Морверн Каллар

Он вспорол себе горло ножом. Чуть не отхватил секачом руку. Он уже не мог возражать, поэтому я закурила «Силк кат». Какая-то волна пробежала по мне. Было страшно, но я стала раздумывать, как мне быть.

Голый и мертвый. Он лежал ничком, уткнув лицо в линолеум, посреди лужи крови. Огни рождественской елки то загорались, то гасли. Частоту этих миганий можно менять. Снова и снова возникал Он, распростертый на полу, а потом – черная как смоль темнота, в которой мерцал экран Его невыключенного компьютера.

Я всплакнула, глядя на Него, мертвого, и подарки под елкой. Маленькие бесполезные подарки всегда меня расстраивали. Проливая слезы, я сначала плачу о себе, а потом обо всех. О той женщине с Корран-роуд, что утонула со всеми сыновьями и лодкой. Она пускала пузыри, пока не скрылась с глаз. Я зарыдала взахлеб, потекло из носа.

«Силк кат» я бросила, и сигарета догорела до фильтра на лакированном паркете. Я перестала рыдать, потому что уже задыхалась и умирала от холода. Убавила частоту мигания огоньков рождественской елки. Включила свет на кухне, затем водонагреватель, камин, но музыку ставить не стала.

Представила, как, волнуясь, пойду к телефонной будке у гаража звонить в полицию, вызывать «скорую» – или кто там будет с этим разбираться? Потом узнают в порту. В газете напечатают фотографию. Придется известить Его старика папашу, который живет в далекой деревне. Дойдет до моего приемного отца, до всех на железной дороге и в супермаркете.

Вода в ванной обычно нагревалась за полчаса, а часы на панели видео показывали около восьми. Нужно было вскипятить воды, чтобы умыть зареванное лицо.

Я не могла пройти мимо Него, не ступив в кровь, боялась приближаться, вот и перетащила свои вещи в спальню. Приняла противозачаточную пилюлю, последнюю в этом цикле.

Направилась обратно в кухню, перепрыгнула с разбегу через мертвое тело. В раковине скопилась гора тарелок, пришлось их мыть. Его лицо было возле самых моих босых ступней. Я подставила носик чайника под струю. Набрав воды, надела на него свои трусики, натянула резинку на бока. Когда вода закипела, влезла в трусики, уже теплые. Снова перепрыгнула через Него, готовая отбросить чайник, который держала в руке, – в конце концов, кому надо шпарить ноги? Одной ступней угодила в кровь. Сделала шаг и громко выругалась. Вытерла ногу о коврик.

Умылась водой с запахом пригоревшего металла, захотела в туалет.

Сидя там, я осознала, что заперла дверь, хоть Он мертв. Справила малую, затем большую нужду, не забыв подтереться спереди назад, как всегда. Он был мертв, но я воспользовалась освежителем воздуха.

Чтоб занять себя чем-то, я прибрала все подарки для Него, Рыжего Ханны, Ванессы Депрессы и Ланны в чулан. Закурила «Силк кат». Выложила в ряд все Его подарки мне, вскрыла упаковки, одну за другой, как коробки с яблоками на работе: куртка из бычьей кожи, пара тонких желтоватых чулок, золоченая зажигалка, корсаж из шелка, дорогой на вид плеер с батарейками. Я опять разревелась, ступив в кровь и упав на колени. И закончила тем, что стала трогать Его волосы – ведь все остальное уже остыло. Кровь на полу подернулась пленкой. Увидев, что она запекается, я сунула окурок «Силк кат» в лужу, и он зашипел, затухая.

Ревела я так долго, что вода успела нагреться. Когда я поднялась, из-под ошметков кровавой пленки, прилипших к моим ногам, выступили свежие капельки. Мои босые ступни пятнали пол. Я размазала следы, затирая их блестящей оберточной бумагой.

Забравшись в ванну, я встала на колени. Помыла их, и вообще все ноги, и внутри. Дала ногам согреться, чтоб не покрывались мурашками при бритье. Слегка порезала лезвием голень, кровь выступила сквозь пену, потекла струйкой. Я плеснула на дно пены для ванн, пустила воду. Она обжигала, и я добавила холодной.

Квартира прогрелась и стала вполне уютной. Я извела все чистые полотенца. В спальне намазалась с головы до ног увлажняющим лосьоном, снова натянула трусики. Отрегулировала по длине лямки нового корсажа, поверх надела длинную рубашку, застегнув ее на все пуговицы.

Нанесла блеск «Идеальная слива», румяна «Малиновая мечта», накрасила губы «Непревзойденным вином». Удаляя излишки, чересчур плотно приложила салфетку, бумага порвалась, я со вздохом взяла другую. Ногти выглядели прилично, так что я лишь нанесла еще один слой «Шоколадной вишни» и подула на них.

Вплела красный шарф в волосы, натянула зеленые носки. Замешкалась, решая, надеть ли желтые чулки под вельветовые брюки – дикость какая – или джинсы с драными коленями, в разрезах до задницы, а под них колготки. В итоге напялила одни только вельветовые брюки. Зашнуровала бейсбольные ботинки и прикурила «Силк кат» от золоченой зажигалки. Натянула куртку – она пахла кожей и поскрипывала, если подвигать руками. Я сунула плеер в карман, наушники – в уши, сначала вдев в мочки длинные серьги. Взяла несколько кассет: новый эмбиент, странноватый джаз, мрачный хардкор и шестидесятиминутную запись, где Пабло Казальс раз за разом выдает Nana на своей виолончели.

Уселась в туалете, заперев дверь, и слушала плеер. Автореверс сам запускал пленку в обратном направлении, так что вынимать кассеты не требовалось. Я прикуривала «Силк кат» от золоченой зажигалки и время от времени приподнимала крышку сиденья, чтобы бросить окурок в унитаз.

Когда вышла, часы на видео показывали больше двенадцати. Все ходившие на работу соседи снизу уже должны были уйти, значит, зевак сбежится меньше, когда «скорая» или полиция приедет Его забирать.

Надпись на экране монитора сообщала: «Записка на дискете».

Я нажала кнопку, чтоб извлечь дискету, пробежалась по клавиатуре, выдернула штепсель из розетки. Положила дискету в карман куртки. Вытащила две пачки «Силк кат» из блока и рассовала несколько кассет по карманам кожанки. Выключила огни на рождественской елке, камин и водонагреватель, пересчитала монетки в кошельке: хватит ли для звонков в полицию и «скорую» – или кому там полагается звонить? – из телефонной будки у гаража. Похоже, до зарплаты мне не дотянуть. На половике лежал каталог из магазина моделей, где-то на юге. Я швырнула каталог в мусорное ведро, аккуратно заперла дверь и двинулась вниз по лестнице.

На улице ни души. Лужи замерзли, но малышня, возвращаясь из школы, разломала ледяную корку. Проехала машина, и видно было, как завитки дыма льнут к выхлопной трубе. В уши вливалась Не Loved Him Madly из альбома Get up With It Майлза Дэвиса. Руки я засунула в карманы, однако нос пощипывало от холода, будто его защемили между пальцами. Я нащупала дискету в кармане, подходя к телефонной будке, услышала, как кассета домоталась до медляка, где труба вступает во второй раз, да так и прошла мимо таксофона. Было такое чувство, словно музыка меня подтолкнула.

Стоял жутко ясный морозный день: синее небо, серебряное солнце, пар изо рта. Я прошла мимо «Феникса» и «Бэйвью». В просвете между стенами церкви Сент-Джонз и видеопроката, за бухтой белели заснеженные горы острова, где похоронена моя приемная мать. Вдоль дамбы шли люди, переходили дорогу, устремляясь к магазинам. У всех машин и автобусов вокруг выхлопных труб вились дымки. Какой-то мужчина в автомобиле на другой стороне дороги помахал мне. Я помахала в ответ. Это был Рэмрейдер, мой инструктор по вождению, – он проводил занятие. Рыболовецкое суденышко, на мачте которого горел сигнальный огонь, входило в бухту. Я остановилась, наблюдая, как оно следует к подъездным путям на пирсе. Глубоко вдохнула яркое утро и прикурила «Силк кат» от золоченой зажигалки.

На железнодорожной станции поменяла кассету – поставила Music Revelation Ensemble – и посмотрела на часы. Я знала, что мой приемный отец сейчас далеко, в пути – ведет утренний поезд через перевал, поэтому пересекла площадь. На рождественской елке все еще горели лампочки, обычные, бытовые, но разных цветов. Здесь неподалеку был телефон-автомат, и я свернула за угол, как делала уже восемь лет.

Остановилась у парковки супермаркета, чтоб докурить «Силк кат», а когда вступили ударные, после басового соло в Bodytalk, направилась сквозь автоматические раздвижные двери, прямо к журналу прихода и ухода. И конечно же, Прихвостень уже сторожил там, приблизил свой рот к моему уху и выхватил наушник.

– Ты опоздала на сорок пять минут, – услышала я. Он говорил с южным акцентом. – Что, Христос уже родился? – съязвил он, кивая на куртку и плеер.

Я сунула наушник обратно и прошла в женскую раздевалку.

Там Ланна из кондитерского облизывала пальцы, все в сахаре после укладывания пончиков.

– Откуда куртка? – спросила она.

Я накинула обнову ей на плечи. Пощупав кожу, она спросила, уж не подарок ли это моего парня. Ланна назвала Его по имени. Я открыла свой шкафчик и вынула нейлоновую форму, фартук, скатанные в комок колготки и школьного фасона туфли. Увидев форму, чуть не повернулась, чтобы сказать Ланне: «Он мертв». Она забавлялась с плеером, мотая пленку вперед. Композиция Music Revelation Ensemble будто доносился из далекого далека. Ланна все тараторила, жалуясь, что ее продержали в кондитерском больше пяти часов без перерыва – разве это по закону?

– А ты Ему уже все подарки купила? – поинтересовалась она.

Я кивнула, стаскивая с себя вельветовые брюки, затем, расстегнув пуговицы, сняла рубашку. Показался корсаж. Я натянула коричневатые колготки, напялила форму Ланна застегнула мне ворот, разгладила ладонями нейлон. Затем аккуратно, покусывая губу, помогла снять серьги. Носить украшения на работе не разрешалось.

– И охота тебе заморочиваться, вешать на себя всякие цацки, Морверн? – заметила она.

Я убрала куртку и плеер в свой шкафчик.

– Классные. И эта штучка тоже, – похвалила Ланна, показывая на корсаж.

Она завела речь про то, не сходить ли нам в «Западню», раз впереди выходные, целых три дня. Упьемся в хлам после закрытия. Она встретит меня с пляжной сумкой – прихватит туфли и то маленькое черное платье, правда, там дырочка на плече. Переоденусь в сортире на северном пирсе. Я кивнула, она назначила время и место встречи и показала початую бутылку ликера «Саутерн комфорт», припрятанную в ее шкафчике. Прикурила «Регал» и дала мне сделать затяжку. Я снова кивнула, улыбаясь.

Внизу, в отделе, был сущий ад. Разболтай ушел, и на полки выложили слишком много зелени. Товар рассыпался на пол, под ноги покупателям. Я опустилась на колени, подобрала все и распихала по полкам, в самую глубину. Никогда мне ногти не отрастить с этой работой: опять все руки грязные.

Спускаясь по коридору к холодильникам, налетела на Разболтал, который попытался спустить на меня всех собак за опоздание, но я не стала слушать – слишком была голодна. Тиснула слив, протерла их подолом передника. Жевала наклоняясь, чтобы сок капал на пол. Нагрузила шестиколесную тележку развесной морковью, фасованными помидорами, салатом и крессом, развесными грибами, кульками и пакетами.

В коридоре показался Улыбчик, кативший тележку с грудой пустых коробок. Ломая картонные упаковки, прежде чем отправить их под пресс, он спросил:

– Идешь куда-нибудь вечером?

– М-м-м…

– В «Западню»?

– Угу.

Я толкала тележку по проходу между покупателей. Вываливая морковь из поддона, подпирала его бедром, и он чуть не соскочил. Улыбчик протолкнулся с тележкой, нагруженной выше моего роста фасовками с ягодой. Он громко обсуждал с Тенью, укладчиком из соседнего отдела, прошлые выходные в «Западне».

Пустую тару я отвезла к упаковочному прессу. Составила поддоны, сложила деревянные ящики у служебного лифта, раскурочила картонные коробки, стараясь не поранить пальцы медными скобами. Загрузила картонки в пресс и включила его. Когда прибыл Улыбчик, протянула ему список на обрывке картона:

Улыбчик завел разговор о Разболтае: вот бы мне стать заведующей отделом. Я только посмотрела на него и хмыкнула. Это с моими-то дисциплинарными взысканиями? Да я достала Прихвостня. Не видать мне повышения никогда.

Улыбчик принялся укладывать полные поддоны и коробки в свою тележку. Ведь его тару я уже разобрала и отправилась за новой партией овощей и ягод, предоставив ему разбираться с зеленью.

Ровно через четыре часа я подгребла в столовую, закурив от золоченой зажигалки «Силк кат», прежде чем подняться по лестнице. Взяла два мясных рулета, полила их кетчупом и подсела к кассирше Шейле Текиле.

– Новая куртка? Видела, как ты в ней пришла, – сказала она.

– Угу, – буркнула я.

– Что делаешь на Рождество? К Рыжему Ханне съездишь?

– М-м-м.

– После работы идешь куда-нибудь?

– М-м-м.

– В «Западню»?

– Угу.

– Здорово. Я тоже. Вечерком, значит, свидимся.

Мы с Шейлой Текилой из одной тусовки, девчонки из Комплекса. Только общение почти прекратилось, когда я стала встречаться с Ним, наблюдая, как Он собирает модель на чердаке. Благодаря высокому росту я начала подрабатывать в супермаркете, едва мне исполнилось тринадцать; за год втянулась. Супермаркет закрывает глаза на твой возраст, выжимая из тебя все, что можно. На учебу времени не остается, когда работаешь каждый вечер и по выходным. Управляющий нанимает тебя на все свободное время, платит наличкой, чистыми, никакой страховки, так что лет в пятнадцать или шестнадцать ты переходишь на полную ставку в начале лета и в школу уже не возвращаешься.

День пролетел как обычно, но, когда в отделе дела пошли гладко, Прихвостень бросил меня на подмогу Сирене в кассы, освободив от сортировки прибывшего груза на пару с Разболтаем.

Я помогала покупателям набивать пластиковые пакеты рождественским товаром. Какая-то дама – судя по выговору, с юга, из состоятельных – велела мне вымыть руки, прежде чем трогать ее подарки. Некоторые набирали товара на сотни фунтов. И все платили кредитными картами. Я складывала пакеты в тележки и отвозила к их «вольво». Наблюдала эти богатенькие семьи, слушала их голоса. Колоссальный счет, одних только вин полная тележка. Их дочь, девица моего возраста, снисходительно следила, как я загружаю багажник. Никакой мелочи на чай – они пользуются кредитками. Вот и глава семьи. Счастливого Рождества!

После работы мы с Улыбчиком хотели улизнуть потихоньку, но Прихвостень заставил нас заполнять опустевшие полки, прямо перед закрытием, а там же тонны всего надо было разложить, и нам за это ни пенни сверхурочных не причиталось. Я видела, что Улыбчик вот-вот психанет, и кивком показала на выход, когда по трансляции объявили, что магазин закрывается.

В супермаркете было тихо, большинство светильников погашено, чтоб экономить электроэнергию. Этот черт летучий, Прихвостень, засел в своем офисе за односторонним стеклом. Я знала, что он следит за мной сверху.

Нагромоздила сияющие горы из яблок «делишес». Упаковки с ягодами и скоропортящимися овощами сложила в тележки для покупателей и отвезла в холодильники, катя по две тележки за раз.

Накрыла зелень мешками, чтобы не вяла, подмела в отделе. Помыла полки, опорожнила мусорные корзины в сток разделочной мясного отдела. Под решеткой копошились бледно-желтые личинки.

Я раньше работала в мясном. Каждый вечер уборка. Ты весь пропах кровью; она забивается под ногти и смердит, когда в пабе ты подносишь стакан к губам. Тебе приходится оттаскивать надорванный костями, сочащийся кровью пластиковый пакет с обрезками к служебному лифту. Я так кровью три пары башмаков изгваздала. Ведь обувью тебя не обеспечивают.

В раздевалке я провела шариковым дезодорантом под мышками, переоделась. Щелкнула золоченой зажигалкой, прикуривая «Силк кат». Когда уже уходила, Прихвостень окрикнул меня из офиса: «Морверн!» Протягивая конверт, уставился на меня поверх бороды, как последний извращенец. «Веселого Рождества!» Я просто врубила Music Revelation Ensemble в наушниках и вышла.

На автостоянке под фонарем вскрыла конверт. Не вчитывалась в написанное – просто подсчитала число строк в перечне опозданий; внизу появилась новая запись – это последнее предупреждение. Я разорвала бумагу и швырнула клочки через ограждение в Блэк-Линн, речушку, что протекала неподалеку от порта.

В темноте видно было, как ветер относит пар дыхания вверх, к фонарям. Под звуки Street Bride я вошла в «Хэддоуз», выбрала бутылку дешевой бормотухи и оставила на кассе большую часть своих денег. Прошлась по эспланаде перед «Марин», «Сент-Коламба» и другими отелями, теперь закрытыми. Бутыль в бумажном пакете прижимала к груди. Парни на машинах кружили по портовым дорогам. Одни и те же тачки выныривали раз за разом; несмотря на холод, стекла были опущены и локти парней торчали наружу.

Я, хоть и была одна, рискнула вскарабкаться к странному круглому сооружению над портом, каменной «причуде».

Поставила кассету с записями группы Сап и слушала альбом Delay 1968, прикуривая от золоченой зажигалки «Силк кат» и прихлебывая вино.

Отсюда открывался вид на весь порт в огнях, от Комплекса за спиной до пирсов внизу. Гавань выглядела как модель: маленькие отели, маленькие фонари, игрушечные машинки катят по кругу, и в бухте пришвартованы игрушечные кораблики.

Зарево огней на южном пирсе отмечало то место, где причаливал ходивший к островам паром, неподалеку от железнодорожной станции. Под «причудой» проступали из мрака очертания северного пирса, темная бухта, первый остров, за ним черная полоска моря, а дальше – заснеженные горы второго острова, где похоронили мою приемную мать. Позади Комплекса горы тянулись на восток до Бэк-Сеттлмент, затем на тем на запад через перевал к деревне за электростанцией.

Я поставила пустую бутылку на камень, и на мгновение все портовые огни отразились в ней. Я разбила посудину о гранитный круг. Oh Little Star of Bethlehem звучала у меня в ушах.

Осторожно спустилась я по лестнице Иакова, по крутым ступеням, высеченным в скале за винокурней. Белый столб пара от крыши уходил прямо в небо так близко, что можно было наклониться и тронуть, а потом посмотреть вверх: куда он исчезает? Внизу на скамейках парочки целовались взасос на морозе.

Ланна ждала у «Мензис». Короткая юбка, курточка болеро, волосы убраны наверх.

– Привет, Лиззи Длинный Чулок! – сказала она, поднимая пляжную сумку с зачириканным названием супермаркета. – Ты что, уже набралась?

Мы обе заржали как шальные. Рука об руку зашагали к туалетам на северном пирсе и забились в одну кабинку. Сортирная Гадина выползла из своей каморки, так что мне пришлось встать на сиденье унитаза, а Ланна спустила юбку до ботинок и села. Когда Сортирная Гадина ушла, я втиснулась позади Ланны. Не произнося ни слова, мы стали по очереди отхлебывать из бутылки «Саутерн комфорт». Между глотками изо рта паром вылетало дыхание. Я молча разделась, оставшись в зеленых носках, – продрогла жутко. Ланна вытащила маленькое черное платье, туфли и чулки. Пока я напяливала облегающую одежку, Ланна наклонилась, чтобы подтянуть резинки пояса, – волосы ее коснулись моих ресниц. На платье была маленькая дырочка, на правом плече, над корсажем. Ланна достала из сумки черный фломастер и, покусывая губу, закрасила мне кожу под дыркой. Я лизнула пальцы, раскатала чулки вверх и придерживала подол, пока Ланна пристегивала резинки. Рубашку, вельветовые брюки, зеленые носки и бейсбольные ботинки мы сложили в сумку. Я снова надела кожанку, проверила, на месте ли дискета. И мы пошли в «Западню». Рука об руку.

Горбыль, вышибала, убрал нашу сумку в безопасное место, за прилавок не торгующей по вечерам кондитерской, этажом ниже «Западни». На первом этаже мы притормозили у зеркал в туалете, Ланна привела в порядок мое лицо, я воспользовалась ее помадой – полный отстой, вечно она выбирает устаревшие оттенки.

В большом баре почти не осталось свободных мест. Все были в сборе, пьяные в хлам: Горамасла, Золотой Бункер, Передоз, Тень, Тит, Вонька, Дыня, Сули, Кожух, Джей Бухта, Золотой Палец, Большое Яблоко, Трахаль, Суперцып, Лорн Газ, Привидение, Тигровая Креветка, Сырик, которого стали звать Пеной с тех пор, как он начал мыться, Желтые Страницы, Дай-Лама, Трава, Джимми Гобейнн, Четыре На Четыре, Морячка, Сирена, братцы Дозы, хиппуша Снежки На Луне, Школяр, Синхро, Оффшор, Улыбчик и Хэйли.

Передоз играл в пул с двумя парнями – не из портовых, скорее из деревни, – у одного волосы были какие мне нравятся. Когда нам удалось протиснуться внутрь, Передоз заявил, что собирается сыграть на свою жену, и указал на меня. Я улыбнулась вслед за Ланной, но покраснела.

Шейла Текила помахала нам рукой. Она сидела возле окна, там еще места хватало, потому, вероятно, что она была с Панатайном и СО – Сигналом Опасности. Она успела вусмерть накачаться стимуляторами, как обычно. Мы проскользнули мимо, и, поскольку заказать ничего не могли, Ланна вылила остатки «Саутерн комфорт» в пустые стаканы. Шейла Текила произнесла Его имя, но я лишь улыбнулась и пожала плечами.

Шейла Текила рассказывала Панатайну, повару по профессии, и СО, который водил поезда с Рыжим Ханной, моим приемным отцом, как познакомилась с мужем, теперь сидевшим в тюряге. Вместе с двумя девчонками она наблюдала за тройкой парней на танцполе и говорит: вы, мол, берите каких хотите, а который останется, будет мой. Мы все заржали. Сверху доносился бит. Хотя отчетливо слышались только бас и ударные, я разобрала, что это Don't Fear группы The Reaper из альбома Some Enchanted Evening. Прикурила от золоченой зажигалки «Силк кат», предложив прежде угоститься остальным.

Ланна распространялась о своем последнем парне, как однажды в субботу они залезли в родительскую постель, а он заснул спьяну и обмочился. Ланне пришлось сушить матрац феном, пока родители с работы не вернулись.

– Это еще что, – начала Шейла Текила и завела про то, как этим летом работала горничной в «Сент-Коламбе» и затащила парня на служебную квартиру. Сама была никакая и вырубилась прямо на нем, прежде чем до дела дошло. Утром проснулась – его нет, но запах! Он ее всю уделал. Наверное, сел на корточки и выдал ей прямо на живот, а потом использованную туалетную бумагу засунул в ее сумочку.

– Вот тебе и городские, – заключила Шейла Текила.

– Мужики еще и не на такое способны, – вставила Ланна и поведала о Фими, своей беременной сестре, которая живет прямо над Комплексом.

Прибежав на крики, Ланна застала сестру с мужем в кухне. Зять окунал супружницу лицом в раковину, потом выдохся и швырнул ее на линолеум, вопя, что, если б она мыла тарелки как полагается, воды бы хватило, чтобы ее утопить.

Шейла Текила припомнила, как впервые посетила «Западню» в разгар сезона и один парень пригласил ее потанцевать, а когда она отказалась, стал грозить выкидным ножом.

Подошли те двое новеньких. Ланна завопила, что они меня кадрят. Я улыбнулась тому, с волосами как мне нравится. Впрочем, оба смотрелись классно – пальчики оближешь.

– Не бойсь, – сказал блондин. У него был акцент уроженца Центрального пояса.

Парни направлялись наверх потанцевать.

– Схлопочут они по башке, – заявил Панатайн.

– У тебя появился воздыхатель, Ланна, – поддел СО.

– Да ну! Мне кажется, они на Морверн запали, – отмахнулась подружка и выдала пенку про то, как решила тхэквондо заниматься, набрала номер и слышит: «Каков будет ваш заказ?» Попала на китайскую забегаловку, где торговали навынос.

Я так и зашлась смехом, а остальные на меня вытаращились. Панатайн рассмеялся и спросил, не хочет ли кто-нибудь золотистого. Я кивнула.

Шейла Текила вспомнила, как прошлым летом переспала с одним мужиком. После всего он решил выключить свет. Вынул два крохотных слуховых аппаратика, по одному из-за каждого уха. Уже в темноте Шейла Текила возьми и ляпни: «Ты меня слышишь?» А мужик ни гугу.

Мы все покатились со смеху, тут и Панатайн с виски материализовался. Я пью виски, только когда у меня простуда и губы трескаются, но и сейчас почувствовала знакомое пощипывание. С чего бы? На губах ни трещинки.

Веселье было в разгаре и все мы порядочно назюзюкались, когда Ланна выпалила:

– Эй, а у Морверн есть секрет.

У меня все тело свело от испуга.

– У Морверн особая коленка. Ну же, покажи парням свою коленку! Рождество ведь, – подначивала Ланна.

И всего-то? Я расслабилась, полезла под подол, отстегнула переднюю резинку на левом чулке. Панатайн и СО вытянули шеи. Я подтянула колено к подбородку и почувствовала, как пальцы Ланны отстегивают резинку сзади, незаметно для парней. Затем я вытянула ногу, а Ланна лизнула пальцы и скатала чулок ниже колена. Она поддерживала мою ногу, сгибая ее в колене под оранжевым светом, льющимся с потолка.

– Видели? Нет, вы видели? – торжествовала Ланна.

Шейла Текила взвизгнула, потом застонала:

– Ого! Какая-то хрень блестит под кожей.

– Дай-ка, дай-ка посмотреть! – заерзал СО.

Они пялились на цветные крапинки, поблескивающие под кожей. Все колено искрилось, когда на него падал луч света.

– Это рождественский блеск, – объявила Ланна.

– Ни черта себе! – прошептал Панатайн.

Сидевшие напротив парни в татуировках аж присвистнули, увидев мое обнаженное бедро, но Панатайн и все наши глаз не сводили с мерцающего колена.

– Это когда она еще маленькая была. Влетела в кухню на лошадке, поскользнулась, упала на колено и глубоко рассадила его об открытки, которые готовила к Рождеству. Блестки вошли глубоко. В больнице так и не смогли все повыковырять, – растолковала Ланна.

Впервые за весь день я разговорилась, если не считать тех громких ругательств, которые вырвались у меня, когда утром нога угодила в кровь. Я уже была пьяна вусмерть, но сказала:

– Я все помню. Мой приемный отец набрал 999, потому что кровь просто хлестала. По счастью, «скорая» как раз оказалась в Комплексе. Меня усадили сзади с девчонкой, у которой начались преждевременные роды. Медсестра велела мне смотреть на дорогу, чтобы отвлечь от рассаженного колена. А девчонка все вопила и вопила, пока шел ребенок, девочка.

Мы помолчали, потом СО изрек, что блестки будут уходить все глубже, пока не станут невидимыми с годами. Все наблюдали, как Ланна, лизнув пальцы, раскатывает чулок вверх. Затем я, улыбаясь, пристегнула переднюю резинку, пока Ланна возилась с задней.

– Не хочу, чтобы блеск исчез, – призналась я, оправляя платье.

– Охо-хо, все равно исчезнет, – вздохнул Панатайн.

И снова все примолкли, а потом Панатайн спросил, не дразнили ли меня в школе за то, что не знала ни отца, ни матери.

Я припомнила урок географии, когда каждый должен был рассказать о деревне, в которой родился. Когда очередь дошла до меня и я призналась, что не знаю, из какой деревни я родом, весь класс засмеялся, а учитель меня выбранил.

Припомнила и то, как приемные родители говорили, будто я теперь не похожа на себя маленькую, но лишь после смерти приемной матери мне рассказали про удочерение.

Еще я открыла им, что моя приемная мать не могла иметь детей, поэтому Рыжий Ханна удочерил меня и каждое лето отвозил к «особым девочкам». Рассказала о девочке, с которой делила койку летом. Она всегда ходила с гигиеническими тампонами внутри и три раза на дню их меняла. В конце концов объяснила мне, что отец домогается ее каждую ночь. Она обнаружила, что если вставляет тампоны, он не может в нее войти.

В этот самый момент в другом конце зала завязалась драка. Сцепились четверо: один в татуировках, крикун из аргайлширцев и пара косби.[1] Двое набросились на одного и опрокинули его на стол. Бились стаканы, один из дерущихся, приставив горлышко пивной бутылки к глазу противника, выкрикивал, что аргайлширцы сыты по горло фениями, так что он намерен засунуть глазное яблоко в бутыль и посмотреть на свет, насколько оно зеленое.[2]

Влетел Горбыль, поднес что-то к своей сигаре и швырнул под ноги дерущимся. Последовал взрыв, крики, повалил дым, и двое барменов пригвоздили ноги забияк к полу рукоятями багров.

Оказалось, Горбыль швырнул сигнальную ракету, которыми пользовался на спасательной шлюпке.

– Вы не поверите, – заметил проходивший мимо парень, – но чувак с татуировкой с прошлых выходных на системе жизнеобеспечения.

Я услышала Cameo, и после всего выпитого мы с Ланной рванули вверх по лестнице танцевать.

Звучала She's Mine из альбома Wordup, которая сразу перешла в Just Be Yourself, раньше выходившую только на двенадцатидюймовках.

Мы выделывали что-то привычное руками и ногами в такт. Там были парни, что играли в бильярд, включая того, с волосами. А еще Улыбчик, в кожаной куртке, с пинтой пива в руке. Мы сЛанной обняли его, чмокнули в губы. Не говоря ни слова, нахально хлебнули пива из его кружки и отправились танцевать.

Музыка вся мне была знакома. Я старалась опередить бит. Мои ноги двигались под бас и ударные, руки и тело подчинялись звучанию гитары и прочих инструментов. Вращение рукой передавало гитарное соло. Парни двинулись к нам. Купили пива в бутылках, которые можно было держать двумя пальцами, пока танцуешь, останавливаясь иногда, чтоб прикурить от золоченой зажигалки «Силк кат» или «Регал».

Я потанцевала с одним, потом с другим, Ланна тоже. Зазвучали рождественские песни.

Зажегся свет, и стал виден пот на лбу Ланны.

– Ты домой? – спросила она.

– Нет уж, – бросила я.

Парни приехали на машине и теперь собирались на вечеринку. Я сняла кожанку со спинки стула, надевая ее, потрогала дискету в кармане.

Ланна подправила мне макияж в туалете, и мы двинулись в ночь. Передоз, в полной отключке, раскинулся в кресле, подпирая распахнутые двери. На тротуаре тусовался и покрикивал народ. Тигровая Креветка прогуливался с огромной коробкой спиртного. Однорукий рыбак подкатил к Шейле Текиле, и та удалилась с ним.

Все наблюдали за баром «Маяк» на северном пирсе, где полиция повязала такую кучу народу, что арестованных пришлось увозить на такси.

Мы с Ланной рука об руку пошли за парнями. Я умирала от голода, и ребята предложили заглянуть в пекарню, так что пришлось постоять снаружи в очереди. Вечно меня пытаются пичкать мясом, чтоб поправилась немного, вот я и взяла просто плюшку, без начинки. Выпустила пар, наколов корочку расческой, которую одолжила у парня с прикольными волосами.

Мы с Ланной поели на заднем сиденье. В автомобиле было отличное стерео. REM исполнял Try Not To Breath из альбома Automatic For The People. Я жутко внимательно слушала текст.

Мы выезжали из порта, направляясь вдоль моря к Бэк-Сеттлмент, мимо развалин замка в пески. Там в собственных домах жили одни состоятельные.

Повалил снег. Высунув головы в окно, мы с Ланной ловили снежинки ртом и хохотали до посинения.

Вечеринку устраивали в большом бунгало с огромной горкой в саду. Я снесла магнитофон, танцуя. Мне дали банку «Теннентс». Какой-то парень сказал, что это дом его родителей, которые сейчас далеко. Он повернулся ко мне и стал рассказывать – а говорил он с южным акцентом – про университет, про то, как он проектирует дома. Какими бы я хотела их видеть? Я и брякнула: «Такими, чтобы не слышать, как мужчины в туалет ходят». Аж живот свело от смеха. Он танцевать не стал, и я отправилась с Ланной и парнями. Разговаривая с ними, мы клали руки им на плечи и кричали прямо в ухо. Их звали Пол и Джон, как апостолов.[3]

Народ бросал снежки в запотелые окна, и одно стекло разбилось. Мы с Ланной выбежали и тоже принялись лепить снежки. Парень, чьим родителям принадлежал дом, пытался прекратить это, но снежная битва перекинулась уже в комнаты. В кухне сооружали огромного снеговика.

Снег валил сплошной массой, залепляя лица. Девчонки затеяли кататься с горки на подносах. Тот, что Пол, схватил меня за ноги и попытался подсадить на горку «по-пожарному». Мы завалились, и я зашлась смехом – просто не могла остановиться. Он поцеловал меня в губы, и тогда я почувствовала, что мой рот – последний островок тепла на теле. Запихала ему снежок за шиворот. Опомнилась, сунула руку в карман: вот она, дискета, цела. Было чертовски увлекательно участвовать в снежной баталии, когда все вокруг визжат и хохочут. Я вернулась в бунгало с тем, который Пол.

В кухне Ланна целовалась взасос с тем, который Джон, а остальные изображали улыбку на лице снеговика, таская овощи из кладовки. Ланна обняла меня и сказала, что я ужас как замерзла.

Две девчонки разгуливали топлес, и Ланна шепнула: «Шлюхи». Парни и девахи из университета принимали вместе душ и визжали, потому что в наполненную паром ванную летели снежки. Сына хозяев дома связали и заперли в чулане, где хранились лыжи, и он вскоре заснул. Какие-то вертихвостки устроили слалом в саду, врезаясь в забор.

Одна из голых по пояс девчонок подошла к нам и сказала:

– Там еще один душ есть, если вы стесняетесь.

Это была маленькая душевая при огромной спальне. На кровати, заваленной пальто и куртками, мирно посапывали парень с девчонкой. В душевой нашлись сухие полотенца. Мы с Ланной зашли и заперли дверь. Скинули с себя все и, как обычно, залезли под душ вместе, чтоб сэкономить время. Стараясь не мочить волосы, намыливали друг друга. Смеялись, когда она терла пятнышко на плече и сияющую коленку. Я во второй раз за день подмылась, Ланна тоже – она даже рукой оперлась о кафель, чтоб хорошенько чистоту навести. Ланна сказала, что хотела бы иметь грудь побольше, а я ответила, что крыть мне нечем – сама как доска. Мы вытерлись, натянули одежду, толкаясь в тесноте.

По всему дому что-то происходило, в одной из спален слышался шум. Повсюду валялись банки, бутылки, в ковры втоптали то ли чипсы, то ли орешки. Под окном было рассыпано битое стекло, а в кухне, где еще кто-то пил, скалился большой снеговик.

В спальню заявились Джон и Пол с электрическим камином, свечами, несколькими банками «Теннентс» и колодой карт.

– Сыграем на раздевание? – брякнула я.

Мы пили из банок. Под конец я осталась только в корсаже и одном чулке, а Ланна – в короткой юбочке и цепочке, болтавшейся на щиколотке. Парни сняли рубашки и носки. Я понемногу заводилась.

Ланна показала парням, как сияет мое колено, поднеся к нему свечку; оба потрогали кожу. Затем она медленно подняла корсаж сзади, чтобы продемонстрировать волосатое пятнышко. На потолке прыгали тени, и меня замутило. Ланна за руку отвела меня в постель.

– Спокойной ночи! Благослови тебя Господь! – промолвила она.

Проснувшись и слезая с кровати, я наступила на Ланну – она расположилась на полу с обоими парнями. Я заперлась в туалете и трижды блеванула.

Спустила воду, почистила зубы чужой щеткой. На кухне был потоп – слой воды в несколько дюймов на полу. Я отпила молока из пакета и разревелась. Ланна вышла из спальни с моей кожанкой, накинула ее мне на плечи. Запрыгала на месте, подтягивая один чулок и поправляя оба; и правильно, а то вида никакого. Уходя, Ланна бросила:

– Приходи на нас поглядеть.

Я фыркнула. Нащупала в кармане куртки дискету и прикурила «Силк кат» от золоченой зажигалки.

В ушах звучала Oh Little Star of Bethlehem из альбома Delay 68. Я набралась храбрости заглянуть в спальню: в мерцании свечей Ланна и эти двое апостолов, голые, вытворяли на кровати всякое разное. Ланна выдохнула сквозь стиснутые зубы:

– Жутко заводит.

Я понаблюдала немного, и внутри вспыхнуло дикое возбуждение. Я вернулась на кухню и села в одиночестве. Какие-то волны гуляли по мне, пока лицо не онемело. У ног разливалась ледяная вода.

Морковка, служившая снеговику носом, отвалилась. Я потрогала дискету в кармане, послание от Него.

Опять блеванула, теперь уже в раковину и одной слюной. Отвернула кран. В туалете еще раз воспользовалась зубной щеткой. Взяла тальк и присыпала себя и там и тут. Вернувшись на кухню, достала из холодильника пакет молока, отхлебнула, прошла по коридору до спальни, поставила пакет у кровати и заползла к трем обнаженным телам.

Я позволяла им делать со мной что угодно и старалась удовлетворить каждого как могла. Сосредоточилась на позициях. Позже, когда оказалась у окна, лицом к стеклу, а все трое пристроились сзади, какая-то волна накрыла меня с головой, да так, что я заулыбалась и посмотрела вверх. В пустом и темном небе над портом не было ни звездочки.

Мой рот был постоянно в деле, что не дало молоку, выпитому ночью, выплеснуться. Тот, что Пол, стряхнул пепел на кухонный стол. Обращение человека с пеплом – показатель того, сколько он курит. Тот, что Пол, от нечего делать гнал туфту про университет в городе, про то, что хорошо бы мне его навестить, и все такое.

Ланна, тот, что Джон, и девчонки, уже прикрывшие грудь, скопились вокруг большой кастрюли, смешивая в ней разные супы из банок.

Я сказала:

– Пойду проветрюсь.

Снаружи расстегнула хорошо смазанную молнию кожанки, проверила дискету. На холоде стало понятно, как мне скверно.

Снег был изрыт ямками, к ним вели цепочки следов. Я заглянула в одну: на дне застыла смерзшаяся рвота. Стает вместе со снегом, когда придет тепло. В другую ямку запихали игрушечную малиновку.[4]

Ланна вышла следом.

Я заметила:

– Волосы у тебя загляденье, рыжуха.

Я ухожу.

– Машину же не поймать. В такой одежде пневмонию схватим, – возразила Ланна, и ее дыхание отнесло в сторону.

Пальцы ног защипало, прежде чем я дошла до поворота к морю.

Когда я оглянулась, Ланна уже юркнула в дом. В ушах звучала Не Loved Him Madly.

Я шла, стуча зубами от холода, ступала тяжело, стараясь пробить снежный наст, чтобы не раздирать щиколотки. Чулки порвались на голени.

У мыса под развалинами замка я сошла с дороги и загляделась на море и скалы, откуда в сезон ныряли аквалангисты. Я выключила Не Loved Him Madly.

Мимо меня неслось течение. При отливе здесь можно пройти вдоль скал. Приемный отец приводил меня сюда ребенком, и я все искала такое место, чтобы дно было песчаное, а вода голубая, как в туристических проспектах. Вот бы где поплавать. Мы всегда ездили отдыхать на холодные, продуваемые всеми ветрами острова с «особой девочкой». Я так и не нашла потаенную бухту с дивным песком и водой того пронзительно голубого цвета.

Рыбацкий катер обогнул мыс и подошел так близко, что я разглядела снег на палубе и оранжевые метки на непромокаемой робе моряка. Я запросто могла бы его окрикнуть. Мужик на палубе уставился на меня. Наверное, принял за знак беды: стоит девчонка, вся в черном, черная, как вода вокруг катера и мокрые скалы там, где соль разъела снег. Я быстро задрала подол черного платьишка и показала ему полосу бледной кожи над чулками в гармошку, рассеченную штрихами черных резинок на ляжках. Мороз защипал кожу еще свирепей. Катер направился в бухту, мотор стал глохнуть, а мужик все оглядывался, пока поднятая его посудиной волна с шипением слизывала снег со скал. Я одернула платье и прикурила «Силк кат» от золоченой зажигалки.

Я высматривала остров моей приемной матери, где ее схоронили. В день похорон я не пошла в школу, но надела черный школьный блейзер. Родственники гуськом всходили по трапу на борт «Сент-Коламбы». Капли дождя липли к толстому стеклу окон, закрепленному по краям железными болтами, а потом, по мере того как светало, капли стало относить порывами ветра. Я попросила чаю и получила его, без молока и сахара, но была слишком расстроена, чтобы пожаловаться на горький вкус.

Ноги чувствовали, как работают двигатели внизу, а двери были с высокими порогами. Паром ходил то задом, то передом. Чудно было наблюдать проплывающий за бортом порт через мокрое стекло. Рыжий Ханна накачивался в баре и рассуждал про то, что моя тетушка с юга потребовала лишь голубую брошь приемной матери, и про деньги, какие остались.

На ферме овчарки виляли хвостами перед всеми и каждым. Ее братья созвали кучу народу, чтоб нести гроб. Он стоял наверху. Крышку с него сняли – она лежала в том лимонном жилете.

Мне пришлось самой взбираться по лестнице. Все ее сбережения разложили на столе – маленькие стопки пятифунтовых купюр, возле каждой бумажка с именем. Голубая брошь и прочие украшения, тоже с именными бирками. Конечно же, на клочке рядом с голубой брошью было написано имя тетушки. Комната пропахла виски, потому что на другом столе стояли рядами разнокалиберные стаканы с выпивкой. Прежде чем приехал катафалк, мой приемный отец удалился наверх один, затем проводил туда гробовщика привинтить крышку, и братья вынесли гроб через парадную дверь.

Тетушка с юга все строила из себя, пожимала Рыжему Ханне свободную руку, когда мы шли за гробом, но тот не проронил ни слова. Мне-то понятно было, что ей не терпится скорей вернуться к голубой броши и пятифунтовым банкнотам. Люди, не состоявшие в родстве с покойной, остались делать бутерброды.

Сиденья в церкви были жесткие, а вместо покашливаний в тишине слышался плач. Кладбище располагалось на мысу, возле отеля; вокруг плескалась вода. Тучи пролетали над горами. Слова из Библии относило порывами ветра. Рыжий Ханна взял меня за плечи, когда я не хотела уходить. Могильщики держались поодаль, но как только мы ушли, заработали лопатами, чтобы поскорее убраться из-под дождя.

На ферме тетушка с юга сразу ударилась в крик: Рыжий Ханна собрал все деньги приемной матери, все ее украшения, включая голубую брошь, и засунул под лимонный жилет.

Я все еще стояла на берегу, когда подошла Ланна, растопырив пальцы и раскинув руки для объятий. Я накинула на нее куртку, обняла покрепче.

– Уф! Я задубела от холода, – сказала она. И добавила: – Ты пропустила суп богатенького мальчика.

Мы прикурили «Регал» от золоченой зажигалки. Если горящую сигарету держать большим и указательным пальцем, прикрывая от ветра ладонью, можно почувствовать жар, когда затягиваешься.

– Чулкам твоим конец, – сообщила я, дрыгая ногой.

Ланна лишь плечами пожала.

– Как тебе парни, понравились? – спросила я.

– Придурки. – Она тряхнула волосами.

– Оба?

– Придурки. Натуральные горожане.

Под ногами захрустело, когда мы двинулись мимо развалин – черные посреди сплошной белизны. Мы проваливались в снег по щиколотку в глубоких местах. Ну вот, сейчас начнется. Мы с Ланной посмотрели друг на друга и заржали как бешеные. Наш смех, должно быть, слышали в домах на окраине порта. Наверное, даже в будке смотрителя на мысу. Мы просто загибались, разогнуться не могли. Прошли еще немного. Наткнулись на брошенную машину, запертую. Тут Ланна и говорит:

– Давай завалимся к моей бабуле Курис Джин. Ванну примем, отогреемся. Она живет в доме инвалидов, там и телефон есть. Может, раздобудем калоши или пальто. Понимаешь, два года назад, пока ее не перевезли, она обитала в той жуткой квартирке под крышей на Скалпи-Креснт. Из-за больных ног не могла ходить по лестницам и, когда мусор начинал попахивать, просто выбрасывала пакет из окна кухни на задний двор. А еще она не выносит чаек, поэтому намазывает горчицей корку и ее бросает тоже. Я все не могла в толк взять, как Курис Джин в свое кресло залезает, пока однажды не заглянула к ней с поручением. Тогда и увидела, как она ползет по полу в туалет.

Курис Джин сама открыла нам дверь. Она пользовалась ходильной рамой.

– Опять всю ночь куролесили, пара маленьких проказниц. А мать твоя совсем, поди, испереживалась. Давайте-ка к огоньку поближе! Так и помереть от холода недолго. Пара мартышек. Прям как с Северного полюса. Черт знает откуда, а?

– Бабуля, это Морверн из супермаркета.

– Привет, бабушка Фимистер! – поздоровалась я.

– Держи пять! – прокричала Курис Джин. Мы тут же стянули чулки у огня, пальцы рук и ног стали отогреваться. Ланна позвонила маме. Среди шепота прозвучало мое имя. Я обхватила обеими руками кружку с горячим чаем, а Ланна сделала тост с маслом.

Курис Джин приказала:

– А ну, обе, полезайте в ванну, пока вода не остыла! Первой достанется самое красивое платье. – Она залезла в кресло и нервно рассмеялась.

В ванне имелась перекладина для Курис Джин. И занавеска, но никакого душа. Курис Джин задергивала ее, когда помощники по дому подходили, чтобы вытащить ее из ванны. Мы с Ланной уселись поудобнее, устроив колени друг у друга под мышками.

– Что ты сказала маме? – поинтересовалась я.

– Что мы зависли у тебя, из-за снега, и я решила остаться на ночь. А телефона у тебя нет. Вполне убедительно.

Мы нежились в пару. Ланна мыла голову мне, а я ей – все одновременно. Мы побаловались с пеной, бросая ее друг в дружку. Потерли мою коленку, пятнышко и прочее.

Я зашептала:

– Все как бы удваивалось. Целоваться с двоими все равно что с одним.

– Знаю. Я за тобой наблюдала, – кивнула Ланна. – И вкус у обоих одинаковый, да?

– Ага. Я не помню, что и кто со мной выделывал, представляешь? Чуть не всю бумагу в туалете извела утром.

Ланна засмеялась, затем выпалила:

– А Ему-то что скажешь про эту ночь? Выложишь все как есть?

– Ланна, Его больше нет.

– Чего? – выдохнула она.

– Его больше нет, потому и подарки до срока.

Она изменилась в лице и промолвила:

– Что значит «Его больше нет»?

– Нет. Теперь Он не со мной.

– А куда подевался? – не отставала она.

– Ну, ты знаешь, Он бывал в разных странах.

Она села в пустую ванну:

– Уехал в другую страну? А вещи? Его компьютер, модель железной дороги?

– Он не вернется.

– Когда же Он уехал? – Она была так близко, что я чувствовала ее дыхание на коже.

– Вчера.

– Я еще полотенец принесу, – объявила Ланна.

Мы сидели у докрасна раскаленных углей и пили какао, замотанные в полотенца. Я начала задремывать, но тут прибыла «Еда на колесах» для Курис Джин. Женщина-водитель жаловалась, что до некоторых домов ох как трудно добираться и что старики порой не могут позволить себе отопление. Большой железный котел с супом стоял на улице, днище было облеплено снегом – как будто шла война, но только для бедняков.

Так и не одевшись, мы помыли посуду. Потом Ланна проводила меня в свободную комнату и велела:

– Приляг, отдохни.

– А ты? – спросила я, надевая корсаж и трусики.

– Позже, – сказала Ланна, наблюдая за мной.

Сквозь дремоту я чувствовала, как старые, морщинистые руки суют под одеяло бутыль с горячей водой. Слышала, как поскрипывают ходунки. Я прижимала бутыль к груди и сквозь воду ощущала биение своего сердца. Впервые за четыре года я спала одна, а когда спишь одна, слушаешь лишь собственное сердце. Я не сняла часы, потому что теперь они никого бы не оцарапали.

Я проснулась и почувствовала себя странновато. Судя по голосам, несшимся из телика, уже наступила ночь. С меня ручьями лил пот. Я вытерла лоб тыльной стороной кисти, надела маленькое черное платье. Заправила постель и вылила воду из бутыли в кухонную раковину. В комнате лишь переменчивое свечение экрана выхватывало из мрака сидящую Курис Джин, прямую как палка. Ланны не было. Моя кожанка висела на стуле.

– Аллана отправилась в Комплекс в калошах, – проговорила Курис Джин. – У меня еще одни есть – дырявые. Ты была далеко, в стране грез, вот мы и не стали тебя будить.

Я проверила, на месте ли дискета, достала золоченую зажигалку и пачку «Силк кат».

– Не замерзла, лапа? Садись поближе к огню. Подбрось уголька, если хочешь мне пособить, – предложила бабуля.

Я устроилась возле ее ног на каменной плите под очагом, улыбнулась, подбросила горсть-другую угля и вытерла руки о маленькое черное платье.

– У меня и для тебя пальто найдется, – сообщила Курис Джин.

– Ничего, если я закурю? – спросила я.

– Кури. Переживать не буду.

Я прикурила «Силк кат» от золоченой зажигалки.

– Может, вы чаю хотите, бабушка Фимистер?

Налив нам по кружке чая, я снова уселась на каменную плиту у камина, провела рукой по ногам: на них уже пробивалась щетина. Щелкнула золоченой зажигалкой, чтобы прикурить еще одну «Силк кат». Я уже готова была показать свое сияющее колено.

– Значит, ты девочка Каллар. Очень тихая подружка Алланы.

– Вообще-то не очень, если узнать меня поближе.

Мы обе засмеялись.

– Это Ланна и все в супермаркете думают, будто я чудачка-молчунья. Я просто некоммуникабельная.

– Какая?

– Некоммуникабельная – так про меня говорил мой парень. Это когда человек не очень разговорчивый.

– О, есть такое слово, да?

– Ага.

Надолго повисла тишина, нарушаемая только теликом.

– А какой он, этот твой парень?

– Он вырос в деревне, в конце дороги, сразу за электростанцией. Его отец владел отелем – тем, с башней, что стоит у верхушки лестницы, над железной дорогой, у Зеленой церкви.

– Церковь я помню, – проговорила Курис Джин. – Да, не один год над ней трудились садовники, растили да подстригали эти кусты-то, что стоят зеленые круглый год. Вырезали в изгороди сводчатые окна, выстригли большую фигурную крышу, возле входа устроили беседку, увитую розами. Внутри поставили несколько скамеек и эту штуковину для святой воды. Бывало, летом там венчались и младенцев крестили, если получали разрешение.

– Так вот, Он вырос в отеле у церкви. Потом Его отец продал отель, удалился на покой в деревню, и Он тоже туда уехал. А несколько лет спустя взял да и вернулся – прикатил поездом, тем, что приходит без пяти час.

Разговор затих. Я шмыгнула носом, глотнула чаю.

– Так вы вместе, что ли, живете?

– Снимаем квартиру на верхнем этаже и чердак на Бернбанк-Террас.

– Давно это у вас?

– Пять лет, мне тогда шестнадцать было. Однажды Он пришел в супермаркет, купил самую большую коробку шоколада из тех, что были, и через весь зал ко мне. Взял и вручил коробку у всех на глазах, – засмеялась я.

Курис Джин улыбнулась:

– Сколько ему теперь?

– Тридцать четыре. А сам на чердаке собрал детскую модель железной дороги. Вот смех-то! Своенравный, совсем не похож на тех, кто в паровозики играется, и поди ж ты. Сотни потратил, пока все не стало точь-в-точь как настоящее. Теперь сидит и все смотрит и смотрит. На рельсы, на лестницу, отель с башенкой, кладбищенскую аллею, Зеленую церковь, всю в цвету, как летом. И столбы там стоят, до самой электростанции. На чердаке.

– Он что, не работает?

– У Него, похоже, есть какие-то сбережения. Обзавелся компьютером, а для чего – одному богу известно. Меня близко не подпускает. Вечно твердит, что времени у него мало.

– Как мистер Каллар с ним ладит?

– Когда мне было шестнадцать, случались перепалки, но дома знают, что Он добр ко мне.

– Всегда?

– Ага.

– Значит, ума хватает. Ты ж как ангел, сошедший на землю, – заключила Курис Джин.

Я прикурила очередную «Силк кат» от золоченой зажигалки и полюбопытствовала:

– А моего приемного отца вы знаете?

– Нет, как и других Калларов. Они с того же острова, что и твоя приемная мать.

– Да? А я думала – здешние.

– Нет-нет. Ты что, не знаешь историю собственной фамилии? Рассказывают, что предки твоего приемного отца приплыли на том самом галеоне.

– Том, что тут объявился в тысяча пятьсот каком-то году?

– Да. Они считали, мы человечиной питаемся. Пришли на огромном паруснике, но причалить поостереглись – спустили на воду гребную шлюпку, полную живых кур. Местные высыпали встречать на берег и видят: шлюпка подошла, а там одни куры. Решили, должно быть, что те, на корабле, малость тронутые, с головой не дружат, понимаешь? Ну и оставили их стоять, где стоят. А тут разыгрался шторм, и галеон опрокинулся. Тех, что не утонули, утром нашли на берегу. Они ни слова не знали по-гаэльски.[5] Пришлось им приспосабливаться, как и мне в свое время. Они ведь женились на местных девушках. Фамилия твоего приемного отца, говорят, оттуда пошла.

– Что значит «как и мне»? – заинтересовалась я.

– Я ведь четыре года не говорила, пока до твоих лет не доросла. Когда выходила замуж, супруг и голоса моего не знал. Мне было шестнадцать, тот год выдался особенно жарким. Моя семья арендовала ферму у моря, возле Бэк-Сеттлмент. Ферма называлась A Phàirce Mhoir; Большой Парк. Родители с тремя братьями отправились на ярмарку в порт. Оставили меня одну, с собаками, – в те времена это было в порядке вещей.

А жара стояла такая, что даже в полночь я могла заснуть лишь под дешевые книжонки. Проснулась, вылезла из постели и спустилась к морю. Вода была прохладная, чудо как приятно. Я вышла в чем мать родила, ведь ночью кругом ни души. Ветерок тебя обдувает, даже в тех местах, которые его сроду не знали. Стою я, значит, сложив руки на груди – вот эдак, – в животике холодит, но тут залаяли собаки за забором. И прямо передо мной из воды в синем сиянии вырастает белая лошадь. Головою эдак потряхивает из стороны в сторону и ко мне по песку. А следом еще кони. Беснуются. Дюжина коней, а то и две пронеслись передо мной, обдавая солеными брызгами. Потом еще штук сорок вышли из моря и ну скакать – передо мной да позади меня. Я присела на корточки. Песок содрогался под их копытами, от галопа земля тряслась.

Никогда прежде я такого не испытывала. Уткнула лицо в колени, закрыла уши руками – так меня и нашли утром. Лошадей и след простыл. Братья стоят, на меня пялятся. Наконец один догадался – накинул мне на плечи свою куртку, чтобы прикрыть срам.

Они все пытались мне объяснить, что судно, перевозившее лошадей на фронт, перевернулось по пути в проливе, а кони, что целы остались, доплыли до берега и выбрались на сушу аккурат возле нашей фермы. Только я после этой ночи четыре года ни слова не проронила.

– Вы онемели? – прошептала я.

– Просто перепугалась сильно. Потом в брачную ночь произнесла имя мужа, а когда народился отец Алланы, стала с ним, с младенцем то есть, разговаривать по-гаэльски, потом немного по-английски.

Она дала мне калоши и свое старое пальто. Лацканы были в разводах – розовое на красном. Напоминание о тех днях, когда Курис Джин могла в нем пойти хоть куда, хоть в «Бар политиков». Я натянула калоши, а линялое пальтецо напялила поверх кожанки. Туфли, которые одолжила Ланна, сунула в пакет с названием супермаркета. На прощание обняла Курис Джин. Пока дошла до Комплекса, вся упрела в старом пальто.

– Что это такое на тебе? – изумился мой приемный отец Рыжий Ханна.

Я вошла в муниципальную квартиру, где выросла. Рыжий Ханна смотрел по телику ту же программу, что и Курис Джин.

– Я заболела.

– Что стряслось? Где Он?

– Его больше нет, – сказала я.

Мое лицо все взмокло. Я толкнула дверь комнаты, что прежде была моей спальней. Холодно, и занавески не задернуты. Я разделась и заглянула под кровать проверить, на месте ли моток спасательной веревки, которую Рыжий Ханна держал на случай пожара. В одном корсаже залезла под одеяло, на нижнюю койку двухъярусной кровати. Меня трясло. Рыжий Ханна включил обогреватель, задернул занавески и захлопнул за собой дверь.

Мой приемный отец сидел у кровати на кухонном стуле. Поправил челку, упавшую мне на глаза, и произнес:

– Она скоро придет.

– Обещаю, что буду с ней милой, – сказала я.

Он засмеялся, принес бокал с ячменным отваром и подоткнул клетчатый плед.

– Свет выключить? – спросил Рыжий Ханна.

Я кивнула.

Сквозь сон я слышала голоса. Кто-то подошел посмотреть на меня в темноте. Я открыла глаза и снова их закрыла, разглядев слипшиеся волосы Ванессы Депрессы.

Я все время видела сны, металась и ворочалась с боку на бок. Когда же наконец встала и доплелась до туалета, то включила оба крана, чтобы не слышно было, что меня несет.

Рождественское утро пахло едой. Серый снег завалил часть окна. Порою слышался смех.

Я сижу голая на песке у моря, пронзительно синего, как в рекламе. Из воды появляются конские головы, только растут они из мужских торсов. У всех обнаженных тел недостает руки. Люди-кони выходят и окружают меня. Кровь течет из обрубков. Они разворачиваются, чтобы напасть. Я вижу Ланну и рыбака в лодке, которые внимательно за всем наблюдают.

Мое тело дернулось, пробуждаясь. Стояла глухая ночь. Простыня была вся мокрая от пота. Нос забит, горло заложено, голову не повернуть. Меня тошнило. Я рванула к окну, открыла его, но большая часть рвоты все равно угодила на подоконник. Я вдохнула холодного воздуха и посмотрела на Комплекс, заваленный снегом и залитый лунным светом. Комплекс, где мне довелось вырасти. Где один ловкач, обладатель портативной видеокамеры, и трое его братьев снимали семейное порно, втайне от жен.

На День подарков[6] Ви Ди, учительница младших классов из Бэк-Сеттлмент и дама Рыжего Ханны, вошла ко мне с подносом – овсянка и чай.

– Простите, что испортила вам Рождество. Я разошлась со своим парнем, и он уехал, – сказала я.

– Ничего страшного, – ответила Ви Ди.

– Не открывайте занавески! – выпалила я.

Она открыла и вскрикнула.

– Веселого Рождества! – брякнула я.

Когда я проснулась в очередной раз, Рыжий Ханна сидел рядом на кухонном стуле. Прикурил две сигареты «Регал» и протянул одну мне. Усмехнулся, кивнув на окно. Я усмехнулась тоже.

– Принес тебе подарки, – сказал он и положил на постель большой сверкающий пакет.

Внутри было короткое оранжевое летнее платье и дорогие на вид солнцезащитные очки от Ви Ди.

– Ой, спасибо, – пискнула я.

– На лето, если оно наступит. Мы ведь всё надеемся, что ты отправишься с нами на острова, – сообщил Рыжий Ханна.

– Я вообще-то откладывала на отдых. Хотела Ланну уговорить, да она не при деньгах, так что вряд ли мы вместе отправимся.

– Ну, как бы то ни было… – начал Рыжий Ханна и примолк. Тишина повисла надолго. Наконец он произнес: – Я думал, этот твой – нормальный парень, но, очевидно, нет. Где жить будешь?

– Останусь в той квартире. Может, Ланну пущу жить – пусть спит на раскладном диване. Она мечтает выбраться наконец из Комплекса.

– Ушел – и ладно?

– Ага.

– Ну и дурак же Он. Денег, что ли, не хватало?

– Он оставил все свои вещи: модель железной дороги, компьютер, книги. Я могу это продать. Он уехал в деревню.

– Ах, Морверн… В этом мире всегда так с любовью: проходит и оставляет одно лишь отвращение.

– Есть ведь и другие маленькие радости, – заметила я.

– Но никаких больших. Для таких, как мы, верно? Мы по большей части едим с пустых тарелок. Я все копил, чтобы пораньше уйти на пенсию. Теперь возраст подходит, а я на нуле. Сверхурочные просто сожрали годы. А вот ты, тебе двадцать один, а впереди, на всю оставшуюся жизнь, сорокачасовая рабочая неделя при рабской зарплате. И даже полмесяца отдыха оставляет мало места для поэзии, правда?

– Ты думаешь перебраться в Бэк-Сеттлмент, к ней?

– Да. Я с ней счастлив, Морверн. Еще четыре месяца – и скоплю на первый взнос. У нее славное бунгало. В саду непочатый край работы. По ночам открывается отличный вид из окна на Бейнн-Мхедхонак и перевал.

Рыжий Ханна прикурил еще две сигареты «Регал» и продолжил:

– Секрет нашего мира в том, что нет смысла желать, если не имеешь денег. Любое желание оборачивается несбыточной мечтой. Тебе говорят: гни спину, старайся и заработаешь, но многие вкалывают и остаются ни с чем. Ладно бы еще все зависело от случая, как в лотерее, так нет же. Закон, эта грубая сила, требует, чтобы ему поклонялись, как добродетели. Нет никакой воли, никакой свободы – только деньги. Это мир, который мы создали. И пусть мне не советуют больше брать от жизни, когда для этого нет времени или денег. Мы паразитируем на потребностях друг друга, выдумывая забавные названия для неприкрытого грабежа. Впрочем, на кой мне все деньги мира, когда я только и хочу, что смотреть на горы из окна бунгало? Деньги разрушили бы то, к чему я шел годами, что учился принимать. Попросту говоря, мне пятьдесят пять, жизнь растрачена впустую.

Рыжий Ханна встал и вышел, но тут же вернулся с бокалом виски, разбавленного водой. Он уже прилично принял.

– У меня был друг, – снова заговорил Рыжий Ханна, – который откладывал на черный день. Как и мне теперь, ему оставалось месяцев шесть до пенсии. Ему дали прозвище Прут. На вечеринках играл с оркестром. Стучал на Ударных. Шестидесяти четырех лет от роду. Тогда еще не ввели систему досрочных пенсий, ну. до того, как мы тебя удочерили. Я работал кочегаром – время паровых двигателей еще не вышло. Мы шли задним ходом – толкали пустые рыбные вагоны на подъездные пути пирса. До того, как подняли рельсовые пути. Вроде как закончили, а Прута нет и нет, представляешь? Я слез с дизеля, пошел вдоль состава и вижу: Прут, еще живой, в сознании, зажат между двумя буферами. Грудную клетку ему расплющило – всего-то дюймов шесть оставался зазор. Тут подтянулась бригада, прибежал врач. Разрезали рукав спецовки, вкололи обезболивающее. Паровозная бригада сказала, что освободить его не сможет. Мы не рискнули завести дизель, чтобы отогнать вагоны: малейший откат угрожал сократить те несколько дюймов между буферами и выпустить из бедняги дух. Машинистом со мной ездил Барра. Он обливался слезами, но никому не позволил бы отогнать дизель с двумя головными вагонами, покуда Прут оставался в ловушке. Я сказал Пруту, что мы оттащим вагон на канате и отправим его, Прута то есть, в больницу. Он лишь попросил шепотом закурить. Я начал сворачивать ему самокрутку, но тут управляющий воскликнул: «Ради Бога!» – и вытянул сигарету из своего серебряного портсигара. Я прикурил ее и вставил Пруту в губы, придерживал и вынимал после каждой затяжки. Все собрались вокруг и молча смотрели. Помню, фильтр стал розовым от его губ. Вот сигарета догорела, и Прут прошептал: «Хорошо… Забери ее». Пожарные накинули на крышу канат с крюком на конце, и мы, человек сорок: железнодорожники, рыбаки, портовые, работники с морозильной фабрики – схватили канат и одним рывком, мягко оттянули вагон. Все произошло очень быстро. Прут, стоявший прямо, сделал шаг вперед, застыл. И тут, неожиданно, все эти темные внутренности поперли изо рта наружу, ноги задрожали, и он рухнул замертво на рельсы.

Я немного вздремнула и встала. В ванной побрила ноги лезвием Рыжего Ханны. По верху тюбика с пеной для бритья, вдоль края, шла надпись «С добрым утром!» на разных языках.

Я приняла душ, обильно присыпала себя тальком Ви Ди и от души воспользовалась ее увлажняющим кремом. Влезла в короткое летнее платье, не забивая себе голову насчет корсажа и голых ног.

– Тоже завтра отбываешь? – спросила Ви Ди.

Я кивнула, разогревая остатки супа и тушеные овощи.

По телику не показывали ничего интересного, а Рыжий Ханна так нарезался, что Ви Ди пришлось его уложить. Позвонила Ланна, спросила, можно ли ей заглянуть с подарками, но я предложила подождать до работы, потому что у меня тоже кой-какая мелочь для нее припасена. Я вспомнила о вещах Курис Джин и сказала, что попрошу закинуть их бабуле Рыжего Ханну. Она заметила:

– У тебя даже голос от простуды глуше стал.

– Да, здорово меня прихватило.

– Ах, лапа! – вздохнула Ланна.

Ви Ди отправилась на боковую, а я сидела, разглядывая сполохи света от телика по всей комнате. Прикурила «Силк кат» от золоченой зажигалки, опустила голову на руки да так и замерла. Подогнула под себя голые ноги, потом встала выключить телик. Засмотрелась на свечение рефлектора, растекающееся по комнате. Наконец задрала подол.

Я не могла вспомнить, который из них свел мою правую грудь и левую грудь Ланны так, чтобы затвердевшие соски терлись друг о друга, а потом нежно обхватил их оба губами, посасывая и полизывая. Это было так необычно и так приятно. Ланна неотрывно смотрела мне в лицо.

Я распустила волосы. Они свесились и коснулись пола – в то самое мгновение, когда я, вспоминая, подвела себя к пику. Я вытерла палец о живот и потянула вниз подол короткого платьица. Выключила обогреватель, поплелась в койку.

Всю ночь лил дождь. Он порасчистил дороги, но снег остался лежать на холме перед Комплексом. Рыжий Ханна выходил во вторую смену на поезде в пять сорок, поэтому я приготовила отварные овощи с сырным соусом. Ви Ди вызвалась подвезти нас и по дороге закинуть пальто и калоши Курис Джин.

– Поблагодарите ее от меня, – попросила я.

Когда машина остановилась у моего дома, я сказала, что оставлю им подарки на станции.

– Я бы вас как-нибудь пригласила на кофе, но столько всякого хлама разбирать нужно.

Ви Ди скрипнула сцеплением и вырулила, не глядя в зеркало.

В квартире я достала новую пачку «Силк кат» из блока и закурила, щелкнув золоченой зажигалкой. Поставила на проигрыватель пластинку Magazine – альбом Secondhand Daylight. Подвела иглу звукоснимателя к The Rhythm of Cruelty, второй трек на первой стороне. Затем достала диск Play – концертную запись – и прослушала первую сторону с самого начала. Включила огни на рождественской елке – пусть мигают почаще, – воткнула в розетку штепсель обогревателя. Достала дискету из кожанки, посмотрела на нее. Выдвинула ящик стола. Его «Автокарта» для лавочки была там. Я забрала ее, бросила внутрь дискету и задвинула ящик. В спальне скинула грязное белье в угол, перестелила постель. Перевернула пластинку. Он лежал на полу в кухне, мертвый. И никакого запаха.

Наступил день зарплаты. По-прежнему лил дождь, а у меня начались месячные. Я проснулась где-то в шесть. Забрала свою сумку из кондитерской под «Западней», оставила подарки для Рыжего Ханны и Ви Ди в будке для персонала на станции. Там околачивались Бритый и СО.

– На семь двадцать собралась? – спросил СО. – Как волшебная коленка?

Я засмеялась.

На работе все было как обычно. Мне велели сортировать товар. Я вручила Ланне подарки: медальон, о котором она мечтала, и мою старую кожаную куртку, которая ей всегда нравилась, – и сказала:

– Прости, что так скромно.

Она обняла меня крепко-крепко и подарила видео Miss. 45 – The Angel Of Vengeance. Я уже целую вечность пыталась его раздобыть, а ей пришлось заказывать по почте. Еще я получила в подарок жутко блестящий, дорогой на вид педикюрный набор.

– Послушай, – предложила я, – давай устроим вечеринку с видео в канун Нового года.

Ланна спросила, нет ли от Него вестей.

– Нет, – ответила я.

Когда я возвращалась домой с работы, в ушах звучала Red Noise Билла Нельсона. Я из принципа никогда не отоваривалась в супермаркете и фирменные пакеты выворачивала наизнанку. В лавочке, торгующей замороженными продуктами, купила пиццу быстрого приготовления – все из-за тела на кухонном полу.

Ему опять прислали почту из магазина моделей на юге. Его тело жутко мешало дотянуться до духовки и разогреть пиццу, впрочем, я уже привыкла, приноровилась.

Устроилась с пиццей перед теликом, но там показывали только людей, палящих из автоматов в разрушенных городах. Это была Югославия. Потом показали девочку с оторванной головой. Я включила видео и поставила кассету «Плохой лейтенант», одним глазом смотрела в экран, другим – на свои ногти, опробуя в действии инструменты из педикюрного набора. Нанесла пару слоев «Темной вишни», вставив между пальцами ног специальные разделители.

Когда закончился «Плохой лейтенант», я глубоко вздохнула: печальная история. Поставила на проигрыватель альбом Iron Path, записанный Last Exit, и прибавила громкости. При помощи крюка открыла крышку люка, ведущего на чердак, – это было непросто. Встала на цыпочки и, ухватив конец приставной лестницы, стянула ее вниз, до пола, затем полезла в темноту.

Наверху было холодно. Лампочка в патроне под балкой отсутствовала. Я нажала на кнопку «Включить». Трансформатор загудел, запуская «ночной режим».

«Ночь» наступила в маленькой деревушке за электростанцией в дальнем конце перевала. Там и тут загорелись крохотные огоньки. Я оглядела железнодорожное полотно, отель с башенкой у вершины лестницы, кладбищенскую аллею, Зеленую церковь, всю в цвету, как всегда, потому как в игрушечной деревне стояло вечное лето, и нажала на выключатель. Гул стих, и стало темно; только на шиферной крыше деревенского роддома лежали два светлых прямоугольника – это луна заглядывала в оконца между стропилами. Молочные отсветы на горном склоне в том месте, где спускались опоры линии электропередач, заставляли поверить, что он настоящий.

Я спустилась с чердака по лестнице, прихватила из спальни новые солнцезащитные очки. На кухне надела рукавицы и ухватила Его за ногу. Нога подалась, и все тело дернулось – как-то жутко. Я отпустила ногу, она упала, но совсем не так, как живая. Я сделала глубокий вдох, сердце колотилось. Я снова нагнулась и дернула изо всех сил. Он оказался тяжелее шестиколесной тележки, груженной овощами. Я оттащила Его к приставной лестнице, спущенной с чердака, оставив длинный липкий след в коридоре. Новые солнцезащитные очки пришлись кстати: кровь, вытекшая из-под Его тела, уже не казалась такой ярко-красной.

Я снова забралась на чердак и стянула вниз по лестнице один конец запасной веревки для подъема грузов, слыша, как щелкает собачка по колесу в храповом механизме. Обвязала веревку вокруг Его щиколоток, снова полезла на чердак и вставила блестящую рукоять в лебедку, как Он учил, когда я помогала строить модель деревушки Его детства. Я принялась крутить ручку в другую сторону и потащила Его по лестнице к себе. Он ударялся ртом о каждую ступеньку, и я подумала, что Его рука вот-вот отвалится, но нет, не отвалилась. Он, раскачиваясь, вплыл на чердак, а когда Его лицо поравнялось с люком, зад приблизился ко мне, потом откачнулся.

Мне пришлось спуститься вниз, чтоб перевернуть пластинку. Я прикурила «Силк кат» от золоченой зажигалки, давая себе передышку.

Вернувшись на чердак, я обвязала Его руки другой веревкой и подтягивала тело, пока оно не зависло, кружа, над подставкой огромной модели. Я повернула вторую собачку и отпустила стопор. Тело рухнуло на дома деревни Его детства, расплющив склон горы, и застыло, запрокинув лицо к оконцам в крыше.

Пальцы Его ног оказались в дальнем конце перевала, лицо – за линией железной дороги.

Его тело всмятку раздавило отель с башенкой.

Я открыла крюком оба чердачных окна. Два прямоугольника лунного света легли на Его обнаженное тело. Я слезла вниз, оставив люк открытым. Поставила музыку, скорее мою, чем Его: Spiral Tribe Sound System Sirius 23, пленку с записями разных диджеев, а еще ту пиратскую копию, бутлег Mutoid Waste Company.

Смыла кровь с пола, ползая с тряпкой по углам, пока ни следа не осталось. Искромсала на куски запятнанный кровью коврик, вымыла секач и нож, повесила их на место, над раковиной. Правда, на столе, там, где Он рубанул секачом руку, осталась глубокая выщербина. Поставив на видео кассету с фильмом «Профессия – репортер», я отмотала к тому моменту, где его жена смотрит кинохронику о расстрельной команде на берегу. Все как на самом деле. После залпа лицо сгорбленного человека медленно запрокидывается, из-за нервов или другого чего. Я вернулась к началу этого эпизода, а потом досмотрела фильм до печального конца.

Я поставила одну из Его записей – балеты Стравинского (ту сторону, где «Орфей») – и полезла наверх.

Скова пошел снег, и мокрые хлопья, кружась под музыку, влетали в чердачные оконца. Его губы припорошило белым.

Я распустила узел на щиколотках, заново закрепила основную веревку. Когда налегла на ручку, подставка, на которой крепилась модель, поплыла вверх, подтягивая Его тело к окошкам в крыше, и замерла под самыми стропилами. Снежинки слетали кружась на летний ландшафт, одевая пеленой края перевала, присыпая крыши домов и мертвого великана, ложась покрывалом на крышу Зеленой церкви, всю в цвету, над ним. Лунный свет лился в оконца мягким потоком, заставляя снежинки искриться.

Вот это был раскат! Громыхнуло на славу. Дождь лил как из ведра, вода капала с ушей – плеер уже не послушаешь. «Дворники» со скрипом елозили по ветровому стеклу легковушек и грузовиков, и руки тех, кто протирал изнутри запотевшее стекло, оставляли длинные следы пальцев.

Стоя у банкомата, я таращилась на зеленые цифры. Его баланс составлял шесть тысяч восемьсот тридцать девять фунтов. О подобных деньгах я даже не мечтала, мне таких не скопить за всю жизнь. Я сняла дневной лимит. Он, бывало, отправлял меня снять денег, чтобы внести плату за телик, электричество и квартиру. Я положила «Автокарту» в кошелек. С такими деньгами многое можно себе позволить. Хочешь – кассеты по почте выписывай, хочешь – заказывай по модному каталогу одежду или бери дополнительные уроки вождения сверх тех, за которые Он уже заплатил. Я отправилась прямиком в туристическое агентство.

Под протекающей станционной крышей я стряхнула капли с волос и прикурила «Силк кат» от золоченой зажигалки, кивнув проходившему мимо знакомому железнодорожнику.

Учебная машина притормозила, пропуская меня, потом просочилась на вокзальную площадь. Рэмрейдер натаскивал сидевшую, за рулем блондинку из банка. Эта дурочка вырядилась в платье, и Рэмрейдер все заглядывал в вырез, когда она выполняла разворот и сдавала назад. Он такой. Хоть в джинсах и старом, растянутом джемпере на занятия заявись, все равно будет губы облизывать, как в машину залезешь и пристегнешь ремень. Впрочем, языку воли не дает – распинается только о правилах дорожного движения. Когда он со мной ездил, занятия проходили преимущественно в сосредоточенном молчании, это потом уже я отвечала на вопросы о правилах. Ничего, даже успокаивает. Я бросила окурок в лужу.

Включив «дворники», я приступила к занятию, немного поддала газу, чтоб пристроиться за автобусом второй смены с «Альгината». За северным пирсом перешла на четвертую передачу и выжала сорок, затем плавно переключилась и сбавила скорость на перекрестке у Залов Собраний. Проследовала в общем потоке до «Золотой мили», выбирая моменты, чтобы взять влево и обогнать, затем вырулила из порта на открытые дороги.

Я остановилась лишь на одном светофоре, за Сент-Джонз-сквер, затем обогнула рождественскую елку и супермаркет, куда собиралась после занятия. У начала горной долины, возле гольф-клуба, поупражнялась, отрабатывая разворот в три приема.

На обратном пути Рэмрейдер сделал резкое движение, и я успешно выполнила аварийное торможение, так вжав ногу в педаль, что казалось, колеса заклинило, потом мягко снялась с места и еще раз проделала тот же фокус, прежде чем мы остановились. Рэмрейдер кивнул и улыбнулся. Я тоже.

Средняя школа, знак «уступи дорогу» на перекрестке, включить правый поворотный огонь у «Западни», левый – у «Кале ониан». Дальше в гору к каменной «причуде» и вниз по Бернбанк-Террас, где над наглей квартирой, на чердаке, лежит Его тело. Телефонная будка, «Феникс», «Бэйвью», вдоль дамбы и на парковку под станционными часами. Там уже кто-то ожидает начала своего урока. Рэмрейдер, впрочем, никуда не спешит, гоняет меня по всему своду правил. Он любит спрашивать про автострады, хотя на сотни миль от порта нет ни одной.

Я же предпочитаю дорожные знаки: никогда в них не путаюсь, потому что несколько ночей сидела и зубрила. Больше всего мне нравится знак «набережная» или «берег».

На работе все шло как обычно. Ланна рассказала, что Тень тиснул из офиса Прихвостня видео «Сексуальные домогательства» и все гонял его дома с младшим братом – сцена приставаний очень его заводит.

В канун Нового года я пораньше пришла в отель «Кале ониан». Вообще-то он называется «Каледониан»,[7] но буква «д» на вывеске отвалилась, и никто не потрудился вернуть ее на место.

Я выложила двадцатку за полпинты сидра и лагера, смешанного с «Перно» и вспененного черносмородиновой. Монеты из сдачи использовала в сигаретном автомате, затем, как обычно, набрала код трека – 117/142/039 – в музыкальном автомате. Пристроив полпинты пенного лилового напитка над экраном, опустила монетку в автомат «Формула-1». Я была первой в трех заездах, потом третьей в последнем, так что могла переходить на следующий уровень. Въехав затем в масляную лужу и придя к финишу пятой, я бросила монеты в приемник, чтобы бригада спасателей из ангара разобралась с маслом, посидела какое-то время за пустым столом, давя окурок «Силк кат» в пепельнице.

В заведение подтягивался народ, и сквозь дым «Силк кат» и «Эмбасси» было видно, как шевелятся губы – входящие подхватывали слова песни, не успев даже переброситься парой реплик с барменом, сделать заказ.

Ввалился Хиферен с большим пластиковым пакетом из супермаркета. Он жил на пособие, а в разгар сезона околачивался на пирсе в своих клепаных башмаках – вдруг кто из юных отдыхающих отстегнет пятерку. Он умел привлечь внимание, и его частенько замечали в каком-нибудь из портовых баров торчащим посреди лужи. Кто-то сфотографировал Хиферена в «Маяке»: он стоит в воде, пытаясь дотянуться рукой до изоляции.

Вошел Командир и отсалютовал. Он считался одним из самых быстрых разносчиков рождественских поздравлений, но остался не у дел. Когда на Скури-стрит стали рушить предназначенные на слом дома, за одной из дверей обнаружили залежи рождественской почты, отправления за четыре года. Командир устроился рядом с Хиференом.

Рыжий Ханна явился с Коллом и СО на буксире и прокричал:

– Хорошо прошло занятие?

Я, типа, выпятила губы и кивнула.

– Чем радуешь себя? – спросил приемный отец.

Я мотнула головой в сторону напитка передо мной.

Тут началось. Каждый пытался первым заказать на круг. Когда они схлынули, Колл кивнул в сторону Дыры Славы у автомата 777 и выдал:

– Что это за пойло ты хлещешь, Морверн? Давай-ка подгребай к нам, умудренным жизнью джентльменам, или мы для тебя слишком стары?

Колл достал из кармана куртки маркер, чтобы изобразить небольшое объявление: «Не работает». Он прилепил его скотчем на соковыжималку – пусть молодняк не крутится под ногами и не беспокоит.

Я подсела к ним послушать их болтовню. По телику шел прошлогодний футбол, но как только начиналась реклама, все мужики отворачивались от экрана, возобновляя разговор.

Вплыла Ланна с девчонками из кондитерского. Я обняла ее и шепнула на ухо:

– Сегодня я угощаю. У меня денег полные карманы, так что присасывайся хоть на всю ночь, без откатов.

Когда в свой черед я принесла выпивку для всех, Рыжий Ханна рассказывал о Командире, который был следующим в очереди, когда меня обслуживали. Девчонки из кондитерского покатывались со смеху.

– Дело было накануне Рождества, – излагал Рыжий Ханна. – Полиция обнаружила его на берегу у северного пирса. Он светил фонариком в небо, а когда сержант спросил, что он делает, Командир возьми да скажи: подаю, мол, сигналы вражеским подводным лодкам – просто чтобы сбить их с толку.

Все за столом грохнули, а некоторые всё косились в сторону бедолаги.

Ворвался Панатайн и сразу к бару. Правая рука замотана грязным бинтом, мизинец как тряпочный шарик. Пытаясь ухватить кружку с пивом левой рукой, он чуть не расплескал всю пинту. Левая клешня его вечно дергалась, с тех пор как он рассек нерв, когда работал мясником. Стоя в Дыре Славы и слегка покачиваясь, он изрек:

– Посмотрите на этот порт! Я люблю его, люблю, и всё тут! Крутейшее место на земле. Ни в жизнь бы отсюда не уехал, или сгореть мне на обратном пути! Это так, вступление, ребята, просто вступление. – Он отхлебнул из кружки и продолжил: – Я только что выписался из больницы. Не хотели выпускать. Новогодняя ночь в старом санатории? Дудки!

– Ты погляди на себя, мужик, – сказал СО. Панатайн заглотил еще лагера и говорит:

– Знаешь того таксиста, Скиабханака – или как его там? В нем все дело. Я еще у него на груди потопчусь, а потом кишки выпущу.

– А что стряслось-то? – встряла Ланна.

– Этот парень виновен в нанесении увечий. Пытки, мужик! Прошлой ночью встречаю я этого самого Мокита с траулера, того, что вечно не поспевает в рейс и мотается по стране, пытаясь нагнать судно в следующем порту. Врубаетесь, о ком речь?

– А, тот бесноватый. Он вроде курсант космического училища, – подхватил СО.

– Скажи еще, капитан космолета, – ухмыльнулся Панатайн. И продолжил: – В общем, ради прикола мы с Мокитом вкололи друг дружке виски в висок, конечно же «Макаллан» двенадцатилетней выдержки. Люблю я «Макаллан»! Есть в нем этот тонкий аромат дымка. Мы скисли и вырубились тут же, в десять секунд. Я Мокшу все лицо расцарапал шприцом, пытаясь влить славный солод прямо в его черепушку. После этого мы капнули жидкого ЛСД на зрачки из пипетки. Он поступает в кровь через глаза, и такие ты образы наблюдаешь – чудо! До пяти утра мы только цвета и видели, к этому времени я уже подумывал, как бы пропустить бутылку-другую пивка. А где еще достать выпивки, если не на пароме? Вот я и потащился туда, взял четыре билета до острова и обратно, по одному на каждый рейс. Мотался туда-сюда весь день, пока капитан не приказал спустить меня с трапа. Ну и побрел я в Комплекс, а пока добрался, потерял ключи и никак не мог вспомнить женино имя. Клянусь Иисусом! Напрочь из головы вылетело. Вот я и начал просто колотить в дверь. Жена подумала, что это Стратклайд Файнест[8] снова пришли нас арестовывать, и выплеснула ведро горячей воды из окна ванной. Я разбежался и вынес дверь разом, а она обратно. Помню лишь, как по лицу меня шарахнула. Очнулся в больнице, ничего не соображаю. А было вот что: жена спустилась по лестнице, в прихожей по обоям кровь разбрызгана, я «вне игры» на коврике. Так она побежала звонить этим самым Стратклайд Файнест. Решила, что меня зарезали, – ведь кровищи сколько. В доме дури до черта, гашишем все провоняло, а тут «скорая», легавых понаехало… Меня сразу на каталку. Через двадцать минут дома телефон звонит. Жена трубку берет, а это хирург из больницы, спрашивает вежливо, не могла бы она поискать мой мизинец у двери. Жена осмотрелась – и точно: вот же он, у коврика! Дверь-то захлопнулась и отрубила его, когда я локтями путь прокладывал. Теперь этот хирург, он настаивает, чтобы она, жена то есть, не мешкая доставила в больницу оттяпанный палец. Это, мол, дело величайшей срочности: промедлишь – уже его не пришить. И что же она делает? Звонит в такси, а когда машина приезжает, сует мой мизинец в пустой пакет из-под чипсов. А за рулем, значит, этот самый Скиабханак, и – верите ли? – он начинает торговаться о расценках. Типа, это против гигиенических норм. Жена ему втирает про миссию милосердия. Короче, в конце концов он засовывает пакет из-под чипсов в кожаную перчатку и уезжает. А по пути в больницу – надежные свидетели видели – подвозит кого-то, стервец, по счетчику до Бэк-Сеттлмент. Три четверти часа вез палец до операционной, и вышло, что пришивать его уже поздно. Молодцы же из Стратклайд Файнест вернулись в дом и, когда узнали, что я в больнице, в коме, арестовали жену и забрали все растения.

– Ты, должно быть, переживаешь потерю, – посочувствовал Колл.

– Это ты про траву? – не понял Панатайн.

– Да нет, мужик, про палец.

Панатайн поднял обе руки, растопырил пальцы и проорал:

– Один выбыл, девять осталось!

Двумя большими глотками он прикончил пинту.

– А я вот о чем думаю, – влез Рыжий Ханна. – Из-под каких чипсов пакет был?

Все засмеялись, а громче всех Панатайн, махавший забинтованной рукой.

Колл поддержал беседу:

– А вот я, представьте, прошлой ночью прихожу домой, налившись как прыщ. Вешаю пальто на стойку перил, а сверху пристраиваю шляпу. Нажрался так, что в туалете на колени встал. Выхожу и вижу в самом низу лестницы типа в пальто и шляпе. Я ему: «Кто ты, черт возьми? Что делаешь в моем доме?» Бью левой по корпусу. Все костяшки о дерево рассадил, видите?

Все заржали, но уже не впокатуху, как после байки Панатайна.

Ланна подала мне знак, и мы пошли в туалет. На автомате, выдающем «Тампакс», было прилеплено объявление, написанное волшебным маркером: «Не работает! Спрашивать в баре».

Ланна открыла пачку «Регала». Внутри болталось пять сигарет и два готовых косяка.

– Где взяла? – спросила я.

– А туточки. Хочешь?

– Не, еще сяду на измену.

– Чё? Глянь-ка, – проговорила Ланна, открывая кошелек. Там у нее лежало два колеса.

– Не, не хочу.

– Да что с тобой? Это от фильмов, которые ты смотришь на видео, у тебя измены. Ну ладно, погоди! – Ланна заглотила одно из колес и взобралась на унитаз в кабинке. Я последовала за ней, уселась на край толчка и смотрела, как она курит косяк, выпуская дым в окошко.

– Ну что, не передумала видео смотреть? – спросила я.

– Я ж тебе говорила, разве нет?

– Ну, я подумала, может, ты захочешь в первые гости[9] податься.

– Ненормальная. С кем же будешь сосаться, когда пробьют колокола? – пристала Ланна.

– Как-то не думала об этом.

Ланна слезла с толчка, достала из сумочки конверт с открыткой. На нем были написаны фамилии Пола и Джона и адрес где-то в Центральном поясе.

– Откуда у тебя их адреса? – удивилась я.

– Сами дали. Я подумала, надо черкнуть им пару строчек. Вот, пиши! – Ланна протянула мне черный фломастер.

Я ненадолго задумалась и написала: «Спасибо, что трахнули нас. Морей и Ланна».

Ланна прыснула и запечатала конверт. Я отдала ей фломастер, и она начала выводить граффити на запертой двери туалета: «Морверн Каллар любит грубый секс».

– Да иди ты! – буркнула я, выхватила у нее фломастер, немного послюнявила конец и написала: «Ланна Фимистер говорит, что одиноким оторвам из кондитерской больше нравится в зад».

Мы рассмеялись. И вдруг услышали звон колоколов и гудки рыбацких посудин у пирса. Ланна вскрикнула, бросила в унитаз окурок и завопила:

– Дорогу!

Мы вломились в толпу, меня тут же расцеловало несколько старичков. Ланна принялась чмокать всех подряд: Командира, Хиферена, СО, девчонок из кондитерского, Колла, Панатайна, одноногого Пуфика. И до Рыжего Ханны добралась.

– С Новым годом, Морверн! – сказал Рыжий Ханна и поцеловал меня в щеку. – Надеюсь, это будет счастливый год для тебя, красавица.

Я кивнула и села. Все уже упились в мясо, пожимали руки, обнимались, чокались наотмашь. Кто-то собрался на выход, чтоб стать первым гостем, а у нас на столе выпивки все прибывало, ну я и пошла пить да прикуривать от золоченой зажигалки «Силк кат».

Ланна уселась возле Панатайна, который втолковывал одноногому Пуфику:

– Помнишь ту ночь, когда я тебе колесо выкатил, перед тем как ты в «Маяк» пошел?

Оба рассмеялись. Тогда Панатайн говорит:

– Бедный старый Пуфик.

– Никогда так хреново не было, выжег я себе мозги этой наркотой, – пожаловался старик.

– Так ты же сам спросил, какие лекарства я принимаю, – оправдывался Панатайн.

– Ага, у меня была просто легкая простуда!

Панатайн заухал, как филин, хлебнул пива и ударился в воспоминания:

– А мне чего-то дома не сиделось, когда ты ушел. Вот я и подумал: не пропустить ли рюмку в «Маяке»? Спускаюсь по склону, танцуя с атомами, и вижу на мостовой грязное пятно, прямо на меня из темноты прет. Подхожу ближе, а это человек без ноги. Растянулся на тротуаре, пальцы врозь. Тут я и смекнул: да это старина Пуфик домой поспешает.

– Да-а, мне от этой твоей штуки не по себе стало. Вышел я из паба проветриться на эспланаде. И понимаешь, поверил, что нога снова при мне, что я могу ходить. Ну я отстегнул свой протез и швырнул в воду. Как сейчас вижу: он все кружится и кружится на волнах, в ботинок обут. Это была моя выходная пара, между прочим.

Все загоготали.

– Расскажи молодым, как ты жену убил, – пристал Панатайн.

Пуфик начал:

– Смеется Как Вода ее звали, девочки. Я был охотником, ставил капканы в Территориях.[10] Смеется Как Вода. Прекраснейшая из скво, что я знал. Мы разбивали лагерь, когда на просеке появился этот здоровенный медведь. Я схватил ружье и бегом за медведем. Держу его на мушке – вот так, – медленно спускаю курок, повернулся и – бац! – снес Смеется Как Вода голову напрочь. Вся голова ее превратилась в красную пыль, и вижу я, как это ржавое облачко относит ветром по просеке, как оседает оно на снегу. Два дня пришлось долбить мерзлоту, чтоб схоронить бедняжку, а на третью ночь до нее волки добрались.

Ланна жутко побледнела. К нашему столу подошел Командир.

– Как там приливы и отливы? – проорал Рыжий Ханна, вставая, чтобы пожать ему руку.

– Неплохо, совсем неплохо, господин Каллар. Спасибо! Вот зашел пожелать всем вам счастливого Нового года. Выпить не останусь, ожидаю две посудины с острова, в каждой по сотне голов северного оленя, так что надо причал расчищать.

Командир вышел вперевалку, а все давай дальше ржать, пока он мимо окна проходил.

– Нельзя же так, – упрекнула я Рыжего Ханну.

– Согласен. Договорилась, когда экзамен по вождению сдавать будешь?

Я кивнула, улыбаясь. Мой приемный отец посмотрел на Ланну, которая склонялась через стол, и заметил:

– А Ланна твоя выросла в хорошенькую девушку, а?

Я кивнула.

– В общем, верно, – распинался Колл. – Видишь ли, у этого нового парома, что на иностранной верфи построили, корпус слишком толстый. Когда он сюда прибыл, выяснилось, что остойчивость у него неважнецкая. Пришлось резать его пополам и приваривать в середине тридцать футов стали потоньше.

К кашей компании подошел Хиферен с двумя стаканами виски. В пакете из супермаркета разевала рот живая рыбина, ее серый глаз прилип к пластику.

– Что, Хиферен, далеко еще до сезона? – поддел Колл.

– Точно. – Хиферен сделал глоток. От регулярного опрокидывания стакана физиономия его приобрела характерный оттенок. – Ну, может, в апреле выпадут жаркие деньки, – вздохнул он.

Должно быть, время уже давно перевалило за установленные часы закрытия, потому что Стратклайд Файнест ввалились в бар и стали вышвыривать людей на улицу. Сержант подошел к Дыре Славы и приказал:

– Освободите, пожалуйста, помещение!

Народ потянулся к выходу с кружками пива, но женщина-полицейский на выходе их забирала.

– Ну чего вы? Новый год у нас или нет? – ворчал Панатайн.

Хиферен, добавивший третий стакан виски к тем двум, препирался с сержантом, который велел ему оставить выпивку и убираться. Надо было видеть, как неохотно Хиферен расставался с горячительным. И выкинул-таки коленце: вытащил из пакета рыбу, влил ей в пасть все три стакана и под приветственные крики загулявших работяг пронес рыбу мимо полицейских. Выбравшись наружу, Хиферен приложился губами к рыбьему рту и, запрокинув рыбу, выглушил виски.

Панатайн завис возле ожидающего таксомотора, взобрался на крышу, заметно ее проминая, и решительным пинком послал пластиковый знак такси в полет к морю. Наверняка за рулем сидел Скиабханак.

Стратклайд Файнест попытались вмешаться, но такси резко рвануло с места. Панатайну достало сообразительности плюхнуться на живот и распластаться на крыше, пока машина уносилась к «Западне», оставляя позади полицейскую погоню и толпу, корчащуюся от смеха. Прямо у северного пирса машину занесло, Панатайна отбросило в противоположном направлении, и он шмякнулся наземь. Потом сплошной стеной хлынул дождь. В «Кале ониан» снова стали наливать, но Ланна потащила меня и девчонок из кондитерского в сторону «Западни».

Панатайна как раз загружали в «скорую». В «Западне» все забыли про танцы и вышли посмотреть. Панатайн хохотал, а один из санитаров «скорой» тряс головой и все твердил полицейским:

– Это опять он! Это он!

Дождь снова загнал народ в «Западню». Девчонки из кондитерского разбежались по гостям, а мы с Ланной направились – мимо видеопроката и Сент-Джонз, мимо «Феникса» и «Бэйвью» – к моему дому.

Когда мы вошли в коридор, я глянула наверх, на крышку люка, которую заперла на висячий замок. Ланна сразу прошла внутрь, тараторя:

– Не была здесь целую вечность. Он что, оставил тебе свои вещи? Черт, Морви, башка гудит от этой таблетки.

Я заперла дверь и выключила свет в коридоре, чтоб избежать нашествия новогодних гостей. Запалила благовония и предложила:

– Давай-ка ванну примем. Ты насквозь промокла.

Я включила водонагреватель и камин. Зажгла огни на рождественской елке; сначала установила средний режим миганий, а когда Ланна прикрыла глаза руками, и вовсе сбросила частоту. Ланна разглядывала Его книги на полках.

– Что это? – спросила она.

Я глянула мельком:

– Энциклопедия. Толстая такая книжка обо всем сразу. Какую музыку поставить?

– Что-нибудь из Его вещей.

– Может, чего пожестче? Этих диджеев?

– Не-а. Поставь какую-нибудь из Его странных пластинок, – уперлась Ланна.

– А я реально считаю, надо поставить ди-джеев. – Так я и сделала.

– Морви!

– Нет, Ланна. На то есть причины.

– Ой, сладенькая, прости! Эти записи тебе о Нем напоминают, да?

– Да нет. Его пластинки и диски – единственное, что я не стану отправлять на субботнюю распродажу.

Пошла запись. Завихряющиеся звуки синтезатора, отрывистый гул – возможно, сэмгогы из старого Moogs – задавали ритм, но исподволь; и вот началась основная тема Darkside, вступила бас-гитара, которой эхом вторили ударные синтезатора. Запульсировал трансовый ритм, за ним зазвучали фанфары, затем все слилось под ритм-гитару, а звонкие голоса девушек зловеще затянули тему: «Я так счастлива без всякой на то причины». Ланна вскочила, чуть вывернув наружу колени, провела рукой перед лицом и так вильнула бедрами, что бусы у нее на груди подпрыгнули, стуча. Я схватила ее и захихикала:

– Нет-нет, Ланна, гляди!

Из ящика Его стола я достала фирменную папку турагентства.

– Что это? – спросила Ланна.

– Это тебе и мне.

– Так что же это?

– Я потому кассету и поставила. Надо поговорить с Прихвостнем о переносе твоего отпуска. Я зарезервировала для нас через «Юс Мед»[11]две недели в июле на Средиземном море. Насчет денег не беспокойся: Он оставил мне немного, когда уходил. Вот что я хотела тебе сказать. Вот зачем сюда затащила. И есть кое-что еще, о чем мне нужно с тобой поговорить, Ланна.

– Что? – прошептала она.

– Ты можешь перебраться ко мне. Не прямо сейчас, конечно, – мне нужно тут кой-какой старый хлам разобрать да выбросить, – но, скажем, после возвращения с курорта.

– Морверн…

– Что? – Я положила руку ей на плечо.

– Ты так чертовски добра ко мне. То есть без всякой причины. Ты такая хорошая.

– Тише, глупышка!

– Он оставил тебе деньги?

– Ага, немного. Ну же! Бегом в ванну.

Мы живо скинула всю одежду. Ланна залезла первой.

– Ой, а пена-то. С ума сойти!

– Все еще распирает? – спросила я.

– Ага. Прет вовсю. Грузить начинает.

– Здесь тебе будет хорошо.

– А ты съешь ту, вторую. Нам будет классно. Пересмотрели бы все твои чудные фильмы ужасов.

– Вода не слишком горячая?

– Черт ее знает.

Я опустила в воду голую ногу:

– Ланна, да она совсем холодная. Ты пальцами-то пошевели.

Я напустила горячей воды:

– Так лучше?

– Гораздо, то есть вполне хорошо, – отозвалась Ланна.

Я залезла внутрь, но прежде спустила немного воды, чтобы не залить пол.

Когда мы сидели, обсыхая, в комнате, Ланна взяла мою ногу, согнула в колене и принялась поворачивать так и сяк, любуясь игрой света на блестках. Затем я положила к себе на колени ступни Ланны и применила по назначению подаренный ею педикюрный набор. Когда я вставляла между пальцами специальные разделители, она все хихикала. Я покрыла каждый ноготь «Изумрудным небом», а поверх нанесла волнистую линию «Серебряного света звезд».

Тут Ланна и выдала:

– А давай поднимемся на чердак и поиграем с макетом.

Я посмотрела вверх:

– Не-а, это плохая идея.

– Ну чего ты! Отлично бы позабавились.

Я улыбнулась:

– Ты что, реально не в себе?

– Ага. Уржаться можно, глядя, как эти поезда гоняют.

– Не выйдет. Я разобрала макет для продажи.

– Ну, тогда давай что-нибудь испечем, – предложила Ланна.

– Испечем? – рассмеялась я.

– Айда – раз-два! – выпалила Ланна, подпрыгивая и раскрывая все шкафчики в кухне.

– Ты бы лучше надела что-нибудь. Я-то думала, что тебе на работе хватает выпечки.

– Где мука? Масло есть? – Ланна встала на колени, раздвинув стройные бедра, и зажгла духовку.

– Мука есть, а в холодильнике целая пачка масла.

Ланна свела брови:

– Это обычная мука? Хорошая вещь. Та, что с дрожжами, сильно поднимается, зато выпечка быстро черствеет. Есть у тебя сахарная пудра?

Она отмерила на старых весах, заставив меня проверить, примерно кило муки, высыпала ее в большую посудину из жаропрочного стекла. Добавила туда двести пятьдесят граммов масла, столовую ложку сахарной пудры и принялась месить. Мука оседала у нее на руках, на волосках, опушавших кожу, и каждый раз, когда она поднимала руку, чтоб отвести прядь со лба, мука оставалась на носу и щеках. Посмотрели бы вы на нее. Загнуться со смеху можно.

– Вот как это делается! Главное – масла не жалеть, тогда вкус будет сливочный как не знаю что, – приговаривала Ланна.

Я стала подливать воду в тесто, покуда Ланна не скомандовала:

– Достаточно!

Она присыпала форму мукой и уложила в нее большой комок теста. Присыпая мукой скалку, Ланна быстро швырнула в меня ошметки теста. Я завизжала и, набрав полную пригоршню муки, осыпала ее всю. Завязалась великая мучная битва. Мы корчились от смеха, пока не побелели от муки, которая рассеивалась облаками и оседала вниз.

Мы побелели – совсем как Он, лежащий наверху в темноте, побелел под снегом.

Ланна стала раскатывать тесто.

– Есть противень для пирожков, нож для теста?

– Не-а. Что будем делать?

– Ничего особенного. Похлопаем, потычем и в духовку сунем для Морверн Каллар и меня, – схохмила Ланна.

Мы рассмеялись. Ее рот казался глубже и темнее на белом лице.

– Я вовсе и не собираюсь ничего этого есть.

Она нарезала из теста кружочков, сделала в них углубления, выложила на металлический противень, помазала яйцом и наполнила вареньем.

– Глянь, у тебя рука дрожит, – заметила Ланна.

Я поглядела: и правда дрожит.

Мы поставили ватрушки в духовку. Ланна похлопала в ладоши, рассеивая муку.

– Давай потанцуем, – сказала я.

Ланна выбрала одну из Его пластинок – The Future в исполнении Принца. Наши пальцы следовали за модуляциями голоса, подхватывая тему, сплетаясь и расплетаясь, взлетая вверх. Бедра и животы колыхались, передавая угасание звука. Ноги двигались то под ударные, то под ломаный припев. Затем мы с Ланной, дурачась, вальсировали под оркестр. Попробовали изобразить танго.

Ланна поставила мой диск – пластинку РМ Dawn, исполнявшего Set Adrift On Memory Bliss из альбома Of The Heart, Of The Soul And Of The Cross: The Utopian Experience. И все выделывала дум-да-да-да-да. Мы исполнили медленный танец, и Ланна сказала:

– Пожалуй, диван разложу.

Диван я разложила сама, принесла чистые простыни из бельевого шкафа. Ланна немного приглушила звук.

Когда она укрылась одеялом, я напомнила:

– А духовка? Я ее выключила.

– Съедим их на завтрак, – зевнула Ланна.

– Спи, спи.

Я улеглась в спальне. Тихонько звучала The Beautiful в исполнении РМ Dawn. Немного спустя в дверях появилась Ланна.

– Морви, у меня с головой беда, – пожаловалась она, залезая под одеяло.

– Так-то лучше. Не люблю спать одна.

– М-м-м, – протянула она.

Ланна повернулась, и ее дыхание обдало теплом мою ключицу. Она положила на меня одну руку, другую просунула снизу. Потом мы лежали на спине, и мой рот ощущал мягкость ее шеи, пахнущей мукой.

– Ланна, – прошептала я.

– Что?

– Счастливого Нового года!

Она приподнялась на локтях и проговорила в темноте:

– Ага, счастливого Нового года, сладенькая! – Помолчала и добавила: – Спасибо, Морверн. – Она засунула пальцы себе в рот – всегда так засыпала. Вскоре заснула и я.

Все шло как обычно, пока не настало время открыть чердачные окна. На порт накатила настоящая жара. В день сдачи экзамена по вождению пришли месячные. Начинался сезон, и во всем Комплексе распахнулись окна, заполоскались на ветру занавески. Малыши возились с ведерками воды на обочине. Даже карабкаясь вверх по скалам, я слышала, как по Комплексу раскатывает урча фургон мороженщика. Забравшись совсем высоко, можно было полюбоваться на море, синее-синее ближе к берегу, а дальше, у островов, зеленоватое.

На неделе я брала с собой пляжную сумку, чтобы в обеденный перерыв, надев короткое платье и солнцезащитные очки, гулять вдоль дамбы, лакомясь замороженным соком или фруктами, тиснутыми из холодильника. Некоторым девушкам из магазинов, где нет раздевалок, приходилось тащиться домой, в Комплекс и там влезать в блузу и короткую юбку ради удовольствия с полчаса пофасонить группками в солнцезащитных очках на оживленной эспланаде. Толпы конторских парней и работяг подпирали ограждение набережной – пиджак долой, рукава закатаны, в руке банка сока. Они разглядывали проходящих девушек – продавщиц и отдыхающих. Местных девиц парни знали наперечет и горячо обсуждали, кто из них еще скромница, а кто объезженная кобылка. Если только речь не шла о чьей-нибудь сестре – тогда разговоры умолкали. Парни назначали встречи у первой, второй или третьей скамейки на лестнице Иакова. Спорили о том, какая скамья стоит выше, откуда лучше вид на бухту. С первой только и любоваться, что на трубы винокурни.

Я перебывала на всех скамьях, на верхней частенько обжималась, вдыхая запах хмеля, который становился тем гуще, чем дальше чужие руки забирались под юбку.

После закрытия магазинов, когда жара спадала, девушки, фасонившие в обед, поднимались к Комплексу в униформе или утренней одежде, а летние туалеты для обеденного променада несли с собой в пакетах.

Наплевав на месячные, я надела короткое платье и чулки, благо экзаменовать меня должен был не Рэмрейдер. Чтобы убрать жирный блеск на лбу и носу, я наложила тонкий слой матовой тональной основы, а сверху – немного легчайшей полупрозрачной пудры.

Экзаменатор ожидал меня у муниципального здания.

– Неплохой денек, да?

– Пройдемте, пожалуйста, к транспортному средству, – изрек парень.

В машине он проверил остроту моего зрения, попросив прочитать чей-то номерной знак. Говорил как по писаному.

Продемонстрировав ему, что умею пользоваться зеркалом, я сделала круг по вокзальной площади. Перешла на более высокую передачу, поглядывая в зеркало при обгоне и стараясь облизывать губы – чтобы помада блестела – незаметно для него.

Мягко сбросив скорость у Залов Собраний, я миновала «Золотую милю», Сент-Джонз-сквер, супермаркет – на работе я сегодня взяла выходной. Выполнила поворот в три приема у гольф-клуба. На обратном пути парень засыпал меня советами, затем хлопнул по приборной панели. Я вжала ногу в тормоз, остановив машину без намека на занос.

Знак «уступи дорогу» на перекрестке, включаем правый поворотный сигнал у «Западни» и левый – у «Кале ониан», огибаем угол и штурмуем подъем под «причудой».

У верхней площадки лестницы Иакова я резко замедлила ход. Две собаки занимались этим посреди дороги.

– Объезжайте… препятствие! – скомандовал экзаменатор.

Легко сказать: никакого пространства для маневра, а псы, которых, похоже, заклинило, даже не думают уступить дорогу.

– Подайте звуковой сигнал и объезжайте препятствие, пожалуйста.

Я посигналила. Собаки неловко попятились. Я дала газ и переключилась на вторую передачу. Свернув вправо у пристанища Курис Джин, покосилась на парня. Он ухмылялся. Мы оба едва сдерживались, чтоб не покатиться со смеху, поэтому он проговорил успокаивающе:

– Просто продолжайте движение. У вас очень хорошо получается.

Попробуй дождись такого от экзаменатора. Дело ясное: права, считай, у меня в кармане, вот получу их и уеду из порта навсегда. Я не смотрела в его сторону, когда он произнес те слова, но видела, что он оценил кремовость кожи под тонкими черными чулками. Нормальный парень.

Я вывернула за угол на Бернбанк-Террас. Отсюда была видна телефонная будка внизу, возле моего дома, глядящего в дневное небо проемами распахнутых чердачных окон.

Доска с прищепкой, на которой писал экзаменатор, дернулась и стукнула о приборную доску. Я привстала, нажав на тормоза и выключив сцепление, шины громко взвизгнули, мотор задрожал и заглох, а платье мое задралось.

На крыше работали люди в оранжевых куртках.

Я отстегнула ремень безопасности, выскочила из машины, одернула задравшееся платье. Сзади сигналил автомобиль. Экзаменатор наклонился и включил аварийные огни; он так и впился в меня глазами.

– Провалила, да? Простите. Меня укачало. Мне нужно идти, – пискнула я и понеслась к двери кратчайшим путем.

Парень вылез из машины и окликнул:

– Подождите!

Я ринулась вверх по лестнице, кое-как вставила ключ в замочную скважину и открыла дверь. Еще несколько секунд ушло на то, чтобы запереть ее за собой. Кто его знает, этого экзаменатора. Вдруг увязался следом, чтобы выяснить, какого черта я сбежала.

Я приволокла с кухни табурет, взгромоздилась на него и отомкнула висячий замок на крышке люка. Откинула ее крюком, вытянула лестницу и отпихнула ногой табурет. Чулки порвались, когда я взбиралась наверх стукаясь голенями о ступеньки. Наверху воняло. Я распустила храповики. Его тело на подставке поплыло вниз, удаляясь от сияющей голубизны в проемах открытых чердачных окон. Чертыхаясь, я рывками стянула через голову платье. Вспрыгнула на подставку модели и встала на цыпочки, так что могла б запросто поцеловать Его в лоб, но вместо этого высунулась в проем окна. Люди в оранжевых куртках латали шифер у соседнего дымохода. Они, должно быть, и не приближались к чердачным окнам. Я спрыгнула, спустилась вниз и принесла из спальни простыни. Снова вскарабкалась наверх и обернула Его простынями, затем опустилась на колени и заплакала – из-за проваленного экзамена по вождению. Домофон гудел уже несколько минут, а я все рыдала и рыдала, стоя на коленях, затем переоделась и отправилась в город, в скобяную лавку.

Я запила таблетку стаканом «Реми Мартен» и большим глотком «Хайнекен». Боль внизу живота утихала, когда я шагнула, совсем голая, из темноты в сияние зеркальной лампы над ванной. В руках держала новый разделочный нож и садовую пилу. Опустилась на колени и надела перчатки.

Я мало что разбирала, потому что надела очки для плавания с красными фильтрами. Волосы убрала под резиновую купальную шапочку цвета сырого мяса. Надела на нос зажимы для плавания, привязанные к флуоресцентной резинке. Голый живот был перетянут клепаным ремнем, на котором крепился плеер. Наушники приклеены к ушам скотчем.

Я записала подходящий сборник:

Отделив болтающуюся кисть, я принялась за первую руку. Цветные фильтры очков лишали происходящее всякой связи с реальностью, запаха я не чувствовала благодаря зажимам для носа, которые еще пригодятся Ланне на отдыхе. Всего-то и дел: отделить конечности, обернуть несколькими слоями двойной пленки и абсорбирующей дерюги, перетягивая раз за разом полосками плотной посылочной ленты. Крови было немного, пока я не надавила чересчур сильно на одно место. Из пустой вроде бы вены забил фонтан, темная влага заструилась по моим грудям и животу, капая на ляжки. Я не стала заморочиваться с гигиеническими тампонами, и моя собственная кровь тоже стекала по ногам. Капли падали на газету, смешиваясь с Его кровью, пока я трудилась.

С головой и конечностями не возникло особых проблем. Другое дело торс – там полно органов, напитанных кровью. Распиленный пополам, он потребовал вдвое больше обертки, но я и с ним разобралась. На чердаке у меня были припрятаны удобные для переноски пакеты. Прибрав за собой и вымывшись, я вошла в комнату и села за Его стол. Выдвинула ящик, достала дискету и, включив компьютер, сунула ее в щель дисковода.

«Мой отец умер, ха! Прости, Персик, что я решился на такую выходку. Пойми меня верно.

Я был счастлив с тобой, Морверн, но слишком уж легко все стало даваться старому везунчику. Я всегда искал покоя. Все было готово уже несколько месяцев.

На этой дискете мой роман. Распечатай его и отойти первому издателю из списка, который я составил. Не возьмет – попробуй предложить следующему. Прошу лишь: сделай так, чтобы его издали. Я удовольствуюсь посмертной славой, покуда не сгину в молчании. Я люблю тебя, Морверн. Моя любовь пребудет с тобой везде. Почувствуй ее, затаившуюся в уголках всех комнат. Храни свое сознание незамутненным. Живи той жизнью, которую люди вроде меня отвергли. Ты лучше нас. Я не хочу уходить из этой жизни. Жизни, которую я так люблю. Я так люблю этот мир, что должен держаться за кресло обеими руками.

Просто отошли роман и ни о чем не сожалей. Будь умницей!

А теперь за дело!»

Спустя какое-то время я начала просматривать текст на дискете, страницу за страницей. Номер, опять полные страницы слов, и снова номер. Нужно было читать, чтоб добраться до конца. Как поймешь, что к чему, просто пролистывая страницы?

Не прочитав ни слова, я поплелась к видео и поставила «Нечто» – не оригинал, а ремейк, специальную версию. Где-то на середине нажала на паузу, вскочила, прошлась по комнате. Пошмыгала носом и посмотрела время на панели видео. Села за стол, разноцветный отсвет с экрана дисплея падал мне на ладони.

На экране была первая страница романа. Его имя, ниже слова. Должно быть, имя романа, его название. А еще цифры – наверное, номера глав.

Я подняла глаза и уставилась на цветной фон, потом на Его имя.

Подключила лазерный принтер и набрала: SHIFT-F7, F1.L

Пришлось тащиться к шкафу, выгрести всю бумагу и зарядить в принтер.

Страницы со свистом вылетали в поддон.

Я снова запустила «Нечто», покрутила головой, будто разминая мышцы шеи.

Когда «Нечто» закончилось и кассета начала перематываться к началу, я собрала страницы в стопку, взяла ее обеими руками и постучала о столешницу, выравнивая край. Я положила стопку на столешницу, и теперь взглянувший на титул увидел бы, что поверх Его имени я напечатала: МОРВЕРН КАЛЛАР.

Я сидела на корточках, зачерпывая ладонями холодную речную воду и выплескивая ее себе на лицо. И скрипела зубами – такая она была ледяная. Впрочем, день выдался по-настоящему жарким, солнце припекало голову.

Сев на сухой валун, я подождала, пока ноги отогреются на солнце и мурашки исчезнут, затем нанесла пену и побрила ноги одноразовым станком. Положила бритву на камень, ступила в воду, прозрачную на отмели, и ополоснула голени и бедра. Пальцы ног заломило. Вернувшись на валун, я обсушила ноги на полотенце и нанесла увлажняющий крем. На солнце было так тепло, что у меня дыхание перехватило, когда я снова залезла в реку с мылом и плеснула воды между ног. Я хорошенько намылилась и снова ополоснулась, наблюдая, как течение относит за камни хлопья пены. Шлепая по отмелям с мокрым полотенцем в руках, я старалась не ступать в илистые затоны, а затем выпрыгнула на поросший травой низкий песчаный берег.

Села, выставив ноги на солнце, распаковала педикюрный набор. Вставила прокладки между пальцами, покрыла ногти «Шоколадной вишней» – лак казался особенно ярким на фоне травы. Когда он подсох, я надела кожаные сандалии, сняла с ветвей березы драные джинсы и влезла в них. Убрала флакон с лаком и прокладки в сумочку с педикюрным набором, остальные туалетные принадлежности оставила на валуне до следующего утра. Развесила полотенце на ветвях березы и надела футболку. Прогулялась по берегу вверх по течению, мимо отхожего места, которое вырыла поближе к песку, чтоб было чем присыпать яму после каждого посещения.