях миль отсюда на юг.

– В таком случае, я одна, покинутая? – испугалась Моника.

– Думаю, «покинутая» это не совсем правильное слово. Ваш муж – сильный юноша и суровый, как хороший моряк, если честно, скажу вам, что по крайней мере, за четыре дня, в течение которых вы находились на Мари Галант, вам не становилось лучше. Он по возможности преобразил эту маленькую пещеру. Не забыл ни одного расхода и обеспечил вам самые лучшие удобства. Конечно, вас необходимо снять с корабля и отправить в больницу. Я намекал вашему мужу на возможность оставить вас здесь, чтобы они продолжили путешествие, но он не согласился, и мне это показалось разумным. Когда я увидел, как он заботится и ухаживает за вами, то понял, что будет очень жестоким разделять вас.

– Он ухаживал за мной? Заботился?

Внезапно Моника замолчала. Она вцепилась в край простыни, чтобы не закричать, потому что ужасная мысль сверкнула в ее мозгу. Почему за ней ухаживал Хуан Дьявол? Почему проявил великодушие и человечность? Почему потратил усилия и деньги, чтобы сохранить ее жизнь, потому что ужасающий брак уже свершился, она в самом деле его жена, против воли, в бессознательном состоянии, он сделал ее своей, и она всецело жена Хуана Дьявола?

– Не хотел быть невежливым, сеньора. Хм… Мольнар – ваша фамилия; вы сеньора Моника де Мольнар, не так ли? Ладно, не хочу быть нетактичным, но я хотел бы уверить вас, что я ваш друг и готов помочь вам всем необходимым. Я доктор Алехандро Фабер, главный медик больницы Гран Бура, французского городка, вдовец и в годах, о чем говорят мои седины. У меня нет семьи, а вы чрезвычайно напоминаете мне единственную дочь, которую, к сожалению, я потерял, когда ей было пять лет. К тому же, мое расположение к вам возникло непроизвольно, уверяю вас, со мной вы можете быть совершенно откровенной. Вы хотите попросить меня о чем-нибудь? Чего-нибудь желаете? Есть что-то, что я мог бы для вас сделать?

С каким отчаянным порывом закричала бы Моника о помощи, поддержке, защите от Хуана Дьявола! С каким болезненным желанием попросила бы этого старика разорвать эти цепи, вытащить ее из каюты, оставить этот корабль, и никогда бы не видеть больше суровое и беспощадное лицо Хуана Дьявола! Но непреодолимый стыд парализовал ее язык и руки, словно сильнейшее смущение, которому нет имени, единственное убежище ее достоинства. В конце концов, разве не она дала это право Хуану Дьяволу? Как она может просить помощи, не сообщив при этом ужасных обстоятельств, заставивших ее пойти на этот риск? Тело и душу тряхнула лихорадочная дрожь, но так и остановилась.

– Я не смею просить вас. Вы не могли бы написать моей матери, доктор Фабер?

– Конечно. Меня не затруднит. Что бы вы хотели написать?

– Что я жива и пусть не страдает из-за меня, чтобы не усердствовала. Моя мать Каталина де Мольнар, Кампо Реаль, Мартиника. Не думаю, что смогу ей написать, но ваши слова ее успокоят. Я была бы вам очень благодарна, доктор.

– Не за что. Речь идет о незначительной услуге. Я сделаю это с большим удовольствием. Что еще написать ей?

– Ничего. И пожалуйста, чтобы это осталось между нами.

– Конечно. А теперь, дочь моя, я должен вас оставить. Настал час посещения больницы. Если хотите, я позову вашего мужа.

– Не зовите никого. Если кто-то спросит, скажите, что я сплю.

– Как пожелаете. До вечера… – осторожным шагом доктор Фабер оставил каюту Люцифера и медленно спустился. Рядом с носом корабля, тихо шушукаясь, сидели четыре члена экипажа. На корме, вдали от всех, на мотке канатов, скрестив руки, Хуан Дьявол смотрел отсутствующим взглядом на море. Доктор решил подойти к Хуану. Увидев его, тот резко встал и спросил:

– Вы уже уходите, доктор?

– На несколько часов, не более. Думаю, могу это сделать. Вашей жене значительно лучше. Повторения болезни не случится, можно даже сказать, опасности умереть нет.

– Я очень рад, доктор, – темные глаза Хуана сверкнули, скрываясь за сухостью и резкостью. Он почувствовал, как его грудь отпустило, он смог лучше дышать, но отверг это утешение, которое его удивило и заметил: – Полагаю, она пожаловалась вам. Она не просила помощи, защиты, поддержки? Ясно, вы этого не расскажете. Вы, конечно же, дали ей почувствовать, что вы верный друг, настоящий кабальеро. О том, что случился, если что-то случится, я узнаю по возникшему скандалу.

– Не говорите глупостей. Никто не собирается скандалить. Она не жаловалась.

Снова темные глаза Хуана сверкнули; тот же блеск, который никак не покидал его, зажег зрачки, и старый доктор, обратив на это внимание, решился спросить:

– Не знаю, есть ли у вас что-то, в чем вы можете себя упрекнуть.

– Я никогда не упрекаю себя, доктор Фабер.

– К лучшему. А то я уже начал бояться, но теперь вижу, что обманулся, и меня это радует. Меня необыкновенно радует, что я ошибся в первый день. Не воспринимайте это плохо, но мне показалось, что вы пират. Я боялся, что та, которую вы назвали своей женой, похищена вами и вашими людьми. Фантазии прошлых веков, правда? Вина многих легенд, которые связаны с этими островами, такими красивыми и дикими. Ваша жена француженка, не так ли?

– Она родилась, как и я, на Мартинике; но только шесть месяцев назад вернулась сюда из Франции, где жила с детства.

– Вот как, в любом случае, ваша жена успокоилась, и единственное, что ей нужно – это полное спокойствие, уверенность, чтобы никто ей не досаждал и не давил на нее. Она спит и, как я сказал, ее лучший рецепт – это отдых. До вечера, мой сеньор.

Он протянул руку кабальеро, изящную и ухоженную, но Хуан притворился, что не заметил дружелюбный жест. Закусив губу, доктор тоже притворился, хотя тон его и взгляд переменились, комментируя:

– Ваша жена – дама, настоящая дама. Я понял это по взгляду. Связав все концы, я вспомнил название Кампо Реаль. Это самое известное место на Антильских островах, собственность Д`Отремон, самых богатых и важных земледельцев на Мартинике. Не так давно молодой Д`Отремон женился на Мольнар. Мольнар – фамилия его жены, но это не ваша жена. Простите меня, если я бестактен. Вас зовут…?

– Меня зовут Хуан Дьявол!

Доктор Фабер оцепенел, глядя прямо на Хуана, слишком удивленный, чтобы говорить, но мрачный и хмурый вид собеседника достаточно красноречиво выражал суровость и холодность. Он ограничился тем, что склонил голову в неясном прощании и быстро прошел палубу по направлению к борту, где висела лестница.

– Сегундо, приготовься выходить на берег. Можешь сесть за весла. В большую лодку, которую поведут Франсиско и Хулиан.

– Куда, капитан?

– Привези две бочки воды. Угорь останется охранять носовую часть. Они привезут воду, а ты поскорее привези провизию для выхода в море, пока они не вернулись. Но никому ни слова. Дай нужные указания и хватит. Вот деньги, будь внимателен и иди за тем, что я заказал. Подожди! Купи еще фрукты, большую корзину. Лучшие, которые увидишь, и еще какую-нибудь одежду для женщины.

– Одежду для женщины?

– Не знаешь, что купить? Платья, блузки, юбки. Ты никогда не покупал одежду для женщины? Купи еще шелковую накидку. Ночью прохладно. И одеяло. А! И купи большое зеркало. Поторопись!

– Лечу, капитан.

Сегундо убежал, повинуясь распоряжению Хуана. Капитан Люцифера взглянул на панораму города, видневшуюся с корабля, стоявшего на якоре. Он с наслаждением, заполняя грудь, вдохнул воздух, наполненный селитрой, словно вбирая силы, необходимые для окончательной решимости, а затем подошел к каюте.

– Ты уже проснулась?

Моника не ответила, потому что ее губы не могли произнести ни слова. Теперь ее ум был совершенно ясен и чист. Словно с глаз сорвали вуаль, которая затуманивала реальность; печально она встречала лицом к лицу свое положение. Тот человек был ее хозяином, мужем, которому она дала согласие, от которого тщетно старалась сбежать. Ее ужасала мысль, что она принадлежит ему, щеки горели от стыда, полагая, что грубый моряк, на которого она смотрела как на чужого, имел секрет ее невинности.

– Полагаю, ты не теряла времени и нашла в докторе слугу-посланца.

– Не понимаю, что вы хотите мне сказать.

– Ты хорошо понимаешь. Даже я понимаю. Доктор Фабер твоего класса, твоей касты. Ему достаточно было услышать фамилию Мольнар, чтобы связать ее с Д`Отремон. Ему не чужда слава Кампо Реаль и естественно, что он удивился, поразился, не найдя объяснения, по какой причине мы женаты. Жаль, что скоропалительность этой поездки помешала забрать мне сертификаты и бумаги, эти важные бумаги, без которых не могут жить люди определенного класса. Было бы здорово увидеть открытый от удивления рот, который бы читал: «Я, Отец Вивье, священник Кампо Реаль, объявляю законным брак Моники де Мольнар с Хуаном без фамилии, известным, как Хуан Дьявол». Хотелось бы увидеть его испуганное лицо. Только из-за этого, жаль, что не взял эти бумаги; но мы можем послать за ними. Думаешь, Ренато будет любезен прислать их?

– Я ничего не думаю, но если вы пришли помучить меня…

– Напротив. Прежде я хотел сказать тебе, но ты попросила доктора остаться вместо меня, полагаю, чтобы попросить его защиты и помощи. Из-за этого я принял все предосторожности. Я не тот, кого можно поймать в ловушку, и не буду служить игрушкой в руках женщины, – он следил за лицом Моники, ожидая возражения, мольбы, даже слез, но в болезненном лице ничего не изменилось. Ни жеста, ни слова. И напомнил: – Корабли должны плавать, а не стоять на якоре.

– Я думаю также.

– А мы живем на корабле, – Хуан снова замолчал и посмотрел на нее, ожидая слов, и спокойная кротость Моники, казалось, начала его беспокоить: – Тебе не важно продолжить путешествие?

– Изменить что-то в ваших планах, которые для меня не имеют значения?

Моника прикрыла глаза. Она казалась отсутствующей и далекой. Хуан не мог сдерживаться, подошел к краю кровати и остановился, увидев, как та задрожала.

– Не бойся, я ничего тебе не сделаю.

– Я не боюсь. Единственное, что вы могли бы уже сделать – убить меня, а это не важно для меня. Я напрасно столько раз вас умоляла!

– Ты держишь меня, как доктор Фабер, за пирата, за убийцу? Что с тобой? Почему ты плачешь? – он увидел яростно скатившуюся по бледной щеке слезу из прикрытых глаз Моники. – Не плачь. Я не причиню тебе вреда. Ты не должна плакать и пугаться. Я не причиню тебе ничего, совершенно ничего. Разве недостаточно того, что я говорю? Если тебе нужен другой доктор, то позже я устрою это.

– Доктор Фабер был моим другом, – заметила Моника, уже не сдерживаясь. – Теперь у меня никого нет.

– Друзей тебе будет достаточно на Люцифере. Что касается меня…

– Не прикасайтесь ко мне, Хуан!

– Естественно, я не трону тебя. Не переживай, у меня нет интереса трогать тебя. Успокойся.

Глубоко встревоженный поведением Моники, Хуан покинул каюту и поднялся на палубу, где почти столкнулся со взволнованным Сегундо, который часто вертел головой, чтобы посмотреть через борт на ближайший берег. Заинтересованный, Хуан спросил:

– Что с тобой? Что случилось?

– Наконец! Вот там парни с бочками воды. Еще я купил печенье и соленое мясо. Другие грузы вон там: фрукты, одежда и зеркало. Я только что положил их в лодку, снова выпрыгнул, чтобы поискать водку и табак, когда…

– Ты скажешь, наконец, что случилось? – Хуан был в нетерпении.

– Доктор, капитан. Доктор, с главой охраны порта, в повозке, с той стороны. Я хорошо его разглядел. Он говорил возбужденно и два раза указал рукой на Люцифер. Вы не поняли? Он сказал что-то о нас. Вы знаете, что мы бросили якорь без разрешения, не из-за плохой погоды или бури.

– У нас больная на борту.

– Больная, капитан, больная, которая… Ладно, вы знаете. По-моему, доктор что-то донес на нас. Что-то должен был донести. Вы знаете, когда что-то доносят. Но даю голову на отсечение, что меньше, чем через час нас посетит капитан порта с охраной.

– Через час мы выйдем из ущелья.

– Поэтому я приказал поторопиться с лодками, а ребятам бежать. Как мужчина, я могу противится вам, капитан, но когда нам перекроют путь с другой стороны, я второй на Люцифере, не более.

– Мы ни от кого не сбегаем. Мы отчаливаем потому, что пора, и дует хороший ветер. Пусть люди приготовятся. Бери штурвал, и держи курс на север, пока я не прикажу повернуть.

Резкий толчок потряс Люцифер, который поворачивал к ущелью. Два жестких удара в борт указали, что ветер дует в паруса, заскрипели тросы и марсели.

Закрытая пыльная повозка остановилась перед парадной лестницей богатой резиденции Д`Отремон. Не теряя времени на прислуживающих лакеев, Каталина де Мольнар спустилась, неверными шагами обошла маленькие ступеньки и пошла в широкий коридор, следуя к дверям библиотеки, к нотариусу Ноэлю, который поприветствовал ее одними губами:

– Сеньора де Мольнар. Это вы…?

– Я вернулась, насколько могли бежать лошади. Мне нужно увидеть Ренато, немедленно поговорить с ним. Ай, Ноэль! Корабля этого проклятого человека нет в порту, мне сказали, что там его даже не было. Где Ренато? Мне нужно поговорить, сказать ему… Да, рассказать все. Я не могу больше молчать! Я каюсь, что молчала, как все, что послушалась Монику, когда она заставила молчать. Позвольте пойти к Ренато. Позвольте сказать… – Каталина остановилась, увидев приближающуюся Софию и воскликнула: – Ах, сеньора Д`Отремон!

– Каталина, я только что увидела ваш экипаж. Мне сказали, что вы прибыли из Сен-Пьера.

– Я в отчаянии. Мне нужно поговорить с Ренато. Он с вами? Где он? Пожалуйста, Ноэль, найдите его, позовите. У меня уже нет сил.

Подавленная, чувствуя, что ее колени подкашиваются, Каталина де Мольнар упала в кресло кабинета, где нотариус руководил делами. По печальному лицу матери бежали слезы, а София Д`Отремон, казалось, решила сражаться и попросила старого нотариуса:

– Прикройте дверь, Ноэль. А вы, Каталина, успокойтесь на время.

– Нельзя больше ждать. Нужно чтобы вмешались власти, известить порты, везде искать. Нужно спасти мою дочь Монику! Я виновата, я должна кричать! Мне не следовало допускать этого.

– Да, Каталина, вы должны были сказать об этом раньше, гораздо раньше. Вы не должны были позволять Айме выходить замуж за Ренато, но дело уже сделано. Преступное молчание свершилось, а теперь нужно и дальше молчать. Вы все это сделали: вы, Айме, Моника. Лгали, обманывали, построили ложь. Теперь на кону сердце, честь, личная жизнь моего сына, и вы не вонзите еще один кинжал в его растерзанную душу. И я не позволю вам разрушить одним словом мой титанический труд!

– Чего вы добиваетесь, София? Моя дочь в руках этого пирата!

– Она выбрала этот путь, пошла на риск, чтобы спасти жизнь сестры и счастье Ренато. Моника знала, чего ждать от него.

– Она ничего не знала. Откуда вы можете это знать? Мы с ней думали, ждали, что этот человек вернет ее в монастырь, туда я и направлялась. Но в монастыре о ней не знают. Затем я побежала в старый дом и попыталась разыскать ее среди друзей и знакомых. Никто ничего не знает. Тогда я побывала в конторах порта, но никто не мог рассказать о корабле этого человека, не говоря о том, что его не видели уже несколько дней. Вы понимаете, что это значит? Этот человек затащил мою дочь на корабль и заставил следовать за ним.

– Возможно, он не заставлял ее. Она приняла его как законного мужа.

– Она скорее убьет себя, чем будет принадлежать ему. Презренно тащить ее силой, чтобы свершить месть. Думаю, он способен на все.

– Но тем не менее, вы не сумели запретить ему приходить к вашим дочерям. Вы страдали от его присутствия, терпели его дружбу.

– Нет, нет, этот человек никогда не был у нас дома! Клянусь! Я действительно ничего не знала. Боялась, подозревала. Айме была капризной, сумасбродной. Ее вина…

Доведенная до отчаяния Каталина замолчала, находясь меж двух пропастей, куда могли унести ее слова, а София Д`Отремон злобно обвиняла:

– Я хочу думать, что вины Айме по-настоящему не было, что речь шла о незначительном безумии, глупости и бессмысленном капризе. Верю и делаю вывод, что виноват во всем этот негодяй, пират.

– Не хочу расстраивать вас, но я так не думаю, донья София, – вмешался Ноэль, наблюдая за этой сценой, храня деликатное молчание. – Хуана преобразило счастье любви, которая, как он считал, была настоящей.

– Чувства этого незаконнорожденного не волнуют нас, не думаю, что он способен любить, как вы предполагаете, Ноэль, – не придала значения словам София с ненавистью и гневом: – Я должна думать, что он был виновен, и не могу простить, что она жена моего сына. Я заставляю себя быть снисходительной, ведь она уже Д`Отремон, носит имя этого дома и будет матерью Д`Отремон. Я защищаю своих, в которых течет моя кровь, поэтому защищаю Айме от своего сына. Я спасла ее от неминуемой смерти, потому что знаю, что мой сын способен убить, что у него есть на это все права!

– Но я… – робко пыталась возразить расстроенная Каталина.

– Молчите, когда я говорю. Теперь говорю я, а вам нужно молчать. Я не смогла помешать первой ошибке, но не позволю свершиться второй.

– В таком случае, вы вынуждаете меня бросить Монику? У Ренато есть влиятельные знакомые, друзья, он мог бы арестовать тот корабль.

– Мы сделаем возможное, но не будем вмешивать Ренато. Пусть мой сын не будет знать, подозревать, и чтобы никто из вас двоих не сказал ни слова, которое могло бы дать пищу для подозрений. Вам понятно, Ноэль?

Ноэль опустил голову, ничего не ответив. Каталина сложила руки, глядя на нее с волнением, а София быстро и решительно распорядилась:

– Возвращайтесь в Сен-Пьер, Каталина, ждите там. Через несколько часов я там буду. Мы поедем повидаться с губернатором, будем добиваться помощи властей, сделаем все необходимое, но ни одна капля грязи не достигнет моего сына. Проводите ее, Ноэль, и не забудьте мои слова. Единственный виновный всего – Хуан Дьявол, не важно, если его повесят!

– Мы набрали хорошую скорость, капитан. Пятнадцать узлов с тех пор, как покинули Мари Галант. Если поменяем курс вправо, то на рассвете будем в Монсеррат и сможем купить чего не хватает, и…

– Не меняй курс. Я сказал тебе на север.

Прошло два дня. На полных парусах, наклоняясь на правый борт, Люцифер шел так, словно летел; от силы быстрого хода туго натянулись такелаж и паруса на гибком рангоуте. Корабль скорее напоминал чайку, которая простерла над пеной свои белоснежные крылья, стрелой летела в определенную точку с единственной целью: плыть и плыть, преодолевать лигу за лигой хрупким судном и оставлять эти лиги в море за кормой.

– Скоро нам будет не хватать провизии, капитан, – настаивал Сегундо.

– Мы заправимся провизией потом, бросим корабль на каком-нибудь пустынном берегу, но не сегодня и не завтра. Ты понял?

– Да, капитан, вы не хотите, чтобы нас схватили.

– И не хочу, чтобы нас видели издалека. Не хочу доставить удовольствие кому-либо знать, где мы находимся. Сегундо, веди на север до тех пор, пока я не прикажу сменить курс.

Моника испуганно проснулась, ее глаза вновь пробежали по ограниченному пространству полупустынной каюты. Стены каюты напоминали тюрьму, возвращалось странное ощущение рабства, надежда сбежать из которого угасла. Негритенок повернулся с печальным выражением милых, больших, грустных и наивных глаз, проникавших в душу с горячей нежностью.

– Вам правда лучше, хозяйка? У вас уже нет лихорадки. Уверен, у вас не болит голова.

– Нет, уже не болит, Колибри.

– Вы не поешьте? Хозяин велел спросить у вас. Здесь есть все: чай, печенье, сахар и большая-пребольшая корзина фруктов. Хозяин сказал, что это для вас, и ее никто не трогал. Ради вас он послал Сегундо найти фрукты, потому что доктор сказал, что вы должны есть. Раньше, когда вам было плохо, хозяин сам делал сок из ананаса и апельсина, чай с большим количеством сахара и научил меня его готовить. Я уже умею его готовить, хозяйка. Хотите чашечку? Если вы не будете есть, то умрете от голода, хозяйка.

– Полагаю, это лучшее, что могло бы со мной случиться.

– Ай, хозяйка, вы не умрете! Я столько плакал и молился, чтобы вы не умерли! Я и другие; все на корабле хотели, чтобы вы выздоровели. Угорь, Франсиско, Хулиан и Сегундо, который распоряжается после капитана, ругался и давал пинков, говорил, что хозяин позволяет умирать, а раз капитан так делал, то это все равно, что он убить.

– Второй? Второй говоришь?

– Сегундо его зовут, и он второй на Люцифере. Как интересно, да?

Моника приподнялась с подушек с чем-то наподобие улыбки на бледных губах, улыбка ответила белоснежным рядом зубов Колибри, который воспользовавшись этим, настоял:

– Сделать вам чай, моя хозяйка?

– Если хочешь, сделай. Послушай, Колибри, где мы?

– Бог знает! Я не вижу ничего, кроме моря.

– И не знаешь, куда мы следуем?

– Никто не знает. Кораблем управляет хозяин, когда Сегундо или Угорь берут штурвал, они делают то, что он приказывает.

– А им не интересно знать, куда он едет? Они так ему верят!

– Капитан знает.

– Знает? – повторила удивленная Моника.

– По-видимому, вы сомневаетесь, но нет причин. Четырнадцать лет он ходит по морю от севера к югу, вниз-вверх, от Монсеррат до Ямайки, от берегов Кубы до Гвианы, четырнадцать лет!

Хуан зашел в центр каюты и посмотрел на Монику, которая, увидев его, переменилась, поджала губы, снова опустила голову на подушки и стала неподвижна, а он печально посмотрел на нее и усмехнулся:

– Кажется, мое присутствие усилило твою лихорадку.

– У хозяйки больше нет лихорадки, – бесхитростно сообщил Колибри.

– Хорошая новость. Давайте отпразднуем это, а поскольку на борту нет водки, мы отпразднуем чаем. Принеси для меня чашку, Колибри. Иди…

Рука Моники на мгновение протянулась, чтобы помешать уходу Колибри, и упала на простыни, ее взгляд избегал Хуана, а сердце, казалось, забилось сильнее. Это была тревога, таинственный страх, который вызывало присутствие Хуана, теперь спокойного и серьезного. Тем не менее, она неторопливо рассматривала, как он изменился. Она уже не видела одежды кабальеро, он говорил больше как моряк. Большая полосатая майка, белые неряшливые штаны, темная кепка с козырьком демонстрировала чистый лоб и прядь непослушных волос. Теперь, с выбритыми щеками, без пьяного огня в темных глазах, он казался гораздо моложе, голос не звучал гневно и не было горького привкуса в словах:

– Уже вижу, тебе лучше. Не представляешь, как я рад. Уже не нужны доктора, ходящие по трапу. Это большое преимущество.

– Я не понимаю, почему вы так беспокоитесь. Почему так важно мое здоровье? Оставить меня умереть было бы достаточным.

– Вот как! Наконец ты заговорила в моем присутствии. Хоть что-то мы выиграли.

– Почему вы мучаете меня?

– Я не хочу тебя мучить, а менее всего мучить грубыми словами и своим присутствием. Очень трудно избегать меня на таком маленьком корабле, у меня только одна комната, а нам еще долго плыть.

– Куда мы едем?

– Мы никуда не едем. Это наш дом, здесь мы живем. Надеюсь, что когда-нибудь ты будешь разумной, когда сойдешь на берег, я не буду опасаться, что ты донесешь на меня.

– Чего вы все-таки добиваетесь?

– Я? Ничего. Будем жить, это моя работа, мой дом. Он может быть хижиной или дворцом. А как ты представляла жизнь замужем за моряком? Ты хотела, чтобы я оставил тебя в порту? Нет, у меня уже был опыт, и я заплатил за это очень дорого: тот, кто оставляет женщину в порту, подвергается опасности больше не увидеть ее или встретить с другим.

– О, хватит, хватит насмешек и сарказма! До какого предела дойдет этот ужасный фарс? Разве ваша месть не удовлетворена? Разве вы не получили меня за все, что сделала вам моя сестра? Разве вы не удовлетворены?

– Удовлетворен чем? Это не фарс. Я должен понять, что мы на самом деле женаты, и я…

Моника пришла в ярость, чувствуя, что ее щеки краснеют. Она не могла больше выдерживать слов, не могла страдать от намеков, исходящих из уст Хуана. Теряя рассудок, она попыталась встать на ноги, хотела сделать шаг, сбежать, но ее колени подкосились. Препятствуя падению, руки Хуана поддержали ее. На миг задрожало в руках Хуана хрупкое почти изнуренное тело. Он поднял это творение, почти обморочное, снова мягко положил на кровать. И продолжал смотреть на бледный лик, по которому снова катились слезы.

– Я хотел оставить тебя в Мари Галант, чтобы доктор Фабер вернул тебя в свой дом, к своим. Именно это я хотел сказать тебе, ради этого просил доктора оставить нас одних, но ты не захотела слушать. Ты предпочла говорить с ним, завоевать его расположение, чтобы сдать меня; предпочла оклеветать меня, предать, посмеяться снова над чувствами, над моими глупыми чувствами.

– Нет, Хуан, нет! – возразила растерянная Моника.

– Да! Ты хотела, чтобы меня преследовали, как зверя, злоупотребляя тем, что у Хуана нет имени, опираясь на свое происхождение, класс. Ты хотела победить меня, и не победишь этим оружием! Клянусь тебе! Я не буду снова милосердным!

– Хуан! Я не говорила доктору Фаберу, что хочу донести на вас. Я лишь попросила его написать моей матери, что жива. Клянусь! Клянусь! Я хотела, чтобы она была спокойна, успокоила свою ужасную тревогу. Вы не понимаете, Хуан?

Хуан сильнее наклонился, и крепкие руки снова сжали ее, хотя не так грубо. Наоборот, была в спокойной силе какая-то сладостная теплота и дикость, что странно успокоило ужасный испуг Моники, смягчило горечь на губах, и появилось страстное, искреннее желание оправдаться:

– Я не просила об этом доктора Фабера. Клянусь вам, Хуан! Я не лгу, я никогда не лгала, несмотря на ужасные обстоятельства, которые вы знаете. И я не лгу, чтобы спасти себя. Ради себя мне нет нужны лгать. Я клянусь, что не просила помощи у доктора Фабера. Вы мне верите? Верите?

– Полагаю, должен верить, – согласился Хуан, признавая себя побежденным. Мягко он положил ее на подушки, сделал несколько шагов от кровати. – Но в этом случае, вы опять заплатили за провинности, не имеющие к вам отношения.

Он удалился тихим и гибким шагом босых ног, а Моника смотрела на него сквозь прорвавшуюся плотину слез, а также со сломанным в ней ужасом, чувствуя, что впервые вздохнула, что человек, который ушел – не зверь, не варвар, не дикарь. Что возможно, в сильной груди Хуана Дьявола бьется человеческое сердце.

Очень медленно она снова встала, пробуя сделать несколько шагов, хватаясь за стены, мебель. Она дошла до маленького круглого окошка, когда жесткий удар корабля заставил ее задрожать, и она чуть не упала. А негритенок, который незаметно проскользнул внутрь каюты, с волнением пришел ей на помощь:

– Хозяйка, хозяйка!

– Колибри, что произошло?

– Ничего, хозяйка, капитан взял штурвал и переменил курс направо. Хозяин доволен, Сегундо дал ему табаку, и Сегундо сказал, что мы идем на остров Саба. Это маленький остров, но моряки будут довольны, потому что там они купят сыр, табак и мясо. Очень здорово видеть землю после такого долгого разглядывания моря, правда, моя хозяйка?

– Я даже не видела моря.

Через круглое окошко, Моника смотрела на море и жадно вдыхала воздух, пропитанный йодом и селитрой, чувствуя, что быстрее побежала кровь по венам, вновь возвращая жизнь, жизнь, которая была для нее такой суровой, такой жестокой, такой горькой, но молодость напитывала ее странной силой, оставляя муку позади. Она предсказала:

– Думаю, мне понравится остров Саба.

Замыкающий мягкую гибкую кривую линию Малых Антильских Островов, начиная от Виргинских островов до великолепного ожерелья островов Подветренной стороны у берегов Венесуэлы, золотой и изумрудной брошью высился зеленый остров Саба, который словно возник из голубых вод Карибов круглым скалистым берегом, с густыми зарослями лесов, цветущих бугенвиллий, гибискусов и цезальпиний, с пронзительным ароматом мускатного ореха, чьи деревья росли в узких расщелинах, похожих на маленькие продолговатые долины. А наверху, рядом с тем, что было раньше кратером вулкана, находился маленький голландский городок Боттом, с его немногочисленными ступенчатыми улочками, чистейшими домами во фламандском стиле, маленькими ухоженными садами, голубовато блестевшими тротуарами и спокойными и неторопливыми людьми, которые, казалось, жили ритмичным ходом всегда одинакового климата, упоенные своим чудесным пейзажем.

– Вам очень идет эта одежда, хозяйка.

– Колибри, почему ты входишь без стука? – сделала замечание Моника, слегка испугавшись.

– Простите, хозяйка, но я увидел через щелку, что вы уже одеты. Вам очень идет.

Моника сделала усилие, чтобы сдержать невольную улыбку от наивных слов Колибри. Одетая в платье, привезенное Сегундо из Мари Галант, она смотрелась в зеркало, которое Хуан молча повесил в единственной каюте Люцифера, и ей казалось, что она чуть ли не голая. Похудевшая изящная шея виднелась в окаймлявших вырез кружевах, а рукава доходили до середины рук. И наоборот, длинная и широкая юбка облегала талию, демонстрируя изящество и гибкость фигуры. Она заплела золотые волосы в две косы, которые ниспадали по спине белым нимбом хрупкой красоты, идеальной, как никогда.

С невольной застенчивостью она завернулась в красную шелковую накидку, чем оживила бледные щеки. Тем не менее, она неуверенно отступила, возражая:

– Я не могу отсюда выйти. Мне нужна моя одежда, черное платье. Где оно? Когда мне принесут его?

– Не знаю, хозяйка. Выходите, выходите, мы уже почти прибыли. Посмотрите на гору! Выходите, хозяйка, пойдемте.

Моника подошла к круглому окошку. Действительно, берег был очень близко. Там, словно рукой достать, был светлый пляж с зеленой полосой пальм, затенявших золотые пески, а раскаленное солнце омывало пейзаж. Солнце другого мира, другой жизни. Словно наэлектризованная, шла Моника к двери каюты, которая настежь распахнулась, давая пройти.

– Мы уже на Саба, хозяйка! Не хотите спуститься?

Перед ней возник не Хуан Дьявол с его стройной фигурой. Она испугалась, подумав, что он подошел к ней, но человек, открывший дверь, был помощником на Люцифере. Ниже ростом, менее крепкий, менее статный, со светлыми глазами и каштановыми волосами, на юношеском аккуратно выбритом лице которого было выражение одновременно внимательное и любопытное. Его грудь была широкой, руки мозолистыми, обутый, без грубой майки, которую носил все дни; его одежда была чистой, типичной для обитателей Мартиники и Гваделупе. Он вел великолепную игру с прекраснейшей девушкой, которая на миг остановилась в дверях каюты, словно ослепленная, и пробормотала:

– Выйти? Мне?

- Лодка готова для спуска на воду. Вам уже лучше, правда? Колибри сказал, что вы вылечились, не представляете, как все мы рады.

Он протянул руку, такую же примечательную, как и у других членов команды, стоявших неподвижно у борта, которые словно забыли о работе, уставившись на нее, напряженные от невольного чувства, вызванного присутствием женщины в их грубоватом и бесхитростном уме. Стыдливо Моника еще больше завернулась в красную накидку.

– Хозяин сказал, чтобы все спускались. Вы не спуститесь, хозяйка? – настаивал Сегундо.

– С тобой она не спустится. Выполняй поручения и возвращайся со всеми вовремя, если не хочешь, чтобы случилось что-то плохое. Всем здесь быть через час! А теперь проваливайте!

От гнева он покраснел, но повернувшись к Монике, его выражение сменилось удивлением. Моника была словно другой: нежной, болезненной и слабой женщиной, подрагивала от тревоги, смущения и волнения, ощущая близость Хуана Дьявола, сверкающее солнце слепило глаза, которые не видели его долгие дни, ей было не по себе от накатов морского бриза, который обдувал ее. Несколько минут он разглядывал ее; голос, выражение и тон Хуана изменились, он уверил:

– Я запретил этим идиотам слишком надоедать тебе.

- Этот молодой человек не мешал. Он подошел ко мне вежливо и почтительно, не было причин обращаться с ним плохо.

– Считаешь, я должен предоставить им свои извинения? – заявил насмешливо Хуан.

– Я ничего не считаю. Полагаю, что все на этом корабле, и в первую очередь я, подчинены вашей воле и капризам.

– Моей воле, которая редко бывает капризной. Не хочу, чтобы в длинном списке твоих жалоб на Хуана Дьявола была обязанность знакомиться с моряками моего корабля. К тому же, официально ты моя жена. Мы ведь женаты, не так ли? Не думаю, что тебе придет в голову сомневаться в этом, как доктору Фаберу. Ты не будешь этого отрицать. Сегундо очень смело говорил с тобой, ждал за дверью, когда ты покажешься. Но если тебя это порадовало, то не о чем говорить. К тому же его идея не была плохой. Ты хочешь спуститься на берег?

– Сейчас? Но они уже ушли.

– Есть другая лодка и другие руки, которые гребут лучше Сегундо. Колибри будет следить за кораблем, а я довезу тебя до берега.

Сидя в маленькой лодке, завернутая с красную шелковую накидку, Моника чувствовала с ног до головы жар горящего и густого, словно золотой мед, солнца, и посмотрела на приближающийся с каждым веслом берег острова Саба. Она до сих пор так и не поняла, почему спокойно и послушно, чуть ли не благодарно позволила отнести себя в лодку, она показалась такой легкой для крепких рук Хуана. На миг он выпустил весло, чтобы попрощаться с негритенком, оставшимся на корабле, Моника тоже обернулась, чтобы взглянуть на него и ответить прощальным жестом. Затем с испуганными глазами повернулась к Хуану:

– Вы не боитесь оставлять ребенка одного на борту?

– Колибри? Ба! Он один побывал в наихудших местах. Он не боится, наоборот, он рад, что на нем лежит такая ответственность. К тому же это ненадолго. Немного погодя я научу его работать веслами, чтобы ему было проще добираться до пляжа. Мать Голландия еще не приветствовала его в порту Саба, и не думаю, что это нужно. Здесь принимают немногочисленных посетителей, и чем меньше, тем лучше.

– Никогда не видела такого прекрасного острова.

– Взгляни, разве это не рай? Но есть и уголки ада. Где больше сотни людей, там есть бедные и богатые, благородные и плебеи, хозяева и рабы, избранные люди.

Он греб, медленно огибая скалистый берег, пока не обнаружил блаженный заслон пляжа. Виноградники и кокосовые пальмы наводили тень, доходя почти до самого берега моря. С быстротой юнги он выпрыгнул. Резким рывком затащил лодку на песок пляжа, и прежде чем та свалится набок. Как перышко, Хуан подхватил Монику и понес ее на руках в тень пальм.

– Ахаха! Вот мы и ступили на землю Саба. Прекрасный вид, правда?

Стояла священная тишина, которая спускалась с голубых небес теплым и пахучим воздухом. Аромат перца, гвоздики, мускатного ореха, старый запах островных пряностей, о которых грезил Колумб и мечтательные мореходы XV века. Аромат, который Моника вдыхала с непроизвольной жадностью, впитывала, как новую силу, в которой нуждалась молодость, как чувство, отличное от любви, от предметов, жизни. Как будто женщина выходила из глубины ненастоящего, чтобы вновь наслаждаться обычными вещами: светом, воздухом, здоровьем, которое вернулось к ней и неслось по крови, и что ей чуть больше двадцати.

– Мы уже недалеко от «Боттом», или по-нашему «Дно». Так называется главный населенный пункт острова Саба, лучше сказать, единственный населенный пункт, так как остальные – обычные рыбацкие деревушки. Боттом находится на месте потухшего вулкана. Его построили старые голландские моряки. В городе просторные, основательные, чистейшие дома, как на островах Кюрасао и Бонэйр. Ты никогда не видела этих островов, Моника?

– Нет, Хуан.

– Увидишь. Они того стоят. В другом стиле, и такие же красивые, как на острове Саба.

Без сурового властного взгляда, без неприятной саркастической гримасы, которая делала лицо жестким, сейчас он казался совершенно другим человеком, спокойным, молодым и искренним! Жгучие, темные и преданные глаза смотрели вперед. Сладостный и чувственный рот мог бы казаться нежным, если бы не волевой подбородок и широкие челюсти, которые переходили в квадратную шею, крепкую и сильную. Он не был празднично одет, как остальные моряки. Он равнодушно ступал по камням и колючкам сильными босыми ногами. Он был красивым, мужественным и крепким, с варварской красотой острова Саба, чей вулкан находится посреди морей. На этих полу-девственных землях и в каюте Люцифера это был не тот неприятный, жестокий, дикий и необузданный человек, который поразил Монику в долине Д`Отремон. У него не было нахального взгляда и оскорбительной ухмылки, с которой он приходил под окна старого дома в Сен-Пьере. Моника смотрела на него и спрашивала себя, почему он так изменился, пока тот не заговорил, будто отвечая на ее размышления:

– Как странно иногда время мчится, не правда ли? Словно сотня лет прошла с тех пор, как мы уехали с Мартиники, а прошло всего лишь четыре недели. Хочешь прогуляться до города? Осталось преодолеть немного, лишь небольшой клочок земли. Конечно, подняться в гору. Но ты весишь немного, я могу нести тебя на руках.

– Нет, ради Бога! Как я могу докучать вам?

– Здесь не знают карет и лошадей. Мулы и ослы – это все, что можно встретить. Женщины голландских колонизаторов обычно ездят в паланкине или на руках раба.

– Не может быть! Они используют людей в качестве животных?

– Это достопочтенные люди, – насмешливо подчеркнул Хуан. – Сюда привозят много рабов из Африки, а также из Европы. Еще сто лет назад их продавали на этих островах в тюремных кандалах. Огромный улов преступников городов Англии, Франции, Голландии. Воры, пираты, карманники, бродяги без профессии или бедняки без имени и состояния. На пристани их продавали с аукциона на год, пять, десять лет, а в этом климате они умирали или их обменивали. Забавно, не так ли?

– В этом нет ничего забавного. Это слишком жестоко.

– А что еще человек творит на свете, кроме жестокости? Фундамент зáмков и дворцов укреплен слезами, кровью, мучительным пóтом тысяч несчастных, изнемогавших от усталости. Благодаря этому мы имеем цивилизацию. Если бы мир был хорош, то не было бы мира, Святая Моника, был бы земной рай.

– Святая Моника… – пробормотала она медленно. – Как же долго вы не называли меня так.

– Да, – весело подтвердил Хуан. – Согласно нашему новому календарю – целых сто лет. Ты же, наоборот, не зовешь меня Хуан Бога.

– Теперь как никогда я могла бы вас так звать. Если правдой была мысль оставить меня на Мари Галант.

– Да, это было правдой, – подтвердил с грустью Хуан. – Но кое-кто решил сорвать эту идею, и как я сказал, ты заплатила за чужую вину.

– Хотите сказать, что в конечном итоге отвергли эту мысль? – опечалилась Моника.

Хуан избежал обеспокоенного взгляда, тряхнул головой, словно испугавшись мрачной мысли, которая внезапно охватила его. Затем решительно поднял Монику на руки, которая испуганно возразила:

– О, ради Бога! Что вы делаете?

– Несу в город. Не хватает пройти немного… – Почти бегом, босыми ногами, он взобрался на гору с невероятной тигриной ловкостью. Казалось, Моника была пушинкой в его сильных руках и со страхом ухватилась за его шею. Она вновь почувствовала, что не хозяйка даже своей жизни и сдалась, закрыв глаза. Как можно бороться против этой слепой силы? Это было так же бесполезно и глупо, как противостоять силе бури, как ухватиться руками за свистящее дыхание циклона. Она принадлежала ему, этому мужчине, который нес ее на руках на гору, как если бы захотел швырнуть ее в ямы, видневшиеся по обеим сторонам узкой дороги, как мог бросить ее в море или оставить умирать в каюте Люцифера. Она жива благодаря милосердию варвара, который клялся, что не будет иметь жалости и сострадания. Какой защитой и теплотой духа окутало ее! Какая странная и жгучая сладость капля за каплей сочилась в ее душу, которой она осмелилась наслаждаться! Они уже поднялись и остановились, он мягко поставил ее на землю.

– Вот ты и здесь, это Боттом. Важный город Сабы. В этой долине есть что-то вроде отеля. Пойдем, поедим чего-нибудь, а потом пойдем по магазинам. Это платье тебе очень идет. Нам нужно купить еще.

– О нет, нет, ни в коем случае! Вы с ума сошли? Мне ничего не нужно, я ничего не хочу, а если у вас есть жалость, дайте мне свободу вернуться. Мне поверят в любом месте. Позвольте мне вернуться в монастырь, Хуан?

– Твой монастырь? Как может тебя это радовать?

– Там есть мир, тишина, одиночество и покой.

– В могиле тоже покой! И почему ты хочешь умереть, когда жива? Ты даже не понимаешь, насколько это нелепо! Подойди, посмотри туда.

Он снова подхватил ее, унося к каменному бордюру ближайшего пруда. Это был маленький водоем, где капля за каплей разливался родник, и он, словно в зеркале, отразил две фигуры: огромную и крепкую Хуана; хрупкую, дрожащую и утонченную Моники де Мольнар.

– Посмотри, Моника, посмотри хорошо. Посмотри на себя без монашеской одежды, без черных тряпок, которые скрывали тебя до такой степени, что не видно было ни тела, ни души. Сними эту накидку!

Он сдернул ее и заставил опуститься к воде, чья гладкая поверхность отражала ее. Моника увидела в чистоте водного голубого неба приоткрытые губы, сверкающие глаза, немного растрепавшиеся светлые волосы. Увидела обнаженную шею, грудь, ладони, хрупкие руки, неподвижно соединенные, словно две белые лилии, и глаза посмотрели восторженно, увидев себя другой.

– Сколько лет ты не смотрелась в зеркало?

– Не… не знаю… – сомневалась взволнованная Моника. – На самом деле я немного смотрелась на корабле. Я выглядела в этом платье так глупо, несвойственно самой себе.

– Это платье простой деревенской женщины, которая живет, любит, радуется солнцу и чувствует его поцелуи на коже. Посмотри на себя, разве ты не красива? Не прекрасна? Разве ты не такая же красивая, как и сестра? Пойми, что не оскорбление осознавать, что ты красива, привлекательна и желанна для настоящего мужчины. Это не оскорбление, наоборот.

– О, замолчите! Оставьте меня, Хуан!

– Не оставлю, но не бойся, я ничего от тебя не хочу, если ты не расположена. Почему ты хочешь умереть? Какая может быть причина? Думаешь, не сможешь жить без Ренато? Я так не думаю. И не думаю, что ты можешь так сильно его любить. Ты всегда жила без него, он никогда не был твоим, ты никогда не была в его объятиях.

– У меня была надежда… – призналась Моника, борясь между стыдом и тревогой.

– Какой же ничтожной была эта надежда! Твоей страсти не существовало, она была ложью. Была только безумная, отчаянная, тоскливая любовь, которая была у нас двоих, и которая ушла сквозь ладони. Конечно больно, конечно мы чувствовали, как она отрывается от души. Надежда! Надежда, сон! Это ложь, Моника, ложь. Нет больше повязки, которая закрывала глаза и душила чувства. Сначала я возненавидел тебя, думал, ты на самом деле такая: послушный лик, украшающий алтарь, холодность, бессердечие, бездушность, бескровность. Я думал, ты нечто вроде святой. Не было насмешки в этом прозвище. Святая Моника… Теперь я вижу, что ты оставила монашеские одежды, черные одежды и лживые чувства, что у тебя есть сердце, способное страдать и любить.

Они стояли неподвижно у края источника. Моника закрыла глаза. Едва посмотрев на темный силуэт его отражения, она двинула белокурой головой с болезненным выражением:

– Почему вы так меня мучаете этим, Хуан? Для чего?

– Чтобы вылечить. Прежде чем заболело тело, у тебя была больна душа. Больная старыми мыслями, глупыми суевериями. Ты не мумия, обернутая в бинты, я хочу, чтобы ты жила, радовалась солнцу, и если после этого как настоящая женщина ты почувствуешь, что весь мир зовут Ренато, то я пойму, что ты была права, что ценнее для тебя было умереть или убить тебя.

Большие ясные глаза Моники устремили на него взгляд, в них появилось нечто похожее на слабую и болезненную мольбу больного и несчастного ребенка:

– Хуан! Хуан!

– Почему ты не забыла его? – бунтовал Хуан. – Что он такого сделал, чтобы ты так его любила?

– Ничего. Что на самом деле нужно, чтобы любить?

Хуан сжал кулаки, вспоминая. Что сделала Айме, чтобы он любил ее такой свирепой и жестокой страстью? Что сделала она, чтобы разжечь плоть и душу, которая довела его до самого края безумного отчаяния? Он вспомнил ее духи, жар тела, теплую наготу, мягкие и нежные объятия, охватывавшие его шею, словно она подавляла его волю. Он вспомнил влажный и чувственный рот, нежный и резкий, и вопреки себе вздрогнул, но отодвинул ее образ как бы рукой, и очнувшись, пригласил:

– Пойдем познакомимся с островом Саба. А, посмотри, вон там наши парни! – повысив голос он позвал: – Сюда, сюда!

– Вы зовете их? – удивилась Моника.

– Конечно. Ты дала понять, что Сегундо Дуэлос показался тебе хорошим. Возможно, прогулка с ним покажется тебе приятней. Он хороший и дружелюбный паренек. Кроме одежды и некоторых подробностей, он может казаться изящным и элегантным, как сам Ренато Д`Отремон, сливки нашей аристократии, но он еще лучше, чем сеньор Кампо Реаль.

– Что с вами? К чему эта насмешка?

– Это не насмешка, а стремление добраться до правды. Мужчинам кажется, что стоит умирать ни за что. Все детали незначительно меняются или по крайней мере так кажется. Бумага, подпись, кольцо, все те же слова по закону Латинской Америки или где угодно, а один и тот же отец может породить такого ангела, как Ренато Д`Отремон, или ядовитого скорпиона, как Хуан Дьявол.

Живо он ответил Монике, но не успели с его губ сорваться слова, как перед ней, держа в руках шляпу из листьев пальмы, стоял второй помощник с Люцифера, который смотрел на нее восторженными глазами. И Хуан предложил:

– Подай руку моей жене и проводи ее, Сегундо. Покажи ей Боттом. Затем отыщите меня внизу. Ты знаешь таверну «Голубой тюльпан»? Там подают лучший джин из Голландии. С апельсиновым соком, можешь попробовать его, Моника. Это очень целебно и поможет забыть.

– Хуан, Хуан!

Моника сделала несколько неуверенных шагов, ноги скользили по широким и отполированным плитам, лежавшим на дороге ярких улиц маленькой и уединенной деревни. Но Хуан, казалось, не услышал ее, и она остановилась с унылым выражением, глядя, как тот удаляется между двух рядов красивых белых домов.

– Не расстраивайтесь из-за него, хозяйка, ничего с ним не случится, – попытался успокоить Сегундо.

– Но он пошел в таверну, чтобы напиться.

– Нет, сеньора, не бойтесь. Капитан никогда не напивался, и даже никогда не приближался к подобному состоянию. На Люцифере он даже не пил водку, хотя и не контрабандную. Капитан – настоящий мужчина, хозяйка. И вы это знаете лучше всех.

Моника почувствовала, что краснеет, и избежала искреннего взгляда Сегундо Дуэлоса, наивного силой своей честности. Она едва выдерживала категоричную форму, с которой остальные связывали ее с Хуаном, как клейменное железом животное, как какую-то необычайную собственность. Но нет, это было не совсем так. На губах Сегундо Дуэлоса была товарищеская улыбка, почти сообщническая, и дружелюбно он извинился: – Сеньора знает прекрасно еще, что у капитана золотое сердце.

– Хуан хороший? Вы хотите сказать, что с остальными, с вами…

– Он достаточно суров, но никто не сможет упрекнуть в лицо Хуана Дьявола, ведь он может сделать что угодно быстрее и лучше всех. С ним мы чувствуем уверенность. Когда он приказывает, мы не спрашиваем, почему, да зачем. Мы думаем: «Он прав». И он всегда прав. Только когда он привез вас… Ладно, простите, моим недостатком всегда была болтливость.

– Я бы хотела, чтобы вы говорили со мной откровенно.

– Ну, на откровенность, думаю, вы не рассчитывали. Да простит меня сеньора, как и капитан. Но на Люцифере такого еще не было. Ясно, еще до настоящего момента капитан не собирался жениться и не позволял подниматься женщине на борт Люцифера. Капитан был в отчаянии, потому что вы заболели в свадебном путешествии. Он был вне себя, и поскольку я совершил глупость, когда вывел его из себя. Но теперь вы хорошо себя чувствуете, и все мы очень довольны.

Он искренне улыбнулся. Было что-то простодушное и наивное в этой улыбке и неожиданно Моника почувствовала себя утешенной, уверенной, спокойной, и хотела опереться на него.

– Вы хотите, чтобы я вам показал деревню, хозяйка?

– Нет, я немного устала. Почему бы нам не пойти прямо в то место, куда нам указал Хуан? В таверну. Это далеко?

– Это внизу. И это не совсем таверна. Это наподобие маленькой гостиницы, она очень красивая и чистая. Вон там, где заканчиваются деревья.

– Пойдем искать Хуана.

– Хочешь, я понесу тебя на руках? Пройдемся немного, как все добираются до пляжа. Вспомни, это было там, где мы оставили нашу лодку.

– Нет… Нет… Мне хорошо. Не нужно.

- Ну тогда в путь.

Медленно, опираясь о руку Хуана, позволяя вести себя по дороге вниз, по узкой каменной тропинке, спускалась Моника с вершины Саба, пока наступал вечер. Она выпила бокал благородного вина и новый жар бежал по ее крови, новый луч показался в ее ясных глазах. Это было странное и глубокое чувство, которое почти казалось радостью, которое она не ощущала уже долгие годы, а возможно никогда. Да, теплое вино, пахнущее корицей и гвоздикой, имело магический секрет. Она уже не чувствовала стыда от обнаженных рук, разноцветной юбки, светлых волос за спиной. Она словно плыла, и поверхность, по которой она ступала, имела особую мягкость.

– Какой же это красивый остров! Все, кто здесь живет, кажутся счастливыми. Кажется, нет ненависти и амбиций.

– Конечно же есть. Где есть человек, у которого нет недостатков?

– Вы думаете, что люди плохие?

– Да. И женщины тоже не исключение. Люди плохие, потому что страдают, потому что несчастны. Другие, потому что эгоисты, и не хотят страдать ни за кого и ни за что. Другие, потому что им нравится плохое, потому что наслаждаются вредом и распространяют горе там, где проходят.

– Но вы не из таких, Хуан, – живо отвергла Моника. – Вы не из таких, правда?

– Я, кто знает!

Они остановились на полпути. Совсем рядом был пустынный пляж, куда они причалили. Мягко Моника отдалилась на несколько шагов от него, повернула голову, чтобы взглянуть на последний луч уходящего солнца, и не могла сдержаться, чтобы не спросить:

– Вы страдали много, когда были ребенком, Хуан?

– Лучше не говорить об этом.

– Почему? Оно еще причиняет вам вред? Оно было таким беспощадным, правда? Вы не хотите вспоминать?

– Я помню достаточно. Я вспоминаю о нем каждый день, за исключением этого дня. Не знаю почему, но так даже лучше.

– Это лучше, да, уже вижу. Я всегда думала, что ваше сочувствие и жалость к Колибри исходят из этого. Грустная история, которая казалась своей. До этого вы странно намекнули. Вы сказали, что… не знаю, но должна спросить, хотя вы и сказали ясно. Достаточно ясно, но я не осмеливаюсь предположить, что сказанное вами… Я поняла, что вы и Ренато… Но если вы сын…

– Ничей. Я Хуан без фамилии, один. Не спрашивай, не порть этот прекрасный день. Для чего? Я Хуан Дьявол, Хуан без фамилии, Хуан Хуана, как меня зовут некоторые. Я не Бог и не Дьявол. Я такой, какой есть. В конце концов, какое значение имеет то, от кого родился каждый человек? Разве спрашивают у деревьев, из какого семечка они выросли? Нет, не спрашивают, никого это не интересует. Это ведь не садовые растения и не розы в теплице; они вырастают дикие и свободные, и они также крепкие и красивые. И остается лишь благословлять их, что они дают нам тень, правда?

– Правда, Хуан. Вы так красиво сказали. Никогда я так не думала, но это так красиво.

– Вернемся на Люцифер, Святая Моника?

Лодка пересекала ясные зеркальные воды, чистые, голубые, почти золотящиеся от отдаленной вспышки сумерек. Но Моника не смотрела на небо и море. Она смотрела на мужественное лицо, снова грустное, в темные горящие и выразительные глаза, она созерцала сына Джины Бертолоци, словно видела впервые.

– София! Рад снова видеть вас, вы пришли в такое удачное время.

Его Превосходительство, генерал-губернатор Мартиники встретил сеньору Д`Отремон, церемонно склонился и поцеловал протянутую руку. Это был просторный зал дома губернатора Сен-Пьера, с балконами, которые выходили в ту часть города и порта, где виднелось море и небо. Ответив натянутой улыбкой важной особе, София беспокойно посмотрела на дверь, отделявшую зал от прихожей. Кабальеро, наблюдая за ней, казалось, угадал ее мысли:

– Вы пришли с кем-то?

– Каталина де Мольнар. Если можно, сначала я бы хотела поговорить с вами наедине.

– Как пожелаете. Но повторяю, события связаны. Я собирался послать почту специально в Кампо Реаль на ваше имя письмо для сеньоры Мольнар от доктора Фабера, которого, кажется припоминаю, как давнего знакомого с острова Гваделупе. Присаживайтесь и поведайте причину вашего визита. Думаю, вы не были лет двадцать в Сен-Пьере.

– Меньше. Я была здесь, когда посадила на корабль Ренато и отправила его во Францию.

– Действительно. Я был несколько дней в Сен-Пьере, когда меня поставили на эту должность, как раз оставленную родственником Мольнар. Он особо доверил мне обходительную кузину, и я еще не имел возможности что-нибудь сделать для нее.

– Теперь имеете, губернатор. Я приехала не ради себя, а ради несчастной матери. Дело очень личное, деликатное, и оно ее мучает.

– Это касается ее дочери Моники? К сожалению, до меня дошли слухи, которые истолковываются предвзято, что естественно, и я бы не поверил, если бы не любопытнейшее письмо от доктора Фабера.

– Что? Это в связи с…?

– Доктор Фабер написал ее матери, от имени Моники. Девушка очень больна. Согласно его диагнозу, мне стало понятно, что речь идет о злокачественной лихорадке.

– О нет, нет! – возмутилась София. – Кто знает, что с ней сделал этот пират, этот дикарь!

– Доктор Фабер хорошо отзывался о нем. И простите София, но меня уверили, что свадьба была именно в Кампо Реаль, и ваш сын был шафером на этой неравной свадьбе.

– Это правда. Мой сын сделал это ради жены. Что можно было поделать? Но никто не думал, что этот человек поведет себя так. Каталина де Мольнар в отчаянии. Я умоляю вас, во имя нашей старой дружбы, нужно, чтобы не навредили репутации моего сына, чтобы не сплетничали по причине родства. Умоляю вас. Я хочу спасти от скандала сына и Айме. Она же Д`Отремон, вы понимаете? Я не хочу, чтобы по какому-либо поводу или причине, злые пересуды втянули бы ее во все это. Каталина де Мольнар просит вас задержать шхуну Хуана Дьявола. Бог знает, куда может привести страдание и отчаяние матери. Бог знает, до какой крайности она может дойти, чтобы добиться от вас желаемого.

– Но, София, я не понимаю. Вы приехали сюда просить помощи для Каталины де Мольнар, и в то же время просите, чтобы я пропустил мимо ушей ее мольбы.

– Все кажется нелепым, я прекрасно понимаю, но я тоже мать, и по дружбе вы могли бы найти какое-то законное основание, чтобы замять скандал, который неизбежно опозорит моего сына, если только этот человек не будет наказан за другие преступления. Не думаю, что нет причин для этого, взять хотя бы злосчастную свадьбу.

– Преступление жениться на сеньорите де Мольнар? – усмехнулся губернатор.

– Пожалуйста, поймите меня! Пообещайте…

– Да, София, я понял, хотя то, что вы просите, сделать будет нелегко. Я ничего не обещаю, позвольте пройти матери, которая ожидает.

Губернатор подошел к дверям и пригласил Каталину де Мольнар, галантно предложил одно из роскошных кресел, объясняя:

– Сеньора де Мольнар, у меня обязательство, которое я должен для вас исполнить. Речь идет о письме, которое мне прислали, чтобы донести его содержание до вас:

«Ваше Превосходительство, обращаюсь к вам, а не к сеньоре Каталине де Мольнар, так как дело деликатное и серьезное и грешу нескромностью. Вместе с этими строчками я отправляю письмо, которое умоляю передать этой даме, выполняя просьбу Моники, которая была на тех островах на Люцифере, больная, тяжело больная…»

– Боже мой, Боже мой!

Каталина де Мольнар опустила голову, подавленная болью услышанных слов, вновь оживших и обжигающих. Губернатор на миг остановился, взглянув на нее с искренним сочувствием, затем его понимающий взгляд попытался остановиться на лице сеньоры Д`Отремон, но София отвернулась от них, казалось, она смотрела через открытый балкон, возвышающийся над Сен-Пьером. Затем губернатор продолжил:

«…Мне показалась удивительным присутствие такой молодой дамы, как сеньора Мольнар на этом корабле, чья красота и утонченность разнились с бедностью тесной каюты шхуны Люцифер. У меня было искушение немедленно оповестить об этом власти. Но состояние больной было очень деликатным, чтобы позволить себе иное, а не спасать ей жизнь, это меня остановило, хотя надежды спасти ее было мало.

Меня отыскали, сказали, что речь идет о жене капитана шхуны, крепкого сурового и непочтительного юноши, которому я предложил переместить ее в нашу хорошую больницу. Он решительно отверг это, завоевав мою неприязнь; но потом, должен признаться, его поведение изменило мои первые мысли…»

– Что? Что? Что он говорит? – доискивалась София.