Морока (сборник)

Ванька

Приехал Ванька в Москву по талону; талон ему матка в городу за десять тысяч выхлопотала.

– Мотри, говорит, не теряй, а то назад не вернешься!

Хлеба да творогу дала – Андрону в подарок.

– У него и ночуй! Да приезжай скорее!

Как в вагон сел – не помнит. Прижали к стене, да парень спать здоровый – стоя заснул; а чуть свет, тут и Москва.

Андрон за городом живет.

– Я к тебе денька на два да и назад!

– Пожил бы с недельку – куда торопиться?

Нет и нет – Ваньке домой надо – купить чого да и назад.

– Я, – говорит, – жениться надумал!

– Ну, в добрый час! Попьем чайку, да вместе и на базар!

Купили сукна Ваньке на костюм, настоящего сукна, английского, какого теперь не достанешь, а невесте платок шелковый, да с разводами – смотреть – не наглядишься.

Только выбираться начали, а тут такое пошло – не приведи господь! И крик и свистки, а народ весь так и шарахнется! Бабы кричать, да мешки под подол – не тут-то было – почали проверять, что и зачем, да бумаги. У Андрона бумаги есть, а у Вальки – один талон, да и тот фальшивый.

Сукно отобрали, а платок оставили:

– То, – говорят, – спекуляция, а это, видно, что для себя!

Таскали, таскали – и вышло: на биржу труда.

– Оправьте, – просит, – на родину!

– Не можем, – у нас приказ такой.

На бирже обо всем расспросили, что делал и какое ремесло знает.

– Ремесла не знаю, а был одно время писарем.

Записали его по отделу советских барышень, да на телефон. Все бы ничего – работа нетрудная, только неловко как-то: все ему по телефону-то: «барышня, милая», а он басом отвечает:

– Соединила!..

Жить у Андрона остался, – далеко, да свои люди.

На службе жалованье известно какое, да литер Б, а тут – что по хозяйству поможет, и обед бесплатно.

Поутру вместе с Андроном на службу выходят: шел Андрон пайки получать – служба у него такая. Туда верст пять, да и там – за хлебом стоять, за обедом стоять, а если ужинать хочешь тоже свое время отстоять надо – да он и не ужинал – измаешься за день-то! Не притти нельзя – штраф, увольнения нет – все такие работники на учете.

Жена его страсть этих пайков не любила:

– Жрали бы сами, тоже вздохнуть не дают, а дома работы не оберешься – и огород, и корова, и все одна!..

Ванька ей немало теперь помогал. Вернется со службы и все на огороде копается да песни мурлычет – тоскливо, видно.

Много-ль, мало-ль прошло – приходят какие-то:

– Ваш, – говорят, – дом срыть надо!

– Что так?

– Не по плану стоит.

И план этот самый показали; так и выходит – срыть.

– Да мы его сами по бревнышку на другое место перетащим!

Смеются.

– Да он сгнил совсем!

Стену ковырнули – и верно сгнил!

– Да вы не бойтесь, мы вас в коммуну переселим, как вы пролетарии…

А где в коммуне огород? А где в коммуне корова? Да и Ваньке в коммуне жить нельзя – не физического труда!

– Таких не прописываем – ищите комнату!

Приходит на телефон.

– Давайте комнату.

– Комнаты не у нас, а мы вам бумагу дадим.

Пошел с бумагой. Черед – конца краю нет! Дошел до окошечка.

– Комнат у нас нет, поищите сами, а найдете – мы вам ордер дадим.

– Где ж я найду – у меня знакомых нет!

Барышня такая серьезная:

– Проходите, проходите, не задерживайте!

Он к старушке:

– И-и, милый, я сама семой день стою!

Посоветовала сходить в квартхоз.

– Скажите, что будете благодарить… Пришел.

– Мы, – говорят, – не можем – идите в отдел! Ванька туда, сюда:

– Я, – говорит, – благодарить буду!

Посмотрели на него, усмехнулись:

– Какая же от вас благодарность?

Ванька к Андрону – денег просит, а тот на переезд издержался:

– Не знаю как, обожди маленько!

Ночь у Андрона переночевал, да сам видит – нельзя больше.

– Ну, а завтра комнату найду!

Да где найдешь? Ночевал на бульваре.

День, два ходил – опять на телефон:

– Я говорит, у телефона ночевать буду!

– В учреждении не полагается!

Да на него же кричать – на службу не ходит!

– Мы тебя в чеку отправим!

Тут на него смелость нашла:

– Что ж – в чеке-то хоть хлебом кормят, а я у вас даром работать не буду!

Видят его бессознательность:

– А это не читал?

Книжечку дали, да листок, и все там таково-то хорошо объяснено: выходит – надо потерпеть.

Да голод не свой брат!

Идет мимо дома – оттуда щами пахнет. Ванька тоже в черед – дошел до окошечка.

– Без талона нельзя – обратитесь к заведующему!

Барышня там и в кожаной куртке:

– Дайте, товарищ, талон – три дня не емши!

– Идите в эмпео!

А другая ей:

– Как же так – человек на ногах не стоит!

Уперлась – нет и нет:

– Ни с какой точки зрения.

Та на нее, да обе как закаркали – совсем, как вороны.

Ванька постоял, постоял да ушел без обеда.

Ногам ходу нет, и голова кружится. Хоть бы прилечь, – да светло – стыдно.

Видит дом, огромадный, только что без стекол, да крыши нет. Пробрался двором и в окошко. Осмотрелся, сед на кирпич, вынул новый платок – вспомнил все – и заплакал.

Уж не знает, как и заснул, только проснулся – человек стоит.

– Ты что – уж не помирать ли собрался? Вот так раз!

И головой качает.

– Как попал-то сюда?

Ванька все рассказал – и про талон, и про план, и про благодарность.

– Ну что-ж – дом хороший, чем тебе не житье.

И опять головой покачал.

– Как зовут-то тебя?

– Ванька…

– Ну, это нехорошо, я тебя Лексеем звать буду, а ты меня Агафоном зови. Ну, так вот, Лексей, хочешь я тебя на фабрику определю?

Ваньке все равно.

– Тут у меня под полом и фабрика.

Спустились – и в самом деле фабрика: и штемпеля, и печати, и бланки.

– Мы даже на учреждения поставляем!

Ваньке все это в голову никак не войдет.

– Ну, ты подумай, а я завтра забегу…

– А ты не здесь разве живешь?

– Э, брат, у меня жильев много – я и в чеке ночевал, снов не видал!

С тем и скрылся.

Дал ему Агафон задачу – для фабрики паек получить, Выписали на пятьдесят человек.

– Мне койкуда нельзя показываться, так ты сходишь. Бумага за бумагой – нигде никакой задержки.

– А куда-ж мы это повезем?

– Мало-ль местов – куда хошь вези – везде примут.

Ваньке и это в ум нейдет.

– Ну, так ты совсем бессознательный, ты к фабрике не подходишь – я тебя в учреждение определю.

Учреждением сам Агафон и заведует. Комната большая, только барышень нет. Послали на биржу, а там уж до них разобрали.

– Устройте облаву!

– Облава не по нашей части – обратитесь в чеку!

С чекой у Агафона нелады.

– Ну так мы барышень напрокат возьмем!

Сговорились с соседним учреждением: все как надо – три барышни, да еще молодой человек в придачу – ходит на цыпочках – точь-в-точь старый режим.

А Ванька свое:

– Дай мне талон, я домой уеду!

– Что тебе дома – погоди, мы еще развертываться будем…

– Не хочу и развертываться – там меня невеста ждет!

– Вот чудак – столько барышень а он – невеста!

Сговорись с любой…

Ванька отговариваться:

– У меня костюма нет.

– Костюм по ордеру подучишь!

Бумагу написал, позвонил и выходит Ваньке костюм, настоящего сукна, английского, какого теперь не достанешь.

Совсем это Ваньке удивительно:

– Как у тебя так выходит?

– Э, брат, посмотри-ка в окно!

Смотрит: ну что-ж – люди ходят…

– И все по панели. Хочешь по камням ходить будут?

Взял веревочку, веревочкой тротуар обогнул, и вправду – ходят все по камням.

Приходит Ванька к Андрону.

– Хочешь, я тебя в учреждение определю – и пайки и барышни, всего много!

– Брось, Ванька, – это до добра не доведет!

Тут ему Ванька и то и се – и про фабрику, и про Агафона, и про веревочку, – Андрон и слушать не хочет.

Ванька ему:

– Ну, ты, видно, совсем бессознательный!

И дает ему книжечку да листок:

– Прочти, тут про тебя все прописано.

– Знаем, читал!

Уж Ванька и картуз взял, да Андрон:

– Я и запамятовал – письмо тебе…

Матка пишет, что долго не едет, и талон прислала, старому-то, может, срок вышел. Невеста кланяется и, видно, скучает.

– Ну что – поедешь? Поезжай, брат!

Да чего спрашивать! Пожитки невелики – от Андрона прямо на вокзал.

Матка встречает.

– Ишь ты – я смотрю, каким вырядился!

И вправду – франт франтом – в новом костюме!

– Да что же ты запропастился – думала сгиб совсем! Ванька подумал-подумал:

– Да портной, – говорит, – задержал, я за одно костюм-то там и в шитье отдал…

Личность

.

Приходит Афонька на вокзал – народу – не протолчешься: тут черед и там черед, но знает куда и встать. Опрашивает.

– Куды хошь, – говорят, – туда и становись, а как нас трое, то мы в трех очередях стоим.

Торк к одному череду, торк к другому.

– Ваш, – спрашивают, – номер?

У Афонька никакого номера и нет!

Тут какой-то щупленький вертится.

– Где тут номера ставят?

– Ты – говорит, – постой!

Прибежал с бумагой:

– Я тебя нулем запишу – вперед первого пойдешь! Как тебя записать?

– Пробочкин, – это Афонька-то отвечает.

– Вот, – говорит, – и ладно, ты – Пробочкин, а я – Бутылочкин буду – мы и пара!

Афоньку всего передернуло.

– Да ты, ведь, врешь!

– Чего мне врать – я тебе и личность покажу. Так и написано: Бутылочкин.

– Ну, так нам, значит, вместе и ехать!

Прошли нулем во всех чередах. До выхода еще три часа. Афонька и говорит:

– Ты постой, а я пойду на базаре чего куплю.

– Что ж – иди!

– Можа и тебе надо?

– Не, говорит, я все по ордерам даром получаю.

Приходит на базар – к тому, к сему приценивается.

– Почем, – спрашивает, – кофий?

– Какой возьмешь – советский – пять, а настоящий – и все пятнадцать.

Денег у Афоньки только что на советский.

Вышли к поезду – все номера и перепутались; тот Афоньке: – Держись за меня! – а Афоньку уж взад оттиснули: он к вагонам, – этот штабной, а тот еще какой, – никуда не сажают.

Сел в товарный, прямо на навоз.

– Это ничего: – навоз вещь чистая, вши меньше. Сидит, дремлет, и снится ему, будто матка самовар ставит, а на столе – каравай, да большой такой каравай и будто бы сдобный.

– Ешь, Афонюшка, чай у вас, в городе, не сладко. А там и кофий пить будем…

Вдруг ни с того ни с сего:

– Ваша личность!

Сунулся спросонок в один карман, сунулся в другой – нету личности.

– Была, – говорит, – да запропастилась…

– Ищи, ищи, нам некогда.

И народ тоже:

– Вишь, – говорят, – какой забрался.

Собирай, значит, пожитки, да вылезай. Привели к коменданту.

– Как, – спрашивает, – зовут?

А уж ежели личности нет, как ни назовись, все одно, та к чему – что Афанасий, что Кондратий; назвался Кондратием.

Посадили в караулку, а там уж много таких – кто без билета, кто без пропуска, а кто, как и Афонька-горемычный – вовсе безо всего. В этакой толпе и совсем затеряешься – ажно сердце закипело:

– Я, – говорит, – телеграмму дам.

Подошли к телеграфу. Все честь честью – думали и квиток дать, да вдруг:

– Покажите вашу личность!

А ему и крыть нечем.

– Ну, что, ерепенился – вот тебе и телеграмма.

Иди, значит, опять в караулку. А уж за ним и следить перестали – куда такой пойдет – все равно вернут.

Тут старичек приметнулся: Афонька ему так и так…

– Это, – говорит, – не беда: есть, – говорит, – здесь фимик один – личности делает.

Пришли. Домишка низкий такой, перекошенный. Раскрыли дверь, а там будто солдат сидит, да черный весь и усы у него вверх.

– Личность, – говорит, – это можем, только, конечно, деньги… Советскую, – говорит, – за двадцать, а настоящую и за все пятьдесят – какую хочешь…

Афоньке и на советскую не хватает.

Живет и неделю, и две. Днем дрова грузит, ночью в потолок плюет. Ску-у-ушно. Да и хлеба дают – не разживешься.

У кого личность есть – подержат, подержат, да и выпустят, а таким, как Афонька, надо и год и два выслуживать.

Другие еще письма пишут, а ему и писать некуда – матка грамоты не знает, да в волости все равно за глаза ничего не дадут; в город писал – ответа нет.

А тут еще мертвых собирать – под мостом это: ежели кто, скажем, на крыше или на ступеньке едет, того этим мостом и снимает. Приедут – а они там уже – кто без головы, кто без ног и в личности не разберешь.

Больно уже нехорошо. Бегал к коменданту:

– Отпусти, – просит, – век буду бога молить.

– Как же я тебя отпущу: може ты вор, может и дезертир, я же за тебя отвечаю. Вот принесешь личность – тогда другое дело.

А тут на грех паренька прислали – афонькиных лет, Прокофий.

– Я, – говорит, – по недоумению, у меня все бумаги в порядке…

А сам по карману похлопывает: вот, значит, где бумаги.

Легли спать – сними это паренек пиджак и повесь над головой; – Афонька не будь дурак – бумаги себе и к коменданту:

– Я, – говорит, – по недоумению, у меня все бумаги в порядке.

Тот посмотрел – так и есть.

– Вот тебе купон – поезжай назад.

Так Афонька и уехал.

Приезжает домой, а там уж другой сидит.

– Вам что угодно?

Так и так, я, мол, Афонька, здесь живу и даже по домовой книге прописан. Верно, по домовой книге есть такой – Афонька.

– А почем знать, что ты и есть Афонька, покажика личность.

Ан по личности-то выходит, что не Афонька. а совсем Прокофий.

– Что ж, проваливай, брат. Ежели бы Афонька – туда-сюда, да и то мог бы не пустить, у меня ордер есть!

Сел Афонька на бульваре – заплакал: ни родных ни угла, разве что в чеку, да и туда небось с личностью не принимают.

Глядит – этот щупленький-то идет, Бутылочкии будто бы.

– Ты что-ж, – говорит, – от меня тогда сбежал? Я, – говорит, – в штабном доехал.

Афонька ему так и так, все рассказал.

– Да ты не горюй, покажи-ка личность.

А на личности-то и адрес прописан.

– Вот туда и иди.

Пошел. Молодуха встречает.

– Что, – говорит, – вам угодно?

– Я, дескать, Прокофий и здесь живу…

– Какой же ты Прокофий – и лицом не схож и будто пониже будешь…

– Что, – говорит, – лицо – это ни к чему: вот посмотрите личность.

Глядит – и впрямь Прокофий.

Присела, всплакнула.

– Ну, – говорит, – что ж, живи коль ты и взаправду Прокофий. На, – говорит, – тебе обеденную карточку – небось проголодался.

Загробная жизнь

Приехал к Лексею из деревни брат погостить: пожил денька два да и умер. Пока на столе лежал – ничего, а как могилу землей засыпали, тоскливо стало: жил человек и нет его – и в деревню не знаешь как отписать. Да делать нечего – самому жить надо. Пошел на завод. Рядом с ним черный в очках работает:

– Ты, брат, не горюй, теперь наука дошла, и мертвых воскрешают. Вот намедни у Марьи муженек с того света вернулся, пуще прежнего драться начал, – жалуется, – хушь бы и не приходил. Ну, оно, конечно, пьяница, а хорошего человека отчего ж и не воскресить… Та-ак…

Очки на глаза навел, да опять напильником что-то подтачивает.

Лексей вокруг него юлой вертится – где, да как; ничего не говорит.

Пошел на улицу – авось навернется.

Народу на улице – так и снуют, так и снуют, подойти, да спросить – ну, а как на неверного человека нарвешься? Подошел было к одному – да язык не повернулся:

– Как тут, – говорит, – к вокзалу пройти?

– Я, – отвечает, – не здешний; спроси у милиционера, он все знает.

Эх, была не была. Подошел к милиционеру.

– Где тут, товарищ, мертвых воскрешают?

И ждет, что будет. Милиционер вынул книжечку – в книжечке у него все прописано.

– Дом, – говорит, – такой-то, на такой-то улице; все, что надо, объяснил.

Пришел Лексей – все как есть, и улица такая я дом, – дверь со львами, на дверях ручки медные блестят, дотронуться страшно. А внутри как есть контора, человек за столом в телефон кричит, барышня на машинке постукивает.

– Вот, значит, у меня какое дело… все объяснил.

Человек и глазом не моргнет.

– Что-ж, – говорят, – и это можно: давно умер – сто, недавно – и за пятьдесят…

Как обухом по голове: где у Лексея такие деньги.

– Ищите, где дешевле – только ведь работа не та! Ну, да ладно – по бедности десять процентов скинем!

Разве продать что – душа человечья, жалко – что ему на том свете маяться, поживет еще, а там как-нибудь и выплатит…

Собрал какие там пожитки, да на базар. Ходит по базару:

– Пятьдесят!

Никто не дает. А меньше никак нельзя – разве, что десять процентов скинут…

Как уж стемнело, пошел домой. Идет переулком, а на него – трах! Налетели с боков и сзади, рот зажали…

Бросил все, да бегом! Прибегает в милицию.

Вот так и так – ограбили!

– Мы, – говорят, – поищем, – записали в протокол, да где найти?

Тут какой-то сжалился, посоветовал:

– Да вы, – говорит, – прямо в артель обратитесь.

– Какая артель?

– Да вот, что этими делами занимается…

И адрес дал.

Приходит Лексей в артель – а они там сидят.

– Не можем отдать – ищите через милицию!

А сами посмеиваются:

– Если мы всем возвращать будем, у нас никакой бухгалтерии не получится, тоже ведь расход большой, и со снабжения сняли!

Смотрит, а пальто его тут на вешалке висит. Дай посижу, отдохну – авось что и придумаю.

Сидит, смотрит, а там все несут и несут, а эти записывают да на склад отправляют.

– Ну, думает, с этаких доходов и сто человек воскресить можно.

– Я, – говорит, – у вас работать хочу!

– Вот это дело!

Записали в книгу:

– У нас – говорят, – не то, что фабрика, наше дело верное!

Сколько там времени прошло – приходит Лексей в ту самую контору, деньги на стол:

– Вот вам все пятьдесят, и скидки не надо, только получше сделайте.

Деньги пересчитали:

– Ладно, сделаем, приходи завтра в пять, а не придешь – без тебя оборудуем!

С утра на фабрику пошел. Товарищ тот – рядом стоит.

– Ничего, говорит, сверх естественного… Она, наука, и не до того дошла: во Франции там, в Америке женщину на мужчину переделывают; за деньги все можно!

И опять напильником что-то подтачивает.

Дошло дело – без четверти пять. Подходит к двери, а там швейцар не пускает: собрание – хочешь не хочешь, а слушай, для своей же пользы! А итти надо – что как без него что-нибудь не так сделают!

Он в окошко, спустился по трубе – дворник там:

– Ты чего из окна вылез!

– Пропусти, милый! – все ему объяснил..

– Ну, ладно, – иди с богом!

Время без пяти – бежит что есть силы – один переулок остался. Хвать – какие-то:

– Куда бежишь?

– Отпустите, – просит, – дело есть!

– А какое такое дело?

Так и так…

– Ну, ты путаешь все – не из тех ли ты, что пальто с людей снимают? Пойдем, там разберут, откуда бежишь.

Лексей тут – я не я – да дело кончено: попался голубчик. Заперли, жди до утра, а утром, пожалуй, и на тот свет… Оно бы, – знато, можно и за себя пятьдесят внести, да уж теперь поздно, не выпустят…

Продержали до утра, а утром выведи:

– Ну, беги…

Прибежал домой, а брат уж на кровати лежит, цыгарку курит: из могилы вернулся.

– Ты где пропадал?

– Я-то что, а вот ты-то как?

И хочется спросить, да боязно – что не поверит. Небось ему и память землей отшибло…

Денька два погостил – собирается брат домой, а у Лексея опять на языке вертится – да никак сказать но может.

А тот уж у двери:

– Батька деньжонок просил, как ты?..

Тут уж язык развязался:

Я бы, говорит, и рад – да на тебя издержался. По настоящему-то за тобой должок есть…

– Что, да как, – Лексей все ему и выложил.

– Брось, – говорит, – чепуху городить.

– Не веришь, так я тебе и место покажу…

Пошли в эту контору самую – и улица такая и дом, дверь со львами, на дверях ручки медные, блестят, дотронуться страшно.

Входят, а там никого нет: швейцар один.

– Приходите завтра, сегодня не работаем.

Сатана

Дрюнька в учреждении при дверях состоял. Начали сокращать, осмотрели дверь:

– Эта, – говорят, – дверь нам не нужна – ее забить надо.

И остался Дрюнька без службы.

Пошел на биржу – там без него народу много и ответ один:

– Дожидайтесь очереди.

Постоял, постоял в хвосте, да наскучило: вздумалось по городу побродить. Идет улицей и видит: каждый своим делом занят: тот булки продает, тот папиросы, а тот в магазине сидит, разным товаром торгует. Только Дрюнька без дела, и продавать ему нечего…

Вышел на площадь, а с площади улица идет, и вся как есть людьми переполнена: стоят кучками и что-то друг с другом шепчутся.

Дрюнька тоже подошел, слушает, а понять ничего не может.

Тут какой-то к нему:

– Вы что продаете?

Дрюньку зло взяло:

– Я, – говорит, – душу хочу продать, да никто не берет.

Тот подумал, подумал…

– А сколько вы за нее просите?

Дрюнька настоящей цены и не знает!

– Так чего-ж ты продавать пришел, коли цены не знаешь! Ну, да, как-нибудь столкуемся – приходи завтра в это самое место…

А, ведь, что, и на самом деле купит?

– Ладно, приду!

А у самого голос изменился. Ведь и человек-то, так себе – низенький, да вертлявый – а поди-ж ты – сам сатана!

Пришел домой:

– Слышишь, Митрий, к самому сатане на службу определился – ты теперь со мной не шути!

Приходит на то самое место – а сатана там уже, а и с ним другой, в белой шляпе.

– Мы бы, – говорят, – у любого могли – да твое счастье…

А этот, белая шляпа:

– Соловей, – говорит, – беседой, сыт не бывает… Хочешь, мы тебя настоящей нетовой икрой угостим?

Зашли в чайную, подали им чай в стаканах, да булочки дольками нарезаны.

– Ешь, – говорят, – это настоящая нетовая икра, только ее простым глазом не видно.

Дрюнька одну дольку проглотил и другую. А те посмеиваются:

– Видно из голодающей губернии! Ты раньше-то что делал?

Так и так – в учреждении при дверях состоял, а дверь досками забили.

– Ну, – говорят, – дверь вещь неверная, мы тебя к окну посадим.

Окно большое, все в зеркалах и на окне написано:

– Международное Товарищество.

– Мы, – говорят, – меж народом товар искать будем, а ты здесь сиди и как придут да спросят что, говори: есть, а потом: сколько вам угодно?

Сидит Дрюнька у окна, и что у него ни спросят, говорит:

– Есть.

А потом:

– Сколько вам угодно?

Запишет, передаст сатане, а тот в момент предоставит!

Жизнь теперь Дрюньке, что масленица! Каждый день бутерброд с нетовой икрой, да чай с сухарином! Только одно – раздумье берет, как бы за это на страшном суду не ответить.

Спрашивает Митрия, а тот ему:

– У нас, – говорит, – теперь в республике никакого бога не полагается!

И сатана тоже:

– Сократили, – говорит, – по штатам…

Ну, а на земле за сатаной крепко – живи в полное свое удовольствие: ни в чем отказа нет, только Дрюньке ничего и не надо.

Пришел раз человек один – Дрюньке ни слова – прямо к сатане. Сатана ему:

– Мы вас вокруг пальца обернем, вы и не заметите!

Тот доволен:

– Вот нам это и надо!

А как ушел, сатана и говорит:

– Скоро разбогатеем и тогда нетом торговать начнем! Кто ни придет – говори «нет» и все тут!

– Как же так?

– Это, – говорит – не твое дело – тут все учитывать радо…

Сидит Дрюнька у окна и думает: как это нетом торговать, – кабы он раньше знал, – и душа при себе осталась бы!

Приходит сатана.

– Я, – говорит, – делишко одно обделываю, только твоей подписи не хватает.

Дрюньку раздумье взяло:

– У меня, – говорит, – почерк плохой!

А тот ему:

– И у меня не лучше!

Взял перо, вывел такие каракули – ничего не разберешь.

Дрюнька посмотрел:

– Так-то и я умею!

Вывел на славу, лучше, чем сатана!

– Теперь настоящее дело пойдет, про нетовую икру забудем.

И верно: пошли с той поры деньги – да какие: шестьдесят нулей, неизвестно как и называются. Только Дрюньку к этим деньгам не подпускают – сам сатана их в несгораемый ящик кладет, чтобы под солнцем нули не выгорели.

А Дрюньку свое занимает:

– Когда же мы нетом торговать начнем?

– Вот погоди, поезд протолкну!

Толкал, толкал, да видно и ему не под силу: шутка ли, этакая махина, и паровоз вывезти не может!

День-два, а сатаны все нет и нет…

На третий день приходят:

– Есть, – спрашивают, – такой-то?

И сатану по имени, отчеству.

Дрюнька сразу сообразил, что время пришло нетом торговать:

– Нет!

А тот Дрюнькину имя – фамилию.

– Нет!

– Как-же так, когда ты тот самый и есть. Мы тебя арестовать пришли!

– Не можете – я сатане душу продал.

– Что там сатана, когда я и есть сам Веельзевул!

И мандат к носу!

Посмотрел Дрюнька на мандат, так и ахнул:

– Ну теперь не иначе, как в ад!

Посадили в подвал, на стенах – плесень, с потолка вода течет, по полу крысы ползают.

– Вот он какой ад, а дураки огнем стращают…

Ждал, ждал Митрий Дрюньку, да и пошел разыскивать. Нашел окно, а оно досками забито. Спросил рядом, где этот самый сатана:

– Он, – говорят, – деньги, в мусор обратил, да в трубу вылетел!

Ищи теперь, когда он, может, в пар своротился!

Долго ли, коротко ли все одно темно, дня от ночи не отличишь; вызывают Дрюньку наверх.

– Признаешь ли себя виновным?

Дрюнька во всем сознался.

Бумагу показали:

– Ты писал?

Смотрит – и верно, его подпись:

– Я, – говорит, – не отрекаюсь, только за это на страшном суде отвечу.

– Ну, нам до страшного суда долго – сами рассудим!

Только супротив сатаны сделать ничего не смогли: отпустили домой.

– Вот, – говорят, – тебе условное наказание; впредь не попадайся!

Выходит – и солнце и народ, как раньше. Дошел до площади, а от площади – улица, вся как есть людьми переполнена: стоят кучками и что-то друг с другом шепчутся.

Дрюнька подошел – да так и отскочил;

– Сатана!

А тот хоть бы что – смеется.

– Это, – говорит, – я тебя из беды выручил! Смотрит, а сатана и тот и не тот, приоделся, растолстел, ну прямо – Иван-царевич!

– Как это так? – Дрюнька-то спрашивает.

Отвел в сторонку, да тихонечко:

– Я, – говорит, – в правое влез, в левое вылез… Заходи ко мне, мы тут за углом четыре окна занимаем – к любому посажу!