Морпехи против «белых волков» Гитлера

Глава 4 Ох, девушки, война, война…

Небольшой хор из семи девушек-зенитчиц от души исполнял эту грустную песню, сложенную в начале войны. В этой песне есть такие слова, и пела ее когда-то моя мать, которой исполнилось в 1941 году пятнадцать лет:

Зенитчицам хотелось понравиться морякам и морским пехотинцам, собравшимся в бревенчатом поселковом клубе. Аккомпанировал на баяне десантник Саша Кучеренко из недавнего пополнения.

Он был сейчас в центре женского внимания, кудрявый, в отглаженной форменке, сквозь отвороты которой проглядывала тельняшка, начищенных до блеска ботинках. Потом исполнили еще несколько песен, грустных и веселых, закончив небольшой концерт «Катюшей», которую, не выдержав, уже отплясывали самые азартные.

Закончив «Катюшу», хор раскланялся. К стенам отодвигались скамейки – будут танцы. Концерт – это так, вступление, а танцы – вещь важная, здесь решаются многие сердечные дела.

Не может же Слава Фатеев подойти просто так к связистке Маше Воробьевой и предложить познакомиться. А медленное танго для того и существует, чтобы, обняв девушку за талию, намекнуть о своих чувствах.

Афанасий Шишкин не терялся, уже подцепил сразу двоих зенитчиц и сыпал им комплименты. Те смеялись так азартно, что Слава даже удивился – чего смешного мог выдать им не слишком остроумный Шишкин, который, кроме своей деревни, реки да леса, ничего не видел. Хотел подойти, но вспомнил про Машу Воробьеву и остался в компании Гриши Чеховских, который недавно выписался из санбата после ранения в ногу.

Другим в бою возле нефтебазы повезло меньше. Кто-то умер после тяжелых ранений в госпитале, а тому парню, который поймал разрывную пулю, оттяпали ногу до колена.

– Скоро дома будет, – завистливо сказал Гриша Чеховских… – На костылях, зато живой. Плотничать и без ноги можно. У нас бондарь без ноги такие бочонки для рыбы делает – заглядишься.

– Завидуешь, что ли, безногим? – усмехнулся Фатеев. – Жалеешь, что тебе пуля только мякоть пробила?

– Чего им завидовать? Только устаешь рядом со смертью ходить.

– Ладно, хватит ныть. Как тебе Машка Воробьева?

– Ничего. Задница, грудь в порядке. Что, подкатить хочешь?

– Хочу, – подтвердил Фатеев.

Гриша промолчал, лишь скептически оглядел малый рост друга – Машка девка капризная, да, кажись, встречается с кем-то. Ладно, пусть Славка сам разбирается.

После боя на нефтебазе состав отряда снова пополнили. Занятия, патрульная и постовая служба. Нудновато, но лучше, чем снова воевать с егерями.

Кучеренко, тряхнув длинными, не по уставу, кудрями… вывел первые звуки красивого вальса «На сопках Маньчжурии». Вальс умели танцевать немногие, больше слушали да смотрели, как политрук Николай Слобода кружится с высокой красивой медсестрой Алей Величко. Говорят, у них роман или что-то вроде этого. Ну и что, если война, про все остальное можно забыть? Может, они поженятся.

Подражая им, топтались и путались еще две пары. Политрук Николай Слобода подбадривал бойцов отряда:

– Чего жметесь по углам? Смелее девушек приглашайте, пока другие не расхватали.

– Мы вальс не умеем, – ответил кто-то. – У нас в деревне все под гармошку пляшут.

Над простодушной «деревней» дружно посмеялись, а Гриша Чеховских крикнул:

– Учитесь, если бы не нога, я бы вам показал.

Впрочем, Гриша лишь хвалился, он умел лишь топать ногами в такт гармошке после выпитого самогона. Кучеренко сделал вид, что устал, собираясь достать папиросы. На него зашипели:

– Давай играй.

– Танго давай… «Утомленное солнце».

Саша не только играл, но и неплохо пел. Под звуки грустного танго о прошедшей любви девушек приглашали наперебой. Шаркали ногами, хоть и невпопад, но от души, положив руки на талии подруг и обмирая от прикосновения тонких пальчиков к ладоням.

Танцевал и Слава Фатеев. Не хуже других (как ему казалось), прижимая талию Маши Соловьевой. Оказалось, что связистка на полголовы выше Фатеева. Не так и много, если привстать и вздернуть бескозырку с мужественной золотой надписью: «Северный флот».

Но Маше что-то не нравилось. Может, что кавалер пониже ее, а может, просто ломалась. Надо веселить девушку. Рассказал короткую смешную историю, как однажды на Волге загнали плот на поповский огород. Смешно ведь! Поп кричал, антихристами обзывал, а попадья смеялась. Бывают же такие случаи! Сосновые бревна на грядках.

Слава от души рассмеялся, а Маша только губы оттопырила.

– Вам не прохладно? – деликатно проявил заботу Фатеев и, вроде согревая, прижал ее к себе, ощутив на секунды мягкую грудь.

Но только на секунды. Ефрейтор Соловьева резко отодвинулась и, судя по всему, находилась в неважном настроении.

– Концерт душевный был, – выжимая улыбку, сказал Слава. – У нас Сашка и поет, и играет классно. Он, кстати, в моем отделении.

Танец закончился. Фатеев почувствовал, как взмокло от пота лицо. Когда встали в кружок покурить, здоровяк Шишкин хвалился:

– У меня все на мази. Прижму Иришку, у нее аж глазенки закатываются. Гулять после танцев пойдем, ну и прочее…

Кто-то тоже похвалился, что завел неплохое знакомство и пойдет провожать девушку. Только Слава молчал и сопел. Подошел политрук Николай Слобода. Его хохлацкое красивое лицо с черными бровями пересекали несколько шрамов. Слава ему завидовал – имел бы он такие шрамы, мог бы похвалиться. А то нашел, чем девку удивить – баянист в его отделении служит.

– Ты чего, Славка, хмурый? – хлопнул его по плечу политрук.

– Да его Машка Воробьева отшивает, – простодушно сообщил Гриша Чеховских.

– Ну, если не пришелся девушке по вкусу, то нечего время зря терять, – посоветовал политрук.

Славка зыркнул на него коротко и неприязненно. Нацепил петлицы со звездой и фуражку с крабом, да еще и пистолет трофейный в кобуре. От кого тут обороняться? Слобода – политрук роты, а Фатеев всего лишь командир отделения, хоть и разведки. Вот и выделывается. Славу немедленно поддержал Афанасий Шишкин:

– Не так глянула, сразу и отваливать? Морская пехота не отступает. Славка с егерями один на один схватывался, а тут связистка-ефрейторша. Обломаем!

– Не надо никого обламывать, – спокойно, но уже в тоне приказа посоветовал Слобода.

Славка разозлился окончательно. Его командир отряда Маркин на все совещания приглашает, советуется. И с политруком всегда дружили, а тут решил показать власть – с кем можно встречаться, а с кем нельзя.

– Не надо на танцах командовать, – четко проговорил старшина второй статьи Фатеев. – Это не политзанятия.

– Ты чего, Славка? – удивился Слобода.

– А то, что нечего себя большим командиром выставлять и везде с приказами лезть. Я в разведке служу, у меня Маркин командир.

Политрук растерялся. Он смело вел себя в бою, ладил с ребятами, но чувствовал: сейчас все бойцы на стороне упрямого и взъерошенного разведчика.

– Давай танго, – хрипло сказал Фатеев, кивнув баянисту. – «Утомленное солнце нежно с морем прощалось!» Десант не отступает.

Много позже Фатеев будет ругать себя за дурацкое упрямство. Стыдиться, что полез на рожон перед Николаем Слободой, который никогда не выпячивал зря свою должность, а в политдонесениях не цеплялся к мелочам и неосторожно сказанным фразам. Видел, что не надо связываться со смазливой и капризной Воробьевой. Вторая попытка закончилась еще хуже.

Маша Воробьева танцевать со Славой пошла. Угадала по лицу, что парень на взводе. И он не новичок, над которым лишь посмеются, а командир разведки десантного отряда, с которым вести себя надо поосторожнее.

Но когда Фатеев снова слегка обнял ее, она резко оттолкнула его:

– Цирк, – скривила губы она. – Вы, товарищ старшина, на голову ниже меня. Мы как два клоуна, неужели не понимаете? И эти ваши рассказы про поповские огороды и плоты на Волге. Что, смеяться прикажете? – И набрав в пухлую грудь воздуха, прошипела, как гусыня: – Не привязывайтесь ко мне больше. Вам же политрук ясно намекнул.

У Фатеева не хватило духу оттолкнуть девушку, они топтались до конца мелодии, а затем разошлись в разные стороны. Конечно, дело было не в росте, просто Слава ей не понравился, а назойливость вывела из себя.

Когда отошли покурить, лейтенант Веселков сочувственно сказал:

– Ничего, найдешь другую подружку.

Фатеев ничего не ответил и пошел в казарму.

Другим везло больше. После танцев политрук Слобода пошел прогуляться с Алей Величко. Гуляли недолго, переглянулись и отправились в землянку медиков. Помощница медсестры понятливо убралась, а красивая Аля бессильно шептала, не мешая Николаю раздевать себя:

– Пропаду я с тобой… ты ведь женатый.

– Брось об этом, Алечка. Я тебя люблю, а это главное.

Проходивший мимо фельдшер Рябков услышал стоны, покачал головой и неодобрительно пробормотал:

– Развлекается политрук, пока жена далеко. Ну-ну…

И Афанасий Шишкин, расстелив на молодой траве морпеховскую куртку, гладил шершавой ладонью пухлую грудь зенитчицы Иришки и ласково говорил:

– Вы, как конфетка, сладкая. Так бы и съел.

Иришка, обмирая от желания, шептала:

– Не надо меня есть… хорошо с вами, вы такой ласковый.

Судя по всему, сопротивления с ее стороны не предвиделось.

– Давай ремешок снимем, – как змей-искуситель, шептал Афанасий.

– Какой вы быстрый, – вздыхала Иришка.

Впрочем, ремешок был уже снят, и настала очередь юбки. Иришка делала вид, что не замечает ничего, и бессильно откинулась на спину.

Даже смурной пулеметчик Гриша Чеховских увел на дальний холм некрасивую рябоватую зенитчицу и деловито докладывал ей:

– Я парень холостой. К кому сердце ляжет, на той и женюсь.

Зенитчица, не питавшая иллюзий насчет своей внешности, скромно отвечала:

– Вы небось красавицу ищете, а я женщина невидная да еще ребеночка имею. Муж в сорок первом погиб, вдова, значит. Тоже свободная.

– Девочка или мальчик у тебя?

– Мальчик, три года.

– Это хорошо, я детей люблю.

– Серьезный вы мужчина. Мне такие по душе, – призналась рябая зенитчица, ожидая, когда кавалер приступит к более решительным действиям.

Ждать ей пришлось недолго, уступила она легко и просто, вздыхая и постанывая. Когда прощались, с надеждой спросила:

– Увидимся еще?

– А как же, – бодро отозвался Гриша, стараясь не глядеть на рябое лицо, которое ему не нравилось. – Правда, нога у меня раненая, ходить тяжело.

– Я травами полечу, – обещала случайная подруга.

– Тогда увидимся… если командир отпустит. У нас ведь в отряде дисциплина строгая. Особые задания выполняем.

Ребята возвращались в землянку за полночь. Смеялись, обменивались впечатлениями. Слава Фатеев проснулся и цыкнул на кавалеров:

– А ну спать. Подъем в шесть ноль-ноль.

Морпехи посмеивались в кулак и шептались:

– Не обломилось старшине, вот он и злится.

– Не надо было к Машке Воробьевой лезть. Она же только с командирами дружбу водит.

Политруку «Онеги» Николаю Захаровичу Слободе недавно исполнилось двадцать шесть лет. Он не на шутку увлекся красивой Алей Величко и старался не думать о будущем, когда предстоит решать, возвращаться к жене или уезжать куда-то с Алей.

Вежливый и всегда подтянутый, Николай производил впечатление человека, у которого жизнь катилась как по маслу: приличные родители, хорошая школа, университет, курсы политработников, работа в политотделе, а затем престижная должность в спецотряде «Онега». Как политрук, он мог не ходить на боевые операции, а лишь инструктировать моряков.

Но Слобода без колебаний пошел в рискованный рейд по уничтожению «Нортона» и не просто подбадривал десантников, а был в гуще боя. Сыграл свою роль и твердый, независимый характер, и вся его предыдущая жизнь, которая была совсем не такая гладкая, как многим казалось.

По этой причине он не прижился в политотделе, с усмешкой читая присылаемые из Главного управления материалы, которые следовало доводить до краснофлотцев. Там было слишком много лжи, пустословия, описания раздутых подвигов. Он своими словами старался изложить идеалы, ради которых люди пойдут завтра на смерть. Убедить вчерашних крестьян в необходимости самопожертвования оказалось не просто. Они готовы были сражаться. Но тяжким грузом висела коллективизация, изнуряющая работа в колхозах за палочки – трудодни и отсутствие какого-либо просвета в будущем.

Для кого война, а для кого мать родная. Большинство коллег Николая в политотделе, особенно руководство, существовали очень неплохо.

Николая коробило, когда потасканные жизнью майоры и полковники принуждали к сожительству телефонисток, вчерашних школьниц. Когда старший делопроизводитель наградного отдела расхаживал с двумя орденами на груди, хотя дальше столовой от штаба не удалялся. Слобода мог съязвить по этому или другому поводу, не обращая внимания на чины.

Это раздражало начальство, и хотя Николая ценили за исполнительность и готовность хоть днем, хоть ночью выехать на передовую, от него избавились, направив политруком во вновь созданный отряд «Онега», по существу, небольшой взвод. Это считалось существенным понижением в должности, хотя перевод обставили множеством громких слов и напутствий.

– Через год вся грудь в орденах будет, – восклицали коллеги, явно лицемеря.

Слобода собрал нехитрые пожитки и отправился к Маркину. Ему было не привыкать. Жизнь покидала бывшего студента по всяким колдобинам не меньше, чем поселкового шпаненка Славу Фатеева.

Да, была приличная квартира в центре города, отец – солидный хозяйственник, хорошая школа, выезды на летнюю дачу, затем университет. Будущее виделось в радужном свете. Но все изменилось в один миг.

Отца Николая обвинили в каких-то политических ошибках и, как сейчас говорят, репрессировали. В исторических телевизионных передачах, где без устали ворошат кости Сталина, слово «репрессия» подразумевает расстрел или долгие годы лагерей. Это не совсем так.

Долгое время гуляет цифра о 40 тысячах погубленных (расстрелянных, сгинувших в лагерях) лучших военноначальниках. Каково было мое удивление, когда один из главных телеканалов в полнометражном документальном фильме «22 июня» открыто расшифровал эту цифру. Было расстреляно в ходе чистки около трех тысяч военных, сколько-то отправлено в лагеря. В число 40 тысяч включили также уволенных командиров, пониженных в звании и должности, получивших строгие взыскания. Но я не буду лезть глубоко в политику, речь идет о политруке Николае Захаровиче Слободе.

Отца вызвали раз и другой в НКВД и комиссию партийного контроля, он признал свои ошибки. Арестовывать и судить его не стали, но исключили из партии и сняли с высокой должности. Через два дня семья освободила просторную квартиру и переселилась в древний рассыпающийся дом на окраине, получив одну комнату на шестерых. Культурная бабушка Николая всплеснула руками:

– Куда же пианино ставить?

Соседка злорадно посоветовала:

– Вы его продайте да курей купите. У нас мусора полно, всегда прокормятся, а у вас свежие яйца будут.

– Что же, куры мусор клевать будут, а мы после этого их яйца есть будем? – растерянно говорила бабушка. – Так и заразиться можно.

– Ничего, не помрете, – посмеивалась ехидная соседка. – И в график дежурств заглядывайте. У нас тут четыре семьи, раз в четыре дня вам надо мыть кухню, коридор и лестничную площадку. Вот так-то.

Мать плакала, сестренки как сцепились пальцами, так и застыли. Лишь отец, прошедший ссылку и Гражданскую войну, играл желваками на скулах. Словно в насмешку, бывшему члену горкома партии, а теперь лишенцу, отцу предоставили должность управдома, которых во всех фильмах изображали в роли шутов. Мать уволили из музыкальной школы, а Колю вскоре отчислили из университета.

Придирались, провоцировали, пока он вгорячах не наговорил разных ненужных вещей. Ну и пошел трудиться. На хороший завод или в приличную мастерскую не брали. По разнарядке полтора года работал землекопом на рытье обводных каналов. В отличие от шпаненка Славки Фатеева входил в незнакомую социальную среду тяжело.

Его новые приятели, в основном запойные работяги и бывшие уголовники, приходили с тяжкого похмелья, хлебали добытый где-то самогон или денатурат и приступали к работе. Скандалили, дрались, ненавидели власть. Первое время издевались над неудавшимся студентом. Он дал отпор, и отношение изменилось. Выручало упрямство и унаследованная от отца решительность.

Обматывал стертые до крови ладони тряпьем и, как автомат, выбрасывал наверх положенные кубометры земли и камней. Обед состоял из нескольких холодных картошек, уложенных в детскую кастрюльку, бутылки молока и ломтя хлеба. О вкусных домашних котлетах и сосисках из отцовского спецпайка давно пришлось забыть.

Пианино, мокнувшее под навесом, пришлось продать. Купили по совету соседей несколько кур, петуха и кормили яйцами всмятку двух болезненных младших сестер. Иногда яйцо или два мать клала Николаю, хотя тот отказывался.

Землекопы, те, которые хорошо запивали, насчет обеда не заботились. Продолжалась опохмелка. Закуску выпрашивали у других рабочих.

– Эй, Колька, кинь пару картофелин.

Коля бросал, иногда добавляя помидор или огурец с домашнего огорода.

– Хлебнешь с нами? – выражали признательность алкаши.

– Нет, я лучше молока попью.

Хорошо похмелившись, вели со студентом разговор.

– Эй, Колька, как у бабы место между ног называется? – ржали соседи по канаве. – Что молчишь?

– Да он не знает. Не видел ни разу. Так, что ли?

И матом объясняли женскую физиологию.

– Теперь понял? Повторяй…

Коля молча двигал, как его отец, твердыми скулами и выгребал тяжелую жижу со дна канавы. Если с напарниками ладил, то уголовники, приняв его за прибитого студентика, внаглую добавили участок. Николай драться не любил да и не умел, хотя занимался в институте борьбой, имел крепкие мышцы. Когда его толкнули, показывая новую, несправедливо увеличенную норму, он оглядел мутные от пьянки глаза уголовника и понял, что спорить бесполезно. Лопатой пользоваться научился и рубанул хорошо.

Если бы не телогрейка, то вокзальному вору с мутными глазами перерубил бы ребра, а так лишь одно-другое треснуло. На канавах работали уголовники, поселковая рвань, те, которые воровать не умели, приходящие деревенские мужики, увернувшиеся от колхоза.

Смотрели на ползающего в грязи подранка, кровь, текущую из разрезанной острой лопатой телогрейки, а Коля Слобода, перехватив лопату поудобнее, шел на второго уголовника. Прибежал бригадир, дело замял. Колю перевели на другой участок, а покалеченного вора повели в санчасть.

– Я с тобой еще рассчитаюсь, – орал пострадавший. – Готовь белые тапочки.

Санитар подтолкнул уголовника в спину.

– Шагай, шагай. Доктор глянет, может, ребро тебе легкое пропороло. Тогда сам белые тапочки присматривай.

– Накаркаешь, – злился уголовник.

В таких каторжных местах жалости не знают. Промахнись студент Слобода, мог бы сам остаться с перерубленной рукой или разломили бы череп и списали на несчастный случай. Чего удивляться? Здесь проигранных в карты людей резали среди бела дня и не слишком прятались.

Затем Коля работал на телеграфном участке, выбился в бригадиры. В 1940 году, когда утихла волна разоблачений, отца восстановили в партии, дали какую-то должность, но квартиру не вернули. Просто добавили еще одну комнату в развалюхе. Николая восстановили в университете, закончил он его в июне 1941‑го и сразу был направлен на курсы политработников.

Вначале служил в запасном полку, затем перевели во флотский политотдел, где он долго не продержался. Когда надо было послать кого-то на опасный участок, выбирали новичка Николая Слободу. Однажды приказали сопровождать на задание торпедные катера.

Начальство было недовольно результатами, подозревали, что командиры боятся приближаться близко к цели. Дело было в другом. Скоростные торпедные катера типа «Юнга» развивали скорость 30 узлов (55 километров в час), имели 2–3 крупнокалиберных пулемета, но были неустойчивы на волне. Но посылали их в любую погоду, начальство действовало по принципу: «Хоть лоб расшиби, а задание выполни».

Катера порой переворачивались и тонули еще до встречи с немцами. От капитанов, чаще всего молодых лейтенантов, требовалось не только умение, но и осторожность. Осторожность не поощрялась, хотя за потерянные катера взыскивали строго.

Слобода, посланный вроде контролера, участвовал в атаке на немецкий транспорт с грузом вольфрамовой руды. Три катера, развив полный ход, шли в атаку, прыгая с волны на волну. Многочисленные зенитные автоматы сыпали светящиеся трассы, а фрегат из конвоя с его 88-миллиметровыми пушками спешил на перехват.

Снаряды поднимали фонтаны воды, преграждая путь. Один из катеров лег на бок и едва не перевернулся. Снаряды с чуткими взрывателями срабатывали на поверхности воды, разбрасывая сотни осколков.

Четыре торпеды устремились к транспорту, две – к фрегату. Били, приблизившись вплотную к цели, – опасно, почти смертельно. Один из катеров, получив несколько крупных осколков, замедлил ход и выходил из атаки рывками, выстилая за собой дымовую завесу.

В катер, на котором находился Николай Слобода, врезались два 37-миллиметровых снаряда. Смяло левый торпедный аппарат, пробило борт, и осколком в голову тяжело ранило пулеметчика.

– Замени раненого. Больше некого поставить, – попросил Николая капитан катера. – Сумеешь справиться?

– Сумею.

– Веди огонь по тральщику. Вон, сволочь, спешит.

Пока оттаскивал в сторону смертельно раненного пулеметчика, стараясь не глядеть на сорванную затылочную кость, и наводил тяжелый ДШК с сетчатым прицелом, краем глаза увидел, как разламывается от прямого попадания 88-миллиметровки поврежденный катер.

Вел огонь по тральщику, а прямо в лицо била носовая пушка и летели трассы 20-миллиметровых автоматов. Перебило антенну, ударило в палубу совсем рядом, от звонкого грохота заложило уши. Пока менял ленту, бегущий по палубе торпедист дернулся и свалился в трех шагах. Снаряд размочалил и почти напрочь оторвал ногу возле паха.

На секунду глаза политрука встретились с умоляющим взглядом матроса. Катер подбросило на волне, и торпедиста выкинуло за борт. Подбирать его не пытались. Минутная задержка могла стоить жизни всему экипажу.

На пирс выгружали раненых и убитых матросов с двух уцелевших катеров.

– Вот такой наш хлеб, – сказал капитан катера, на котором шел в торпедную атаку Слобода. – В экипажах по одиннадцать человек, включая капитана. Транспорт так себе, средний, тысяч на пять тонн. Чем за него заплатили? Один экипаж полностью накрылся, на нашем катере двое убитых и двое раненых. Три десятка пробоин, торпедный аппарат надо менять, двигатель перебирать. В общем, работы на неделю, да еще пополнение обучать надо. Хорошего торпедиста просто так не найдешь.

– А третий катер?

Капитан усмехнулся:

– Хороший ты парень, Коля. Но мы из-за тебя слишком близко к конвою подошли, чтобы разговоров в штабе не было. Вот и расплатились. На «восьмерке», то бишь третьем катере, механику голову разбило, помрет, наверное, и корпус проваривать надо. Так что наш дивизион временно недееспособен. За месяц три катера потеряли.

Николая собирались представить к медали, но он сам все испортил. Дня через два к нему зашел зам по пропаганде, попросил написать статью в газету. Слобода, наполненный свежими впечатлениями, статью написал, сам отпечатал на машинке и принес в отдел пропаганды.

Через час его вызвали и отчитали.

– И эту херню во флотской газете моряки будут читать? Немцы три катера утопили, дивизион больше не существует, экипажи наполовину выбиты, и воевать некому. Ты не политработник, а вредитель. Паникер!

Начальник отдела пропаганды не любил ковыряться в бумагах, мог и прозевать статью. Тогда ему тоже могли грозить неприятности. Любитель выпить, он в такие моменты не владел собой. Его багровая двойная шея тряслась, изо рта летели брызги.

– Ты не жид случаем? – орал он. – Кучерявый, хитрый, прижух в политотделе, а тебя на передовую надо.

Слобода ответил резко, оскорблений он не терпел.

– Я уже не раз там побывал, а вам не мешает туда прогуляться, чтобы знать истинную картину, а не плести краснофлотцам небылицы. Немцы – серьезный враг и умеют воевать. А вы из них кретинов делаете, которых шапками закидать можно.

После этого разговора отношения с начальством безнадежно испортились, и Николая Слободу вскоре перевели в отряд «Онега». Ехидно напутствовали: мол, если в тылу не усидел, придется воевать. Впрочем, Николай был готов идти хоть куда, лишь бы не видеть своих коллег-политработников.

Отец, который воевал под Ленинградом в должности заместителя командира артиллерийской бригады, узнал о неприятностях сына. Спрашивал в письме, может, нужна помощь? Николай ответил в тот же день, что все нормально, никакой помощи не надо. Пока письмо шло к адресату, подполковник Захар Андреевич Слобода погиб, ведя дуэль с тяжелой немецкой батареей, обстреливающей Ленинград.