Море спокойствия

I. Родительское пособие / 1912 год

Восемнадцатилетний Эдвин Сент-Джон Сент-Эндрю на борту парохода, бороздящего Атлантику, везет груз своей фамилии, отягченной сразу двумя святыми, щурится от ветра на верхней палубе, сжимает поручни руками в перчатках, сгорая от нетерпения, в предвкушении неизвестного, силится разглядеть хоть что-нибудь в море и на небесах, но видит лишь оттенки свинцово-серой бескрайности. Он направляется в новый мир. Сейчас он более или менее на полпути между Англией и Канадой. «Меня отправили в ссылку», – говорит он про себя, зная, что, несмотря на некую высокопарность, в его словах есть доля истины.

Среди предков Эдвина фигурирует Вильгельм Завоеватель. Когда умрет дед Эдвина, его отец станет графом. Эдвин учился в двух лучших школах страны, но в Англии у него нет большого будущего. Найдется очень мало профессий, приличествующих джентльмену, и ни одна из них Эдвина не прельщает. Состояние семьи предназначалось старшему брату Гилберту, так что Эдвин ничего не унаследует. (Средний брат Найл уже в Австралии.) Эдвин мог бы продлить свое пребывание в Англии, но его тайные радикальные взгляды, которые стали явными весьма некстати за званым ужином, ускорили его судьбу.

В порыве безудержного оптимизма в графе «род занятий» в судовом манифесте Эдвин написал «фермер». Впоследствии, поразмыслив на палубе, он осознал, что в жизни не держал в руках лопату.

В Галифаксе неподалеку от порта он находит пансион, в котором занимает угловую комнату на втором этаже с видом на гавань. В первое утро он просыпается и из окна его взору открывается оживленная картина. Прибыло большое торговое судно, и он находится так близко, что слышит развеселую ругань людей, разгружающих бочки, мешки и ящики. Большую часть дня он проводит, глядя в окно, наподобие кота. Он собирался отправляться на запад немедля, но так легко тянуть время в Галифаксе, где он поддался своей слабости, о которой знал всю жизнь: Эдвин способен на действие, но подвержен инерции. Ему нравится сидеть у окна, в котором непрерывно движутся люди и корабли. Ему не хочется уезжать, поэтому он остается.

– Просто пытаюсь решить, что делать дальше, – говорит он хозяйке заведения, которая деликатно наводит справки. Ее зовут миссис Доннелли. Она родом из Ньюфаундленда. Эдвин озадачен ее акцентом. У нее такой говор, словно она из Бристоля и Ирландии одновременно, но иногда ему слышится и шотландское наречие. Комнаты содержатся в чистоте, и она прекрасно готовит.

Под его окном проходят толпы матросов. Они поглядывают вверх лишь изредка. Ему нравится наблюдать за ними, но он не решается выйти им навстречу. К тому же у них своя компания. Когда они навеселе, то похлопывают друг друга по плечу, вызывая у него жгучую зависть.

(Может, пойти в моряки? Нет, конечно. Он отбрасывает эту мысль, едва она возникает. Однажды он слышал о человеке, жившем на родительское пособие, который нашел себя на морском поприще, но Эдвин сибарит до мозга костей.)

Он обожает смотреть, как пароходы с остатками европейского лоска на палубах заходят в гавань.

По утрам и после полудня он прогуливается по тихим жилым кварталам до гавани, заглядывая в магазинчики под полосатыми навесами на Баррингтон-стрит. Он любит кататься на электрическом трамвае до конечной остановки, затем возвращается, наблюдая, как домики сменяются домами покрупнее, а ближе к центру – торговыми заведениями. Ему нравится покупать вещицы, в которых он не особо нуждается: каравай хлеба, пару открыток, букет цветов. Эдвин ловит себя на мысли, что был бы не прочь вести такой незатейливый образ жизни. Ни семьи, ни работы, лишь несколько простых радостей, ночью свежее постельное белье и регулярное вспомоществование из дому. Жизнь в уединении обещала много приятного.

Раз в несколько дней он покупает цветы и ставит на комод в дешевенькую вазу. И долго любуется ими. Ему захотелось стать художником, чтобы запечатлеть их и тем самым увидеть еще отчетливее.

Может, поучиться рисованию? У него есть и время, и деньги. Совсем недурная задумка. Он расспрашивает миссис Доннелли, а та разузнает у своего приятеля, и вскоре Эдвин оказывается в гостиной у некоей дамы, которая обучалась живописи. Он проводит в молчании часы, делая наброски цветов и ваз, изучая основы полутонов и пропорций. Женщину зовут Летиция Рассел. Она носит обручальное кольцо, но местопребывание ее мужа неизвестно. Она живет в опрятном деревянном доме в компании троих детей и вдовой сестры – ненавязчивой дуэньи, которая вяжет бесконечные шарфы в углу, так что у Эдвина рисование на всю жизнь будет ассоциироваться с позвякиванием вязальных спиц.

На шестой месяц проживания в пансионе прибывает Реджинальд. Сразу видно, что он не подвержен инерции. Реджинальд намерен незамедлительно уехать на запад. Он на два года старше Эдвина, однокашник из Итона, третий сын виконта; у него прекрасные глубокие серо-голубые глаза. Подобно Эдвину, в его планы входит обосноваться здесь в качестве фермера-джентльмена, но в отличие от Эдвина, он предпринимает шаги к достижению своей цели и состоит в переписке с человеком, который намерен продать ферму в Саскачеване.

– Шесть месяцев, – твердит Реджинальд за завтраком, недоумевая. Он на миг перестает намазывать джем на тост, желая убедиться, что правильно все расслышал. – Шесть месяцев? Ты шесть месяцев здесь?

– Да, – непринужденно отвечает Эдвин. – Я бы сказал, шесть очень приятных месяцев.

Он пытается перехватить взгляд миссис Доннелли, но та нарочито сосредоточена на разливании чая. Эдвин чует, что она считает его малость тронутым.

– Любопытно. – Реджинальд намазывает джем на тост. – Я не питаю надежд, что нас отзовут домой, не правда ли? Чтобы мы зацепились за край Атлантики, поближе к королю и Родине?

Это немного уязвило его, поэтому, когда на следующей неделе Реджинальд отправляется на запад, Эдвин принимает приглашение Реджинальда составить ему компанию. В поезде, увозящем его из города, он решает, что предпринимать действия – приятно. Они едут первым классом на восхитительном поезде, оснащенном парикмахерской и почтовым отделением, откуда Эдвин пишет открытку Гилберту и наслаждается горячим бритьем и стрижкой, созерцая леса, озера и городки, проплывающие мимо. Когда поезд останавливается в Оттаве, он не сходит, а остается в купе, делая зарисовки станции.

Леса, озера и городки преображаются в равнины. Прерии поначалу вызывали интерес, потом наскучили, затем стали раздражать.

Прерии в избытке. Вот в чем загвоздка. Нарушены пропорции. Поезд ползет, словно сороконожка по бескрайней траве. Ему видно все от горизонта до горизонта. Он чувствует себя чересчур уязвимым.

– Вот она – жизнь, – говорит Реджинальд в дверях своего нового фермерского дома, когда они, наконец, прибыли на место. Ферма расположена в нескольких милях от города Принс Альберт и представляет собою море грязи. Реджинальд приобрел ее, не удосужившись взглянуть, что покупает, у некоего отчаявшегося англичанина, – очередного получателя родительских пособий, как подозревает Эдвин, – потерпевшего сокрушительный провал на этой ниве и теперь возвращающегося на восток, чтобы занять конторскую должность в Оттаве. Реджинальд очень старается не задумываться об этом человеке – Эдвин это видит.

Могут ли неудачи преследовать дом? Как только Эдвин переступает порог фермы, он сразу чувствует себя не в своей тарелке, а потому предпочитает держаться на веранде. Дом добротный – прежний владелец был хорошо обеспечен, – но в нем витает непостижимый для Эдвина дух неблагополучия.

– Как тут… много неба, не находишь? – отваживается спросить Эдвин. И уйма грязи. Неимоверное количество грязи. Она посверкивает под солнцем, насколько хватает взора.

– Просто необъятные пустоши и свежий воздух, – говорит Реджинальд, вглядываясь в ужасающе бесформенный горизонт. Эдвин видит вдалеке еще одну ферму, очертания которой скрадывает расстояние. Небо до рези в глазах синее. В тот вечер у них на ужин яичница-болтунья – единственное, что умеет стряпать Реджинальд – и солонина. Реджинальд, кажется, удручен.

– Полагаю, земледелие весьма утомительное занятие? – говорит он и добавляет: – Физически изнурительное.

– Пожалуй. – Когда Эдвин пытался представить себя в новом свете, то всегда видел себя на собственной ферме – изумрудные угодья, гм, сельхозкультуры неопределенного происхождения, ухоженные, но необъятные. Но, по правде говоря, он никогда особо не задумывался, что из себя представляет труд фермера. Он полагает, что это уход за лошадьми. Немного садоводства. Вспашка полей. А что потом? Что нужно делать с этими полями, когда ты их вспахал? Для чего нужно их вспахивать?

Ему кажется, он балансирует на краю пропасти.

– Реджинальд, старина, – спрашивает он, – что нужно сделать в этих местах, чтобы разжиться выпивкой?

– Пожинать плоды, – говорит себе Эдвин после третьего стакана. – Вот как это называется. Нужно вспахать поле, засеять его, затем пожинать плоды. – И осушает стакан.

– Пожинать что? – В подпитии Реджинальд ведет себя очень мило, словно ничто не в состоянии его задеть. Он откидывается на спинку стула, улыбаясь в пустоту.

– Ведь так повелось, не правда ли, – говорит Эдвин и наливает себе еще.

После месяца возлияний Эдвин оставляет Реджинальда на его новой ферме и продолжает свой путь на запад, на встречу с Томасом, школьным товарищем брата Найла, который ступил на континент через Нью-Йорк и сразу поспешил на запад. От Скалистых гор, сквозь которые проходит поезд, у Эдвина захватывает дух. Он прижимается лбом к окну, разинув рот, как ребенок. Красота ошеломляет. Пожалуй, он немного переборщил с выпивкой там, в Саскачеване. Он решает вести себя получше в Британской Колумбии. Солнце слепит.

После дикой красоты испытываешь потрясение, очутившись на опрятных, одомашненных улицах Виктории. Повсюду англичане; он сходит с поезда и попадает в гущу родного говора. «Можно задержаться тут на время», – думает он.

Эдвин находит Томаса в чистенькой гостиничке в центре города, где Томас занимает лучший номер, и они заказывают чаю с коржиками в нижнем ресторане. Они не виделись года три-четыре, но Томас почти не изменился. По-прежнему румяный, как в детстве, с таким видом, будто только что покинул поле для регби. Он пытается вступить в деловое сообщество Виктории, но смутно представляет, каким делом ему хочется заняться.

– A как поживает твой брат? – спрашивает он, сменив тему, имея в виду Найла.

– Пытается пробиться в Австралии, – говорит Эдвин. – Судя по письмам, доволен.

– Что ж, мало кто из нас может этим похвастаться, – говорит Томас. – Шутка сказать – доволен. Чем он там занимается?

– Пропивает родительское пособие, я полагаю, – не по-джентльменски отвечает Эдвин, хотя, скорее всего, так оно и есть. Они занимают столик у окна, и его взгляд блуждает по улице, по витринам магазинов, по проступающему вдали непостижимому девственному лесу, по темным, вздымающимся деревьям, что теснятся на окраинах. Есть что-то курьезное в том, что вся эта дикая природа принадлежит Британии, но он быстро прогоняет эту мысль, ибо она напоминает ему последний ужин в Англии.

Последний ужин начинался вполне благопристойно, но беда приключилась, когда разговор зашел, как и всегда, о неописуемых красотах Раджа. Ведь родители Эдвина появились на свет в Индии, отпрыски Раджа, английские дети, воспитанные индийскими нянями…

– Если она еще раз заикнется про свою треклятую туземную няню… – пробурчал однажды, оборвав свою мысль на полуслове, брат Эдвина Гилберт.

…взращенные на сказаниях о невиданной Британии, которая, как подозревал Эдвин, слегка разочаровала их, когда те впервые ее узрели в возрасте чуть старше двадцати. («Дождливее, чем я ожидал», – говорил отец Эдвина, стараясь больше не распространяться на эту тему.)

На последнем ужине присутствовала и другая семья – Барретты – со схожей судьбой: Джон Барретт служил капитаном второго ранга в Королевском военно-морском флоте, а Клара, его жена, тоже провела первые годы своей жизни в Индии. С ними был их старший сын Эндрю. Барретты знали, что в любой вечер, проведенный с матерью Эдвина, разговор неминуемо свернет на Британскую Индию, и как старинные друзья, они понимали, что как только Абигайль покончит с Раджем, разговор войдет в привычное русло.

– Знаете ли, я так часто ловлю себя на мысли о красоте Британской Индии, – сказала мать. – Колорит был восхитительный.

– А зной – угнетающим, – сказал отец Эдвина. – Вот уж по чему я не тоскую после переезда в эти края.

– О, я никогда не находила зной таким уж угнетающим. – У матери Эдвина появился отстраненный взгляд, прозванный Эдвином и его братьями «маской Британской Индии». Ею овладевала отрешенность, означавшая, что в мыслях она унеслась прочь: она восседает на слоне, или прогуливается по саду среди роскошных тропических цветов, или угощается сэндвичами с огурцом, поданными пресловутой туземной няней, или бог знает что еще.

– Как, впрочем, и аборигены, – мягко сказал Гилберт, – но, думаю, такой климат на любителя.

Кто потянул Эдвина за язык именно в тот момент? Он задался этим вопросом много лет спустя, на войне, среди смертельного ужаса и окопной тоски. Порой не знаешь, что метнешь гранату, пока чека уже не вырвана.

– Опыт показывает, что их скорее угнетают британцы, чем жара, – сказал Эдвин. Он посмотрел на отца, но тот опешил; его стакан завис на полпути между столом и губами.

– Дорогой, – спросила мать, – что ты хочешь этим сказать?

– Мы им надоели, – ответил Эдвин. Он оглядел безмолвные изумленные лица сидящих за столом. – Тут двух мнений быть не может, к сожалению. – К его удивлению, собственный голос слышался ему словно издалека. У Гилберта отвисла челюсть.

– Молодой человек, – изрек отец, – мы принесли этим людям не что иное, как цивилизацию…

– Однако нельзя не заметить, – возразил Эдвин, – что в конечном счете они предпочитают свою, собственную цивилизацию. Некоторое время они вполне обходились и без нас, не так ли? Несколько тысяч лет? – Это было все равно что оказаться привязанным к крыше мчащегося поезда. Его познания об Индии были поверхностны, но он помнил, как был потрясен в детстве отчетами о восстании 1857 года [1]. – Кому мы нужны, где бы то ни было? – услышал он свой голос. – C какой стати мы воображаем, будто эти далекие земли принадлежат нам?

– Потому что мы их завоевали, Эдди, – сказал Гилберт после недолгой паузы. – Можно предположить, что исконные обитатели Англии не испытывали единогласного восторга по поводу прибытия нашего двадцать второго прадеда, но, гм, история принадлежит победителям.

– Вильгельм Завоеватель жил тысячу лет назад, Берт. Конечно, мы могли бы стать более цивилизованными, чем одержимый внук викинга-разбойника.

Эдвин умолк. Все уставились на него.

– Одержимый внук викинга-разбойника, – тихо повторил Гилберт.

– Хотя, полагаю, нужно быть благодарными за то, что мы христиане, – сказал Эдвин. – Представьте, в какую кровавую баню превратились бы колонии, если бы мы не были таковыми.

– Ты атеист, Эдвин? – спросил Эндрю Барретт с неподдельным интересом.

– Я и сам наверняка не знаю, – ответил Эдвин.

Воцарилась тишина, пожалуй, самая невыносимая в жизни Эдвина, но затем очень негромко заговорил его отец, который, приходя в ярость, намеренно вещал рублеными фразами, чтобы привлечь внимание.

– Всеми благами в твоей жизни, – сказал отец. – Все посмотрели на него. Он повторил свой фирменный прием, только чуть громче и с убийственной невозмутимостью: – Всеми благами в твоей жизни, Эдвин, ты обязан тому, что являешься потомком одержимого внука викинга-разбойника, как ты красноречиво выразился.

– Конечно, – сказал Эдвин. – Могло быть намного хуже. – Он поднял свой бокал: – За Вильгельма Ублюдка! [2]

Гилберт нервно захихикал. Остальные не проронили ни звука.

– Прошу прощения, – сказал гостям отец Эдвина. – Моего младшего сына вполне резонно можно было бы принять за взрослого человека, но, похоже, он все еще ребенок. Марш в свою комнату, Эдвин. Хватит с нас на сегодня.

Эдвин подчеркнуто официально встал из-за стола и сказал:

– Всем доброй ночи. – Отправился на кухню и попросил принести ему в комнату сэндвич – основное блюдо еще не было подано – и удалился дожидаться вынесения приговора, который подоспел к полуночи, возвестив о себе стуком в дверь.

– Войдите, – сказал он в волнении, глядя из окна, как ветер раскачивает дерево.

Вошел Гилберт, затворив за собой дверь, и уселся в старинное кресло в подтеках – одно из самых ценных достояний Эдвина.

– Ничего себе спектакль, Эдди!

– Не знаю, о чем я думал, – сказал Эдвин. – Впрочем, нет, неправда. Я знаю. Я совершенно уверен, что у меня в голове не было ни единой мысли. Некая пустота.

– Ты нездоров?

– Вовсе нет. Никогда не чувствовал себя лучше.

– Пощекотал же ты себе нервы, – заметил Гилберт.

– Еще как! Не могу сказать, что сожалею об этом.

Гилберт улыбнулся.

– Тебе велено отправляться в Канаду, – сказал он тихо. – Отец занимается приготовлениями.

– Я всегда собирался поехать в Канаду, – сказал Эдвин. – Это было намечено на будущий год.

– Теперь придется ехать несколько раньше.

– Насколько раньше, Берт?

– На той неделе.

Эдвин кивнул. Он почувствовал легкое головокружение. Атмосфера комнаты немного изменилась. Ему предстояло вступить в непонятный мир, и комната уже начала уплывать в прошлое.

– Что ж, – сказал Эдвин спустя миг, – по крайней мере, мы с Найлом будем на разных континентах.

– Опять ты за свое, – посетовал Гилберт. – Ты что, просто говоришь первое, что придет в голову?

– Рекомендую.

– Мы не можем позволить себе быть столь легкомысленными. У некоторых из нас есть обязанности.

– Ты подразумеваешь наследование титула и состояния, – сказал Эдвин. – Какая ужасная судьба. Впоследствии я буду тебя оплакивать. Мне будет назначено то же пособие, что и Найлу?

– Немного больше. Найлу уже полагается обеспечивать себя. Тебе дается пособие, но с условием.

– Выкладывай.

– На некоторое время тебе закрыт доступ в Англию, – сказал Гилберт.

– Ссылка, – сказал Эдвин.

– Только не драматизируй. Ты и так собирался уезжать в Канаду, как ты сказал.

– Но на какое время? – Эдвин отвернулся от окна, чтобы посмотреть на брата. – Я думал, что временно поеду в Канаду, обоснуюсь там, а потом буду регулярно приезжать домой. Что именно сказал отец?

– К сожалению, если мне не изменяет память: «Скажи ему, чтобы не смел носа сунуть в Англию».

– Что ж, весьма… недвусмысленно.

– Ты же знаешь его нрав. К тому же мама на его стороне. – Гилберт встал, но задержался у двери. – Просто дай им время, Эдди. Я бы удивился, если бы твоя ссылка оказалась бессрочной. Я этого так не оставлю.

По разумению Эдвина, недостаток Виктории [3] в том, что она слишком похожа на Англию, не будучи при этом Англией. Виктория – весьма отдаленное подобие Англии, акварель, неубедительно наложенная на ландшафт. На второй вечер, проведенный Эдвином в городе, Томас приводит его в Союзный клуб. Поначалу здесь мило – картинка из дому – приятное времяпровождение в компании таких же парней из родных мест и восхитительный односолодовый виски. Некоторые джентльмены постарше прожили в Виктории несколько десятилетий, и Томас норовит проникнуть в их общество. Держится поближе к ним. Интересуется их мнением, серьезно выслушивает ответы, льстит. Неловко смотреть. Томас явно надеется произвести впечатление солидного человека, с которым можно иметь дело, но Эдвину очевидно, что старожилы всего лишь вежливы. Их не интересуют посторонние, даже если те родом из приличной страны, с приличной родословной, говорят с приличествующим акцентом и отучились в приличных школах. Это закрытое общество, которое держит Томаса на расстоянии. Сколько придется Томасу сохранять дистанцию, выписывая круги по клубу, пока его признают? Пять лет? Десять? Тысячелетия?

Эдвин отворачивается от Томаса и подходит к окну. Они на третьем этаже с видом на бухту, в небе гаснет последний луч света. Он ощущает беспокойство и неловкость. У него за спиной джентльмены обмениваются россказнями о спортивных успехах и однообразных рейсах на пароходе в Квебек-Сити, Галифакс и Нью-Йорк.

– Вы не поверите, – говорит прибывший из последнего порта у него за спиной, – моя бедная матушка все еще думает, что Нью-Йорк принадлежит Содружеству.

Время идет. На бухту опускается ночь. Эдвин подходит к другим джентльменам.

– Но горькая истина заключается в том, – заявляет один из них в разговоре о важности риска, – что у нас нет будущего в Англии, не так ли?

Группа молчит в раздумьях. Они все до единого – младшие сыновья. Они не подготовлены к трудовой жизни, и наследство им не светит. К собственному удивлению, Эдвин поднимает стакан.

– За ссылку, – говорит он и выпивает. Слышится неодобрительный гомон.

– Едва ли это можно назвать ссылкой, – говорит кто-то.

– За новое будущее, джентльмены, в новом далеком краю, – как всегда дипломатично говорит Томас.

Позднее Томас находит его у окна.

– Знаешь, – говорит он, – я, кажется, слышал кое-что про некий званый ужин, но мне до сих пор не очень верится.

– Боюсь, эти Барретты неисправимые сплетники.

– Пожалуй, хватит с меня на сегодня этого заведения, – говорит Томас. – Я думал, смогу преуспеть здесь, но если собираешься покинуть Англию, то ее нужно покинуть окончательно и бесповоротно. – Он поворачивается к Эдвину. – Я подумываю податься на север.

– Насколько далеко на север? – Эдвин озабочен удручающими видениями с иглу в мерзлой тундре.

– Не слишком далеко. Чуть севернее острова Ванкувер.

– Какие перспективы?

– У дяди моего друга есть лесозаготовительная компания, – говорит Томас. – Но в общем и целом – девственная природа. Разве мы не за этим здесь? Оставить свой след на девственной природе?

А что, если, напротив, хочется раствориться в девственной природе? Странная мысль на борту парохода, идущего спустя неделю на север, вдоль изрезанного западного побережья острова Ванкувер. Каменистые пляжи, леса, а за ними вздымаются горы. Затем изломанные скалы неожиданно уступают место белому песчаному пляжу – такого длинного Эдвин еще не видывал. Он смотрит на прибрежные деревушки – струится дымок, деревянные шесты с крыльями и намалеванными личинами – тотемные столбы, припоминает он – водруженные то тут, то там. Они ему непонятны, поэтому он их побаивается. Проходит много времени, и белые пески снова сменяются утесами и узкими заливами. Временами вдалеке он видит каноэ. Что, если он растворится в природе, словно соль в воде? Ему захотелось домой. Впервые Эдвин забеспокоился о своем душевном здоровье.

Пассажиры на борту: трое китайцев едут на консервный завод, молодая женщина норвежского происхождения, вся на нервах, едет к мужу, Томас и Эдвин, капитан и двое матросов канадцев – все среди бочек и мешков с припасами. Китайцы говорят на своем языке и смеются. Норвежка выходит из каюты только за тем, чтобы перекусить, и никогда не улыбается. Капитан и экипаж доброжелательны, но не склонны беседовать с Томасом и Эдвином, поэтому Томас и Эдвин проводят большую часть времени вместе на палубе.

– Наш неповоротливый народец в Виктории не понимает, – говорит Томас, – что эта земля целиком предназначена для освоения. – Эдвин смотрит на него и заглядывает в будущее: раз деловые круги Виктории отвергли Томаса, он будет поносить их всю жизнь. – Они уютно устроились в своем, до мозга костей, английском городе, и я могу их понять, но здесь перед нами открываются возможности. Здесь мы можем сотворить свой мир. – Он бубнит про Империю и возможности, а Эдвин всматривается в море. Заливы, бухты, островки – по правому борту, а за ними громада острова Ванкувер, леса поднимаются в горы, вершины которых теряются в низкой облачности. По левому борту, где они стоят, необъятный океан простирается, как представляется Эдвину, до самой Японии. Его гложет то же чувство незащищенности, что и в прериях. Он чувствует облегчение, когда пароход наконец медленно поворачивает вправо и начинает заход в пролив.

Они прибыли в селение Кайетт под вечер. Ничего примечательного: причал, белая церквушка, семь-восемь домов, проселочная дорога до консервного завода и поселок лесозаготовителей. Эдвин в растерянности стоит у причала с пароходным кофром. Сомнительное местечко, иначе не скажешь. Легкий налет цивилизации, зажатой между лесом и морем. Ему здесь не место.

– Дом, что побольше – пансион, – любезно говорит капитан Эдвину, – если собираетесь задержаться здесь ненадолго, то вот координаты.

Неприятно осознавать, что он так явно запутался. Томас и Эдвин поднимаются на холм к пансиону и занимают комнаты на верхнем этаже. Утром Томас уходит в поселок лесозаготовщиков, а Эдвина охватывает то же оцепенение, что в Галифаксе. Это не совсем апатия. Тщательно поразмыслив, он делает вывод, что не опечален. Просто на какое-то время ему не хочется больше двигаться. Если есть удовольствие в действии, то есть и умиротворение в непо- движности. Он проводит дни, прогуливаясь по пляжу, делает зарисовки, созерцает море с балкона, читает, играет в шахматы с другими постояльцами. Спустя недели две Томас окончательно отказывается от попыток убедить его побывать в поселке лесорубов.

Красота окрестностей. Эдвину нравится сидеть на пляже и просто созерцать острова и рощицы, растущие прямо из воды. Иногда мимо проплывают каноэ в неизвестном направлении, мужчины и женщины в лодках либо не обращают на него внимания, либо таращат глаза. Пароходы прибывают регулярно, привозя работников и припасы для консервного завода и лагеря лесорубов. Некоторые из них играют в шахматы – одно из любимых развлечений Эдвина. Он никогда не блистал в шахматах, но ему нравится ощущение упорядоченности в игре.

– Чем вы здесь занимаетесь? – иногда спрашивают его.

– Обдумываю следующий ход, – всегда отвечает он или придумывает нечто в этом роде. У него такое ощущение, будто он чего-то ждет. Но чего именно?

Солнечным сентябрьским утром он выходит на прогулку и встречает на пляже двух смеющихся женщин-аборигенок. Сестры? Подруги? Они говорят на быстром языке, не похожем ни на один другой, насыщенном звуками, воспроизвести которые кажется немыслимо, тем более передать латинскими буквами. У них длинные черные волосы, и когда одна из них поворачивает голову, свет отражается от ее сережек из огромных ракушек. Женщины кутаются в одеяла, спасаясь от холодного ветра.

Заметив Эдвина, они умолкают и наблюдают за его приближением.

– Доброе утро, – здоровается он, касаясь полей шляпы.

– Доброе утро, – отвечает одна из них с приятным мелодичным акцентом. Ее сережки переливаются всеми цветами рассветного неба. Ее подруга с лицом, изрытым оспой, лишь молча смотрит на него. Это не идет вразрез с его опытом жизни в Канаде – если уж на то пошло. Эдвин очень удивился бы, прожив полгода в Новом Свете, что способен очаровывать местное население. Но откровенное безразличие в глазах женщин обескураживало. Его осенило, что именно в этот момент он мог бы высказать свои взгляды на колонизацию людям, стоящим по ту сторону уравнения, так сказать, но он не может придумать ничего такого, что в этих обстоятельствах не прозвучало бы абсурдно. Если сказать им, что колонизация ужасна, то сам собой напрашивается вопрос: «А что ты тут тогда делаешь?» Поэтому он промолчал, к тому же они остались у него за спиной. Момент упущен.

Все еще чувствуя на себе взгляды и пытаясь произвести впечатление, что он занят важным делом, Эдвин продолжает шагать и на каком-то расстоянии сворачивает к стоящим стеной деревьям. Он никогда не заходит в чащу, потому что боится встретить медведя или пуму, но сейчас лес обладает необъяснимой притягательной силой. Он решает сделать сотню шагов, не более. Отсчитав сто шагов, он, возможно, успокоится. Счет всегда действовал на него умиротворительно. Если он сделает по прямой сто шагов, то едва ли заплутает. Заблудишься – погибнешь. Это очевидно. Здесь всюду погибель. Нет, неверно. Это место не гиблое. Оно равнодушное. Безучастное к тому, выживет он или сгинет. Лесу безразлично, какая у него фамилия, где он учился. Лес его даже не заметил. Эдвин несколько смущен.

Врата леса. Эти слова сразу приходят на ум, но Эдвин не помнит, где он их слышал. Похоже, они из книги, прочитанной в детстве. Деревья здесь старые и огромные. Кажется, что вступаешь в собор, если бы не густой подлесок, через который приходится продираться. Он останавливается, едва сделав несколько шагов. Видит прямо перед собой клен, такой большой, что вокруг него образовалась поляна, которая представляется ему заманчивой целью – он решает прогуляться до клена, выйти из подлеска и остановиться на миг. Затем он сразу вернется на берег и больше никогда не вой-дет в этот лес. Это приключение, говорит он себе, но не чувствует ничего приключенческого, кроме оплеух, отвешенных ветками кустарника.

Он пробивается к клену. Здесь тихо. Вдруг он явственно чувствует, что за ним наблюдают. Оборачивается. В ярдах десяти, несуразный, словно призрак, стоит священник. Он старше Эдвина, ему, наверное, за тридцать. У него очень коротко стриженные черные волосы.

– Доброе утро, – говорит Эдвин.

– Доброе утро, – отвечает священник, – и простите меня, я не хотел застать вас врасплох. Я люблю здесь прогуливаться время от времени.

В его акценте есть нечто неуловимое для Эдвина… говор не совсем британский, но и не какой-то другой. Может, он из Ньюфаундленда, как его домовладелица в Галифаксе.

– Здесь умиротворенное местечко, – говорит Эдвин.

– Да, вполне. Не буду прерывать ваши раздумья. Я возвращался из церкви. Может, зайдете попозже?

– Церковь в Кайетте? Но вы не наш священник, – говорит Эдвин.

– Я – Робертс. Заменяю отца Пайка.

– Эдвин Сент-Эндрю. Очень приятно.

– Взаимно. Хорошего дня.

Похоже, священник привык ходить сквозь подлесок не больше, чем Эдвин. Он продирается сквозь деревья, и через несколько минут Эдвин снова остается в одиночестве, глядя вверх сквозь ветви. Делает шаг вперед…

…во вспышку черноты, как внезапную слепоту или затмение. Ему мерещится, будто он попал в огромное помещение, нечто вроде вокзала или собора; доносятся звуки скрипки, вокруг люди, затем необъяснимый звук…

Когда он приходит в себя, то оказывается на берегу, коленопреклоненным, на грубых камнях, его тошнит. Он едва помнит, как удирал из леса, ослепленный ужасом, кошмаром тьмы и размазанной зеленью, с исхлестанным ветками лицом. Он поднимается и шаткой поступью идет к кромке воды. Заходит в воду по колено – внезапный холод восхитителен, это вернет ему здравомыслие – приседает, чтобы смыть рвоту с лица и рубашки, затем его сбивает с ног волна. Он встает, поперхнувшись морской водой, промокший до нитки.

Он один на берегу, но замечает движение среди домов Кайетта поодаль. Священник исчезает в белой церквушке на холме.

Когда Эдвин добирается до церкви, дверь приоткрыта, в помещении пусто. Дверь за алтарем тоже открыта, и в проеме он видит несколько надгробий в зеленой тиши маленького кладбища. Он протискивается в последний ряд скамей, закрывает глаза и опускает голову на руки. Церковь такая новая, что в ней еще витает аромат свежей древесины.

– Вы упали в океан?

Голос мягкий, акцент по-прежнему нераспознаваемый. Новый священник – Робертс, припоминает Эдвин – стоит в конце его ряда.

– Я присел в воду, чтобы смыть рвоту с лица.

– Вам нездоровится?

– Нет. Я… – Все теперь казалось нелепым и несколько нереальным. – Мне что-то померещилось в лесу. После того, как я встретил вас. Мне что-то послышалось. Не знаю. Это показалось… сверхъестественным. – Подробности уже ускользают от него. Он вошел в лес, а что потом? Он помнит тьму, музыку, необъяснимый звук. Все произошло в одно сердцебиение. А произошло ли на самом деле?

– Можно с вами посидеть?

– Разумеется.

Священник садится рядом с ним.

– Может, хотите исповедаться?

– Я не католик.

– Я здесь ради служения всякому, кто войдет в эту дверь.

Но подробности уже блекнут. В тот момент неизвестность, с которой Эдвин столкнулся в лесу, совершенно подавляла его, но теперь он ловит себя на воспоминании об одном особенно неприятном происшествии, которое случилось однажды утром, еще в школе. Ему лет девять-десять. И он не может прочитать какие-то слова, потому что буквы пляшут и извиваются до неузнаваемости, а перед глазами плавают мушки. Он встал из-за парты, чтобы отпроситься к смотрительнице, и потерял сознание. Обморок обернулся чернотой и шумами: бормотанием и щебетанием, словно зачирикала стайка птичек, пустотой, быстро сменяемой ощущением, будто ты дома, в уютной постельке – благие пожелания подсознания – затем он очнулся в полной тишине. Звуки возвращались постепенно, словно кто-то вращал регулятор громкости, тишину вытесняли шум и гам, возгласы мальчишек и стремительные шаги учительницы.

– Сент-Эндрю, встать! Хватит притворяться!

Чем это отличалось от происшествия в лесу?

Слышались звуки, рассуждает он, упала тьма, точно как в прошлый раз. Может, он просто потерял сознание?

– Мне кажется, я что-то видел, – медленно проговорил Эдвин, – но вот я это говорю и понимаю, что, может, и не видел.

– Если видели, – мягко говорит Робертс, – то вы не единственный.

– Что вы хотите сказать?

– Просто я слышал истории, – говорит священник. – То есть рассказывают…

Неуклюжая оговорка режет слух Эдвина, словно уловка. Робертс подстраивает свою речь, чтобы она больше походила на английскую, как у Эдвина. В этом человеке кроется некая фальшь, которую Эдвин не может до конца раскусить.

– Можно спросить, отец, откуда вы?

– Издалека, – отвечает священник. – Очень издалека.

– Как, впрочем, и все мы, – говорит Эдвин немного раздраженно. – За исключением аборигенов, конечно. Когда мы встретились в лесу, вы сказали, что заменяете отца Пайка, не так ли?

– Захворала его сестра. Он отбыл вчера вечером.

Эдвин кивает, но в словах Робертса сквозит ложь.

– Странно, что я ничего не слышал об отплытии парохода вчера вечером.

– Я должен вам признаться, – говорит Робертс.

– Слушаю вас.

– Когда я встретил вас в лесу и сказал, что возвращаюсь в церковь, гм, уходя, я оглянулся на мгновение.

Эдвин уставился на него.

– Что вы увидели?

– Я увидел, как вы встали под кленом. Вы смотрели вверх, сквозь ветки, и потом… ну, мне показалось, что вам видно нечто, чего я не могу видеть. Там было что-то?

– Я видел… ну, мне показалось, я видел…

Но Робертс смотрит на него слишком пристально, и в тиши однонефной церкви, на краю Западного мира, Эдвина охватывает безотчетный страх. Он еще не совсем оправился: в голове пульсирует боль, на него навалилась колоссальная усталость. Ему не хочется больше говорить. Он только хочет прилечь. Присутствие Робертса противоречит здравому смыслу.

– Если отец Пайк отбыл прошлым вечером, – говорит Эдвин, – значит, он отправился вплавь.

– Но он действительно отбыл, – говорит Робертс, – уверяю вас.

– Вы знаете, святой отец, насколько местные жадны до новостей, любых новостей? Я живу в пансионе. Если бы прошлым вечером отплыл пароход, я бы услышал об этом за завтраком. – Напрашивается очевидный вопрос. – Так вот, касательно того, о чем я должен был знать: как вы сюда попали? Ни один пароход не прибыл за последние день-два, так что остается предположить, что вы пришли из лесу?

– Ну, – говорит Робертс, – сомневаюсь, что вам нужно непременно знать способ моего передвижения…

Эдвин встает. Робертсу тоже приходится подняться. Священник пятится назад по проходу, и Эдвин протискивается мимо него.

– Эдвин, – говорит Робертс, но Эдвин уже у двери. Приближается другой священник, поднимаясь по лестнице от дороги: отец Пайк только что вернулся из поездки на консервный завод или в лагерь лесорубов, грива его седых волос сверкает на солнце.

Эдвин оглядывается на опустевшую церковь с распахнутой дверью. Робертса и след простыл.