Морок

Третья повесть САМЫЙ ДОЛГИЙ ДЕНЬ

Около трех часов я в дороге. Немилосердное южное солнце перевалило в безоблачном, раскаленном добела небе свой невидимый зенит: время — за полдень. В машине открыты настежь все четыре окна — это спасает от духоты, но не от зноя. Рубашка в сеточку липнет к телу; любимые легчайшие, самые летние из всех возможных, дорожные брюки давно уступили место примитивным американским шортам — из плотной джинсы, зато коротким. Я иногда приглаживаю рукой волосы — их треплет сквозняк, но они все равно мокрые.

Смешно сказать, но все эти неудобства кажутся мне в какой-то степени даже приятными: я так давно не бывал на южных морях! Я забыл, как зной выплавляет из самых костей остатки нашей северной унылой сырости; я забыл, как медлительно качаются пальмовые листья, источая истому; я забыл, как резки и бескомпромиссны блики солнца на поверхности соленой воды. Кажется, все краски жизни в одночасье вернулись ко мне на этой живописной трассе.

Дорога, какой бы долгой она ни была, никогда мне не надоедает. Я, конечно, немного устал. Я лег за полночь, а поднялся до рассвета. От жары и недосыпания время от времени начинают слипаться глаза. Но дорога за каждым из своих многочисленных поворотов являет новую и такую неповторимую красоту! Шоссе то стелется берегом, то карабкается вверх, вьется серпантином среди зеленых склонов. Слева то и дело открывается морская гладь, испещренная ослепительными бликами. Остановиться бы на очередном живописном повороте и немного пройтись пешком с фотоаппаратом в руках! Но я знаю, что стоит поторопиться, и экономлю каждую минуту драгоценного времени.

Неправдоподобно узкие ручейки то асфальтовых, то грунтовых дорог, отделившись от основной трассы, сбегают в направлении моря. Мне до скрипа зубов хочется воспользоваться одной из этих троп. Я так ясно представляю прохладную, упругую свежесть соленой воды, которая без всплеска примет в себя разгоряченное тело! И останется только плыть, стремительно плыть вперед, все дальше от берега, рассекая ласковые волны… Постепенно остывая, обретая покой, мир…

Я бы пожертвовал двадцатью минутами, даже получасом, чтобы искупаться. Но вряд ли все эти завлекательные дорожки направляются прямо к пляжу. Больше вероятности, что любая из них вливается в прибрежное селение с неразберихой узких улочек, а в конце блужданий путника ждет скалистый обрыв на вожделенном морском берегу.

Так что я, обливаясь потом и отстегнув ремень безопасности, который до крови натер плечо, еду дальше.

Чтобы взбодриться, пытаюсь слушать радио. Здесь можно поймать всего две местные радиостанции. Десятка полтора популярных в этом сезоне песенок я уже заучил наизусть. Тем более что единственный куплет с припевом повторяются в каждой раз по сто. Пулеметные голоса диджеев раздражают, злят и заставляют проснуться. Но это — только пока внимательно вслушиваешься в содержание речей. Потом их немудреные слова сливаются в сплошной гул, и веки снова неудержимо начинают сближаться. Новости этого дня я уже мог бы изложить без суфлера и без печатного текста, ни единого раза не запнувшись.

Звонок Хью — нашего корреспондента в России — застал меня в Грузии. Точнее, в Абхазии.

Я тогда для каждого выпуска «Новой пятницы» делал большой репортаж из цикла «Детский мир»: проверить, как пойдет, и приучить зрителя к необычной тематике. Проект новой еженедельной программы был уже готов, но я не особенно торопился предложить его руководству: хотелось сначала все хорошенько обкатать. На этот раз я исследовал, как малыши воспринимают межэтнические конфликты. Уже отработал в Ирландии, еще намечал кое-что в Африке. Трех точек было бы вполне достаточно. Материал набирался тяжелый, болезненный, но сказочно интересный…

— Мистер Смит, я звонил в Лондон, но мне сообщили, что вы в Грузии. Скажите, вы там еще надолго?

Беда с этим Олпортом: никакой субординации.

— Дня два-три. А что?

— А на обратном пути не собираетесь заехать в Москву?

«Заехать». Ничего себе!

— Нет, Олпорт. На обратном пути я собираюсь заехать в Африку.

— Как?.. А!.. Мистер Смит, тогда разрешите, я к вам прилечу, прямо в Грузию.

Судя по его заполошному голосу, произошло нечто из ряда вон выходящее.

— Олпорт, что случилось?

— Мистер Смит, у меня появилась очень важная информация. Я бы не хотел по телефону… Информация по теме — той, которую вы поручили мне разработать.

Мало ли заданий я ему давал! Впрочем, я сразу понял, о чем речь: «неразменная купюра»! Судя по содержанию нашей с ним майской переписки, он должен был выйти на серьезное открытие даже раньше. Поскольку Олпорт молчал, я решил, что его расследование зашло в тупик. Теперь оказалось, что тянучка Хью просто очень медленно работал.

Я, видно, по мнению Хью, слишком долго молчал, размышляя, поскольку тот счел нужным добавить:

— Насчет денег, помните?

Я тихо ругнулся: ну кто его за язык тянул?!

Я прикинул варианты дальнейшего развития событий и понял, что Хью прав. Если он нашел или близок к тому, чтобы найти владельца «купюры», то выходить на этого человека в одиночку ему никак нельзя: он по неопытности и нерасторопности либо спугнет дичь, либо подставится таким силам, у которых никому из нас лучше не вставать на пути безоружным. Пусть приедет и расскажет. Вместе решим, что делать дальше. В крайнем случае отправится назад, работать над ошибками. Побывать в Абхазии Олпорту в любом случае только полезно.

— Давайте, Олпорт, жду. Берите билет до Адлера. Отзвоните мне, каким рейсом летите: вас встретят.

— О, мистер Смит, это идеально!

«Идеально»! Филолог, молодой человек с задатками кабинетного ученого. Как и зачем Хью занесло в журналистику?

— Хорошо. Теперь скажите: все материалы по этой истории, надеюсь, хранятся у вас в надежном месте, не дома?

— Да, сэр, конечно.

Как-то неуверенно он это сказал, мне не понравилось.

— Поймите, Олпорт, это важно. Ваша жизнь гораздо дороже, чем… все вместе взятые дурацкие тайны… Далее. С собой ничего не берите. Все, что хотите мне рассказать, должно находиться только в вашей голове.

— Но у меня плохая память…

— Вот и потренируете!

Хью удалось заказать билет только на утренний рейс: вылет в районе семи часов.

В тот день мы с оператором Стивеном Айзенком, старожилом местного корпункта, ездили по горным селам. Я рассчитывал пробыть там почти до вечера, но после звонка Хью сразу свернул работу. Мы вернулись в Сухуми, и я взял у Стивена машину, чтобы добраться до аэропорта. Путь неблизкий, а я не хотел опаздывать, поэтому отправился с вечера, довольно легко преодолел российскую границу — благо оформил еще зимой многоразовую визу — и ночевал уже в Адлере.

Ночь я из-за этого увальня Олпорта практически не спал.

Кто его знает, что он там накопал, и кто еще идет по тому же следу?! Я мечтал встретить Хью, свободного и невредимого, и устроить ему грандиозную взбучку за эту дурь: сообщать секретную информацию по сотовому телефону! Я позвонил ему, едва дождавшись четырех утра по Москве, когда, по моим расчетам, Олпорт должен был проснуться и начать собираться в дорогу. Мой драгоценный подчиненный не брал трубку городского телефона, его мобильник был отключен. Я, разумеется, предположил, что он спит, как сурок, вырубив все средства связи, в особенности если спит не один.

Мой оптимизм начал таять к пяти, когда Хью должен был бы выехать из дому.

Шесть. Без изменений. Я приступил к исследованию своей скудной дорожной аптечки и телефонной книжки: посольство, корпункт, что еще? — куда позвонить в шесть утра, чтобы отреагировали и помогли?

Только в семь я наконец услышал в трубке протяжные гудки вместо мерзкого пиликанья отбоя.

— Мистер Смит! Вы как почувствовали. Я только что включил мобильник. Представляете, утром забыл в суете сборов. А сейчас сел в самолет — подумал, что скоро потребуют выключить средства сотовой связи, — и решил, пока можно, вам позвонить, чтобы напомнить… Вы ведь пошлете кого-нибудь меня встретить, да?

Я решил объяснить Олпорту, что именно я чувствовал, попозже, при личной встрече. Заодно напомнить ему, какой режим телефонной связи, согласно контракту, должен существовать между ним и его непосредственным руководством.

Казалось бы, прояснение судьбы Хью должно было несколько успокоить меня. Тем не менее нервное напряжение не только не оставляло меня, а продолжало возрастать. Я чувствовал, что мой подчиненный действительно вышел на горячий след. Интуиция подсказывала, что с каждой минутой встреча с «неразменной купюрой» становится для меня все реальнее. Что эта вещь, кажется, действительно существует. Предстоящая встреча вызывала во мне странный, почти мистический трепет и глубокое, томительное волнение.

Только когда я увидел среди прибывших сосредоточенную физиономию Хью, у меня по-настоящему отлегло от сердца, и я обнаружил, как сильно продолжал за него переживать.

Автомобиль ждал нас на довольно пустой стоянке в отдалении. Здесь прибывшие в основном пользуются общественным транспортом.

Я не поленился встать на колени — благо догадался поменять светлые летние брюки на затертые дорожные джинсы! — и внимательно осмотрел днище. Перед тем как отпереть машину и завести мотор, я отослал Хью купить сигарет, пользуясь тем, что он не знает моих привычек.

Открывая и заводя автомобиль, я ни капли не чувствовал себя суперменом: было страшно и противно от собственного страха. В молодости я, естественно, всякого попробовал: и криминальная хроника, и горячие точки, и грандиозный политический заговор мечтал раскрыть. Даже раскрыл один — не такой уж великий, но это была серьезная борьба и моя настоящая победа… К опасности привыкаешь. Говорят, только к боли человек не может привыкнуть — так устроен. К опасности постепенно привыкаешь. Но отвыкаешь от нее стремительно. Я давно не рисковал жизнью. Карьерой, репутацией, заработком — это совсем другое дело…

Несмотря на все мои опасения, автомобиль благополучно завелся. Я с недавних пор всюду возил с собой одно полезное приспособление из арсенала Джеймса Бонда — одно из нескольких, приобретенных компанией в результате нашей прошлогодней эпидемии шпионофобии. С его помощью я проверил салон. Машина оказалась чиста от подслушивающих устройств. Наши с Хью одежда и вещи — тоже. Теперь я склонялся к мысли, что Олпорт — единственный во всем мире обладатель информации о владельце «неразменной купюры» и что о его уникальной информированности, скорее всего, никто не осведомлен.

Я вел машину медленно и очень осторожно, с трудом привыкая к правостороннему движению. Мы не успели доехать до границы, когда Олпорт попросил:

— Мистер Смит, мы не могли бы остановиться ненадолго?

Я понимал Хью: мне самому хотелось прогуляться по обочине живописной дороги, полюбоваться морским пейзажем. И рассказ Хью мне не терпелось услышать, а отвлекаться на него во время вождения я не рискнул бы. В первом же попавшемся «кармане» дороги я остановился. Напротив как раз находилась обрамленная колоннами небольшая обзорная площадка, на которую мы и вышли — смотреть на море и разговаривать.

Для начала я попенял Хью за его телефонные откровения.

— Но вы же сами попросили объяснить, что случилось, — ответил Олпорт.

— Хью, а если бы я попросил вас назвать номер вашей кредитной карты и пароль?

Тот обезоруживающе захлопал глазами:

— Вам, мистер Смит, я бы назвал…

Я, вздохнув, уточнил:

— По телефону?

— Да кто нас слушает, мистер Смит, кому мы нужны? — не очень уверенно возразил Олпорт.

Может, он и прав? Никому мы особенно не интересны с нашими смешными поисками дутых сенсаций. Просто у меня в последний год слишком расшатались нервы.

Хью рассказал следующее. Его рейд по московским магазинам сети «Зеленый дом» увенчался успехом. Он со всей тщательностью и неторопливостью настоящего ученого исследовал фольклор покупателей и жителей прилегающих к магазинам микрорайонов, посвященный загадочному денежному знаку. Только после этого, вооруженный знаниями местных особенностей, приступил к расспросам тех, кто работает в «Зеленом доме». Начинал, по моему совету, с задворков магазина. Там, где открыты складские помещения, где постоянно подъезжают машины с новым товаром, где гуляют прикормленные работниками собаки и кошки, — в таких местах можно спокойно, по-приятельски потолковать и с шофером, привезшим товар, и с кассиршей, вышедшей покурить, и с директором, решившим дохнуть свежего воздуха и погреться на скудном июньском солнышке.

Олпорт говорит по-русски без акцента. Он всюду сходил за местного жителя из соседнего дома, который готов от нечего делать поточить лясы с первым встречным, а при случае — хитренько выведать, действительно ли товары в магазине экологически чистые и правда ли, что принадлежит магазин одному сумасшедшему английскому благотворителю, помешанному на здоровом образе жизни.

В результате своих титанических усилий Хью выявил магазин, — всего один из дюжины! — где, по всем свидетельствам работников, происходило нечто странное с выручкой. Недостачи, кратные пятидесяти, преследовали кассиров; разменивавшие деньги у своих же товарищей по очереди покупатели впоследствии недосчитывались полтинника. Кассиры чаще, чем в других магазинах, отмечали появления меченых денег.

Теперь Хью пришлось пустить в ход более грубые средства дознавания: обман и деньги. В результате ему удалось добыть у одного из охранников копии видеозаписей с камер слежения за несколько дней, по которым были точные сведения, когда недостача случилась, а когда ее не выявили.

Слушая Олпорта, я не мог понять, почему муж Люси сам не догадался сделать то, что сделал Хью. Впрочем, возможно, что этот Мэтью чувствует себя неуверенно на русской почве и предпочитает скорее подозревать своих работников в обмане и склонности к вере в глупые сплетни, чем инициировать внутрикорпоративное расследование. Или служба безопасности у него ленивая и нерасторопная, что не редкость.

Как бы то ни было, Хью получил пленки и точно знал, что с ними делать. Оказывается, Олпорт у нас не только филолог, но и гениальный программист.

Узнав об этом, я от стыда простил Хью сразу все его недоработки и прегрешения. Нельзя не располагать такой важной информацией о сотруднике, который работает у тебя больше года! Позорище.

Раздобыв где-то профессиональные полицейские программы идентификации лиц в фото- и видеоматериалах, Хью сварганил из них то, что отвечало его целям, и погнал через компьютер добытые видеозаписи. А я-то удивлялся, что Олпорт так медленно работает. У него недели две ушло только на создание программы. За эти две недели, кстати, он не сделал ни одного репортажа. И еще столько же, если не больше, на обработку материалов. Все-таки работал он не на профессиональной технике, а на домашнем ноутбуке, хоть и хорошем.

В итоге Олпорт получил всего четыре или пять лиц. Тут любой журналист на его месте бросился бы искать и проверять всех пятерых. Но Хью отправился в магазин и купил у знакомого охранника еще несколько копий видеозаписей — совсем свеженьких. Результат превзошел самые смелые ожидания: остался всего один человек!

Согласно выкладкам компьютера, эта женщина появлялась в магазине во все дни недостачи без исключения и лишь пару раз в день ее появления недостача не была обнаружена. Она могла расплатиться обычными деньгами или уйти из магазина без покупки. Захаживала подозреваемая в магазин примерно через день, а то и чаще.

Хью решил, что пора установить за объектом наружное наблюдение. Не мудрствуя лукаво, он припарковал свою машину напротив дверей «Зеленого дома» и просидел в ней целый день, сверяя облик всех входящих и выходящих покупательниц с портретом своей избранницы.

В первый день дежурства — позавчера — ему не повезло. Он приготовился впасть в отчаяние. Но уже утром следующего дня судьба сменила гнев на милость, и Хью увидел ту самую женщину выходящей из магазина и весело беседующей с подросткового возраста мальчиком, который нес объемистую сумку. Хью собрался было выскочить из машины, чтобы идти по ее следам, но она вместе с подростком направилась к белому «москвичу», припаркованному на противоположной стороне улицы, чуть поодаль от магазина. Хью не разглядел, кто еще находился в машине, зато сумел записать ее номер. Попробовал поехать вдогонку, но быстро потерял белый «москвич» в плотном потоке.

Вот после той самой исторической полувстречи с объектом своих поисков Олпорт и бросился звонить мне.

Хью дошел в своем рассказе до этого места и остановился. Я попросил его продолжать. Мой гениальный подчиненный ответил, что продолжать ему нечего: он сказал все.

— Но вы же установили по номеру машины ее владельца? — спросил я прямо.

— К сожалению, нет… Я не знаю, как это сделать.

— Как не знаете? — опешил я.

— То есть, я понимаю, мистер Смит, что базы данных по владельцам транспортных средств хранятся в автоинспекции, но я не представляю, как к ним подобраться.

— Вы же нашли подход к охранникам в магазине… — снова не понял я.

— Мистер Смит, — в голосе Хью сквозила непритворная растерянность, — я не умею давать взятки представителям властей. Вы знаете, русские развернули такую кампанию по борьбе с коррупцией в органах правопорядка…

— Олпорт!!! Избавьте меня от лекции на тему русской внутренней политики! Чего вы боитесь?!

— Я боюсь, что меня вышлют из страны, а я только начал здесь привыкать…

— А меня не боитесь? Того, что я уволю вас к чертовой бабушке?

Это было не совсем справедливо в контексте всего, что рассказал Хью о своей деятельности, но я воспользовался поводом излить накопившееся по отношению к этому талантливому недотепе раздражение. Надо же, в решении сложных и тонких задач проявляет недюжинный ум и смекалку, а элементарных вещей не знает и не понимает!

— Но вы же продлили со мной контракт, — растерянно захлопал глазами Хью.

Я не отказал себе в удовольствии еще немного его попугать: отыграться за бессонную ночь.

— Олпорт, я продлил с вами контракт всего на один год. Вы об этом не забыли?

Мой собеседник пунцово покраснел.

— Извините, мистер Смит, я не имел в виду… Я думал, вы одобрили мою деятельность, раз продлили контракт…

— Ладно, проехали, — пожалел я его. — Одобрил.

Я решил пока не говорить Хью, что в России он, скорее всего, все равно не останется. Ему самое место — в аналитической группе. Конечно, если у него есть мечта стать знаменитым журналистом, он заартачится, будет цепляться за работу корреспондента. Тогда придется предложить ему повышенный оклад, лишь бы согласился сидеть в Лондоне…

— Послушайте, Олпорт! Базы данных по автовладельцам — это не такая секретная вещь, как список офицеров какой-нибудь группы «Сигма-Эпсилон» с адресами и телефонами. Базами данных по автовладельцам активно пользуются страховые компании. Их наверняка можно добыть в Интернете…

При слове «Интернет» Хью оживился:

— Я попробую.

— У вас были целые сутки до отъезда, — еще раз попенял я. — Ну, хорошо. Покажите мне портрет этой женщины.

Олпорт немного замялся, потом сообщил, что после моих предостережений на всякий случай уничтожил как портрет, так и все электронные записи своих изысканий. Конечно, никуда он их не прятал, хранил дома, в компьютере. Я вначале очень расстроился. Надо же так! Ну что за беспечность? Что мы будем телезрителям показывать… Потом я решил, что ничего непоправимого не случилось: подкатится еще раз к тому же охраннику и все восстановит.

— Зато я запомнил номер автомобиля! — гордо заявил Хью.

— Что?

— Вы распорядились, чтобы я запомнил всю необходимую информацию, и я заучил наизусть номер автомобиля, в который она села!

— Чудесно, — сказал я без энтузиазма. — Доверьте его также и моей памяти.

— Это белый «москвич», регистрационный знак «Эс — три — ноль — ноль — а — дэ — девяносто девять».

Я предпочел подумать, что ослышался. Потребовал ровным голосом:

— Еще раз номер!

— «Эс — три — ноль — ноль — а — да — девяносто девять».

— Хью, не ошибаешься?

— Я отчетливо разглядел. Я твердо запомнил. Номер простой.

Я схватился за мобильник.

Домашний телефон Георгия не отвечал. Я вызвал его сотовый.

— Георгий, приветствую! Это Виктор Смит. Помнишь, 23 февраля…

— Да помню, конечно. Рад тебя слышать, Виктор! Ты где?

— Я в ваших краях… проездом. Хотел повидаться.

Георгий весело хмыкнул:

— Я бы с удовольствием с тобой повидался, только я — за тысячу километров от Москвы.

— Не может быть! — вырвалось у меня. — Где?!

— В данный момент на пляже Азовского моря. Мои купаются, а я вещи сторожу. Мы недалеко от Темрюка, знаешь такой город?

Я не знал, но, произнося следующую фразу, практически не врал:

— Вот это совпадение: и я туда собираюсь!

— Где будешь?

— Не знаю. Я просто хочу попутешествовать. А ты там надолго?

— Недели на три. Семью вывез отдыхать. Побудем тут недельку, потом, может, на Кавказ подадимся.

— На машине?

— Да. А ты как поедешь?

— Я тоже на авто.

— Правильно: свобода передвижения.

Я замечал рубленые фразы собеседника и отлично понимал, что время разговора ограничено: роуминг! Как же спросить?

— Но я вчера мельком видел твою машину в Москве, около магазина «Зеленый дом». Не успел подойти. В нее села симпатичная молодая женщина с мальчиком лет пятнадцати, и вы укатили.

— Вот блин! Что ж ты мне сразу не позвонил?! Кстати! — Мой собеседник внезапно оживился и забыл о неумолимо бегущих секундах. — Ты ведь у нас неженатый? Так?

— Так.

— Она тебе понравилась?

— Твоя жена?

— Ха! Это была подруга моей жены. Отдыхает с нами. Она тоже свободная. Подъезжай к нам обязательно. Познакомишься. Она очень хорошая!

На душе у меня пели победные фанфары. Я с торжеством смотрел на ничего не понимающего Хью: вот как надо работать! Чтобы — куда ни ткнись — все у тебя знакомые и все друзья. Чтобы — только кинул клич — и тебе из стога сена принесли золотую иголку!

— С удовольствием! Жора, куда мне нужно прибыть?

Он на мгновение задумался.

— После Ростова держи курс на Темрюк, оттуда — на станицу Голубицкая. А дальше мне позвонишь — я скажу, где мы устроились, или встречу тебя.

— Договорились!.. Да, Жора, девушке этой пока не говори про меня, ладно? Вообще ничего. Так лучше, сам понимаешь…

— Отлично! Я и Верке не скажу. Давай, жду!

Только имени ее он не упомянул. А я не успел спросить.

Кратко пересказал Хью содержание реплик Георгия, и мы принялись изучать карту. Далеко. Но к вечеру добраться вполне реально, особенно если подменять друг друга за рулем. После этого я задал вопрос, казавшийся мне само собой разумеющимся:

— Когда выезжаем?

Мой неподражаемый подчиненный смущенно опустил глаза.

— Мистер Смит, я бы очень хотел поехать, но, видите ли, я плохо переношу транспорт, особенно автомобиль. Я, конечно, езжу по городу и… но по плохой дороге и если долго, меня укачивает. А Кавказ — это ведь горы.

Вот так. Недаром он попросил меня остановиться.

Ну да. Хью ни разу за целый год не побывал в Кавказском регионе России. Я пользовался материалами, которые делали ребята из новостей. Не особенно его торопил: ждал, что попривыкнет и попросится сам. Нет, хватит заниматься благотворительностью! В аналитическую группу, немедленно. Вот только разберемся с «неразменным» полтинником.

Я развернул машину, и мы покатили обратно в Адлер. Хью уже немного освоился и, видя, как я мучаюсь с левым рулем, предложил:

— Мистер Смит, хотите, я поведу: я привык!

— Спасибо, Олпорт, мне надо тоже привыкать, все равно полтысячи миль самому вести, — миролюбиво ответил я и едко добавил: — Вы же со мной не едете!

— А, ну да! — как ни в чем не бывало вальяжно заметил Хью.

Ну цирк. Неужели еще немного, и я докачусь до того, что буду, как Жора Зоолог, тщетно кричать своим подчиненным: «Чтобы завтра — не позже двенадцати!»? Я засмеялся, представив эту картину.

Честно говоря, смех, который меня разобрал, был несколько нервного свойства: азарт погони и ожидание встречи с неведомым будоражили, вызывали тревогу. Кроме того, мне предстояло малоприятное объяснение с еще одним подчиненным.

Я вызвонил Стива и сообщил ему не терпящим возражений тоном, что его автомобиль, неосторожно выданный им мне по бессрочной доверенности, конфискую. Связь была отличная, я услышал, как тот скрипнул зубами. Еще бы! Такой неожиданный удар в спину! Теперь день или два он будет почти недееспособным, пока не найдет новое транспортное средство. А волка ноги кормят! Стив наверняка бесился оттого, что формально ему нечего было возразить. Если бы эта машина была действительно его! Но ее содержание оплачивает компания, даже бензин в этой потрепанной «девятке» Стиву не принадлежит. А я ему хоть и косвенное, однако начальство. Бедняга ледяным тоном произнес, что принял к сведению мою информацию, и откланялся.

Что за этим разговором последует, я представлял. Стивен позвонит Люку Гранту и устроит тому истерику, Люк пообещает все выяснить… Я вышел на Гранта сам. Попросил потерпеть мою хулиганскую выходку, толком ничего не раскрывая. Потом, ребята, все потом. Всем все объясню, попрошу прощения, постараюсь загладить… Мне, ребята, обещали неиссякающий источник богатства и прекрасную женщину. Первым поделюсь со всеми, но вторым — извините…

Вначале дорога стелилась под колеса неохотно: я все еще не привык к неправильной правой стороне, к рычагу сцепления упорно тянулась левая рука, всякий раз упираясь в обшивку двери. На трудном горном серпантине я сбрасывал скорость едва ли не до двадцати миль в час. Постепенно напряжение немного спало, особенно когда миновал Сочи и лег на трассу. Еще через час пути я поймал себя на том, что любуюсь открывающимися за каждым поворотом видами, при этом автоматически придерживаясь правой стороны, и, не задумываясь, переключаю скорость правой рукой. Давно забытый, отторможенный за ненадобностью навык восстановился.

Я гнал машину лишь с короткими санитарными остановками. Один раз на придорожном базаре купил фруктов и баллон питьевой воды. Ничего другого в такую жару не хотелось. На заправке залил полный бак.

Послеполуденный зной все усиливался, грозил выбить из колеи. Море, маячившее в раскрытом окне, стало казаться миражом в пустыне. Я все прибавлял звук радиоприемника, от него уже шарахались редкие прохожие, но веки все равно неудержимо слипались. Тут как раз шоссе врезалось в крупный населенный пункт, по всем приметам — курортный городок.

Около первого попавшегося семейства с пляжными сумками и раздетыми до трусиков детьми я притормозил и попросил объяснить, как проехать на пляж. Мои собеседники стремились туда же, и я их подвез. Жаловались по дороге, что море еще совсем не прогрелось и что в отпуск выпихивают по графику — в июне, когда нигде «по-нормальному» не отдохнешь.

Море было что надо! Прохладная, прозрачная, чистейшая вода и не особенно много купальщиков — все так, как мечталось мне с самого утра.

Я заплыл очень далеко, не обращая внимания на буйки, время от времени уходя в глубину вместо того, чтобы уворачиваться от скутеров и прочего водяного транспорта. Потом обсыхал на пляже под горячими, но уже не обжигающими лучами солнца. Немного перегрелся и решил освежиться еще раз. Новый тур в морские дали стал не менее, а более длительным, чем в первый раз, ведь я решил, что на сегодня он — последний, значит, надо насладиться купанием в полной мере.

Я немного не рассчитал эффект купания: конечно, прекрасно освежился, но перехватил с непривычки физической нагрузки, и, как только сел за руль, сразу это почувствовал. В сон стало клонить еще сильнее, чем прежде. С отвращением потянулся включить радио, случайно нажал другую кнопку — и обнаружил, что судьба преподнесла мне очередной подарок. Оказалось, в дисководе простенькой магнитолы вставлен диск. Стивен ни разу при мне не включал сидюк, и я думал, он им вовсе не пользуется.

Никогда бы не предположил, что Стив так консервативен. Он, оказывается, слушал «Битлз». Целый диск! Чуть ли не все их песни, да еще не по одному разу: разные варианты, в исполнении разных лет. Кроме того, в бардачке обнаружился и совсем удивительный диск — «Песни с фронта» — современная запись песенок времен Первой и Второй мировых войн.

«Битлз» я даже подростком не увлекался. И то сказать, тогда по ним уже перестали сходить с ума. Но долгая дорога по чужой стране не оставила мне выбора: я стал слушать Четверку. У их песен оказалось одно неоспоримое преимущество: как бы прохладно к ним ни относился, но их текстов невозможно не знать. Я принялся немелодично, зато громко подпевать — сон как рукой сняло! Постепенно обнаружил в знакомых текстах гораздо больше смысла и чувства, чем находил прежде.

Сентиментальные, простенькие «Песни с фронта» вообще покорили мое сердце! Здесь была и спорная, некогда принадлежавшая двум враждебным лагерям «Лили Марлен», и «Долог путь до Типперери», и грубая, жутко забавная даже в наши дни «Пошли всех сержантов!». Сентиментальная чепуха всяких там соловьев, поющих по лондонским скверам, не стала казаться умнее со времен детства моих родителей, скорее наоборот. Но как же хорошо было подпевать этим соловьям среди раскаленных скал чужбины! Эти песенки, должно быть, специально сочиняли для длительных тяжелых походов.

Вспомнив родителей, я внезапно подумал, что когда-нибудь умру так же, как отец: за морем, в далеком чужом краю, не выдержав ставших вдруг непосильными тягот увлекательного пути… Странно! Вообще, мысль о смерти не пугает меня и не расстраивает, но откуда она взялась сейчас, среди безоблачного дня? Отчего такой тягучей тревогой стиснулось вдруг сердце?

Одинокая труба давно пропела отбой утомленному боями и походами лагерю; щелчок бездушной магнитолы вновь швырнул в чрево моего железного коня шумливую и суетную радиоволну.

«…И мы начинаем нашу любимую ежедневную викторину „Звезда удачи“, — пропела нежным голоском с протяжным южным выговором ведущая. — Представляю, дорогие мои слушатели, как вы сейчас запрыгали от восторга около своих радиоприемников. Еще бы!..» Я торопливо щелкнул тумблером. В салоне установилась непривычная тишина. Даже шум двигателя и шуршание колес по неровному асфальту не могли прогнать звона в ушах, какой возникает от внезапного наступления полной тишины.

Неприятный осадок поднялся со дна души. Я недаром выключил радио! Слова «викторина „Звезда удачи“» всколыхнули еще довольно свежее воспоминание, отзывавшееся сильным чувством неловкости и сомнениями в собственной правоте.

Джейн Бетт Николсен ведет на нашем канале шоу-викторину с очень похожим названием: «Счастливая звезда». Простенькая, почти примитивная игра. Но сила Бетт всегда заключалась в тщательно выверенной простоте…

Встречаясь с Бетт в коридорах телецентра, я продолжаю мило с ней раскланиваться, интересоваться, как ее дела и как поживают ее ребятишки. Мы вроде бы остались добрыми друзьями, как прежде. Но я не могу отделаться от ощущения, что Бетт все еще недоумевает и ждет объяснений. А я не могу и не хочу что-либо ей объяснять. Ее не в чем обвинить, даже намеком: каждый живет так, как привык и считает нужным. Бетт слишком трудно достаются ее деньги, чтобы заниматься благотворительностью. И вообще, дело не в том коротеньком эпизоде, что произвел на меня такое неприятное впечатление. Дело в том, что благодаря этому эпизоду я успел вовремя остановиться, не сделать очередной ошибки. Если бы вовремя! Поздновато. Чуть-чуть поздновато…

В день, когда бывший муж вернул ей отсуженную им в бракоразводном процессе маленькую дочь, Бетт пригласила меня в гости. Я был рад снова повстречаться и с Элли, и с Рэйфом. Но, главное, наши с Бетт отношения явно стремились перейти рамки дружеского общения. Мы всего несколько раз пообедали вместе, погуляли в парке, вовсе не встречались наедине. Тем не менее тревога за судьбу Элли и совместные усилия по ее спасению, помимо давней совместной работы, так нас сблизили, что, казалось, продолжение было предрешено.

Дом Бетти встретил нас веселым гомоном и возней ребят. Я оказался не единственным гостем, как обещала Бетт: к Рэйфу пришла его подружка — пятилетняя девочка из соседнего дома. Элли в их сплоченной компании не стала лишней: девчушка всячески опекала ее и даже защищала от ее расшалившегося брата. Все вместе опекали — а больше тискали и терзали — молодого пушистого кота. Словом, идиллия.

Мы с Бетт, конечно, не остались в стороне от шумной игры. Меня несказанно удивило и тронуло, что Элли узнала меня. И не просто узнала. Она долго-долго от меня не отходила, молча держа за руку. Потом побежала в свою комнату, повозилась там — и притащила измятую, серенькую тряпочку, в которой я с трудом узнал свой бывший носовой платок.

— У меня Тони заболел. Его зовут Тони. Видишь, он лежит и не ходит. У него ножек нету. Виктор, вылечи его.

Три пары глаз внимательно наблюдали процесс выздоровления Тони и его последовавшие за обретением ног танцевальные па. Я постарался объяснить благодарным зрителям, как нужно обращаться с тряпочкой, чтобы она преображалась и оживала. Потом мы обсудили насущный вопрос личной гигиены Тони. И вся ватага в сопровождении няни отвалила в ванную — купать Тони, то есть стирать замусоленную тряпочку.

Бетт, радостно возбужденной, хотелось общаться. Но необходимость готовить праздничный обед гнала ее на кухню. Она быстро решила проблему, по-домашнему позвав меня с собой.

Я предложил помощь, но она наотрез отказалась: «На кухне может быть только одна хозяйка!» Ее гордый, независимый нрав я уже имел случай заметить.

Через некоторое время кастрюли на плите начали источать вкусные запахи.

Несколько раз я заметил в дверном проеме Мэгги — маленькую соседку Николсенов.

— Мэгги, поди сюда, — окликнула девочку Бетт, когда та в очередной раз появилась на пороге. — Не пора ли тебе домой? Бабушка, наверное, заждалась.

Мэгги согласно кивнула.

Я очень удивился. Как домой? В столовой няня уже звенит посудой. Еще каких-нибудь пятнадцать минут — и мы сядем за стол. Зачем же девочке уходить? Бетт могла бы позвонить ее бабушке, предупредить, что ребенок задержится у нас… Да, я в тот момент так и подумал: «У нас»… Разумеется, промолчал.

— Ты, наверное, голодна? — продолжала Бетт.

Ребенок опять молча кивнул. Теперь Мэгги не отрывала глаз от дымящихся на плите кастрюль.

— Сядь поешь.

Девочка охотно послушалась.

Бетт положила ей в тарелку каши: оказалось, что в одной из кастрюль она варила овсянку. Добавила толстый ломоть сыра и широкий аппетитный на вид для меня, тоже голодного, кружок колбасы. Потом намазала маслом тост и налила чаю.

За все то время, пока Мэгги торопливо уплетала еду, Рэйф и Элли ни разу не заглянули на кухню: видно, были чем-то увлечены в комнатах. Потом няня Николсенов повела девочку домой.

А Бетт открыла холодильник, и я увидел его содержимое.

Бетт принялась доставать деликатесы в нарезках. Вряд ли все это покупала сегодня она сама: она никак бы не успела. Скорее всего, постаралась домработница, пока хозяйка встречалась со мной. Бетт раскладывала яства по тарелкам и рассказывала про Мэгги.

Родители девочки в долгах как в шелках — то ли из-за болезни, то ли не смогли вовремя расплатиться за дом. У них нет денег на няню. Оба работают с утра до ночи, даже по выходным. Ребенка в детский сад почему-то не отдают. С девочкой сидит старая бабушка, которая готовить то ли не любит, то ли уже не в состоянии. В общем, еще неизвестно, кто за кем присматривает. Но факт тот, что девчонка сидит голодная до прихода родителей. Вернее, сидела бы, если бы не Бетт. Поскольку Мэгги каждый день приходит играть с Рэйфом, няня или сама Бетт обязательно ее подкармливают.

— Но я не могу кормить ее тем же, чем собственных детей. Вдруг ей чего-нибудь нельзя есть! Я даю ей только самую простую, здоровую пищу.

— Ты ни разу не общалась с ее родителями? — уточнил я.

— Отчего же? Общалась. Они, разумеется, очень мне благодарны за заботу об их дочери. Но они просто не в состоянии компенсировать моих затрат.

У меня кругом шла голова, но уже не от голода и вкусных запахов. Я не мог оторвать взгляда от рук Бетт, ловко раскладывающих на блюде окорок, копченую колбасу, форель. Есть больше не хотелось. Меня тошнило, как будто именно мне только что скормили тарелку овсяной каши, как будто это именно меня выставили за порог, не пустили на чужой праздник.

Бетт вела себя как любая обыкновенная, нормальная англичанка. Отчего же мне ее действия казались дикими и невозможными? Бетт своим горбом зарабатывает на булку с маслом себе и детям. У меня язык не повернется сказать о ней хоть одно плохое слово. Если бы я осуждал ее, я не испытывал бы перед ней такой неловкости за свое бегство.

Обед в обществе малышей закончился. Через некоторое время Бетт попросила у меня прощения: она должна отлучиться на четверть часа — уложить детей. Потом она вернется, и мы продолжим вечер.

Я поднялся из кресла.

— Я, пожалуй, пойду. Все было чудесно: очень вкусно и весело. Спасибо. Я очень рад, что вы теперь снова вместе!

Бетт так опешила от неожиданности, что даже не стала возражать. Теперь она, должно быть, подозревает меня в мужской несостоятельности…

Много раз с того дня я терзал себя одним и тем же вопросом: неужели я такой нетерпимый идеалист? Но нет, дело не в идеологии. Я не поклонник неумеренного альтруизма. Скорее этот эпизод явился для меня знаком: приглядись, не соблазняйся сходством интересов и успешностью профессионального взаимодействия! Мы — разные. У нас совершенно различные ценности и устремления. И нет между нами такого чувства, ради которого я готов был бы всю эту разницу взглядов на жизнь игнорировать.

Прости, Джейн Элизабет Николсен, останемся добрыми товарищами!

От неприятного воспоминания сон как рукой сняло. Я так погрузился в свои мысли и в переживание прошедших событий, что вздрогнул от звонка мобильного телефона. Не люблю я этих звонков! Мелодии пробовал менять — не помогает. Каждый напев мобильника вызывает у меня неприятные предчувствия. Как если бы когда-то в прошлом мобильная связь принесла мне беду…

Я нажат кнопку громкой связи.

— Мистер Смит, меня зовут Филипп. Я был участником той злосчастной прошлогодней истории…

Сердце громко стукнуло и тревожно сжалось, но я еще не понимал. Я выжидательно молчал, и молодой мужской голос продолжил объяснения — заметно более сбивчиво: видимо, ОН рассчитывал, что я сразу пойму, о ком идет речь.

— Та история с оглаской конфиденциальной информации… которая случилась с вами прошлым летом…

— Со мной?

— Мистер Смит, вы наверняка меня помните…

— Подождите минуту.

Я кое-как съехал на обочину. Не помню, чтобы я включал поворотник, да и вывернул руль так резко, что на сигнал никто не успел бы отреагировать. Мой автомобиль «подрезал» грузовик, шедший на приличной скорости позади. Тот обругал меня длинным, отчаянным гудком. Я несоразмерным рывком заглушил мотор, едва не сломав ключ зажигания.

Руки крупно дрожали. Меня всего лихорадило.

История, которая случилась… со мной! Прошлым летом — ровно год назад — в компании бушевали нешуточные шпионские страсти. Я во всех подробностях помнил историю, происшедшую с Бетт. А свою собственную — предпочел забыть…

Если бы любимая жена, с которой прожили несколько безоблачных — так мне, по крайней мере, казалось — лет, вдруг решила уйти от меня под влиянием лишь собственных желаний, мне было бы больно, но я бы хотел помнить. В действительности же вышло так, что я собственными руками разрушил хрупкое счастье. Я сболтнул лишнего в разговоре с этим мальчишкой, Филиппом, а слова мои попали в печать. Жена исчезла в одночасье, без объяснений, без надежды на возвращение.

Острое чувство вины так растравляло боль потери!.. Я искал ее, пытался вернуть. А когда все попытки утонули в кромешном аду неизвестности и отчаяния, туда же канула память.

Я забыл. Я забыл совершенно. Память о реальных событиях, о нескольких годах жизни заместилась другим вариантом — неким зыбким, как во сне, суррогатом реальности. Даже теперь мое сознание — или что-то в моем сознании сопротивлялось воспоминаниям: образ жены не вставал перед моими глазами, ее имя не воскресало на моих губах.

Зато я отчетливо вспомнил Филиппа. И всю ту историю, в которую я вовлекся его стараниями.

Переключившись на трубку, я поднял к уху телефон. Руки по-прежнему дрожали. Но управлять голосом я, к счастью, умею: многолетняя практика.

— Да. Я слушаю.

— Может быть, вам неудобно сейчас разговаривать? — робко спросил молодой человек. — Я мог бы перезвонить вам, когда вы назначите, и по какому-нибудь городскому телефону, который вы назовете.

По сравнению с важностью начатого разговора мысль о дороговизне международного роуминга вызвала у меня нервный смех.

— Удобно. Продолжайте.

Отрывистость речи диктовалась темпом дыхания. Впрочем, быть обходительным и приятным собеседником не входило в мои намерения.

— Мистер Смит, я тогда пообещал вам, что найду истинного виновника огласки.

Ну да, после публикации мальчишка сразу попытался убедить меня, что не подстраивал нарочно наш с ним разговор по душам и что это не он пристроил жучок в моем кабинете. Мне хотелось ему верить, но потом все стало не важно.

— Я так хочу доказать вам… Но я, к сожалению, не нашел «шпиона».

Я уже немного пришел в себя и спросил с искренним любопытством:

— Зачем же вы тогда звоните?

Собеседник превратно истолковал значение вопроса и снова стушевался:

— Извините. Я сделал все, что… Я кое-что… кое-кого нашел… Это тоже важно. По-моему, даже интереснее, очень… Но это не то… Видите ли…

Я собрался рявкнуть, чтобы привести его в чувство, но далее текст пошел осмысленный и связный:

— Мистер Смит, я не нашел исполнителя, зато определил покупателя материала.

Опять сюрприз!

— Вы хотите сказать, что некто оплатил «Звездной жизни» публикацию материала обо мне?

— Не совсем так. Этот человек… эта женщина купила у «Звездной жизни» сырой материал о вас — подборку всех известных им фактов плюс магнитофонную запись вашего разговора со мной.

— Купила сырой материал?! А публикация?

— Покупка состоялась сразу после публикации. В тот день, когда вышел журнал. Она забрала оригинал, а у них осталась копия, которая, сами понимаете, ничем не хуже.

— Она заказала материал заранее?

— Таких сведений у меня нет.

— Кто же она?

— Очень пожилая леди. Мне, к сожалению, не удалось выяснить ни ее имени, ни каких-то координат. Зато есть очень подробное описание внешности. Я не уверен, стоит ли… ну… — Он опять в нерешительности замолчал.

— Продолжай… Фил!

— Это единственная зацепка, но ведь она не маленькая! Мне не хватает связей, мистер Смит, и опыта, наверное. Если бы подключить ваши возможности — мне кажется, есть шанс эту даму найти.

Меня снова нарастающей волной захлестывало тревожное предчувствие.

— Фил, читай! Описание этой женщины.

Собеседник послушно прочитал заготовленный текст.

Кровь с такой силой билась в барабанные перепонки, что я едва различал слова. В глазах потемнело. Сердце, застрявшее в горле, мешало дышать. Телефон едва не падал из рук.

Я как будто несколько со стороны наблюдал все, происходившее с собственным организмом. Так же, немного со стороны, услышал свой бесстрастный, хорошо поставленный голос. Резкий контраст этого голоса с жалким физическим состоянием тела, из которого он исходил, и привел меня в чувство.

— Спасибо, Филипп. Ты прав, это очень важная информация. Я сейчас в России. Когда вернусь, обязательно позвоню тебе. Да, постой! В твоем распоряжении только словесный ее портрет?

— У меня есть картинка. Не фотография — рисунок. Я мог бы нам его перегнать.

— На сотовый получится?

— Да. Я все подготовил.

— Что ж ты сразу?.. Давай!

Несколько минут напряженного ожидания — и я увидел знакомое лицо. Сомнений не осталось.

— Фил, больше ничего не предпринимай. Ты меня понял? Сиди тихо. Это очень важно. Дальше я сам займусь этим делом.

Сколько-то времени я просидел, уставившись взглядом в одну несуществующую точку прямо перед собой, совершенно ни о чем не думая и ничего не чувствуя: защитные силы организма брали свое.

Затем весь безумный калейдоскоп событий прошлого лета сверкнул своими остро сколотыми гранями перед моим мысленным взором и, повернувшись, сложился в целостный, стройный, понятный узор. Я распахнул дверь машины, не думая о проносившихся совсем рядом ревущих чудовищах.

Автомобиль бодро квакнул на прощание электронным замком. Слева — высокий обрыв. Справа склон горы полого уходил вверх, невдалеке по нему среди колючих кустарников вилась каменистая тропинка. Я быстро направился к началу этой тропы и размеренно зашагал по ней вверх, не задумываясь о том, зачем иду и куда она ведет.

Странное и жуткое исчезновение жены, загадочные обстоятельства ее поисков — все те события, которые и сейчас отзывались в душе горячими волнами боли, — я никогда прежде не связывал мысленно с одним происшествием, которое на фоне развернувшейся затем драмы казалось незначительным. В день, когда появилась та самая публикация в «Звездной жизни» и когда ушла из дома, чтобы пропасть навсегда, моя вторая жена, — в тот день я едва не задавил на улице почтенную старушку. У меня очень хорошая зрительная память. В скрупулезном — вплоть до родинки над губой! — описании старой леди, составленном Филиппом, я узнал свою старушку. Ее рисованный портрет только подтвердил мою догадку.

Недалеко от того места, где я едва не совершил страшного злодеяния, я нашел смешной брелок, который в шутку назвал «неразменным фунтом». Потом забавная вещица исчезла вместе с женой. И я забыл о ней, как забыл обо всем, что напоминало мне о моей беде. Я не вспомнил об этом эпизоде, даже когда прицельно занялся изучением так называемой проблемы «неразменной купюры».

Теперь все три сюжета — старуха, пропажа жены, «неразменная купюра» — прочно связались в моем сознании в единое целое. Теперь мне казалось абсолютно очевидным, что старуха, узнав о моих семейных делах из журнала, добыла побольше информации обо мне и зачем-то стала вредить нам с женой через посредство вещи, обладающей загадочными и сильными свойствами.

Так я непринужденно принял как само собой разумеющееся веру в то, что «неразменная купюра» существует на самом деле и обладает необъяснимой, возможно, мистической силой.

Тропка под ногами становилась все более крутой и сыпучей. Я не прошел еще и половины пути к вершине. Но мои стройные размышления уже обрели законченный вид, и лихорадочное возбуждение, гнавшее меня пешком по каменистому склону, улетучилось. Я развернулся и стал медленно спускаться вниз, к оставленной на обочине машине. Однако вскоре ноги стали подкашиваться. Я сел на теплые, нагретые солнцем камни.

Передо мной простиралась морская гладь. Отсюда, с довольно большой высоты, казалось, что море не покоится полого в своей чаше, а стоит вертикальной стеной, перекрывая горизонт. Солнце, уже заметно клонившееся к западу, слепило глаза, а я, мерно раскачиваясь, смотрел прямо на его белый диск. Резервные силы нервной системы подошли к концу, наступило запредельное торможение.

Не то чтобы я рассуждал тогда о собственном состоянии, но понимал его именно в подобных терминах. Я не задумывался в тот момент, откуда они берутся в моей голове.

Заторможенное сознание постепенно оживало. Первая мысль, которую оно сумело породить, была проста: «Я еду за „неразменной купюрой“». Вторая — посложнее: «Я еду к женщине, у которой находится „неразменная купюра“». Третья сверкнула как молния: «Найду купюру — найду жену!» Логики не хватало, но я вскочил на ноги и почти бегом ринулся вниз. Четвертая мысль подхлестывала, словно хлыстом: «Надо спешить. Сегодня истекает ровно год».

Дальше я еще неизвестно сколько времени, не останавливаясь и почти не отвлекаясь на размышления, на предельно возможных скоростях гнал машину по трассе. Нет, один раз остановился, чтобы переодеться: вечерело, погода менялась, повеяло долгожданной прохладой. Я больше не включал магнитолу: мозг просил тишины и не нуждался теперь в искусственном взбадривании. Все мысли улетучились, остались только горы, море, серая лента асфальта и ветер из открытого окна, треплющий волосы, прижимающий к телу тенниску. И скорость. Вперед! Быстрее, быстрее!

Я остановился в районе Геленджика на обзорной площадке. Не то чтобы заранее собирался отдохнуть, размять ноги. Не то чтобы я прельстился красотой открывшегося морского пейзажа — я налюбовался ими за день предостаточно, а сейчас почти не глядел по сторонам.

Просто, когда я увидел площадку, уставленную несколькими машинами, по балюстраде которой люди прогуливались с фотоаппаратами, позировали, стояли, опершись о парапет и задумчиво глядя вдаль, я внезапно решил остановиться. Я запер автомобиль и направился к высокому парапету.

Удивительно резко меняется в южных широтах погода. В Англии она тоже не отличается постоянством: по двадцать раз на дню солнце может закрыться облаками, дождь то моросит, то улетучивается вместе с остатками хмари. Но это — совсем не то же самое, что происходит здесь.

Только что, всего какой-нибудь час назад, солнце сияло с безоблачного неба и, несмотря на то, что оно уже катилось вниз, палило невыносимо. Теперь из-за гор шли плотным, сомкнутым строем иссиня-черные тучи. Они двигались быстро и низко, задевая своими кисейными подолами верхушки не таких уж высоких в этих местах гор. Сероватая сырая дымка вязла в древесных кронах, останавливала свой бег и медленно стекала вниз, в ущелья.

Передовые отряды туч уже подбирались к солнечному диску, но запад был еще чист и ослепительно светел. Солнце золотило тучи, и они пламенели над морским простором. Море волновалось. В воде, как на огромной палитре, перемешались все краски: лазурь, индиго, оранжевый, розовый, золотой.

Резкие порывы холодного ветра прохватывали до костей.

Быть может, мне почудилось: в самой густой синеве туч, далеко над горами, сверкнула белая зарница…

Самое интересное, что в тот момент, когда я мерил шагами обзорную площадку, я мысленно описывал все происходившее вокруг именно таким высокопарным текстом! Мысленно ведя репортаж с места событий, я успокаивал себя, старался смотреть на ситуацию со стороны. Вместе с тем я обращался в тот момент к единственному на свете человеку, которому мне хотелось все-все рассказать.

Не знаю, можно ли утверждать, что я не помнил ее имени, ее голоса, ее лица. Я не думал об этом, все время проскакивал, обходил в своем сознании эту тему. Но я так ясно чувствовал атмосферу понимания, доверия, дружбы, которые прежде существовали между нами.

— Красота, правда? — довольно тихо и дружелюбно произнес мужской голос рядом со мной.

Я не предполагал, что человек обращается ко мне. Просто непроизвольно оглянулся. Мужчина лет пятидесяти доброжелательно улыбался, глядя на меня. Я тоже улыбнулся:

— Правда. Фантастический вид.

Я внезапно почувствовал, как устал — и от целого дня дороги, и от эмоционального напряжения последних часов. Мне очень захотелось минут пять поговорить с незнакомым человеком. Я спросил:

— Вы путешествуете?

— Да! Мы из Москвы. — Собеседник тоже обрадовался возможности пообщаться. — Жену и дочку везу, — пояснил он с нескрываемой гордостью. — Первый раз рискнули поехать на машине. Раньше все поездом или за границу. Мне товарищ подсказал: на автомобиле дешевле выходит, и ты сам себе хозяин, куда захочешь — туда поедешь. А вы? Тоже путешествуете? С семьей или один?

Я не сразу решил, что ответить.

— Да нет. Я… по делу скорее. По личному. Еду один.

— Так присоединяйтесь к нам! Поедем дальше в две машины. Так веселее и надежнее.

Если бы я увлекался мистикой, то подумал бы, что встретил астрального двойника Георгия. До чего ж у них обоих была сходная манера разговаривать с людьми: и сам стиль речи, и отношение к чужому — как будто сто лет знакомы, — и постоянная готовность втянуть человека в сферу активности своей притягательной личности. У меня отец был таким, и я с огромной теплотой отношусь к людям их типа. В Англии их мало, в России… тоже не много. Этот мужчина даже внешне напомнил мне отца: высокий, мне вровень, плотный, узкий овал лица, правильные черты и глаза, в которых живет смешинка.

— А вы в какую сторону направляетесь?

— Вообще-то говоря, недалеко. В Архипо-Осиповку: наши друзья там отдыхали, дали адресок, где жилье снять. Говорят, прекраснейшее место!

— Беда в том, — посетовал я, — что мне-то в противоположную сторону. Я, возможно, попозже вернусь, тогда загляну в вашу Архипо… Осиповку. — Я запнулся на трудном названии населенного пункта. — Думаю, найду вас на пляже.

— Вы извините меня, пожалуйста… Вы… не из России?

Он только теперь заметил мой нечистый от недостатка практики выговор. Я рассмеялся:

— Я — англичанин.

— Правда? Вы не шутите?

— Правда.

— Что вы говорите?! Ну и ну! — Мой по-прежнему безымянный собеседник покачал головой. — Далеко путь держите, если не секрет?

— Мне нужна одна станица в районе Темрюка.

— Темрюка? — Он поднял глаза к небу, вспоминая карту. — Знаете, что я бы вам посоветовал? Не ездите вы через Новороссийск, если хотите добраться к вечеру!

— Хочу. А почему не ездить?

— Мы в этом городе часа два потеряли, пока крутились по улицам: где перекрыто, где перерыто. Указателей почти нет. Дочка чудом углядела табличку на улице, мимо которой мы уже раз десять проехали, и мы выбрались. И то не совсем правильно: в порт попали.

— Вася! — Мой просветитель обернулся в направлении требовательного женского голоса. — Ты собираешься ехать дальше? Скоро стемнеет!

— Еще не скоро! Сегодня — самый долгий день в году и самая короткая ночь.

— Не забывай, пожалуйста, что мы на юге.

— Хорошо, не забуду. — Он снова повернулся ко мне. — Извините, мне, пожалуй, и вправду надо ехать. Так что в Новороссийск я бы вам не советовал. Впрочем, город, конечно, с интересной историей, его стоит увидеть. Если вам интересна ночная жизнь…

— Не особенно, — перебил я, вспомнив, что и мне пора продолжать путь. — И уж точно не сегодня вечером. Так что большое вам спасибо за совет. Я им воспользуюсь.

Мы вместе дошли до наших автомобилей и с крепким рукопожатием расстались. Его «рено» уехал первым — рванул с места. Я поздно вспомнил, что мы не познакомились как следует и не обменялись никакими координатами… Нет, моя мама такой не была: она не дергала отца и не командовала им. Если бы она это делала, он бы, наверное, тоже терпел…

Я долго искал очки: забыл, куда их засунул, и все время натыкался на темные, которые не снимал сегодня целый день. Мог бы и без очков разглядеть, но боялся пропустить какую-нибудь важную подробность. Посмотрел карту и наметил маршрут. Стало быть, Крымск — Варениковская — Темрюк. Можно через Анапу, по магистрали, но мне не понравилось, что придется делать крюк. Несколько раз проследил весь путь: как бы не ошибиться! Наконец выехал на трассу.

Неприятно сосало под ложечкой: мне не давали покоя вскользь брошенные слова Василия: «Чудом углядела табличку на улице». Эти слова отзывались в глубине души тоской и ощущением опасности. Если в Крымске меня также встретят улицы без табличек, то… То что? Крымск, судя по карте, городок поменьше Новороссийска. Прорвемся!

Было всего около восьми вечера, когда я подъезжал к Крымску, но землю уже окутали густые сумерки: огромный грозовой фронт давно поглотил и солнце, и полоску заката, изо всех сил старавшуюся удержаться на западе. То справа, то слева на горизонте вспыхивали зарницы. Дождь пока не начался.

Последним приветом сходивших на нет гор стал лесной пожар на одной из вершин. Округлую, покрытую зеленью гору венчал на самой макушке ровный огненный круг. Я долго не мог отделаться от впечатления, что кто-то намеренно — ради красоты и развлечения — устроил иллюминацию, сложив огромное количество костров. Но пылающая окружность постепенно росла, а внутри очерченного ею пространства чернели остовы обгоревших деревьев.

Лесные дебри вокруг, выжженная поляна в центре и мрачная иллюминация по ее краю — картина напоминала сказки о Лысой горе и шабаше ведьм. Хотя нынешний особенный, единственный в году день скорее располагал к пасторальному веселью вокруг купальских костров.

Я сравнительно легко преодолел город, руководствуясь скудными указателями, логикой и всего один раз спросив дорогу у прохожего.

Развязка на выезде немного смутила меня. Вначале — перекресток в виде буквы «Т», снабженный указателем на Темрюк; чуть дальше — еще один перекресток вилочкой, на котором вместо указателя красовался рекламный щит. Народу на дороге в этот неприветливый вечер — ни души, ни пеших, ни конных. Дорога, шедшая прямо, мне понравилась больше, чем та, что ответвлялась влево, и я поехал по ней в надежде, что вскоре попадется какой-нибудь пост дорожной инспекции или населенный пункт, где можно будет уточнить маршрут.

Действительно, вскоре путь пересек железнодорожный переезд. Я спросил служащего, правильно ли еду на Темрюк. Тот задумался.

— Да… Правильно… Да, так лучше. Этой дорогой вернее: не заблудитесь. Поезжайте.

Дорога извивалась между пологими безлесными холмами. Каждый метр земли здесь возделан: распахан, засажен, засеян. Даже вдоль обочин вместо декоративных кустарников — плодовые деревья.

Небо почернело, а вслед за ним и земля досрочно погрузилась в ночной мрак. Налетевший порыв ветра порой бросал в стекло горсть крупных капель, но в целом было пока сухо. Однако далекие зарницы оборотились молниями, которые били все чаще. Сквозь шум мотора и ветра стали докатываться раскаты грома.

Одна зарница впереди, почти над дорогой, показалась мне странной. Она полыхнула вместо белого розовым. И как будто зависла над вершиной холма. Я наконец понял: то не зарница — зарево. Неужели где-то от молнии начался пожар?! Я представил недавно увиденный горящий лес. Нет, здесь этого быть не может: здесь нет лесов. Что же горит?

Тревожное зарево за холмом росло, насыщалось багровыми тонами. В те же тусклые багровые оттенки оно красило тяжелые подбрюшья туч над собой.

Пустынное шоссе, довольно широкое и с хорошим покрытием, оставляло мне возможность наблюдать окрестности. Я то и дело возвращался глазами к загадочному зареву.

Наконец дорога вынырнула из низины, сделала крутой поворот…

Мои худшие опасения подтверждались: страшное, огромное пламя! Темное даже в центре — насколько могут быть темными оранжевый и красный цвета. Горит не один частный дом или овин. Если это жилье, то горит целая деревня. А всего вернее — что горит какое-нибудь предприятие…

Дорога еще немного изогнулась — и я понял, какой я дурак. Надо же было накрутить целую историю на пустом месте! Гигантский факел, размеры которого показались мне издалека чудовищными, полыхал на вершине узкой и высокой черной трубы. Да, предприятие. Но оно не охвачено пожаром: оно функционирует в нормальном для себя режиме.

Факел казался мне не менее зловещим, чем его загадочное зарево. Его ровный неестественный свет заливал все окрестности, куда хватало глаз, и эту мрачно подсвеченную землю укутывали багровые тучи. Очень далеко между полей вилась лента реки — совершенно черная посреди преобладавших на местности красных тонов. На склонах соседних холмов там и тут я замечал отдельно стоявшие домики. Их окна смотрели прямо на факел. Я попытался представить, как жить в доме, где каждую ночь в окна льется багровый свет, где, выходя в сад, ты видишь красноватые деревья на красноватой траве, — и не сумел. Мурашки пробежали по спине.

Наконец дорога сделала новый поворот, и через некоторое время я вздохнул с облегчением: инфернальное пламя начало удаляться и пропало из вида.

Меня несколько смущало, что до сих пор я не встретил ни одного населенного пункта около шоссе, хотя, судя по карте, они должны были попадаться довольно часто. Разумеется, я мог не совсем точно определить расстояние. Ехал я уже довольно долго. Впрочем, в отдалении время от времени мелькали огни деревень. Я собрался было остановиться и свериться с атласом.

Новый крутой поворот дороги опять вынес меня в долину, озаренную гигантской газовой горелкой. Только теперь факел оказался справа от меня. Я не мог осмыслить, как это произошло: в темноте меньше видно ориентиров, сложнее определить собственное пространственное положение и направление движения. Еще несколько виражей — и факел скрылся за холмом слева. Появился вновь. У меня сложилось впечатление, что я наматываю вокруг него круги. На самом деле я заметил, что неуклонно к нему приближаюсь.

Все чаще просматривалась на горизонте среди подсвеченной равнины лента реки. Моя русская бабушка рассказывала своему сыну — моему отцу, — что жила в детстве на самом берегу реки Кубани. Я мечтал побывать в этих краях, чтобы по-настоящему прочувствовать свои русские корни. Но за несколько лет работы в России я так и не успел — или не рискнул, опасаясь разочарования, — выбраться на «историческую родину». Теперь любопытство гнало меня вперед, не давая остановиться, чтобы свериться с данными атласа и подумать.

Я вновь любовался красноватыми тучами, когда заметил уходившее влево широкое шоссе. Краем глаза я даже ухватил белый щиток — дорожный указатель. Но прочитать его не успел. Впереди внезапно открылась россыпь огней: крупная станица! Может, я уже добрался до… как ее?.. Пищевое какое-то название… Варениковская!

Название на белой табличке при въезде в населенный пункт ничего мне не сказало: что еще за Троицкая? Я съехал на обочину и, включив в салоне свет, вновь достал атлас. Мощный треск расколол небо прямо над головой, за окнами полыхнуло белым. Притихшее было наступление грозы продолжалось с новой силой, но покуда — почти всухую.

Я не нашел станицу Троицкую в том направлении, где искал. Более внимательно проследил глазами весь маршрут до Темрюка. Новый оглушительный грохот над головой. Нету. Предчувствуя недоброе, предпринял более широкое исследование карты. Нашел Троицкую. Я в дюжине километров от города под названием Славянск-на-Кубани. До Варениковской нужно было с самого начала ехать по другой дороге. Второй поворот на Темрюк недавно проскочил.

Сердце оборвалось, упало и исчезло с экранов радаров. Вот, началось! В точности повторяется история, случившаяся ровно год назад! Я тогда тоже путался в названиях населенных пунктов и сбивался с пути на развилках дорог. Правда, в Англии потеряться гораздо труднее, чем здесь, в российской провинции. Здесь подобное развитие событий выглядит вполне естественным, закономерно вытекающим из состояния дорог и дорожной информации…

Я решил не возвращаться. Судя по карте, город Славянск-на-Кубани можно объехать по краю, не влезая на ночь глядя в сложное переплетение улиц. Зато потом меня ждет широкая прямая полоса «важной соединительной дороги» вплоть до самой станицы Голубицкой — нынешнего пристанища обладательницы «неразменной купюры», возможно, моей потерявшейся жены.

Вновь трогаясь в путь, я вспомнил, что Георгий пытался мне ее сватать. Она одинока. Значит, она меня ждала? Возможно, тоже искала вслепую. Впервые после сегодняшнего телефонного разговора с Филиппом, который заставил меня воскресить в памяти прошлогоднюю катастрофу, я подумал, что не представляю себе эту женщину. Любимая… Как странно звучало это слово для меня, по-прежнему не знавшего, как она выглядит, чем живет и как звучит ее голос… Я уже знал, что она есть, но еще не мог поверить и не мог вообразить нашу встречу.

Сразу за селением я наконец пересек реку Кубань, красиво изгибавшаяся лента которой давно притягивала мой взгляд. Темная вода дышала глубоким покоем, прохладой.

Ломаные линии молний вспыхивали и гасли еще слишком далеко, чтобы озарять окрестности, но в ровном красноватом свете горящего газа я разглядел табличку с двойным названием города еще до того, как на нее попали лучи фар.

К моему удивлению, никакого города за табличкой не оказалось. В темноте усиленно размахивали ветвями под крепким ветром деревья и кустарники, плотно усаженные вдоль дороги.

Еще несколько сотен метров, вираж — и прямо перед лобовым стеклом выросла целая улица двух-трехэтажных домов городского типа, в которую я въезжал. Альтернативным направлением было только движение назад. Я вздохнул, поняв, что объехать город не удалось.

Город выглядел так, как будто я оказался в нем не в девятом часу вечера, а после полуночи. Ни одной живой души я не видел на улице. Если на шоссе мне еще изредка попадались попутные или встречные машины, то здесь мой автомобиль катился по мостовой в гордом одиночестве. Однажды дорогу мне стремительно перебежал небольшой зверь; собака или кошка — я не успел рассмотреть. В окошках, однако, кое-где горел свет, что возвращало городу вид обитаемого и некоторое подобие уюта.

Несмотря на свои нерадужные ожидания, я вскоре оказался на перекрестке под табличкой, четко указывавшей направление пути: налево — Краснодар. Я удивился: по моим понятиям, Краснодар находился справа, но решил, что указатель сообщает кратчайший путь до той самой объездной дороги, которая изображена в атласе, и свернул налево. Через некоторое время дома начали редеть, уступили место глухим заборам каких-то складов или предприятий, а потом я увидел впереди степной простор. И кустарники по обочине. Шоссе плавно изгибалось, но никакие развилки пока не появлялись в поле зрения.

…Она любила простор и природу. Замкнутых пространств не боялась, но городу, если была возможность, предпочитала деревню и скучала по размашистым пейзажам своей родины среди камерных европейских видов. Вообще-то живописные холмы и перелески Англии она одобряла, ей нравились аккуратные сельские домики, увитые зеленью, окруженные пышно цветущими палисадниками. Но по-настоящему довольной, освобожденной она становилась среди суровых и нелюдимых вересковых пустошей, когда нам удавалось выбраться на выходные в Шотландию.

«У вас в Европах, — иногда говорила она, чем страшно меня задевала: я тут же бросался объяснять, что Англия за морем и к Европе имеет косвенное отношение, — у вас в Европах слишком много народу на единицу площади. В какую глушь ни заберись, куда ни глянь, обязательно увидишь несколько населенных пунктов. Никакой перспективы. Просто… просто глаза начинают задыхаться!»

Вот я и вспомнил ее голос! Глуховатый, теплый, уютно-домашний, как потертый бархат…

Однако в Лондоне жена прижилась легко. Ей очень нравилось, что город сохранил свой старинный облик, и при этом не подавляет обилием древнего камня, что в нем так много зелени: парков, скверов, цветов.

Когда у меня выдавались хотя бы два свободных часа, она тащила меня гулять в какой-нибудь парк, независимо от погоды: заставляла дышать «хоть чуть-чуть более свежим, чем на проезжей части, воздухом». От усталости я порой упирался, но потом бывал ей благодарен: прогулка отлично развеивает утомление!..

Очередной дорожный указатель неожиданно вспыхнул в дальнем свете фар. В первую минуту я не поверил своим глазам и перечитал надпись снова. Ничего не изменилось. «Г. Славянск-на-Кубани», — гласила надпись!

Снова въезжаю под темные своды густых древесных крон, едва подсвеченных красноватым заревом, и, преодолев сплошную стену высокого кустарника, перекрывающего вид на город, оказываюсь на плохо освещенной улице. Моя хваленая зрительная память отказалась служить мне надежным инструментом в темноте, и я не был уверен, еду ли по той же самой улице, что в первый раз, или по другой.

Открывшийся вскоре моему взору перекресток развеял сомнения: я находился в том же самом месте, что и прошлый раз. Я готов был поверить, что где-то проскочил важный поворот или развилку, однако делать еще один приличный крюк, не имея ясной перспективы, не захотел. Решил ехать прямо, через центр города: где-то там, в центре, моя дорога пересечется с искомым шоссе.

Чем дальше я ехал, тем больше этажей обретали многоквартирные дома, тем плотнее они смыкали свой строй.

Я заметил темную фигуру, торопливо шагавшую по тротуару впереди. Хотел было окликнуть прохожего, чтобы спросить совета, но тот свернул в узкую боковую улочку, и я не стал за ним гнаться.

На стенах домов, в районе верхних этажей, лежали слабые красноватые блики. На миг их поглотил белый дневной свет. Прямо над головой в очередной раз сухо треснуло небо. Я притормозил и закрыл все окна, кроме одного, чтобы не было сквозняка. Не представляю, имеет ли это действие какой-либо смысл для предотвращения встречи с молнией, когда находишься внутри металлической коробки.

Улица, ровная, как стрела, влекла меня вперед, но ни одна мало-мальски выдающаяся среди узеньких деревенского вида переулочков магистраль не пересекала мой путь.

Вскоре город опять принялся заканчиваться, превратившись сначала в большую деревню, а потом полностью сойдя на нет. Улица, по которой я ехал, между тем потеряла свое асфальтовое покрытие. Под колеса норовила броситься огромная — во всю ширину дороги — неизведанной глубины лужа. Дальше чернело заросшее чем-то высоким поле. Тупик. Я развернул автомобиль и медленно, почти крадучись, покатил обратно.

В третий раз я пересек границу города.

История повторялась. Только теперь уже я оказался в роли заблудившегося среди трех сосен путника. В душу вползало колючее, едкое отчаяние, в котором смешались и досада на собственную тупость, и тягостное удивление, и необъяснимый страх. Но насмешливый голосок существа, которое сидит внутри и, никогда не поддаваясь чувствам, вечно оценивает твои поступки и мысли, ехидно комментировал: «Теперь понимаешь, что происходило с твоей женой и каково ей было потеряться ни с того ни с сего? Разве ты не думал тогда с досадой, что только с ней могла приключиться такая история — благодаря ее феноменальному неумению ориентироваться в пространстве?»

…Ее первой реакцией на любое неприятное, травмирующее событие был смех. Она смеялась над собой даже сквозь слезы боли и страха. Если она болела, я мог совершенно точно определить, когда ей становилось особенно плохо: она начинала сыпать отменными остротами. Тоска, печаль, горе — та же реакция: смех всех оттенков — от нервного хихиканья до хохота на грани истерики, но никогда — за гранью. Она умела владеть собой. Ее глаза цвета хаки — вот я и вспомнил ее глаза! — они часто улыбались, тепло и приветливо.

В начале нашего знакомства я все старался понять, отличается ли ее светлая и красивая улыбка, обращенная ко мне, от тех, что она в изобилии раздаривает другим людям — и мужчинам, и женщинам. Очень расстраивался и пугался, когда она вдруг приходила на нашу встречу серьезной, потому что мне казалось, что она печальна, не в духе, что ей попросту скучно в моем обществе. Я не сразу научился понимать, что это — высшая степень ее доверия к человеку — когда она позволяет увидеть свое истинное лицо — ту серьезную, задумчивую девочку, которой в глубине души она оставалась до сих пор.

Я узнал ее и другой. Нежной и пылкой, порывистой, смелой. Бесконечно женственной.

И наконец, я научился различать во взгляде все оттенки ее богатой натуры. Они так легко и естественно соединились в теплом, неброском сиянии любви!

Надеюсь, в качестве работника незримой вселенской фабрики, производящей тонкую материю любви, я не уступал своей жене по нормам выработки и качеству изготовляемой продукции…

Воспоминания об утраченном, казалось бы, должны были окончательно выбить меня из колеи, но я, напротив, радовался им и впервые с того момента, как понял, что заблудился, дышал полной грудью. Вновь обретенные воспоминания о жене оказались такими легкими и светлыми, что само собой верилось: все теперь наладится, теперь нам гораздо легче встретиться, чем не встретиться.

Автомобиль едва полз по дороге из-за бесконечных выбоин на проезжей части, которую только условно можно было назвать асфальтированной. Погруженный в размышления, я незаметно для себя вновь подъехал к тому заветному перекрестку, от которого оба раза начинался мой путь по городу. Я свернул в боковой проезд, остановился и вышел из машины. Автомобиль, как всегда, немелодично квакнул, запираясь.

Улица, на которой я оказался, имела сельский и малообжитой вид. Преобладали одноэтажные частные дома. Фонари здесь если и попадались, то горели с пятого на десятый тусклым красноватым светом. Местные жители, как видно, отходили ко сну очень рано, так как в соседних домах не светилось ни одно окно. Палисадники вокруг домов были окружены заборами — где грубо сколоченными из широких досок, где аккуратненько собранными из штакетника. За заборами — высокие неопрятного вида растения, как бурьян.

Я прогулялся по перекрестку, внимательно исследовал неверный указатель в надежде найти еще какие-то надписи или обнаружить, что прежде он был подвешен по-другому. Наконец я остановился посреди рокового пересечения дорог, бессмысленно уставившись в темную даль.

Нужно было возвращаться к машине, садиться за руль и продолжать путь. Но я не двигался с места. Неодолимая тяжесть навалилась на меня, ноги налились свинцом. Эта темная, неопрятная улица так напомнила мои собственные сны!

Жена, исчезая из моей жизни, докладывала мне по мобильной связи, что идет по какой-то бесконечно длинной улице, где фонари светят так тускло, что не разобрать надписей на табличках, прикрепленных к стенам домов. От тягостного воспоминания об этом телефонном разговоре снова, как тогда, болью стиснуло сердце… Потом я долго искал жену и постепенно забывал ее. Потом забыл о ее существовании совсем. Однако темная улица с черными палисадниками и глубокими выбоинами на мостовой часто снилась мне в неприятных тревожных снах.

Мне не хотелось уходить. Хотелось остаться здесь, стоять неподвижно и неподвижным взглядом смотреть вперед, вдаль.

Мой разум протестовал против того, чтобы задерживаться на этой неприветливой темной улице, в инфернальном городке Славянск-на-Кубани. Здесь нечего делать, и следует продолжить свой путь. Я должен торопиться. Жена ждет меня. Что с ней будет, если я ее не найду?!

Я сделал шаг в сторону, другой. Еще немного — и перспективу перекроет темный угол трехэтажного здания.

Я совершенно ясно почувствовал, что, даже если уйду, мое сердце навсегда останется здесь, на неприветливой, разбитой улице моих страшных снов. Нет ему, моему сердцу, ничего роднее и дороже этой чужой и страшной длинной извилистой улицы.

Вдали, там, где противоположный конец улицы растворялся в темноте, из ночного мрака проступила крошечная светлая фигурка.

Сердце полетело в пустоту. Я зашатался, теряя опору.

Я хотел пойти вперед, навстречу, но боялся шевельнуться, чтобы не спугнуть видение.

Он стоял, засунув руки в карманы, и смотрел на дорогу, по которой крошечная фигурка торопливо шла ему навстречу. Он совсем перестал дышать.

Как ни торопилась фигурка, она приближалась очень медленно, постепенно обретая очертания, пропорции, цвет.

Серебристая, как будто светящаяся, стройная женщина сбивчиво шагала по пустой бесконечно длинной ночной улице. Тусклые фонари горели через три на четвертый; за кустами у обочин, за растениями палисадников караулила густая темнота, и стены домов чернели, сливаясь с беззвездным небом, и ни одно окно не светилось. Багровое зарево гигантского факела за его спиной слабо отдавалось в коньках крыш.

Женщина не глядела по сторонам и под ноги — только вперед. Она то и дело спотыкалась на огромных выбоинах.

В ее неровном, сбивчивом шаге он, наконец, сумел различить особенности походки.

Мучительно долгий ее переход от одного горящего фонаря до другого — и он увидел черты лица и отблеск багрового пламени в ее глазах, устремленных вверх, далеко за его спину.

Его губы, повинуясь привычке, сложились в то имя, которого он не помнил, но в легких не хватило воздуха ни на звук, ни на самый слабый хрип.

— А у меня с автобусом так неудачно вышло, — как ни в чем не бывало, весело рассказывала она. — Хотела попасть в Краснодар, а добралась вот, видишь, только до Славянска.

— Попадать совсем не туда, куда тебе нужно, на ночь глядя — это, как я заметил, одна из самых стойких твоих привычек… — вставил я.

Она робко улыбнулась:

— Точно! Откуда… ты знаешь?

Я вздохнул и пожал плечами.

— Что-то случилось на дороге. Автобусы вообще ходят очень редко, а мы еще ждали на остановке лишних часа три. Пришел краснодарский — мы все, наконец, счастливые и довольные, загрузились в него. Вдруг водитель сообщает: по техническим причинам маршрут изменен, машина пойдет только до Славянска.

— Какие странные технические причины: полмаршрута можно проехать, а больше — ни-ни.

— Не знаю, он при мне несколько раз ломался и чинился в дороге. Короче говоря, большая часть пассажиров с матом и причитаниями автобус покинула. А я из упрямства решила остаться. Мало ли еще какие трудности будут. Надо продвигаться к цели, а не от нее.

— Где же ты собиралась ночевать?! — Этот вопрос пока волновал меня гораздо больше, чем другой: какова была цель ее перемещений в пространстве.

— Мне попутчики рассказали, как найти общежитие, чтобы заночевать. Вот я и шла, искала. Сдуру отказалась — мне одна бабушка, тоже пассажирка, предлагала: «Иди, дочка, у меня переночуешь». Впрочем, что ни делается, все к лучшему: зато я вас… тебя встретила.

Минуту назад она приветствовала меня словами:

— Господи! Неужели это вы?! Как хорошо! А что вы тут делаете?

Меня поразило эти «вы». Моя ли это Александра, если она меня едва узнает?!

Я сделал шаг ей навстречу, но расстояние между нами все равно оставалось слишком большим, чтобы я мог к ней прикоснуться.

— Разве ты… вы не помните, — сказал я, едва сдерживая дрожь в голосе, — что мы давно перешли на «ты»?

— Давно? Да-да, мы вообще давно не виделись. Извините. То есть извини. А… ты меня тоже не сразу узнал?

— Конечно не сразу — в такой тьме!

— Я очень испугалась, когда увидела, что на перекрестке мужчина стоит: ночь, я одна-одинешенька. Решила так: если он двинется мне навстречу, сразу побегу. Потом в дом какой-нибудь попрошусь, чтоб приютили. Хорошо, что ты не ушел, подождал меня.

— Как же я мог тебя не подождать, Аля?

Я снова попробовал преодолеть разделявшее нас расстояние, и вновь мой шаг вперед оказался шагом в сторону. Сильный порыв ветра распахнул ворот ветровки, который она придерживала ладонью. Какая-то ткань светилась живым, огненным оттенком, окутывая шею. Такой знакомый цвет! Конец шарфа выскользнул из-под куртки и полетел по ветру. Она принялась его укрощать. Справилась. Смущенно глянула на меня. С тем же порывом ветра развеялись мои сомнения.

Я смотрел на Александру, внимательно слушал ее. Мне стало спокойнее. В двух шагах передо мной весело улыбалась и с трудом припоминала меня как давнего случайного знакомого моя настоящая суженая, та единственная, которую я искал.

Она еще ни разу не назвала меня по имени. Она не помнила моего настоящего имени и стеснялась произнести ту дурацкую кличку, которую знала в самом начале нашего знакомства.

В первый же раз я случайно оказался у нее дома, в небольшой компании ее коллег — ученых-психофизиологов. Она и я смотрели друг на друга с симпатией — тем дело и ограничилось. Ухаживать за ней я стал не сразу: я был совершенно уверен, что у этой симпатичной, умной и приветливой молодой женщины есть муж или постоянный партнер. Моей уверенности нисколько не мешал испорченный кран в ванной комнате: мало ли, занят человек или куда-то надолго уехал. Мне знаком голодный, напряженный взгляд одиноких женщин. А ее защитного цвета глаза были безмятежны.

Лишь пару месяцев спустя, в начале осени, я узнал от общего знакомого, что нет у Александры Рябининой ни мужа, ни друга, и поспешил встретиться с ней вновь. А в ноябре мы уже поженились.

Много позже она однажды решилась признаться мне, что ее больно ранило мое исчезновение после первой встречи: я ведь не скрывал, как она мне понравилась, — а после взял да и пропал!

Вот теперь она и смотрела на меня с радостью, обидой и робкой надеждой — именно так, как смотрела в начале нашей второй встречи.

Случайные капли будущего ливня падали на нас, пока еще не угрожая промочить до нитки.

Я сказал, что в Славянске по делу, и спросил, зачем Александра так стремилась в Краснодар. Та ответила, что это целая история, она потом расскажет, если мне будет интересно.

— Я хотела обязательно успеть туда съездить пораньше, а то Гоша грозился на днях везти нас всех дальше на Кавказ.

— Гоша?

— Георгий — муж подруги. Мы приехали только сегодня утром. Остановились далековато от пляжа. Сразу побежали купаться. Все вещи сложили в один рюкзак, который нес Гоша. Когда вернулись с пляжа, ребята повалились спать — сутки ведь ехали без отдыха, а я решила, не откладывая, рвануть в Краснодар.

Я слушал молча: в горле застрял комок.

Друзьям она написала записку, чтобы не волновались. И, только усевшись в автобус, обнаружила, что забыла вынуть из общей сумки кошелек и мобильный телефон!

— Пришлось ехать налегке. Кое-какие деньги завалялись в кармане брюк. Хватило на автобусный билет. Еще остался полтинник с мелочью.

«Полтинник»! Я немедленно взял след:

— Но оставшиеся деньги ты бы потратила на ночевку в общежитии! Как собиралась ехать дальше, до Краснодара и обратно?

— В крайнем случае автостопом. Но, я думаю, мне бы хватило: здесь такие низкие цены!

— Автостопом? Ты путешествуешь по России с одной пятидесятирублевкой в кармане? Не может быть!

«Ну, покажи мне этот полтинник!» — хотел я крикнуть.

— Хочешь, покажу?!

Я замер: как легко она прочитала мою мысль! И вспомнил: так бывало часто между нами.

— Ну, покажи.

Она проворно вывернула наружу оба кармана ветровки, достав оттуда металлическую мелочь. Затем распахнула курточку и, извиваясь, принялась выворачивать карманы слишком тесных джинсов. Как же она хороша! У меня перехватило дыхание. Я опять спонтанно сделал шаг вперед, однако не приблизился к ней ни на дюйм.

— Вот, видишь?

В руке она держала несколько крупных монет, похоже, пятаки, и пятидесятирублевую бумажку. Вывернутые карманы смешно трепыхались на ветру.

— Убедился?

— Кстати! — воскликнул я как можно естественнее, — не убирай пока свое сокровище. Дай мне на нее посмотреть поближе.

— На что?

— На купюру эту пятидесятирублевую.

— Зачем?

Ее тон едва уловимо изменился. Откуда это вдруг возникшее сопротивление?

— Покажу тебе фокус. Я его недавно освоил.

Любимая женщина смотрела на меня с подозрением.

— Ну нет. Ты ее порвешь на мелкие кусочки и скажешь, что фокус не удался, а она у меня последняя.

Я вздрогнул: она опять прочла мою мысль!

Настаивать дальше не имело смысла. Я чувствовал, как нарастает в ней сопротивление.

— Ладно! — сказал я, постаравшись добавить в интонацию легкого лукавства и загадочности и демонстративно сделав совсем коротенький шажок назад. — Пойдем к машине: дождь начинается.

Интересно, сможет ли она сесть в мою машину, хотя бы на заднее сиденье?

— Пойдем.

Она сделала шаг мне навстречу — получилось вбок. Расстояние между нами не сократилось. Она все еще держала в руках деньги. Осознав это, она приостановилась, чтобы рассовать их по карманам. Задумалась, глядя на синюю бумажку. Взглянула на меня.

— Виктор!

Ура! Она назвала меня по имени!

— А какой фокус?

Я искренно засмеялся. Сработало! Однако если я снова попрошу передать мне купюру, сопротивление вернется. Я изучил фольклор на тему неразменной монеты. Есть… есть единственный естественный способ хотя бы ненадолго заполучить ее в руки: надо что-нибудь продать!

— Сейчас покажу, он короткий. Для начала давай свою бумажку, а я дам тебе за нее в залог фунт стерлингов. Идет?

— Идет! — азартно воскликнула Александра.

Я наугад достал из кармана бумажку, глянул — действительно попался фунт. Чистая случайность: намеренно я не потащил бы с собой за море такую мелочь.

Правой рукой я подал ей фунт, левую придержал в кармане: пусть она первая протянет мне искомую купюру. Ей пришлось немного наклониться вперед, чтобы взять фунт. Она автоматически сделала шаг ко мне, снова промахнувшись вбок.

— Держи!

Теперь обе ее руки были протянуты ко мне, и обе моих — к ней. Непереносимо хотелось схватить белые ладони, притянуть ее к себе. Но наши пальцы не соприкоснулись.

Быстро, пока не передумала, я принял у нее пятидесятирублевку.

Я едва не взвыл! Как будто сильный разряд тока продернулся по всей руке — от кончиков пальцев до плеча. Пальцы на мгновение непроизвольно разжались.

Александра тихонько ойкнула и отдернула руку: видно, ей тоже досталась искра электрического разряда.

Трепыхнувшаяся в моих пальцах бумажка исчезла. Я быстро сжал ладонь в кулак, взглянул на жену. Та смотрела на меня в спокойном ожидании: она не заметила исчезновения купюры.

— Загляни в карманы и скажи мне, что там есть, — уверенно распорядился я, почти не сомневаясь в том, что произойдет дальше.

Аля улыбнулась, передернула плечом — от этого знакомого жеста по моему телу прокатилась горячая волна! — и сунула руку в карман джинсов.

— Вот твой фунт. Как ты это сделал?!

— Еще раз! — воскликнул я, не давая ей опомниться.

Александра энергично кивнула.

Начал накрапывать дождь — она, заинтригованная, увлеченная, сбитая мною с толку, не замечала. Как я любил, как я всегда ценил в ней эту порывистую страстность, эту готовность к веселым авантюрам! Только для меня в данном случае происходившее совсем не было легкой, беззаботной игрой.

На этот раз я обменял ее купюру на стофунтовую бумажку: пусть у нее останется, если что.

Я приготовился к удару током, но не ожидал, что он окажется в десять раз сильнее, чем предыдущий. Рука на несколько секунд отнялась. Когда я сжал кулак, в нем снова оказалась пустота.

Жена слабо пискнула, потерла пальцы.

— Как ты больно стреляешься! Что это ты такой наэлектризованный?

— Прости. Это из-за грозы. Весь воздух пропитан электричеством.

Я помахал перед Александрой пустой ладонью, демонстрируя отсутствие в ней полтинника.

Она не стала ждать моей команды, самостоятельно заглянула в карман.

— Есть!

— Еще!

— Нет. Хватит экспериментов! Колись, как ты это делаешь.

В висках застучало. Я очень не хотел говорить ей правду, еще не сознавая почему.

— Ты телевизор смотришь, радио слушаешь?

— Естественно. Я всегда новости смотрю, — сказала Александра нежно и со значением.

Когда мы только начинали встречаться, я был корреспондентом, работал для телевизионных новостей.

— Ты слышала что-нибудь о проблеме «неразменной купюры»?

— Очень много… — произнесла она медленно, в ее голосе послышалась настороженность.

— Это не выдумка. Неразменная купюра в самом деле существует. И она находится в твоих руках.

Ее лицо быстро и страшно менялось. Как будто я ударил ее. Мне казалось, я вижу даже в полутьме, как она бледнеет. Стремительно сменяли друг друга растерянность, паника и, наконец, ярость. Сказать, что любимая смотрела на меня со злостью, с ненавистью — было бы неверно. Смертельная, не знающая преград ярость затравленного зверя потоками изливалась на меня из ее глаз, от ее сжатых губ.

— Так наша встреча не случайна. Ты искал меня. И вот для чего, — сказала она ровно, не повышая голоса. — Ты — журналист, — произнесла она с предельной гадливостью, — тебе нужна сенсация.

У меня перехватило дыхание: какой естественный, единственно возможный вывод, если учесть, сколько и что именно она знает на данный момент обо мне и о ситуации в целом.

Я даже не сразу осознал, что она перешла на английский — как будто желала подчеркнуть, что не намерена принимать от меня и такую малость, как общение на более удобном для нее языке.

Я решил отвечать тоже по-английски, чтобы ей не противоречить.

— Аля, любимая, — сказал я громко и торопливо, пока она еще слушала, — все не так! Я приехал за тобой, я искал тебя, как безумный. Эта чертова купюра мешала нам встретиться и до сих пор мешает сойтись. Ты видишь, что мы не можем подойти друг к другу ближе, чем на два шага?!

— Я не желаю подходить к тебе ближе, — отрезала любимая с прежней яростью.

— Мне не нужен этот полтинник. Я прошу тебя только об одном: порви его! Уничтожь его немедленно! Тогда посмотришь: все встанет на свои места.

— Прекрати паясничать! Забери то, за чем пришел. А я посмотрю, с какой скоростью ты после этого вновь исчезнешь из моей жизни.

Я чувствовал всю остроту ее страдания. Я понял, что есть только один способ помочь — взять у нее опасные деньги.

Купюру она не протянула — швырнула.

Не медля ни секунды, я подхватил падавшую бумажку.

На этот раз удар оказался не таким уж и сильным. Но пришелся он прямо в сердце. Я держал купюру только бешеной злостью. Мне было действительно наплевать на состояние и сохранность моего тела; мне было безразлично, сдохну я в следующее мгновение или проживу еще несколько. Главное, чтобы даже мертвая рука продолжала железной хваткой сжимать проклятые деньги.

Через несколько мгновений чернота перед глазами рассосалась. Я еще не мог вздохнуть, но сумел разглядеть свой трофей.

Я чуть снова не выронил бумажку. В моей руке трепыхался, судорожно зажатый, один фунт стерлингов.

Я с трудом развернул кисть — и на обратной стороне купюры прочел начертанные крупным готическим шрифтом слова: «Самое дорогое, ч…» Продолжение фразы закрывали мои пальцы, но я его помнил: «…что у меня есть».

Яркая вспышка молнии сверкнула над головой. И такое же яркое, четкое вспыхнуло воспоминание: узенькая, уютная лондонская улочка, моросящий дождь, моя машина наискосок посреди дороги, тревожно моргающая желтыми огнями, я растерянно оглядываюсь, стоя на тротуаре, и в руке у меня холодный, мокрый брелок в виде фунта стерлингов с готической надписью.

Кол, воткнутый в сердце, стал стремительно истончаться, таять. В отдалении затихали долгие раскаты грома.

— Ну и что долженствует символизировать вся эта пантомима? Напряженную внутреннюю борьбу?

В голосе жены уже не было прежней ярости, хотя она старалась изобразить сарказм. Мое поведение не укладывалось в рамки выстроенной ею версии. Она не понимала, что со мной происходит. В душу закралась обида: неужели она не видела, что мне действительно больно?! Я чуть Богу душу не отдал ради нашего общего с ней блага! Неужели она способна чувствовать только собственную боль?

Молча, не глядя на жену, я занялся своим трофеем, вымещая на нем и злость, и остаточное напряжение, и разочарование.

Прежде всего, я попытался порвать его. Оказалось, что бумага закатана в пластик, пальцы скользили по ламинату. Попробовал разломать ламинат — силы не хватило. Я медленно, с напряжением выгибал его, пробовал разбить рывком. Материал все время упруго разгибался, больно ударяя по пальцам. Я злился все сильнее и упорно повторял попытки.

В какой-то момент я повернул голову вбок и увидел женщину в темной одежде, медленно, старческой походкой приближавшуюся к перекрестку, на котором мы стояли. Мелькнуло удивление: в непогоду, в столь поздний час. Но мне было не до нее.

— Давай, я тебе помогу, — услышал я родной голос с осторожно-примирительной интонацией.

Злость и обида отлетели в небытие.

Крепко ухватившись обеими руками за один конец ламинированной купюры, я протянул второй жене.

Она взяла тоже обеими руками.

Я хотел было предложить скрутить вещицу в разные стороны — взять на излом. В это время я услышал звук медленных, шаркающих шагов, далеко разносившийся во влажном предгрозовом воздухе. Обернулся, вспомнив про пожилую женщину, и узнал ее!

— Вы хотите получить эту вещь назад, леди? — крикнул я по-английски.

— Не только вещь, — спокойно ответила та, — но и плату за ее использование.

— Какая плата вам нужна?

Старуха остановилась и смотрела на нас молча, пристально, как бы прикидывая, что с нас можно взять.

Вдруг жена вскрикнула:

— Нет! — и зашептала мне: — Виктор, не соглашайся ни в коем случае! Она отберет детей!

Детей? Я тупо уставился на Александру. Каких детей?! Хотя… Мы так давно потеряли друг друга… Почему она не могла родить детей… от кого-нибудь? Нет, постойте… Как это «давно»? Всего год. Года достаточно. Или она имеет в виду детей, которые могут родиться у нас?

Старуха смотрела на меня с усмешкой, и я понял, что Александра угадала верно.

Чьи бы там ни были дети, я не отдам их во власть морока.

— Крути! Вправо, как можно сильнее! — крикнул я жене и сам резко повернул по часовой стрелке свою часть купюры.

Ламинат треснул, вслед за ним порвалась и бумажка. Я выхватил у жены кусочек, остававшийся у нее в руках, и принялся рвать бумажку на мелкие клочки. Собственные руки я видел то смутно, то отчетливо, они как будто мелькали рваными кадрами плохонького любительского кино. Я не сознавал, что освещение меняется от беспрерывно сверкающих молний. Шум, стоявший в ушах, я также не идентифицировал как гром. Наконец я вовсе перестал видеть что-либо вокруг: все очертания расплывались и текли перед глазами. Лишь после этого я осознал, что проливной дождь заливает мне глаза, ледяные струи лупят по лицу, шее, а одежда холодным компрессом прилипла к телу.

Я подбросил вверх бумажную крошку. Она последний раз сверкнула, разлетаясь в свете очередной вспышки. Потом стихия взяла тайм-аут: гром и молнии прекратились, дождь внезапно притих.

Я услышал около самого уха интеллигентный спокойный голос:

— Стыдно, молодые люди! Испортили ценную вещь, к тому же чужую!

Я обернулся. Пожилая леди по-прежнему стояла в отдалении от нас, просто влажный воздух хорошо проводил звук.

— На что вы надеялись? — продолжала она. — Ведь ночь совсем коротка!

Как будто в подтверждение ее непонятных слов, небо треснуло новым громовым ударом прямо над нашей головой.

Старуха развернулась и медленно, с достоинством неся седую голову, зашагала прочь.

Я посмотрел на жену. Та завороженно глядела вслед моей собеседнице.

Я сделал шаг по направлению к Александре. Второй шаг — и я уже держал ее в объятиях!

— Жена!

Она вздрогнула. Я плотнее прижал ее к себе — и она, наконец, подалась, обвила руками мою спину, притискиваясь ко мне — дрожащая, горячая — сквозь мокрую одежду. Я сразу почувствовал, как сильно соскучилось по ней мое тело.

— Любимая!

Супруга, не вынимая носа из моей рубашки и не разжимая объятий, гнусаво и глухо проговорила:

— Витя, сколько времени?

Движение ее плотно прижатых к моему плечу губ, горячее дыхание.

Не отпуская ее, я вывернул руку и посмотрел на запястье.

— Четверть до десяти.

— Боже, когда ты научишься правильно называть время? — пробормотала она расслабленно, а в следующий миг отстранилась от меня. — Нам надо спешить. После четырех начнет светать. Она сказала: ночь коротка.

— Куда спешить?

— Ты на машине?

— Да.

— Где она?

— Там, за углом.

— Пойдем, я по дороге тебе объясню.

Я торопливо зашагал рядом с ней, ловя себя на том, что теперь уже я безоговорочно доверяюсь ее пониманию ситуации.

— Я должна найти детей до того, как закончится ночь, до рассвета. Иначе не видать мне их никогда.

Я хотел было пошутить, что до четырех ночи мы безо всякой спешки успеем позаботиться минимум об одном ребенке, но вовремя прикусил язык: просто не мог так сразу освоиться с мыслью, что Александра — мать, в голове не укладывалось, что я так много пропустил из ее жизни. Ревность почему-то не просыпалась. То ли я был слишком ошеломлен, то ли радость встречи перекрывала все остальные эмоции. Хотя… Просто я чувствовал, как она мне рада, как остро она во мне нуждается, как она… хочет быть со мной.

Мы ввалились в салон автомобиля, сбрасывая с плеч и стряхивая на улицу мокрые снаружи и изнутри ветровки: ливень легко преодолел их непромокаемый защитный слой, забравшись за шиворот и в рукава.

Я завел мотор и включил обогреватель. У Александры зуб на зуб не попадал, а я, как ни странно, еще не успел замерзнуть. Скорее наоборот: наша встреча так меня взбудоражила, что впору было бы еще постоять под дождем — остыть.

Мне не терпелось узнать хоть что-нибудь об Александриных детях, но из гордости и упрямства я решил ее не торопить. Спросил коротко:

— Я правильно понимаю, что мы едем в Краснодар?

— Да, дорогой … Давай как раньше: по-английски, я соскучилась по языку. Я сейчас все тебе объясню. Сейчас…

Она напряженно о чем-то думала, но я не мог оставить ее в покое.

— Я дороги не знаю.

— Ты о чем?

— Я не знаю, куда нужно ехать, чтобы попасть на дорогу, ведущую в Краснодар.

— Ты не знаешь?! Ха! Вот мы с тобой и поменялись ролями. — Ею владело лихорадочное веселье. — А я знаю!

— Ну и?..

— Поезжай туда, откуда я пришла. Доберемся до автобусного парка, а там я как раз видела развязку со всеми указателями.

Я тронул машину с места.

Александра вдруг расхохоталась. Я вопросительно посмотрел на нее. Она, не в силах остановиться, махнула мне рукой:

— Езжай! Не обращай… вни… мания.

Я послушался, хотя поглядывал на нее с возраставшей тревогой. Она продолжала заливаться смехом. Я уже собрался остановить машину и вмешаться, когда она, наконец, преодолевая последние судорожные спазмы, заговорила:

— Ты — мой муж. А я — твоя жена. Я все это время была замужем! И я об этом не догадывалась!! Хорошо.

Она стала серьезной.

— Витя, как хорошо, что мы с тобой муж и жена! Ты меня любил, помнишь? А сейчас?

— Если бы не любил, взял бы деньги, — буркнул я, припомнив ей недавние подозрения. И тут же не удержался — улыбнулся.

— Я тебя очень ждала. Я искала тебя. Я искала тебя в каждом прохожем, в каждом первом, втором, десятом встречном. Не подумай… я не имею в виду, что… я просто всматривалась в других мужчин и думала, что, может быть, в каком-нибудь паршивеньком, плюгавеньком, робком неудачнике притаился ты.

Она рассказывала, как школьница, — торопливо, взахлеб, не выбирая слова, а бесконечно уточняя сказанное. Говорила о том, что давно продумано и прочувствовано, но никогда не произносилось вслух.

— Почему же обязательно в паршивеньком и плюгавеньком?

— Я думала, я не люблю людей. Что надо быть очень внимательной и доброжелательной. Я так боялась, что пропущу тебя, не узнаю. А оказалось, что ты — это ты. Такой, какой есть. Единственный и неповторимый. Ты — это ты, а другие — другие.

— Глубоко, — откомментировал я, чтоб не молчать.

Я слишком хорошо понимал, о чем она говорит. Со мной во время нашей разлуки происходило то же самое.

Тем временем мы подъехали к широкой, плохо освещенной площади, часть которой была заставлена автобусами. Мы сразу нашли указатель и прочитали его вместе, чтобы не ошибиться. Выбраться на нужную трассу не составило труда.

— Витюш! Объясни мне, пожалуйста, кое-что.

— Что тебе объяснить? — спросил я с легким упреком: не пора ли уже и мне услышать кое-какие объяснения?

Жена поняла намек:

— Не переживай: сейчас расскажу тебе о детях. Ничего особенного. Только скажи: как я поняла, эта купюра обладала некими весьма необычными свойствами?

Я кивнул.

— Мне всегда хватало денег на самое необходимое. Но мы не могли с тобой встретиться… Я забыла тебя. А ты помнил обо мне все это время? Ведь помнил, если искал?!

— Нет, — неохотно сознался я.

— Ах вот оно что! — сказала жена чужим голосом — отстраненным, глухим, далеким. И замолчала, ушла в себя. Как будто все поняла. А я?! Мне опять ничего не хотят объяснить?! Придется потеребить супругу!

— Странно, Аль. Купюра была у тебя, а мне тоже память отшибло. Почему?

— Потому что весь мир стал другим.

Холодок пробежал у меня по спине. Жена говорила о чем-то, что казалось ей очевидным. А мне… мне, возможно, тоже было понятно, но осмыслить это — значило прыгнуть в бездну. Я пока чувствовал себя не готовым к прыжку. В нашей совместной истории зияли сплошные провалы. Но сейчас мы были на островке счастья, и я боялся разбить его неосторожным вопросом.

Однако жена моя, похоже, ничего не боялась!

— Только я вот чего не понимаю: где, когда, каким образом ко мне попал этот неразменный пятак? И откуда взялась англичанка, его хозяйка? Ты с ней вроде как знаком?

Я коротко рассказал историю появления в моем кармане уничтоженного ныне сокровища и его поисков.

— Виктор, что ей от нас нужно?! — Голос жены звучал напряженно.

— Я тоже об этом думаю.

— Ты знал ее раньше?

— Нет.

— Может, забыл?

Нигде я не видел прежде эту старуху. Уверен. Я не сумел бы забыть, даже сильно того желая, холодный взгляд, который, казалось, стремился вдавить мои глаза в глубь черепа. Она добилась своего: темный взгляд словно впечатался в мозг. От воспоминания мороз пополз по спине. Если она захочет, она разрушит и отнимет все, что мне дорого. Усилием воли я сдержал поднимавшийся изнутри панический страх. Вот, живая, теплая, абсолютно реальная любимая женщина сидит рядом, и если только…

Совершенно внезапно, без перехода, страх сменился веселой яростью.

Не выйдет, леди! Эта карта уже разыграна вами и бита! Я давно потерял все, что было по-настоящему дорого мне в этой жизни. Потерял Альку — казалось, безвозвратно. А теперь она снова рядом…

— Чему ты смеешься? — услышал в ее голосе улыбку и понял, что обуявший меня приступ веселья немного успокоил жену.

— Да в общем-то ничего смешного. — …Я слишком боялся. Каждый день и каждую минуту помнил о том, что могу лишиться стабильности, удачи, того хрупкого счастья, которое досталось мне случайно. И был уязвим! Помолчал, прислушиваясь к себе. — Это прошло. Я разучился бояться. Все в наших руках.

— Ты уверен?

— Мы же встретились!

— А дети?

Опять какие-то неведомые дети! Я с упреком покосился на нее.

Жена молча протянула руку, погладила меня по щеке, царапаясь о прораставшую щетину.

— Сколько времени ты в дороге?

— С утра. За рулем с одиннадцати… На ногах с пяти, — добавил я, чтобы оправдаться за щетину.

— Останови, давай поменяемся.

— Что?

— Я сяду за руль.

— Ты не умеешь… не умела водить!

— Я давно вожу.

Давно? Господи, ничего не понимаю!.. Ночь, ливень. Ты и с этим справишься, моя родная, моя незнакомка?

— Нет-нет! Я совсем не чувствую усталости. Спасибо.

Она отстегнула ремень безопасности, прижалась к моему плечу, поцеловала.

— Все-все, теперь моя очередь. Итак, слушай, откуда взялись дети…

Ее история, как она и обещала, оказалась простой и короткой.

Александре часто снились дети. Не то чтобы она дни и ночи напролет мечтала о материнстве или уделяла очень уж много внимания снам. Просто заметила, что регулярно видит во сне одну и ту же парочку: мальчика — постарше и девочку — помладше. Она то играла с ними, то учила, то воспитывала, то защищала и утешала. Сны доставляли ей огромное удовольствие. Просыпаясь, она еще чувствовала тепло и сладкий запах малышей.

Несколько дней назад в телевизионных новостях прошел сюжет о детском доме в Краснодаре, показали его новых воспитанников — брата и сестру. У этих ребятишек была особенно пронзительная история. Они родились и росли в благополучной семье. В прошлом году их мать попалась под руку какому-то случайному ночному убийце. Отец то ли стремительно спился и умер от горя, то ли оказался тем самым убийцей. Распространенный способ подачи информации: чтобы никто не понял ничего, но мороз по коже продрал всех! Корреспондент надеялся, что зрители захотят помочь детскому дому или усыновить кого-нибудь из детей, поэтому сообщил телефон учреждения.

Жена моя толком сюжет не смотрела: не могла ни на минуту отвернуться от плиты. Уже в конце репортажа обернулась и мельком увидела пару кадров с участием брата и сестры. Ей показалось, что дети, промелькнувшие на экране, похожи на ее подопечных из снов. Она решила обязательно проверить это и во что бы то ни стало найти способ взять их к себе. По пути на юг она убедила себя, что дети — те самые.

Когда хозяйка «неразменной купюры» потребовала плату за эксплуатацию своего сокровища, жена испугалась, что дети окажутся «не теми», что она не встретит своих маленьких друзей из снов.

Рассказывая, она искоса все время поглядывала на меня: не посмеюсь ли я над ней. Но ее тоска по детям была слишком понятна мне. Я не стал признаваться ей в этом, чтобы не расстраивать: у нас с ней с детьми пока как-то не сложилось. Заметив мою задумчивую серьезность, она спросила:

— Я приняла решение одна, потому что тебя не было рядом. Но теперь скажи мне, как бы ты отнесся к появлению в доме сразу двоих чужих детей?

У меня опять, как в первые минуты встречи с женой, сжало горло: я так ясно представил себе дом — наш с ней дом, — наполненный детскими голосами. Я быстро закивал головой, потом наконец сумел произнести:

— Да. Я тоже хочу этого.

— Надеюсь, они окажутся теми самыми, моими, — прошептала Александра.

Я не очень понял, какое имеет значение, те или не те, если мы сумеем найти с ребятишками общий язык. Однако я вспомнил прощальный взгляд старухи и поверил: жене почему-то необходимо встретиться именно с этими детьми. А значит, и мне.

Мокрая дорога послушно стелилась под колеса. Я держал печку включенной, чтобы жена обсохла; в салоне разливалось ровное мягкое тепло. Несмотря на влажную одежду, будь я один, предпочел бы, конечно, холод и открытое настежь окно: почти двенадцать часов за рулем! Но к счастью, теперь я был не один. Ливень давно превратился в скромненький, моросящий дождик. Только молнии продолжали не переставая бить в отдалении: то впереди, то сбоку мы видели на горизонте их ослепительные зигзаги.

Жена, неудобно перегнувшись через ремень безопасности, который я запретил ей отстегивать, прижалась к моему плечу, тихонько терлась о него виском, осторожно поглаживала горячей ладонью мою руку. Я не мог ответить ей прикосновением: темень, мокрый асфальт. Да и не хотел: и без того все труднее становилось сдерживаться. Если бы не спешка!

Я искоса взглянул на жену. Как же ей объяснить, чтобы не звучало скабрезно?

— Аленька, сокровище мое! Я очень тебя люблю и страшно по тебе соскучился. Но… не пойми меня неправильно, но, может быть, ты не будешь прикасаться ко мне сейчас? Потому что это… несколько отвлекает меня от вождения.

Я не отрываясь смотрел на дорогу: участок пошел тяжелый, со множеством выбоин. Я лишь чувствовал, как руки жены на моем плече вздрогнули, замерли. Потом с облегчением и сожалением одновременно ощутил на их месте пустоту и холод.

Александра молчала. Не обиделась? Я вновь искоса глянул в ее сторону.

Жена свернулась калачиком на своем сиденье. Мирно и немного лукаво улыбаясь, она смотрела на меня.

В тот момент, когда я уже вновь отвернулся, она заговорила:

— Спасибо, дорогой. Мне приятно! Я еще ни разу не слышала от тебя такого страстного и откровенного признания. Извини, — добавила покаянно, без иронии, — я не подумала о тебе. Разучилась, должно быть. Видишь, какой стала черствой?

— Перестань.

— Это правда, — сказала она со вздохом. — Ты просто не знаешь.

— Расскажи мне, — попросил я. — Расскажи, как жила все это время.

— Я расскажу. А ты — о себе, хорошо?

Путь до Краснодара мы преодолели без сюрпризов и совсем незаметно — в оживленной беседе о наших прошлых — одиноких! — жизнях. В этих рассказах и расспросах горечь густо примешивалась к радости: мы устали считать, сколько раз имели шанс встретиться и не использовали его. Моя жизнь была более однообразной, и мне удавалось держаться в процессе повествования той простой мысли, что наша разлука длилась всего год. Поэтому я рассказывал довольно стройно. Александра же все время путалась, сбивалась. Годы одиночества казались ей куда более реальными, чем несколько лет нашего с ней супружества.

Уже через каких-нибудь минут пятьдесят, боясь верить удаче и сбрасывая скорость до положенных пределов, я вел автомобиль под огромным щитом с надписью: «Добро пожаловать в КРАСНОДАР!»

Половина одиннадцатого вечера — не самое удачное время для того, чтобы в незнакомом городе искать незнакомую же улицу, даже имея карту. Но нам опять повезло. Мы довольно быстро оказались в центре города, где еще била ключом жизнь. Один из поздних прохожих, у которого мы спросили дорогу, обещал выполнить для нас работу лоцмана: он, мол, живет как раз неподалеку от детского дома. Он был немного подшофе, пару раз сбился с пути, но в конечном итоге вывел нас прямо к дверям приюта.

С колотящимся от волнения сердцем, обнимая за плечи дрожащую как в лихорадке жену, я стоял перед наглухо закрытой дверью заветного приюта.

— Ну, Господи, благослови! — выдохнула жена и нажала кнопку звонка. — Виктор, прячься в машине! А то увидят меня с мужчиной, испугаются и не захотят впустить.

— Вот так грабители и террористы обманывают добрых людей, — пробормотал я, залезая в салон.

Дверь открылась. В освещенном проеме показалась сначала мужская фигура — охранник. Александра что-то тихо ему объясняла; потом на крыльцо вышла женщина. Голоса зазвучали более отчетливо.

— Ах, это вы? Миленькая моя, как же так получилось-то?! Детишек-то забрали уже. А вы и не знали? Звонили вы мне, помню. Мне бы тогда номер ваш записать, я бы вас предупредила, чтоб не ехали зря.

Все, полоса везения оборвалась! Я понял, что из машины можно вылезать: конспирация не требуется.

— А-а-а, так вы с мужем приехали… Ну, все веселее, чем одной. Забрали детишек…

— Давно забрали? — спросил я.

— Не так давно. Уж вечером. Да. Бабушка нашлась. Вот ведь радость! Мыкались-мыкались, а теперь по-барски жить будут. В Англию она их повезла. Поди, уж улетели: она тут билетами размахивала в Лондон, все объясняла, что, мол, опаздываем, сегодня летим. И визы у нее уже готовы; все документы перед начальницей разложила… Они заранее договорились. Я-то не знала! Марь Пална говорит, эта бабушка приходила не однажды…

Описать внешность «бабушки» нянечка толком не сумела. «Обычная старушка!»

— А откуда тут можно в Англию улететь? — удивилась жена.

— Из Ростова. Наш аэропорт — нет, наш — внутренний только. В Ростове — там международный. Там в этот Лондон, почитай, каждый час самолеты летают. Может, два часа, не знаю… У меня там зять работает, грузчиком; дочка там у него живет…

Прежде чем распрощаться с работницей приюта, я подробно расспросил ее о бумагах, которые были предъявлены директрисе. Женщина из любопытства сунула в них нос и смогла довольно подробно описать. Описание внушало мне доверие: да, по этим бумагам детей должны были беспрепятственно пропустить и через российскую границу, и через британскую. Причем наша помощница успела заметить свежую дату на авиабилетах.

Выбираясь на М-4, мы обсуждали сложившуюся ситуацию и наши шансы. Оба не сомневались, что детей надо догонять.

— Знаешь, дорогой, у меня не выходит из головы, что малыши фактически из-за нас пострадали. Если бы ты не захотел меня найти, а я не стремилась во что бы то ни стало взглянуть на них, они оставались бы спокойно спать в своих тепленьких кроватках под присмотром симпатичной доброй нянечки. А их разбудили, вытащили в ночь, в дождь, куда-то повезли. Как ты думаешь, она не причинит им зла?

— А вдруг детей забрала настоящая, родная бабушка? Просто совпадение, понимаешь?

— Хорошо, если так. Я хочу, чтобы им было хорошо! Мне б только успеть взглянуть на них одним глазком! Убедиться.

— Если с этими не получится, мы можем поискать других ребятишек, к которым потянется твоя душа. Хочешь, моя родная?

— Ну да. Да… А вдруг с ними плохо обращаются? Что с ними могут сделать? Простудят, напугают, может, их не кормят? Или продадут куда-нибудь в рабство.

— О господи, что ты говоришь?

— Если сегодня мы не сумеем их догнать, я буду искать дальше. Виктор, ты — со мной?

— Разумеется. Будем искать столько, сколько понадобится. Ты права, дорогая: мы ведь уже вмешались в их судьбу. Они нам не чужие.

— В принципе, у нас еще есть шанс. Во-первых, вылет могут задержать из-за грозы.

— Грозовой фронт уже проходит, а нам еще ехать минимум три часа.

— Во-вторых, мы полетим на запад. От солнца. Это немножечко оттянет момент рассвета.

— Не обольщайся. До Лондона лететь больше трех часов. И не на запад, а на северо-запад. Мы не сможем оказаться на месте до рассвета. Да и потом придется искать, расспрашивать людей… Другой вопрос, что иного варианта у нас нет.

Больше мы не обсуждали скоростей и маршрутов движения воздушных судов: все равно нам дорога — вслед за детьми, надо же выручать их, если они в беде. Дети на пути в Лондон? Значит, и нам туда.

Жена напряженно молчала, непрерывно теребя пальцами шарф. Я старался снова развлечь ее расспросами и рассказами о прошлом. Разговор то и дело обрывался.

— Аленька, скажи мне одну вещь!

Я наконец решился задать вопрос, занозой сидевший в мозгу с того самого момента, когда я ясно осознал, что жена, как прежде, совершенно свободно говорит со мной по-английски.

— Любую! Что, дорогой?

— Когда ты звонила мне, а потом… присылала телеграммы… когда…

Я с трудом подбирал слова, потому что вспоминать те страшные дни и недели было по-прежнему неприятно, и давать им имя, тем более произносить его вслух не хотелось совсем.

— Я поняла. Продолжай, — помогла мне жена.

— Ты делала ошибки. Особенно в письменном тексте. Грубые ошибки. Почему?

Она довольно долго молчала.

— Ты помнишь, как плохо я говорила и безобразно писала, когда только приехала в Англию?

— Помню, у тебя были определенные проблемы с языком. И что же? Все когда-нибудь начинается, но потом…

— Виктор, постой!.. Когда я посылала тебе телеграммы… Я писала тебе…

Ее голос стал глухим и таким тихим, что среди дорожного шума я, лишь затаив дыхание, различал слова.

— Когда я писала тебе, я была совсем не той, кем ты думаешь. И не тогда.

Я содрогнулся. Поспешил бросить мостик через пучину безумия, из которой прозвучал ее голос:

— О чем ты? Кем ты была?

— Собой. Но давно… Ладно, попробую. Тебе приходилось видеть страшный сон, будто ты еще ребенок и должен сдать экзамен в школе, а материала не знаешь и вязнешь от ужаса в непонятных текстах и формулах?

— Да.

— А приходилось тебе, просыпаясь после этого противного сна в безопасности, взрослым, мудрым и сильным, вдруг понимать, что то была твоя реальная жизнь, а вот теперь-то только и начался сон, и что пора просыпаться и учить уроки, иначе ты все-таки не сдашь экзамен?

Я молчал, ожидая продолжения. Но его не последовало.

— Виктор, прошу тебя, — наконец холодно сказала жена, — о чем угодно меня спрашивай. Только не об этом. Там нет информации. Там нет смысла. Там только боль и страх. Я не хочу говорить об этом.

— Хорошо. Извини, — ответил я сухо, немного раздосадованный ее отчужденностью.

— Потом, попозже, в другой обстановке, — примирительно добавила жена.

— Конечно.

Разговор больше не клеился. Я думал о ране, которая оставалась в душе жены — столь болезненной, что лучше не прикасаться. Я пытался осмыслить, через что же пришлось пройти жене в то время, когда самого об этом постепенно охватывало забытье. Я понял одно: она сама не в состоянии что-либо объяснить. И не надо! В эту бездну, из которой мы чудом выбрались, ни ей, ни мне заглядывать вновь не следует.

Дорога требовала порой полного сосредоточения. Сквозь темень и моросящий дождь по мокрому асфальту тянулся тощий, но не иссякающий поток попутных и встречных машин.

Краснодарский край — край рек. Трасса то и дело взмывала мостами над пологими оврагами, в которых темнела вода ручьев и речек. Въезд на мост — это летишь вниз по склону высокого, хотя и довольно плоского холма, а впереди, глубоко внизу, белеет узенькая полоска моста с непрочными на вид бетонными балясинками ограждения, раструбом расходящимися в стороны, чтобы принять в себя заметно более широкую полосу шоссе. И неизбежно сбрасываешь скорость, теряя драгоценные секунды.

Полотно во многих местах ремонтировали, горлышко трассы сужалось порой так сильно, что туда с трудом могла бы протиснуться одна фура. Даже грозовой ночью у этих горлышек иной раз собирались машины, ждавшие своей очереди разъехаться.

Из-за каждого такого промедления я нервничал, зло размышляя над вопросом, что в конечном счете выгоднее: нестись по скоростной трассе, то и дело притормаживая до нескольких миль в час, или петлять в лабиринте соединительных дорог, в этих краях на удивление благоустроенных, широких и пустых.

Радовали только посты автоинспекции: никто из дежурных не выходил под дождь, чтобы проверить соблюдение скоростных ограничений.

Указатель «Объезд» перед очередным ремонтируемым участком трассы меня даже обрадовал: не придется вновь ползти через бутылочное горлышко. Я бодро скатился на объездную дорожку, покрытую плотным гравием.

— Посмотри! — воскликнула жена. — Грузовик, который за нами ехал, проскочил прямо.

Я увидел удалявшиеся на приличной скорости красные огоньки. Дальше спорный участок основной трассы пропал из виду за высокими кустарниками, поскольку я продолжал ехать вперед.

— Не заметил знака.

— Вряд ли. Наверняка старый знак снять забыли. Местные об этом знают и чешут прямо, а приезжие лохи, вроде нас с тобой, делают крюк, вместо того чтобы воспользоваться отличным, свеженьким, с иголочки шоссе.

Тут только у меня возникло подозрение, что нага бесполезный объезд добром не кончится. Я заколебался, не сдать ли назад, затормозил. Но буквально в нескольких метрах впереди увидел симпатичную, поблескивавшую мокрым асфальтом дорожку, в которую впадала наша грунтовка и которая очевидным образом вела прямо к основной трассе. Оставалось только на эту дорожку выехать.

Как раз в том месте, где гравий заканчивался, уступая место асфальтовому покрытию, раскинулась широкая лужа. Лужу я аккуратно объехал, зацепив лишь ее край. При этом автомобиль чуть заметно накренился: как я и опасался, лужа была довольно глубока. Теперь моя машина оказалась у самой кромки асфальтированной дорожки. Я вывернул руль, чтобы перебраться с обочины на полотно.

Я продолжал с прежним усилием давить на педаль газа, но машина перестала двигаться вперед. Притопил педаль сильнее — и характерный визжащий звук проворачивающихся колес разъяснил мне суть происходящего.

Я сделал несколько грамотных — не единожды приходилось застревать в бездорожье! — рывков вперед и назад, почти выскочил из западни, но в последний момент колеса стали зарываться вновь, и я прекратил бесполезные попытки, чтобы не утопить машину еще глубже. Вышел осматривать снаружи, изучать масштабы бедствия.

Самое досадное, что колеса автомобиля купались в черноземной жиже в нескольких дюймах от твердого асфальтового покрытия!

С протяжным стоном я нырнул в багажник и убедился, что Стив не возил с собой никакого подобия лопаты или хотя бы совка: у каменистых горных трасс — своя специфика. Вот колодки под все четыре колеса у него были.

Чавкая кроссовками по жидкой грязи, я добрался до кустарников, плотной стеной росших вдоль дороги. С размаху схватился за ветку и вскрикнул.

— Что с тобой случилось?! — подала голос жена, тоже вылезшая из машины под дождь.

— Колючки. Кусты колючие — звери просто! Ветви толстые, резать их нечем. Если только ломать.

Я прикинул, чем бы обмотать руку. Такие колючки прохватят даже сквозь несколько слоев ткани. Вытерпеть можно. Но сколько времени займет этот пасторальный сбор хвороста?

— Давай сходим за помощью? — предложила жена.

Эту идею — самую приятную из всех — я временно также отверг. Движение на трассе сейчас весьма скудное. Поход за помощью; ожидание на обочине, кто остановится; объяснения проблемы; уговоры — время, время, время. Кому захочется съезжать с трассы на неведомую дорожку, где один автомобиль уже застрял, или выходить в такой дождь из машины, чтобы осмотреть место происшествия? Даже за вознаграждение?!

Я на практике знал еще один способ. Только ни разу не пользовался им в одиночку. Втроем — однажды привелось.

Я, естественно, решил начать с передних, ведущих, колес, хотя на одном переднем машина все равно не выскочит. Кое-как отгреб найденным в багажнике обрезком металлического листа и ладонями мягкий грунт от каждого колеса. Жену попросил пока постоять рядом, в машину не садиться.

Присел, подсунул ладони под корпус. Начал подниматься. В юности я занимался разными видами спорта — тяжелой атлетикой меньше других — и не тренировался с тех давних времен. Но технику поднятия тяжестей я усвоил хорошо и помню отчетливо…

Руки уже выдергивались из плечевых суставов, перед глазами плясали красные искры, а глыба, лежавшая на моих ладонях, только-только начала подаваться. Я почувствовал, как колеса оторвались от земли, и внезапно стало легче. Чавкнула, выпуская свою жертву, земляная жижа. Поворот на несколько градусов. Правое колесо полностью зависло над асфальтом. Мы одновременно почти бросили машину, освобождая руки от чудовищной тяжести.

Я осмотрел результат нашего рывка и очень обрадовался: колесо прочно, с запасом стояло на твердом покрытии. Теперь проделать все то же самое с задними колесами — и на двух машина вытянет, выскочит из грязевой ловушки.

Со стороны сухого участка жена открыла заднюю дверь и боком плюхнулась на сиденье, обессиленно опустила руки. Я отдышался, стараясь пыхтеть потише, чтобы она не заметила, и так же боком сел на переднее кресло. Потом обратился к жене, добавив в голос легкой насмешки:

— Объявляю тебе благодарность за героические усилия по спасению нашего транспортного средства.

И добавил строго — так строго, как никогда в жизни с ней не разговаривал:

— Больше так не делай, поняла? Этого не требуется!

Она повернула ко мне голову. В темноте я не мог различить выражение ее лица.

— Тебе тяжело. Почему я не могу немного помочь? Я рвусь вперед и тороплю тебя, и не хочу, чтоб ты надорвался из-за моей прихоти.

Раньше у нее этого не было. В каждом слове сквозили настойчивость и сила.

«Прихоть». Нет. Я тоже изменился за этот год. Я просто-напросто чувствовал, что ехать нужно обязательно, и доверял своему чувству. Ждать нельзя!

Но она была права в другом: сил на то, чтобы поднять машину, у меня не хватало, мне отчаянно требовалась ее помощь.

Я поднялся с насиженного места, подошел к жене, сел перед ней на корточки.

— Если прихоть, то наша общая. Я тоже очень хочу найти этих ребят, и как можно скорее!

Ее руки неподвижно лежали на коленях — прямо перед моим лицом. Слишком широкие ладони. Я помнил их другими: узкими, изящными, с длинными тонкими пальцами. Всего за один год? Нет, этого не может быть! Тяжелая работа: посуда, тяжести, обработка земли. Нам не почудилось. Все, что мы помним о нашем втором прошлом — том, где мы почти не знали друг друга, — было. Мы попали в разлом, в щель между двумя равно возможными реальностями. Выскочив из одной, мы еще не вернулись в другую, лучшую, где мы были мужем и женой и несколько лет не знали горя.

Мы вернемся — и я не позволю ей больше таскать тяжести.

Я наклонился и поцеловал ее коленку, обтянутую джинсами. Джинсы пахли сырой тканью и землей; и сквозь эти сильные запахи просачивался едва различимый, знакомый, забытый аромат ее тела. Я сжал зубы, резко вскочил на ноги.

Бросил ей приказным тоном:

— Выйди из машины и не приближайся!

Не глядя, послушалась она или нет, наклонился и снова протянул руки к изгвазданному грязью днищу автомобиля. Вздохнул поглубже. Мне показалось, что аромат ее тела вновь вошел в мои ноздри вместе с запахом сырой земли. Теперь пора.

Я выпрямлялся размеренно и уверенно и почти не почувствовал тяжести. Только последнее усилие, когда нужно было развернуть на несколько градусов вправо уже поднятый автомобиль, далось мне с трудом. Потом аккуратно, не торопясь, я опустил колесо на асфальт.

Судя по всему, даже не задохнулся, поскольку в следующий момент совершенно спокойно сказал, отыскав глазами жену:

— Ну вот, сейчас поедем.

Ее тихий, уютный голос — как будто мы дома:

— Какой ты у меня! Все можешь!

Я плюхнулся на сиденье, выставил ладони под дождь, смывая с них землю. Потом завел мотор. Мне хотелось поскорее вывести машину на твердое дорожное покрытие — убедиться, что все усилия не пропали даром. Щелкнул выключателем ближнего света. Дальнего.

Вначале даже не понял, почему я по-прежнему толком не вижу дороги.

Щелкнул тумблером еще несколько раз — свет не загорался!

Шут с ним! Надо сначала выбраться из ямы. Я включил первую передачу. Не ожидал, что все получится так легко. В следующую минуту машина уже всеми четырьмя колесами стояла на асфальте. Фары по-прежнему не загорались.

Я еще раньше приметил, что запасливый Стивен держал в багажнике в довольно солидной коробке с запчастями переноску. На ощупь отыскав лампу, я включил ее в прикуриватель и подвесил на открытой крышке капота. Заглянул в доверчиво распахнутое передо мной нутро автомобиля.

Я в очередной раз пожалел о том, что Стив пользовался «девяткой»: совсем не разбираюсь в машинах российского производства.

Тупо любовался внутренностями своего металлического «серого волка», беспорядочно трогая какие-то шланги и провода, и безуспешно пытался догадаться, с чего начать.

У меня гуманитарное образование и вполне гуманитарные мозги. С техникой я в общем-то на «вы». Но по мере необходимости учусь в ней разбираться. Так, пока жил несколько лет в России, я научился самостоятельно чинить сантехнику и устранять многие неполадки бытовых электроприборов.

В автомобилях я кое-что смыслил прежде. Еще со студенческих лет, когда завел себе подержанную калошу и в целях экономии денег старался ремонтировать ее самостоятельно. В молодости, пока работал корреспондентом в газетах, ездил по всему миру. Без автомобиля нельзя, а чинить его где-нибудь в африканской глубинке некому. Так что навык приходилось поддерживать.

Однако позже подрастерял привычку самостоятельно нырять под капот. Даже в России ездил на автомобилях европейского производства. Причем компания всегда предоставляла мне возможность брать хорошие и новые, с гарантией, которой, как правило, не приходилось пользоваться. Дома и вовсе жизнь без забот: чуть что — в сервис.

Короче говоря, в современных автомобилях, тем более российских, я не смыслю ровным счетом ничего.

Дождь, продолжавший моросить, мелкими каплями покрывал требуху машины. В темноте без фар ехать можно. Только очень медленно. И недалеко.

Хлопнула дверь. Жена подошла ко мне, обхватила сзади за плечо, заглянула внутрь капота.

— Можно переноской светить. Выставить ее в окно рукой и так ехать.

«Что ж, это тоже выход», — подумал я, но вслух сказать не успел.

— А ты сопротивления проверил? Может, погорело? — деловито осведомилась Александра.

— Нет, не проверил. Где они находятся?

— Вот же распределительный щиток. Или как он там называется? Дай, я посмотрю, я умею. А ты подержи что-нибудь сверху, чтобы дождь туда не капал. Я точно не знаю, но, по-моему, влага для них вредна.

— Еще как!

Сняв куртку, я поднял ее на вытянутых руках над небольшой черной коробочкой в углу капота.

Жена ловко вскрыла коробочку, принялась перебирать сопротивления одно за другим.

— Вот, — воскликнула она с торжеством, — я же говорила, совсем черное! У тебя запасные есть?

Хороший вопрос! Захватив переноску, мы отправились рыться в багажнике.

Запасная, почти не начатая упаковка с сопротивлениями в конце концов нашлась в салоне, в бардачке. Александра заменила сгоревшую деталь, обжала металлические лапки, державшие ее.

Ловко, проворно двигались тонкие пальцы. Она подняла руку — ногти на просвет стали розовыми, а пальцы — золотыми. Повернула кисть, жестикулируя, что-то мне объясняя, — подушечки пальцев, ладони испачканы грязью, машинным маслом.

— Сейчас проверим!

Она метнулась к двери, дотянулась до нужного тумблера.

Подфарники, ближний свет, дальний — все работало!

— Я тоже кое-что умею! — весело сказала она, передавая мне штекер от ненужной больше переносной лампы.

Я задержал ее руку в своей. Осторожно перевернув, поцеловал чумазую ладонь. Жена пальцами легонько провела по моим губам.

— Ты забудешь, с какой стороны в автомобиле находится двигатель, — тихо пообещал я, подчинившись внезапному патетическому порыву.

— Я не хочу забывать, — ответила она тоже тихо и весело, но твердо, — это может пригодиться в жизни. Скажи честно, разве я была когда-нибудь белоручкой?

Уступая новой для меня интонации, я спросил неуверенно:

— Может, пора начинать?

И тут же — будто косой подкосило! — я шлепнулся на колени. Слой воды на асфальте с чавканьем раздался в стороны и вновь сомкнулся вокруг моих ног, но ноги в мокрых насквозь джинсах не почувствовали перемены ни во влажности, ни в температуре окружающей среды.

Я схватил обе ее руки.

— Ты помнишь, какие у тебя ладошки были? Узенькие-узенькие, как у девочки, пальчики нежные, тоненькие — тронуть страшно!

Осторожно, будто и вправду они были ломкими, как соломинки, я целовал пальцы жены. Мокрую, но теплую ладонь. Запястье.

Узкий пояс джинсов, врезавшийся в ее тело, поднимался и опускался в такт ее дыханию прямо перед моим лицом.

— Мне пенял, а сам что делаешь? — сквозь зубы сказала Александра, подаваясь вперед, еще ближе ко мне. — Ну что ты делаешь? Я ведь тоже… давно тебя… не видела!

Поздно было останавливаться. То есть… Я, разумеется, остановился бы, если бы любимая не хотела продолжать…

Развернув мое левое запястье, жена вгляделась в фосфоресцирующие стрелки часов.

— Без четверти час. Ну ничего, ничего. Я и забыла, как… как ты… как с тобой хорошо, — прошептала она еле слышно.

— Забыла? — пробормотал я с шутливым возмущением.

Хотел сказать: «А я вот помнил!» — но промолчал, потому что пришлось бы добавить: «Я других с тобой сравнивал, они не выдерживали сравнения».

Благодарно поцеловал жену и поднялся, приводя себя в порядок: следовало скорее ехать дальше!

Мы катили на север. Ехать очень уж быстро я не решался, потому что дождь вновь толстыми струями хлестал в лобовое стекло, машина зарывалась чуть не до половины колеса в глубокие лужи, плыла, точно катер, и ее мотало из стороны в сторону «штормовой» волной.

Печка опять работала на полную мощность. На расстоянии вытянутой руки от меня тускло белели в темноте салона голые коленки жены, поскольку она не стала снова надевать насквозь мокрые брюки, только обмотала вокруг бедер мою куртку, сухую с внутренней стороны. Она свернулась калачиком на сиденье, и единственное; чего мне не хватало в тот момент, — это деления на шкале обогревателя: мне хотелось поскорее организовать в салоне тропическую жару, чтобы жена, не дай бог, не простудилась.

— Знаешь, ты выбрал такой подходящий момент, — пробормотала она мечтательно. — Сегодня такой день… может кое-что интересное получиться.

Я догадался, как только она заговорила. Искоса бросил взгляд в ее сторону. Она не смотрела ни на меня, ни на дорогу — как будто вслушивалась в себя. На губах бродила нежная, тоже внутрь себя адресованная улыбка. Я мог уже не сомневаться, что ее предчувствие сбудется.

— Я — за! — сказал просто. — Буду очень рад.

Собственные слова показались мне знакомыми, как будто я уже произносил их прежде. Потом мне стало чудиться, что и ее реплика когда-то звучала. Я слышал, как тот же любимый голос мягко, доверчиво, чуть иронично произносит: «Знаешь, сегодня очень подходящий момент, может кое-что получиться…» Я видел рисунок обоев на стене и цвет постельного белья. Я чувствовал кожей тонкий шелк ее кокетливой ночнушки, завалившейся куда-то мне под бок.

До сих пор не знаю, действительно ли в тот момент молния ударила совсем близко от автомобиля, или ослепительная вспышка, сопровождавшаяся треском и грохотом, поразила только мой собственный мозг.

Я вспомнил!

Больше для меня в прошедшем не оставалось белых пятен и загадок. Из разлома между реальностями я вернулся в ту, что была прежде нашим с ней общим счастливым домом. Вспомнив, понял, что делаю сейчас, куда еду так неторопливо сквозь разверзшиеся хляби небесные.

От осознания жесткого смысла происходящего в первый момент захотелось сбежать. Хотелось остановиться, выйти из машины под дождь, глотнуть свежего воздуха, немного пройтись пешком, чтобы спокойно подумать. Но я не мог позволить себе останавливаться. В аэропорту чужого города меня ждали мои родные дети — наши с Джей родные Катюшка и Пит, и всего каких-нибудь три часа темноты оставались в моем распоряжении, чтобы найти их и забрать.

На жену старался не смотреть. Я не знал, как признаться ей, как повиниться. Волны чудовищного стыда накатывали на меня снова и снова. Как я мог оставить их без помощи? Как мог забыть?!

Мы с женой прожили вместе почти семь лет, и за все это время между нами произошла только одна настоящая размолвка. Зато какая! Она показалась мне тогда настоящей катастрофой.

Мы к тому времени больше года были вместе и ждали первого ребенка. Александра чувствовала себя отлично, врачи не находили ни малейших отклонений. Нам оставалось только радоваться и ждать — с удовольствием и нетерпением. Я, естественно, работал с утра до ночи, но выходные полностью посвящал жене. Мы ездили за город, гуляли по Лондону. Может, беда в том, что у нее не было в Англии друзей, никого не было, кроме меня. Да Гарри еще. Гарри часто к нам заходил, развлекал Альку, чтоб она не скучала.

Я предлагал ей вызвать маму, но она решительно отказалась. Сказала: для мамы переезд станет слишком большим потрясением, она не сможет приспособиться к жизни в чужой стране. Да еще в доме, где она не хозяйка. Разумеется, жена общалась с матерью и по телефону, а большей частью — по Интернету. Только вот беда, больше почти ни у кого из ее друзей в Москве Интернета еще не было, а письма… письма — дело долгое и голод общения не утоляют.

Наверное, свою роковую роль сыграла моя излишняя любовь к собственной профессии. Я решил, что лучшим развлечением для жены станут новости из России. Подключил ей через спутниковую связь все российские телеканалы, выписал несколько газет, журналов. Она вначале отнекивалась, говорила, что новостями вовсе не интересуется, кроме тех, которые слышит в моем изложении, что о самых главных событиях в России я все равно рассказываю ей сам. Потом втянулась. Из газет стала что-то вырезать, раскладывать по конвертикам…

Вскоре жена стала проявлять непонятное беспокойство. Она нервничала, раздражалась по пустякам; я ловил на себе ее непривычный — холодный, изучающий — взгляд. Потом она стала задавать вопросы. На разные лады, но на одну и ту же тему: зачем ты на мне женился? Я вначале искренно объяснял: «Не зачем, а почему: потому что люблю тебя!» Потом отшучивался. Потом она спросила: «А если бы у нас не получилось детей, ты бы согласился жить со мной дальше?» Я бросился ее уговаривать, что все получится и дети обязательно будут; она почему-то расстроилась еще больше. Я испугался, поехал к ее врачу вытряхивать информацию. Все в порядке, был уверенный ответ, никаких поводов для беспокойства: беременность протекает нормально.

На мое счастье, Александра не умеет долго держать переживания и мысли в себе, обязательно все выложит, поделится. Однажды она попросила меня прочитать несколько заметок, вырезанных ею из газет. Попросила сказать, что я об этом думаю. Мне хватило одной, чтобы понять, но я послушно пробежал глазами все. Жена выжидательно глядела на меня. «Подлецы!» — в сердцах бросил я, отдавая газетные вырезки. «Кто?» — напряженно спросила жена.

Если бы я сразу понял, как много зависит от моего ответа, я не стал бы настаивать на объективной оценке. Но привычка подвела. «Либо те, кто это делает, либо те, кто пишет, передергивая и искажая факты», — сказал я, сделав последний шаг к расколу.

В заметках рассказывалось о горькой участи русских женщин, которые выходят замуж за иностранцев и рожают им детей. Потом коварный европеец отбирает у женщины отпрыска, пользуясь тем, что тот автоматически, по праву рождения является гражданином его страны. Вся могучая Фемида страны-захватчицы помогает ему. Несчастная мать остается настолько ни при чем, что даже видеться со своим ребенком не может.

Она выслушала внимательно мои рассуждения о достоверности газетных публикаций, а также телевизионных передач, которые тоже, я уверен, поднимали эту тему. Выслушала и ничего не сказала.

Подозрения жены очень сильно меня обидели. Я подумал, что они возможны, только если совсем не любишь человека и совершенно его не чувствуешь.

Холодно предложил отправиться к нотариусу и составить бумагу, в которой я пообещаю всячески содействовать получению нашим будущим ребенком российского гражданства и еще что-нибудь в этом духе — что она пожелает.

Она повисла у меня на шее, умоляя простить ее, утверждая, что любит меня, и уговаривая еще немножко потерпеть ее глупые прихоти. На неделе у меня свободного времени не было, мы договорились, что сходим к нотариусу в субботу.

Вечер того дня впервые за несколько недель прошел у нас тихо-мирно, в полном согласии. Так же пролетели еще несколько вечеров. Жена, казалось, совершенно успокоилась. В пятницу утром она с особенной нежностью провожала меня на работу, и я было решил, что вопрос о походе к нотариусу отпал.

Вернулся в пустой дом. Меня ждало довольно пространное послание, в котором жена снова просила простить ее и понять, объясняла, что в юридических тонкостях не разбирается и, какую бы бумагу я ни написал, ее это не успокоит. Писала, что я слишком дорог ей, чтобы терзать меня подозрениями, что ей слишком дороги наши отношения, чтобы подвергать их опасности…

Короче говоря, она уехала в Россию, собираясь родить там, а потом вернуться ко мне в Лондон.

С этим письмом я отправился к врачу. Рассказал, что творилось в доме за последнее время. Доктор мои опасения подтвердил: острое невротическое расстройство, если не психоз, на почве естественных для любой беременной женщины страхов и коммуникативной изоляции, проще говоря, одиночества. А еще — на почве излишнего доверия к средствам массовой информации, добавил я, мысленно поблагодарив — горячо и с выражением — своих российских коллег.

Мне оставалось только пенять на собственную слепоту и недальновидность, но рана в душе, нанесенная бегством жены, не затягивалась. В размышлениях о происшедшем я упорно возвращался к одной и той же мысли: если она поверила им, а не мне — значит, не любила! Постепенно я привык к этой мысли. Она никуда не делась, просто перестала вызывать такую острую боль, как в начале. Тем более что мы с женой переписывались или созванивались каждый день, и теперь все ее обращения наполнились прежней нежностью.

Однако бежали недели, и чем дальше, тем сильнее я тосковал по общению с еще не появившимся на свет сыном. Пока жена находилась рядом, я привык чувствовать ребенка внутри ее тела, я хотел наблюдать, как он растет и развивается. Но я не мог себе позволить оставить работу и уехать в Россию на три месяца, на два, даже на один!

Чем ближе время подходило к родам, тем больше я тревожился за Александру. Я хотел быть рядом с ней, когда настанет момент! Если она позволит, я буду сидеть рядом и держать ее за руку. Если она из-за своей девичьей застенчивости не даст мне такой возможности, все равно буду рядом, в клинике. Вдруг понадобятся дополнительные деньги. Или, не дай бог, понадобится принимать какое-то важное решение. Кто его примет, кроме меня? Ее насмерть перепуганная мать? Но для того, чтобы оказаться в Москве в нужный момент, мне следовало точно рассчитать, когда взять те две недели отпуска, которые готова предоставить мне компания.

Когда я увидел жену, переступив порог ее московской квартиры, я понял, что приехал вовремя. Бледное отечное лицо, мешки под глазами, коротенький, как у заключенного, ежик волос.

Я не предупредил ее о своем приезде заранее: вдруг что-нибудь экстренное задержало бы в последний момент.

Она поднялась навстречу. Из глаз сразу покатились слезы. Я подошел — она буквально обвисла на мне, прижимаясь непривычно большим животом. Я чувствовал, даже сквозь плотную ткань ее платья и легкую — моей рубашки, как двигается наш подросший ребенок.

«Как я соскучилась! Думала, ты не приедешь! — Я едва разбирал слова сквозь истеричные рыдания. — Я боялась, что ты никогда меня не простишь! Хотела вернуться, правда! Мама подтвердит. Я здесь месяца не прожила, как сказала: поеду назад. Мне врачи запретили и перелет, и поезд… Я очень тебя люблю, жить без тебя не могу!»

Через месяц она с малышом вернулась в Англию. Он все-таки стал гражданином России.

Кстати, именно после рождения сына Александра получила у нас совершенно другое имя.

Я привез для нее еще не очень распространенную тогда в России игрушку — мобильный телефон, чтобы она могла в любой момент связаться со мной из клиники. В те несколько дней, что провела она там, мы обменивались SMS-записками по двадцати раз на дню. Первую записку она написала мне по-английски, а подписала по-русски латиницей: «Jena». Я не сразу понял, что она имеет в виду. Она тогда еще не очень уверенно ориентировалась в тонкостях использования латинского алфавита. Вместо слова «жена», которое требует сочетания букв ZH, у нее получилась какая-то нелепая «джена». Стараясь развлекать и веселить ее, я все время над этой ошибкой подтрунивал. Стал в своих посланиях в шутку обращаться к ней: «Дорогая Джена!» Потом мы оба — она в подписях, я в своих обращениях — сократили бессмысленное словечко до первой буквы.

Через некоторое время и я, и она привыкли к ее новому имени, даже наши немногочисленные близкие друзья стали обращаться к моей жене только так: Джей.

Катюшку она носила и рожала в Лондоне. Не дожидаясь очередного всплеска невроза, я сам несколько раз предлагал ей отправиться в Москву. Обещал, что приеду потом — на целый месяц, а не на две недели, как в прошлый раз. Любимая, посмотрев на меня с наигранной шутливой обидой, заявила: «Кто старое помянет, тому глаз вон».

У нее действительно было совсем другое настроение. Она освоилась в Лондоне, появились приятельницы — тоже молодые мамаши. А главное, она с утра до ночи возилась с Питом, ей некогда было скучать. Когда дочка родилась, она самоуправно ее зарегистрировала. Кэти у нас — подданная ее величества.

Всю эту нервную эпопею, связанную с рождением Пита, я после появления Кэйт благополучно забыл. По-настоящему забыл. До того ли? Работа, дети. Джей за три года не дала мне ни единого повода вспомнить старое.

И когда она пропала, когда мы отчаянно пытались встретиться, я был уверен, что только цепь нелепых и досадных случайностей препятствует этому. Потом я почувствовал роковой, мистический привкус происходящего. Я не думал об этом, только чувствовал, как опутывает мою жизнь паутина наваждения.

И только когда обнаружил, что дети бесследно пропали, я вспомнил. Я подумал: если бы жена захотела уйти от меня, в ней, скорее всего, ожили бы прежние страхи. Она попыталась бы спрятать детей, особенно дочку — гражданку Великобритании. Я посмотрел на все происходившее с момента ее исчезновения как на спланированную акцию. Именно поэтому я прекратил поиски в первые недели катастрофы, когда, возможно, еще не поздно было что-то исправить. Почти безотчетно я принял решение, что не стану препятствовать планам жены: дети в любом случае должны оставаться со своей матерью. Пусть она успокоится, уверится в своей безопасности… И тому подобное…

Одновременно я всячески уговаривал себя, что Джей не могла совершить столь гадкий поступок. Я обращался к самым лучшим воспоминаниям. Я ненавидел себя за отвратительные подозрения. Но ничего толком не предпринимал, не желая идти против ее воли.

Теперь я понимаю: сердце легко и уверенно говорило мне: «Что за ерунда?!», а отравленное сознание не сдавалось: «Кто знает?»

Проклятая мысль снова и снова назойливо вползала в голову. Тогда я предпочел забыть. Да, наверное, именно поэтому я сдался паутине наваждения.

Я забыл сначала о сыне и дочери, и мне стало легче, воспоминания о любимой жене очистились и возвысились. Долго так продолжаться не могло: наше семейное счастье было неотделимо от наших детей. Я забыл и жену. В душе еще теплился какой-то чистый и светлый образ, почти бесплотный. Потом и он пропал. Осталась только нелепая запись в ежедневнике.

От стыда я боялся даже глянуть в сторону жены. Мне казалось, она все это время — с того момента, как мы встретились, — ждет, когда же я, наконец, вспомню, хочет выяснить, насколько я плохой отец.

Я скосил на нее глаза. Джей, видимо, дремала, полулежа в кресле, далеко откинув его спинку.

Что за ерунда пришла мне в голову?! Неужели она стала бы проверять меня молчанием, когда родные дети в опасности?!

Нет, забвение бывает не только губительным, но и милосердным. Я боялся представить, что было бы с ней, как бы она себя чувствовала, если бы помнила. Какую мучительную дробь отстукивали бы в ее сердце пролетающие секунды!

Следя за дорогой и стараясь не давить слишком сильно на педаль газа, я стал просчитывать все возможные варианты дальнейшего развития событий, не исключая худшего. Существовала тысяча причин, по которым мы могли не успеть догнать их в срок. Что тогда произойдет?

Новое забвение? Теоретически возможно — если мы не выполним условия, поставленного ведьмой. Но я не мог себе такого представить. Вряд ли я споткнусь второй раз на тех же граблях. А тут достаточно помнить кому-то одному, чтобы морок развеялся.

Исчезновение детей? Мы будем знать о том, что они существовали, а больше никто во всем мире не вспомнит и не подскажет, где их искать? Очень страшно. Если так, то хорошо бы Джей осталась в неведении!

А не хочешь ли, услужливо подсказало воображение, теракт, пожар, неисправности в самолете, попадание в грозу, зону турбулентности и что там еще бывает?

Если что-то подобное случится, жена обязательно вспомнит. В этом и состоит посланное нам вдогонку проклятие! Вспомнит, когда будет уже поздно что-либо изменить.

Джей завозилась рядом, приподнимая спинку кресла. Я опять искоса взглянул на нее. Не сумел разглядеть в темноте лица. Она ни за что не простит мне молчания! Мы уже никогда не сможем быть вместе.

— Витя!

— Да?

— Я давно хотела тебе сказать… Пожалуйста, прости меня!

Я вздрогнул. Спросил осторожно, ожидая подвоха:

— За что простить?

— Я была несправедлива к тебе. Слишком долго тебе не доверяла. Боялась, что ты не такой, каким хочешь казаться, что ты хуже, чем есть.

Она говорила еле слышно, напряженно, как будто сдерживая слезы.

— Ты о чем?

Я не мог оторвать взгляда от дороги. Дождь прекратился, но тучи не разошлись. За пределами луча фар темень была — хоть глаз выколи!

— Много о чем… Да вот хотя бы с полтинником этим. Я тебя обидела. И про детей долго молчала, потому что боялась: вдруг ты не захочешь за ними ехать. И тогда еще, раньше… Ну, не важно… Ты ни разу ни словом не упрекнул меня. Все в себе держишь… Мне казалось, ты не слишком старательно меня ищешь. Думала: забудешь, найдешь другую, на том и успокоишься. Я перестала тебе звонить и писать: не хотела упрашивать, теребить… Прости!

О какой ерунде она говорит, подумал я. О каких мелочах беспокоится! Но… Ее бегство в Москву перед рождением сына… Простил ли я?.. Только что вспоминал те давние дни, и на сердце скребли кошки: чувствовал легкий холодок отчуждения между нами, лежащий где-то на дне самых глубоких ущелий души. Да, мне было очень больно от ее недоверия и тревожно: я не знал, когда и где оно вдруг прорвется вновь…

— Я ни разу по-настоящему не раскаялась. Только теперь.

Я повторил вслух то, о чем думал:

— Да, мне было очень больно. Я тебя прощаю. И ты прости мне мою скрытность, мое молчание…

Я, в отличие от Джей, просил прощения авансом и не хотел, чтобы она догадалась об этом.

— Я тебя люблю.

Я чувствовал то же самое. Но если бы только взаимная любовь в тот момент занимала мои мысли и чувства! Слишком большая тяжесть лежала на сердце.

Если я поделюсь с ней своим открытием сейчас, станет легче: не придется одному тащить груз тревоги и ответственности. Но если я скажу ей сейчас, в ситуации это ничего не изменит. Я за рулем. Я и один сделаю все возможное и невозможное, чтобы приехать вовремя и вызволить наших детей из пут наваждения. Пусть Джей отдыхает, ни о чем не беспокоясь. Кто знает, может быть, истекают последние мирные и радостные часы в ее жизни?

Я решил молчать.

Мы больше почти не разговаривали. Джей приткнулась виском к двери. То ли дремала, то ли думала о своем. Я не мог видеть, открыты или закрыты у нее глаза. Я полностью сосредоточился на дороге.

Глухая темнота по-прежнему царила и в беззвездном небе, и на пустынной в этот час земле. Как будто бы, бесшумно выскользнув из сибирской тайги и подступая к Волге, скрываясь за сплошной завесой туч, не крался к западу семимильными шагами на огромных мягких лапах рассвет — в погоне за самой короткой в году ночью.

На черном лобовом стекле, как на большом экране, снизу подсвеченном лучами фар, яркие живые картины кадрами документального кино сменяли друг друга.

Солнечный день, пыльная улица, высокий бордюр тротуара; его надо заранее заметить и аккуратно преодолеть. Обзор перекрывает большой сверток цветастой ткани с преобладанием лазоревых тонов. Внутри — в теплой кружевной глубине — самое чудесное на свете лицо со смеженными веками, с активно чмокающими пухлыми губами, с крошечной родинкой возле уха. Вот бровки недовольно сдвинулись, скривился в немом осуждении миниатюрный рот. Но глаза не открылись, напротив, зажмурились еще крепче. В следующий миг рябь недовольства улеглась, и безмятежный покой вновь разливается по лицу, окаймленному реденькой рыжей растительностью. Волосики щедро перемазаны зеленкой. Существо такое крошечное, что моя рука, прижатая к цветастой ткани, кажется несоразмерно большой и грубой.

Незаметно, плавно — не иначе компьютерная графика! — голубой конверт сменяется розовым. Огромные, бесконечно печальные дымчатые очи смотрят куда-то далеко, мимо моих застланных слезами глаз, куда-то в самую глубину моей души. Должно быть, то, что она — девочка, мой второй ребенок, моя дочка — там видит, ее устраивает. Она скупо улыбается — не мне, а своим собственным мыслям и наблюдениям — и утомленно закрывает глаза. Больно смотреть, какого труда, каких неимоверных усилий стоит этому субтильному созданию, заблудившемуся на тропинках мироздания ангелу вхождение в бренный мир…

Резкий свет встречных фар полоснул по глазам. Ослепил, урод! Я автоматически сбросил газ, зачем-то щелкнул переключателем. А ведь я тоже не заметил его вовремя и окатил яркими дальними лучами. Следовало прекратить предаваться воспоминаниям и внимательнее следить за дорогой.

Я стал размышлять, как дочке удалось приспособиться к жизни в приюте, среди совершенно чужих взрослых людей и толпы не слишком хорошо воспитанных и вряд ли настроенных церемониться друг с другом ребятишек?! Даже дома, в родной семье, окруженная любовью и заботой, она вела себя как затравленный зверек. Порой невозможно было предсказать, какое безобидное происшествие ранит ее нежное сердечко.

Дочке годика полтора. Каскад оборочек и рюшечек. Жена принципиально нарядно одевает ее каждый день: пусть, мол, привыкает быть настоящей женщиной. Худенькая мордашка будущей настоящей женщины в ореоле легких льняных завитков выражает мировую скорбь. Кто-то вошел в комнату — она, отвечая на приветствие, улыбается, будто через силу. Старший брат, развалившись на ковре, с упоением потрошит очередную игрушку. На сей раз это крупная и довольно красивая пожарная машина. Я надеялся, что сын поиграет с нею хотя бы неделю, прежде чем предастся любимому занятию — превращать технику в груду покореженных запчастей. Надежды не оправдались. Машина прожила три дня.

Дочка напряженно наблюдает, как под руками старшего брата ярко-красная машина теряет куски и форму. Брови сдвинуты, губы собрались в тонкую ниточку, глаза распахнуты и неподвижны. Никто не догадался вовремя отвлечь ее.

Судорожные всхлипы, переходящие в горькие рыдания.

— Родная, что с тобой?! Успокойся! У тебя что-нибудь болит?

— Ма-си-сля-ма… — Среди судорожных вздохов можно реконструировать фразу, произнесенную непослушным языком: «Машинка сломалась. Бедная!»

— Детка! Тебе-то что? Ты ведь в нее не играла!

— Бедная машинка! Красивая!

— Доченька, она неживая. Ей не больно.

Парень, наконец заметив неладное, отрывается от любимого дела и изучающим взглядом смотрит на сестру. На один миг мне становится не по себе: кажется, сейчас он подойдет к Кэти поближе и из любопытства примется корежить ее, как пожарную машину. Но в следующий момент его благородная физиономия — у мальчика уже сейчас аристократический прямой нос и красивый продолговатый овал лица — сморщивается, белесые брови переламываются домиком, и басовитый рев присоединяется к нежным, уже стихающим всхлипываниям сестрицы. Глянув на брата, та моментально заводится вновь.

— Вот видишь, Пит, твоя сестренка — очень нежная, очень ранимая девочка. Поэтому ты должен заботиться о ней и защищать ее. Понимаешь?

Тонкие солнечные лучи вползают в окно, светят в глаза, мешая мне видеть моих детей. Два настырных луча — по одному в каждый глаз. От них никак не отвертеться!..

На этот раз я заметил встречные фары еще издали и успел подготовиться: убрал дальний свет. Неизвестный водитель ответил любезностью на любезность. Я вновь попытался заставить себя отказаться от просмотра моего сладкого и мучительного фильма. Пристально уставился на дорогу.

Собака небольшой серой тряпочкой лежала у обочины. Ее, должно быть, сбила машина. Жена попросила меня остановить: нельзя ли помочь животному — вдруг оно еще живо.

— Понятно, в кого у нас дочь такая мать Тереза, — пошутил я, притормаживая, уверенный, что помогать уже некому.

Окрик Джей не остановил Питера, который легко справился с замком и выскочил из машины первым.

Пес был мертвее мертвого; он лежал тут, в пыли, уже не меньше суток.

— Петя, кто разрешил тебе выходить из машины?! Сядь на свое место!

Сын и ухом не повел, будто не слышал — его излюбленная манера уклоняться от родительских требований, если они ему не по душе.

Сын стоял неподвижно и завороженно смотрел на труп животного. Он не оглянулся, ни о чем не спросил: умный мальчик — сам все понял.

— Питер, надо ехать…

— Ладно, оставь его. Пусть уж разглядит, раз так получилось…

Его лицо непроницаемо, только зрачки расплылись, как две черных дыры. Он впервые видит метаморфозу смерти.

Я знал: этот тягостный, пугающий миг когда-нибудь наступит, только не ожидал, что так скоро! Мой сын стоит рядом, в двух шагах, но я не могу догадаться, что творится в его душе. О чем он думает, глядя на мертвую собаку, что чувствует? Я не понимаю. А он не собирается делиться со мной своими чувствами…

Наконец Питер молча развернулся и неспешно направился к машине, где уже сидели, мирно беседуя, его сестра и мать…

Дальше, для контраста, сценка беззаботно веселая. Царевна-несмеяна по имени Кэти заливается хохотом. Редкий кадр!

Когда Кэти смеется не из вежливости — чтобы, не дай бог, никого не обидеть, а от души, она самозабвенно мотает головой из стороны в сторону, подобно жеребенку, как будто не может поверить своей удаче: неужели наконец-то в этом мире случилось что-то по-настоящему веселое?! Ее ореховые глазки в обрамлении светлых ресниц сияют восторгом. Ямочки на щеках и подбородке делают ее фантастически, неправдоподобно похожей на мать.

Резиновая собачка с мягкой, пластичной мордой в ладони Джей строит разнообразные рожи. Жена еще и поясняет происходящее.

— Вот так у нас Петя обижается, когда ею наказывают. «За что?! А что я такого сделал?!»

Камешек в огород сына, который, надувшись, сидит в углу, наказанный за провинность, и искоса наблюдает за происходящим. Ай да собачка! Очень похоже получилось!

— Это папа сердится…

Неужели я бываю таким грозным?

— А это ревушка плачет. «Ой, бедненькая я! Ой, бедные-несчастные все вокруг!» Кто у нас ревушка?

Дочкин смех усиливается. Никогда не подозревал, что трехлетний человек способен посмеяться над самим собой!

— А так мама выглядит вечером, когда вы все ее замучили…

— Мы все? Все?! — оскорбляюсь я.

Жена поднимается с пола. Она размышляет, что бы такое шутливое мне ответить, но я не даю ей додумать. Спрашиваю, раскрыв ее ладонь с игрушкой, которая при ближайшем рассмотрении выглядит несколько потертой:

— Откуда такая прелесть?

— Мама вложила в посылку с книгами. Представляешь, в шкафу обнаружила, за ящиком с фотографиями. А я ее однажды искала-искала, да так и не нашла. Мне ее дедушка подарил на день рождения. Наверное, на пять лет. Он тоже показывал, какие рожи она может корчить, и комментировал так весело… Я спрячу, и ты ее детям не отдавай на растерзание. Это моя игрушка.

Жена улыбается и одновременно всхлипывает, в ее голосе слышны слезы. Слезы сверкают в ее глазах. Все ярче…

Нас догоняла попутная машина; свет ее фар заполнял зеркало заднего вида. Еще мгновение — и торопливый попутчик включил желтый маячок поворота.

Никуда не годится! Предаюсь сентиментальным воспоминаниям вместо того, чтобы спешить изо всех сил!

Извини, друг, по меня обгонять бесполезно. Я тороплюсь больше, чем ты. Я ожесточенно вдавил педаль газа. Автомобиль позади еще поморгал растерянно поворотником, попытался догнать меня и поставить на место, но вскоре безнадежно отстал, чтобы навсегда исчезнуть из поля зрения за очередным изгибом шоссе.

Отныне широкий черный экран передо мной транслировал только блестящую ленту дороги да однообразный пейзаж южнорусской равнины. И никаких документальных фильмов автобиографического содержания.

Ограничений скорости для меня больше не существовало.

Электронное табло сообщало, что ближайший рейс на Лондон, прямой, должен вылететь через полчаса, регистрация заканчивается.

Я прошел к кассе.

— Давно улетел предыдущий самолет в Лондон?

— Предыдущий? Через Франкфурт?

— Вероятно.

— Всего двадцать минут назад — в два сорок: его задержали из-за грозового фронта.

Я всей тяжестью навалился на полочку кассового окошка. Как ни доказывал жене иллюзорность оптимистических прогнозов, но сам так надеялся, что мы догоним их в аэропорту! Двадцать минут. Если бы мы по дороге не увязли в грязи и если бы не задержались еще… на те самые двадцать минут, у нас остался бы крошечный шанс успеть, попытаться задержать самолет, заявив о киднеппинге. Она успела играючи. Она ведь и в детдоме нас опередила.

— Вы что-то еще хотели спросить? Мужчина?

— Извините. Да, хотел. Следующим рейсом еще можно улететь?

— Можно, если у вас есть билет. Еще не прекращена регистрация.

— Я хотел купить билеты.

— Билетов нет.

— Мне очень важно как можно скорее оказаться в Лондоне. Вы не могли бы мне помочь?

Кассирша сообщила, что продана даже бронь. На подсадку, таким образом, надеяться тоже не приходится. Следующий рейс — в четыре часа пополудни — почти через полсуток. Вот тебе и «каждые два часа»!

Я отошел от кассы.

Когда мы были у стеклянных дверей аэропорта, Джей сказала: «Иди вперед, я тебя догоню». Теперь она торопливо подошла ко мне. Догадалась по выражению моего лица, что дела плохи.

— Улетели?

— Да.

— Когда мы сможем вылететь?

В ярком свете просторного зала аэропорта я увидел: у нее сильно распухли веки. Я-то думал, что она спокойно отдыхает, а она, похоже, много плакала! Сейчас ее глаза были сухими, но лихорадочно блестели.

Я объяснил ситуацию с отлетом.

Жена опустила голову.

— Я их даже толком не увидела! — прошептала она. — Комочки мои маленькие…

Она именно так называла наших детей. Еще немного — и память вернется к ней.

«Вот и все, — подумал я отстраненно, — спасти своих детей и защитить от горя жену я не сумел. Для нее было бы куда лучше, если бы я не нашел ее никогда. Возможно, тогда она бы…»

— Боже мой! Мистер Смит, это вы? Я вижу, у вас что-то случилось? Вы меня помните?

На этот раз графиня не пыталась говорить по-русски.

Полгода назад, стоя под объективами телекамер в Эденбридже и на память читая сотням тысяч англичан русские стихи, я не мог бы предположить, что обрадуюсь новой встрече с русской графиней. Я довольно холодно поздоровался, намереваясь избежать беседы.

— Наши дети потерялись! — вдруг пожаловалась Джей.

Немного оплывшее крупное лицо аристократки живо сложилось в гримасу глубокого сочувствия и предельного внимания.

Я принял у жены инициативу и продолжил, все еще надеясь побыстрее свернуть разговор:

— Мы случайно разминулись. Это очень сложно и долго объяснять. Так вышло, что их увез в Лондон совершенно чужой человек. Мы хотели догнать их как можно скорее, но билетов на ближайший рейс уже нет, а следующий — через тринадцать часов. Я собираюсь поговорить с…

— Так вам нужно лететь в Лондон? Ближайшим рейсом?!

— Да.

— Я могу помочь вам в этом! Боже мой, бедные детишки! Мистер Смит, у меня билет именно на этот рейс. Но, в отличие от вас, я никуда не тороплюсь!

На краткий миг я поверил, что проблема решена. Но Джей предостерегающе сжала мою руку. Действительно, нам, скорее всего, нельзя разлучаться до рассвета. Что ж, уговорить командира корабля взять на борт одного лишнего пассажира легче, чем двоих. Надежды все равно мало: международный рейс! И времени в обрез.

Графиня, очевидно, заметила наше с женой смущение.

— Вы, конечно, хотите быть вместе, так?

— Да.

— Но, деточка, — торжествующе пропела дама, — у меня тоже есть муж. И я не собираюсь с ним разлучаться!

Она здесь с мужем! Сказочное везение! Я не сомневался, что кассирша согласится перепродать нам билеты, ведь у меня хватит средств, чтобы отблагодарить ее. Но в сущности, это уже не поможет: рассвет застанет нас в пути! Мои отчаянные размышления текли своим чередом, пока я благодарил графиню, пока уверял ее, что оплачу билеты.

— С моим супругом вы тоже немножечко знакомы, мистер Смит!

Оказывается, я не заметил, как сбоку к нашей троице приблизился скромный, небольшого роста старичок. Мне было не до того, чтобы вникать в извивы судьбы, иначе я, наверное, удивился бы: супругом эксцентричной дамы оказался тот самый приятный пожилой джентльмен, который во время шоу задал мне вопрос о «неразменной купюре». Теперь мы коротко раскланялись, и только. Я едва не бегом потащил его к кассе: минута промедления кромсала в клочья остатки надежды.

Посадка уже заканчивалась, когда мы с женой только начали проходить регистрацию. Я покрылся холодным потом, вдруг сообразив, что у нее, наверное, нет с собой загранпаспорта и все усилия бесполезны. Но оказалось есть, на всякий случай — вдруг друзья захотят ехать не на Кавказ, а в Крым.

Мы долго простояли перед пустой будочкой паспортного контроля: куда-то запропастился пограничник. Долго — это, наверное, две-три минуты. Жена пока приглядывалась к моему лицу. Легонько провела мне пальцами по векам и губам.

— Ужасно выглядишь! Не надо так. Ты держись. Я не хочу потерять еще и тебя.

Я сконструировал улыбку:

— На себя посмотри. Кто из нас хуже выглядит?..

Мы вбежали в самолет последними.

Ни покупая билеты, ни проходя регистрацию, я не поинтересовался, каким классом летим. Оказалось, бизнес. Удивляться не приходилось: я помнил графиню в мехах и бриллиантах.

Мы заняли свои места: рядом, по правому борту. Я по привычке пропустил Джей к иллюминатору, хотя сейчас ей было не до созерцания красот земли и неба.

Время больше не неслось вперед захлебывающимся галопом, выровняло свой ход, потом вовсе остановилось. Я перестал думать о самом худшем. Я вообще перестал думать. Я наконец ясно осознал одно: БЕСПОЛЕЗНО. Все бесполезно! Мы опоздали. Вся суета и спешка были только способом успокоить себя, отвлечь от главного. Теперь от главного больше ничто не отвлекало.

С каждым ударом сердца, все время натыкавшегося на торчащее между ребер тупое лезвие, с каждой падающей в небытие секундой из меня уходила жизнь. Я знал, что последняя ее капля вытечет, когда над горизонтом поднимется крошечный клочок солнечного диска. А дальше… Дальше начнется, наверное, совсем другая жизнь. В которой, может быть, найдется место радости, а то и счастью. Но в которой уже не будет, не будет никогда невесомого прикосновения пальцев этой женщины к моим губам, глуховатого, бархатистого голоса, с нежностью произносящего мое имя, печальных ореховых глаз моей дочери, упрямой льняной башки сына… А может, ничего не будет вовсе…

Я молчал, потому что говорить сейчас смог бы только об одном. Не стоит ли все-таки рассказать ей? Она имеет право знать!

Когда лайнер плавно покатил по рулежке, жена взглянула на меня с острой тревогой. Напряженно улыбнулась:

— Ну, пожелаем нам удачи?

Я молча прижал ее к себе, чтобы не бросать в пространство пустых слов.

Самолет лег на правое крыло, прощаясь с Россией.

Десять километров над землей. На этой высоте мы увидим солнце гораздо раньше, чем внизу. Небо на востоке уже начинало светлеть.

— Джей! Я должен… я хочу тебе кое-что рассказать.

Я еще плотнее притиснул ее к себе. Почувствовал, как она задрожала. Вывернулась из-под моей руки, глянула в лицо измученными тревожными глазами.

— Витя! Что?! Ах, это. Я знаю.

— Знаешь?

— Да. Я все поняла тогда же. После нашего… привала. А когда ты попросил прощения за свое молчание, я поняла, что ты тоже…

Я замер.

Неожиданно жена порывисто прижалась губами к моему плечу. Отстранилась.

— Бедный! Как же ты долго держался! Спасибо. Но… Напрасно…

— По-ч-че-му же ты…

— Я не хотела тебе мешать. Если бы тогда я заговорила, то не смогла бы остановиться. Тебе только моих рыданий не хватало. Единственное, что я могла сделать для них, — это дать тебе возможность полностью сосредоточиться на вождении.

Она перестала сдерживаться, и слезы одна за другой покатились из ее глаз. Я крепко прижал ее к себе и даже не пытался успокоить.

Постепенно слезы иссякли. Обессиленные, мы молча летели рядом и глядели в бездну перед собой. Каждый — в свою.

Жена сидела вполоборота ко мне и могла видеть только иллюминаторы по левому борту. Я же смотрел в северо-восточную часть неба, по которой разливался все более сильный жемчужно-серый свет.

Внезапно она обернулась к окну, потом снова поглядела на меня.

— Ты не веришь в лучший исход?

Я отвел взгляд, закусил губу, думая, как лучше и точнее ответить. Она восприняла мою гримасу как ответ.

— Странно, — сказала задумчиво. — Я больше ничего не чувствую. Ни страха, ни паники. Ничего. Что это значит?

Она прикрыла глаза. Я попытался ослабить ворот тенниски; оказалось, он давно расшнурован. Над северо-восточным краем земли разливалось розовое зарево.

Я тоже опустил веки. Когда-то мы взялись за руки, и ее ладонь по-прежнему невесомо лежала в моей. Обе руки — ее и моя — были мокрыми от пота.

Я прислушался к внутреннему голосу, внимательно и честно. И готов был повторить вслед за женой: «Странно! Я ничего не чувствую. Ничего плохого». В сердце царило спокойствие — все та же ровная, невозмутимая розовая заря, что и в небе, по которому мы летели.

— Вот и все. Сейчас взойдет солнце.

Вздрогнув от слов жены, как от выстрела, я открыл глаза. Белая корона поднималась на востоке, разгоняя прочь розовые облака, вытравляя из самых дальних уголков неба густую ночную синеву.

Короткий визг, приближающийся топот маленьких ног, детский заливистый смех.

Мы с женой стремительно переглянулись.

Взрослый окрик. Топот детских ног в салоне эконом-класса стал удаляться.

— Пойди посмотри! — со страхом и надеждой попросила жена.

Уже готовясь вскочить и сломя голову нестись в хвостовую часть самолета, я не решался двинуться с места. Нагнулся через проход к соседу слева:

— Вы не знаете, когда по расписанию был предыдущий рейс на Лондон?

— Ой, мы ведь даже не узнали, — прошептала сзади Джей.

— Сегодня-то… — Сосед задумался. — Его задержали. А вас интересует, как по расписанию?

— Да.

— Это вчера уже. В восемнадцать тридцать. Но тот неудобный: через Франкфурт лететь, долго. Нам с вами повезло. Этот-то только раз летит. Сегодня. Делегацию шахтеров везут, места остались…

— Мы с тобой встретились после десяти, — прошептала Джей, — и бабку эту встретили…

Я вскочил и помчался назад по проходу.

В салоне эконом-класса в проходе между кресел, в самом дальнем конце, активно возились двое маленьких детей. Мальчишка держал в руках крупную яркую игрушку — есть такие смешные грушевидные мордочки, которым, будто пластилиновым, можно придать любое выражение. Игрушка уже порвалась, и теперь парень расшвыривал во все стороны мучнистую пыль из ее нутра. Пыль взлетала маленькими фонтанчиками и оседала на затертом ковре, на боковинах кресел, на одежде пассажиров, которые морщились и пытались отстраниться. Девочка, хохоча, старалась поймать маленькими ладошками фонтанчики пыли.

Я, разумеется, сразу узнал их. И все же… Я не ожидал, что целый год разлуки так сильно их изменит. Я видел собственных детей, и в то же время в них было так много пугающе нового, чужого. Пит сильно вытянулся, похудел и выглядел года на два старше своих лет. А Кэти, которая с самого рождения была у нас девочкой хрупкой, чтобы не сказать субтильной, наоборот, округлилась, стала плотненькой, но росточка осталась почти такого же, как раньше. У обоих были совершенно одинаковые, непривычно светлые волосы — должно быть, выгорели на южном солнце. Мордашки — в золотистом загаре, но сейчас оба побледнели от усталости, а может, и страху натерпелись. Они весело играли, но где же беззаботная непринужденность? У Пита на лице застыло выражение недетской, серьезной сосредоточенности, пожалуй, даже ожесточенности. Я заметил, как резко очерчены его скулы.

— Петя, сейчас же прекрати баловаться! — раздался из-за моего плеча строгий окрик жены.

Прежде они никогда не вели себя так слаженно. Будто отражались друг в друге, как в зеркале. Сын и дочь совершенно синхронно замерли, прекратив игру, и одновременно обернулись на крик. Ни удивления, ни радости. У обоих на лицах — напряжение и тревога. Не было сил смотреть на это!

Я присел на корточки и позвал:

— Кэти, маленькая, иди скорее сюда!

Дочка, глядя на меня с прежним напряжением, не двинулась с места. Она не поняла. Тогда я повторил свой призыв по-русски:

— Катюша, иди ко мне! Иди к папе!

Джей молчала, но Пит наконец медленно направился в нашу сторону. Для сестры он, похоже, теперь был единственным авторитетом, — я даже успел почувствовать укол ревности! — поскольку она робко двинулась вперед, держась за его тощей спиной.

Что-то мешало смотреть, приходилось щуриться. Я не мог оторвать взгляда от плетущейся ко мне нога за ногу дочери, но краем глаза поймал крошечную яркую вспышку в районе иллюминатора.

Самолет снова лежал на крыле, и солнце протянуло в салон свой самый первый луч!

Пит глядел исподлобья, переводя мрачный, недоверчивый взгляд с Джей на меня и обратно. Под его взглядом я чувствовал себя так неуютно, будто в самом деле не был уверен, что он — мой собственный ребенок.

От сидения на корточках затекли ноги, и я опустился на одно колено. Заметил какое-то движение там, где стояла жена: она тоже наклонялась. Все происходило в доли секунды, но запечатлелось в моей памяти, как в замедленном показе. Неожиданно Кэти вышла из-за спины брата и обняла за шею склонившуюся к ней Александру, еле слышно выдохнула: «Мама!» Та подхватила ее на руки, прижимая к себе. Джей не могла больше говорить. Она все делала молча.

Пит механически повторил вслед за сестрой: «Мама» — и робко сделал еще шаг, вплотную приблизившись к Джей. Жена, продолжая держать дочку, попыталась высвободить одну руку, чтобы обнять сына. Тогда я подхватил у нее Кэти. Взяв на руки, почувствовал, как девочка напряглась. Я не понимал, в чем дело, и тут же опустил ее на пол, чтобы не испугать до слез. Джей обнималась с сыном. А дочь стояла напротив меня, застенчиво разглядывая, как чужого. Мне опять не хватило терпения:

— Ты меня узнаешь? — спросил я.

Девочка неуверенно пожала плечиком. Мое лицо, наверное, исказила гримаса глубокого огорчения, потому что Кэти тут же сострадательно подняла бровки домиком:

— Дядя, не плачь!

— Я — твой папа, — подсказал я, уже ни на что особенно не рассчитывая. А дочка вдруг улыбнулась и с воодушевлением ответила:

— А, ну да! Папа, а ты не умрешь?

— Ну… — я растерялся, — нет, я еще поживу… долго… надеюсь.

— Долго? — неодобрительно переспросила дочь. — У меня тот папа долго жил, — сообщила она, будто речь шла о хомячке, — а потом умер…

— Петенька, поздоровайся с папой, — донесся до меня наконец прорезавшийся голос жены.

Я поднял голову. Физиономия Пита, обращенная ко мне, была по-прежнему насупленной, и мне стало не по себе: неужели и сын меня не помнит?! Ведь он старше, ведь мы так дружили, ведь я… Но в этот момент ребенок сделал тот единственный жест, который сразу все расставил по своим местам. Пит протянул мне руку для пожатия! Так уж между нами повелось с тех времен, когда он был еще совсем карапузом: мы всегда здоровались за руку. Никому другому Пит руки не подавал, уверенный, что эта привилегия принадлежит только его отцу. Я выполнил ритуал и тут же, задохнувшись от радости, подхватил его на руки. Кэти немедленно завизжала на самой противной из всех доступных ее нежному голоску нот. Я наклонился, чтобы поднять в воздух и ее, но тут самолет сильно накренился в очередном вираже. Тогда я предпочел вернуть сына на иол и взять обоих за руки.

— Так это — ваши дети? — раздался женский голос, наполненный скрежетом металла.

Стало понятно, что с тех пор, как мы с женой ворвались в салон и принялись налаживать контакт с собственными детьми, вокруг не раздалось ни единого звука человеческой речи: кроме наших голосов — только гул моторов. Публика, затаив дыхание, следила за нашим разговором.

В следующую секунду на нас обрушился шквал возмущенных голосов.

Из событий в те минуты я помню, как смешно выглядела Джей, с блаженной улыбкой на лице просившая прощения у возмущенных пассажиров, отряхивавшая их одежду и все с той же счастливой улыбкой выслушивавшая, что они думают по поводу родителей, которые не следят за своими детьми, оставляя их безо всякого присмотра. Она беспрерывно кивала головой и произносила: «Да-да, конечно!»; на щеках — ямочки, рот — до ушей. В общем, она жутко напоминала какую-нибудь добропорядочную японку.

Ко мне, наверное, тоже обращались с упреками и нелестными оценками моих родительских качеств, но я, крепко ухватив за руки обоих отпрысков, вообще ни на кого, кроме них, не реагировал.

Уже потом, в более спокойной обстановке, припомнив и собрав воедино все реплики и косвенные свидетельства людей, оказавшихся соседями наших детей в этом рейсе, мы разобрались, что их усаживала и пристегивала ремнями стюардесса. Потом они преспокойно спали. Когда рассвело — проснулись, и сообразительный Пит, разумеется, отстегнул ремни, после чего непоседливая парочка решила немного поразмяться. За этим занятием мы с матерью и застали их.

Джей о чем-то пошепталась с женщиной, сидевшей в кресле перед местами, занимаемые нашими детьми. Женщина сказала пару слов своей взрослой дочери. Обе, подхватив сумочки, отправились в салон бизнес-класса.

— Я поменялась с ними, — объяснила Джей, и мы заняли освободившиеся места. Может, и напрасно, потому что малышей все равно не спускали с рук, и теснота эконом-класса сильно сказывалась.

— Пит, а как выглядела бабушка, которая привела вас с Кэти в аэропорт?

Объяснять сыну, что такое аэропорт, не потребовалось.

Спрашивая о «бабушке», я был уверен, что знаю ответ — и не ошибся.

Среди ночи детей осторожно разбудили, тихонько одели и…

— Бабушка взяла Катьку на руки, и мы пошли в аэропорт. Быстро-быстро. Потом поехали… Потом приехали в аэропорт.

— Мальчики! — воскликнула Джей. — Стойте, а как же… Сыночек, а где же бабушка? Она что, не вошла с вами в самолет?

— Нет, она тетеньку в форме попросила за нами присмотреть.

Джей прошептала мне на ухо:

— Может быть, самолет обречен?

— Петька врет, дурак, — застенчиво прошептала Кэти. Слов нахваталась, а использовать их с правильной интонацией не научилась! — Бабушка там сидела. — Дочка махнула ладошкой за спину, в сторону единственного в салоне, не считая мест наших детей, пустого кресла. — Она на нас смотрела, смотрела. Мне было страшно так, потому что грустно очень.

— Катюха, хватит сочинять. Сочинялка ты! — покровительственно сказал сын.

— Доченька, а где же теперь бабушка? Что-то я ее не вижу!

Кэти пожала плечами.

Мы с женой переглянулись и не стали больше задавать дочери вопросов. Джей покрепче прижала ее к себе.

— Натерпелась, моя крошечка … Так как же с самолетом, Вить? Думаешь, обойдется?

— Мы теперь все вместе. И солнце взошло, — уклонился я от прямого ответа.

Говорили дети только по-русски. Английский понимали, но едва-едва.

Кэти уже вполне освоилась со мной, а Питер по-прежнему держался несколько скованно.

Я поделился с женой своим наблюдением и спросил, что думает она по этому поводу.

— Ну, во-первых, Витенька… только не обижайся! Конечно, ты возился с детьми каждую свободную минутку, но сколько у тебя их было — этих свободных минут? Дети несравнимо больше времени проводили со мной.

Я расстроенно промолчал: возразить было нечего. Заметил: она уверенно и свободно произнесла то, что могло звучать как упрек. Я почти не узнавал свою робкую и покладистую Александру. Новая женщина — смелая, гордая и решительная — нравилась мне. Отчаянно нравилась! Тем более что мягкости, нежности, внимательности в ней не убыло ничуть.

— А кроме того…

Жена подождала моей реакции.

— Что «кроме»? — подыграл я.

— Я во сне их видела почти каждую ночь. Наверное, правда встречалась там с ними.

Я не удивился. Посетовал:

— Вот так любящая жена! Что ж ты мне ни разу не приснилась?!

— А ты мне?!

Палец в рот не клади. Да, попался ты, друг ситный!

Пит пытался вклиниться в наш с Джей короткий диалог. Он даже дергал меня за рукав. Наконец содержание его речи прорвалось в мое сознание:

— Папа!

Хорошее начало: он старался избегать этого слова с самого момента нашей встречи.

— Папа, а ты умеешь строить корабли?

— Умею, из бумаги.

— Нет! — возмутился сын. — Настоящие корабли, большие! Умеешь?

— Конечно нет. Я ведь не инженер, а…

— А мой папа, тот, умеет. Умел.

Я испуганно посмотрел на жену. Что это, детская фантазия? Сон? Бред? Я даже пощупал у ребенка лоб — не горячий ли?

Джей судорожно вздохнула, и я с удивлением и страхом увидел, как ее глаза наполняются слезами.

— Пришло время узнать, что происходило с нашими детьми, пока мы решали свои проблемы, — сказала она.

Дальнейший долгий разговор, который мы вели с сыном и дочерью, не поддается описанию. Наши сбивчивые вопросы, их противоречивые и не всегда разборчивые ответы…

Они рассказывали о большом белом доме на берегу реки. И другом — поменьше, но тоже большом, деревянном, из которого ни реки, ни моря не видно, но зато, если дойти до конца улицы и повернуть за угол, то море видно, и можно купаться сколько хочешь. О красивых — белых и коричневых — кораблях, которыми море буквально кишело; разумеется, все эти корабли строил папа. Еще было завались красных-красных зеленых арбузов, в которых самыми вкусными почему-то оказывались семечки, хотя именно семечки мама не разрешала грызть — разве что совсем чуть-чуть. Долго обсуждали игрушечный поезд, который поломался от того, что на него наступил соседский мальчишка, и которого совсем не жалко, потому что из него получился отличный самолет…

Кэти устала и задремала на коленях у Джей. Пит забрался на колени ко мне, сидел очень смирно, что с ним редко случается, и я слышал, как он все менее охотно ворочает языком. Свинцовая усталость навалилась и на меня: сказались бессонные сутки, и неожиданное открытие, что наши дети теперь вроде как не совсем наши, почему-то не слишком меня запенило. Я собрался было прекратить это самое необычное на свете интервью, но тут Джей задала простой и в то же время дикий вопрос. Я встрепенулся, стиснул руки и невольно зажал сына в такой тугой замок, что он возмущенно завозился, высвобождаясь… Он ответил. Он произнес малораспространенную русскую фамилию, совершенно мне не знакомую. Он назвал имена родителей. Даже если буду умирать в глубокой старости от прогрессирующего маразма, я не забуду этих имен.

Не имею понятия о том, что я сделал в следующую секунду: вскрикнул? ударил ребенка? всего лишь изменился в лице? Факт тот, что жена успокаивающе сжала мою руку и сказала:

— Подожди.

И попросила Питера назвать нашу фамилию. Он подумал немного и назвал. Дальше Джей пыталась расспрашивать сына о нашем прежнем доме, о его игрушках и друзьях, еще о каких-то мелочах. Но долгий разговор давно утомил мальчика. Он извертелся у меня на руках, отвечал неохотно и через пень-колоду, сочинял и фантазировал. В какой-то момент жена спросила, не надеясь услышать вразумительный ответ:

— Сыночек, а бабулю ты помнишь? Твою родную бабушку, мою маму?

Пит на секунду сел смирно, скучливо вздохнул и произнес отчетливо, со взрослыми интонациями:

— Конечно, помню. Бабулю зовут Людмила Васильевна. Она живет на даче в Антоновке. А когда Christmas и Новый год, она живет в Москве. Все, хватит. «Помнишь — не помнишь?» Надоело. Отстаньте от ребенка!

И он принялся ломиться через материнские ноги и спящую сестру к окну. Кэйт проснулась и заплакала. Пит попытался вскарабкаться мне на плечи, и я едва успел удержать его, когда он уже занес ладонь над лысиной соседа спереди. А потом дети на пару устроили истерику из-за того, что родители не разрешили им «немножко побегать» по проходу. И жизнь вошла в нормальную колею.

Точнее, почти вошла. Потому что пустое кресло в глубине салона то и дело притягивало мой взгляд; потому что время от времени я повторял про себя слова жены: «Может, самолет обречен?» — и старался найти на них ответ.

Самолет плавно погрузился в воздушную яму, и меня замутило. В жизни никогда не страдал от укачивания! Только тут я понял, что не в состоянии справиться с нарастающей тревогой. Я не мог ожидать пассивно решения нашей участи.

Я поднялся, еще не соображая, что буду делать дальше. Слегка сжав плечо жены — я, мол, иду сама понимаешь куда, на минутку, не беспокойся, — медленно двинулся по проходу назад. В который раз посмотрел на пустующее кресло. Самолет — битком, ни одного лишнего билета не было. А кресло — одно-единственное — пустует. Я почему-то не решился сразу осуществить свое намерение. Все так же медленно прогулялся до туалета, умылся и постоял некоторое время с закрытыми глазами, размышляя, что именно собираюсь предпринять. В сущности, не такая уж сложная операция. И кому какое дело, кто где сидит?..

На обратном пути я еще больше замедлил шаг. Бросил взгляд на своих. Дети дремали; Джей, оберегая их покой, не обернется.

Вот я и поравнялся с пустым креслом. Сердце бешено заколотилось, пробивая себе путь сквозь глотку. Я, превозмогая желание драматическим жестом прижать руку к горлу и стараясь не замечать изумленного взгляда соседа справа, опустился на чужое место.

Кресло встретило меня враждебно. Уже знакомый болезненный разряд пронзил тело. Не настолько сильный, чтобы выбить меня из колеи! Но муторное ощущение тревоги усилилось.

Я не видел, спереди она подошла или сзади. Она стояла прямо надо мной и пристально смотрела тяжелым, холодным взглядом. Женщина была молода — не больше тридцати, и ее лицо казалось мне знакомым. Я неуверенно произнес:

— Линда?

Ее губы дрогнули в намеке на улыбку.

— Не ждал? — послышался хрипловатый шепот, от которого мороз продрал по коже.

Я последовал привычке обычной вежливости и подался вперед, чтобы подняться из кресла ей навстречу. Она быстро отступила, освобождая мне проход, но я снова упал в кресло, пораженный тем, что, наконец, заметил.

Резкие складки возле губ, длинные волосы неопределенного цвета, собранные в пучок, высокий рост… Как я ухитрился увидеть в этой женщине Линду Джемс — маленькую, худенькую, с короткой аккуратной стрижкой и без единой морщинки на молодом телегеничном лице?! Леди, которая дважды пересекала мой путь, вновь стояла передо мной — только не хватало пары-тройки морщин на лбу и щеках. Да вместо темного старушечьего плаща на ней сейчас был модный брючный костюм бежевых тонов. Женщина без возраста.

Хозяйка кресла выжидательно смотрела на меня, и я снова привстал, постаравшись не обращать внимания на головокружение и тошноту.

Я уже почти выпрямился, когда сосед справа пихнул меня в грудь пухлым локтем, расчищая себе путь к выходу. Ему это легко удалось: от неожиданного толчка я плюхнулся обратно на сиденье. Он молча и целеустремленно преодолевал мои длинные ноги, едва в них не запутавшись. Я заметил, что лицо у мужчины напряженное и отсутствующее одновременно. Он почти опрометью ринулся назад, в сторону туалетов.

— Итак… Ты собираешься освобождать чужое место?

Неспокойно она это сказала. Пыталась требовать, но словно уверена была в результате. Я решил сидеть.

— Ждешь, когда я позову бортпроводницу? — продолжила она резче.

Я уже с трудом выдерживал жесткое излучение темного взгляда, но отступать не собирался. Приготовился к длительной борьбе, однако глаза незнакомки неожиданно скользнули в сторону. В следующий момент женщина уже протискивалась мимо меня к свободному месту. Ее колени на мгновение прижались к моим, я не почувствовал тепла от прикосновения. Запах духов, ощутимый и прежде, ударил такой тяжелой волной, что я едва не задохнулся. Перед глазами проплыла грудь, обтянутая эластичной тканью светлой блузки. Вместо украшения — черный кожаный ремешок с болтающимся на нем узким металлическим колечком — как от потерянного кулона. Линда вечно носила подвески на таких ремешках.

Сквозь головы и спинки кресел я разыскал глазами жену. Я увидел только распущенные волосы, которые она, видно, устала держать подколотыми на затылке. Голова жены была склонена вперед: она то ли дремала, то ли занималась с ребенком. Вид ее распущенных по-домашнему волос подействовал на меня успокаивающе: я почувствовал себя так, будто находился в собственной уютной гостиной, среди родных, друзей и привычных вещей.

— Размечтался о мирной, беззаботной жизни? — усмехнулась моя собеседница. — Ну-ну…

Я довольно сильно вздрогнул. Холодок страха пополз к сердцу.

И тут я припомнил свою беседу с женой в дороге, на ночном шоссе — сразу после нашей встречи. Беседу о страхе. Родившаяся тогда веселая ярость вернулась ко мне, и я повторил вслух слова, которые тогда произнес про себя:

— Оставьте угрозы, леди. Эта карта уже бита. Мирную, беззаботную жизнь я однажды потерял и теперь заработал ее по праву. И я, и моя жена, и даже дети — мы все научились…

Я собирался гордо закончить: «научились справляться с трудностями», но вовремя одернул себя: не стоит зарекаться! Не со всеми же трудностями на свете мы столкнулись в этот тяжелый период.

— …Мы многому научились, — добавил я без апломба.

— Тогда расстанемся! — вдруг устало предложила моя собеседница. Ее взгляд оставался темным, недобрым, но он уже не давил, как прежде. У меня, наконец, прекратила кружиться голова: напряжение спадало. — Я тебя не держу.

Женщина оперлась ладонями о подлокотники, медленно приподнялась, недоверчиво косясь на меня. Я не двинулся с места, и она разочарованно откинулась на спинку кресла. Лицо застыло в мучительном ожидании.

— И не держал. А ты до сих пор здесь.

Молчание.

Впервые в жизни я не знал, что спросить, поскольку вопрос будет про судьбу и жизнь детей и жены, а я не представлял, как добиться правдивого и ясного ответа.

— Ты веришь в судьбу?

От неожиданности я не нашелся что сказать.

— Это была случайность. — Ее голос звучал монотонно, будто она тщательно взвешивала слова или произносила заученный текст. — Ты случайно налетел на меня, а я случайно обронила свою вещь. Это было ошибкой. Это было неправильно. Я должна была найти ее и вернуть. Ты ее уничтожил — ты должен был заплатить.

Верить ли туманным объяснениям? Я нарочито небрежно произнес, стараясь не горячиться:

— Следовало крепче держать свое опасное сокровище. Ты все еще надеешься получить какую-то плату?

— Разрешите мне занять место!

Густой мужской бас. Пассажир с соседнего кресла вернулся. Моя собеседница безропотно поднялась и стала вновь протискиваться мимо меня. Я отвел колени в сторону, а подниматься не стал: я уже догадался — пока занимаю ее место, она будет на виду и не ускользнет. Опять меня окатило удушливым запахом ее духов. Линда иногда пользовалась такими. Кожаный ремешок, грубовато и нелепо смотрящийся без подвески на фоне изящной блузки и модного костюма…

Она молча, не оборачиваясь, шагнула вперед. Я вдруг ясно увидел диспозицию: она сейчас находится между мной и моей семьей и движется вперед. Какими бы намерениями она ни руководствовалась, я не сумею оказаться рядом с женой и детьми раньше. Пассажиры в большинстве спали; сосед справа приник к иллюминатору.

Я прыгнул вперед и, почти наугад выбросив руку, ухватился за кожаный ремешок на ее шее. Другую руку я положил ей на прохладное плечо и развернул женщину к себе. Только в первое мгновение она рванулась, но больше не сопротивлялась. Со стороны это, наверное, напоминало нежную любовную игру. Она податливо согласилась, когда я молча принялся переставлять ее, спиной загораживая от нее своих. Теперь она оказалась в дюйме от своего места.

Я подтолкнул женщину вперед, надеясь отодвинуть подальше от кресла… Надавил сильнее — сопротивление возросло. Ее ноги будто вросли в пол, но она выглядела измотанной и все больше походила на ту старуху, которой представилась мне в самом начале. Взгляд снова стал тяжелым, давящим. Слишком близко от моего лица! Я опустил глаза.

Узелок на черном ремешке, который я крепко держал в руке, потертость рядом…

Все-таки у меня хорошая зрительная память! Именно этот ремешок я видел прежде на Линде! Я похолодел: она не добралась до самых близких мне людей, а мою сотрудницу некому было защитить…

— Что с Линдой?!

— Все то же, — удивленно протянула старуха. — Любит тебя, мечтает о тебе…

От неожиданности я едва не ослабил хватку.

…Я отдал Линде перевод «Чертополоха». Та долго терзала меня обсуждением. Потом я сбежал. Закрывая дверь, обернулся и встретился с ней взглядом: Линда затуманенно смотрела мне вслед, будто грезила наяву… Она просила взять ее в «Новую пятницу» кем угодно, хоть простым редактором, хоть в монтажную… Если мы оказывались рядом — за рабочим столом, в лифте, в очереди за кофе, — я с удивлением замечал, какая она неловкая: то локтем меня толкнет, то оступится и взмахнет рукой, ища во мне опору… Ради всего святого, как я ухитрялся оставаться настолько слепым?! Просто искал совсем другую…

— Девочка немножко помогала мне в надежде приворожить тебя.

Я удержался от бесполезного переспрашивания: «Линда помогала тебе?! В чем?»

— Мне нужен был доступ к тебе, — с достоинством пояснила старая леди, будто не замечая удавки на своей шее, — вот и все. Постоянный доступ. Ты должен был найти мою вещь. И заплатить.

Я вспомнил, как в начале нынешней встречи принял ее за Линду. Стало жутко. Нет, не хотел я знать, каким образом Линда обеспечивала ей доступ ко мне!..

— А ведь она могла добиться успеха, — сказала старуха почти весело. — Только испугалась, что не справится. У меня к ней особый счет! — В голосе моей собеседницы прорезалась тяжелая злость. — Меня нельзя просто взять и бросить!

Старуха явно говорила о том, что ее живо трогало.

— Линда заявила, что цена слишком высока, и полученный результат не обрадует ее. И ты будешь уже не ты, и она станет не похожа на саму себя, если заполучит тебя «колдовством»… Понадеялась, что, раз ты один, а она так близко к тебе, ваши отношения сами собой сложатся, и все мне вернула…

«Все вернула»… По ее лицу скользнула тень досады: она слишком увлеклась! И я догадался.

Только теперь я догадался, что именно до сих пор крепко сжимаю в ладони! Что связывает нас и не позволяет освободить друг друга. По направлению моего взгляда она увидела, что я понял.

— Заламинированная купюра была не брелком, а подвеской, — констатировал я ровным голосом.

Остаток уничтоженного сокровища, кусок моей собственной судьбы, который она не может выпустить из рук по доброй воле.

— Снимай ремешок! — приказал я, продолжая крепко за него держаться.

Она покорилась. Попыталась тащить через голову — не вышло: слишком узкая петля, а тут еще мой кулак, будто занявший место утраченной подвески. Тогда женщина подняла руки и принялась развязывать тугой узел на шее, под воротничком блузки. Дело шло с трудом, она морщилась от напряжения, пальцы срывались. Внезапно моя затекшая рука легко скользнула вниз. Ремешок свешивался из кулака дохлым ужом.

— Ну вот, теперь все, — сказал я устало. — Джей заблудилась и вывалилась в другую реальность благодаря «неразменной купюре». Детей автоматически протащило за ней — слишком тесная у них была связь, — но выбросило где-то по пути, ведь они в тот момент находились далеко от матери. А меня ты подцепила на крючок с помощью Линды и этого ремешка. Так?

— Думай как хочешь. Все будет примитивно, неполно и НЕ так. Только напрасно ты воображаешь, будто твоя ненаглядная жена — такая бедная, беззащитная овечка, какой кажется.

— Я знаю, что она — сильная женщина. Иначе мы бы с тобой не справились, — холодно ответил я.

Собеседница усмехнулась:

— Я свободна?

— Не задерживаю.

Я молча прошагал мимо нее. Сил почти не осталось, и я думал только об одном: скорее закончить дело. Даже не обернулся.

Вздохнул с облегчением, только когда, нажав кнопку спуска воды, услышал невыносимый вой утилизирующей системы и увидел, как, извиваясь, исчезает в сливной трубе кончик черного ремешка.

На обратном пути я увидел, что кресло моей недавней собеседницы вновь пустует.

Дети спали. Усаживаясь позади жены, я наклонился и поцеловал ее в затылок. Ее волосы, давно сухие, все еще приятно пахли дождем.

Джей тут же обернулась, заботливо изучила меня взглядом.

— Что случилось? Ты так долго не возвращался!

— Я проверял, — признался я почти честно, — все ли в порядке с самолетом.

Она не удивилась — наверное, тоже слишком сильно устала. Спросила деловито:

— Что выяснил?

— Все хорошо. Думаю, нормально долетим.

— Ну, поспи тогда.

Она дотянулась ладонью до моей щеки.

Я встал снова, бесцеремонно подхватил с сиденья разгоряченного сном, вялого, как тряпочка, сына и устроился рядом с ней, посадив Пита к себе на колени.

Баюкая дремлющую Кэти, Александра задумчиво сказала:

— А ведь мы их не догнали бы, если б добрые люди не помогли. Ты думаешь, твоя приятельница с мужем и билетами — счастливая случайность?

Вопрос, который задала мне графиня во время рождественского шоу. Вопрос, который задал старичок — ее муж… «Добрые люди»… Люди?.. Ну, не важно…

— Сомневаюсь.

— Ну да, правильно… Скажи, ты уже почувствовал, что все закончилось?

— Закончилось! — сказал я твердо.

— И ты веришь, что все будет как раньше?

— Как раньше? Разумеется, но… я же понимаю, о чем ты. Совсем как раньше не будет. Ты помнишь, как потерялась на целый год, я тоже…

— Целый год? У меня было чувство, что я потерялась на целую жизнь!

— И даже у этих малышей теперь есть своя, отдельная от нас с тобой биография.

— Вот с этим мне особенно трудно смириться.

— Да, и мне. Но скажи, дорогая, ты хотела бы вернуться ровно на год назад? Забыть о плохом, стать прежней…

Она не колебалась ни секунды:

— Нет. У меня появилась идиосинкразия к забывчивости!

— А тебя не пугает, — попробовал подразнить ее, — что все изменилось там, на земле? Согласись, мы с тобой слабо представляем теперь, что именно ждет нас внизу.

Джей дремотно пробормотала:

— Прорвемся!

Солнце, поднявшееся уже довольно высоко в безоблачном пространстве, прямой наводкой било в иллюминатор. Я отворачивался и щурился, чтобы не ослепнуть, но шторку опускать не хотел.

Солнце уже не могло меня взбодрить. Неудержимо слипались веки. Жена тоже обессиленно привалилась к моему плечу. Настал один из тех приятных и необыкновенно трогательных моментов, когда все семейство фактически опиралось на меня: жена лежала на моем плече, сын свернулся калачиком на коленях, чувствительно упираясь головой мне в живот, дочка, совершенно разморившись под горячими лучами на коленях у матери, использовала мой локоть в качестве подушки. Я закрыл глаза…

И тут же опять открыл их.

— Джей! — позвал я шепотом, чтобы не потревожить малышей. — Послушай! Мы вернемся в неизвестность. Пусть. Но в этом новом, чудесном, замечательном, самом лучшем варианте нашей истории как мы провели весь прошедший год?!

Жена немного помолчала, потом подняла голову и села прямо. Неприятный холодок пополз по плечу.

— Журналюга хренов! Как ты достал своими каверзными вопросами, — тепло пробормотала жена. Ее расслабленные интонации подействовали на меня успокоительно. — Не было прошедшего года.

— Как?! — воскликнул я, на этот раз почти в полный голос, и испуганно притих, проверяя, не перебудил ли детей: иначе спокойного разговора не получится! — Что, совсем не было? — продолжил я тише. — Но дети подросли…

— Я имею в виду, — перебила жена, — что он не был, а будет. Мы с тобой его сейчас придумаем, — отчеканила она и вновь повалилась виском ко мне на плечо. — Ты такой молодец, что об этом позаботился: мы, наверное, должны успеть обсудить все до того, как прилетим.

Я ничего еще толком не понимал.

— Давай, — повторила жена, — обсудим в общих чертах основные события прошедшего года.

— Такими, какими они могли бы быть, если бы мы не расставались? — наконец сообразил я.

— Боюсь, что это невозможно, — задумчиво протянула Джей. — Нельзя так сильно грешить против действительности…

— Верно. Что же тогда? Мы крепко поссорились? Или…

Я подумал, что кто-то из нас мог потерять голову от неожиданной влюбленности, попытаться создать новую семью. Мне показалось неприличным произносить эту версию вслух. Но Александра как будто почувствовала: вздрогнула.

— Нет! Это уж слишком.

Мы оба погрузились в молчаливые размышления.

— Вить!

— Да?

— А ты заметил, что у Катьки диатез прошел? Кожа совсем чистая. Я ее всю осмотрела, когда водила в туалет.

Конечно, жена держала дочку на руках и водила в туалет, и все же я мог бы заметить. Ведь ее пальчики и щечки прежде не бывали совсем чистыми от мучительной сыпи.

— Мы ее лечили, — медленно, с расстановкой заговорила Джей. — На берегу Азовского моря есть удивительные лечебные грязи разных сортов… Я знаю, это так… Мне сказали, что грязи могут помочь. Я среди лета забрала детей… Потому что мама, конечно, не справилась с двумя, не могла уследить за Катькой, та объедалась ягод, от которых у нее обметывало все тело и подскакивала температура… Так что я забрала обоих — не оставлять же Петьку без моря! — и рванула в те края.

Я слушал, и в какой-то части моего сознания крепло убеждение, что именно так все и происходило на самом деле.

— Ты, наверное, в отпуск приезжал к нам ненадолго…

— Нет. Я не мог приехать. Компания вела тяжелый судебный процесс, и мое присутствие было необходимо.

— А… Понятно… За лето я успела убедиться, что Катюше стало получше, но не радикально: так не бывает! Но… Зато… Ну да, конечно! Я же там знахарку встретила, чудесную тетку! Она пожилая уже, лицо в морщинах, зато глазищи совершенно молодые: темно-серые, яркие-яркие, цепкие; добрая… Впрочем… Я ведь рассказывала тебе о ней много раз…

Я с восхищением узнал в описании жены портрет графини.

— Короче, тетушка сказала, что вылечит нас всех, если мы проживем рядом с ней до следующего лета… Я переживала: а как же ты? Но надо, значит, надо…

Я мысленно добавил, что за целую зиму так и не выкроил время навестить семью и именно по этой причине решил поменять характер своей деятельности: чтобы стать более свободным. Жена продолжала:

— Она меня многому научила… Это так и есть… Так и есть…

Вскоре объявили посадку, и вплоть до этого момента мы оживленно обсуждали события прошедшего, такого тяжелого для нас, но такого, как теперь выяснялось, плодотворного года, — года, проведенного в разлуке.

Только перед посадкой я с замиранием сердца подумал о необходимых документах.

— Джей!

— Да?

— Все было именно так?

— Да.

— В таком случае, пожалуйста, дай мне свой паспорт.

Она метнула в меня испуганный взгляд.

— Виза, дети и брак?

— Да.

Жена дрожащей рукой протянула мне книжечку в простенькой клеенчатой обложке.

Я не сразу смог вымолвить приговор. Трижды перелистал цветные страницы. Она терпеливо ждала. В беспощадном солнечном свете было видно, что в ее лице не осталось ни кровинки.

— Есть виза. Дети вписаны.

Джей кивнула:

— Ну, хорошо. Хорошо.

Я заторможенно наблюдал, как расправляется глубокая складка между ее красивых бровей. Потом догадался заглянуть в собственный паспорт; там все тоже оказалось в порядке.

Подошла бортпроводница, потребовала, чтобы мы усадили по местам детей и пристегнулись. Я забрал Пита и ушел в салон эконом-класса, где он прежде сидел с Кэти. Здесь я подумал о том, что должны быть еще отдельные бумаги на детей, но это уже казалось сущей ерундой. Кстати, после посадки они обнаружились не у Джей, а в моей спортивной сумке, с которой я ехал из Абхазии и которую чуть не забыл в машине по прибытии в аэропорт.

Мы с Питом медленно продвигались вперед в длинной очереди пассажиров, торопившихся покинуть самолет. Джей и Кэти по-прежнему сидели в креслах.

— Подождем? — предложила жена. — Не хочется соваться с детьми в эту толпу.

Я послушно сел на освободившееся позади нее место. Сына усадил рядом насильственно: ему хотелось скорее вырваться на оперативный простор.

— Витюш! Дай мне, пожалуйста, свой мобильник. Я маме хочу позвонить: что-то мне тревожно.

— А твой где? — не без лукавства спросил я, включая и протягивая ей аппарат.

— Догадайся с трех раз, — вздохнула она, набирая номер.

— Потеряла?

— Забыла.

— Новый я тебе куплю с GPS.

— Купи… Мамуля, привет!.. Мы только что приземлились… Почему? Нет, мы в Хитроу, в Лондоне… Ничего не случилось… В Москву?! А, ну да, я поняла… Нет-нет, честное слово, ничего. Просто так получилось. Мы в последний момент передумали, нам так удобнее было… Мамочка!.. Мама!.. Мама, подожди… Мама, не надо, послушай!!! Мамочка, поверь, у нас не было возможности тебя предупредить… Простое стечение обстоятельств… Я потом… Мама, я не могу сейчас долго разговаривать, я потом перезвоню тебе из дому и все объясню… Честное слово, это недоразумение… Я тебя очень люблю! Мы все… Ты поймешь, когда узнаешь…

Жена, не глядя, протянула мне телефон. Потерла лоб. Подняла на меня полные растерянности глаза.

— Мама смертельно обиделась. Она ждала, что утром мы прилетим в Москву. Пирогов напекла. Волновалась, почему долго не звоним. Говорит: как мы могли забыть о ней, не предупредить ее… Представляешь, она обозвала меня махровой эгоисткой и сказала, что от тебя-то уж она не ожидала такой… такой… бесчувственности, что ли?.. Как теперь выкручиваться?!

Я пока не очень представлял, как мы выкрутимся и оправдаемся перед бедной Людмилой Васильевной. Однако, обняв Джей за плечи, уверенно пообещал:

— Не переживай! Мы что-нибудь обязательно придумаем, сочиним еще одну правдоподобную историю.

Настало время и нашему семейству двинуться в сторону выхода.

Покинув самолет, мы вздохнули с облегчением и только теперь окончательно поверили, что кошмар прошедшей ночи, наваждение прошедшего года, мрак целой жизни, проведенной врозь, завершились.

В Хитроу нас встречал Гарри. Жена страшно удивилась, когда первая попавшаяся ей на английской земле физиономия оказалась знакомой, более того, принадлежащей нашему лучшему другу. А я смутно припомнил, что позвонил Гарри из ростовского аэропорта, когда билеты оказались у нас в руках. Звонил, потому что думал, что нам, возможно, понадобится срочно куда-то ехать и что-то предпринимать.

Гарри тут же бросился возиться со своими любимыми «племянниками». У нас так повелось с тех пор, как Пит научился выговаривать словосочетание «дядя Гарри». Гарри этот титул показался очень потешным, и он стал звать детей «племянниками». Гарри общается с ними совершенно на равных: ему в самом деле интересно то, что они говорят, в совместных играх он вообще теряет голову — будто между ними нет разницы в тридцать с лишним лет!

Джей шла рядышком, аккуратно направляя активность всех троих в социально приемлемое русло.

А я чуточку отстал. Просто торопиться было некуда. Хотелось идти медленно и любоваться этой идиллической картиной.

— Мистер Смит, женщина, идущая впереди, — это ваша жена?

Со мной поравнялся невзрачного вида молодой человек с тощей спортивной сумкой через плечо. Под моим взглядом он скромно опустил глаза, хотя на самом деле, очевидно, вовсе не смутился.

— Извините, я забыл представиться, — соврал он. Просто надеялся застать меня врасплох. — Нил Спэйд, журнал «Телехит».

Я кивнул, но промолчал.

— Разрешите задать вам несколько вопросов?

Теперь Спэйд откровенно вытащил из сумки уже включенный на запись диктофон.

— Попробуйте.

— Эта женщина впереди, вон та, с оранжевым шарфиком на шее, — ваша жена?

— Да.

— А дети, которые идут рядом с ней…

— Наши с ней дети. Сын и дочь, как видите.

Глаза репортера округлились и загорелись азартом. Он еще не верил собственной удаче! Интересно, какое дело привело его в Хитроу и успел ли Спэйд его закончить, прежде чем переключился на меня?

— А черноволосый мужчина, играющий с детьми, кем он вам доводится?

— Черноволосого мужчину зовут Гарри Келли. Ваши более опытные коллеги дадут вам исчерпывающую информацию относительно того, кто он такой и кем доводится мне и моей семье.

Мальчишка не смутился.

— Скажите, мистер Смит, вы давно женаты?

— Около семи лет.

— Это солидный срок, — прокомментировал пацан.

Я не счел нужным сдерживать усмешку.

— На чем держится ваш брак все это время? Какие отношения вас связывают с супругой?

— Джей! — позвал я.

Она обернулась, подождала нас и пошла рядом со мной.

— Тут молодой человек спрашивает, какие отношения нас с тобой связывают. Короче говоря, как ты меня терпишь все это время?

— Ну… — Жена всего на секунду задумалась. — Я не рискну сказать наверняка, что тебя со мной связывает. А я тебя люблю. Мне даже не приходится тебя терпеть. Мне с тобой как-то легко. Опять же… дети к тебе привязаны…

— Вряд ли вам со мной повезло, — сказал я Спэйду. — Если вы напишете, что чей-то брак держится целых семь лет на банальной любви и скучном взаимопонимании, читатели побьют вас камнями.

Я чувствовал себя абсолютно непринужденно, и мне было очень весело.

— Мистер Смит, а в вашей семье случались когда-либо серьезные размолвки? Может быть, вам приходилось надолго расставаться? — с надеждой спросило юное дарование.

— Расставаться?.. О да! Это очень увлекательная и поучительная история. Но весьма долгая. Если хотите ее услышать, можете прийти ко мне в офис, я назначу…

— Виктор!

Джей, успевшая отойти от нас на несколько шагов вперед, вернулась ко мне и, нимало не стесняясь репортера, зашептала мне на ухо:

— Ты с ума сошел! Это же потрясающий эксклюзивный материал! Если ты расскажешь нашу историю на сторону, твоя компания тебе этого никогда не простит. Тебя уволят без выходного пособия, и будут правы.

— Да, пожалуй, — сказал я вслух. — Но в таком случае, дорогая, тебе придется самой все это записать. У меня совершенно нет времени.

— Запишу, какие проблемы? — пожала плечами Джей.

Нил Спэйд ошарашенно переводил взгляд с нее на меня и обратно, стараясь хоть что-нибудь полезное уяснить.

— Только, — добавила жена озабоченно, — я пишу медленно. Может так случиться… Если обстоятельства изменятся и я буду сильно занята, доделывать все равно придется тебе.

Я сам толком не понял, что она имела в виду. Неужели Джей собралась искать работу?!

— Ну, посмотрим, — неопределенно пробормотал я.

Подбежал Пит.

— Родители! — Я с удовольствием отметил, что он заговорил на английском. — Дядя Гарри спрашивает: вы собрались поселиться в Хитроу или мы все-таки двинемся в столицу? — старательно воспроизвел сын возмущенную тираду своего старшего товарища.

Гарри распахнул перед Джей переднюю дверцу своего вместительного автомобиля, но она решительно воспротивилась:

— Нет-нет-нет! Мне сзади будет удобнее. У меня поясница что-то побаливает. В самолете кресла такие неудобные.

Джей усаживалась в машине сама и устраивала сына, а я стоял около автомобиля рядом с Гарри, державшим за руку Кэти. Так само собой получилось, что мы с ним оказались прямо напротив друг друга, будто собирались вести серьезный разговор. Тут Гарри и вправду заговорил.

— Ну, как у вас там все прошло? — спросил он, понизив голос, будто о чем-то глубоко личном.

Друг смотрел мне прямо в глаза каким-то странным взглядом — пронзительным, неотрывным. Я не мог отвертеться от этого взгляда, как кролик не может сопротивляться удаву, и молчал, безрезультатно пытаясь сформулировать ответ или вопрос. Я даже приоткрыл рот, но только для того, чтобы судорожно впустить в легкие воздух.

Выражение лица Гарри переменилось: он озадаченно улыбнулся, магия его пристального взгляда развеялась.

— Что молчишь? Как дела?

— А!.. Все в порядке, — выдохнул я. — Как у тебя?

— Нормально.

Мне было неловко оставлять Гарри одного, поэтому я занял переднее пассажирское сиденье вместо жены. Ее последние слова не давали мне покоя. Я обернулся и, пока друг устраивал Кэйт в специально захваченном для нее детском креслице, тихо спросил:

— Правда спина болит?

— Правда, поясница, — ответила жена, неотрывно глядя мне в глаза шальным и нежным взглядом.

— Ну, тогда… — Я задумался. — Тогда я буду набирать текст на компьютере!

— Идет!

И мы поехали домой.

— Виктор! Ты ведь, наверное, не знаешь, какие у нас тут последние новости? — спросил Гарри, ловко лавируя в плотном потоке. — Бетти Николсен объявила о своей помолвке.

Вот тут я порадовался, что оказался спиной к Джей! Мне бы вовсе не хотелось, чтобы она видела растерянное выражение моей побелевшей физиономии. И ведь ничего такого! Просто упоминания Бетт я никак не ожидал. Потом я, естественно, обрадовался.

В прошлом году Бетти пострадала от папарацци почти одновременно со мной, но по-другому. К счастью, дети теперь были при ней, но с мужем она рассталась безвозвратно.

— Вот это новость! Гарри, с кем?

— Угадай с трех раз.

Я послушно назвал подряд имена двоих известных мне в телевизионном мире холостяков. Гарри отрицательно помотал головой.

— Извини, — обнаглел я, — может, это ты, друг мой?

Гарри как-то грустно усмехнулся.

Ну да! Я иногда выпускаю из виду, что он придумал себе безответную и вечную любовь к Джей, дабы никогда не решать проблему создания собственной семьи.

— Это твой приятель Филипп!

— Что?!

— Да-да, тот самый! У них, конечно, довольно большая разница, лет пятнадцать. Но он безумно любит Бетт. Он с ней много беседовал, стараясь найти истинных виновников той истории. Она его не отвергала, хотя, может, и не слишком ему верила. Как только ему удалось оправдаться… ну, ты понимаешь… он признался Бетт в своих чувствах. Бетт… она, по-моему, просто устала быть нелюбимой. Она сейчас так расцвела!

— Здорово! — сказал я и после раздумья осторожно добавил: — Послушай, а как… как Джемс? Справляется?

— Какой? А-а… Новый ведущий вечерних новостей? Линард? Перспективный парень, далеко пойдет.

«Я имел в виду нашу Линду», — хотел поправить я, но предпочел прикусить язык, потому что и так было ясно: не знает Гарри никакой Линды Джемс.

Я расспрашивал Гарри о новостях, делах и слухах, подобно пожилому деревенскому сплетнику. Я старался не смотреть, по каким улицам мы едем. Я решил: пусть будет так. Только когда машина остановится и я выйду, чтобы распахнуть перед женой дверь, я узнаю, в какой именно дом — старый, или новый, или какой-нибудь третий — приведу свою семью.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.