Морской царь

1

Он проснулся оттого, что загребущее движение правой руки провалилось в пустоту. Открыл глаза и долго соображал, куда делась Милида. В двухъярусных княжеских хоромах царила полная тишина, не слышно было даже храпящих внизу караульных. Подвешенная к потолку люлька Альдарика тоже была пуста. «Так она же в Хемоде», — вспомнил Дарник и усмехнулся своей забывчивости. Он же сам вчера проводил её до аборикского града и смотрел, как жена в сопровождении Сигиберда и пяти женщин-тервижек по перекидному мостику входит в городские ворота, неся на руках Альдарика.

Думал ли он год назад, когда играл скромную свадьбу с Милидой в тервижском селище, что эта женитьба самым выгодным образом скажется на его нынешнем княжеском положении? Кто мог предположить, что здесь, в тысяче верстах от Сурожского моря, он встретит противника в лице града Хемода, чьи жители аборики говорят на том же готском языке, что и тервиги. И как весьма кстати придётся наличие в его войске тервижской сотни, чтобы всё закончилось выдачей хемодцами двух сотен кутигурских детей-заложников и выплатой дарникцам богатой дани.

Замириться-то хемодцы замирились, вот только свои ворота по-прежнему держали для обосновавшихся поблизости чужаков на запоре. С огромным скрипом удалось наладить лишь малый торговый обмен. Впрочем, абориков с их закрытым образом жизни можно понять. Во всей бескрайней Яицкой степи не было ни одного кочевника, кто бы относился к ним с симпатией, поэтому только предельная осмотрительность помогала выживать их городу-государству, как называли такие поселения ромеи.

Однако обосновавшееся рядом словенское становище с крепостными валами и деревянными избами мало походило на степное кочевье, и любопытство брало своё. Скоро тех немногих тервигов во главе с сотским Сигибердом, что допускались внутрь Хемода для торговли, стало не хватать и захотелось более тесных связей. А что может быть доверительней приезда в их город княжеской жены, тем более тервижки по крови?

— А если они возьмут и прямо на твоих глазах четвертуют и Милиду, и Альдарика, как они делали с кутигурскими детьми? — стращали Дарника воеводы.

— Ну, придётся найти новую жену и родить нового наследника, делов-то! — усмехался им в ответ князь. Несмотря на десятилетний воеводский опыт, ему было всего двадцать пять лет, и весёлые слова с его уст срывались чаще, чем суровые и важные.

И вот первая ночь без жены. Дарник протянул руку к водяным часам, поплавок-указатель показывал пять утра. А вдруг там действительно, в Хемоде, кто-то сейчас обижает его жену? Ну ведь не безумцы же аборики? Ведь уже испытали на себе действие его камнемётов, и это при самом спокойном отношении. Что же будет, если князь по-настоящему рассвирепеет? А с другой стороны, зачем они столь настойчиво хотели заполучить княгиню с княжичем в свои руки?

Вчера воевода-помощник Корней сообщил, что ратники уже перестали его называть Дарником Хитрым и снова вернулись к старому прозвищу — Дарник Рыбья Кровь. От приятных воспоминаний насчёт своей хитрости князь улыбнулся. Когда по весне херсонский мирарх Леонидас и хазарин-иудей Самуил на берегу Сурожского моря едва ли не пинками побуждали его отправляться за Итиль-реку побеждать хищных кутигуров, они, наверно, и в самом кошмарном сне не могли предположить, чем это обернётся. Неосторожно согласились даже с тем, чтобы он со своими словенами мог остаться потом княжить в этих степях.

— Давай-давай, делай что хочешь, только быстрей возглавляй войско и иди побеждай орду, как ты это умеешь.

Кутигуры же вместо того, чтобы отчаянно сражаться с вторгнувшимся к ним шеститысячным словено-ромейско-хазарским войском, попросили у него помощи, дабы вызволить из хемодского плена триста своих детей. А он человек уговорчивый: что его просят, то он и делает. Больше всех результатом недоволен был хазарский визирь-казначей Буним: за что платить словенскому князю и его ратникам тридцать тысяч дирхемов, если всё ограничилось всего двадцатью пятью трупами в их союзном войске? А с другой стороны, как не платить, если набег кутигуров на Хазарию предотвращён и обойдённый вознаграждением князь мог уже сам объединиться с полюбившими его ордынцами? Чтобы прижимистому визирю было не так обидно, Дарник умудрился точно так же слупить оплату за свои ратные труды и с кутигуров за освобождённых детей, и с осаждённого Хемода за то, что полностью его не разрушил. Первые заплатили овцами, коровами и юртами, вторые — дирхемами, малахитовыми вазами и строительными брёвнами. За что его, князя, и прозвали тогда Дарником Хитрым. Ведь никогда ещё ни один воитель-наёмник не получал столь великой добычи за столь малые ратные усилия!

Внизу, на первом ярусе, послышалось какое-то движение, будто кто-то тащил что-то тяжёлое. Там располагалась гридница[1] на шестерых караульных. Один из них обычно устраивался на полу поперёк входной двери, чтобы снаружи никто не мог незаметно войти, а остальные с удобствами отсыпались на тюфяках на широких лавках гридницкой.

В ночной тиши самый тихий звук возрастал втрое. Вот прошли осторожные шаги, остановились, что-то прошелестело, ещё шаги и скрип входной двери. «Куда это он?» — подумал князь. Малую нужду справляли в поганое ведро прямо в гридницкой и только по большой выходили во двор. Наверно, тот, кому приспичило, просто оттянул лежащего на полу в сторону от двери. У них там всегда кроме очага горел масляный светильник, чтобы сподручней было зажигать свечи на княжеском верху. И в щели откидной двери на верхнем ярусе постоянно виднелась тонкая полоска слабого света. Но сейчас из этой щели вдруг полезли вверх струи дыма. Пожар!

Рыбья Кровь вскочил и кинулся к двери. Едва приподнял её, как лицо обдало дымным жаром. Внизу горела большая куча соломы. Прикрыв дверь, он глянул в сторону оконцев — маленькие, но протиснуться можно. А с сундуками что? В одном находилась княжеская казна, в другом — свитки и книги на словенском и ромейском языках, все их быстро не выбросишь! Он ещё раз глянул в приоткрытую дверь. Наибольшее пламя было у основания лестницы, до лавок с караульными оно ещё не добралось. Решившись, он схватил какую-то тряпку и, прикрыв ею лицо, в два прыжка сиганул по лестнице вниз.

Горе-караульные продолжали спать. Одного пнув ногой, второго скинув с лавки, в остальных запустив, что попало под руку, Дарник подхватил поганое ведро и выплеснул его на огонь, следом пошла в ход братина с остатками кваса. Всё вокруг ещё больше окуталось дымом. Подхватившиеся гриди кожухами и одеялами стали помогать князю сбивать пламя. В распахнутую дверь заскакивали уже наружные охранники. В десять взмахов пожар был потушен. Сильно обгорела лишь лестница и часть стены рядом с ней.

Явившийся в полушубке, надетом на голое тело, Корней сразу принялся выяснять причину пожара. Пепел от соломы ясно указывал на место возгорания.

— Это кто догадался прилечь возле лестницы?!

Грешили на караульного, что спал поперёк входной двери, но тот ничего не помнил, мол, мне хорошо было и на кошме возле двери, хотя Дарник видел, что он спал чуть в стороне от двери или его действительно кто-то туда оттащил. При разбирательстве все шестеро были на месте. Князь попытался вспомнить, сколько караульных было в гридницкой, когда он туда спрыгнул, но точно сказать не мог, сам про поджог ничего не говорил и даже Корнея осекал, когда тот пару раз высказал такое предположение. Караульные со страхом ждали наказания, но Дарник остался весьма доволен собственным геройством при тушении, поэтому был само великодушие:

— На три месяца всех в углежоги, а там посмотрим, что с вами дальше.

Позже, когда все немного успокоились и разошлись по своим делам, он наедине всё же признался воеводе-помощнику:

— Да, поджог был, но говорить о нём никому не смей. Князя поджигать не могут, это может быть только случайная оплошность. Выясняй втихаря.

Корней утвердительно кивнул — тайное дознание было его любимым занятием.

Воеводы один за другим прибывали к месту пожарища и облегчённо выдыхали, видя, что всё закончилось пустяком. Появилась и Евла, ромейка-тиунша над княжескими ткацкими и швейными мастерскими. Близко не подходила, издали сделала князю знак — провела пальцем по подбородку, что означало: давай встретимся в Корзине. «А почему бы и нет?» — подумал он и утвердительно дотронулся рукой до усов, усмехаясь сам себе: ведём себя ну точно деревенские подростки, чтобы родичи вокруг не догадались.

Назначив новой шестёрке караульных приводить хоромы в порядок, Рыбья Кровь в сопровождении ромея-оруженосца Афобия и телохранителя-лура направился в Петлю.

Трёхтысячный Дарполь медленно просыпался. Зажигались в избах и Длинных домах светильники и лучины, в конюшнях и хлевах слышалось тяжёлое топтание скотины, в юртах, в крытых войлочными полостями палатках и «корзинах» позванивала посуда и курился плотный дымок. В этом месте Яик делал почти полную петлю, охватывая своим руслом участок земли две версты на полторы. А на перешейке получившегося полуострова как раз и находилась новая столица князя Дарника, прямоугольник двести пятьдесят на сто пятьдесят сажен. Двое ворот в крепостном валу вели на запад в открытую степь, двое других — на восток в Петлю.

Конь, словно понимая настроение хозяина, двигался шагом, не менее догадливые Афобий с луром тоже чуть поотстали, гадая, куда именно они едут: в Затон к корабелам, на Стрельбище или в Корзину. К их удивлению, князь миновал все три нужных тропы, выбрав просто противоположный край Петли, дабы спокойно по дороге всё обдумать.

Неудавшийся поджог не столько злил, сколько раздражал своей дуростью. Это какими же глупцами надо быть, чтобы в этом краю, оторванном от больших селений на четыреста — пятьсот вёрст, избавиться от своего предводителя? А может, это совсем и не дурость, а точный расчёт: убить князя, дограбить Хемод и преспокойно с новым богатством вернуться в Хазарию? Слегка озадачивало то, что поджигатель или поджигатели нарочно подгадали момент, когда в хоромах не оказалось Милиды с Альдариком. Не исключено, что кто-то имел свои виды и на его юную жену. Нет, определённо нужно было найти поджигателя. Однажды ещё в лесном Липове его уже пытались подстрелить отравленной стрелой. Тогда лучника не нашли, все свалили на одного из безумцев, что время от времени объявляли ему кровную месть. А может, и там была попытка остановить его тогда ещё воеводское возвышение?

Сзади послышался конский топот, это был глава городского гарнизона Гладила. Проспав пожар княжеских хором, тысяцкий хотел оправдаться важными сообщениями.

— За ночь из оружейницы третьей хоругви украли все наконечники для стрел… — начал воевода и чуть замялся.

— Ну! — потребовал князь.

— Найдена ещё одна разделанная корова без шкуры с клеймом.

Шкура с клеймом указывала на принадлежность коровы той или иной хоругви.

— Хорошо, скажи Корнею заниматься этим, — спокойно распорядился Рыбья Кровь и продолжил свой путь.

Новые происшествия при всей их малозначимости подействовали на него ещё сильнее, чем ночное покушение. Ничего подобного не могло случиться ещё три месяца назад, когда войско, распрощавшись с ромейскими и хазарскими полками, принялось в горлышке Петли устраиваться на зимовку. Все полны были воодушевления, с утра до ночи возводя дома, бани, крепостной вал, конюшни, хлева, юрты с утеплёнными палатками. Но едва разобрались с зимним жильём, всех как переклинило. Три четверти ратников разом превратились в никчёмных бездельников, в голос провозглашая: мы воины, а не дворовые услужники, — и соглашались лишь на охоту, рыбалку, самое большое — на заготовку сена и дров. Расчёт князя, что свободные от службы два дня из трёх ратники непременно захотят заняться каким-либо ремеслом, с треском провалился. Подвели и воеводы, тоже отказываясь занимать земельные угодья и превращать их в свою родовую вотчину. Ну что ж, не хотите вы, сделаю всё сам, решил Дарник и принялся заводить княжеские мастерские. Вот только какой прок в этих мастерских, если от них пока один расход. С огромным размахом ткалось сукно, валялся войлок, шились полушубки и тёплые сапоги, сколачивались топчаны, столы, лари и лавки, обжигалась глиняная посуда. Но всё бесплатно уходило на текущие нужды, мол, ты, князь, привёл нас сюда в летней одежде и без тёплых одеял, ты и должен обеспечить, чтобы всё это у нас было. Рыбья Кровь соглашался и с этим, однако его покладистость оборачивалась ему боком — в тесных переполненных жилищах всё чаще толковали о том, что князь уже не князь, а Главный рабовладелец, который хочет три тысячи ратников и триста их жён и наложниц превратить в своих послушных и бесправных невольников. А, убедив себя в этом, уже один шаг был к тому, чтобы начать воровать и портить всё «княжеское».

Пытаясь докопаться, как такое могло вообще случиться, Дарник приходил к неутешительному выводу, что виноват слишком лёгкий поход. Мало того, что большая часть словен состояла из ополченцев-первоходок, раньше в сражениях не участвовавших, так к этому добавилась ещё и победа над Хемодом с непомерно большой наградой. И вчерашние смерды легко убедили себя, что всё ими вполне заслужено, что они славные воины и до следующего похода могут ничем не затрудняться.

Да и то сказать, раньше он с войском всегда возвращался туда, где были податные людины, которые и налоги платили, и любую работу делали. Сейчас же Великая Степь после чумного мора совсем опустела и выжившие вольные кочевники совсем не стремились превратиться в послушных подданных. Слава богам, что в Дарполе остались более тысячи союзников: ромеев, хазар, горцев-луров, тервигов и толмачей-иудеев, что более покладисты, чем словене, но и они уже начинают поддаваться общему бездельному поветрию.

С наконечниками для стрел всё понятно: какой бы большой ратная награда ни была вначале, но из-за игры в кости, из-за женских требований, из-за неравных обменов вещей добрая половина воинов ещё до начала зимы полностью лишилась своего серебра, и наконечники для стрел стали самой подходящей заменой дирхемам и медным фолисам с фельсами. А вот с коровами совсем худо. Молоко, сметана и творог и без того с приходом зимы превратились в редкое лакомство и намеренное уничтожение коровьего стада — явный вызов Главному рабовладельцу и его воеводам-тиунам. Тем более что в войсковых бесплатных поварнях не переводится ни баранина, ни дичина, ни рыба — жри хоть в три горла.

Желая побыстрей избавиться от неприятных мыслей, Дарник повернул коня и поехал берегом реки в сторону Корзины. Это было место, куда он уединялся, когда слишком уставал от многолюдства. Если в других местах Петли тугаи успешно вырубались на жерди и дрова, готовя место под пастбища и пашню, то здесь вырубка была под запретом. И пробравшись через густой кустарник, Дарник со спутниками оказались на небольшой полянке с двумя «корзинами»: одна предназначалась князю, другая — сторожу Корзины и княжеской свите.

«Корзины» были дарпольской разновидностью кутигурской юрты, придуманной чудо-мастером Ратаем. Вместо тонкой обрешётки здесь использовался обыкновенный ивовый плетень на вбитых в землю кольях, который обтягивался с двух сторон войлочными полостями и был в самом деле похож на перевёрнутую вверх дном корзину.

Кони Евлы и её охранника стояли уже у коновязи. Сама ромейка находилась в «корзине», энергично раздувая в хемодской железной печке, обложенной камнями, древесный уголь. Всё вокруг быстро наполнялось дымным теплом. Отверстие в самом верху создавало внутри «корзины» рассеянный полумрак.

Вместо того чтобы броситься к князю, как это сделала бы Милида, или невозмутимо продолжать заниматься своим делом, как поступила бы стратигесса Лидия, Евла одним движением скинула через голову своё платье вместе с шерстяной безрукавкой и нижней рубашкой и, сверкнув своими аппетитными округлостями, нырнула на ложе под тёплые одеяла, издав вскрик от холодной постели. Дарнику ничего не оставалось, как последовать её примеру. Весёлый смех, ойканье, шаловливые пальцы, сочные губы, обоюдное нетерпение, чтобы быстрей закончить первое соитие и сразу приступить к неторопливому, плавному, прочувствованному второму. Тут уже приходилось держать наготове ладонь, чтобы успеть закрыть ей рот, дабы не пугать женскими криками коней у коновязи и не тревожить сторожа с телохранителями.

«Всё-таки хорошо, что я её тогда не казнил», — думал он, отдыхая после хорошо проведённого любовного деяния. Прошлым летом, когда весть о чуме заставила его прятаться вместе с походной дружиной в Таврической степи, Евла с мужем-десятским сбежали с княжеской походной казной ещё дальше в степь. Вырыв землянку, кое-как перезимовали, потом муж заболел и умер, а на Евлу наткнулся княжеский разъезд. От казни тогда предприимчивую ромейку спасла лишь беременность на последнем месяце.

— Как там твоя малышка? — вспомнив про Ипатию, спросил Рыбья Кровь.

— Хорошо. Она уже пробует ходить, только ей за что-нибудь надо держаться.

Теперь оставалось самое сложное: встать и отправиться по делам, под непременное бабье нытьё о том, как хорошо побыть наедине ещё чуть-чуть. Но сегодня с этим повезло.

— Ой, я уже два часа Ипу не кормила, — первой подхватилась с ложа Евла.

— Ну а «ещё полежать, понежиться немножко», — с её интонациями произнёс он.

Она удивлённо обернулась, поняла, что он дразнится, и весело рассмеялась. Дождавшись, когда Евла выскользнет за полог «корзины», Дарник и сам засобирался.

От Корзины он направился в Затон, где строились шестидесятивёсельная бирема и четыре малых лодии. Бирема была его любимым детищем, о котором он переживал и днём и ночью: только бы удалось, только бы удалось! Не дали Леонидас с Самуилом год назад ему отправиться завоёвывать на дромонах и биремах Египет, так теперь он сам завоюет себе Хазарское море. Только бы получилось, только бы получилось!

Сейчас бирема готова была почти наполовину, на ней даже возвели носовую камнемётную башенку. Лодии могли похвастать лишь рёберным скелетом. Подъехав к биреме, Дарник прикинул расстояние от верха башенки до линии воды, получалось больше трёх саженей. Афобий, перехватив взгляд князя, решил блеснуть своими корабельными познаниями:

— Оттуда запросто можно перебросить «ворон» на стену Хемода. И три сотни воинов очень просто могут ворваться в гости к аборикам.

Слова Афобия покоробили его. Даже княжеский оруженосец и тот не понимал, что Хемод с его мастерскими разорять нельзя — самим дороже обойдётся.

У плотников был перерыв на трапезу. Из дымящегося котла молодая краснощёкая повариха разливала им горячую похлёбку. Дарник со своими спутниками охотно присоединился к ним, получив порции сытного бульона с мясом, морковью и луком.

— Не пора ли вторую бирему закладывать? — обратился он к главному корабелу Никанору на ромейском языке. Намеренно спросил о второй, показывая, что ни на миг не сомневается, что и первая построится как надо.

— Дерева хорошего нет. Из одних ракит хорошей биремы не получится, — посетовал тот, оглаживая свою волнистую русую бородку.

— Сколько надо брёвен, чтобы рёбра новой биремы собрать?

— Стволов шестьдесят толщиной в локоть.

Дарник вздохнул: значит, снова предстоит обращаться за хорошим лесом к тем же хемодцам. Вот тебе и враги, без которых не обойтись даже в таком деле.

По дороге на Стрельбище, снова уже в который раз он думал о снаряжении в верховья Яика похода за дубовым лесом. Раз аборики оттуда свои плоты пригоняют, то почему бы и дарпольцам уже этой весной их не пригнать. Однако вряд ли кого из воевод в разгар зимы обрадует такой поход. Хоть ты сам в него отправляйся.

На длинной, в полверсты, вырубке заканчивались последние приготовления к испытаниям. Ратай, в свои девятнадцать лет чудо-оружейник и чудо-придумщик, чьё способности уже давно никем не оспаривались, даже не удостоил князя приветствия, лишь быстро глянул и продолжал готовить свой камнемёт к действию.

Это были уже шестые испытания Большой колёсной пращницы. Замысел Ратая был весьма заманчив: не возводить во время похода всякий раз новую Большую пращницу, а иметь готовую под рукой — скинул чехол, удлинил коромысло, насыпал десять пудов земли в корзину противовеса и метай по пять пудов камней на двести — триста саженей, легко разворачивая пращницу в нужную сторону. Однако пять предыдущих раз собранная машина от десятка выстрелов приходила в полную негодность: ломались толстые брусья станины, отлетала часть коромысла, выскакивали скрепы на стыках, переворачивалась сама пращница. Но сегодня Ратай применил новшества: вместо обычных гвоздей использовал винтовые гвозди, которые ему изготовил один из ромейских умельцев, наложил железные накладки на самые «хрупкие» места, а станину завалил мешками с землёй. И теперь после двадцатого выстрела пращница лишь слегка поскрипывала, да пришлось несколько вылезших винтов подкрутить.

— А? Как?! — победно глянул главный оружейник на князя, сияя белёсыми глазами.

— Когда умён, тогда умён, — похвалил Дарник и вручил Ратаю сорок дирхемов, десять из которых тот должен был раздать помощникам, десять оставить себе, а двадцать тайком вернуть назад. Чего не сделаешь, чтобы возбудить в дарпольцах тягу к богатству!

Глядя на Ратая, Дарник вспоминал самого себя четырнадцатилетнего, когда они с Клычем, побратимом из соседнего селища, придумывали локтевой щит с шипами, пращу-ложку, боевой цеп, лепестковое копьё и даже соорудили боевую колесницу на двухаршинных колёсах, слишком поздно сообразив, что по их лесам на колесницах много не наездишь.

В городе князя поджидал вернувшийся из Хемода Сигиберд:

— Милиду там принимают как настоящую царицу. С Альдарика вообще глаз не сводят, особенно им нравится, что твой сын носит готское имя.

— А ночуют они где? — Дарника больше интересовали жилищные подробности.

— Всех женщин разобрали по самым богатым семьям. Милида прошедшую ночь ночевала у старосты гильдии стеклодувов, эту ночь будет ночевать у старосты ювелиров.

Самым приятным для Дарника было то, что восторги Сигиберда слышали окружающие князя ратники и воеводы.

Вечером на Ближнем Круге, куда кроме Корнея и Гладилы входили Ратай и Сигиберд, решали, как быть с пропавшими наконечниками стрел и коровами.

— Пока наконечники не найдут, стрел на охоту не выдавать, — распорядился Дарник.

Советники недоумённо переглянулись между собой: а чем же охотиться? Большая загонная охота намечалась уже через два дня.

— Готовьте камнемёты, пращи и самострелы. Железа на наконечники нет и взять неоткуда. Кто захочет, может сдать свои доспехи на переплавку в наконечники.

Корней с Ратаем прыснули от смеха. Рыбья Кровь оставался невозмутимым.

— А с коровами что? — спросил Гладила.

— Объявить, что убийство коровы отныне будет приравнено к убийству человека.

После камнемётов для охоты это было уже не так вызывающе.

При возвращении в хоромы князь обнаружил, что, несмотря на соструганную с лестницы обгорелость, наверху нестерпимо воняет не только гарью, но и мочой, от выплеснутого им поганого ведра. Лучшим выходом было отправиться ночевать в Корзину, но если взять туда Евлу, то обидится стратигесса Лидия — Дарник знал, что обе наложницы ревниво ведут подсчёт его посещениям.

Абсолютно все в Дарполе, включая умницу Корнея, были уверены, что их князь с Лидией стали полюбовниками ещё во время Дикейского сидения, когда ночевали в одной горнице в захваченном словенами дворце дикейского стратига шесть лет назад. Иначе с какой стати она прибыла из Константинополя в хазарский Ирбень прямо перед переправой дарникского войска через Итиль. Вот так вошла в княжеский шатёр якобы в гости и уже из него не выходила до самой Яик-реки. Лишь прибытие в Дарполь Милиды вынудило горделивую патрицианку переместиться в отдельное жильё. Внешне всё подавалось как желание стратигессы продолжить «Жизнеописание словенского князя», написанное в Дикее отцом Паисием и имевшее большой успех в Константинополе и Херсонесе. А что там ещё в её душе на самом деле, кто это может знать? Ведь даже когда у них дело дошло до постели, она вела себя так, словно это её совсем не касается, мол, делай со мной что хочешь, я тут ни при чём. Поначалу такое её безучастие порядком озадачивало Дарника, но скоро он стал находить в этом даже какую-то милую женскую причуду: пылкости ему хватает с Евлой и Милидой, пусть будет и одна непылкость.

Из-за недостатка хороших брёвен часть домов в Дарполе были построены из вертикально поставленных в два ряда жердей с толстым слоем глины между ними. Таким образом было возведено два десятка Длинных домов. В одном из них, называемом Ромейским домом, на пять камор, Лидия и жила. Рядом помещалась семейная пара её слуг, в остальных трёх каморах жили семьи двух ромейских декархов и семья комита Агапия, что для князя было весьма удобно: всегда можно сделать вид, что идёшь к комиту поговорить о делах или поиграть в шахматы-затрикий, а заодно заглянуть и к наложнице.

Но сегодня Рыбья Кровь прошёл прямо к Лидии, оставив двух караульных снаружи дома: не можете стеречь князя в тепле, будете стеречь в холоде. Стратигессу он застал за подготовкой к занятиям: уже месяц, как она обучала дюжину мальчишек, прибившихся к дарникскому войску ещё в Ирбени, ромейскому языку и ромейской истории.

— Я к тебе сегодня на всю ночь, не возражаешь? — Дарник водрузил на стол кувшин с вином и мешочек с медовыми лепёшками — любимым лакомством Лидии.

— Как приятно, когда князь ещё спрашивает у меня разрешения! — чуть насмешливо улыбнулась она, откладывая перо и выставляя на стол блюдо с хемодским изюмом.

— Как продвигается моё жизнеописание? — кивнул он на свёрнутый пергамент.

— Оно застряло на отсутствии у тебя новых подданных. Я написала, что ты снова из князя превратился в главаря разбойного сброда. — Язвительности Лидии было не занимать.

Князь рассмеялся, наполнил кубки вином и один протянул ей. Продолжая стоять, они выпили. Хорошего роста и сложения, уверенная в себе и острая на язык, она неплохо подходила в качестве княгини, если бы только это место не было уже занято.

— Я сегодня подумала, почему бы тебе не начать чеканить собственные монеты, это и казну твою оживит, и в других странах твой вес подымет. Даже если твоё княжество исчезнет, по монетам и через тысячу лет будут тебя помнить… — говорила она, к счастью не требуя от него немедленного ответа, а он, приникнув губами к её шее, уже приступил к своему любимому ритуалу, давно доведённому до ловкости и быстроты боевого поединка: три движения на раздевание стратигессы, три движения на разоблачение себя и сорок — пятьдесят движений на разжигание женской страсти. Последнее, однако, было почти безнадёжным делом — чтобы ввести Лидию даже в лёгкое любовное исступление, надо было потратить треть ночи. А сегодня на это не имелось ни желания, ни настроения.

В целом день, начатый поджогом, заканчивался совсем неплохо. «Интересно, подносят охапку сена к дверям Ромейского дома или сегодня мне снова повезёт?» — думал Рыбья Кровь, засыпая.

2

Как и ожидалось, большая загонная охота с камнемётами, пращами и самострелами закончилась полным провалом: дичи набили в десять раз меньше, чем обычно.

Следом же случилась новая несправедливость князя: казнь невинного человека.

Воеводский Круг, куда входили все хорунжии, сотские и тиуны, неоднократно призывал Дарника как-то пресечь слишком безудержную игру в кости, расцветшую в Дарполе самым чёрным цветом, когда проигрывали и жену, и коня, и доспехи, и место в тёплой избе. Но роль старшего брата, который грозит младшему пальцем за его шалости, была не для князя.

— Я не нянька, чтобы кому-то указывать, как ему себя вести, когда он не на службе, — отвечал он воеводам. — Думаю, удержать ратников от чрезмерного азарта может только страх смерти. Если вы все согласитесь, я готов посылать их на виселицу.

Воеводы переглядывались между собой и молчали. Тут, однако, как на заказ проигравший наложницу бродник набросился с кулачной скобой на своего более удачливого противника-лура, сломав ему челюсть, а когда его оттащили, он, чтобы не отдавать наложницу, перерезал ей горло. Убийцу выслали в дальнюю северную вежу, без права возврата в Дарполь, и Воеводский Круг единодушно высказался за смертную казнь для игроков в кости. При этом мало кто предполагал, что наказание будет исполнено, хотелось просто загнать слишком гибельную страсть в подпол, мол, спрячьтесь и не показывайтесь. Тем более что доносительство и в словенских рядах и у перенявших такое отношение союзников считалось последним делом.

Открытая игра действительно исчезла, но меньше играть не перестали, и как-то Гладила вечерней порой наткнулся на палатку, где шло самое разухабистое костяное сражение, и не придумал ничего лучше, чем сделать замечание насчёт излишнего шума караульному, стерёгшему палатку от появлений князя или Корнея.

— Ну и что, побежишь Рыбке пожалуешься? — засмеялся в глаза тысяцкому сторож.

Взбешённый его наглостью Гладила действительно помчался к князю, которого нашёл у стратигессы. Там у Дарника с Лидией дело до постели ещё не дошло, поэтому тысяцкого князь принял сразу, зная, что по пустякам тот его беспокоить не станет.

— Как быть с этими игроками? Может, тебе, князь, лучше самому туда пойти?

— Ступай и отведи их в караульную сам, — приказал ему Дарник.

Чуть поразмыслив, Гладила направился к хорунжему Янару, который, полагая, что это приказ князя, взял ватагу своих хазар, окружил палатку и всех, кто там был, повязал и отправил в караульную.

За ночь друзья задержанных взбаламутили многих своих знакомцев, и утром к князю пожаловала полсотня ходатаев с просьбой помиловать глупых и азартных.

— Ну вы сами понимаете, что полностью я их помиловать не могу, — с сочувствием и пониманием отвечал им Дарник, зная уже результат ночного расследования Корнея. — Давайте сойдёмся на половине наказания. Или, хотите, вообще можете их выкупить. В Хазарии выкуп из плена хорошего воина стоит сто дирхемов, значит, вам нужно собрать шестьсот дирхемов, и игроки будут тотчас освобождены.

— Как шестьсот, их ведь только четверо? — изумились ходатаи.

— Двое из них словене, значит, имеют напарников-побратимов, — напомнил князь.

Данному неписаному закону был уже добрый десяток лет: за проступки одного отвечает он сам и его вполне невинный напарник. Когда-то это нововведение Дарника в Липове в три раза уменьшило количество войсковых нарушений. Действовало оно и сейчас, часто превращаясь в забавное зрелище: например, когда виновного с напарником приговаривали к позорному столбу — «пока из шкодника не выйдет пуд дерьма». И вот сидели оба соколика две недели, а то и месяц на короткой цепи, тут же на земле и спали, завернувшись в одеяла и войлочную кошму, тут же и нужду справляли, а в полдень им подавали поганое ведро, куда они под хохот зрителей подбирали совком с земли собственные отходы. Полное ведро означало конец наказанию, но попробуй его ещё наполни. Вдвоём это, конечно, выходило сподручней.

Хуже бывало, когда ратников приговаривали к «удачному полёту» — при котором осуждённого с петлёй на шее ставили на высокий чурбачок, где он мог либо соскользнуть и удавиться, либо каким-то образом освободить связанные за спиной руки и остаться живым и свободным. То есть как бы уже и не князь, а сама судьба выносила виновнику приговор. Находились ловкачи, которые по два-три раза попадали на эти чурбачки и оставались в добром здравии. Зато если в петле погибал твой невинный побратим, это ложилось на счастливчика несмываемым пятном. В ромейской, лурской и хазарской хоругвях также применялась порка кнутом, но князь для своих словен такого не признавал: мол, бичевание только для рабов и смердов, а не для воинов.

— Поэтому надёжней всё-таки выкупить, — посоветовал Рыбья Кровь ходатаям, тут же при них отдавая распоряжение нарастить двухпетельную виселицу до шести петель.

Князь ускакал по делам, а смущённые ходатаи продолжали чесать затылки.

— Ловко он вас, — подначил их один из новолиповских ветеранов. — Теперь даже если он их всех повесит, виноваты будете вы, что не смогли собрать нужную казну.

В тот же полдень на Судебном дворе при стечении двух сотен выборных зрителей состоялся княжеский суд. За длинным столом на возвышении сидел Рыбья Кровь и шесть воевод: Гладила, Корней, Агапий, Янар, Сигиберд и хорунжий луров Нака. В десяти шагах перед судейским столом в ряд стояли шестеро подсудимых: двое горцев-луров и двое словен со своими напарниками-побратимами. Так получилось, что в игре по одному словенину и луру вышли победителями, и по одному — проигравшими. Дарник долго тянуть разбирательство не стал, только выяснил, кто что выиграл и проиграл, и объявил, что сегодня ограничится половинным наказанием, и велел тех, кто выиграл, отпустить, а двух проигравших вместе со словенским побратимом повесить.

Услышанный приговор сильно смутил друзей подсудимых: они-то полагали, что половинный приговор — это позорный столб, ссылка или пусть даже продажа в рабство в Хемод. А тут на тебе! Некоторые ещё надеялись на «удачный полёт». Но нет, вместо чурбачков осуждённым подставили маленькую скамеечку, и на неё подняли троих приговорённых с петлями на шеях. Если чернявый горбоносый лур, награждённый медной фалерой за ночной бой с хемодцами, и игрок-словенин, участник Критского похода, принимали наказание со стоическим самообладанием, то напарник словенина был совсем юным необстрелянным ополченцем и из глаз у него потоком катились слёзы.

Видеть это было невыносимо, и князь подал знак палачу выбить скамейку. Несколько женщин вскрикнуло, часть мужчин отшатнулось, многие зрители ещё с напряжением ждали, что вот-вот палач по знаку князя перережет удавки. По ногам дёргающихся бедолаг стекали ручейки мочи. «Впредь буду только головы рубить», — пообещал сам себе князь, смущённый этим дополнительным унижением висельников.

Словене-ополченцы, как всегда, смотрели на князя с неким мистическим страхом: по их представлениям в момент большой ярости допускалось убивать кого и как угодно, но, остынув, тем более на следующий день лишать человека жизни, особенно невинного, являлось тяжким грехом. Но князь был сама безмятежность: воеводы за это голосовали, я пообещал наказывать только наполовину — чего ещё вы от меня хотите?

И вместо князя затаённый гнев ратников обрушился на отпущенных на свободу двойных везунчиков. В тот же вечер игроку-луру в проулках между юртами перерезали горло, а напуганный этим игрок-словенин вместе с напарником на следующий день попросились у Дарника на самую дальнюю сторожевую вежу, куда тут же и убыли.

— Теперь ни хазары, ни луры, ни ромеи, ни тервиги ни за что не согласятся, чтобы у них были напарники-побратимы, — мрачно предрёк Корней.

Рыбья Кровь и сам понимал, что перегнул палку, но это только ещё сильней злило его. Ведь, случись такое во время похода, никто бы и не пикнул. Значит, если хотите считать себя воинами, то и терпите воинскую суровость, а хотите милосердия, то признавайте себя простыми мирянами, которые не ведают, что такое ратный закон.

Наверно, объясни он всё это хотя бы Ближнему или Воеводскому Кругу, и кривотолков в Дарполе удалось бы избежать. Но тут подошла пора забирать из Хемода Милиду с её тервижками, и князь на время отвлёкся от текущих дел.

Если неделю назад женщин к аборикам отвозили на двуколках, то теперь их заменили сани, и по лёгкому снежку катить на них было любо-дорого.

Подъёмный мост был уже опущен и на берег аборики выносили клетки с гусями и утками, корзины и мешки. Едва Дарник с Янаром и мужьями других тервижек выбрались из саней, как из ворот показались Милида и жена Янара Квино с младенцами, а за ними ещё четыре тервижки в сопровождении нескольких разодетых хемодских женщин. Вынесенные клетки и корзины оказались подарками, которые едва поместились на сани, почти не оставив места для воссоединившихся семейных пар. Гостьи тепло попрощались с хозяевами, и санный поезд тронулся в сторону Дарполя.

— Всё было очень хорошо, — щебетала Милида, ласкаясь щекой о полушубок Дарника. — Вот попробуй, — она протянула ему маленький мешочек. В нём находились продолговатые липкие фрукты. — Это финики.

Дарник попробовал — было действительно очень вкусно.

— Там у них и сады, и виноград, — продолжала жена, уже почти не делая ошибок в словенской речи. — Они готовы у нас покупать и колбасы, и солонину, и копчёности.

— Моя ты торговка! — посмеивался Рыбья Кровь, держа в руках свёрток с Альдариком. Тот не спал, серьёзно разглядывая круглыми серыми глазёнками отца.

— Смотри, что ещё мне подарили! — Милида распахнула повязанный на шее пуховый платок, чтобы показать золотое ажурное ожерелье с полудюжиной самоцветов.

Дарнику стало неловко: с тервижками они посылали лишь две медвежьих шкуры, водяные часы и три шёлковых отреза, ответный подарок хемодцев явно это превосходил.

Наклонившись, он поцеловал жену в висок, с жадностью вдыхая её вкусный запах. Что-то насторожило его, он поцеловал ещё раз: висок и лоб Милиды горели. Да и в глазах был какой-то нездоровый блеск.

Пока домчались до Дарполя, жар у Милиды ещё больше усилился. И в хоромы на верхний ярус Дарник вносил жену уже на руках. В городе удивление и зависть к богатым гостинцам быстро сменились злым слухом: княгиню отравили!

Она не кашляла, не задыхалась, не сопливилась, вот только мелко дрожала и погружалась в полубред. Альдарика отдали янарской Квино, благо с ним пока было всё в порядке, и в хоромы сбежались все дарпольские лекари: от ромейских хирургов до лурских шаманов и словенских знахарей. Сразу начали варить какие-то травяные настойки, советовать всевозможные окуривания, растирания, кровопускание. Последнее князь категорически запретил, выгнал и шамана с его чадящими палочками, растирать Милиду взялся сам. Приказал лучше топить и снизу и наверху, а потом разделся и взобрался к жене под одеяло. От его тёплого тела ей как будто стало чуть легче. Но, когда он попытался покинуть постель, она снова начала бредить. И, коротко отдав воеводам и тиунам распоряжения по хозяйству, он вернулся на ложе. Так и провёл трое суток не отходя от жены, меняя ей пропотевшие рубашки и сам сажая на ночной горшок. «Только не это! Только не это!» — повторял про себя как заклинание — нежданная смерть жены могла изменить весь смысл его дарпольского существования. Рядом присутствовала лишь пожилая жена Сигиберда, подкладывая в очаг древесный уголь и подавая для Милиды тёплое питьё. Да иногда заходил Корней сообщить, что происходит в городе. Все дарпольцы любили свою княгиню, и теперь там готовилась ни много ни мало война против вероломных абориков. Напуганные этим старейшины Хемода то присылали какие-то снадобья, то направляли в Дарполь лучшую хемодскую лекарку.

Наконец на четвёртый день Милиде стало чуть лучше, она даже попросила куриного бульона и пошла на быструю поправку.

Не успел, однако, Рыбья Кровь вернуться к своим княжеским делам, как в столице случилось новое происшествие. На этот раз бунт подняли женщины. Подавляющее их большинство составляли рабыни или девицы из весёлых домов Хазарии. Чтобы они не ушли назад с хазарским и ромейским полками, князь обязался всем им каждый месяц выплачивать по одному дирхему только за то, что они остались с войском на зимовку. Однако некоторым из них жизнь верной жены или наложницы вскоре показалась слишком пресной. И как только нашёлся хороший вожак в юбке в лице бой-бабы Вереи из Ирбеня, как в Дарполе образовалось сразу три Весёлых юрты, где помимо телесных услад рекой лилось ячменное вино, пели озорные песни и даже плясали. Верея завела себе шестерых сторожей, но их охрана оказалась не слишком надёжной против бывалых бойников, и тогда она обратилась к Дарнику за покровительством над Весёлыми юртами, мол, спокойствие в городе — твоя, князь, прямая забота, и заодно пообещала выплачивать в городскую (то есть в княжескую) казну по 5 дирхемов в месяц с каждой своей юрты. Рассмеявшись от такого предложения, князь легкомысленно принял его, не очень задумываясь о последствиях.

Сначала всё шло хорошо, в городе даже прекратились насилия над женщинами, когда по ночам их похищали рядом с собственным жильём и, накинув на голову мешок, быстро, по-заячьи удовлетворяли свои жеребячьи потребности.

Но затем красотки Весёлых юрт стали разгуливать по городу в дорогих монистах и шелках, и благочинные жёны с полужёнами, как в Дарполе называли наложниц, не выдержали. Явились к князю с требованием запретить срамным девкам шастать по городу и зазывать к себе их мужей и чтобы князь не платил им свой заветный дирхем.

— Вот только мне больше делать нечего, как разбирать ваши бабьи свары! — сердито отмахнулся от них Дарник. — Хотите — сами открывайте свои Весёлые юрты, изголодавшихся ратников на всех вас хватит.

Не удовлетворившись таким ответом, благочинные принялись обрабатывать своих мужей и полумужей. И те вскоре в самом деле «обнаружили», что князь, берущий мзду с Весёлых юрт, — позор и бесчестье! Пошли толки о народном вече, мол, князь для походов, а в городских делах решение надо принимать общим обсуждением и согласием. Казнь невиновного побратима, глупость с камнемётной охотой, объявление смертной казни за убийство коровы и умаление княжеского ранга позорным сводничеством — об этом отныне всё резче и громче говорили в каждом дарпольском жилище.

— Вече так вече, — смиренно согласился на Воеводском Круге Рыбья Кровь. — Только я на этом вече должен выступить первым.

Воеводы-ветераны лишь тревожно переглянулись от такой княжьей покладистости: знали, что ничто другое не может разозлить Дарника больше, чем узаконенный народный ор. Их опасения полностью оправдались.

Едва на Торговой площади сколотили помост с железным билом, тут же состоялся и главный сход дарпольского населения. Возле помоста теснились словене, союзники занимали места поодаль, запасшись лучшими толмачами, чтобы ничего из речи князя не пропустить и дабы не мешать словенскому большинству.

Проводить Дарника от хором до лобного места явились лишь Корней и Ратай, остальные словенские воеводы для своей безопасности предпочли занять места вблизи союзных сотен, у кого с кем из союзников были более дружеские отношения.

— На моих дозорных, ромеев и луров ты полностью можешь положиться, — нашёптывал дорогой князю воевода-помощник.

Дарник будто и не слышал. Плотная толпа на Торговой площади молча смотрела на приближение их конной троицы. Остановившись у края площади, князь несколько мгновений обводил взглядом настороженные и отнюдь не дружеские лица, потом слез с коня и, жестом приказав Корнею с Ратаем не следовать за собой, двинулся к помосту. Толпа расступалась, пропуская его, и тут же следом смыкалась.

Поднявшись на помост, Дарник снял с себя корону и трижды подкинул её в воздух. Два раза поймал нормально, а на третий раз намеренно сделал неловкое движение и подхватил корону уже у самого настила. По толпе прошелестел лёгкий смешок — всем понравилось это символичное освобождение князя от своего единоначалия.

— Раньше, когда я отправлялся в поход, я всегда был уверен в своей победе, — звучно заговорил Рыбья Кровь, держа корону в руках. — Кроме хорошо обученных воинов мои победы держались ещё на трёх вещах: на сомкнутом боевом строе, камнемётах и напарниках-побратимах. В свой поход с вами я отправился, не имея прежней уверенности. Более того, я почти не сомневался, что потерплю первое в своей жизни поражение. Но мой бог-хранитель спас меня вместе с вами, даровав вместо войны союз с кутигурами и лёгкую победу над Хемодом. Сначала я очень радовался этому, но теперь понимаю, что незаслуженная победа подрывает боевой дух войска сильнее, чем поражение. Я думаю, вы и сами прекрасно видите и понимаете это. Мои попытки лучше обучить вас ни к чему хорошему не привели, вы и так уверены, что всё знаете и умеете. Сейчас вы собрались на вече, чтобы лишить меня городской и судейской власти, ведь от побед под моим началом вы вряд ли захотите отказываться.

Князь чуть помолчал, давая толмачам возможность лучше переводить союзникам.

— Хочу сказать, что больше я никого из вас наказывать не буду. Чтобы наказывать воинов, их надо уважать. Увы, за последнее время у меня всё меньше причин вас уважать. С городским вечем вы это хорошо придумали. Теперь мне не придётся назначать даже своего наместника — вы его выберете сами. Это для него. — Дарник положил корону на подставку, где лежала железная кувалда для била, и оглядел ближайших ратников строгим взглядом, словно спрашивая: всё ли они хорошо поняли.

— А ты как же?! — раздался голос из задних рядов. — Бросаешь нас?

— Нет, не бросаю. Если вы захотите, то я весной приду и поведу вас в новый поход.

— А сейчас что?.. Почему весной?.. Откуда придёшь?.. — послышались крики.

Князь поднял руку. Всё немедленно стихло.

— Я хочу набрать пять сотен воинов и пойти с ними до весны в зимний поход на Левобережье Яика. Кто хочет, может записаться у моего знаменосца. — С этими словами он спустился с помоста и сквозь толпу направился к своим хоромам.

Если Дарник хотел как следует взбудоражить весь город, то это ему с лихвой удалось. Про вече тут же было забыто, напрасно горлопаны-учредители пытались призывать к выбору наместника. Разбившись на мелкие кучки, ратники расходились с Торговой площади, обсуждая, что именно затеял их князь. Мало кто понимал, куда и зачем нужен этот зимний поход, причём силами одной хоругви. Для глубокого разведывательного рейда хватило бы и одной сотни конников. Потом самые умные и проницательные объявили, что таким образом князь хочет отделить своих сторонников от бунтовщиков. Среди гридей-ветеранов свежа была память о том, как Дарник прошлой зимой в Таврической степи увёл смольскую ватагу с обустроенной зимовки, оставив предавших его гридей без коней и камнемётов. И пополз новый слух, что таким образом Рыбья Кровь хочет увести преданных ему ратников в кутигурскую орду.

Уже со следующего дня записываться в походное войско потянулось большинство дарпольцев — ну как было выставить себя слабаками и боязливцами! Князь придирчиво отбирал, объясняя, что нужного снаряжения у него достаточно только на пять сотен, и стало понятно, что он действительно собирается в зимний поход.

Стараниями Ратая из Петли через Большую протоку Яика, где течение было помедленней, а лёд потолще, были наложены скреплённые между собой доски, по которым на руках стали перекатывать на Левобережье колесницы. Потом так же осторожно в поводу перевели и лошадей. Походные повозки Дарник решил не брать, ограничиться десятью колесницами с камнемётами и ещё пятнадцатью с палатками, одеялами и спальными тюфяками. Особенно придирчиво приходилось отбирать припасы: те же наконечники для стрел, фураж для лошадей, колбасы, вяленую рыбу, сухари для людей. Всех одели в тёплые лурские бурки, войлочные сапоги и шапки-треухи.

Две недели сборов подходили к концу, когда настоящий вой подняли воеводы, вдруг осознавшие, что остаются и без князя, и с вечем неуправляемых ратников.

— Они попытаются захватить и разграбить Хемод, — пугались одни.

— Снова начнётся игра в кости и пойдёт резня всех со всеми, — утверждали другие.

— Разделят между собой войсковую казну и всю её промотают, — ныли третьи.

— Что будет с женщинами? Ведь могут не пожалеть и твоих трёх жён с Альдариком, — кликушествовали четвёртые.

Свои опасения возникли и у союзников.

— Мы, если что, подадимся в Хемод, — говорили тервиги и толмачи-иудеи.

— Мы, скорее всего, построим себе новое городище, — объявили ромеи.

— А мы уйдём в Ирбень, — предупреждали луры и хазары.

Милида и Евла были в отчаянье — младенцы не давали им отправиться с князем. Лидия понимала, что зимний поход не для неё, но тоже показывала Дарнику миску, в которой она вскроет в горячей воде себе вены, если что пойдёт не так.

Однако Дарник уже закусил удила. После самого бескровного и добычливого похода он наконец чувствовал себя взявшимся за настоящее ратное дело. Расчёт его был прост: двинуться по левому берегу Яика до самых Рипейских гор, найти железо и самоцветы — источник хемодского богатства — и основать новую столицу. Одни тамошние железные рудники и дубовые леса стоили десятка набегов на степняков.

И всё же нашлось возражение, которое смогло его остановить. Буквально накануне переправы последних походников через Яик Корней привёл в княжеские хоромы свою Эсфирь, красавицу-иудейку, владеющую пятью языками.

Чуть притушив огонь завлекательных глаз, Эсфирь рассказала князю о хазарских замыслах относительно Дарника. Мол, визирь-казначей Буним перед своим отбытием в Хазарию всё ей подробно расписал. Что в случае смерти князя Дарполь немедленно займёт хазарское войско и получит все те выгоды, что хотел получить Рыбья Кровь.

— Зачем ты мне это говоришь? — недоверчиво заметил князь. — Разве ты не на хазарской стороне?

— Я и Буним на стороне рахдонитов, нам слишком большое возвышение Хазарии никогда не было выгодно.

Дарник знал, что рахдонитами назывались иудейские и согдийские купцы, которые испокон веков держали караванный путь из Империи Тан в Романию и дальше на запад. Магометанское вторжение в Персию перекрыло Южный путь, а степные войны и чума нарушили Северный путь из Хазарии в Хорезм и к ханьцам. Кроме того, оказавшись волею случая у стен Хемода, сам князь обнаружил ещё один весьма выгодный путь от Рипейских гор по Яику и по морю в Персию, и именно это стало главной целью основания здесь его новой столицы. И теперь он очень живо представил себе, как даже небольшое хазарское войско легко займёт Дарполь, пока он будет геройствовать на далёком севере.

— А моё возвышение здесь, значит, рахдонитам выгодно?

— Твоей жизни хватит лишь на то, чтобы возвыситься до Хазарии, — жёстко отрезала Эсфирь. Корней даже дёрнул её за руку: с ума сошла так говорить с князем!

Но Дарник никогда не сердился на справедливые дерзости, тем более столь похожие на правду. Кругом выходило, что как он ни старался выскочить из простоватых воителей во что-то более значимое, это ему так и не удалось. Снова скукожился до малого воеводы, просто потому, что ему лень заниматься укрощением смердов, так и не ставших настоящими воинами.

— А как по-вашему, я могу сейчас развернуть всё в обратную сторону? — обратился он одновременно к ним обоим. — Сказать, что я просто так пошутить изволил?

— Можешь объявить, что тебе приснился вещий сон, что именно тебе надо делать, — предложил свой выход Корней.

— Или можешь договориться с воеводами, что остаёшься при условии отмены веча. А зачинщиков смуты немедленно повесишь. Это сразу закроет всем рты, — как самое простое и обыденное высказала Эсфирь.

Корней с Дарником даже переглянулись от такой её прыти.

В тот же вечер во двор к князю явился весь Воеводский Круг. Гладила держал в руках закрытую крышкой братину, в которой находилось двадцать восемь белых и три чёрных камушка — итог их голосования:

— Мы уже выбрали себе наместника, и это ты, князь!

— Так ли это? — пытливо глянул на собравшихся Рыбья Кровь.

— Так… Так… Так! — загомонили воеводы.

— Стало быть, и порядок у нас остаётся, как в военном стане?

— Так… Так… Так!

— И горлопанов, которые кричали о вече, вы выдаёте мне головой?

Воеводы, они ведь к вечу не призывали, тут же с облегчением подтвердили:

— Головой их… Головой… Головой!..

Князь не кровожадничал, остановился лишь на двух самых крикливых зачинщиках.

На их казнь ратники собирались без особых сожалений. Ведь князь не стал вспоминать о напарниках горлопанов, поэтому все относились к этому как к некоему жертвоприношению, призванному восстановить в Дарполе прежний порядок, многим также не терпелось посмотреть на действие машины по отрубанию голов, которую придумал Ратай по просьбе Дарника сразу после казни игроков в кости.

Машина представляла собой длинные дощатые ножны на невысоких опорах, в которых находилось широкое, длинное железное полотно со скошенным остриём и круглое отверстие для шеи осуждённого. К полотну была прикреплена длинная верёвка, закреплённая на белой лошади, которую горячили и сдерживали двое коноводов. Именно по масти этой лошади ратайская машина получила чуть позже название «Белая вдова».

Перед тем как в отверстие машины была вставлена голова первого горлопана, глашатай громко объявил, что за плату в сто дирхемов осуждённый может быть освобождён. Зрители переглядывались и молчали. Князь подал знак — помощники Ратая застучали молотками по железу, коноводы отпустили лошадь, та рванула прочь, полотно «Белой вдовы» коротко скрежетнуло по ножнам, и голова казнённого большой тыквой отскочила от тела, обдав кровяным фонтаном первый ряд зрителей. Вроде бы всё коротко, деловито и отстранённо, но в этой деловитости почему-то было больше жестокости, чем если бы голову рубил обыкновенный палач. Позже воеводы единодушно с глазу на глаз подтвердили это личное ощущение князя.

Пока возвращали и впрягали лошадь для второго раза, среди ратников прошло небольшое шушуканье, и к ногам Дарника легла россыпь золотых и серебряных монет вместе с кучкой женских украшений. Как потом подсчитали, стоимость выкупа была не выше восьмидесяти дирхемов, но придираться особо никто не захотел: довольны остались все, включая князя. Теперь ему уже определённо нельзя было никуда уезжать, согласие с дарпольцами не только утвердилось, но даже окропилось нужной жертвой.

Зимний поход тем не менее всё равно состоялся. Из отобранной Дарником хоругви отказников нашлось человек сорок, остальные продолжали рваться в путь, дабы заслужить уважение князя и не стать посмешищем для остального войска. Возглавил походников липовец Потепа, известный своей силой и молодечеством. Его помощниками назначены были учёный писарь Бажен и один из десятских Сигиберда, якобы для мудрого совета, а больше на случай встречи с единоплеменниками абориков.

Было объявлено, что хоругвь направляется по старой караванной дороге в Хорезм. Князь с Корнеем провожали потеповцев вёрст десять, после чего княжеский разъезд повернул своих коней восвояси. По уговору хоругвь должна была двигаться на восток ещё полдня, потом переночевать и повернуть на север и вдоль левого берега Яика подниматься насколько возможно до верховьев реки, чтобы найти источник снабжения Хемода железной рудой, горючим камнем и самоцветами. В драку не вступать, только торговать, на что походникам даны были четыреста аршин хорошего сукна и пятьсот дирхемов.

3

— Скажи князю: кутигуры идут! — Крик ворвавшегося в княжеские хоромы дозорного был хорошо слышен и на верхнем ярусе.

Дарник с Корнеем, Ратаем и Сигибердом как раз составляли список новых закупок в Хемоде и лишь озадаченно переглянулись между собой.

Первым среагировал Корней:

— Вся орда, что ли?

— Не, посольство, скорее всего, — предположил оружейник.

— Судя по крику, очень большое посольство, — заметил Сигиберд, за год тесного общения со словенами вполне перенявший вечную насмешливость молодых воевод.

— Афобий, доспехи! — громко позвал князь оруженосца.

Ближние советники заспешили на выход — самим облачаться.

Когда Дарник вышел из хором, во дворе и по всему городу шло общее приготовление к встрече то ли союзников, то ли противников: седлались кони, из оружейниц выдавали щиты, сулицы и самострелы, полусотские созывали свои ватаги.

К князю тем временем прибыл новый дозорный с более подробными вестями:

— Идёт союзная орда под предводительством Калчу. Без передовых застрельщиков. Вперемежку с повозками и мальчишками.

Последнее означало простое кочевое перемещение, а не военную изготовку.

Теперь можно было чуть расслабиться и сделать радушное лицо.

— Камнемётчики все на местах! — бодро объявил, подбегая, Гладила. — Катафракты вот-вот будут готовы.

— Молодец, — похвалил Дарник, раздумывая, выезжать ему за ворота или принимать гостей в самом городе. На вал подниматься не хотел — не княжеское дело изображать опасливого стражника. Глазами искал Корнея — чтобы того послать навстречу Калчу. Воевода-помощник уже сам подъезжал к князю во всём щегольском великолепии: синем плаще с золотой окантовкой, гладком шлеме с хвостом конских волос, выпуклом стальном нагруднике с четырьмя красными треугольниками старшего хорунжего.

— Так мне выходить вроде? — не спросил, а скорее заявил о своём задании Корней и направил коня к Рипейским воротам.

— А что сказать, знаешь? — вдогонку ему крикнул Дарник.

— Да уж как-нибудь, — донёс ветер хвастливый ответ сметливого воеводы.

Любопытство всё же победило — князь поднялся на вал в угловое северное гнездо, где два стрелка укладывали на ложе камнемёта пяток каменных «яблок» и готовились взяться за натяжную лебёдку. Рыбья Кровь строгим взглядом остановил их рвение: ещё нечаянно сорвётся тетива — будет гостям «дружеский приём».

Орды видно ещё не было, но передовой кутигурский отряд в полсотни всадников уже показался. Навстречу ему из ворот выехал Корней со своим оруженосцем. В двухстах саженях от городского вала обе стороны чуть переговорили, и воевода поскакал назад.

Его доклад спустившемуся вниз князю был краток:

— Из шести улусов пришли пятеро. Калчу во главе. Предлагают встретиться не в городе, а в поле: пятьдесят наших воевод, пятьдесят их. Если ты хочешь как-то иначе, то можем им сообщить.

Дарника такой расклад немного удивил: с каких пор Калчу опасалась со своими тарханами приближаться к Дарполю и без охраны входить в него? А впрочем, когда она с кутигурским войском уходила, никакого города ещё не было. Может, в этом дело?

Сидеть на мёрзлой земле никому не хотелось, поэтому гриди вынесли на ипподром-ристалище множество лавок, три десятка козел и повозочные щиты-стены, превратив их в длинный стол-подкову. Кутигурские конники привезли несколько котлов с жареным, варёным и тушёным мясом и десяток бурдюков с хмельным кумысом, дарпольские поварни ответили им котлами каш, подносами жареной рыбы, лепёшек, пряников, блюдами орехов и фруктов, остатками медов, виноградных и ячменных вин.

Все воеводы были при оружии: у кутигуров — булавы и кистени, у дарникцев — клевцы и мечи. При Калчу сидели два седовласых тархана, которым она не забывала оказывать знаки внимания и почтения, а также переводила с хазарского на кутигурский, но сомнений, кто из гостей самый главный, ни у кого не возникало. Кутигурские старейшины к еде почти не притрагивались, зато пристально смотрели на князя, отчего тот чувствовал себя чуть неловко: что, прежде не могли меня как следует разглядеть?

Сама степная воительница за прошедших четыре месяца порядком осунулась, потухшие глаза добавили пару лишних лет, а во рту исчез ещё один зуб. Зимняя одежда непривычно округляла её маленькую худенькую фигурку, а меховая рукавичка на правой руке удачно скрывала отсутствие трёх пальцев — результат Первой кутигурской войны шесть лет назад, когда Дарник всем пленным женщинам приказал отрубить пальцы, чтобы больше не пытались воевать наравне с мужчинами. Спросив о здоровье князя, его жены и сына (откуда только успела узнать, ведь при ней Милида ещё не успела приехать?), Калчу ответила на расспросы о своих детях и родителях, после чего, наконец, приступила к делу:

— Ты всех нас отравил словами о включении в орду чужих племён, которые сделают нас непобедимыми. Вот теперь бери нас и владей!

— То есть как — владей?! — опешил от её слов князь.

Сидящие рядом улусные тарханы с непроницаемыми плоскими лицами одобрительно кивали головами в знак своего согласия с главной командиршей.

— А вот так! Мы ушли из Большой Орды и решили выбрать себе своего кагана. Но с пятью тысячами воинов орда слаба и может быть покорена более сильными племенами, поэтому нам лучше слиться с твоим войском. А так как ты сам подчиняться никому из нас не станешь, то тебе и быть нашим новым каганом.

Далее из разговора выяснилось, что в Большой Орде Калчу и бывших с ней у Хемода тарханов обвинили за союзничество с Дарником в трусости и предательстве, и им оставалось либо сдать булавы и превратиться в «пастухов», либо стать Чёрной Ордой изгоев, которой никто не помогает. Одно из тарханств выбрало долю «пастухов», четверо поддержали улус Калчу, и вот теперь они все здесь.

Рыбья Кровь был совершенно обескуражен сей кутигурской простотой.

— А если бы вы пришли, а меня здесь нет: умер или в поход ушёл? Почему нельзя было сперва послов ко мне заслать?

— Всё случилось так быстро, что у нас просто не было времени. А ещё мы боялись, что послам ты откажешь. А когда увидишь нас всех, то отказывать тебе будет труднее, — невозмутимо объяснила Калчу.

— Но ты же сама понимаешь, что так просто всё не делается, — в растерянности продолжал укорять князь.

Калчу всё прекрасно понимала, поэтому предпочла не ввязываться в ненужный спор: главное сказано — остальное можно обсудить и позже.

Пять тысяч воинов с их семьями составляли не менее тридцати тысяч человек и ста тысяч крупного и мелкого скота. Поэтому получалось, что не они отдают себя во власть князя, а скорее его со всем войском принимают под своё крыло, хотя на словах всё звучало наоборот. Это понимали и дарникские воеводы, при гостях не выражавшие своё мнение. Отыгрались они на князе уже при возвращении в Дарполь:

— У кутигуров каганами становятся только самые знатные тарханы, при первом недовольстве они сбросят выборного кагана и устроят большую резню всем чужакам.

— Ратники обязательно будут говорить, что князь через каганство захотел их всех превратить в окончательных рабов.

— Объединяться с ними — значит превращаться во врагов Хазарии.

— Может, у них просто все запасы кончились. А у нас у самих во всём недостаток, зачем нам ещё эти нахлебники?

— Если их пустить в город, то в случае любой драки кутигуры нас всех перережут.

— Большая Орда Чёрную Орду в покое не оставит, обязательно явится, чтобы её и нас заодно себе подчинить.

— Если ты, князь, станешь их каганом, где будешь жить: в их юрте? Или их тарханы будут торчать у нас в городе?

— Кутигуры непременно захотят отомстить аборикам и не успокоятся, пока не уничтожат Хемод.

— О морских походах тогда тебе, князь, придётся забыть, будешь только по степи разъезжать и нищих пастухов поборами обкладывать.

— Да ещё потребуют, чтобы ты на кутигурке женился. Калчу — чем не невеста!

— Усидеть сразу на двух сёдлах даже у тебя, князь, вряд ли получится: и их войско, и наше всегда будут чувствовать себя обиженными и обойдёнными.

— Я не ваш муж, а вы не мои жёны, чтобы ревновать, на каких ещё женщин я буду смотреть, — отвечал советникам Рыбья Кровь. — Если вы волнуетесь, что летом я не поведу вас в новый грабительский поход, так не беспокойтесь — обязательно поведу и награбите вы в своё удовольствие. Ну ничего с собой поделать не могу — так хочется называться великим кутигурским каганом!

Воеводы не могли сдержать смеха: ну что поделаешь с таким несерьёзным князем.

Оставалась, правда, надежда, что требования кутигуров к своему кагану ему чем-то не подойдут. И на следующих трёх-четырёх встречах с тарханами Дарник обо всём их подробно выспрашивал: надо ли постоянно жить в орде, придётся ли жениться на кутигурской принцессе, нужно ли поклоняться их Вечному Небу, каковы пределы его судебной и повседневной власти и как они будут определять, хороший он каган или нет? Ответы получались самые неопределённые, ведь и для кутигуров всё это было совершенно новым явлением. Впрочем, Дарник не был бы самим собой, если бы и сам не выдвинул тарханам свои условия:

— Быть вашим каганом для меня большая честь. Но каждый день думать о том, что я делаю что-то не так и не оправдываю ваши ожидания, — это не по мне. Давайте сделаем так. Целый год я буду делать то, что считаю правильным, а через год вы сами скажете: быть вам с Дарполем единым целым или мы будем жить хорошими соседями-союзниками, вместе отражая врагов, и только.

Старейшины и тарханы утвердительно кивали головами:

— Ты говоришь очень мудро и верно. Но всё равно этот год ты должен быть не нашим соседом, а нашим каганом, только так мы сможем потом принять нужное решение.

Столь же покладисто согласились они и с другими его пожеланиями: разбивать свои кочевья лишь к северу от Дарполя, не приближаться к Хемоду и не нападать на абориков, заложить каганскую ставку в трёх верстах от Дарполя, дабы не было трудностей и по управлению словенским городом, и чтобы каждый улус на месяц присылал в ставку по сотне своих воинов для прохождения совместной выучки с дарпольскими ратниками и на год отдать в Дарполь по десять детей для обучения грамоте и языкам. Не возражали и против пребывания в ставке малой княжеской дружины.

Некая неувязка возникла лишь насчёт имущества князя. По кутигурскому обычаю Дарник должен был всё своё имущество раздать в улусы, «потому что имущество кагана — это имущество всей его Орды». После долгих споров договорились перенести это решение ровно на год, посмотреть, как дело сложится.

Обряд посвящения нового кагана прошёл со всей степной красочностью. Дарника заставили пройти через очистительный огонь, потом трижды подымали и опускали на белой кошме. Закончили обряд выстрижением у выборного кагана пряди волос, которую привязали к выпущенному на свободу орлу. Орёл полетел на восток, что было истолковано шаманами как знак того, что новый каган отобьёт исходящую оттуда угрозу для кутигуров. От слишком громкого титула кагана и князьхана Дарник сумел уклониться, предложив называть себя князьтарханом, приятно удивив старейшин своей скромностью.

Погода как на заказ в день празднества стояла тёплая, безветренная и солнечная. На празднике на ипподроме-ристалище собралось не меньше десяти тысяч гостей. Пиршество было хоть и с перееданием, но с весьма умеренным опьянением. Хемодское виноградное вино пили одни старшие воеводы, остальным достались только хмельной кумыс и ячменное вино. Столы с лавками тоже были лишь для воевод, все остальные пили и ели прямо на растеленных на земле кошмах.

Отдельно расположились полторы сотни повозок со степными дарами: кожами, шерстью, войлоком, коврами, звериными шкурами. Во временных загонах ожидали отправки в Дарполь не менее двух тысяч голов всевозможного скота. Кроме того, каждое кочевье старалось вручить князьтархану что-то особенное: будь то драгоценное ожерелье, золотые монеты или отрез шёлка.

Дарник всем этим был немало смущён, порывался даже делать ответные подарки, но Калчу охладила его пыл, сказав, что так у них принято передавать для кагана налоги:

— У нас, в отличие от вас, словен, никто не ездит и подымные подати не собирает. Каган просто созывает тот или иной улус к себе на пир, и все являются с подарками согласно их достатку. И кагану польза, и никто себя подневольным не чувствует.

Когда позже Дарнику принесли опись полученных даров и их оценочную стоимость, он был сражён полученной суммой, что превышала дань от Хемода и хазарскую оплату, вместе взятые. Теперь он хоть частично мог этими подношениями выплатить жалованье в княжеских мастерских да и кое-что подкинуть хорунжим и сотским. Как же всё-таки быть богатым правителем приятней, чем правителем бедным!

Всё происходящее совершалось столь стремительно и необычно, что даже самые большие умники и с той и с другой стороны не могли до конца представить, к чему это всё может привести: будет ли Дарник оставаться князем, лишь называясь князьтарханом, или превратится в полновесного степного правителя, которому важны будут только мастерские и будущие пашни Дарполя.

По договорённости сразу после посвящения князьтархан должен был отправиться в свою новую ставку, которую, как он и хотел, кутигуры разбили ему в трёх верстах выше по течению реки. Милида узнала об этом уже на самом пиршестве, сильно испугалась и попросила её пока оставить в дарпольских хоромах.

— Как хочешь, — сказал он ей. — Только, боюсь, кутигуры не позволят своему кагану спать одному в холодной постели.

В ответ она сердито ущипнула его за руку — пока что все семейные сцены между ними ограничивались только этим. Альдарика Дарник всё же распорядился оставить в Дарполе у кормилицы — ведь всегда есть вероятность, что славные степные подданные могут проявить воинскую смекалку и просто перережут горло новоиспечённому кагану и каганше. Если уж свои ратники захотели его как следует поджарить, то недавним врагам само их Вечное Небо велит. Из тех же соображений не позволил он провожать себя в ставку и Корнею с Ратаем. Чудо-мастер по-детски обиделся, а воевода-помощник всё тотчас же понял — хорошо помнил слова Дарника, брошенные когда-то, что самая лучшая смерть для великого воителя — это смерть от яда или предательского кинжала, ведь тогда у него навсегда остаётся слава непобедимого полководца на ратном поле. Вместе с князем и княгиней в ставку последовала лишь Малая княжеская ватага из двадцати гридей.

Кутигуры для своего кагана постарались на славу. Золотая юрта, названная так за жёлтую вышивку наружной стены, имела больше трёх саженей в поперечнике. Два очага для обогрева, широкое ложе на деревянном настиле, резные сундуки, множество ковров, причудливые козлы для развешивания одежды и оружия, масляные светильники и сальные свечи, приготовленное питьё и даже лохань с крышкой для ночных нужд.

— Тут ещё просторней, чем в наших хоромах! — совсем успокоившись, воскликнула Милида. — А Квино ко мне приезжать сможет?

— Думаю, да. Только чуть попозже, — пообещал он, прислушиваясь к звукам за стенами юрты. Там слышен был лишь голос Калчу, приказывающей кутигурским караульным соблюдать тишину.

Зато долго не могла угомониться княгиня-каганша, снова и снова ласкаясь к своему столь вознёсшемуся мужу. В коротких перерывах резво соскакивала с ложа, дабы подбросить дров в огонь, попить воды или принести ему и себе гроздь хемодского винограда. В хоромах, где каждый шаг и движение хорошо были слышны на нижнем ярусе, она себе таких вольностей не позволяла. Спали они лишь короткими урывками, тем не менее утром проснулись вполне свежими и бодрыми.

Возле двери на козлах висела новая каганская одежда, а княжеская была убрана. Когда только успели — Дарник готов был поклясться, что вечером на козлах ничего не висело. С любопытством натянул шёлковую рубашку, а поверх шёлковый халат с тёплой войлочной подкладкой. Пошевелил плечами и руками, было чуть непривычно, но вполне сносно. На голову он нацепил свою шерстяную облегающую шапку с закреплённой на ней княжеской короной — прежний головной убор ему перед тарханами отстоять удалось. Слегка насторожило, что для Милиды новой одежды не было: либо просто не успели, либо принимают её за не совсем законную каганшу.

Перед выходом Рыбья Кровь чуть отодвинул край войлока над деревянной дверью и выглянул наружу. Увидел плечо стоявшего у двери кутигурского караульного, а поодаль Калчу с тремя тарханами, — четвёртый, приболев, уехал к себе в улус ещё во время пиршества, — а также собственных гридей, во что-то весёлое играющих с кутигурскими парнями, судя по одежде и оружию — его новой каганской охраны. Смех воинов — это то, что надо, и, толкнув дверь, князьтархан вышел наружу. Его преображённый одеждой вид приветствовали не меньше двух сотен кутигуров, стоящих между ближайшими юртами.

Калчу с тарханами приблизилась к Дарнику.

— Готов ли ты, князьтархан, сказать нам своё первое слово? — В её голосе слышалось сомнение, не нужно ли ему ещё время и её советы, чтобы лучше подготовиться к столь важному первому выступлению.

Но князю дополнительная подготовка не требовалась, и, когда чуть погодя в Золотую юрту явились двадцать главных воевод и старейшин, он обратился к ним с заготовленной ещё ночью речью:

— Я знаю, как вам всем нелегко было сделать выбор в мою пользу. Такие же сомнения есть и у Дарполя. Дабы победить это недоверие, нужно сделать так, чтобы все сразу увидели пользу от нашего союза. Во-первых, всё железо кутигурам будет продаваться в четыре раза дешевле, чем было у вас с хемодцами: не четыре овцы за наконечник стрелы, а только один. Во-вторых, кутигурские воины будут обучаться ромейскому ратному делу, которое сделает их непобедимыми при встрече с любым войском. В-третьих, дарпольцы обучатся тому, что кутигуры умеют лучше, чем словене, ромеи и хазары. Только помогая друг другу, мы сделаемся в десять раз сильнее и богаче.

Если с наконечниками и ромейским строем всё было понятно, то насчёт собственных военных достижений тарханы потребовали разъяснения.

— Полтора года назад я был весьма поражён, как быстро могут передвигаться ваши гонцы с подменными лошадьми, — признался Рыбья Кровь. — С вашего согласия хочу чуть расширить эту вашу ямную гоньбу, чтобы быстро перемещаться могли не один-два гонца, а пятьдесят или сто конников. Пять дней — и тысячное войско уже за пятьсот вёрст.

Недоумённо переглянувшись между собой, кутигурские воеводы тотчас же принялись дружно возражать князьтархану.

— Весьма тяжело будет в скудной степи содержать постоянно каждых пятьдесят вёрст по сто коней, а при них десять — двадцать пастухов и сторожей.

— Каждый воин привыкает к своему коню и на незнакомой лошади будет терять половину своей силы.

— Одной тысячи всегда будет мало, а пять тысяч гоньбой всё равно быстро не перекинуть.

— Совсем скрыть ямную линию не получится, и враг легко отобьёт малый передовой полк.

— Даже десять ямов — это тысяча самых лучших лошадей. Если их забрать из кочевий, это сильно уменьшит мощь кутигурского войска.

Столь дружный и доказательный отпор сильно смутил Дарника, пришлось на ходу выкручиваться из затруднительного положения:

— Всегда рад услышать мудрые слова. Заодно вы облегчили мне выбор ближних советников. Пока что это будут те пять воевод, что помогли исправить мне моё ошибочное намерение. С ними я буду встречаться два-три раза в неделю для быстрого решения текущих дел, и раз в месяц я собираюсь созывать большой Тарханский Совет, в который вы сами выберете по пять уважаемых человек от каждого тарханства.

Встретив одобрительный взгляд Калчу, он понял, что сделал всё как надо.

Уже вечером, после того как основная часть кутигурских воевод разъехалась по своим улусам, был собран Малый Совет, куда кроме пятерых спорщиков вошли ещё Калчу и два предложенных ею седовласых старейшины. Решали дела мелкие, но очень важные: обустройство ставки ристалищем и торжищем, строительство «длинных домов» и бань для княжеских гридей, порядок принятия дарпольцев в ставке и посещения Дарполя кутигурами и даже отличительные знаки гонцов между обеими столицами, дабы ничто и никто их не задерживало. Но главным, конечно, было сватовское дело. Двум с половиной тысячам парней из Дарполя срочно требовались жёны.

Как у любого воинственного племени в то время, количество женщин в степных кочевьях намного превосходило число мужчин. Поэтому воспрепятствовать бракам между кутигурками и дарпольцами могла лишь робость самих невест и опасения их родичей. Первое время князьтархану самолично пришлось объезжать с женихами ближние и дальние кочевья, выступая в качестве свахи, которой невозможно было отказать. Но уже после двадцатой свадьбы робость и опасения кутигуров ослабли и можно было посылать из города одних холостых ратников, и, таким образом, до конца зимы было сыграно не менее двухсот свадеб, а к лету ещё столько же. Причём замуж порой выскакивали такие неказистые и страшненькие, что приходилось только диву даваться. Мало кого из женихов смущало и наличие у невест выводка детей. И возле Дарполя по соседству с ипподромом стал вырастать Кутигурский посад из юрт и загонов для скота. В самом городе места уже не хватало, а Петлю задумано было отвести под садовые и виноградные огороды — не вечно же отдавать Хемоду дирхемы за вино и фрукты.

Обнаружив, что в Дарполе раз в неделю по ромейскому обычаю бывает целый день отдыха от обычных работ, кутигуры быстро приноровились по воскресеньям приезжать целыми семьями либо в Кутигурский посад, либо в ставку, что сильно оживило и там и там торговую и развлекательную жизнь. Одна за другой возникали платные поварни и гостевые юрты. Второе дыхание обрёл и сам ипподром, где по воскресеньям, кроме скачек и стрельб, сходились в поединках с лучшими ратниками кутигурские батыры.

Увидев, что в сам город толпы степняков вовсе не стремятся ворваться, дарпольцы заметно успокоились и уже сами всё смелее выбирались в ставку или на совместную с кутигурами загонную охоту. Единственно, чем были недовольны в городе, что князь Дарник подгрёб под себя все выданные ему кутигурские подарки, словно содержать свой новый каганский двор он мог на прежнюю княжескую десятину. Ну тут уж ничего не поделаешь: шкурная зависть — она всегда и есть шкурная зависть.

Многих также интересовало, как князь распорядится своими жёнами. Тут для Дарника особого затруднения не возникло: Милида с Альдариком и словенкой-кормилицей прочно обосновались в ставке, лишь иногда навещая своих товарок-тервижек в Дарполе. Лидия же с Евлой остались там, где были, чаще обычного получая от князя подарки в качестве извинения за своё участившееся отсутствие.

Словом, то, что недавно всем кутигурам и дарпольцам казалось сложным и непреодолимым, постепенно входило в свои определённые рамки.

4

При выборе оружия заспорили.

— Я согласен только на два двухвершковых[2] меча против одного одновершкового[3], — решительно заявил Гладила.

— Против одного меча и локтевого щита, — высказал своё условие князь.

— Не, не пойдёт, ты своим щитом прошлый раз мне все пальцы отбил.

— Он тебе и сейчас одним мечом пальцы отобьёт, — уверенно бросил Корней. Вчера, слезая с коня, он подвернул ногу и сегодня был вне воеводского состязания.

— Ну что ж, одновершковый так одновершковый. — Князь вместо щита надел двое стальных наручей, взял более короткий меч и встал в круг.

Оруженосцев отослали прочь, и на поляне в окружении голых тугаев остались лишь князь и четверо ближних советников. После воссоединения с кутигурами Рыбья Кровь восстановил старый порядок, по которому старшие воеводы должны были отдельно от воинов шесть дней в неделю обучаться с лучшим поединщиком своей хоругви, а на седьмой день сдавать усвоенное умение лично князю.

Гладила вышел в круг чуть набычась. Развернувшись боком и выставив вперёд левый меч, он отвёл и напружинил правую руку, готовый мгновенно уколоть вторым мечом. Дарник сделал пробный выпад: ударил по левому мечу. Правая рука Гладилы слегка дёрнулась, но большого замаха не последовало. Ещё выпад и три шага в обход — и снова тысяцкий экономил силы: поворачивался по оси, но правый меч в дело не пускал. Тогда князь переложил свой меч в левую руку и пошёл вокруг противника с левой стороны, и на его новый выпад Гладила поневоле вынужден был выбросить навстречу правый меч. Дальше рубка пошла почти без предосторожности. Два меча против одного всё же были большим преимуществом, и князя спасали лишь наручи, которые он подставлял под ответные удары в качестве щита. Занятия с лучшими мечниками сделали своё дело — вместо деревенского увальня перед Дарником был уже вполне искусный боец. Однако навыки, быстрота и коварство князя были чуть выше, и, когда Гладила совсем поверил, что непрерывное размахивание мечами ему поможет, Дарник дождался, когда оба двухвершковых меча взметнулись вверх, стремительно бросился под них и сделал ногой тысяцкому подсечку. К чести Гладилы, он, опрокинувшись на спину, не выпустил мечей из рук и продолжал ими, уже лёжа, размахивать, не подпуская к себе князя. Это его, впрочем, не слишком спасло. И, получив тупым лезвием по болезненному удару по обеим лодыжкам, он вынужден был признать себя побеждённым.

Далее настала очередь Сигиберда. Старый воин был ещё более сдержан в ударах, чем Гладила, только умело защищался, но при этом как-то ухитрился своим левым мечом коснуться голени Дарника. Удар получился достаточно чувствительным даже через сапог и дополнительную войлочную накладку.

— Без ноги уже! Без ноги! — радостно завопили «ближние». Победа над князем была для них всегда самым великим праздником.

Дарник не возражал: без ноги так без ноги. Почему бы дядю Милиды немного не порадовать?

Третьим выступил Ратай, получивший недавно за свои оружейные придумки прозвище Второй После Князя. В силу молодости и слабосильности он не мог выдержать долгие упражнения с тяжёлыми мечами, поэтому атаковал сразу и не останавливаясь. За мельканием стали трудно было уследить. Князьтархану потребовалась вся его изворотливость, чтобы ловить удары на наручи и улучить момент для победного касания. Два выпада случились одновременно: меч Дарника коснулся шлема противника, а меч Ратая чиркнул по княжескому плечу.

Мнения судей разделились.

— Победил Ратай! — крикнул Корней.

— Дарник был первым! — не согласился Гладила.

— А по-моему, ничья! — возвысил свой голос Сигиберд.

— Я выиграл! — поддразнил советников князь.

— Нет, я! — обиженно заорал оружейник.

— Если ничья, то победил Ратай, — определил Корней.

— Это почему же? — удивился Дарник.

— Потому что ты должен побеждать ни на полвершка, а с явным преимуществом.

Против этого трудно было возразить. Советников распирало приподнятое настроение — когда ещё им удавалось так достойно постоять за себя.

Позвали оруженосцев и прямо на поляне сели, постелив кошму на снег, перекусывать холодным мясом, сыром и ячменным вином.

Месяц, прошедший со дня «венчания на царство», как это называла Лидия, постепенно всё расставил должным порядком: два-три дня в неделю князьтархан проводил в ставке, наблюдая за совместным ратным обучением дарпольской и кутигурской хоругвей, два-три дня находился в Дарполе по городским делам и день-два разъезжал по дальним вежам и кочевьям, где главным образом устраивал брачные игрища между холостыми ратниками и кутигурскими вдовами и молодицами. Самое удивительное, что даже в этой постоянной круговерти всегда находилось время и для такой приятной отдушины, как скрытые в тугаях поединки «ближних».

После хорошего мужского развлечения можно было и о делах поговорить.

— Десять молодых женатых абориков хотят перебраться к нам в Дарполь, — сообщил Сигиберд. — Просят княжеского слова, что их никто обижать не будет.

«Вот они, мои первые подданные!» — замер от удовольствия Рыбья Кровь.

— Здорово! — обрадовался Ратай. — Раз перебираются, значит, уверены в своих силах и хотят достичь чего-то большого. Каким ремеслом владеют? Ведь не в ратники они к нам с жёнами собрались?

— Видно, тесно им на своём острове стало, — усмехнулся Корней. — Только пусть платят за свою защиту.

— А куда их селить? В юртах точно не захотят. В Петлю, что ли? Так не знаем, каким там ещё половодье весной будет, — принялся вслух размышлять тысяцкий.

— Они мастера-бочкари, — терпеливо выслушав замечания советников, продолжал Сигиберд, — уверены, что у нас их бочки пойдут нарасхват. Готовы оплатить свой переезд сорока уже готовыми бочками. Два Длинных дома им вполне хватит, они готовы их сами строить. Мои тервиги могут потесниться и принять их к себе хоть сейчас.

Высказавшись, советники ждали княжеского решения.

— Предложение подходящее, но город и Петля не для них, рядом с кутигурами тоже не поселишь. Остаётся Левобережье. Туда могут селиться хоть сейчас.

Послышался отдалённый конский топот, ехало не меньше десяти всадников. Это была Калчу с двумя тарханами и десятком стражников. Спрыгнув с коня, она направилась к поднявшемуся с земли князьтархану:

— Тюргеши пришли!

Ещё никогда не видел Дарник у степной воительницы столь испуганного взгляда. Тюргешское гурханство находилось где-то далеко на востоке, именно из-за их враждебности кутигуры вынуждены были откочевать в Яицкие и Итильские степи. Долго воюя с Империей Тан, тюргеши до сих пор оставляли в покое западные земли, и вот теперь их длинная рука, похоже, дотянулась и до Яик-реки.

— Вот так взяли целой ордой и пришли? — недоверчиво проговорил князь.

Корней рассмотрел среди кутигуров своего дозорного и гневно набросился на него:

— Это ты тут кликушество устроил?!

— Я просто про бунчуки сказал, что синего цвета, — виновато оправдывался тот.

Дозорный был из левобережной сторожевой вежи. Ночью там вдали увидели отсветы костров, послали лазутчиков и вместо обычного кочевого пастушьего стана обнаружили отряд в сто конников с оружием и лёгкими двуколками, запряжённых верблюдами. Гонец, посланный в Дарполь, отыскивая князя, натолкнулся на ристалище на воевод с Калчу, и тарханша первым делом спросила о цвете бунчуков, ну гонец и сказал.

Теперь нужно было решить, что делать.

— А может, это посольство от них? — высказал предположение Корней.

— С ними нельзя вступать в переговоры, лучше сжечь и вежу, и мостки на тот берег! — настаивала Калчу. — Они потребуют, чтобы ты, князьтархан, признал их власть над собой, будут оскорблять и издеваться над тобой.

— Зачем им это? — не поверил Рыбья Кровь. — Они разве не знают, что за грубое поведение послов могут и казнить?

— Так им это только и надо. Убийство послов у них главный повод к войне.

Князю стало ещё интересней:

— Выходит, их послы настоящие жертвенники? Ну как таких молодцов не принять! — Он посмотрел на Гладилу: — Собирайся давай на переговоры.

— А почему не я? — обидчиво возразил воевода-помощник.

— Когда отрастишь такое брюхо, как у Гладилы, тогда в главные послы и попадёшь. — Тысяцкий довольно ухмыльнулся от столь высокого признания своего ранга, лишь очень немногие поняли, что так Дарник лишь оберегает Корнея от излишнего риска.

Некоторое затруднение вызывало собственное положение князя: выдавать себя за кагана Малой кутигурской Орды, явиться пришельцам только в качестве словенского князя или представиться им тудуном Большой Хазарии? Да и где их принимать: в Дарполе или в ставке? Как одеться? Как пиршеские столы накрыть? Устраивать пышный воинский смотр или прикинуться мирными землепашцами и рыбаками? Собранный в тот же вечер Воеводский Круг добавил и другие вопросы.

— Нужно ли кроме кутигуров прятать ещё ромеев, хазар, луров и тервигов?

— Или, напротив, пригласить на встречу ещё и абориков в их стальных белых латах?

— Если дойдёт дело до подарков, надо быть щедрыми или прижимистыми?

— Вдруг захотят ехать в Хазарию: давать им прокорм и провожатых или нет?

— Как быть, если пригласят к себе в Суяб дарпольских купцов с товарами?

— Что собирается сказать князь о числе своего войска и размерах своей земли?

Было действительно над чем поломать голову. Чуть позже в Дарполь пожаловал Малый Совет и вместе с Калчу стал просить князьтархана не пускать посольство на правый берег, встречаться с ним лишь на левом берегу — незачем послам-соглядатаям видеть, что у них тут есть и как всё устроено.

— Вы хотите, чтобы наши собственные воины думали про меня с воеводами как про последних трусов? — осадил кутигуров Рыбья Кровь.

Ночью в Дарполь вернулся торжествующий Гладила, его переговоры прошли весьма успешно. Толмачом у тюргешей оказался ромейский священник, хорошо знающий хазарский и даже словенский языки. Это в самом деле оказалось посольство тюргешского гурхана, желающее говорить с правителем Яицких земель.

— Что ты им про нас говорил? — ревниво придрался к тысяцкому Корней. — Про кутигуров не хвастал?

— Ничего не говорил, — сердито отвечал Гладила. — Спросил только, сколько человек хочет попасть к нашему князю. Сказали, что их будет пять человек.

— Очень хорошо, — похвалил Дарник. — А самих тюргешей сколько?

— Они расположились двумя станами, один ближе, другой за версту поодаль, примерно по сто человек и десять повозок в каждом.

— Ты это сам сосчитал? — съязвил Корней.

— Зачем сам? Лазутчики из вежи всё сосчитали.

Два стана в видимости друг друга могло означать лишь одно: при нападении на них какой-нибудь десяток конников обязательно должен был вырваться, чтобы сообщить в столицу гурханства Суяб об уничтожении их посольства, понял князь.

На следующий день по мосткам на правый берег Петли перешли пять тюргешей и ромей-толмач — все в расшитых шёлковыми нитями ватных халатах и собольих малахаях.

Дарник принял послов в специально выставленном в Петле княжеском шатре. Чтобы не затрудняться, кому как сидеть, всех рассадили по кругу на мягких подушках. Кроме «ближних» позвали также Калчу с двумя тарханами.

Главный посол бек Удаган выглядел внушительно: плоское лицо с широко расставленными щёлочками колючих глаз, надменно откинутая назад голова, неподвижно лежащие на коленях толстые кисти рук — всё выдавало в нём человека высокородного и бывалого. Не менее занимательна была и персона толмача-ромея: худой, чернобородый, мудро-смиренный, из тех бесстрашных проповедников, что издавна несли варварам Божье слово, невзирая ни на какие опасности.

Речь посла была предельно самоуверенна, как и его вид:

— Гурхан Таблай призван Вечным Небом объединить все равнинные земли для достойного отпора ханьцам Империи Тан и южным магометанам. Кутигуры прежде всегда были нашими подданными. Однако, когда в нашей стране начались распри, они решили, что свободны от союза с нами. Это было очень неверным шагом с их стороны. Но Гурхан Таблай милостив, он вновь протягивает руку дружбы и предлагает князьтархану Малой Орды Дарнику стать его младшим союзником.

Священник без затруднений переводил его гортанную речь на словенский язык.

«Откуда они про нас уже всё узнали?» — с досадой думал Дарник.

— Что нам надо сделать, чтобы стать верными союзниками Гурхана Таблая? — учтиво отвечал он послу.

— Вы должны принести гурхану клятву верности и принять на себя обязательство воинами и имуществом участвовать в нашей войне с ханьцами и магометанами.

— И каковы размеры наших обязательств?

— Для этого нам надо лучше ознакомиться с твоими владениями и людьми. Но не меньше пяти тысяч воинов и трёх тысяч мешков зерна, — добавил Удаган, чтобы сразу пресечь желание обмануть его ссылкой на дарпольскую бедность.

На том первые переговоры были закончены. Три дня пробыли послы в Дарполе, три дня ездили по ближним и дальним кочевьям, осматривали стада, вооружение (не всё, разумеется), ставку, стены Хемода, верфь с биремами и лодиями, дельту Яика. Дарник гнул свою линию, выторговывая у послов более щадящие условия союзничества. И Удаган постепенно уступал: да, действительно, пяти тысяч конников с полным вооружением с Малой Чёрной Орды не набрать, да и обилия зерна пока не предвидится. На предложение князя поставлять тюргешам коней отвечал, что у них и своих коней много. Оба склонялись к тому, что нужные дары гурхану удобнее выдавать золотом и серебром. «Вот только, — говорил князьтархан, — оно может быть собрано лишь к осени после торговли с персами и хазарами». — «Хорошо, — соглашался бек, — тогда мы возьмём у вас сорок мальчиков-заложников из воеводских семей и то серебро, что у вас есть».

Присутствующие на переговорах советники помалкивали, но стоило послам удалиться, как на Дарника обрушивалось праведное возмущение.

— Что ты, князь, делаешь?!

— Мы что, пришли сюда, чтобы быть чьими-то данниками?

— Ты так даже в Дикее, в окружении ромейского войска, не уступал!

— Воины уже над твоей робостью смеяться стали.

Калчу и та возражала:

— Что хочешь делай, но кутигуры своих детей в заложники тюргешам не дадут.

Один Корней воздерживался от замечаний, что обратило на себя внимание Ратая:

— А ты чего, самый умный у нас, молчишь в рукав?

— Потому и молчу, что думаю, что князь расставил послам хорошую ловушку.

— В чём ловушка: сказать, что мы данники, а потом разорвать своё обещание?

— В том, чтобы в самый последний момент изменить условия договора, тогда им придётся или соглашаться на наши условия, или уехать совсем ни с чем, — объяснил Ближнему Кругу своё понимание переговоров Корней.

— Так, что ли? — удивлённо впились советники глазами в Дарника.

— Очень может быть, — полусогласился тот. — Но я рад, что никто из вас не хочет быть тюргешскими данниками.

Замысел князя раскрылся на четвёртый день, когда был уже подготовлен письменный договор, по которому Малая Орда и Дарполь обязались осенью поставить в Суяб пятьсот конников, тысячу пешцев и двести повозок с зерном. Написанный на четырёх пергаментах на согдском и ромейском языках, он ждал только высоких подписей и скрепления их печатями Дарполя и тюргешского посла. От детей-заложников удалось отвертеться, но маленький сундук с серебряными кубками и блюдами был приготовлен.

Помощник посла уже открыл глиняный пузырёк с писчей краской, когда Рыбья Кровь попросил посла выслушать его:

— К сожалению, сейчас я не могу подписать этот договор. Сегодня утром мои воины напомнили мне о том, что за десять лет сражений я не потерпел ни одного поражения. Они даже объявили, что, может быть, не я, а Гурхан Таблай должен быть моим младшим союзником. И что это мы должны требовать у вас войска и повозок с зерном…

По мере того как послу переводили эти слова, щёки и лоб Удагана наливались бурым цветом. Присутствующие воеводы от такого поворота переговоров сидели замерев, боясь пропустить хоть слово или жест.

— Им нужны более весомые доказательства того, что наша орда должна подчиняться Тюргешскому гурханству. — Рыбья Кровь был само сожаление и печаль. — Не может ли посол дать нам такие доказательства?

— Когда сюда придёт тридцать тысяч мечей, тогда вы узнаете на себе наши доказательства, — грозно проговорил бек.

В шатре воцарилось молчание. Дарник почтительно ждал, что посол скажет ещё, Удаган же переводил гневный взгляд с одного воеводы на другого.

— Мне очень жаль огорчать высокого посла, и я хотел бы, чтобы наши совместные усилия не прошли даром, а закончились чем-то полезным и важным.

— Я тоже этого хотел бы, — с трудом выдавил из себя Удаган, глядя на раскрытый перед ним сундук с недоступным теперь серебром.

— В наших западных степях, когда два народа не хотят воевать, но желают показать своё превосходство, назначается судебный поединок. Сходятся два лучших воина, и тот, кому благоволят боги и Вечное Небо, побеждает, и это решает все споры. Но посылать за лучшим тюргешским воином за две тысячи вёрст на восток мне кажется не слишком разумным. Согласен ли с этим посол?

Посол был с этим согласен.

— К тому же силу войска никогда не определяет один богатырь. Его определяют много богатырей. Разве не так?

Удаган, как заворожённый, слушал перевод слов Дарника, кивком подтверждая их правоту.

— Самым верным решением, на мой взгляд, был бы поединок тысячи тюргешских воинов с тысячью наших воинов. Тогда никто бы не сомневался, чьи воины лучше.

Посол не отвечал, ожидая продолжения.

— Но мне кажется, и сто воинов с каждой из сторон могли бы решить этот спор.

В шатре повисла ещё более напряжённая тишина.

— Согласен ли великий посол передать Гурхану Таблаю это предложение?

— Да, я могу передать Гурхану Таблаю это предложение, но я очень хорошо знаю, каков будет его ответ, — словно опомнившись, сердито пророкотал Удаган.

— Боюсь, посол не учитывает одного обстоятельства. Поход большого войска за тысячи вёрст всегда связан с тяжёлыми расходами, и отвлечь войско от других врагов тоже не всегда разумно. Гораздо проще послать новое расширенное посольство из тысячи воинов и выделить из него сотню самых лучших батыров. Гурхан Таблай со своими беками и тудунами могут решить и так и так. Разве нет?

— Как они решат, так и будет. — Удаган тяжело поднялся со своего места, показывая, что переговоры закончены.

— А ведь наш договор можно ведь подписать прямо и сейчас, — вдогонку ему произнёс Рыбья Кровь.

Посол остановился и уставился на ромея-толмача, словно не веря его переводу.

— Мы можем устроить поединок двадцати твоих лучших воинов против двадцати моих. Двести воинов твоего посольства сильны, выносливы и закалены трудной зимней дорогой. Выбрать из них двадцать человек не составит труда. Если они выиграют, то увезут в Суяб подписанный договор. Если проиграют, то это будет мелкий проигрыш, который Великого Гурхана ни к чему не обяжет. Он сам решит присылать к нам тысячу или тридцать тысяч воинов. Я думаю, Гурхан может упрекнуть великого посла, что он не дал отважным воинам своего посольства проявить настоящее тюргешское молодечество.

Дарник действовал почти наверняка. Как бы Удаган ни старался, но скрыть всё сказанное здесь, в Дарполе, у него не получится, а за долгую дорогу это неизбежно распространится и среди воинов посольства. А увезти с собой сундук с серебром и великолепный договор о подчинённости дальних земель ой как хочется!

— Я подумаю и дам ответ завтра.

Едва посольство удалилось, как советники пришли в крайнее возбуждение.

— А если они согласятся?

— До смерти или только до первой крови?

— И как мы выбирать будем эту ватагу?

— Зачем людей терять, если сам говоришь, что победа не будет иметь значения?

Как князь и предполагал, тюргеши согласились, но пошли долгие споры о правилах поединка. Пеше тюргеши сражаться не желали, только конно и в тяжёлых доспехах для всадника и коня. Рыбья Кровь не возражал, полных конных броней у них хватало с учётом трофейных лат хемодцев на две катафрактных сотни. От мечей и клевцов тюргеши отказались, предпочли малые железные булавы без шипов. Согласились и на второе оружие: нож или кинжал в одну пядь — вдруг потеряют булаву, просто бороться в тяжёлых доспехах будет выглядеть смешно и нелепо. А как определить общую победу? Почему бы не дать, как в настоящем сражении, кому-то спастись бегством? Поэтому надо просто очертить место, за пределами которого поединок прекращается.

Ещё день понадобился, чтобы перевезти на правый берег двадцать тюргешских поединщиков с их боевыми конями и сорок тюргешей-зрителей, на чём особо настаивал Дарник, желая, чтобы было больше свидетелей и с противной стороны.

Весь Дарполь и ставка пребывали в крайнем возбуждении. К удивлению князя, охотников биться насмерть с тюргешами вызвалось предостаточно. Правда, кутигурских и лурских крепышей пришлось сразу отставить в сторонку, навыков биться в катафрактных доспехах у них не было никаких. Отобрали четырнадцать словен, четырёх ромеев и двух хазар. Все поединщики помнили недавние слова Дарника о неуважении к ничтожным хвастунам, поэтому из кожи вон лезли, чтобы доказать свою отвагу и умение.

Увы, далеко не все из них имели должную подготовку, а те, кто имел, никогда в настоящем сражении, кроме ромеев, не участвовали. Однако князя беспокоили больше не люди, а кони. Испугавшись общей сшибки, они могли утащить всадников прочь. Тогда как тюргешские скакуны, по словам Калчу, были обучены кусать и лягать лошадей противника.

— Тут уж ничего не поделаешь: как будет, так будет, — рассудил сотский Радим, именно ему предстояло возглавить ватагу дарникцев. — Думаю, всё так сразу смешается, что коням просто не будет куда убегать. Я сам не собираюсь долго сидеть в седле. Стоя на земле, гораздо удобнее подрубать конские ноги, хотя бы и булавой.

Новые сомнения возникли, когда увидели чужих поединщиков: коренастых, толсторуких, бесстрастных. Кони их были не столь высоки, сколь массивны и ширококостны. Вот кого зерном приходится откармливать, подумал князь. Конный доспех из нашитых на войлочную основу сдвоенных кожаных полос закрывал их от головы до колен. Сами всадники одеты были в войлочные халаты, под которыми видны были железные пластинчатые брони. Со стальных шлемов свисали войлочные бармы, застёгивающиеся под подбородком. При среднем росте непропорционально длинный торс превращал их в седле в настоящих великанов. Лёгкие движения показывали, что им вполне привычно и удобно в своих доспехах, чего нельзя было сказать, глядя на катафрактов, неловко перемещавшихся в своём железе. Половина дарпольцев отдала предпочтение трофейным хемодским латам из белого металла, что, впрочем, не прибавило им быстроты. Словенские поединщики помимо локтевого щита ещё надели на левую кисть кулачную скобу, на которую тюргешские проверяльщики не обратили внимания: наверно, никогда не видели, как этой скобой раскалываются щиты и железные шлемы.

При последних приготовлениях Дарник обратился к катафрактам с напутствием:

— Когда поскачете на них, пусть четверо чуть отстанут. Быстро двадцать человек шестнадцать не опрокинут, зато четверо в запасе помогут там, где окажется слабина. Больше бейте по коленям, а их лошадям по головам и помните наше золотое правило «двое на одного».

Вместе с Радимом они назначили четверых для второй линии, а в центре первой линии выставили самых могучих бойцов, которые на короткое время могли выстоять каждый против двоих противников.

Чётко выстроившийся строй тюргешей указывал на их отменную выучку. Надеяться оставалось лишь на упрямую словенскую стойкость в бою.

Удар молотом в било — и две ватаги всадников ринулись друг на друга. Исполняя княжеское распоряжение, четверо катафрактов чуть поотстали. Сшибка трёх дюжин конников, каждый из которых по весу вдвое превосходил обычного всадника, прозвучала как грохот упавшей в воду скалы. От удара грудь в грудь пятеро катафрактов вылетели из седла, ещё трое рухнули вместе с конями. Тюргешские кони лишь кое-где присели, но устояли. Трое из тюргешей прорвались сквозь строй катафрактов, но были тут же смяты запасной катафрактной четвёркой. Удары малыми, достаточно лёгкими булавами следовали с неуловимой быстротой. Лошадей тоже не жалела ни та ни другая сторона, с жалобным ржанием-криком великолепные кони взвивались на дыбы, шарахались в сторону и тяжело падали на землю. Вот уже замертво полегли пятнадцать катафрактов и только десять тюргешей. Казалось, что победа чужаков неизбежна. Лишь шесть лошадей, сбросив всадников, выбрались из этой мясодробилки и были пойманы далеко от ристалища, все остальные вскоре лежали на земле мёртвые и тяжелораненые. Несколько человек всё же смогли выбраться из-под придавивших их коней и встали на ноги. И здесь чаши весов качнулись в обратную сторону — к пешим поединкам словене и ромеи были подготовлены лучше степняков. Вспомнили и золотое правило — раз за разом спешенные тюргеши получали неожиданные удары по спине или затылку совсем не от того, с кем рубились. Малый локтевой щит дарпольцев имел то преимущество, что им тоже можно было наносить удары, вернее, кулачной скобой, выглядывавшей из-за кромки щита, в отличие от круглых щитов тюргешей, которыми те лишь закрывались. А если ещё добавить пинок сапогом, или подсечку ногой, или локтем в лицо!

Сперва против четверых катафрактов на ногах оставалось семеро тергешей. Яростный обмен ударами — и против одного уцелевшего тюргеша уже трое катафрактов. Возникла небольшая заминка: с трёх сторон обступив степного батыра, катафракты замерли, прикидывая, как без урона для себя справиться с последним противником. Один из раненых тюргешей попытался прийти ему на помощь и почти поднялся на ноги, когда Радим кулачной скобой проломил ему лицо едва не до затылка.

Дарник сделал знак распорядителю, и тот приложился молотом к билу. Схватка была закончена. Зрители, усыпавшие городской вал, молчали, потрясённые зрелищем беспощадного смертоубийства. Двое катафрактов, державшиеся лишь на силе воли, тяжело опустились на землю. Тюргеш и Радим с булавами продолжали стоять, кровожадно оглядывались вокруг, с трудом возвращаясь к мирной действительности.

На ристалище высыпали сотоварищи поединщиков. Поначалу казалось, что все лежавшие мертвы, но вот одного стали поднимать, другого… Хорошо, что не было секир и мечей, подумал Дарник. От булав смерть была не такой отталкивающей. Притом треть бойцов всё же были живы, с перебитыми рёбрами, руками и ногами, но живы, спасли крепкие доспехи.

— Ваши воины допустили хитрость: ударили в две линии, а не в одну, — сердито высказался Удаган. — В настоящем бою с луками и копьями победа была бы за нами.

Князь с ним не спорил. Прямо на ристалище выдал четыре серебряных фалеры оставшимся на ногах поединщикам, включая тюргешского молодца.

Не очень понятно было, что делать с ранеными тюргешами. Для дальней обратной дороги годился лишь тот, кто остался на ногах, двое еле дышали, ещё трое нуждались в усиленном лечении. Сначала Удаган наотрез отказывался оставлять их в Дарполе, мол, лучше он их сам похоронит по дороге, но потом, видя, как одинаково хлопочут над всеми ранеными дарпольские лекари, чуть смягчился и лишь попросил, чтобы князьтархан взамен послал вместе с ними своё посольство. Всем было ясно, что тюргешам нужны не столько послы, сколько заложники за оставляемых в Дарполе раненых. Тем не менее желающие отправиться посмотреть далёкий Суяб среди дарпольцев тоже нашлись.

Посоветовавшись с воеводами, Рыбья Кровь отобрал пятерых: двоих словен, двоих хазар и одного ромея. Достался Удагану и сундук с серебряной посудой, разумеется, не в качестве малой дани, а в виде простого ответного подарка. Ведь высокородный посол хочет подарить князьтархану толмача-ромея, не так ли? Верный своему правилу: никогда не унижать проигравшего, — Рыбья Кровь продолжал вполне искренне изображать радушного и предупредительного хозяина, и Удагану ничего не оставалось, как во всём соглашаться с ним. Вернули тюргешам также оружие и доспехи погибших поединщиков. Их вместе с телами катафрактов сожгли на общем погребальном костре, что тоже свидетельствовало, что никто здесь не делит славных бойцов на своих и чужих.

Через два дня, получив от Дарника послание к гурхану на ромейском языке, тюргешское посольство вместе с дарпольской пятёркой послов-заложников двинулось в обратный путь на восток, оставив после себя большую тревогу.

Полнее всех эти опасения выразил на Ближнем Круге Корней:

— Если рядовые охранники у них так сражаются, то каковы тогда их лучшие воины?

— Точно такие же, — успокоил советников Рыбья Кровь. — Неужели вы думаете, что за две тысячи вёрст зимой отправляют обыкновенных воинов? Лучших и отправляют. Зато теперь мы знаем, чего от них ждать.

— А что ты написал гурхану? — задала не менее важный вопрос Калчу, она теперь всегда присутствовала на всех советах и в Дарполе, и в ставке.

— Написал, что у нас малое, но крепкое войско и будет неправильно его плохо использовать. И как только мы получим от гурхана разрешение, можем тотчас ударить на магометан с запада, что поможет гурхану справиться с ними в Хорезме с востока.

Советники выслушали князя в недоумении, не зная, как относиться к его словам.

— Ты хочешь помочь тюргешам стать ещё сильнее? — упрекнула Дарника Калчу.

— Князю просто хочется получать два раза в год письма от гурхана, — весело заметил на это Корней. — В одну сторону везут письмо три месяца, в другую — ещё три.

— Как бы гурхан такой твой военный поход с двумя-тремя тысячами не счёл за насмешку над собой… — глубокомысленно заметил Сигиберд.

— Мне когда-то рассказали про одного смерда, который подрядился обучить царскую собаку за десять лет разговаривать. Когда жена стала его ругать, что за обман ему отрубят голову, он ответил ей, что «за десять лет умру или я, или царь, или собака».

Весь второй ярус княжеских хором даже зашатался от громогласного хохота «ближних».

5

Пока тюргешские поединщики частью поправлялись, частью умирали, оставленный при них ромей отец Алексей просвещал Дарника с советниками насчёт своих недавних хозяев, у которых прожил три года то ли в качестве раба, то ли как проповедник веры в Христа.

— Вы должны благодарить своих богов, что Империя Тан оттягивает на себя всю силу гурханства, иначе бы спокойно здесь не сидели. Беда тюргешей в том, что ханьцы их всегда побеждают своей лестью. Сначала очаровывают их женщин шёлком, украшениями и благовониями, потом присваивают их вождям громкий титул, берут на службу к себе их тарханов, и те, возвращаясь в Степь, становятся верными сторонниками Империи Тан.

— Но как такое возможно? — вперёд всех удивлялся Ратай. — Если тюргеши так сильны, то почему не могут захватить ханьские города и навести там свой порядок?

— У ханьцев есть замечательный миф о том, как один дракон угнетал окружающий народ и как к нему во дворец приходил герой и убивал дракона. Но стоило герою спуститься в сокровищницу дворца и увидеть, что там есть, как у него начинал отрастать хвост, во рту появлялись клыки и он сам превращался в дракона. Потом приходил новый герой, побеждал его и тоже превращался в дракона.

— Смысл этого в чём? — Корней посмотрел на Дарника, мол, может, ты догадался?

— Видимо, в том, что устройство государства ханьцев намного привлекательней устройства степных гурханств, — задумчиво рассудил Рыбья Кровь.

— Именно так, — уважительно посмотрел на князя священник. — Истории ханьцев больше двух тысяч лет. Их много раз полностью захватывали степные народы, но все они потом создавали лишь новую ханьскую династию, ни в чём не отступая от принятых там обычаев и правил поведения.

На Дарника этот миф-иносказание произвёл самое тягостное впечатление. Он впервые усомнился в успехе своих дарпольских замыслов построить вдоль Яика преграду против вторжения восточных степняков на западные земли. Ведь возможно, что вовсе не словенские бездельники, а сама степная необъятность виновата в том, что, попадая сюда, никто не стремился пахать землю, строить города, заводить ремёсла. Зачем, когда есть верный конь, лук и клевец — и всё можно добыть простым разбоем, даже молодцом себя будешь чувствовать при этом.

По словам отца Алексея, тюргеши действительно могли собрать сто тысяч конных воинов и двинуть их к намеченной цели не одной массой, а тремя-четырьми ордами. Кто покоряется им, того не трогают, а за малейшее сопротивление наказывают полным истреблением. Пленных почти не берут — в суровой степной жизни они больше в тягость, чем во благо, а гнать их за тысячи ромейских миль к тем же ханьцам — доходы не покроют расходы. Насчёт предстоящего лета священник князя немного успокоил: на жарком юге тюргеши предпочитают воевать зимой, так что их большого набега можно ждать не раньше осени.

— В их войске очень суровая дисциплина, у каждого там определённое место. «Никто да не уходит из своей тысячи, сотни или десятка, где он был сосчитан. Иначе да будет казнён он сам и начальник той части, который его принял» — так говорится в своде тюргешских законов.

— Ну вот, а когда я вам говорю, что у нас должны быть незыблемые составы хоругвей, вы нудите про свободу перехода, — позже с укором заметил советникам князь. — Как хотите, а по весне окончательные списки хоругвей будут составлены. Нарушителей казнить не буду, а выгонять с войсковой службы твёрдо обещаю.

Позже Рыбья Кровь ещё не раз разговаривал с ромейским проповедником с глазу на глаз, всё хотел выяснить, можно ли вообще склонить тюргешей на выгодную торговлю: их шерсть и кожи — на всё, чего им не хватает, но очень хочется получить.

— Это вряд ли, — уверенно отвечал отец Алексей. — Однообразие степи и унылость пастушьей жизни всегда будут побуждать их к сильным ярким действиям, а что может быть ярче, чем военный поход и сражения?

— Но коль скоро они у ханьцев могут превращаться в богатых оседлых вельмож, то почему им не делать этого и в другом месте?

Вместо ответа ромей запустил руку в свой нагрудный кошель и протянул князю маленькую коробочку. В коробочке находилась резная фигурка из кости не более вершка в длину: крошечный домик с загнутой крышей, рядом человек и лошадь. Резчик постарался на славу: на лошади ясно было видно седло, а у человечка небольшая бородка.

— Когда научитесь делать что-то похожее — тюргеши точно будут ваши.

Дарник восхищения священника не разделил: слишком живо представил, сколько недель усердного вытачивания понадобилось на всё это. И даже почувствовал обиду, что человека можно принудить заниматься такими жалкими пустяками.

Снова и снова возвращаясь мыслями к ватажному поединку, князь не переставал удивляться, как его по-разному восприняли воеводы и простые воины. Если хорунжие равнодушно пожимали плечами и выражали опасение, что это ещё плохо отзовётся Дарполю, то для ратников трудная победа явилась истинным военным подвигом. На кутигуров поединок вообще произвёл неизгладимое потрясение — оказывается, грозных тюргешей всё же можно побеждать! По-своему впечатлены были и ромеи с хазарами — с их князем заключают договоры дальние богатые и сильные народы, открыто заявляя, что нуждаются в союзе и помощи от Дарполя и ставки! Вообще всё вдруг вокруг как-то неуловимо изменилось — уважительное признание в чужих глазах заметно повысило и собственное самоуважение кутигуров с дарпольцами, не говоря уже о возросшей готовности слушаться своего разумника-князя.

Рыбья Кровь не преминул воспользоваться выгодным для себя положением, объявил, что надо готовиться к отражению тридцатитысячного тюргешского войска и делать всё, для этого необходимое. А при желании в «это необходимое» можно было включить всё что угодно, начиная от новых строительных работ до введения заёмных лавок, обучения воевод грамоте и закладывания дальних сторожевых веж.

Большое переустройство коснулось и кутигурского войска. По договорённости каждый улус должен был помесячно присылать в ставку по сотне воинов, вот только сладить с ними не получалось ни словенским полусотским, ни ромейским декархам. Слушались они, лишь когда те же команды повторяли их собственные десятские и сотские. Многие из степняков вообще могли позволить себе на два-три дня сбежать домой в кочевье, соскучившись по жене, кое-кто не прочь был поживиться и оружием, выдаваемым для обучения из княжеских оружейниц, не возвращая его после месячной службы. И уж совсем туго обстояло с обучением кутигуров пехотным навыкам.

— Вы сами видели, что побеждать тюргешей может только лучшая выучка наших воинов, — обратился Рыбья Кровь к специально созванному Тарханскому Совету. — Поэтому время уговоров для тех, кто хочет сражаться, а не убегать, прошло. С этого дня вся орда делится на две части: военная и пастушья. В пастушьей кутигуры будут жить своей прежней жизнью, в военной будет введён тюргешский порядок: всех воинов внесут в списки их сотен и хоругвей и они должны будут беспрекословно подчиняться своим сотским и хорунжим. За непослушание во время похода будет смертная казнь, во время обучения — исключение из воинских списков. Чтобы побеждать тюргешей, мне нужны только самые надёжные и умелые воины, поэтому обучение отныне будет проходить три месяца, а не один. Отпускать на побывку в кочевья из войска будут, но только в установленном порядке. А лучше, если семьи воинов сами переберутся ближе к ставке, тогда можно будет лучших воинов на ночь и под тёплый бочок к жене отпускать.

Тарханы и старейшины выслушали князьтархана в угрюмом молчании. Казалось, прямо в воздухе повисли слова: «Вот оно, первое своеволие нового кагана!» Но Дарник уже не собирался им угождать. После того как все разошлись, он прямо высказал Калчу, что вовсе не против, если ему прямо сейчас откажут в каганском титуле и власти.

— Забудь и думать об этом! — гневно осадила его воительница. — Они недовольны только из-за того, что это не они тебе предложили, а ты сам так решил.

— Выходит, мне сперва надо было тебе шепнуть, чтобы ты их к этому подговорила, — князь не скрывал насмешки над таким ведением дел. — И что теперь дальше?

— Дальше они разъедутся по улусам и кочевьям, расскажут обо всём там. Кутигуры, конечно, заропщут. Затем те, кто видел схватку с тюргешами, по юртам ещё по десять раз об этом расскажут. И мнение людей качнётся в твою пользу.

Как Калчу предрекла, так всё и вышло. И уже через неделю в ставку потянулись «трёхмесячники», все на хороших конях, но почти с одними луками и кистенями. Четвёртая часть была с жёнами, а то и с малыми детьми. Выставляли возле ставки привезённые юрты, определяли на зимние пастбища своих овец и шли к Золотой юрте записываться в ряды каганских ополченцев.

Переговорив с Калчу, Дарник хорунжим Первой кутигурской хоругви назначил Радима, что новобранцы восприняли с полным одобрением, как-никак сам Победитель тюргешей. Никуда не делась и Каганская хоругвь, продолжала охранять кагана в ставке и уже ревниво следила, как и чему учатся их прибывшие соплеменники.

Радим деликатностью князя не обладал, поэтому просто отобрал среди словен и луров полсотни самых лучших конников и устроил своим кутигурам большое с ними состязание. Если в стрельбе на скаку из луков и в набрасывании арканов кутигуры были с ними на равных, то в групповых перестроениях, держании строя, владении двухсаженной пикой, метании сулиц, топоров и ножей, набрасывании сетей сильно уступали дарпольцам. Поэтому, оставив в конниках лишь половину кутигуров, Победитель тюргешей всех остальных решительно ссадил на землю. Не один раз пришлось показывать, как неуязвимы и опасны для вражеских конников бывают закрытые большими щитами пешцы и стреляющие из-за их спин пешие лучники, чтобы кутигуры поверили этому.

Окончательный перелом произошёл благодаря чудо-мастеру Ратаю, который, вдохновлённый большими пращницами на колёсах, придумал похожую малую пращницу для пехотных стрелков: крепкий двухаршинный прут, на конце которого закреплялась верёвочная праща. Резкий взмах прутом-коромыслом, один ремень пращи соскакивает, и вперёд на сто пятьдесят шагов разом летят три-четыре камня обычной пращи. Именно кутигурам приподнес Ратай эту придумку, и степняки, всегда жалеющие свои стрелы, вернее их железные наконечники, охотно взялись за сие новшество, многие позже согласились даже перейти со своими коромыслами в дарпольские сотни.

Эти переходы из одной сотни в другую ближе к весне получили широкое хождение. Хорунжие и сотские, памятуя о распоряжении князя составить окончательные списки хоругвей, пристально следили за всеми воинскими учениями и состязаниями, переманивая к себе лучших бойцов. Согласно принятому в словенском войске уставу, не то что в каждой сотне, а в каждой ватаге должны были пребывать ратники всех пяти видов: щитники, лучники, колесничие, катафракты и лёгкие конники, чтобы на ратном поле соединяться в нужные подвижные отряды и подразделения, не теряя при этом дружбы и взаимовыручки к другим видам ратников.

Перестановки коснулись и княжеских советников. Сначала само собой получилось, что в дарпольский Ближний Круг вошла Калчу вместе с пожилым тарханом Сагышем, который мог говорить и понимать только по-кутигурски, зато зорко наблюдал за Калчу, как бы она не позволила себе в чём-то слабину и бесчестье. Вроде бы что тут особенного, однако Воеводский Круг выказал недовольство. На одном из рядовых обсуждений дел вдруг поднялся сотский — ветеран Критского похода:

— Ныне у тебя, князь, уже не два, а три совета. И Воеводский Круг стал на третьем месте. Раньше ты говорил, что Ближний Круг у тебя только для решения хозяйских дел, но сейчас он у тебя решает и всё остальное. И твоя Беспалая дороже тебе всех нас.

Дарник и сам уже думал об этом, поэтому отреагировал без промедления:

— Агапий, Янар и Нака, встаньте!

Из-за стола в воеводском доме поднялись хорунжии ромеев, хазар и луров.

— Наверно, вы все согласитесь, что именно они в первую очередь достойны быть в Ближнем Круге.

В ответ воеводы одобрительно загудели.

— А теперь посмотрите на них внимательно и скажите, что именно их делает похожими друг на друга.

Воеводы оживились.

— Плохо говорят по-словенски!

— Слишком храбрые!

— Могут своим ратникам за непослушание и по морде дать!

— В твоих мастерских, князь, не работают!

Последнее замечание особенно всех рассмешило. Хорунжие, набычившись, сердито оглядывали весельчаков. Князь жестом восстановил тишину.

— Всё дело в моём вредном, как вы знаете, нраве. Я люблю не только жить, но и воевать с удовольствием. Никто никогда не скажет, что я в чём-то был несправедлив или придирчив к этим замечательным воеводам. А похожими друг на друга их делает суровый неприступный вид. Каждого из них я готов закрыть в бою собственным щитом, но закрою и сразу отойду, потому что находиться рядом с тем, кто на всё смотрит таким мрачным взглядом, свыше моих сил. Поэтому давайте так, пусть каждый из них в следующий раз расскажет нам любые две смешные истории, докажет, что он мрачным на самом деле только притворяется. И тогда я тотчас же возьму его в Ближний круг.

Ответом князю был новый смех — представить, что не умеющий улыбаться Агапий, звероподобный Янар или всегда чем-то глубоко озабоченный Нака могут рассказывать смешные истории, было совершенно невозможно. Тем не менее, к общему удовольствию, в следующий раз Агапий с Накой действительно рассказали по два смешных происшествия в их родных селищах и были переведены в Ближний круг. Янар же в этом шутовстве участвовать отказался, за что его никто корить не стал: вольному — воля.

— А как ты собираешься справиться со своим каганским судилищем? — не раз спрашивали у Дарника стратигесса и Корней. Жена Корнея Эсфирь даже предлагала свои услуги по этой части, мол, два года была толмачом при хазарском суде в Семендере.

Князь поступил по-своему: дождался появления в Дарполе подсудимого-смертника и уже тогда показал своим кочевым подданным, каким может быть его каганский суд. Хазарский десятский Сенчек был магометанином, и, когда один из дарпольских мальчишек украл у него серебряный милиарисий, он среди бела дня догнал убегающего с монетой воришку и мечом отрубил у него кисть руки. Лекарь явился не сразу, и от потери крови мальчишка умер. На княжеском суде Сенчек себя виновным не считал и даже дерзко утверждал, что поступил так, как подсказывает ему его вера, и никто не вправе возражать против священных законов пророка Магомета.

— А я против этого и не возражаю, — отвечал ему на это Рыбья Кровь. — Руби столько детских рук, сколько хочешь. Вот только по моей вере человек, убивший ребёнка, жить не должен.

Хорунжий Янар пытался защитить своего десятского:

— А если мы выкупим его? Или можно и ему отрубить правую руку, и это будет справедливо. Мальчишка ведь никто, сам к нам прибился и сам во всём виноват.

— Он не только к нам прибился, но прошёл весь путь от Новолипова до Дарполя. А в наших лесных словенских селищах чужих детей не бывает. Любая хозяйка покормит забежавшего к ней в дом чужого ребёнка наравне с собственными детьми.

Калчу и та возражала:

— Не слишком равный обмен: хорошего воина на безродного мальчишку.

— Напротив, из мальчишки может получиться большой воевода, а из хорошего воина уже вышел только обычный десятский.

По приказу князя «Белую вдову» вынесли на ипподром-ристалище, где с городского вала могло наблюдать за казнью почти всё население Дарполя. До тысячи зрителей прибыло и из ставки.

Сидевший рядом с Дарником на воеводской скамье Корней скептически бурчал:

— Зря столько народу нагнали. Один короткий скрежет — и конец казни. Народ будет сильно разочарован. Надо было хотя бы ещё двух-трёх смертников подгадать.

Не учёл десяти медных труб, специально купленных у хемодцев, что торжественно возвестили о начале казни, и глашатая с громовым голосом, который на трёх языках — словенском, ромейском и кутигурском — предъявил обвинение Сенчеку, так что самые нетерпеливые из зрителей и посвистывать стали, требуя прекращения говорильни.

Скрежет железного полотна по деревянным ножнам получился действительно коротким, но Ратай чуть изменил наклон ножен, поэтому голова казнённого не просто упала вниз, а даже чуть взлетела вверх, перевернувшись в воздухе два или три раза.

— Теперь дарпольские мальчишки совсем распояшутся, — продолжил своё бурчание Корней.

— Собери их и предупреди, что друзья Сенчека поклялись поквитаться с ними за смерть своего десятского, — невозмутимо распорядился князь.

Если для дарпольцев казнь хазарина стала больше развлечением, чем горестью, то на кутигуров отсечение головы без присутствия палача нагнало поистине мистический страх. Прежде самым страшным наказанием у них считался обычай тюргешей варить живьём своих врагов в больших котлах, теперь же на первое место вышла «Белая вдова».

Зато все мелкие кутигурские дрязги, по обычаю требующие вмешательства кагана, отныне обходили Дарника стороной — так, на всякий случай. Даже случаи со смертоубийством предпочитали скрывать от своего князьтархана.

Чуть позже обнаружилась ещё одна польза от этой казни: кутигуры накрепко усвоили, что их детям от дарпольцев ничего не угрожает, и количество учеников в школах ставки и Дарполя сразу резко возросло. Да и сами дарпольские сорванцы сильно присмирели, ходили по городу только группой и перебрались ночевать в гридницы словенских ратников.

В отличие от кутигуров, всегда скрывающих перед чужаками свои мелкие преступления, дарпольцы славились прямо противоположным качеством. Доносительство тут было ни при чём, их просто всегда подводило собственное тщеславие. Любой молодец по прошествии времени обязательно хвастал кому-то о своём «геройстве», что затем расходилось по следующим ушам и языкам. Корнею, блюстителю тайного сыска, оставалось лишь дождаться, когда не меньше десяти человек пересказали сей секрет (чтобы нельзя было установить конкретного доносчика), и преспокойно вести воришку на княжеский суд. На суде, конечно, можно было клятвенно отпереться от своего проступка, но, когда все кругом знают, что ты виноват, прослыть трусливым обманщиком не всякому хочется. Вот и признавались, и получали причитающееся наказание, ещё и удивлялись, как это его смогли столь легко разыскать.

Несколько раз показав себя безжалостным судьёй, Рыбья Кровь в дальнейшем был достаточно снисходителен, нащупав ещё один действенный способ наказания: перевод ратников на какое-то время из воинов в простые людины, что грозило отказом в летнем походе. Все уже знали, что в поход пойдут только четыре хоругви, а с учётом кутигурской Орды туда мог попасть лишь каждый третий из дарпольцев.

Такое наказание понесли найденные Корнеем убийцы коровы, и похитители наконечников стрел, и много кто ещё. Разыскал-таки воевода-помощник и поджигателя княжьих хором. Один из шестерых охранников, который отвечал на его вопросы наиболее разумно, сразу после допроса бесследно исчез, прихватив с собой двух лошадей и припасы на двухнедельное путешествие по зимней степи. Впрочем, для Дарника это явилось самым выгодным результатом: во-первых, потому что он не ошибся в своих подозрениях; во-вторых, не приходилось всем объявлять, что на него было покушение; в-третьих, избавляло от наказания поджигателю — если он, князь, ещё и в такой ерунде будет удачлив, то непременно не повезёт в чём-то действительно большом и важном. Да и брезговал он уже как-то узнавать подробности поджога: за что и почему.

— Никакой погони и поисков! — настрого приказал он воеводе-помощнику. — Что сделано — то сделано, будем беспокоиться о будущем, а не о прошлом.

В качестве награды за свой розыск-упущение Корней настойчиво стал просить о включении в Ближний Круг своей Эсфири, мол, она будет ещё полезней, чем Калчу. Однажды даже задал этот вопрос на воскресных боевых игрищах, понимая, что, глядя в глаза его жене, Дарнику будет труднее отказать.

— Хорошо, завтра же с утра жду Эсфирь на Ближнем Круге, — охотно согласился князь. — Вот только, увы, без тебя.

— А я что?! — изумился воевода-помощник.

— У меня даже законная княгиня не входит в ближние советники, а ты с женой почему-то там хочешь быть. Выбирай: либо она, либо ты!

— Князь прав, — поспешила опередить возмущённые слова мужа Эсфирь. — Конечно, это ты должен быть в «ближних».

— А как же ты? — обескуражен был её малодушием Корней.

— Я же умная, что-нибудь придумаю, — с улыбкой пообещала красавица-толмачка.

И придумала: неделю спустя в Дарполе возник ещё один княжеский совет.

6

Радимская хоругвь при всей строгости обучения в ней продолжала расширяться, и однажды из самого дальнего улуса в ставку прибыли две сотни пятнадцатилеток, жаждущих приобщиться к большой военной науке: поровну юнцов и юниц. Радим мальчишек взял, от девиц отказался. Калчу попыталась юниц всячески образумить, но те упрямо настаивали на встрече с князьтарханом, который как раз отсутствовал в своих столицах — протягивал Ямную гоньбу на десять конников из ставки по берегу моря в сторону Итиль-реки.

Когда по возвращении князя в Дарполь на Ближнем Круге зашёл разговор о пятнадцатилетках, Корней, куражась, бросил, что только Ратай может превратить юниц в отменных воинов. Чудо-мастер, глазом не моргнув, вызов принял, лишь попросил себе в помощь ромейского декарха, мол, сам не весь их «Стратегикон» помню.

— Если это не повредит твоим оружейным делам, то обучай, — поддержал шутливость советников Дарник.

Сотня луноликих девиц последовала за Ратаем и декархом на стрельбище в Петле, поставила там свои юрты и ретиво стала усваивать всё то, чему их обучали великие иноземные воины. Прозвище Ратая «Второй После Князя», его молодость и весёлость настолько очаровали степных учениц, что образовалась целая ватага ярых почитательниц главного оружейника, и по ночам они принялись по двое-трое проникать в его учительскую юрту, дабы осчастливить его своим «обогревом». Девятнадцать лет не тот возраст, когда можно заботиться о здоровье, и к исходу третьей недели такого «обогрева» Ратай стал таять прямо на глазах, стройность превратилась в болезненную худобу, умный взгляд — во взгляд отсутствующий, а живость — в непобедимую сонливость: то с коня, идущего шагом, свалится, то в кровь лицо о столешницу разобьёт, то уснёт прямо сидя на Ближнем Круге.

Рыбья Кровь, узнав, в чём дело, особого смеха в этом не увидел. Попросил вмешаться в сей постельный разгул Калчу. Воительница с готовностью отправилась на стрельбище и попыталась урезонить прелестниц, но ничего не добилась.

— Он сам хочет, чтобы мы по двое, по трое ночевали с ним в одной постели, — оправдывались шалуньи.

— Проще их всех отправить домой в кочевья, — доложила тарханша князю.

Он и сам знал, что это самое верное, но, имея три жены, считал себя не вправе лишать ещё кого-то телесных радостей.

— Женские дела должны женщины и решать, — снова намекнул на свою жену Корней.

Дарнику стало любопытно: а пускай попробуют? Пришедшая на зов Эсфирь сказала, что в Женский совет, кроме неё, должны входить ещё Калчу, Лидия и Милида.

— А Милида там зачем? — усомнился князь.

— Без неё всё будет не так весомо.

С этим было не поспорить.

— А Евла?

— Можно и Евлу, если ты настаиваешь, — неохотно уступила красавица.

— Только ты сама их всех соберёшь, — поставил условие Рыбья Кровь.

На первое своё сборище советницы явились в изрядном замешательстве, которое только усилилось, когда они оказались в воеводском доме наедине с князем.

— Давай, входи, входи! — бодрее чем надо приветствовал Дарник явившуюся последней Лидию. Она нерешительно вошла и заняла указанное ей князем место.

Взгляды четырёх женщин немедленно впились в стратигессу, как всегда тщательно и изысканно одетую.

По богатству украшений с ней могла соперничать лишь Милида и то только потому, что заранее раздобыла у своих хемодских подружек дополнительные ожерелья и браслеты. Скромнее обстояло с этим делом у Эсфири, но иудейку выручали яркие цветистые ткани. Совсем плохо было с нарядами у Калчу с Евлой: привыкшие к походной жизни с непритязательными мужчинами, они заботились лишь о полезности и чистоте своих суконных штанов и тёплых поддёвок.

Позволив первой заминке чуть развеяться, Дарник произнёс по-хазарски:

— Мои советники и воеводы, да и я сам, увы, с некоторыми делами не справляемся. Поэтому последняя надежда на вас. Помогите спасти Ратая…

Кроме Калчу и Эсфири, остальные даже не знали, от чего именно надо спасать главного оружейника. Пришлось объяснять:

— Сто юных кутигурок взяли себе в учителя Ратая, чтобы он выучил их сражаться лучше кутигурских юнцов. Поставили на стрельбище юрты и день и ночь упражняются. День с оружием, а ночью с нашим оружейником в постели. Тот уже еле ноги таскает от такого счастья. — Эсфирь быстро переводила Лидии на язык ромеев.

Все советницы сначала тихо захихикали, а потом сорвались на безудержный хохот.

Князь терпеливо ждал.

— А Калчу почему не вмешается? — первой спросила Евла на словенском и повторила свой вопрос для тарханши на хазарском.

— Я могу вернуть их в кочевья, но каган не даёт, — неохотно призналась Калчу.

— А если не оставлять его ночевать на стрельбище? — сказала и слегка покраснела от своего совета Милида.

— Пробовали, привозили в Дарполь, так за ним всегда увязываются две-три красотки, — пояснил Дарник. — Мне что, приказывать, чтобы их к нему в дом не пускали? Я и собрал вас, чтобы вы помогли мне обойтись без этого. Всем занимался в своей жизни, вот только девок от парней никогда не отгонял. И не хочу отгонять.

— А если его отослать на дальнюю вежу? — предложила Евла.

— На обучение юниц я дал ему два месяца. Слово княжеское назад не вернёшь.

— Должно быть что-то, что помешает Ратаю заниматься соитиями, — задумчиво заметила Эсфирь.

— Согласен, но что именно? — Дарник всех их обвёл вопросительным взглядом.

— Пояс верности, — вдруг тихо по-ромейски произнесла Лидия, которая, казалось, мало что понимала из их словенско-хазарской речи.

— А это что такое? — поинтересовался князь.

— Это у константинопольских патрициев такое есть, — проявила осведомлённость Евла. — Муж уходит в поход и надевает на жену пояс верности, чтобы не могла изменить.

— А ведь точно! — подхватила Эсфирь. — Если на женщин это можно надевать, то почему нельзя надевать на мужчин?!

— А как он выглядит? Ты сама его когда-нибудь видела? — обратился Дарник к стратигессе.

— Не только видела, но и три месяца как-то его носила. — Лидия сумела даже такому признанию придать некий высокомерный оттенок.

— Нарисовать можешь?

— Могу, — просто сказала она.

В воеводском доме нашлись и пергамент, и писчая краска с гусиными перьями.

Все женщины, окружив стол, приоткрыв рты смотрели, как стратигесса старательно выводит пером две железных ленты одну встык к другой.

— Это по поясу, это в промежности, — разъяснила Лидия.

Чудо-мастеру — чудо-ловушку, в этом было что-то завлекательное.

— А теперь вам всём самое непосильное задание: сохранить про этот пояс всё в тайне. То есть можете рассказывать всем, что говорили о Ратае, но ни к чему не пришли и что князь собирается сам потолковать с ним как следует. — Дарник требовательно посмотрел на Эсфирь: — И Корней тоже не должен знать.

На этом их первый сбор и закончился. К чести советниц, ни одна не проболталась. И когда Дарник на Оружейном дворе заказал первому помощнику Ратая пояс верности, тот тоже сохранил секрет, полагая, что самому князю такой пояс понадобился для одной из наложниц.

Правда, когда сей пояс надевали на героя-полюбовника, трём крепким кутигурам каганской охраны пришлось изрядно потрудиться. Присутствующий при этом князь как мог успокаивал бушующего оружейника:

— Ты же знаешь, для меня общие интересы дороже отдельных. Обещаю, что после каждой твоей новой придумки тебе этот пояс на сутки будут снимать.

— А если я жениться хочу и, как ты, ещё двух наложниц завести? — разорялся любимец юных поклонниц.

— Ну и заведёшь, кто против, — терпеливо увещевал Дарник. — Научишься силы беречь — и всё будет!

В городе это событие вызвало целый шквал веселья. Никто не мог смотреть на Ратая без смеха, женщины — те вообще норовили подойти и стащить с бедолаги штаны, чтобы самим посмотреть, что там и как. Удивительно, но этот смех нисколько не повредил главному оружейнику, а напротив, сделал его всеобщим любимцем. Особенно когда выполнение придумок и награждений чудо-мастера заработало на полную силу.

Вчера он поставил съёмные повозочные щиты на колёса, чтобы их можно было толкать впереди пехотного строя, — получи ночь без пояса верности.

Сегодня сделал из жердей разборную смотровую полевую вышку, чтобы не надо было искать в пустыне отсутствующий лес, — ещё одна ночь безудержных соитий.

Назавтра придумал складывающиеся на петлях ножки под большие пехотные щиты — снова рассчитывай на постельные радости.

Куриным Советом, или просто — Курятником, это сборище пяти куриц и одного петуха назвали уже после третьих посиделок, когда дарпольские и кутигурские воеводы с удивлением обнаружили, что появился ещё один центр принятия важных решений. Князь только рассмеялся такому прозванию, советниц же оно страшно возмутило.

— Мы-то потерпим, а тебя, князь, разве это не оскорбляет? — заметила Эсфирь.

— В Романии за высмеивание простого эпарха простонародью отрезают языки, — сообщила стратигесса.

— Мне тоже не нравится, когда меня называют курицей, — пожаловалась Милида.

— Боюсь, что в дальних кочевьях такое отношение к своему кагану тоже мало кого обрадует, — сочла нужным предупредить Калчу.

— Я уже слышала, как меня за спиной называют курицей и причём так, чтобы я обязательно это услышала, — сердито высказала Евла.

Князя их обиды лишь позабавили.

— Разве не знаете, что чем выше человек поднимается, тем сильнее его за глаза стараются принизить? Поэтому предлагаю, чтобы Ратай сделал вам фалеры с изображением курицы и чтобы вы их с гордостью носили. Клянусь, через полгода слово «курица» будет у нас обозначать лишь самую знатную и влиятельную женщину. Кстати, можно сделать, чтобы эти фалеры все были разные, да ещё самоцветами их усыпать.

До фалер дело, конечно, не дошло, но с прозвищем «куриц» женщинам пришлось смириться.

Начатое как чистое развлечение, Курятник очень скоро и в самом деле стал играть большую роль если не в дарпольской жизни, то во времяпровождении Дарника точно. С первого же заседания ему удалось подобрать в общении с «курицами» этакий серьёзно-шутливый тон, чтобы в любой момент можно было отмахнуться: «Да пошутил я, вы что, шуток не понимаете?» В то время как сам смысл разговоров был далёк от простого зубоскальства. Именно «курицы» подсказали князю всю Петлю поделить на малые земельные наделы для будущих хором и садов и продавать их только за деньги, а также клеймить оружие и записывать его за каждым из воинов, дабы не было его продажи, проигрывания или дарения на сторону. Когда же князьтархан ввёл запрет по ночам скакать по городу и громко перекрикиваться друг с другом — ни у кого из дарпольцев не оставалось сомнений, по чьей это было сделано подсказке.

Но главное: ретивые советчицы хорошо заполнили у Дарника ту потребность выпускания умственного пара, которого давно ему не хватало. Раньше, ещё в княжеских шутах, этому способствовал Корней, задавая Дарнику нужные «сторонние» вопросы. Потом его сменили несколько любознательных ромеев и хазар, которым тоже хотелось поговорить со словенским князем об отвлечённых вещах, но и это в конце концов закончилось. В Дарполе таким полезным собеседником могла бы быть стратигесса со своими жизнеописательными записями, однако она не столько расспрашивала князя о его взглядах, сколько сама указывала, какие взгляды ему нужно иметь.

И вот теперь пятёрка советчиц, проникшись своей высокой миссией, ни одних посиделок не проводила, чтобы не выспросить князьтархана о чём-то таком этаком.

Начало положила Эсфирь, сразу после пояса верности поинтересовавшись:

— А правда, князь, что ты приказал за измену разрубить пополам одну из жён?

Казалось, что навострились не только глаза и уши «куриц», но даже их ноздри и языки, чтобы не упустить ни запаха, ни вкуса ответа Дарника.

— Вместе с ней пополам разрублена была её служанка, а также сам полюбовник со своим побратимом, — невозмутимо отвечал он.

— Значит, раньше ты был ещё более кровожадным, чем сейчас? — спросила Евла, не знавшая до сих пор об этом.

— Наоборот, раньше я был само великодушие, всех всегда прощал.

— Расскажи! — обрадованно попросила Калчу — жестокость кагана могла только поднять его вес в кутигурской Орде.

— Ты же помнишь княгиню Зорьку? — обратился к Евле Дарник.

— Конечно. Мать твоего княжича Тура, погибшая от чумы два года назад.

— Когда-то она попросила у меня то, что у вас, ромеев, называется развод. И я его ей дал. И она благополучно вышла замуж за одного из моих сотских, который позже умер.

— А после она приехала в Новолипов с княжичами Смугой и Туром и ты снова сделал её княгиней? — уточнила, сама с изумлением прислушиваясь к своим словам, Евла.

— Ульна, тогдашняя моя жена, знала о разводе Зорьки, поэтому, пока я был в походе, преспокойно завела себе полюбовника. Чувствуете разницу: Зорька попросила развод и лишь потом завела себе мужа, а Ульна сначала завела себе полюбовника, а потом стала дожидаться, когда я ей дам свободу.

— А дальше что? — вопрос вырвался у Эсфири и Лидии почти одновременно: у одной на словенском, у другой на ромейском языке.

— Две недели по возвращении я ничего не предпринимал, надеялся, что Ульна с сотским догадаются сбежать из Липова. А они не сбегали. Что ещё мне оставалось делать?

— А служанку и побратима ратника за что? — опечалилась Милида.

— Как за что? — в свою очередь удивился князь. — За то, что не уговорили их бежать. По-хорошему, надо было казнить ещё наместника Липова за то, что он всё это допустил, но тут я дал слабину. Говорю же, был тогда ужасно великодушным!

— Хорошо, а ты сам никогда не боялся, что какая-нибудь из твоих наложниц возьмёт и из ревности оскопит тебя? — Эсфирь больше сочувствовала Ульне и служанке, чем князю. — Что тогда будешь делать?

— Ну, во-первых, я скорее от этого дела истеку кровью; во-вторых, это будет для меня самая лучшая смерть на свете…

— Это почему же? — возмутилась и не поверила ему Калчу.

— Потому что тогда я умру князем, которого никто никогда не сумел победить. А сумели победить только таким предательством.

— А в-третьих? — с привычной подковыркой полюбопытствовала Лидия.

— В-третьих, мои воины наверняка прикончат не только ту, что убила меня, но и всех других моих наложниц, — любезно улыбнулся стратигессе Дарник. — Думаю, мой погребальный костёр будет весьма большим.

Советчицы молчали, впечатлённые последним княжеским доводом больше всего.

В другой раз затравку «стороннему» разговору задала Калчу, узнавшая о предстоящем переселении в Дарполь хемодских бондарей. Не стесняясь Милиды, заявила, что по-прежнему не понимает, почему князьтархан с таким уважением относится к хемодцам, к этим ремесленникам, что каждый день четвертовали по кутигурскому ребёнку. А сам при этом казнит за убийство малолетнего воришки славного ратника.

— Ты права, я действительно отношусь к ним с большим уважением, — видя напрягшуюся жену, пустился в объяснения Рыбья Кровь. — Дело в том, что я всегда с презрением отношусь к любым простолюдинам. Для меня любой простолюдин — это человек, у которого были ничтожные родители. Они не оставили ему ни богатства, ни чина, ни большого дела.

— Выходит, и ко всем своим ополченцам ты относишься с презрением? — поймала его на слове Эсфирь.

— Вовсе нет. Ведь они вырвались из своих простолюдинских семей и теперь своей кровью хотят подняться на новую, более высокую ступень.

— Это они тебе так сказали? — вставила, равняясь на более умных «куриц», Евла.

— Они этого могут и не понимать, но их поведение говорит именно об этом.

— А при чём тут тогда хемодцы? — напомнила о своём Калчу.

— Понимаешь, все аборики живут какой-то особой жизнью. Это действительно город не воинов, а ремесленников. Там каждая семья владеет отдельной мастерской и зарабатывает так, что им хватает денег и на доспехи, и на боевого коня, и на заморские шелка. Я как-то разговаривал с молодым хемодцем, спрашивал его: не хочет ли он повидать дальние страны, испытать своё мужество, прославиться как доблестный воин? Он говорит: «Нет, не хочу, я и так знаю, что жить в Хемоде — это самая большая честь, которая только может быть». То есть они не те, кто нападает, и не те, кто отступает и покоряется. А живут какой-то третьей жизнью. И мне просто интересно, как на них повлияет близкое соседство с Дарполем и ставкой. Заодно само присутствие рядом Хемода заставляет меня сделать Дарполь гораздо более выдающимся городом, чтобы хоть некоторые аборики сказали, что у нас им намного лучше. И видишь, первые бондари уже хотят к нам переехать.

— Это для тебя действительно так важно? — всё ещё сомневалась тарханша.

— А разве ты сама хотела бы, чтобы твои дети и внуки испокон веков только и колесили по степи, не имея ничего, кроме военной добычи, да и ту рано или поздно отберёт кто-то более сильный?

Уже со второго заседания все «курицы» стали наряжаться и намазываться благовониями так, что все окна и двери открывай, и быстро разделились на приятельские пары: Милида сдружилась с Калчу, а Эсфирь с Лидией, и лишь Евла осталась сама по себе, пытаясь присоединиться то к одной, то к другой паре и всюду получая отказ.

— Я не понимаю, почему они так, — жаловалась она на очередном любовном свидании князю. — Ну, Милида с Лидией меня к тебе ревнуют, а Калчу с Эсфирью почему нос воротят?

— Если хочешь, можешь, вообще туда не приходить, — предлагал Дарник. — Меня когда-то словенские князья тоже за безродного выскочку принимали. Ну и ничего, потом сами с удовольствием в гости приезжали.

— Ага, не приходи… Тогда я вообще кем стану? — возражала Евла.

В этом и состояла главная сила притягательности Курятника, которую Дарник сам до конца не понимал: все советчицы волей-неволей чувствовали себя вершительницами судеб обеих столиц, а их ревности и словесные взбрыкивания лишь придавали этому дополнительную вкусность. То, что Дарник почти всякий раз просил соблюдать секретность их бесед, ещё больше подкупало «куриц», и пропустить хоть одни посиделки Курятника вскоре стало для них смерти подобно.

Бесконечная зимовка между тем подходила к концу. Исчез снег, припекало солнце, проклёвывалась свежая трава. На Левобережье наконец-то появились пришлые кочевники с отарами овец и коз, желая их обменять на наконечники стрел, топоры и лопаты. Как и кутигурам, наконечники им выдавали широкие и из мягкого железа, пригодные лишь для охоты, а не для сражения. Дарник мог торжествовать — его установка на получение от степняков шерсти начинала действовать.

Начали прибывать и дальние гости. С севера по Правобережью прискакала ватага потеповцев, сообщила, что нашли на Яике в его серединном течении несколько городищ в окружении озёр и дубовых лесов, где живёт племя рыжебородых гремов, выращивающее кроме зерна и проса много льна и конопли: стало быть, о нехватке полотна и пеньки можно смело забыть. Потепа с Баженом из-за сильных морозов дальше на север не пошли, зато основали рядом с гремами на Правобережье Яика опорное городище Вохна, с тем чтобы летом с княжеским подкреплением двигаться дальше вверх по Яику. А как сойдёт лёд, ждите плоты с грузами в Дарполе.

Затем по Ямной гоньбе пришла весть о большом торговом караване из хазарского Ирбеня. Возглавлял ирбенских рахдонитов визирь-казначей Буним. Едва услышав о его приезде, князь сразу понял, что речь непременно пойдёт о новом походе. И не ошибся.

— Я привёз невольниц, зерно и вино, — с ходу сообщил, улыбаясь во всю кучерявую бороду, визирь, поклоном приветствуя присутствующих на встрече Калчу и Корнея, а также десяток толмачей-иудеев во главе с Эсфирью.

— А ещё меха, мёд и бисер, — ухмыльнулся воевода-помощник, уже хорошо обо всём осведомлённый.

— Это немного не для вас. Для Хорезма. Мы же не можем туда идти с пустыми руками, — ничуть не смутился Буним.

— А также наверняка серебро за наше сукно и нашу кровь? — добавил Рыбья Кровь.

— Только за вашу кровь. Кого могут интересовать суконные тряпки… — Визирь был по-свойски бесцеремонен.

— Стало быть, на Дербент? — захотел угадать Дарник.

— Сначала я бы посмотрел на твои биремы, — уклонился Буним от прямого ответа.

Осмотром уже почти готовых двух бирем он остался весьма доволен.

— Ты, князь, на год-два опередил наших тудунов. Они ещё только собираются приглашать ромейских корабелов, а ты уже и пригласил, и сделал. Теперь Хазарское море в твоём полном распоряжении.

— Так уж и в полном? — не принял лести Дарник.

— Ну конечно. Ни у нас, ни у Дербента, ни у Гургана таких кораблей и близко нет. Даже двадцати фелукам не справиться с одной биремой. А зная, что ты там ещё камнемёты свои поставишь, то и ста фелукам они будут не по зубам.

Это и было главной целью бунимского приезда побудить князя совершить по восточному берегу Хазарского моря нападение на Гурганский эмират, подчинённый дамасскому халифу. А если и по берегу, и по морю, то ещё и лучше. Дарник против этого не возражал. Споры, как всегда, возникли лишь об оплате. Сорок тысяч дирхемов, причём только чистой монетой, — на меньшее князь был не согласен. Привезённое зерно, железо, вино и полсотни молодых рабынь в качестве частичной оплаты принимать не захотел: или меняем на наше сукно и войлок, или вези всё обратно. Немного уступил, когда визирь предложил прислать словенских ратников.

— Этих давай, только без коней, мне пешцы больше нужны. Но чтобы с оружием и походными припасами. И заранее их предупреди, что у нас тут женщин мало, пускай с собой везут.

Так и получилось, что, проторчав в Дарполе всего три дня, Буним с частью каравана поспешил в обратный путь — ибо до получения всех денег Рыбья Кровь твёрдо заявил, что против Гургана не выступит:

— Будем использовать биремы только как торговые суда, с тем же Гурганом.

Вместе с Бунимом собрался ехать в Ирбень и отец Алексей, что вызвало у Корнея некоторые подозрения. Дотошный обыск скромного имущества священника обнаружил тщательно зашитые в его одежде с полсотни листков тончайшего пергамента. На трёх листках были карты восточных земель, включая Империю Тан, море Орал и северный путь в Индию, остальные были заполнены мелкими ромейскими письменами.

— Ты, я вижу, не только проповедник, но ещё и добрый соглядатай, — весело приветствовал Дарник в Золотой юрте приведённого Корнеем испуганного отца Алексея.

— Знание о далёких странах не есть соглядатайство, а просто научное открытие, — оправдывался священник. — Если ты называешь себя верным союзником Романии, то ты должен не препятствовать везти в Константинополь моё открытие, а помогать мне.

— Я и помогу, — охотно согласился князь, — только сначала всё это открытие будет как следует переписано и перерисовано. Если бы ты сам предложил мне это, то получил бы хорошую награду, а так, увы, — ничего.

Карты были переданы лучшему рисовальщику, а письмена — Эсфири и Лидии, дабы они их переписали нормальным почерком. На отца же Алексея был наложен новый вид дарпольского наказания: княжеская опала — запрет находиться где бы то ни было в присутствии князьтархана.

Одновременно почти такая же незадача произошла с оставшимися ирбенскими рахдонитами, что собирались отправляться в Хоерз. Сопровождающие караван сорок охранников все как на подбор были в великолепных кольчугах и при украшенном самоцветами оружии. Когда Рыбья Кровь предложил вместо пошлины за проход по землям княжества поменять ирбенских охранников на сорок дарпольских ратников-соглядатаев, выяснилось, что доспехи и оружие ирбенцев были лишь ещё одним скрытым от пошлин товаром для Хорезма. Корней удвоил свой сыск и обнаружил тщательно упрятанные в стенках повозок три пуда янтаря.

А вот с этого было уже совсем не грех стребовать десятинную торговую пошлину. Проданный за один день дармовой янтарь принёс в войсковую и княжескую казну много денег, и половина всех женщина Дарполя украсили себя дорогими жёлтыми камешками. Немалая часть драгоценностей досталась и «курицам» за «службу», что сильно уменьшило княжеский прибыток, зато послужило первой ступенькой в создании дарпольской знати.

Пока решалось, чьи ратники и с каким оружием последуют с рахдонитами дальше на восток, объявился ещё один караван уже из самого Хорезма: полсотни верблюдов, тридцать ишаков и десять дивных согдийских коней в сопровождении сотни хорезмийцев из их северного Кята. На правый берег Яика караванщики переправляться не спешили, главное, что их интересовало — является ли Дарполь частью Хазарии или нет?

— А если не являемся, они что, и торговать с нами не захотят? — удивился на Ближнем Круге Корней и был тотчас послан на Левобережье к странным купцам вместе с Эсфирью, знающей согдийский язык.

По возвращении они с женой на пару представили исчерпывающие сведения.

— Это не купцы, а послы к хазарскому кагану. Во вьюках не товары, а дары для кагана. Просят пройти через наши земли в Хазарию. Хотят договориться о переселении туда двух тысяч семей из Кята.

— А эти семьи разве не по нашей земле будут переправляться? Мы тоже хотим за это дары получить, — смеясь, объявил Ратай.

— Только боюсь, что в Хазарии вряд ли обрадуются таким переселенцам, — добавила Эсфирь. — Это не воины и не купцы, а простые ремесленники и земледельцы. Если семьи — значит, и старики, и дети. Бегут просто от магометанской веры, думают, в Хазарии им всё будет мёдом намазано, — толмачка не скрывала своего пренебрежения.

— Если мы их легко пропустим — они станут думать, что мы данники хазарского кагана, — глубокомысленно высказала Калчу.

— А если не пропустим, то мы не княжество и не каганат, уважающие чужих послов, а степные разбойники, — заметил на это Сигиберд.

— Но какую-то пошлину за проход ведь можем потребовать? — попытался угодить княжескому корыстолюбию Гладила.

Окончательное решение князьтархан принял лишь на следующее утро: позволил посольству переправиться по льду на Правобережье и дальше на запад, без захода в Дарполь и без встречи с ирбенскими рахдонитами. Многих, правда, удивило, что Рыбья Кровь не захотел и сам встречаться с послами, но Корней их успокоил:

— Отсутствие переговоров с Дарполем развязывает князю руки в дальнейшем, когда дело дойдёт до переправы через Яик самих переселенцев.

Три согдийских коня за опасную переправу через реку с плывущим льдом перевозчики для княжеского табуна с кятцев всё же содрали.

7

Два месяца, из которых пять недель Ратай проходил в поясе верности, между тем миновали, и настал час представить итоги девичьего учения на войсковой смотр.

Заранее было оговорено, что сотня юниц будет сражаться с кутигурской отроческой сотней в пешем строю, предельно обезопасив себя тупым оружием и войлочными накладками. Всё это время юнцов обучали радимские полусотские, и всем было интересно посмотреть, что против них приготовили Ратай с ромейским декархом.

Смотр проходил на ристалище ставки. Посмотреть на потешное сражение прибыли до тысячи дарпольцев, и втрое больше зрителей приехало из кочевий. Ратай настоял, чтобы его юницы изготовились как можно дальше от посторонних глаз, поэтому специально выделенные смотрители отправились к ним, чтобы проверить, нет ли там чего острого и чересчур увесистого, от чего не спасут никакие смягчающие накладки. Только чтобы щиты, копья с обёрнутыми тряпками наконечниками и палки вместо мечей и булав.

С ними увязался и Корней. Вернулся, ухмыляясь во весь рот.

— Сейчас девки вам покажут! — по-хазарски крикнул юнцам.

Те уже стояли сомкнутым строем: 5 шеренг по 20 человек, выставив три ряда пик по 3, 4, и 5 аршин[4] длиной, что на выходе образовывали непреодолимый колючий ёж.

Вдали стронулась с места и девичья сотня, трусцой направилась к противнику.

По мере их приближения стали бросаться в глаза некоторые отличия: вместо больших щитов щиты малые локтевые, короткие копья лишь по краям колонны, а в середине как бы совсем без копий и пик. Обмотанные войлоком торсы делали девушек похожими на речных головастиков, только на двух ножках. Смех побежал по рядам зрителей: то, что на юнцах смотрелось почти нормально, юницам совсем не прощалось. Наконец их колонна достигла края ристалища и остановилась чуть квадратом 10 на 10 человек, ожидая начала схватки. Главный распорядитель вопросительно посмотрел на князя. Дарник против особого построения юниц не возражал. Распорядитель крикнул одним и другим, готовы ли они. Обе сотни были готовы.

Зазвучала хемодская труба, и вперёд мелким шагом, чтобы сохранять ровность строя, двинулись парни. А квадрат девушек стал преображаться в острый клин. Никто не понимал, что они задумали, пока к наконечнику клина не начали выдвигаться длиннющие, в 8 аршин, пики, которые до этого скрытно несли в опущенных руках по шесть-семь девушек. Всего таких пик было восемь, и, когда они полностью выдвинулись, их наконечники оказались вдвое длиннее пик мальчишеского ежа. Приблизившись к парням на двадцать шагов, сто юниц заорали-завизжали невыносимым женским ором и бегом со своими великаньими пиками бросились на ребят. От чего именно те дрогнули: от крика или направленных таранов — было непонятно, только непоколебимый строй радимских выучеников в мгновение разлетелся по сторонам от клина. Но это было ещё не всё. Бросив свои тараны, девушки взялись двумя руками (локтевой щит почти не мешал) за свои палки, которые у них были в полтора раза длиннее аршинных палок юнцов, и бешено закрутили их в воздухе, нанося удары по большим щитам и одним, и вторым концом своего оружия. Визгливый девичий ор не стихал, и парни продолжали дружно отступать под хохот и свист зрителей. Некоторые из ребят, правда, отступив за границы ристалища, стали собираться в отдельные ватажки, чтобы вернуться и оттеснить воительниц. Но для князя было уже достаточно. Он махнул рукой, и звук трубы дал сигнал к окончанию сражения. Горячность поединка тут же утихла. Дарник не поленился подойти к юницам, чтобы поздравить их с заслуженной победой.

— Всё, принимаю вашу сотню даже не в войско, а в свою каганскую хоругвь!

За весёлым зрелищем не сразу обратили внимание на начало наводнения. Сначала подхватились те, кто сидел на земле ближе к реке, потом пошёл плеск от многих ног в других местах, и следом поднялся крик на трёх-четырёх языках:

— Вода!.. Река!.. Потоп!..

Светило почти летнее солнце, снег оставался лишь в глубоких ямах, речной лёд плыл одиночными мелкими островками, а вода в Яике тем не менее медленно, но неотвратимо поднималась и захватывала всё вокруг. Ставке что — она на холме, а вот Дарполь?!

— Распоряжайся здесь! — приказал Дарник Калчу и с конными и пешими дарпольцами устремился в город, благо до него от ристалища было не больше двух вёрст.

Всё время думали и готовились к разливу реки, а на деле оказались готовы очень слабо. Вместо того чтобы угонять скотину дальше от реки, половина пастухов направила её прямо в город, туда же мчалась и толпа зрителей с ристалища.

— Юрты и палатки собирать и увозить! — сердитым голосом ревел Дарник. — Всю скотину вверх на сухое! Сперва овец и свиней! Коров и лошадей потом!

По словенской привычке часть припасов хранилась в крытых ямах, теперь это всё тоже надо было спешно доставать и куда-то девать. Многие тащили вещи и из домов, вдруг испугавшись, что вода и дома затопит.

Когда первая суета более-менее улеглась, князь поднялся на сторожевую вышку. Зрелище открывалось захватывающее. Как хемодцы и говорили, русло реки расширилось на две-три версты. Но обозначились и взгорки, ранее совсем неприметные, так в центре Петли получился круглый островок на целое стрелище в поперечнике. А в самом Дарполе северный край совсем не затопило, зато в южной половине, несмотря на земляной вал, люди и лошади ходили по колено в воде, а в отдельных местах погружались в неё и по пояс. К счастью, на этом уровне половодье вокруг Дарполя и остановилось. Серьёзно пострадала наружная часть города: Кутигурский посад, ипподром-ристалище, Торжище с купеческими дворищами, начатые постройки в Петле. Сильно беспокоил Затон. Повезло, что все суда там, включая трофейную хемодскую лодию, были загодя надёжно закреплены, и лишь две лодки-долблёнки оказались сорваны со своих привязей, одну удалось позже найти и вернуть, а вторую плывущие деревья превратили в груду обломков. Ставка, находясь на возвышенности, вообще не пострадала, вода остановилась у её восточных рогаток.

Теперь оставалось лишь сидеть и ждать, пока вода сама спадёт, и ездить на коне по побережью, отмечая места для будущих «сухих» дворищ. Понятны стали и остатки селищ, брошенных прежними жителями в речных тугаях, где все дома были на сваях. Видимо, самим придётся либо делать под жильё хорошую подсыпку земли, либо осваивать свайное строительство. Через три дня Яик вошёл в своё прежнее русло, явив на обозрение немало озёрец, новых речных рукавов и целые горы принесённых течением деревьев и кустов.

На время позабыты были даже боевые занятия — все, включая обитателей ставки, принялись за большие земляные работы: кто готовил к посеву пашни, кто завозил в город и предместья землю, кто копал рвы и канавы, дабы отвести речную воду как можно дальше от реки и обеспечить Дарполь дополнительными пашнями и лугами.

Князь же изо всех сил рвался в море. Первый же заплыв по реке биремы, названной «Милида», показал, что не всё в ней как надо: большой крен на левый бок, не все вёсла нужной длины, кое-где есть протечка воды, паруса не по размеру.

Впрочем, трудности не столько смущали, сколько бодрили. В трюме по-новому укладывался балласт, менялись вёсла, конопатились борта, разбирались с оснасткой обеих мачт, уверенно хозяйничал на верхней палубе Ратай, устанавливая свои камнемёты.

— Сколько ещё ждать?! — разорялся на Никанора и всех, кто подворачивался под руку, Рыбья Кровь. — Повешу, если через пять дней не будет готово!

— А мне нужно шесть, иначе двух камнемётов точно недосчитаешься, — совсем не пугался его окрика Второй После Князя. — Гоняй лучше плотников — не меня.

К сожалению, как следует помечтать о морском плаванье Дарнику удалось лишь первых три дня. На четвёртый в Дарполь прибыло новое кятское посольство, на этот раз уже именно к яицкому князю, с самым отчаянным воплем:

— Наши семьи тронулись в путь, но нас преследует войско эмира Анвара. Спаси нас, князь Дарник!

С посольством был один из пяти дарпольских соглядатаев, что два месяца назад отправился в Кят с ирбенскими рахдонитами, он рассказал всё более толково и подробно.

Две тысячи согдийских семей, не дождавшись ответа из Хазарии, но многое узнав о князе Дарнике через рахдонитов и «степное ухо», действительно вышли из Кята и направились по старой караванной дороге в сторону Яика. Через три дня их догнал, чтобы вернуть назад, отряд кятского эмира в пятьсот конников. Переселенцы возвращаться наотрез отказались. Казнь десятка их вождей ничего не дала, захват двух сотен детей — тоже, кятцы были непреклонны в своём желании покинуть эмират. Тащить же за собой силой упирающихся десять тысяч переселенцев с их повозками и скотом — на это просто не хватало охранников. Каждую ночь сотни пленников разбегались по пустыне, так что потом их только собирать приходилось по полдня. Устраивать резню арабскому воеводе было строго запрещено, и, промучившись несколько дней, он плюнул на это дело и повёл свой отряд назад в Кят, отпустил даже захваченных детей. Но никто не сомневался, что просто так магометане от них не отступят: пошлют отряд побольше с цепями и верёвками и обязательно постараются всех вернуть обратно, дабы это не послужило заразительным примером другим хорезмийцам.

— А что за люди ваши переселенцы? — спрашивал Дарник у послов.

— Учёные и ремесленники, — отвечал ему Хосрой, главный посол, худой сорокалетний согдиец с прищуренными глазами.

— А разве магометанам они самим не нужны?

Послы молчали, не зная, как отвечать на этот, по их мнению, нелепый вопрос.

— Я бедных и слабых людей не люблю и никогда им не помогаю, — князь решил зайти с другого бока.

— Мы готовы заплатить за твою помощь, — посмотрев на своих сотоварищей, сказал главный посол.

— По десять дирхемов за каждого взрослого, по пять за ребёнка, — назначил цену Дарник.

Послы коротко переговорили между собой на своём языке.

— Это будет почти пятьдесят тысяч дирхемов, — объявил Хосрой. — У нас столько нет.

— Отработаете. Десять дирхемов — это пятьдесят дней работы. Три дня будете работать на свой выкуп, три дня на себя, это тяжело, но можно справиться.

— Но ты не будешь препятствовать нам переселиться в Хазарию?

— Как только рассчитаетесь за мою военную помощь — не буду.

Послы снова посовещались.

— Хорошо, мы согласны, — сказал Хосрой.

— Ты, князь, неисправим, — осуждающе высказалась Калчу, когда послы ушли в гостевые юрты. — На уме только дирхемы и ничего, кроме дирхемов.

«Ближние» с любопытством ждали, что ответит Рыбья Кровь.

— Чувство благодарности — самое ненадёжное среди человеческих достоинств, — с удовольствием принялся объяснять ей князьтархан. — Если я их спасу без всякой оплаты, то они, конечно, будут нам благодарны… в первый год. Но со второго года начнут меня уже ненавидеть за то, что я такой щедрый и великодушный. Зато когда требуешь оплату, то тогда уже они начинают себя чувствовать выше корыстного князя, и это поможет им вернуть себе самоуважение и независимость. Разве ты сама со своими кутигурами не прошла через это?

— Признавайся, признавайся! — со смехом поощрил воительницу Корней.

— Так ты ещё тогда всё рассчитал?! — чуть по-детски удивилась Калчу.

Дарник только рассмеялся в ответ.

О том, кто пойдёт в поход, споров почти не было: каганская хоругвь, лурская и две словенские — все те, кто хорошо проявили себя за зимовку. В последний момент к войску добавилась ещё хоругвь Радима из кутигуров, ромеев и хазар. В пяти днях пути по карте отца Алексея на Хорезмской дороге на берегу реки находились развалины древнего караван-сарая. Решено было, что две хоругви останутся там возводить опорную крепость и устанавливать Ватажную гоньбу в Дарполе. А три хоругви пойдут дальше. Если магометане окажутся сильнее, походное войско отступит к опорной крепости, а потом с подкреплением снова ударит по возомнившему себя победителем противнику.

— Если возьмёшь колёсные пращницы, я тоже с ними должен ехать, — напомнил о себе Ратай. — Ну хотя бы в эту опорную крепость.

— В поход будешь ходить, когда чуть-чуть поглупеешь, а пока ты нужен здесь, — не поддался на уговоры Дарник.

Наместником в Дарполе князь оставлял Агапия, забирая Гладилу с собой в будущее пограничное городище.

Учитывая усиливающуюся с каждым днём жару, строгому сокращению были подвергнуты все лишние люди и припасы. Из ста пятидесяти катафрактов в полном снаряжении остался лишь каждый десятый, ватажные мамки, прежде всегда бывшие при войске, оставлены дома, сторожевых псов взята одна дюжина, повозки со съёмными деревянными стенами поменяли на повозки с лёгкими ступичными колёсами и полотняным верхом, колесницы за счёт колёс тоже сильно облегчили, второе ударное оружие оставили в оружейницах, расчёт был сделан на луки, самострелы и пращи — ведь вряд ли арабы в погоне за ремесленниками нацепят на себя железные доспехи.

Зато на каждую повозку дополнительно брали по три мешка древесного угля для костров, по связке лопат и кирок и по дюжине сильно обожжённых глиняных горшков — последней придумки Ратая. Наполненные землёй и запущенные большими пращницами, они при ударе разлетались десятками острых осколков, раня случившихся рядом людей и лошадей. Все походники также несли на себе по две фляги с водой и торбу с сухарями.

На левый берег Яика переправлялись на плотах и нанятых хемодских лодиях. Первой вперёд помчалась дозорная сотня Корнея выбирать и готовить полуденную и ночную стоянки. Чтобы сильно не растягиваться, войско двигалось четырьмя колоннами, возле каждой из повозок шествовал десяток пешцев, чьи щиты, доспехи и палатки ехали на повозке. На колесницах спали по три ночных караульных, рядом вышагивали сами колесничие, весьма недовольные своей пешей участью. Конники и катафракты, погарцевав первое время перед пешцами, тоже сошли с коней и шли рядом — путь предстоял долгий и изматывающий, важно было сохранить лошадиную свежесть. Хуже всего обстояло с колёсными пращницами, особенно когда дорога проходила по песку, тогда на помощь четвёрке упряжных лошадей приходила специально прикреплённая ватага пешцев, толкая застревающие пращницы.

Рыбья Кровь и сам нередко спешивался — так сподручней было разговаривать с воеводами и чтобы лишний раз не смущать придирчивым взглядом ратников, ещё не втянувшихся в походное движение. Иногда и вовсе отъезжал далеко в сторону полюбоваться на пёструю цветущую степь. Как жаль, что через какой-то месяц всё вокруг превратится в выжженную равнину с редкими пучками сухой травы. Но по крайней мере ближайший месяц о фураже заботиться почти не приходилось.

К вечеру на ночном привале сотский замыкающей хоругви сообщил князю:

— За нами от Дарполя движутся две ребячьи сотни.

Это было их явным самовольством и нарушением каганского запрета.

— Пошли им сказать, что не получат ни бурдюка воды, ни фунта сухарей.

Утром сотский доложил, что малолетки на войсковые припасы не претендуют:

— Сказали, что сами дойдут.

Сами так сами, князь решил особо не строжничать.

На второй день вышли к морскому берегу и дальше двигались уже вдоль него, лишь спрямляя извилистую береговую линию. Почти все стоянки оказывались у развалин караван-сараев, что указывало на кипевшую некогда здесь большую дорожную жизнь. Дозорные Корнея заранее выбрасывали оттуда всё, что напоминало о недавней чуме, и после ночёвки возле каждого караван-сарая оставалось по ватаге ратников с лошадьми для Ямской гоньбы и возведения земляных укреплений сторожевой вежи.

Смешанный состав как хоругвей, так и сотен, против которого всегда возражали воеводы, тем не менее приносил свои плоды — сорокавёрстный дневной путь не оставлял ни времени, ни места на племенные землячества: где упал, там и заснул; кто помог поднести твою торбу, тот и друг; кто смешное рассказал, тот и общий любимец. А так называемую толмачку — смесь из словенских, ромейских, хазарских, кутигурских и готских слов — все за год и так хорошо освоили. Кутигурской или лурской сотня называлась в основном из-за своего сотского, при котором непременно находился полусотский словенин или ромей, знающий словенский язык. Пешцами-щитниками и колесничими-камнемётчиками преимущественно были словене — тут как нигде нужна была выучка и слаженность действий. Катафрактами по большей части являлись ромеи, да и сколько там нужно тех катафрактов! В пешие лучники, самострельщики и пращники набрано было всех понемножку. В конники отбор был самый придирчивый, поэтому попадали в основном хазары, кутигуры и луры, кто сумел пройти в Дарполе должные испытания.

Карта отца Алексея не обманула — на пятый день вышли к Эмба-реке. Дарник полагал, что она будет такой же, как Яик: с извилистым руслом и густыми тугаями. Вместо этого перед походниками открылась гладкая, как стол, степь и прямо текущая по ней широкая полоса воды, с мелкими купами кустов по берегам. Брод искать не приходилось — он был везде, мудрено было отыскать хотя бы саженную глубину.

Привередничать особо не стали — наличие воды было самым главным условием для закладки большого опорного городища, поэтому выбрали под него первый взгорок и решили по реке назвать его Эмбой. В нём оставили две хоругви, сломанные повозки и часть припасов, чтобы дальше идти налегке. Явно слабых хоругвей по пути выявить не удалось, и, чтобы никого не обидеть, просто тянули жребий. Некоторые сомнения возникли насчёт колёсных пращниц, дозорные докладывали, что дальше на много вёрст будет чистый песок. Но тут Вихура, помощник Ратая, встал на дыбы:

— Если я их не испытаю в деле, Ратай с меня голову снимет! — И твёрдо пообещал, что из-за его пращниц у войска задержки не будет.

Отдав распоряжение Гладиле, как и что в городище строить, в том числе и сторожевую вежу у впадения реки в море, Дарник повёл три хоругви дальше на юг. Из-за жары решено было делать переходы ночью. Высылать вперёд через каждых две версты караулы, чтобы те не давали походному войску сбиться с нужного направления. Днём в самое пекло палатки превращали в широкие навесы и отсыпались под ними.

На первое утро выхода из Эмбы Дарнику доложили, что конный отряд кутигурских юнцов их уже не преследует. Вот и хорошо, с облегчением подумал князь. Однако на третье утро выяснилось, что дерзкая ребятня идёт не сзади, а сбоку, отдалившись от войска на три версты. Удивлённый Дарник послал к ним своего оруженосца. Вернувшийся Афобий сообщил, что их двухсотенный отряд оставил половину лошадей в Эмбе, а на оставшейся половине едут по двое, вернее, вышагивают рядом по двое, нагрузив лошадей бурдюками с водой и перемётными сумами с провизией.

— А вид у них какой? — поинтересовался князь.

— Пока ещё бодрый, — отвечал ромей, сам уже порядком осунувшийся.

Минуло ещё две ночи, и Дарник приказал молодёжи присоединяться к основному войску — велика была опасность потерь среди них от изнурённости тяжёлой дорогой.

Войско встретило пополнение равнодушно, даже сотня молоденьких кутигурок не вызывала особого интереса — самим как бы не свалиться от усталости.

На шестой день гонец привёз записку от Корнея: «Магометан две тысячи, захваченных ими переселенцев тысяч десять — двенадцать. Двигаются назад в Кят медленно и стадом». Гонец на словах добавил, что несколько раз магометане пытались напасть на корнеевскую сотню, но сто дальнобойных луков останавливали их атаки — терять лошадей от назойливых разбойников у арабов никакого желания не было.

— А сами они в доспехах? — поинтересовался Дарник.

— У воевод стёганые доспехи точно есть, простые же воины только со щитами и в шлемах и то через одного. Луки у них так себе, бьют шагов на сто, не больше.

Такое облачение и вооружение вполне уравнивало оба войска в силах и даже давало преимущество дарникцам, не обременённым захваченной добычей.

— Ограду на ночь какую-либо ставят?

— Нет, только дозорных-костровых.

— Где ж они в пустыне столько дров набрались?

— Так совсем маленькие костры горят, на кизяке.

От этих известий князя охватил сладкий подзабытый озноб: ох, давно он ни с кем не сражался в чистом поле!

8

Ещё две ночи двигались ускоренным ходом и наконец вышли к сторожевым караулам корнеевцев. Воевода-помощник недовольно бурчал:

— Чего так медленно? Мы уже почти у границ Хорезма. Так они и за подмогой послать могут.

Он, как всегда, нисколько не сомневался в предстоящей победе. Другого мнения придерживался Радим, назначенный в походе главным хорунжим:

— Если у них две тысячи конников на хороших лошадях, им и подмоги не надо.

— Конников, может, и две тысячи, но коней только тысяча, — ответил ему на это Корней. — Я видел, как они по двое на лошадях ездят. Для охраны кятцев им много конницы не нужно.

На рассвете, оставив войско отдыхать, князь с воеводами направились вперёд.

Арабы, уже привыкнув к преследованию корнеевцев, совсем не обращали внимания на новых зрителей. Бесконечная, уходящая за горизонт колонна из пленённых кятцев, их двуколок, запряжённых ишаками и верблюдами, пеших и конных арабов в матерчатых тюрбанах с бармицами медленно двигалась на юго-восток.

— Если ударить прямо сейчас, то охрана разбежится и весь обоз с пленными точно будет наш, — горячо подзуживал князя Корней.

— Тогда мы сами станем неповоротливыми и неподвижными, — возражал ему Радим. — И уже они вокруг нас будут кружиться. А кони у них получше наших.

— Так нам это только и надо. Укроемся за повозками, и пусть себе кружатся.

Дарник не спешил с ответом, понимая правоту Радима: сам когда-то оставил противнику свой тяжёлый обоз, чтобы потом наголову его разбить.

Вернулись в стан, так ни с чем и не определившись. Дав войску поспать до полудня, князь повёл его за кятцами. Их они нагнали ближе к вечеру, когда хорезмийцы устраивались уже на ночлег. Свой стан Дарник приказал ставить в полуверсте от противника.

— Так они нас увидят и как следует сосчитают, — встревожился Радим. — Потеряв неожиданность, мы потеряем половину своей силы, если не больше.

Другие собравшиеся вокруг Дарника воеводы были такого же мнения.

— Думаете, их воины, уже выполнив свою задачу, захотят драться с равным ему по силам противником? Самое время готовить угощение для арабского мирарха, или как там его ещё называют. — Было не совсем понятно, шутит князь или говорит серьёзно.

Разумеется, появление так близко большого войска не осталось незамеченным. Как только дарникские повозки стали выстраиваться в квадратный ромейский фоссат[5], по направлению к ним поскакал небольшой отряд человек в двадцать. Когда лучники из пешего охранения изготовились к стрельбе, арабы, развернувшись, поскакали обратно.

Из жердей тем временем в стане уже возвели привычную трёхсаженную смотровую вышку, над которой заколыхалось большое Рыбное знамя, дабы арабским дозорным было что сообщить своему военачальнику.

Расчёт князя оправдался, вскоре к их стану приблизилась уже настоящая группа переговорщиков: трое воевод в богатых одеждах и знаменосец с жёлтым кятским знаменем с начертанными на нём арабскими письменами. Остановившись в стрелище от фоссата, они всем своим видом показывали, что ждут таких же послов для переговоров. Делать нечего — Дарник с Корнеем и знаменосцем выехали к ним навстречу. Порывался ехать ещё и сотский Ерухим, знающий согдийский и арабский языки, но князь его остановил:

— Если они не знают ни хазарского, ни ромейского, то тогда и договариваться ни о чём не будем.

Афобий постарался на славу, украсил коня Дарника лучше, чем самого князя, но всё равно убранство арабских скакунов было значительно роскошней: драгоценные камни и золотая инкрустация не только на нагрудных ремнях и попоне, но даже на уздечке.

— Я Ислах ибн Латиф, визирь кятского эмира, — представился на хазарском языке главный переговорщик, смуглый длиннолицый мужчина лет тридцати пяти. — Наше войско занималось поимкой кятских преступников, и теперь мы, поймав их, возвращаемся домой. Кто вы и почему идёте за нами?

— Я князьтархан Дарник Рыбья Кровь и иду не за вашим войском, а чтобы помочь кятским переселенцам, — учтиво отвечал ему князь. — Месяц назад в мою ставку прибыл посол Хосрой из Кята, который посулил мне пятьдесят тысяч дирхемов за помощь кятскому племени пересечь эту пустыню и поселиться в Хазарской земле. Думаю, ваши беглые преступники и есть эти переселенцы.

— Этот Хосрой есть самый главный преступник. И мы просим тебя, князь, выдать его нам, за что эмир Кята Анвар ибн Басим будет тебе очень благодарен. Мы даже можем обсудить, в чём может состоять эта благодарность. Надеюсь, что такая мелочь, как беглые преступники, не может служить причиной раздора между твоим, князь, Яицким княжеством и бескрайними владениями великого халифа Мухаммада.

То, что визирь не клюнул на Хазарскую землю, а прямо обозначил самостоятельное Яицкое княжество, было одновременно и приятно, и как-то обвинительно, мол, знаем, что чистый разбойник и можешь ничем законным не прикрываться.

— Конечно, нет, но всё упирается в данное мной слово и пятьдесят тысяч дирхемов. Мои воины не поймут меня, если я не смогу им заплатить. Но если бы вдруг половина этой суммы появилась у меня, тогда всё можно было бы наилучшим образом уладить.

Ислах посмотрел на своих спутников и получил их молчаливое согласие.

— К сожалению, сейчас в моём походном ларце таких денег нет, но по возвращении в Кят вместе с твоими, князьтархан, послами мы можем прийти к нужному соглашению.

— Мы можем поступить ещё проще, — невозмутимо подхватил Рыбья Кровь. — Вы нам отдадите половину захваченных вами переселенцев и ту казну, которая есть в твоём походном ларце. А мои послы последуют с вами в Кят, чтобы как-то договориться об оставшейся сумме. В этом случае никто не будет ущемлён в своих денежных интересах и можно будет подумать о каких-то уступках.

— Чтобы принять нужное решение, мне нужно переговорить с моими людьми. Уже слишком поздно, и лучше перенести окончательное решение на завтра.

На том они, попрощавшись, разъехались в разные стороны.

Воеводы с нетерпением ожидали результаты переговоров. То, что всё может закончиться миром, не всех обрадовало.

— Зачем мы тогда сюда шли, если получим только часть переселенцев без денег — арабы всё ценное у них наверняка отобрали, — высказался хорунжий Нака.

— Если их визирю надо поговорить со своими помощниками, то что тебе мешает, князь, переговорить с нами? А если мы все за сражение, то ты вовсе не нарушаешь своего мирного слова, — нашёл нужную лазейку Корней.

— Узнать бы, есть ли у них запасы воды, — с сомнением произнёс Радим. — Ну, захватим мы десять тысяч кятцев без воды, и через два дня они все у нас перемрут.

Поинтересовались мнением Хосроя. Тот считал, что утром арабы сами нападут на дарпольцев.

— Ну вот, вы сами всё и сказали, — подвёл итог совету Рыбья Кровь. — Дадим войску как следует поспать, а утром всё видно будет. Только выставить двойные караулы с собаками, и в каждой хоругви одной сотне не спать и быть в доспехах.

Однако отдохнуть войску не удалось. Едва князь расположился в своём шатре ко сну, как караульные привели из кятского лагеря двоих перебежчиков. Те через Ерухима рассказали, что арабы готовятся отобрать у них молодых парней и девушек, тех, кто может выдержать трудный путь, посадить их по двое на ишаков и верблюдов, а остальных без воды и еды оставить словенскому войску.

— Я бы на их месте всё так и сделал, — одобрил арабский замысел Корней. — Мы же и будем виноваты в гибели всех оставшихся.

Перебежчики вместе с разбуженным Хосроем принялись уговаривать князя напасть на арабов, не дожидаясь рассвета:

— Иначе вы их потом просто не догоните.

— Понимают ли они, что при ночном нападении часть переселенцев тоже погибнет? — сердито поинтересовался у Ерухима Дарник.

— Понимают, только иначе погибнет гораздо больше людей.

Князь размышлял недолго.

— Где арабы держат своих коней?

— Все кони у них в отдельных загонах. Натягивают между своими арбами верёвки вот тебе и загон.

Дарник расспросил, как содержатся кятцы. Обычно в центре лагеря. На ночь мужчин укладывают на землю и за ногу привязывают к общей железной цепи. Но сегодня их уложили в дальнем конце лагеря с тем, чтобы сосредоточить против дарпольского стана большее количество своих воинов.

— Если начнётся суматоха, могут ли переселенцы сами освободиться от верёвок?

Перебежчики отвечали, что могут, хотя это потребует какого-то времени.

Тогда князь попросил их вернуться в лагерь и подговорить кятцев о прямой помощи: они должны и сами освободиться и перерезать верёвки конских загонов — если испуганные лошади разбегутся, то это будет половина победы над арабами.

Переглянувшись между собой, перебежчики согласились с этим. Вручив им два десятка ножей, их вместе с Хосроем отправили назад в лагерь.

Воеводы были в полной готовности к ночному нападению, но Дарник немного охладил их пыл:

— Нападение в лучшем случае состоится на рассвете, когда видно станет, с кем вы рубитесь. Пока что мне нужны лишь две сотни конников.

— Мы, мы, мы! — загорелись словене, луры, кутигуры.

Молчали лишь сотские юнцов и юниц тоже приглашённые в княжеский шатёр.

— А вы чего не рвётесь? — обратил к ним Рыбья Кровь.

— Так ведь всё равно нас никто не пошлёт.

— А вот как раз вас я и хочу послать.

— Нас? Да мы!.. Да обязательно!.. Хоть сейчас!.. — радостно завопили юные сотские.

— Почему их? Что они могут? — воспротивился Нака.

Дарник объяснил:

— Мне нужны не их кистени, а их арканы. Как только в лагере начнётся сумятица, и кони начнут разбегаться, задача юнцов и юниц переловить их как можно больше. Выдать им всем белые повязки на головы.

— А как там начнётся сумятица, если мы сами нападать не будем? — простодушно удивился Нака.

Вместо ответа Дарник выразительно посмотрел на Вихуру.

— Твои штуки все будут стрелять? И на сколько выстрелов есть камней? До рассвета дотяните?

— Если заберём все «репы» у колесничих и пустим в дело горшки с землёй, то дотянем, — заверил Вихура.

— А остальные тогда что? — недовольно произнёс Радим.

— Остальным положить рядом с собой доспехи и оружие и спать.

Но вряд ли кто в эту ночь сумел заснуть — все находились в сильном возбуждении, желая и опасаясь предстоящей схватки.

Полверсты для Больших пращниц было далековато, поэтому их по-тихому выкатили за повозочную ограду и на полтораста шагов приблизили к лагерю кятцев — вот когда по достоинству оценили придумку Ратая поставить пращницы на колёса. Тут же пристроили двадцать колесниц с камнемётами и триста щитников с пиками с двумя сотнями лучников за спинами на случай, если арабы попытаются ответно напасть. Привести пращницы в готовность не составило труда. Больше ста ратников подносили камни, горшки и мешки с песком из фоссата.

Водяные часы показывали три часа ночи, когда шесть пращниц, мощно разворачивая свои коромысла, принялись засылать на пятьсот-шестьсот шагов по четыре пуда камней, многие из которых попарно были связаны волосяными верёвками, что делало их особенно смертоносными.

В полной темноте падающие с неба камни, горшки и мешки с песком произвели именно тот эффект, на который рассчитывал Дарник. В лагере мгновенно вспыхнула паника, даже за полверсты слышны были вопли и крики мечущихся там людей. К ним добавилось и жалобное лошадиное ржание.

— В бой ни с кем не вступать. Ваша цель — только кони. Но если всё же будут стычки, крепко помнить, что только двое на одного — никак не иначе, — в последний раз озадачил бравую ребятню Рыбья Кровь.

Первые захваченные лошади стали поступать уже через каких-то полчаса. Юнцы выскакивали к освещённым масляными светильниками воротам стана, бросали ратникам аркан с добытым скакуном, хватали новый аркан и уносились снова в темноту.

Поднявшись на смотровую вышку, князь не столько всматривался, сколько вслушивался в происходящее в кятском лагере. Звуки были вполне обнадёживающие.

Когда стало чуть рассветать, вдали показался большой, конников в двести, отряд, мчащийся с метательными дротиками и мечами к пращницам. Корней с Радимом немедленно усадили на коней полсотни катафрактов и две сотни конников. Но встречная атака не потребовалась. Подпустив арабов на двадцать сажений, два десятка камнемётов дала залп каменными «яблоками» и железными «орехами», одновременно сто лучников за спинами щитников выпустили по три стрелы, а кутигурские пращники взмахнули своими ручными коромыслами. Передние ряды арабов вместе с лошадьми посыпались на землю. Из ворот уже грозно выезжали и строились катафракты и конники.

— Стоять на месте! — послал им приказ Дарник.

Потеряв добрую треть своего отряда, арабы развернулись и поскакали прочь.

К фоссату, между тем, доставляли уже пленных. Кони-то кони, а как юнцам не схлестнуться с настоящими воинами. В качестве оправдания каждого араба вели по двое юнцов: один тянул аркан, а другой грозно махал кистенём вблизи головы пленного. Причём, из девятнадцати человек семерых захватили юницы. Ещё с десяток раненых перед колесницами арабов доставили лучники.

Одним из пленников юниц был худенький черноволосый мальчишка лет тринадцати, он громко и повелительно что-то кричал то по-арабски, то по-согдийски.

— Говорит, что он Кадир, сын кятского эмира и требует, чтобы с ним хорошо обращались, — перевёл Ерухим.

— Ну раз требует, то будем повиноваться, — под смех воевод заключил князь и сделал знак Корнею заняться крикливым пленником.

Пользуясь наступившим затишьем, дарпольцы собирали выпущенные камни и стрелы, а лекари перевязывали тяжелораненых воинов противника.

— Сто восемь коней, — доложил о добыче Радим. — Но почти все без сёдел. Из юнцов никто не погиб, нет даже раненых.

Потом к фоссату потянулись переселенцы, их было от трёхсот до четырёхсот человек, почти все мужчины, юноши и старики, явно не воинского сословия, одетые в ватные разноцветные халаты. Ими предводительствовали несколько бородатых старейшин. Дарник принял их за воротами стана, чтобы сумятица не возникла уже в собственном фоссате. Кятцы рассказали, что все арабы, отступив, сосредоточились позади их лагеря и теперь они не знают, как им быть: оставаться на месте или переходить в хазарский стан. Дарник их не поправлял — пусть пока будет «хазарский стан». Попросил только всех коней, верблюдов и ишаков переселенцев вместе с запасами воды перевести ближе к фоссату:

— Тогда арабы не смогут у вас никого забрать. Если кого погонят пешком, это сделает их медлительными и неповоротливыми. И мы всегда сумеем их догнать и всё отбить.

Заодно предостерёг кятцев от попыток проникнуть в фоссат — он только для самих дарпольцев.

Арабское войско тем временем приходило в себя. Собравшись в одном месте позади переселенцев, оно какое-то время готовилось к боевым действиям, но видя, что их больше никто не атакует, а самим нападать на закрытого повозками противника не с руки, некоторое время просто выжидало, давая возможность яикцам войти в лагерь кятцев и устроить там грабёж. Когда и этого не случилось, то ничего не оставалось, как снова вступить в переговоры. На этот раз к их, подъехавшей на безопасное расстояние группе, отправился один Ерухим, чтобы пригласить в княжеский шатёр. Чуть поколебавшись, трое вчерашних переговорщиков приняли приглашение князя.

Дарник сперва хотел принимать гостей в присутствии воевод, но видя их слишком весёлое настроение, всех выгнал вон, оставив в шатре лишь Корнея, Радима и Наку.

— Нечего тут ухмылки строить, мы ещё никого не победили.

Едва гости вошли в шатёр, Дарник счёл нужным извиниться:

— Прошу прощения за ночную стрельбу моих воевод — они столько времени тащили с собой камни для камнемётов, что когда вы отказались о чём-то договариваться, решили избавиться от этого лишнего груза. Все ваши раненые воины, как следует, перевязаны и как только вы пришлёте за ними свои арбы, они сразу будут вам возвращены. Убитые, разумеется, тоже.

Переговорщики почувствовали себе уверенней от его любезного тона.

— Вы не только стреляли, но захватили наших коней и воинов. Как быть с ними?

— Это будет зависеть от того, как мы договоримся о переселенцах.

— Если мы отдадим половину преступников и часть денег, то вы нам возвращаете и коней и пленных? — решил уточнить Ислах.

— Не совсем так. У вас слишком хорошие кони, и мои ратники считают их своей законной добычей. Ваших воинов мы конечно вернём, но не сейчас. Мы их отпустим, когда придём в нашу восточную крепость. Если отпустим сейчас, вы обязательно на нас нападёте. — Рыбья Кровь широко, почти дружески улыбнулся.

— Разве вам после ночного нападения можно верить? — резонно усомнился визирь.

— Хотите сражаться — будем сражаться, — пожал плечами князь.

— Среди этих воинов был один юноша, нельзя ли вернуть сейчас хотя бы его.

— Он утверждает, что он сын вашего эмира.

Ислах досадливо поморщился.

— Можем ли мы его увидеть?

— Конечно, — разрешил Дарник и кивнул воеводе-помощнику.

Пока Корней отсутствовал, гости угрюмо молчали, Нака исподтишка их рассматривал, Радим поигрывал кулачной скобой, а князь прикидывал, как быть дальше.

Рядом с шатром послышались шаги, и в шатёр следом за Корнеем вошёл Кадир и две юницы, захватившие его.

Ислах коротко переговорил с подростком на арабском, потом повернулся к князю:

— Какой выкуп ты хочешь за него?

— Никакого. Просто он пока наш гость. До восточной крепости.

— Но это невозможно! — забыв о выдержке, гневно вскричал визирь.

Дарник знаком показал юницам увести «гостя». Но мальчишка, оттолкнув от себя их руки, бросился к Ислаху и тесно к нему прижался, жалобно что-то объясняя.

Корней вопросительно глянул на князя: стоит ли арабского принца вытаскивать из шатра силой. Дарник терпеливо ждал.

— Я сказал ему, что скоро заберу его, — чуть с вызовом произнёс Ислах.

— Так и будет, — согласился Рыбья Кровь. — Только лучше, если дальше мы продолжим разговор без вашего мальчика.

Ислах снова что-то сказал по-арабски, и Кадир с большой неохотой вышел вместе с юницами из шатра.

— Если мы вернёмся в Кят без него, нас всех казнят, — с вызовом сказал визирь. — Это знают все мои воины и будут сражаться за него не жалея собственной жизни.

— Давай сначала решим все с переселенцами, — предложил-приказал князь.

Ислах утверждал, что сбежавшие из Кята хорезмийцы — вероотступники, которые приняли магометанскую веру, чтобы не платить джизью — налог на неверных, а когда узнали, что налоги платить всё же придётся, то решили вернуться в своё прежнее огнепоклонство. Более того, из-за войны Хорезма с тюргешами уже два года эти налоги не платили. Дарник был в затруднении — обвинение действительно было серьёзным. Послали за кятскими старейшинами. Те, явившись на суд военачальников, сначала всё отрицали. Однако магометанское обрезание не такая вещь, которую скроешь, и как только князь пообещал, что велит мужчинам-кятцам обнажить свои чресла, старейшины неохотно признали, что, да, в половине семей один из сыновей действительно магометанин, но бегут они не от веры, а от невозможности продолжать свою привычную родовую жизнь.

— К нам приходят в дома и уничтожают наши блюда, книги, забирают наши динары и вышивки — все, где есть изображения людей, — горячо обличали визиря кятцы.

Спор между Ислахом и старейшинами шёл на согдийском языке, и Ерухим, наклонившись к уху Князьтархана, быстро переводил ему на ромейский язык.

— Приходят к тем, кто принял нашу веру, поэтому должен соблюдать наши законы, — поправлял старейшин Ислах. — Разве в тех семьях, которые верят в Мирту, делают что-то подобное. К ним ведь никто не приходит и ничего им не запрещает.

— Когда мы впускали вас в свои города, вы обещали, что ущерба нам ни в чём не будет, — отвечали старейшины. — А теперь мы на своей земле стали самыми униженными и бесправными людьми.

— Тридцать лет вы с этим соглашались, а теперь стало невыносимо, — не оставался в долгу визирь, видно было, что подобные споры имеют давнюю историю и у каждой стороны есть железные доводы. — Раньше ваши города беспрерывно воевали друг с другом. Мы принесли вам мир и сытую жизнь. Заплатите налоги, подайте, как положено, эмиру Анвару прошение об уходе из Кята, он назначит вам оплату и пойдёте куда хотите.

— Оплату за что? — ярились старейшины. — Своим унижением мы давно за вашу мирную жизнь с вами расплатились!

Поняв, что криками здесь ничего не достигнуть, князь отослал старейшин и всех лишних, и стал обсуждать положение с одним Ислахом. Услышав ромейскую речь, визирь и сам перешёл на ромейский язык, которым владел лучше хазарского. Теперь они с Дарником ещё лучше понимали друг друга. То, что юницы сумели захватить в плен сына эмира, давало в руки князя огромное преимущество, но он старался это особо не выпячивать. Напротив больше сам выступал как проситель:

— Да будет свободен твой Кадир, не беспокойся об этом. Самое главное сейчас для меня — это установить хорошие отношения с эмиром Анваром и не потерять при этом уважение своих воинов. Все знают, что им обещана плата за доставку кятцев, и если я от этого откажусь, они могут взбунтоваться, как взбунтовались сегодня ночью. Поэтому давай думать, как сделать, чтобы никто не понёс урона. Можно конечно и враждовать, но пользы от этого не будет никому. Я хорошо понимаю твоё сложное положение: поехал на лёгкую прогулку за неразумным простонародьем, а тут встречаемся мы и требуем половину твоей добычи. Даже если ты вернёшь себе Кадира, тебя обязательно накажут за то, что не стал с нами крепко сражаться. А если начнёшь сражаться, то при плохом вооружении потеряешь половину людей, и это тоже будет твоим большим просчётом. Поэтому предлагаю тебе хорошую сделку. Переселенцев и их имущество мы разделим... (визирь недовольно вскинул голову) Да, разделим! Это будет просто нужным прикрытием для нашего тайного большого договора. Я напишу на ромейском языке послание эмиру Кята, а ты напишешь от его имени Анвара послание эмиру Гурганскому... (Именно в Гурган на южный край Хазарского моря Дарник хотел плыть на биремах.)

— Кому? — у Ислаха от изумления округлились и рот и глаза.

— Эмиру Гурганскому, — спокойно повторил князь. — Послание о том, что Яицкое княжество стремится к торговле, а не к войне. И о том, что в Кяте уже есть торговое подворье князя Дарника...

— Но его там нет!

— К тому времени, когда я встречусь с гурганским эмиром, это подворье будет, прямо из восточной крепости двадцать моих купцов вместе с твоим войском поедут в Кят.

Визирь уже не возражал, а просто внимательно слушал.

— Своему же эмиру ты тайно, без свидетелей скажешь, что князь Дарник может пропустить через свои земли и снабдить нужными припасами арабское войско в походе на Хазарию. Вам не удаётся её победить через Дербенские ворота, зато можете ворваться в её плохо защищённые города и кочевья с востока.

— Ты забываешь, что Хазарию закрывает с востока Итиль-река, которую так просто не переплыть.

— Её не переплыть, пока нет судов для переправы. У меня такие суда есть.

Ислах глубоко призадумался. Дарник терпеливо ждал, ему сейчас было так же интересно, как на переговорах с тюргешами. Его княжескому честолюбию уже мало было простых ратных побед, хотелось ввязаться во что-то более серьёзное, что позволило бы вершить судьбы стран и народов.

— А ты сам присоединишься к нашему войску против Хазарии? — нашёл нужный вопрос визирь.

— Это будет зависеть от ваших намерений. Если вы захотите просто напасть на Хазарию, разорить её и уйти, то не присоединюсь. Если же вы придёте, чтобы навсегда там остаться, то это совершенно другое дело. Но пока об этом говорить преждевременно. Мои двадцать купцов побудут в Кяте два месяца, а потом часть из них с хорезмскими товарами поедет назад на Яик. Я думаю, к этому времени кятский эмир придёт к какому-либо решению и сообщит мне об этом вместе с купцами. По-моему это лучший выход и для тебя и для меня. Разделив переселенцев, ты отправишь часть войска с частью своих воинов назад в Кят. А другую часть поведёшь следом за нами. В семи днях пути отсюда на север находится моя крепость Эмба. Там я передам тебе Кадира и других заложников вместе с необходимым запасом воды и еды.

Ислаху такой план не особо понравился:

— А почему нельзя отдать мне Кадира сейчас?

— Потому что тогда у тебя может возникнуть соблазн отомстить мне за ночной град камней. Здесь сделать это просто, а в Эмбе не получится. Своим архонтам можешь сказать, что мы обсуждали вот это разделение простонародья. О намерениях насчёт Хазарии будет лучше, если ты расскажешь только эмиру. В Хазарии позволяют существовать моему княжеству лишь как защитной преграде против кутигур и тюргешей. Если там узнают о моих с тобой переговорах, боюсь, моему княжеству будет уже не жить.

Разумеется, всё это сразу принять визирю было трудно, и он попросил время, чтобы хорошо всё обдумать. Теперь требовалось ещё как-то разделить кятцев. Это Дарник взял на себя. Проводив визиря, он позвал в шатёр старейшин. Те выглядели крайне сердитыми — только сейчас Хосрой рассказал им об оплате за переселение на Яик.

Вперёд выступил старейшина Маннах, высокий старик с волнистой белой бородой.

— Наш посол Хосрой, неверно изложил тебе, князь Дарник, наше прошение. Мы хотели лишь прохода через твоё княжество, а не права поселиться в нём.

— Хосрой всё сделал правильно, — встал на защиту посла Рыбья Кровь. — Если бы он иначе просил о помощи, ни один дарпольский ратник не тронулся бы в путь. И через три дня вас уже в Кяте продавали бы в рабство. Кроме ваших интересов у меня есть интересы моего войска. Оно состоит из наёмников, а наёмники всё делают только за деньги. Мне больших трудов стоило уговорить их, что вы заплатите за свою жизнь и свободу не серебром, а подённой работой.

— Значит, если у человека семья состоит из десяти человек, он будет копать землю пятьсот дней и зимой и летом? Полтора года? — Длиннобородый неплохо считал. — Чем же твоё рабство будет отличаться от рабства эмира? У них условия гораздо легче.

Да, я, кажется, в самом деле немного переборщил, спохватился Дарник, но уступать решил по-своему.

— В моём княжестве много молодых мужчин, но очень мало женщин. За каждую вашу невесту я уберу по тридцать дирхемов или сто пятьдесят дней работ. Если у вашего человека три дочери, то ему останется отработать лишь пятьдесят дней. А у кого будет четыре, тому я сам ещё доплачу чистым серебром двадцать дирхемов.

Находившийся в шатре Корней, отвернувшись, беззвучно трясся от смеха.

— А почему ты, князь, не можешь потребовать, чтобы арабы вернули то, что у нас награбили? — ввернул вопрос Хосрой, приободрённый поддержкой Дарника, перед своими старейшинами.

— Освободившись от вас, арабы стали для нас неуловимы. Просто так они золото не отдадут, кони у них лучше наших, и гоняться за ними по пустыне бесполезно. Зато можно будет считать, что за налоги эмиру вы расплатились сполна.

— Боюсь, всё же, что наш народ на такие твои условия не согласится, — сказал Маннах, и старцы удалились из княжеского шатра в большом недовольстве.

— А если они, в самом деле, все вернутся в Кят? Нам тогда что? — приуныл Корней.

— Мы получили сто восемь замечательных коней, сорок мечей, строим Эмбу, проложили торговый путь в Хорезм, провели отличные переговоры на будущее, — перечислил Дарник, — а тебе всё мало? И при этом не потеряли пока ни одного ратника.

Медлить между тем было нельзя, каждый час обходился в заметную потерю запасов воды. Редкие колодцы на старой караванной дороге могли обеспечить ею лишь сто-двести человек, но никак не десять тысяч ртов. Если у дарпольцев бочки и бурдюки с водой ещё оставались, то в лагере кятцев питьё уже выдавали по чашке на человека. Не намного лучше обстояло с этим и у арабов. Переговорщики же больше до конца дня не появлялись ни от Ислаха, ни от старейшин.

Ночь прошла тревожно. Рыбья Кровь не исключал арабского ночного нападения, поэтому все караулы были усилены втрое. Как потом выяснилось, опасались дарникцев и арабы, точно так бодрствуя и охраняя загоны для коней.

9.

Поутру каких-либо вестей ни от кого по-прежнему не было.

— Ну и отлично, — сказал Дарник воеводам, отдавая приказ сниматься с места.

Без суеты, но достаточно быстро стены фоссата стали превращаться в походные колонны. Колесницам с камнемётами вообще не приходилось разворачиваться, как стояли к противнику камнемётным ложем, так и тронулись за повозками, лишь теснее съезжаясь друг с другом в хвостовую защитную стену.

Тут-то арабы с кятцами и очнулись и забегали как заполошные. Вдогонку князю поскакали переговорщики от тех и от других. Кятцы сообщили, что две трети их семей хотят уходить с «хазарами», а треть уйдёт с арабами. Арабы просили дать им время на собственное распределение: кто с кем куда идёт.

— Хорошо, — отвечал и тем и другим князь. — В полдень у нас будет остановка, мы там вас и подождём.

Воеводы довольно усмехались — получалось, что не дарникцы требуют у кого-то свою добычу, а противник изо всех сил сам стремится вручить им эту добычу.

На днёвку прежде останавливались, просто сбивши все колонны в тесную кучу, но сейчас терять бдительность не стоило, поэтому Рыбья Кровь приказал устраивать фоссат как положено: с оградой из повозок, колесниц-камнеметчиц и валом из мешков с землёй, прикрытыми навесами коновязями и смотровой вышкой с било.

Первыми показались арабские конники, числом около тысячи, разбившись на пять отрядов, они скобой охватили дарникский стан, впрочем, держась от него на 3-4 стрелища. С вышки видно было, как конники спешиваются, разбивают свои палатки-навесы, выставляют караулы. Чуть погодя от центрального отряда отделились трое всадников со знаменем и направились к фоссату. Знамя безошибочно указывало на присутствие Ислаха.

Две стены княжеского шатра были подняты, но даже лёгкий ветерок мало помогал против полуденной жары. Когда Афобий поднёс военачальникам по кубку с чистой водой, визирь, прежде чем выпить, сначала недоверчиво понюхал её, опасаясь, что это вино.

— С вами, магометанами, трудно устраивать хороший пир, — посетовал Дарник, — вино не пьёте, хмельной мёд тоже.

— Про хмельной мёд запрета в Коране нет, — с улыбкой сказал гость, он выглядел невыспавшимся с тенями под своими округлыми глазами.

Дарник выразительно глянул на воеводу-помощника, тот утвердительно кивнул: будет вам мёд и всё остальное.

— Не тот ли ты словенский князь Дарник, что воевал с александрийским эмиром на Крите? — неожиданно спросил визирь.

— А ты был на Крите? — слегка удивился Князьтархан.

— Я много где был, — «скромно» сообщил Ислах. — И в Константинополе, и в Дамаске, и в Александрии. Тебе там не приходилось бывать?

— Константинополь мимо проплывал, на берег не сходил, опасался, что за разгром Дикеи ромеи меня казнят, в Дамаске ещё надеюсь побывать, на Ниле собирался немного попиратствовать, да ромеи для этого дела две биремы пожалели. Пришлось вот на Яик отправляться. А в Индии или у ханьцев тебе быть не приходилось?..

Нет ничего дружелюбней, чем обнаружить в собеседнике общее увлечение. На водяных часах поплавок не преодолел даже одно отделение, как два вчерашних противника уже напропалую хвастались, что успели увидеть за свои путешествия и узнать. О кятцах вначале не упоминали намеренно, а вскоре и вовсе забыли. Принесённые блюда с жареным мясом и хмельной мёд ещё больше добавили оживления. Князь извинился, что у него, увы, закончились фрукты и сладости. А у меня есть, сказал Ислах и один из его сопровождающих во весь опор помчался за ними в арабский лагерь.

Пыльное облако возвестило, между тем, о приближении переселенцев. А чуть позже Афобий объявил о появлении кятских старейшин.

— Очень не хочу слушать снова ваши споры, — сказал Рыбья Кровь визирю. — Можешь пройтись по фоссату. Посмотришь наши войсковые секреты.

При выходе из шатра Ислах нос к носу столкнулся к идущим к князю старейшинам.

— Кятский визирь согласился любезно проводить нас с вами до земель моего княжества, — объяснил старейшинам через Ерухима Дарник.

Длиннобородый Маннах смотрел мрачно.

— Хватит ли твоих, князь, запасов воды, чтобы мы все преодолели путь живыми?

— Если быстро будем двигаться, то хватит, — отвечал Дарник.

— Может ли князь дать нам повозки для стариков и беременных женщин?

— Повозки не дам, но могу посадить на них ваших стариков и женщин, но тогда они пойдут отдельно от вас вместе с моим войском.

— Может ли князь поклясться своими богами, что его воины не будут чинить насилия над нашими людьми во время пути?

— У нас главная клятва не богами, а над собственным оружием. — Рыбья Кровь достал свой кинжал, поцеловал лезвие и сказал: — Клянусь!

Удовлетворившись этим и испросив десять бочек воды, старейшины удалились. Вместе с водовозами в кятский лагерь направился и Дарник с воеводами и охраной.

Растянутые от высоких арб полотняные навесы давали совсем мало тени, поэтому сотни мужчин, женщин и детей в ужасной тесноте лишь сидели под ними, некоторые ухитрялись даже сидя спать. При виде колесниц с бочками воды весь лагерь пришёл в суматошное движение, колесницы обступили плотным кричащим кольцом, протягивая к бочкам чашки, кувшины, вёдра. Из-за толчеи половина воды, что разливали им водовозы, проливалась на землю, другую половину кятцы тут же выпивали и вновь тянули свои ёмкости за добавкой. Князь отдал приказ пяти колесницам выезжать из стана на свободное место, где дозорные Корнея сулицами и плётками сумели построить набежавших переселенцев в чинную очередь, не позволяя тем, кто уже получил воду снова в неё вставать. Как, однако, было проследить, кто берёт ведро на пять человек, а кто — малый кувшин на десять ртов?.. Но отдавать самим кятцам распределение воды тоже было ненадёжно. Да и надолго ли хватит тех бочек и бурдюков?

По словам Маниаха в лагере переселенцев осталось не меньше шести тысяч людей: две тысячи взрослых и четыре тысячи детей. При них было примерно четыреста двухколёсных арб, запряжённых верблюдами и ишаками и пара сотен верблюдов, увешанных вьюками с кошмами и одеялами.

Вернувшись в фоссат, князь собрал воевод и объявил, что придётся действовать тем же порядком и дальше: сниматься с места перед самым рассветом и быстро двигаться до двух часов пополудню, разбивать стоянку и поджидать кятцев с арабами. Отпустив воевод, Дарник велел Корнею, когда стемнеет, выслать в Эмбу две его ватаги с десятью лучными колесницами с пустыми бочками и бурдюками. По договорённости Гладила должен был высылать каждых пять дней вдогонку походному войску по каравану с водой. Надо было увеличить и ускорить этот подвоз.

— А если послать не две ватаги, а целую хоругвь? — предложил воевода-помощник.

— Для этого надо, чтобы и арабы одну хоругвь в Кят отослали.

— Ну так и скажи Ислаху об этом. Он точно послушается, особенно если скажешь, что от нас он ни глотка воды не получит.

Совет был хорош, но чуть преждевременен — визирь для этого ещё не созрел.

Так началось их движение к Яику. Если в первый день кятцы весьма неохотно откликнулись на предложение перевести стариков и беременных женщин в дарникский стан, но после каждого утреннего бегства «хазар» желающих перейти на дарникские повозки становилось всё больше и больше. О тех, кто отстал и обречён был умереть от истощения, старались не думать. Даже сами кятцы не упоминали об этом, понимая, что помощь дарпольцев тоже имеет свои пределы.

— Ты хорошо придумал с этими утренними переходами, — вынужден был признать Ислах. — Даже никого подгонять не надо. Заодно и стонов с проклятиями их не слушать.

Дарника тоже кое-что поражало в арабском войске. На третий день он напрямик спросил у визиря:

— У кятцев немало молодых женщин и девушек, почему твои воины не проявляют к ним никакого интереса?

— А что с ними делать потом?

Князь даже не понял вопроса.

— Ничего не делать. Просто отпустить и всё.

— Так их отцы тут же обесчещенных дочерей зарежут. Поэтому их никто из моих воинов и не хватает — никому не хочется, чтобы его походную гурию потом убивали. Аллах не велит быть причиной смерти невинных.

Дарник тут же приказал распространить такой подход и по своему войску, чтобы никто не вздумал насильничать над кятскими красотками. Но словно в насмешку над собственной строгостью, ему в тот же вечер пришлось в этом смысле самому отступиться.

В княжеском шатре Рыбья Кровь с Ислахом играли в затрикий, когда Афобий сообщил, что пришли кятские музыканты. Всего музыкантов было двое: один на барабане со звенящими колокольчиками, второй на продолговатой дудочке. Третьей в шатёр вошла закутанная в цветную материю женщина. Получив от Дарника утвердительный знак, музыканты стали играть, а женщина, сбросив покрывало и оставшись в широких юбках и короткой накидке, принялась танцевать. Свободного пространства в шатре было совсем немного, но это вовсе не мешало танцовщице стоя на одном месте выделывать захватывающие изгибы и кружения. Нижняя часть её лица была закрыта полупрозрачной розовой кисеёй, только подчёркивающей выразительность её глубоких чёрных глаз. Однако самым завлекательным было даже не это, а полоска голого тела на животе, от которой вообще нельзя было отвести взгляда. Сладкая ритмичная музыка наполнила всё вокруг, Дарник заметил, как сам стал чуть покачиваться ей в такт. Глянул на Ислаха и Корнея, те хоть и не покачивались, но тоже обжигающе смотрели на танцовщицу. Её глаза то опускались, то поднимались, при этом были направлены исключительно на князя, словно ему одному предназначался её танец.

— Её зовут Меванча, — сказал на ухо Дарнику Ерухим, приведший музыкантов.

Князь удивлённо на него глянул — зачем ему знать имя какой-то танцовщицы. Та продолжала танцевать другой танец, ещё более томный и тягучий. Предательское возбуждение охватило Дарника, три недели мужского воздержания брали своё. А танцовщица опустила уже полумаску со своего лица, явив полные красиво изогнутые губы и нежный овал лица.

Он не заметил, что остался в шатре совсем один, куда-то ушёл Ислах, исчезли Корней и толмач, оба музыканта отчего-то оказались со своими инструментами снаружи шатра, и лишь одна Меванча продолжала свои сладострастные движения. Меня соблазняют, вдруг понял Дарник и попытался взять себя в руки. Такой уж была его натура: чем настойчивее ему что-то внушали, тем категоричней он это от себя отталкивал. И тут музыка прекратилась и танец остановился.

Меванча стояла перед ним неподвижно, чуть потупив глаза. Дарник не столько смотрел на неё, сколько проворачивал в уме всё, что сейчас происходило: и уход гостей, и невысказанная никем цель, и ожидание его княжеского действия. Убьют Меванчу из-за его страсти, или не убьют было уже совсем неважно. Ну что ж, если его хотят направить по определённой колее, то он по ней и направится, но горе хитрецам!

Продолжая сидеть на лавочке за столом, он просто похлопал ладонью по сиденью рядом с собой. Меванча, хоть и не смотрела, но всё увидела, и, подбежав, остановилась, почти касаясь его своей грудью. Он провёл ладонью по её голому животу. Шумный поощрительный вздох был ему ответом, и рука танцовщицы ласково скользнула по его затылку. Зимой на дальних кутигурских кочевьях, когда ему присылали на ночь какую-нибудь рабыню или вдовицу, он всегда требовал миску тёплой воды. Это был целый ритуал, когда он сначала смоченной в воде тряпицей проводил по телу своей наложницы, а потом передавал тряпицу ей, чтобы она чуть омыла и его. В темноте и холоде это действовало безотказно, снимало настороженность, заменяя её почти семейной простотой.

Сейчас он тоже отцепил матерчатую полумаску Меванчи, обмакнул её в кубке Корнея, где ещё оставалась вода и провёл ею по потной шеи танцовщицы, на что она чуть хихикнула от приятной щекотки. Раздвигая накидку, он обнажил её грудь, обмыл и её. Скользнул и к животу. Потом хотел передать ритуала омовения в её руки, но не выдержал, боясь, что собственное естество разорвётся от возбуждения и дальше проявил уже вполне пятнадцатилетнее нетерпение: на ложе и побыстрей.

Была глубокая ночь, когда весь его пыл немного угомонился, и можно было подумать, что дальше: оставлять её у себя в шатре или возвращать в кятский лагерь. Позвал Афобия. Тот, как всегда, прикорнул у входа в шатёр. Ромей сообщил, что все гости ушли, остался лишь один музыкант дожидаться Меванчу.

Рыбья Кровь чуть подумал.

— Пускай вернут второго музыканта, они вместе с Меванчой поедут с моим войском. На отдельной повозке.

Остаток ночи прошёл чуть менее бурно, чем её начало. Иногда Дарник на короткое время засыпал, но стоило рядом чуть пошевелиться обнажённому женскому телу, как страсть снова в нём просыпалась. При этом он умудрился не заметить поднявшийся под утро большой шум с криками и собачьим лаем.

— Я уже заказал для тебя пояс верности, будем надевать на тебя каждую вторую ночь, — сказал Корней, встретив вышедшего из шатра князя, когда уже весь фоссат превратился в походные колонны. Дарник лишь рассмеялся в ответ. Воевода-помощник рассказал, что ночью в фоссат проникли трое арабских лазутчиков и попытались выкрасть Кадира. Их обнаружили раньше, чем они добрались до своего принца. Один из лазутчиков в короткой стычке был убит, двое схвачены.

Сообщение порадовало — ожидаемый большой налёт арабов обернулся мелкой стычкой. Пока разбирали и складывали шатёр к князю привели участников ночных событий. Шестеро хазар, скрутивших лазутчиков, светились молодцеватостью. Двое арабов были сильно побиты и выглядели подавленными.

— Как вы их обнаружили? — спросил князь у хазарского десятского.

— По запаху, — сказал тот. — Едят всякие пряности, у нас так никто не пахнет.

Окружающие весело рассмеялись. Всем шестерым Дарник вручил медные фалеры.

— А с этими двумя как? — указал на пленников Радим.

— А никак. Отправь к остальным пленникам.

— Может всё-таки повесить их в острастку другим? — усомнился главный хорунжий.

— Зачем? Они делали своё воинское дело. За удаль мы не казним.

Днём, когда их стан догнала арабская тысяча, и у княжеского шатра появился Ислах, Дарник встретил его, как ни в чём не бывало. Корней передал свите визиря двуколку с трупом третьего лазутчика — и всё. Ислах, разумеется, всё это увидел, но ничего не сказал.

Разговаривали они с князем о чём угодно, только не о ночном происшествии. Лишь под конец, когда настало время уезжать, визирь не выдержал и спросил:

— А что ты собираешься сделать с ещё двумя моими воинами?

— Ничего, вернём тебе их в Эмбе, как и остальных.

Визирь смотрел недоверчиво, пытаясь разгадать непривычное поведение «хазарского наместника», которым он по-прежнему считал Дарника. Князь каких-либо предупреждений относительно будущей кары за ночные происки не делал, но как-то было понятно, что следующая группа лазутчиков понесёт совсем иную кару, поэтому больше до конца их совместного пути подобных случаев не было.

Двухнедельное путешествие быстро приобрело свой собственный порядок. Никто никому особо старался не досаждать. Спокойствие, сдержанность и добродушие дарпольцев приносили свои плоды. Сумели договориться и о сокращении войск: полтысячи арабов отправилась в Кят, а хоругвь Наки быстрым ходом поскакала на север. На третий день пути из Эмбы появился первый караван из верблюдов и двуколок нагруженных водой, ячменными лепёшками и древесным углём, и все походники, включая иноземцев, здорово приободрились. Открылось даже своё небольшое торжище. Сперва, правда, арабы и кятцы делали вид, что у них нет ни золота, ни серебра.

— Ну и отлично, давайте платить другим, — отвечал им Корней и менял уголь и лепёшки на платки и подковы, сёдла и медные блюда. Потом дошло дело и до кятских серебряных динаров и золотых серёжек.

Научили дарпольцы своих попутчиков и «ратайскому костру», когда рядом выкапывались две небольших ямки: в одной был собственно костёр, а из другой ямки в первую проделывалось узкое поддувало. Не особо какая хитрость, но в три раза сокращала расход драгоценного в пустыне топлива.

Скоро уже не только старики и беременные женщины следовали на дарпольских повозках, но и матери с большими выводками детей и кто просто обезножил от тяжёлой дороги. Под конец на повозках даже нашлось место и для двух десятков изнурённых и больных арабских воинов. Тут заодно выяснилось, что они вовсе не арабские, а персидские и курдские и лишь воеводы у них арабские.

Корней был прав, когда докладывал, что мечи и стёганые доспехи есть лишь у сотских, рядовые воины ограничивались кожаными щитами, секирами и дротиками. Луки имелись лишь у трети конников, да в колчанах не больше чем по десять стрел. Понятно стало почему ислахцы не ввязались в большое сражение — воевать им по сути было нечем.

В каждое посещение фоссата Ислах брал по двое-трое своих воевод, всякий раз других. Князь думал, что так он хочет им показать все «хазарские» секреты и заодно подкормить дарникским угощением. Корней же утверждал, что визирю просто нужно убедить подчинённых в силе военного снаряжения и выучке «хазар», дабы потом было оправдание за своё «замирение» перед кятским эмиром.

Особенно поразило Дарника, когда он узнал, что часть ислахских воинов набрана из рабов, купленных на невольничьих базарах.

— Как же так, разве они могут доблестно сражаться? — недоумевал князь.

— А выбор у них невелик: или работа на рудниках и в каменоломнях, или не обременительная военная служба, — объяснил визирь. — Да и для казны облегчение — не надо платить им жалованья. А когда примут нашу веру и отличатся на поле боя, то могут стать полноправными воинами-гулямами.

Также сильно интересовало Дарника: за счёт чего арабам удалось столь расширить свою империю. Визирь охотно поделился с ним и этим секретом:

— Аллах послал нас во все страны, чтобы освободить все народы от тирании их недостойных правителей и сделать их слугами истинного Господа, дабы их нищета превратилась в благополучие, а справедливость заменила угнетение. Он послал нас принести свою веру всем этим людям и привести их к исламу. Никак иначе сто лет побед нашего оружия объяснить нельзя.

При этом сам Ислах вовсе не выглядел каким-либо одержимым человеком, просто высказывал своё мнение и только, что действовало лишь с ещё большей убедительностью.

Перед самой отправкой в Кятский поход ещё в Дарполе Лидия вручила Дарнику переписанные тайные листки Отца Алексея. Это оказалась ханьская книга под названием «Искусство войны». Всю дорогу князь с любопытством заглядывал в неё. Теперь же у него в лице Ислаха появился собеседник, с которым хотелось это «искусство» обсудить.

— «Сунь-Цзы сказал: у полководца есть пять опасностей, — вслух читал Рыбья Кровь визирю во время вечернего отдыха, с удобством расположившись в шатре, — если он будет стремиться умереть, он будет убит, если он стремится обязательно остаться в живых, он попадёт в плен, если он скор на гнев, его будут презирать, если он самолюбив, его могут оскорбить, если он будет любить людей, его могут обессилить».

Ислах напряжённо слушал.

— А как понимать последнюю опасность?

— Я думаю, что если всё прощать ратникам, они перестанут слушаться.

— А может это касается пленных? — вслух размышлял визирь.

— Тут у них есть отдельно об этом, — Дарник отыскивал нужное место и зачитывал его: — «Если полководец разговаривает с воинами ласково и учтиво, значит, он потерял своё войско. Если он без счёту раздаёт награды, значит, войско в трудном положении. Если он бесчетно прибегает к наказанию, значит, войско в тяжёлом положении. Если воины уже расположены к нему, а наказания производиться не будут, ими совсем нельзя будет пользоваться. Если полководец сначала жесток, а потом боится своего войска, это означает верх непонимания военного искусства».

— Великолепно! Я должен это переписать себе! — снова и снова восклицал в восторге Ислах, особенно от советов мудрого ханьца относительно походов, обмана противника и соглядатаев. — Как это к тебе попало? Сколько ты за это хочешь?!

— Одни листики меняю только на другие листики, — со смехом отвечал князь и уже не мог отвертеться, когда на следующий день визирь привёз ему целый сундук книг и свитков на ромейском языке, отобранный у кятцев.

— В Эмбе сядешь за стол и сам в два дня перепишешь это «Искусство», — согласился Дарник, с удовольствием принимая подношение.

Ещё сильней они задружились, когда выяснилось, что у каждого по три жены, тут уж вообще не стало никакого удержу, так хотелось узнать, как с этим делом обстоит у другого. Как же хохотал визирь, когда Дарник, предварительно выслав из шатра всех, кто понимал по-ромейски, рассказывал, как ему приходится исхитряться, чтобы в течение дня обходными тропами посетить всех трёх жён. Сам Ислах держал свой гарем в строгости, лишь у старшей жены в его доме было две горницы, две остальные занимали по горнице.

— И соблюдать мне с ними постельное равенство тоже не надо, — утверждал визирь.

— А если начнут на это ныть и жаловаться?

— Тогда я говорю «Ты отлучена», а она тут же должна вернуться к родителям.

— Вот так просто? — восхитился князь.

— Зато ни одна из них никогда не переступает в своих причитаниях опасную черту.

Ислах был на двенадцать лет старше Дарника и младшему многоженцу особенно хотелось узнать, как бывает, когда уже телесно не можешь в течение одного дня и ночи разделить своё ложе сразу со всеми жёнами.

— Ну, во-первых, одна или две жены постоянно беременны, — отвечал визирь, — во— вторых, у женщин бывают кровавые дни, в-третьих, у нас бывает много дней для полного воздержания, в-четвёртых, ты всегда можешь придумать причину своего недовольства женой и пару дней просто не посещать её горницу. А как получается у тебя?

— А у меня всегда почему-то только чувство вины, что я не оправдываю их ожиданий, — уныло признался Князьтархан.

В знак своей чёрной зависти он даже записал, как звучат эти волшебные арабские слова: «Ты отлучена». Впрочем, было чему позавидовать и визирю, ведь всякий раз их посиделки в шатре заканчивались первыми двумя-тремя танцами Меванчи. После чего гости уходили, и танцовщица оставалась в полном княжеском распоряжении.

За каждую ночёвку Меванча просила какую-либо дорогую вещицу. Таких вещиц в княжеском шатре обычно не имелось, и князю приходилось расплачиваться серебряной или даже золотой монетой.

Так и двигались на север, можно даже сказать с некоторыми удобствами. Несмотря на несогласие отцов семейств, холостые ратники присматривались к молодым кятчанкам, а те, свыкались с мыслью о замужестве. Невестилась, правда, пока только издали и сотня юниц. Зато у самого князя с танцовщицей вскоре произошёл полный конфуз. Однажды в сумерках в шатёр вместо музыкантов и Меванчи вошёл Глума, сотский каганской хоругви.

— Ты никак меня своим танцем решил потешить, — шуткой встретил его Дарник.

— Прости, князь, сильно провинился я перед тобой, — Глума виновато опустился на одно колено.

— Наверно, перед войском, а не передо мной, — поправил Рыбья Кровь.

— Именно перед тобой, — не согласился полусотский и признался, что только что не сумел сдержать себя и спрелюбодействовал с Меванчей, мол, подарил ей янтарный камушек, ну она и уступила ему, прямо в своей двуколке.

Давно не попадал Дарник в столь глупейшее положение. Гнева почти не было и правильных мыслей тоже. За лучшее решил перевести всё это в нечто незначительное.

— Выход у тебя только один: жениться на Меванче.

— У меня в Дарполе уже есть жена.

— У меня в Дарполе уже есть жена.

— Ничего, будет две. И запомни! Ты сейчас пришёл ко мне, чтобы признаться, что невиданная страсть обуяла тебя, и ты попросил, чтобы я разрешил тебе на ней жениться. Только так и никак иначе! Или хочешь за бесчестие князя быть повешенным?!

Глума повешенным быть не хотел. И свадьба на следующий день была сыграна самая настоящая. Меванча лепетала свои возражения, но кто будет слушать танцовщицу! Естественно, что и её танцы перед князем прекратились, ведь «безумно влюблённого» полусотского нельзя было «позорить». Причём полусотский лгал так складно, что сомнений ни у кого не возникало.

— Первый раз вижу, чтобы кто-то отбил у тебя наложницу! — потешался Корней. — Как бы это не стало дурным примером.

Дарник отмалчивался, довольный, что столь малым уроном всё же вывернулся из дурного положения.

Солнце на исходе весны почти полностью выжгло окружающуюся траву и без того не богатую. Остатки ячменя и овса кое-как поддерживали конские силы. И животные и люди сильно страдали от жажды, но никто не умирал.

На восьмой день пути пришёл ещё один «водный обоз». Ямная гоньба между Дарполем и Эмбой была уже налажена, и воевода обоза привёз немало новостей. В Дарполь прибыли первые плоты с потеповцами, а вверх по реке отправился десяток хемодских лодий, с которыми Агапий отправил две ватаги дарпольских ратников. В устье Яика на Персидский остров приплыли шесть купеческих фелук из Гургана с большим грузом для Хемода, а значит и для Дарполя шелка, хлопчатых тканей, риса, фруктов, серебряных украшений, пряностей и благовоний. Новый купеческий караван пожаловал из Ирбеня, денег от хазарского кагана не привезли, зато с рахдонитами пришли две сотни прошлогодних бойников, в том числе и полсотни пешцев из Новолипова с посланиями от десятилетних сыновей: князя Гребенского Смуги и князя Липовского Тура.

— Где послания? — обрадованно воскликнул Дарник.

— Их в Эмбу привезли княгиня Милида и Калчу.

Против тысячи дарпольцев всё ещё оставались пятьсот арабов, но они уже привыкли получать, как и кятцы от дарникцев по вечерам свою порцию воды и вряд ли могли быть причиной какой-либо неприятности. И оставив на Радима и Корнея походное войско, Рыбья Кровь с десятком гридей о двуконь помчался в Эмбу.

10.

Городище едва не проехали мимо. Все ждали появления реки, а вместо неё конские копыта в ночной темени прошлёпали по какой-то луже и лишь, когда где-то сбоку раздался собачий лай и свистки караульных поняли, куда надо сворачивать.

— Кто идёт? — на ромейском окликнул всадников грубый голос.

— Князь Дарник, болван! — крикнул в ответ Афобий.

— Левее давай! — приказал тот же голос.

Воротами новоиспечённого городища служила тяжёлая, гружёная землёй повозка. Пока её откатили, встречать князя высыпала добрая полусотня караульных во главе с Гладилой и дарпольскими гостями. Только увидев жену, Дарник понял, как сильно он по ней соскучился. Для приличия выслушал вполуха доклад наместника — и сразу ушат воды на голову и в объятия Милиды. Из всех его бывших жён и наложниц от неё исходил самый лучший запах, и если с соитиями и бывали короткие перерывы, то целовать её он мог всегда ненасытно.

Милида чувствовала себя слегка виноватой, что не взяла с собой Альдарика. Но муж за это был на неё не в претензии. В родовом селище Дарника треть детей умирала, не дожив до года и ещё треть — не дожив до пяти лет, поэтому видеть сына для него было всегда радостью пополам с тревогой, уж очень опасался, что за ратные успехи ему придётся платить самым дорогим и важным. Опыт со старшими сыновьями, к которым он почти не приближался до пяти лет, оказался весьма удачным, и сейчас он по мере сил старался повторить то же самое — пусть ещё четыре года Альдариком занимается жена, кормилица и дядька-воспитатель, а он будет поглядывать на него лишь издали.

В перерыве между любовными утехами при свете масляного светильника прочитал послания старших сыновей. У обоих всё обстояло более-менее благополучно. Смуга даже собирался из Новолипова наведаться к отцу на Яик. А Тур из лесного Липова писал, что его уже сватают к дочери соседнего князя, и дядя Борть хочет, чтобы Дарник непременно был на будущей свадьбе. Тайные точки в посланиях указывали, что написанное соответствует истине. Предложение толстяка Бортя прозвучало как великолепный вызов, который князю тотчас захотелось принять. Если до Новолипова от Дарполя была добрая тысяча вёрст, то до Липова приходилось накинуть ещё полтысячи. Хотя если без заезда в Новолипов, а от Ирбеня подняться вёрст на триста вверх по Итиль-реке, а там напрямик через леса, то и не так далеко. А если ещё по Левобережью Итиля проложить ямную гоньбу, то и совсем доступно.

Вот только что это жена притихла чем-то озабоченная?! Али не рада пылкому мужу?!

— Я беременна, — призналась она на его настойчивый расспрос.

— Так это ж здорово! — обрадовался он. — Срочно начинаю закладывать новое княжество для нового сына.

Но жена не разделяла его восторга.

— Если девочка, то будет княгиней, как Калчу, — по-своему понял он её.

— Евла тоже беременна, — выложила свою печаль Милида.

— Ну и что? — досадливо передёрнул он плечами. — Не сравнивай себя с наложницей. Ты это ты, а она вечно будет вторая или даже десятая.

— Но ты её сыну тоже захочешь княжество дать?

— Только самое-самое маленькое! — засмеялся он.

И снова она не поддержала мужниной весёлости.

— Скажи, а ты не мог бы её куда-нибудь отселить из Дарполя?

— А потом и Лидию следом за ней?

— Неужели они в чём-то лучше, чем я?

А он-то простодушный так надеялся, что после года в Дарполе, после Курятника она давно примирилась со своей участью первой, но вовсе не единственной жены.

— Сейчас ты самая лучшая и каждую ночь мне хочется возвращаться только к тебе. Но если я Евлу и Лидию куда-нибудь отошлю, вместо них обязательно кто-то ещё начнёт строить мне глазки. Хочешь рискнуть и соперничать с новыми будущими наложницами?

Разумеется, никакими разумными доводами победить женскую ревность и обиженность было невозможно, а вот если жарко прошептать ей в самое ухо: «Все мои ночи это только твои ночи», то уже и её улыбку удовольствия получить можно.

Разбудил его запах свежеиспечённых лепёшек. После трёх недель недожаренного змеиного мяса и сваренных в воде сухих яблок и абрикос такое никак нельзя было пропустить. И ещё не полностью открыв глаза, он уже жевал, наслаждаясь дивным вкусом горячего хлеба. Милида с готовностью подавала ему питьё: виноградное вино и квас и что— то рассказывая. Похвасталась своими успехами в словенской и ромейской грамоте. Последнюю она учила по «Жизнеописанию словенского князя» Отца Паисия и всё порывалась продемонстрировать это мужу.

— Моя ты грамотейка! — поддразнивал её Дарник, осыпая поцелуями.

Вот только, что за странные слова вдруг вторглись в её милый щебет?

— Ты не должен его казнить. Умоляю тебе: не казни его, помилуй! Ты же сам велел всем становиться богатыми, вот он тебя и послушал...

— Да кто он? О ком ты?

Слово за слово выяснилось, что две недели назад в Дарполе обокрали войскового казначея Зарубу, стащили из его дома аж сорок дирхемов. Столь крупную сумму Заруба объяснил запасом серебряных монет, захваченных им якобы ещё из Новолипова. Писарь Агапия, проводивший дознание, в шутку поинтересовался: а где у тебя спрятана основная часть войсковой казны, и стал весело осматривать половину избы, что Заруба занимал со своей женой-хазаркой. Подвинул хозяйский ларь и в земляном полу заметил свежее вскапывание, ткнул туда остриём клевца и клевец в чём-то деревянном застрял. Стало совсем интересно, несколько движений лопаты и на свет появился сундучок с полусотней золотых динаров и двумястами дирхемами. Подумали о краже войсковой казны, пошли смотреть там, но всё серебро, золото и медь согласно описи были на месте.

Заруба сначала лепетал что-то про оставленные ему на сохранение монеты ушедшими с Потепой на север ратниками, даже имена называл, но ему не поверили. Призванный на правёж Агапием и устрашённый пыткой он признался в обычном подлоге, что в сговоре с Сигибердом они отмечали во всех расходных списках завышенную в полтора-два раза цену на товары, получаемые из Хемода, а полученные излишки монет делили между собой. Вместе на двоих обчистили войсковую казну почти на тысячу дирхемов. Сейчас оба они доставлены Агапием в Эмбу в ожидании княжеского суда.

Обрадовала так обрадовала! Вся нега и расслабленность мигом слетели с Дарника. Выходит, не совсем она соскучилась по любимому мужу, а приехала чтобы защитить своего дядю.

— Да не буду я никого казнить, успокойся, — сказал он расстроенной жене, оделся и вышел из гостевого дома.

Все воеводы уже поджидали его снаружи. Среди них находились не только Агапий и Калчу, но даже Ратай, — а этому чего в пограничном городище понадобилась, или Агапий их с Калчу захватил для поддержки при обвинении дяди Милиды?

С улыбкой всех поприветствовав, Рыбья Кровь вместе с ними двинулся на осмотр Эмбы. Посмотреть уже было на что. Правильный квадрат с сухими рвами, трёхсаженным земляным валом, восемью камнемётными гнёздами из мешков с землёй и четверо ворот, снабжённых дополнительным валом-скобой, прикрывающими вход, так чтобы в сами ворота можно было пробраться, лишь проехав вдоль земляной стены под прицелом лучников и самострельщиков. Река у южного вала окончательно усохла, превратившись в отдельные плёсы с мелкими перекатами. Ну да всё равно, воды в колодцах, выкопанных в городище и дальше вдоль реки, хватало на всех. Больше всего удивляло количество уже построенных Длинных домов, «корзин» и бань. А когда влез на шестисаженную сторожевую вышку из связанных между собой жердей, то увидел в десяти верстах на запад верхушку точно такой же вышки Эмба-Пристани, что располагалась на морском берегу у пересохшего устья реки.

Если по военной части к Гладиле можно было как-то придраться, то по хозяйским делам он оказался большим докой. Это ему принадлежала мысль превратить Ватажную гоньбу в Гоньбу для повозок и колесниц со сменой упряжных лошадей. За конниками они конечно угнаться не могли, но пятидневный путь в два с половиной дня благодаря сменным лошадям покрывали запросто. Пока князь обходил крепость, как раз прибыл очередной обоз из Дарполя и стал понятен секрет большой стройки: шесть повозок и четыре двуколки были гружены брусьями, жердями и досками уже выпиленных определённой длины и толщины, только складывай как надо и вбивай гвозди. Порадовало и изрядное количество пригнанной скотины: овцы, свиньи, козы и даже коровы — признак не кочевого, а постоянного стана. Снаружи крепости имелось даже малое торжище, на котором два десятка пришлых степняков меняли своих овец и верблюдов на топоры и лопаты. Гладила похвастал, что уже отправил в стольный град шесть возов с шерстью. А Ратай с гордостью показал свою новую колесницу, на которой в Эмбу приехала Милида. Днище колесницы было укреплено на четырёх толстых стальных пружинах, отчего при езде зубодробильная тряска в ней превращалась в приятное покачивание.

Потом в Длинном доме в большом воеводском зале состоялось славное застолье. Тут— то выяснилось, что воеводы съехались сюда больше из любопытства, чем по надобности — всем хотелось посмотреть на арабских «провожатых» князя, великих южных воинов, которые уже много лет держали в страхе Романию, Хазарию и всю Великую Степь. Услышав об этом, Рыбья Кровь вздохнул с облегчением, он-то опасался, что бескровный поход и малая добыча будут поставлены ему в укор, а вышло наоборот, именно факт догоняющих каждый день дарпольцев кятцев и арабов изумлял и восхищал его ближних советников. Говорили и о делах. Агапий хотел узнать, как устраивать в Дарполе кятцев и получил подробные указания. Тарханшу интересовало, как проявили себя её кутигуры, что для князя тоже было кстати — сам он всё не мог решать, как наградить юниц, что пленили эмирского сына:

— Ведь, по сути, они спасли всё войско от большой крови, но при этом нарушили мой приказ брать только лошадей. А награда им станет поводом и другим для ослушания. И не закружится ли голова у пятнадцатилетних молодок от большого поощрения?

Калчу вполне разделяла сомнения Дарника и обещала подумать, как поступить.

Ратай же сам нагрузил князя большими заботами. Рассказал, что построил разводной мост на Яике.

— Как это разводной?

— А вот так! — Чудо-мастер прямо на столе с помощью положенного на бок кубка показал, как мост, укреплённый на сорока пустых бочках, подобно огромной двери отчаливает от берега и течением разворачивается поперёк реки, удерживаемый длинной цепью, намотанной на береговую лебёдку. Когда надо — крутишь ручку лебёдки, и мост снова причаливает к берегу, пропуская биремы и лодии.

Калчу и Агапий подтвердили, что сейчас действительно, все повозки из Дарполя беспрепятственно переезжают на Левобережье.

— Самое главное, что меня на такую же работу и Хемод сватает, — продолжал хвастать главный оружейник.

— Что у них свои мастера уже закончились? — усомнился князь. — Посмотреть на твою придумку и просто её повторить?

— А у них там река шире и одним пролётом моста не обойдёшься. А два пролёта только я один смогу осилить. Триста дирхемов, однако, предлагают.

— За то, чтобы они впредь сами все торговые караваны из Хорезма у себя пропускали?

— Я как знал, что ты так скажешь! — даже обрадовался Ратай. — Поэтому потребовал у них письменный договор, чтобы по этому мосту могли переправляться одни хемодцы. Они и на это согласны. Ну, так как?

— Делай! — коротко разрешил князь. — Но я бы четыреста дирхемов с них слупил.

Про привезённых преступников разговор не заходил, хотя все понимали, что Милида наверняка успела заступиться за своего дядю.

— Теперь к «этим», — велел Рыбья Кровь, поднимаясь из-за стола.

Сигиберд с Зарубой содержались в отдельной каморе в соседнем Длинном доме. Две войлочные подстилки на земляном полу, поганое ведро в углу, братина с водой на чурбачке — вот и всё убранство. Арестанты сидели на полу, при виде входящего князя живо вскочили на ноги. Вонь и полумрак не располагали к разговорам.

— Пошли, — сказал Дарник Сигиберду.

Не выходя наружу, прошли на другой конец дома в оружейную камору. Здесь среди щитов, копий и самострелов было самое подходящее место, караульный даже два трёхногих табурета принёс. Князь сел первым, знаком указал тервигу тоже сесть. Сигиберд выглядел расслабленно, двухнедельное заключение сделало его совершенно равнодушным к собственной участи.

— Одного не пойму, саму глупость вашего воровства, ведь все в Дарполе на виду, как вы могли бы использовать наворованные деньги, только на несколько лет утаить и когда-нибудь потом достать.

— А каково, по-твоему, мне было смотреть на твоего Ратая. Молодчику и двадцати нет, а богаче всех в Дарполе. Я добыл тебе переговорами победу над Хемодом. Ты это как-то особо оценил? Железные печи всю осень и зиму привозил из Хемода и на это никакого внимания! Я дядя твоей жены, сколько раз она ко мне прибегала в слезах от твоих наложниц, и никто кроме меня не мог найти слова, чтобы заставить её успокоиться и смириться!

— Всё верно, — спокойно согласился Дарник. — Тех денег, что ты украл, хватит, чтобы оплатить твои заслуги перед Дарполем, или добавить ещё? Скажи — я добавлю.

Сигиберд, не понимая, смотрел на него. Не дождавшись от тервига ответа, Дарник жестом указал караульному вести Сигиберда назад к Зарубе и вышел из дома.

Советники поджидали его во дворе, здесь же рядом с Калчу стояла Милида, с надеждой глядя на мужа. Князь молча посмотрел на Калчу, та всё поняла верно: взяла Милиду под руку и повела прочь. Вместе с Гладилой, Агапием и Ратаем Дарник направился в Воеводский дом.

— Ну говорите, — сказал он им, усаживаясь на княжеское место.

Гладила покосился на Агапия, предоставляя ему высказаться первым.

— Если сажать Зарубу в клеть, то и Сигиберда надо было... — не очень уверенно произнёс ромей.

— Ты всё сделал правильно, — успокоил его Дарник.

— Хемод ждёт твоего суда ещё больше, чем Дарполь, — усмехнулся Ратай. — Сильно жалеют старичка.

— Не очень справедливо будет, если Зарубу ты казнишь, а Сигиберда пожалеешь, — высказал своё Гладила.

Главное решение советники, как всегда, оставляли за князем.

— Я поговорил с Сигибердом и принял решение. Заруба и Сигиберд останутся тут, в Эмбе, вернее, за пределами городища, пусть там устраиваются как хотят. Вернуть им всё, что они наворовали, перевезти сюда к ним их жён и всё имущество. Деньги у них есть, пусть нанимают работников, покупают скотину и живут, как могут.

Советники молчали, переваривая услышанное.

— Стало быть, теперь они вне княжеского закона и убийство и ограбление их не будет считаться преступлением, — сделал очевидный вывод Гладила.

— Вне закона это когда за изгнанника некому вступиться, — поправил его князь, — Тебе их от грабежа и насильников беречь, но в городище не пускать.

— В чём же тогда смысл наказания? — недоумевал Ратай.

— В половинном изгойстве. Чтобы они кое-как выживали и грызли себя за свой просчёт и глупость.

— Немного странно, но глянуть, что из этого выйдет можно, — рассудил Агапий.

Теперь оставалось узнать, как к наказанию отнесутся любимые «курицы». Милиду решение мужа обрадовало:

— Но ведь потом ты сможешь снять с дяди эту опалу?

— Боюсь, что для этого должно случиться что-то слишком особенное, — неопределённо пообещал Дарник.

— Наказание подходящее, — одобрила Калчу. — Только жаль, Эмба слишком далеко от Дарполя. Если б было рядом, тогда всем был более поучительный пример.

Мысленно он согласился с танханшей, но своё решение изменять не стал.

Порядок работ и ратных занятий в Эмбе оказался столь хорошо налажен, что не имело смысла в него вмешиваться. Единственное пожелание Рыбья Кровь высказал лишь в Эмбе-Пристане, где и как устраивать гавань для бирем и лодий. После чего нашёл себе другое занятие.

Ещё с Гребенско-Липовских времён лежал у него заготовленный список «Воеводского устава», определяющий не только военное, но и обычное поведение старших и малых воевод, да всё не хватало времени закончить его. И вот такой удобный момент случился.

Список остался в сундуке в Дарполе и был на словенском языке, но это уже не имело значения. Подчиняясь нахлынувшему вдохновению, он просто взял в руки перо и чистый пергамент, вывел на нём по-ромейски «Устав архонта» и дальше тоже по-ромейски стал строчить правила устава.

Всего получилось восемнадцать правил:

«Архонт больше всего дорожит своей честью, поэтому всегда выполняет свой воинский Долг.

Архонт своим примером показывает стратиотам, как можно мужественно переносить тяготы воинской службы. Нужно, чтобы стратиоты смотрели на него не как на придирчивого надзирателя-бездельника, а как на человека загруженного военной службой больше самих воинов. Меньше спать, меньше бездельничать, меньше болтать о пустом.

Архонт не кичится своей знатностью, богатством и военными подвигами. Его сила не в хвастовстве, а в нерушимом спокойствии.

Архонт постоянно стремится улучшать свои военные знания и умения. Важно, чтобы стратиоты видели и уважали его учёность и военные способности.

Архонт никогда не скрывает истинного положения дел в своём отряде и всячески старается исправить возникшие недостатки.

Архонт выносит наказание стратиотам лишь на следующий день, на холодную голову.

Архонт дружен со своими соратниками и всегда умеет отличить дружескую шутку от оскорбления.

Архонт удерживает стратиотов от недостойных поступков на поле боя и в мирное время.

Архонт милосердно относится к пленным. Издевательствами над пленными своё достоинство можно только уронить.

Архонт не позволяет себе обсуждать приказы военачальника и поведение других архонтов со стратиотами.

Архонт всегда имеет достойный вид, опрятен, причёсан, избегает жестикуляции, не повышает голос и отдаёт громкие команды только на учениях и на поле боя.

Архонт обязан заботиться о стратиотах и в военное, и в мирное время. Хорошо накормленный и одетый воин — половина победы.

Архонт не выставляет свои семейные дела на всеобщее обозрение.

Архонт умерен в питье и еде, не играет в азартные игры и удерживает от них стратиотов. Не кути — лихость не докажешь, а себя уронишь.

Архонт не обещает того, что не может исполнить.

Архонт никогда не влезает в долги и умело распоряжается своими расходами, а также избегает денежных расчётов с другими архонтами. Деньги всегда портят отношения. Одалживаться можно только в войсковой казне.

Архонт всегда осмотрителен с женщинами. Они могут быть причиной многих бед».

Архонт не завистлив и не ревнив к чужим достижениям, знает, что сам рано или поздно заслужил большую славу и почёт.

На следующее утро он вызвал к себе Агапия и вручил ему сей пергамент под видом некогда переписанного свитка.

Агапий прочитал «Устав архонта» без всякого удивления.

— Что скажешь? — Дарник ждал конкретного ответа.

— А что тут сказать? Устав как устав.

— Ты видел его раньше?

— В Романии столько всего пишут, что и не уследить, — пожал плечами ромей.

— Я к сожалению, потерял сам Устав. Вспоминал по памяти, — князь пристально смотрел на наместника Дарполя: верит тот или нет. — Значит, тебя тут ничего не смущает?

— Не пойму для чего он тебе сейчас? — наконец вяло поинтересовался Агапий.

— Хочу ввести его для словен и для кутигур. Но нужна твоя поддержка, чтобы ты сказал, что это действительно Устав архонта из Романии.

— Да пожалуйста. — Так и не ясно было: разгадал наместник уловку князя или просто согласен выполнить его просьбу.

Затем князь проверил «Устав» на других.

— Ох уж эти ромеи, будут мне ещё указывать, как я в носу ковыряюсь или задницу вытираю! — без церемоний сказанул Ратай.

— А что значит «постоянно улучшать свои знания и умения»? — встревожился за свою учёность Гладила.

Калчу увидела в «Уставе» трудное испытание для всей Орды:

— Чтобы это выполнять, кутигурским воеводам нужно всё время жить в Ставке.

— Будем надеяться, что они будут помнить об этом и, разъезжаясь по своим улусам и кочевьям, — чуть смягчил её опасения Князьтархан.

На четвёртый день пребывания Дарника в Эмбе показалось походное войско, а ближе к вечеру как обычно подтянулись кятцы с арабами. Сразу пошла большая помывка, немеренное насыщение водой и пищей. Оглядывать первое дарпольское поселение дальние гости начали только на утро. И конечно были порядком разочарованы «хазарской крепостью» с её земляными укреплениями, юртами и палатками и крошечным торжищем и отсутствием каких-либо ремесленных мастерских. Военный стан, он военный стан и есть. Зато для дарпольцев-походников Эмба явилась едва ли не вершиной удобства и уюта, наконец-то можно и покупаться в реке, и сколько угодно поваляться в теньке, и позубоскалить со знакомцами. Нечего и говорить с каким любопытством принимали и общались с арабами все эмбцы и приехавшие воеводы, загадывая про себя: придётся или нет столкнуться с ними на поле боя.

Для Дарника же с Ислахом настало время раскладывать всё по полочкам.

— Я же сказал, что никакого выкупа за пленных не будет. Есть, правда, одно затруднение. Я хотел бы послать своё посольство в Кят из двадцати человек. Однако плохо зная вашего эмира, я опасаюсь, что он может разгневаться и казнить моих людей, поэтому за двадцать моих людей, мне нужны двадцать твоих заложников, которые тотчас же будут отпущены, как только моё торговое посольство вернётся из Кята. Можно и по-другому: я не шлю никакого посольства, а лишь отдаю тебе всех твоих воинов. Но посольство это доказательство, что ты не просто так уступил нам кятских переселенцев, а вёл очень важные союзные переговоры на будущее. Поэтому решай сам.

Три дня простояла арабская полутысяча возле Эмбы — воины отдыхали и отъедались, визирь усиленно размышлял и заодно переписывал себе «Искусство войны». За это время в городище почти одновременно прибыли два хазарских каравана: тот, что привёз из Словении письма княжичей, и тот, что возвращался в Ирбень из Кята. Корней сполна отвёл душу: нашёл особо ценный товар и там и там. У ирбенцев помимо полутора пудов янтаря — полпуда речного жемчуга, у кятцев — целый пуд перца и два десятка перстней с рубинами и сапфирами. Разумеется, княжеская десятина, к горести рахдонитов, была взята и со спрятанного, и с открыто провозимого товара.

Новым праздником стало причаливание к Эмбе-Пристани первой дарпольской биремы и двух лодий сопровождения. Рыбья Кровь не мог отказать себе в удовольствие пригласить на борт биремы Ислаха и на голубом глазу предложить ему:

— А давай ты сейчас поплывёшь со мной в Гурган, а уже оттуда вернёшься в свой Кят. Тогда вообще ни у кого не останется сомнений, что ты сделал большое дело.

Видно было, как сильно борется с этим соблазном визирь и всё-таки устоял, более того, принял окончательное решение:

— Нет, как-нибудь в другой раз. Давай обойдёмся и без твоего посольства в Кят. Если эмир захочет, он сам пошлёт к тебе посольство, может быть, даже со мной во главе. По крайней мере, я его попрошу об этом.

Последним довеском в их отношениях было освобождение Кадира. Дарник сказал:

— Я не настаиваю, но было бы неплохо, если бы принц что-то подарил тем юницам, что захватили его. Я конечно и сам могу им заплатить за это по пятьдесят дирхемов каждой, но лучше, если дорогие подарки сделает сам принц. Все сразу поймут, что он действительно сын эмира.

— Коней не дам! — сердито отрезал визирь.

— Тогда что-то из оружия, чтобы все видели, как высоко ценится свобода принца.

Делать нечего — пришлось Ислаху разориться на два узких однолезвийных меча, которые Кадир и вручил своим караульщицам к полному их восторгу и зависти даже взрослых кутигур.

Хитрый Корней подговорил князя сделать особый подарок и самому кятскому эмиру — привезённое Милидой «Жизнеописание словенского князя». Дарник отмахивался:

— Я тебе не Ратай, чтобы собой хвастать!

— Да какое хвастовство! — восклицал воевода-помощник. — Ислах и так от тебя без ума. А для эмира это будет самый неоспоримый довод. Там же и про осаду ромейской Дикеи и про сражения с арабами на Крите. Ты недооцениваешь силу написанного слова. Дари и не кривись!

И в самом деле, ромейскую книгу Ислах воспринял с полным восторгом. Тут же её прочитал и вслед за Корнеем повторил, что для эмира это будет лучшим доказательством в пользу союза с Дарполем.

Ещё день понадобился на пополнение арабского отряда двуколками и верблюдами с водой и съестными припасами.

— Это вам за тех дивных коней, что тогда угнали мои юнцы, — полушутя-полусерьёзно сказал князь.

При прощании между ним и визирем состоялся ещё один обмен подарками. Дарник вручил Ислаху наградной клевец, взамен получил трёхгранный меч-кончар, способный пробить любые кольчуги.

— Осенью жду с посольством, — напутствовал араба Рыбья Кровь.

— Если эмир голову не отрубит, то очень может быть, — отвечал Ислах, отъезжая самым последним за своим отрядом.

— Ты так сожалел, что над Хемодом у тебя была слишком лёгкая победа, — отметил Корней их дружеское с визирем расставание. — А как будешь на себе волосы рвать, что в этом походе вообще не потерял ни одного ратника.

— Обещаю: больше таких побед не будет, — отшучивался князь. — В следующий раз положу на поле половину ратников, пусть тогда до небес гордятся своей доблестью.

После недельного отдыха походное войско вместе с переселенцами тронулось под руководством Радима дальше в Дарполь. Дарник же с Корнеем вместе с сотней охочих до моря походников взошли на бирему и вместе с двумя лодиями отплыли от берега.

Милида тоже рвалась ехать на судне, носящем её имя, но муж направил её в Дарполь вместе с Калчу и войском:

— Первое плаванье по морским приметам должно обходиться без женщин.