Морверн Каллар

– Это Морверн.

– Морверн, ты где? Отец из-за тебя волнуется, будто ему своих проблем мало.

– Я дома.

– Мы думали, тебя похитили или еще чего стряслось.

– А он где?

– Да там, в порту. Я сказала, чтоб он не волновался. Мы справимся. Ты на работе была?

– Ага. Выгнали.

– Ох, Морверн! – вздохнула она и засмеялась. – Что же с вами, Калларами, делать? Может, подвернется какая-нибудь работенка в отеле до окончания сезона?

Телефон запищал, требуя еще одной монеты. Я уставилась в потолок.

– Морверн?…

Я аккуратно повесила трубку, послушала, как дождь барабанит по крыше, толкнула дверь. Коротким путем добралась до каменной «причуды», стараясь не растянуться в потоках грязи. С верхней площадки лестницы Иакова поглазела на порт и рыбацкие суденышки у причала. Попробовала разглядеть то место за Комплексом, ближе к горам, где перевал уходит на запад, к деревне за электростанцией, но увидела лишь облака, бегущие над оранжевыми огнями уличных фонарей.

Спускаясь по лестнице Иакова, я старалась огибать лужи. Вода хлестала с утеса выше. Лавочки стояли пустые – ни одной целующейся парочки. Я посмотрела вниз на темную улицу под утесом и тусклые огни дежурного заведения Рыжего Ханны – «Бара политиков».

Я толкнула дверь, стряхивая воду с рукавов кожанки. Все оборачивались и провожали меня взглядами, пока я шла к холодильной камере, где мясник Пови хранил свои припасы и куда «политики» поставили бильярдный стол – больше он никуда не влезал. Я просунула голову в дверь: вокруг стола топтались пятеро мужиков, двое играли. Один из зрителей отводил в сторону большой шмат мяса, свисавший с крюка, чтоб игрок мог хорошо прицелиться. Остальные дышали на руки.

– Глянь, стриптизерша! – ляпнул парень в спецовке.

– Ты чего? Это ж девочка машиниста, – сказал другой.

Я отошла к стойке:

– Рыжий Ханна был здесь сегодня?

– Да он уж который день не заглядывает, – произнес голос позади меня.

Я оглянулась. Там сидел старик, совсем седой, на глазах слезы – он их все промокал платочком. Впрочем, старый был далек от рыданий, на столе перед ним стояла двойная порция.

– Я – Тод Столб, а ты – Морверн, дочь Рыжего Ханны, работаешь в супермаркете, да?

– Больше уже не работаю. Так вы его видели?

– Давненько не видывал. Это не в его духе – так долго пренебрегать нами.

– Есть хоть подозрение, где он может быть?

– Ни тени. Ты б лучше приземлилась здесь да порадовала старого дурака. Чем себя побалуешь?

– Не пойдет. Я не смогу ответить тем же.

– Да садись ты! Рыжий Ханна с меня шкуру спустит, если узнает, что ты здесь была, а тебя не угостили. Это ж вечер клуба Буднего дня. А ну-ка, принесите девушке с потрясным загаром выпить!

– «Саутерн комфорт» и лимонад, пожалуйста, – заказала я.

– Чего? – не понял бармен.

– «Саутерн комфорт».

– Такого не держим.

Я посмотрела на бутылки:

– Тогда «Свитхарт стаут», пожалуйста.

Я присела возле Тода Столба. Из-за дверей морозильной камеры неслись возгласы – парни делали ставки.

Ввалилась толпа народу – сплошь молодняк, мокрые до нитки, с пакетами. Тод Столб подтолкнул меня локтем:

– Глянь! Клуб Буднего дня.

Народ разместился на скамейке и принялся разделывать перочинным ножиком буханку и большой блок плавленого сыра.

Тод Столб говорит:

– Кормим пять тысяч. Не перевелся еще дармовой супчик в этих краях. Они же все на пособии, так что мы все вносим по пятьдесят пенсов и, когда приходит время вечеринки, устраиваем себе небольшое угощение.

Один из старших в клубе Буднего дня выкрикнул:

– Это что, твоя внучка, Столб?

– Нет, дочь Рыжего Ханны.

– Что ж теперь, революцию устраивать? Мы поддержим, только это дело вам, молодым, проворачивать надо.

– Ага, мы за тебя постоим, – подхватил Тод Столб.

Я кивнула.

– Ты не отца своего ищешь, дорогуша?

– Его.

– Что, не слышала новость? Знаю, где ты его наверняка найдешь сегодня. Как и добрую половину других «святош Вилли».[13] Все они сегодня на соседней улице. В «Западню» стриптизерш пригласили, так все железнодорожники там. Каково, а? – засмеялась пожилая женщина.

Один из парней, торчавших в морозилке, вышел и говорит:

– Так что, я колпаки снимаю?

– Ага, – кивнул бармен.

Парень из морозилки встал на длинный ряд сидений и начал отвинчивать стеклянные плафоны с ламп над ними. Еще несколько местных принялись ему помогать.

– Зачем это? – спросила я.

– Чтоб можно было на сиденьях плясать, когда начнется самый разгул, – объяснил Тод Столб.

– Правда? – хихикнула я.

Парни в морозилке прекратили игру и уложили бильярдные шары на полу в треугольник. Малый в спецовке вытащил из-за пазухи хорька, позволил ему соскользнуть с руки на руку, затем сунул в среднюю лузу бильярдного стола. Хорек метнулся в углубление, а парни делали ставки, споря, из какой лузы он вынырнет.

– Вот, – сказала я, вручая пожилой хранительнице казны пятьдесят пенсов.

Она протянула мне толстый ломоть хлеба с сыром:

– Ты сделала недельный взнос.

– Хорошо, – кивнула я, впиваясь зубами в ломоть, и допила свое пиво.

Я понемногу отогревалась среди всей этой болтовни.

– Пойду, пожалуй, – пробормотала я, поднимаясь.

– Ну что ж, надеюсь, ты разыщешь его, – напутствовал Тод Столб.

– В тот же час на следующей неделе, – напомнила женщина из клуба Буднего дня.

– Заметано, – подтвердила я.

– Значит, увидимся на следующей неделе, если революция не грянет, – хохотнула женщина.

– Ага, если не грянет.

Выставив перед собой зонтик, я выскочила от «политиков» и направилась за угол, к дамбе. Ветер свистел, и море билось о стену, перехлестывая через нее, поэтому машины огибали самый опасный участок, где на дороге валялись водоросли и ящик для рыбы. Окна пекарни были усеяны брызгами, и пара служителей, стороживших вход в «Западню», надели зюйдвестки вдобавок к шерстяным пальто.

– Оставь надежду, всяк сюда входящий! – выкрикнул один из служителей.

– Всегда так поступаю, – бросила я в ответ.

Внутри было битком набито и жутко душно. Все были здесь, обычные мужики, обычные парни с обычными лицами и обычными задницами.

– Эй, загорелая худышка на длинных стройных ножках! – прокричала Ланна.

Я обернулась: она протискивалась сквозь толпу с подносом выпивки.

– На работу уже заходила? – выдохнула она.

– Ага. Похерила ее с концами.

– Где ж тебя черти носили? По рейвам?

– Ага.

– Как там выше по побережью?

– Чудно. Там прикольнее. Бывали мгновения просто сумасшедшие.

– Как ты возвращалась?

– Недалеко от моего курорта был аэропорт. Регулярные рейсы в столицу и прочее. Все просто, когда есть деньги.

– Сколько-нибудь осталось?

– Нет, что ты. Забыла наше обещание?

– А, да, – засмеялась Ланна.

– Ни за что не возвращайся с отдыха, имея хоть пенни в кошельке. Я все спустила. Пришлось даже занять пару монет у этих ребят в Лондоне.

– У парней?

– Да идиоты они.

Ланна обронила:

– У меня плохие новости.

– Знаю, с Коллом ехала.

– Ты о чем? – не поняла Ланна.

– Про то, как Рыжего Ханну наказали.

– Нет-нет, я о другом. Бабуля Курис Джин умерла на следующий день после нашего отъезда на курорт.

Я бросила взгляд на Ланну, довольно долго молчала, а потом выдавила:

– Я хочу сказать, как это случилось?

– Просто не смогла встать как-то утром с кровати. Моя мама просидела с ней всю ночь, пока та не преставилась. Бабуле было за девяносто.

– Какой ужас, – вздохнула я.

– Где ж ты была, Морви, когда мы в тебе так нуждались? Могла бы хоть позвонить.

Я кивнула, соглашаясь, и произнесла:

– Этого не объяснить. Там так чудно, так прикольно. – Я покачала головой, подняла глаза и спросила: – Отца не видела?

– Он здесь, – сообщила Ланна.

– Где же?

– Здесь, – повторила она, кивая на поднос с напитками.

– А-а… – произнесла я.

– Я хочу сказать, ты была далеко, когда он в тебе нуждался, – заметила Ланна.

Я последовала за ней. Рыжий Ханна сидел за маленьким столиком. Едва завидев меня, вскочил, смеясь, и чмокнул куда-то в щеку.

– Загорела малость, – пробасил Рыжий Ханна.

– Ага, – подтвердила я.

– Новости уже слышала?

– Я ехала с Коллом. Сама, считай, работу потеряла. Это факт. Завтра пойду и получу расчет.

– Послушай, Ланна могла бы пожить у тебя. Я бы подкидывал вам деньжат. Это же все временно. Профсоюз будет сражаться до последнего. – Рыжий Ханна улыбнулся подружке.

Ланна предложила угоститься «Регалом», я вытянула сигарету из пачки и дала всем прикурить от золоченой зажигалки.

Установилось долгое молчание, я пускала дым.

– Ну, вот, – промямлила Ланна.

– А, да, – протянул Рыжий Ханна.

Он уже изрядно насосался, но все ж плеснул из своей пинты в пустой бокал, а Ланна подвинула мне его через стол. Я кивнула. Волна какого-то чувства начинала разливаться по мне.

– Расскажи Морви о стриптизерше, – предложила Ланна.

Рыжий Ханна начал:

– Это просто безумие. Были только мужики, около сотни. Хиферен и Панатайн, Мокит со своими сумасшедшими приятелями-рыбаками. С острова мужики подтянулись и сыновей с собой взяли. Она вышла, и, кроме шуток, Горбылю пришлось прекратить это.

– Как так? – удивилась я.

– Они реально готовы были ее изнасиловать. Девчушка была в ужасе. Зеленая – твоего с Ланной возраста. Горбыль взобрался на сцену и велел парням в первых рядах держать себя в узде, а то никаких больше девушек. Тут, конечно, чуть ли не восстание началось. Все эти рыбаки орали: «Она что, монашка? Монашка?» Горбыль приказал им не распускать руки. Ну, рыбаки свистят и шипят. Тут появляется Панатайн, поворачивается спиной к сцене, трясет головой и – вот псих! – давай скидывать с себя одежду, а потом садится опять за свой столик у сцены. Приятели Панатайна, понятно, в покатуху. Ты ведь эту братию знаешь – сплошь на каких-то наркотиках сидят. В общем, они все тоже давай разоблачаться. Человек тридцать их, все голые у сцены. Когда вышла девушка выделывать свое под музыку, парни не особенно-то и смотрели на нее, а мужики просто сидели, абсолютно в умат, играли в карты и болтали, будто она невидимка. А Панатайн даже поднялся и принес выпивку. Ничего более сумасшедшего ты не видела, а девчушка не могла врубиться, что это за дурдом такой.

– Жаль ее, – кивнула я.

– Э-эх! Где еще такой порт сыскать, – протянул Рыжий Ханна.

Я повернулась к Ланне:

– Курис Джин что-нибудь говорила перед смертью?

– Говорила ли она что-нибудь? – переспросила Ланна.

– Ага.

Ланна задумалась:

– Чудно как-то. Мама сказала, прежде чем лечь спать, она все твердила одно и то же, вновь и вновь.

– А что, твоя мама помнит?

Ланна посмотрела на меня:

– Не-а, ведь Курис Джин говорила по-гаэльски, а моя мама не знает гаэльского.

На меня почему-то накатила новая волна чувств, посильнее прежней. Рыжий Ханна двинулся за выпивкой. Вернулся с двумя порциями «Саутерн комфорт» и лимонада, но порция Ланны была двойная.

– В туалет схожу, – объявила я.

Заперлась в кабинке, села на унитаз, спрятав лицо в ладонях, и дала волю чувствам. Пока я продиралась обратно, они отпрянули друг от друга.

Я села, уставилась в пол между ног. Заметила, что и Ланна сидит в той же позе. Сглотнула, шмыгнула носом – аж мурашки пошли – и попросила:

– Ссуди тогда нам пятерку, я закажу выпивку.

Упившиеся вусмерть и промокшие, мы втроем возвращались домой мимо видеопроката, Сент-Джонз, «Бейвью» и «Феникса». Ланна повисла на руке Рыжего Ханны. Она вдруг остановилась и подождала, пока я подтянусь. Закинула мне руку на плечо и говорит:

– Морви, можно мы у тебя заночуем? А то Ви Ди постоянно звонит в Комплекс. Никакого покоя.

– Ага. Поступай как знаешь, – бросила я.

– Ты в порядке?

– Угу.

– Погоди, вот скоро перееду к тебе! Отлично заживем, – порадовала она.

Они подождали, пока я отопру дверь и впущу их. Я включила чайник. Не успел он закипеть, как Ланна с моим приемным отцом уже обжимались на диване.

Я свернулась у их ног перед проигрывателем компакт-дисков и поставила Unlimited Edition группы Can. Глянув украдкой через плечо, я заметила лишь задранные ноги Ланны. Заскрипели диванные пуфики, и тут заиграла Gomorrha (декабрь 1973-го).

Рыжий Ханна встал и поплелся в туалет; послышался плеск. Ланна уселась, посмотрела на меня и говорит:

– Хочешь, десятку одолжу?

– Ага, хорошо бы, – пробормотала я.

Ланна достала десятку и положила ее на стол.

Рыжий Ханна притащился обратно. Я посмотрела ему прямо в глаза, а он буркнул:

– Тебе ж Ванесса даже не нравится.

Я встала, прошла в туалет и заперла за собой дверь.

Когда вышла, звучал TV Spot (апрель 1971-го), а из моей спальни доносились смешки. Я села на диван, увидела, что Ланна оставила свой «Регал», и закурила. Потом поднялась, взяла с Его стола каталоги и письмо с той чудной маркой. Каталоги швырнула в мусорное ведро.

Конверт надорвала и прочитала напечатанные на бумаге строчки. Бросила взгляд через комнату на полоску света под дверью спальни.

Я снова пробежала глазами строчки.

Положила письмо рядом с собой, у бедра, бумага затрепетала. Зазвучала The Empress And The Ukraine King (январь 1969-го).

Я подняла письмо вновь и еще раз его прочитала.

В два шага оказалась у чулана. Открыла дверь и стянула на пол сложенные стопкой полотенца. Обеими руками я спустила вниз старый коричневый чемодан, покачнулась и, повернувшись, села его возле магнитофона. Откинула крышку чемодана и принялась бегло просматривать коллекцию. Есть разница в том, как стукаются друг о друга компакт-диски (резко и отрывисто) и кассеты (мягко и глухо). Пластинки перекладываются со вздохом. Как часто доводилось мне класть пластинку из Его или своей коллекции в чемодан. Иногда я совала туда и кассету или компактный диск.

Я вытащила свою банную сумку из дорожной. Подошла к столу, залезла под него и сунула вилку в розетку. Набрала на экране Его компьютера: «Уехала рейвоватъ. Не беспокойся обо мне. Все здесь распродай. Морверн». Звучала Connection (март 1969-го). Я выключила проигрыватель, вынула компакт-диск, положила его в футляр и бросила в чемодан. Защелкнула замки и попробовала поднять его. Ничего, вот только кассеты о дно стучат.

Достав письмо от Его адвоката, я пропустила кусок, касающийся перевода денег на мой счет, и всю эту лабуду насчет налогообложения. Там еще говорилось, что я должна сообщить адвокату Его последний адрес. И о том также, что они могут консультировать меня насчет вложений, поскольку у конторы многолетний опыт по части дельных советов. Я нашла то место, где обозначалась сумма, которую налоговое ведомство в конце концов позволило им перевести на мой счет.

Взяла из шкафчика плеер и положила его в карман кожанки. Даже не оглянулась – просто потянула ручку двери, как могла мягко, а потом просунула ключи внутрь через щель для почты.

Дождь падал стеной, улицы были пустынны, но я шла бодро. Капли стучали по кожаной куртке и чемодану. Мои часы показывали около трех.

Добравшись до банкомата, я сунула в щель карту и проверила баланс. Он перевел на меня наследство своего отца: сорок четыре тысячи семьсот семьдесят один фунт семьдесят девять пенсов.

Я затрясла головой, смахивая капли дождя, которые падали с крыши. Сняла дневной лимит в двести пятьдесят фунтов. Обвела взглядом пустынный порт. Волны всё бились о дамбу.

В полпятого утренний подкидыш компании «Альгинат» довезет меня до концессионных земель, где я смогу пересесть на автобус из Центрального пояса. Несколько дней проведу в Лондоне. А пока надо было убить больше часа. Я стала взбираться по лестнице Иакова под дождем, к «причуде», странному сооружению из камня, глядящему на порт сквозь тучи брызг. И по-прежнему ничего было не разобрать за тучами в той части перевала, где раскинулась Его деревушка.

Впервые вернувшись на курорт, я села на балконе снятой мною квартиры и наблюдала, как меняется свет на море. Я-то думала, вот переберусь сюда жить и стану обрабатывать воском ноги и линию бикини. Затем меня осенило: с воском возятся лишь для того, чтобы сэкономить время и не брить их каждое утро, но, в конце концов, время стало той вещью, которую я могла тратить на себя, так что теперь я брила ноги каждое утро.

Говорят, ногти быстрее растут летом и некоторое время после смерти. Теперь, когда отпала необходимость горбатиться в супермаркете, мои ногти выглядели великолепно. По утрам я удаляла кутикулы, затем подрезала заусеницы.

Первые дни, боясь пропустить хоть мгновение прекрасных восходов и закатов, я сидела на балконе – доводила до совершенства свой загар и наносила основу для лака на ногти на руках. Проходил час, и я снимала слой основы, перекрашивала ногти, удаляла лак и опять наносила, просто так, ради самого ощущения.

Я пользовалась жесткой стороной пилочки для ногтей, обрабатывая ногти на ногах, и дольше держала на них средство для удаления кутикул. Вставляла между пальцами разделители и наносила основу, два цветных слоя и один защитный. Я использовала тот же лак, что и для ногтей на руках: медная слива и фуксия.

И пока я всем этим занималась, звучала музыка – неслась из новехонькой стереосистемы «Сони HCD D109», приобретенной с доставкой. В придачу я получила бесплатный тостер, утюг и фен, но стояла слишком жаркая погода, чтоб пользоваться чем-либо из этого.

Я все больше слушала рейв, всякие сборники: Room 208, записанный FSOL, Orbital и Computer Love группы Kraftwerk. По утрам я ставила Cucumber Slumber группы Weather Report из их альбома Mysterious Traveller или заглавную композицию из альбома Брайана Эно Here Come The Warm Jets. Специально для купания я записала девяностоминутную «пленку солнечного света»:

После сидения на балконе кожу стало пощипывать. Над порами высыпала тьма крохотных пузырьков, не больше булавочной головки. По плечам и – что еще хуже – на бедрах, где каждое утро их срезала бритва. Через неделю краснота, оставшаяся на месте этих пузырьков, перешла в цвет начищенной бронзы, а когда я стала загорать подолгу, сквозь увлажняющий крем, наносимый по всему телу, проступил мощный золотой загар. Легкий загар необходимо поддерживать, по несколько минут подставляя себя солнечным лучам каждый день. Иначе вы не сможете купаться часами и жариться на пляже. А уж когда все ваше тело становится бронзовым, можно заявляться на рейвы в очень коротких одежках.

Мое тело сделалось таким смуглым, что, сжимая в руке стакан, я замечала: ладонь кажется розовой, как у младенца, а проходя мимо зеркала, говорила себе: надо же, молоко, что я пила, выглядит бледным на губах.

Что-то библейское было в пути, ведущем от моего жилья к пляжу, в том, как свирепо обрушивались на него лучи солнца. Пыльная тропа тянулась мимо римского ирригационного водовода к лимонным и абрикосовым деревьям. За кипарисами топотал пастух, пасущий коз, позванивали крохотные бубенцы на козьих шеях.

Я замерла, вслушиваясь в звон козьих бубенчиков, достала из портсигара сигарету «Собрание блэк рашен» и прикурила ее от новой зажигалки. Пускала кольца дыма. На щиколотках осела пыль. Я встала на одну ногу, послюнила палец и провела чистую влажную линию на коже. Сероватая пыль застыла в пузырьке слюны.

Перейдя дорогу, я двинулась вдоль баров и ресторанов по кривой обсаженного пальмами променада к террасе, где и столы и стулья были клетчатыми. В такой ранний час все столики в тени тента оставались свободными. Я кинула пляжное полотенце на клетчатый стул, чтоб избежать соприкосновения обнаженных ног с пластиком. Поставила рядом пляжную сумку и села, не снимая солнцезащитных очков.

На пляже уже наблюдалось оживление: семьи, одинокие отпускники, супермены в тугих плавках, тучные старухи в черных закрытых купальниках с выводком внуков; официантка из ночной смены, топлес, спящая под взятым напрокат зонтиком. Дети выстраивались как на парад вдоль кромки прибоя, то устремлялись вперед, то отступали подобно волнам, прибивающим игрушки и спасательные пояса к замкам из песка. Ребята шумно шлепали ладонями по мячу и взмывали над волейбольной сеткой. Вдали за буйками раскатывали парочки на водных велосипедах. Какая-то девушка с разбегу влетела в море и плюхнулась на свой лиловый надувной матрас.

Я посмотрела поверх пляжа на море, идеальную линию горизонта. Это безупречно синее небо своей прелестью подобно глянцевой материи, которую пытаются вспороть острые лезвия парусов далеких яхт. Без лишних вопросов официантка с маленькой родинкой принесла мне обычный завтрак. Я кивнула и улыбнулась.

Выпила горячий шоколад в два глотка, надкусив круассан между ними.

Тесто было тяжелым и чуть сыроватым после микроволновки, внутри лежал теплый комочек шоколада. Я отхлебнула апельсинового сока, сжевала второй круассан, затем своими длинными, выкрашенными в охру ногтями очистила апельсин. Уплела его, дольку за долькой, потом прикурила от новой зажигалки очередную сигарету «Собрание» из серебряного портсигара.

Когда я дотянула до фильтра, проступило очарование цветов: мои ногти, отливающий золотом сигаретный фильтр в пепельнице и яркие пупырчатые полоски апельсиновой кожуры. Я прикурила от новой зажигалки еще одну сигарету «Собрание», чтоб испытать чередование вкусов: табачный дым, апельсин.

Здесь можно было наблюдать отдыхающих, в той или иной степени раздетых и двигавшихся с такой подчеркнутой неторопливостью, будто они пытались убедить себя, что действительно находятся в отпуске.

Показалась девушка с нелепым задом и лицом ангела.

Пожилая пара двигалась по променаду, оба были в черном и горбились так сильно, что смотрели прямо на собственные сандалии. Они перемещались медленно-медленно, и вы следили, как черная клякса растекается вперед, потом назад, от ствола к стволу, замирает в звездообразной тени, отбрасываемой острыми листьями пальм. Вот, шаркая ногами, они доползли до очередного дерева, под которым искали убежища от солнца. Остановились в тени напротив меня. Пожилая дама отлепилась от своего спутника, повернулась спиной к невысокой стене, протянувшейся вдоль променада, и присела на нее. Радом на стену приземлилась цикада. Дама сняла сандалию и с маниакальной энергией стала молотить каблуком по камню, размазывая насекомое, – все ее старое тело сотрясалось. Она не спеша надела сандалию, взяла под руку старика, и эти двое зашаркали дальше.

Чуть позже на террасу вступил глухой с маленькой собачкой, которая все норовила цапнуть его за щиколотку. Собачонка пометалась, поворчала, покружила и затихла, когда глухой придавил поводок ножкой стула и сам плюхнулся на сиденье.

Ему не пришлось подзывать официантку – та сама уже направлялась к столику с одинокой бутылкой пива и высоким стаканом на подносе. Глухой показал рукой на небо, официантка кивнула. Составив стакан с бутылкой на стол, она опустила поднос к ноге и удалилась мимо меня, улыбаясь.

Видно было, как сосредоточен глухой, наливающий пиво по внутренней стенке слегка наклоненного бокала. Вот он сделал долгий глоток, и стало заметно, как ходит кадык на скверно выбритой шее, когда он глотает, раз за разом. Взгляд задерживается на скоплении мгновенно лопающихся пузырьков, сползающих вниз по внутренней стенке холодного, запотелого бокала.

Полоска палящего солнца проползла по столу, пробившись сквозь стык в навесе.

Глухой насыпал кучку монет на стеклянную поверхность стола. Как только он встал и двинулся к выходу с террасы, собачонка тут же принялась хватать его за щиколотки; глухой лишь двинул тростью, поддав собачке, которая зарычала на палку и все хватала ее зубами, пока они не скрылись из виду на променаде.

Я оставила на столе две тысячи и поднялась. Жар солнца обжигал мгновенно, стоило выйти из тени навеса. Я села на бордюр у пальмы. Понаблюдала, как караван муравьев уносит останки растоптанной цикады. Сняла сандалии. Легкий ветерок тронул острые листья пальмы над головой.

Сандалии покачивались в моей руке, когда я зашагала по горячему песку, ступая торопливо – уж очень подпекало.

Надо было выбрать себе местечко как можно дальше от всех этих молодых мужчин, которые способны довести до ручки.

Я раскидала ногой окурки. Под солнцем красноватый лак на ногтях казался особенно сочным на бледном, почти белесом песке, струйками осыпавшемся со ступней.

Расстелив большое полотенце, я выложила все из пляжной сумки. Намазалась солнцезащитным кремом: «Фактор 12» нанесла на нос, «Фактор 8» – на грудь и ниже. Сняла верх купальника, вытерла об него руки, бросила к ногам и легла на спину. Погляделась в зеркальце – как там помада? – и наложила свежий мазок. Заметно было, что ни одна другая девушка на пляже не красит губы. Я поправила наушники, чтоб лучше слышать музыку для загорания. Повернула голову, прищурилась, засовывая плеер в пляжную сумку, подальше от солнечных лучей.

Сняла солнцезащитные очки и отдалась солнцу. Зажмуришься – темнота и в ней сполохи света, чуть приподнимешь веки – все красно. За сомкнутыми веками ощущалось присутствие солнца. Когда я чуть шире приоткрыла глаза, серебряные кристаллики повисли на ресницах; я подняла руку, заслоняясь от солнца. Приставила ее ко лбу козырьком так, чтоб глаза оказались в тени и яркий свет не мешал разглядывать пальцы и ободки колец на фоне голубоватой выси, что находится в вечном движении.

Позагорав на спине минут двадцать, я села и нацепила солнцезащитные очки. Намазала «Фактором 8» тыльную сторону ног и плечи. Перевернулась на живот и улеглась поудобнее на полотенце, поскрипывая зубами, – песчинки прилипшие к ногам, жирным от крема, перекочевали на край полотенца. Я просунула палец под плавки и подтянула их Сняла солнцезащитные очки и легла щекой на полотенце, чувствуя песчаные бугорки под ним. Пласт зноя опустился на меня. Спереди стал выступать пот. Когда я села и перевернулась, пот проступил между ягодиц и у серебристой заплаты трусиков, внизу живота. На ноги налип слой песка; я поскоблила грязь ногтем, расчистив полоску на колене. Под кожей по-прежнему вспыхивали искорки, розоватые и серебряные, но загар сделал их едва заметными.

Я покосилась на море. Достала из сумки водонепроницаемые часы, надела их и припустила к морю.

Плавала с час, ныряя в самую глубину, где вода холоднее, набирала пригоршни песку со дна. Напрягая слух, можно было у буйков различить звяканье перебираемых на кухне столовых приборов. Я выплыла на мелководье, встала и пошла, поеживаясь, к берегу; вода капала с лица и губ.

Я нагнулась, подняла лифчик и надела его. Ступала по песку между загорающими и семьями, выбравшимися отдохнуть к морю. Пара парней посмотрела на меня тем самым назойливым, доставучим взглядом.

У пальм на променаде располагались два душа. Вверху их соединяла реклама «Тампакс». Вокруг поддонов под разбрызгивателями песок был мокрым и блестящим. Под одним душем топталась пожилая дама изумительных пропорций, затянутая в черный купальник. Под другой душ мужчина пытался загнать двух карапузов. Я ждала.

За мной пристроились две девушки моего возраста, коричневые, как кофейные зерна.

Когда пожилая дама удалилась, я залезла под струйки. Пресная вода отскакивала от лица, стекала по ногам. Когда она вдруг иссякла, я протянула руку и нажала плунжер. Струйки забили вновь, обрушились на голову и грудь. Рядом загорелые девушки топлес подставляли блаженные, улыбающиеся лица под бурные струи. Я откинулась, массируя голову. Смыла с себя всю соль и вернулась к своему полотенцу.

Песок облепил мокрые ступни; с кончиков пальцев и прядей срывались капельки, расплываясь на песке сероватыми кляксами. Стоя возле полотенца, я отжала волосы; брызги, разлетевшись, усеяли песок скоплениями кратеров. Когда я села на полотенце, влажные плавки сразу промочили его насквозь, до песка, а капли, скатывающиеся по рукам, уже подсушивало солнце. Я сняла часы и верх бикини.

Посидела, обсыхая на солнце. Подмазала губы и прикурила от новой зажигалки «Собрание». Спустя какое-то время надела солнцезащитные очки и верх бикини, встала, закинула на плечо кожаную пляжную сумку и встряхнула полотенце.

С сандалиями в руках я дошла до бордюра, присела и руками отряхнула со ступней песок. Надевая сандалии, заметила, что муравьи не оставили от раздавленного насекомого ничего, кроме двух крыльев, которые переливались всеми цветами радуги.

Я села в кафе на стул в клеточку, и официантка, не дожидаясь заказа, принесла мне коку со льдом и лимоном; холодное стекло, все в шипучих пузырьках газа, приятно ласкало руку, державшую стакан. Я смотрела сквозь темные очки прямо на горизонт.

С пляжа прибежала за мороженым какая-то малышня, и, когда официантка открыла крышку морозильника, видно было, как изнутри клубами повалил пар и опал.

Я посмотрела на стакан коки, сняла очки. Лед в напитке серебрился сверху, а там, где его кубики были всего плотней, отсвечивал коричневыми и бронзовыми тонами коки.

Когда взгляд падал на небо, было видно, что вокруг солнца оно бледнее в своей жидкой голубизне, но чем ближе к морю, тем гуще становилась синь, пока не переходила в вязкую черноту на горизонте.

В стакане болтался уже один лед. Я оставила монету, две сотни, на столе и побрела по пыльной тропинке через сады. У гранатового дерева, возле таблички с надписями на разных языках про римский ирригационный водовод, прикурила «Собрание» от новой зажигалки. Свернула влево по тропинке к дому, где снимала квартиру.

Оказавшись в спальне, повалялась в прохладе, слушая местную радиостанцию. Затем поднялась, поставила компакт-диск Hallucination Engine группы Material и приняла тепловатый душ, не снимая солнцезащитных очков и оставив дверь открытой, чтоб музыку слышать.

Выйдя из душа, я намазалась увлажняющим кремом и собрала волосы во французский пучок – пусть всем будет видна моя шоколадная шея. Прикурила от новой зажигалки «Собрание» и встала перед стереосистемой так, чтобы и музыку слышать, и видеть берег за балконной дверью.

Переоделась в рейвовую маечку из модного магазина в гавани. Надела черную юбку и новые «найки». Отсчитала сколько нужно на еду и восемь тысяч на Spook Factory. Выйдя на лестничную площадку, закрыла дверь, повесила ключи на черный шнурок костяного ожерелья и почувствовала их прохладное прикосновение к ключицам.

Не дожидаясь заказа, официантка принесла мне еду, как обычно с остатками вчерашнего вина в бутылке из холодильника. Я села за столик в углу, у горшка с растением.

Солнце стояло ниже, люди на пляже вытряхивали полотенца. Отпечатки ног на песке зачернила тень. По мере того как люди покидали пляж, его поверхность cтановилась все более завершенной.

Позади меня слышался стук бильярдных шаров, с пляжа потянулись парни в футболках.

Я кивнула и улыбнулась официантке, когда она поставила передо мной салат и хлеб. Выудила все оливки из салата, одну за другой, выкладывая косточки в ряд по краю тарелки. Я вгрызалась в маслянистую мякоть верхними резцами, и, если кому-нибудь вздумалось бы отнять у меня оливку, он разглядел бы на ней небольшие квадратные надкусы. Когда косточка оказывалась обглоданной почти начисто, я брала ее на язык и обсасывала.

Я отпила из бокала, чтоб чередовать вкус оливок и вина.

Кусочки стручкового перца были мясистыми, но сок их казался безвкусным. Время от времени я отправляла в рот целую картофелину в майонезе и гоняла языком, пока майонез не таял. Мягкими боками картофелина упиралась в передние зубы сзади. Я набивала рот картофелем вперемешку с латуком и жадно их поглощала.

Как обычно, в сумерки у моря оставался только парень с металлоискателем, который обходил пляж, разгребая перед собой песок. На срезанной оконечности плато начинал вращаться белый купол маяка.

Когда люди на променаде приостанавливались и наклонялись к меню, электрические лампочки в стеклянных абажурах подсвечивали лица, делая их похожими на маски.

Аудиосистема в кафе выдавала Blue Blue Ocean группы Echo amp; The Burmymen. Я вздохнула и сгребла остатки латука с блюда на тарелку, затем, придерживая вилкой помидор и стручковый перец, слила заправку – павлиньи глазки оливкового масла, плавающие в уксусе, крупинки черного перца и рыжевато-коричневые прожилки горчицы – на самый крупный лист латука. Подцепила вилкой последнюю картофелину, завернула в салатный лист, аккуратно придерживая ножом. Латук хрустнул, когда я сплющила конверт ножом. Я наколола на вилку зелень, уложила поверх конвертика из латука и подравнивала края, пока на тарелке не получилась единая конструкция. Тогда я открыла рот и принялась жадно ее пережевывать.

Отломила кусок от рогалика и сделала пять глотков вина. Обмакнула рогалик в салатную заправку и уплела его. Вот теперь я насытилась.

Добрую порцию вина я приберегла, чтоб после еды потягивать его из бокала под «Собрание», чередуя вкусы.

В темноте прибой был не виден, но слышен. Иногда в заливе мелькали огоньки на мачтах рыболовецких посудин.

Пока я ела, в кафе заявилось несколько семей. На всей террасе я единственная сидела в одиночестве. Сделав еще пять глотков вина, я затянулась «Собранием». Девушка с лицом ангела шла, вся разодетая, по променаду. Огни ресторанов и неон баров отбрасывали длинные отсветы на песок.

Компании молодых ребят рассаживались за столиками вокруг меня. Слов, которые говорились за столом, было не понять. Угадывался только общий рисунок разговора: один всех парит, голос рассказчика взлетает за несколько секунд до того, как все за столом грохнут. Вступает следующий. Те, что слушают, сидят скрестив ноги под клетчатым столом, или вертят в руках пластмассовые соломинки для коктейлей, или гоняют кубики льда по дну пустого стакана, круг за кругом, а затем разражаются хохотом, просто загибаются со смеху.

Для меня, сидящей тихо в одиночестве, узор их разговора вплетался в ритм моря, шорох его волн в темноте. Становясь бессмысленным шумом, слова несли в себе что-то успокоительное, убаюкивающее – я даже начала клевать носом.

Два молчаливых немолодых человека двигали шахматы по стеклянной столешнице; им даже доска не требовалась: столешница-то была клетчатая. Когда из-за соседнего столика поднялась семья, из дальнего угла к нему тотчас устремились два парня, маневрируя в проходах. Я смотрела на огни рыболовецкого судна в черном море. Через зал подскочила официантка и приняла заказ у этих двоих. Я поймала ее взгляд и протянула деньги. Не дожидаясь сдачи, встала и вышла, потому что не ожидала от парочки по соседству ничего хорошего. Прошла по изгибу променада и свернула на проблески стробоскопа, пробивавшиеся сквозь темень садов.

У входа в клуб вышибалы поставили мне на руку штамп и пропустили внутрь через железную дверь. С порога в нос ударили запахи сухого льда и дури. На основном танцполе отрывались под Parliament – One Of Those Funky Things из альбома Motor Booty Affair. Народ поедал бургеры, сидя перед баром в сгоревших авто без дверей. Я показала на большую бутыль минеральной воды и протянула монету в пять сотен.

Углубляясь в рейв-катакомбы по кривым коридорам, я слышала, как набирает силу трансэмбиент. Отдернула занавес и вступила в черную как смоль темноту. Можно было наверняка сказать, что звучит композиция диджея Sacaea: из бункерных закутов доносились обволакивающие басы, несущие мрачноватый изломанный ритм. Ощущалось движение воздуха, потревоженного порывистыми вихляниями тел под звуки в черноте. Забрезжил оранжевый просвет, затем взгляд наткнулся на ровный слой скуренных косяков, усыпавших ковровую дорожку, и пуфики позади колонн.

Корабельный гудок возвестил, что сейчас врубят подсветку: девушки топлес в шортах и бусах выделывались под музыку с парнями в шортах и бейсболках. Какая-то парочка обжималась на подушках, а может, и чем другим занималась – разве разберешь в такой темноте, даже при подсветке?

Попадались и одиночки вроде меня, потягивающие «Ред буллз». Вновь наступила темнота, после того как Sacaea просигналил корабельным гудком.

Пошли биения гипнотического пульса. Неразличимые во тьме, ноги не прекращали двигаться по полу среди бутылок воды, тело вниз от талии подчинялось биениям и характерным басовитым звукам волынки. Порой в движение втягивались торс и руки, откликаясь на короткие электронные сигналы или мелодию, выданную синтезатором. Иногда я растопыривала пальцы. А ключи всё колотились о грудь.

Волосы, слипшиеся от пота и минеральной воды, хлестали по лицу, так что мне приходилось снова и снова откидывать их со лба. То, что Sacaea творил с музыкой, превращало все действо в одно большое путешествие сквозь тьму. Когда мы нуждались в передышке, эмбиент помогал нам расслабиться; затем потихоньку нагнеталось напряжение, чтобы ввергнуть нас в хардкор и удерживать в жестком ритме как можно дольше, пока опять не накатит ласковыми волнами звучание синтезатора.

Я потеряла свою бутылку с водой. Вытягивая вверх пальцы, чтобы коснуться неуловимых лучей лазера, чувствовала, что юбка, должно быть, уже собралась высоко на бедрах от этих вихляний под дробный ритм хардкора.

Я оказалась так близко от кого-то – парня или девушки, – что в меня летели брызги пота, когда этот кто-то выбрасывал вверх руки или вскидывал голову под новый ритм. Я отступила влево. Чья-то щека прижалась к моей голой спине, ровно между лопаток. И все ж это было частью танца. Если бы не полное растворение в ритме, лицо, уткнувшееся в потную спину, несло бы в себе иной смысл. Сейчас твое тело не принадлежало тебе – оно было частью танца, музыки, рейва.

Лицо отстранилось, чьи-то пальцы прикоснулись к моей шее, а я дотронулась до чьих-то скул и осознала, что они принадлежат мужчине, ощутив под пальцами бородку.

Я прогнулась вперед, ожидая ласки. Наши тела ниже пояса продолжали двигаться в ритм. Никаких порицаний: он не знал меня, я – его. Я приняла поцелуй, пальцами коснулась влажного локона, свисающего за ухом, как шнурок от монокля. Чтоб удержать равновесие в поцелуе, мы отступили назад; светящаяся в темноте голая рука взяла меня за ухо. Локоть уперся во влажную мягкость женской груди. Я высвободила руку и обняла девушку. Мы танцевали втроем, пока не утихла пульсация бита. Я повернула голову и впилась глубоким поцелуем в мужской рот. Мужская рука скользнула по мне, позволяя себе некоторые вольности; я вывернулась и стала пробираться влево. Нога нащупала край ковра, но невозможно было определить, в каком конце зала я нахожусь. Я двинулась влево, но налетела на колонну, споткнулась о чью-то ногу и тут увидела свет, когда кто-то, проходя, отодвинул занавес у кондиционера. Протиснулась между двумя фигурами.

В изогнутом коридоре стало видно, что мои ноги лоснятся от пота. Как и живот, который выглядывал из-под рейвовой маечки, – нелепое зрелище. Из-за занавеса вынырнул парень, и мы окинули друг друга изучающими взглядами. Я зашагала к туалетам. Зашла в кабинку. А когда все сделала и встала, на темном сиденье остались разводы талька. Я улыбнулась. Отмотала немного грубой на ощупь туалетной бумаги и промокнула пот.

В коридоре оглянулась на занавес, затем посмотрела в другую сторону, где стояли фруктовые автоматы. Я направилась к автомату «Формула-1», возле которого отирался тот парень.

– Марки? – спросил он.

Я протянула деньги за одну. Он посмотрел по сторонам и вложил мне ее в ладонь. Я проглотила марку, прежде чем дошла до занавеса.

В ушах гудело, стробоскоп высвечивал обратный путь через сады. Вот я миновала гранатовое дерево и свернула на променад. Прогулялась к дальнему его краю, поглядывая на толпы поздних гуляк, болтающих и смеющихся за столиками в дискобарах. В дальнем конце присела на бордюр за мерцающей рекламой пива. Пробежала взглядом вдоль прибрежной дороги к домам, которые показывала мне женщина с южным акцентом из жилищного агентства в тот день, когда я выбирала квартиру.

Встала и переместилась выше, на камни. Смотрела, как вращается купол маяка на краю плато. Подо мной среди скал седые старики ловили рыбу. Длинные удилища крепились на рогатках, вкопанных в песок. В удочки, похоже, были вмонтированы батарейки, потому как на самом конце светились, покачиваясь в темноте, зеленоватые огоньки. Немного поодаль на раскладном столике, по краям которого шла призрачно светящаяся полоса, рыбаки установили газовую горелку. Эти трое стояли так близко к свечению, что их лиц было не разобрать. Они прикладывались к маленьким стаканчикам. Перед огнем в бутыли горело рубином вино.

Я развернулась и пошла. В низкой поросли меж дачными домиками разливался стрекот сверчков. Я добрела до начала большого проспекта, застроенного многоквартирными домами.

Впереди фонари освещали здание справа и часть тротуара. Стояла тишина. Я вступила в круг света. Человек сорок сидели в молчании за столами на открытой веранде. Было что-то жуткое и притягательное в том, что живые люди сидят в полной тишине, – не оторваться. Они сидели, как обычно сидят в барах и ресторанах, и официант сновал между ними с подносом, но никто не разговаривал и не смеялся. Потом я разглядела карты. Это был бридж-клуб. Шум моря слышался где-то над крышами. Некоторые из игроков стали пристально поглядывать на меня, и я пошла себе дальше.

Ниже я свернула в просвет между двумя погруженными во мрак домами. Стоило вступить в низкую траву, как сверчки умолкали, затем принимались трещать с новой силой у тебя за спиной. Далеко впереди я разглядела пену – это на море вздымалась невысокая волна. Шум, с каким она разбивалась о берег, накатил справа. Между мной и волнами стояла непроглядная темень. Я зажмурила глаза, давая им время привыкнуть к мраку, затем продвинулась еще немного вперед.

Показалась полоска причудливой вулканической породы с лужицами воды и окатышами крупной гальки. Как будто побережье подтаяло, а потом его вновь прихватило морозом. Вода, должно быть, застаивалась на жарком солнце, потому что от некоторых лужиц попахивало.

Видно было, как молочный свет вычерчивает изящные тени, проникая сквозь арки гладких наростов и пузырьки диковинных выступов. Луна взошла над отвесными скалами побережья.

Нога ушла резко вниз, я вытянула руку в черноту. Меня занесло к самой кромке воды.

Я остановилась ненадолго, устремив взгляд в море: впереди разливались потоки лунного света. Я всматривалась в ночь, за темную череду отдаленных летних домиков. Потом стянула рейвовую маечку – ключи и костяшки ожерелья глухо стукнули о ключицу. Я расстегнула молнию и пуговицу на юбке, придерживая ее, чтоб не сползла в зловонную лужу. Вылезла из юбки, стащила с ног «найки», не развязывая шнурков. Потрогала воду кончиком ноги, вступила в море.

Вода покрыла щиколотки, но стоило мне сделать еще шаг – и нога провалилась.

Нужно было не двигаться с места, пока стопа не нащупает твердую опору. Я потянула ногу вверх, но тут небольшая волна ударила по коленям, и я зашаталась. Стоя в глубокой воде, нагнанной волной, я почувствовала, как голени касается тина или какие-то водоросли. Меня передернуло.

Я отползла на корточках назад, намочив ягодицы и ляжки, одерживая равновесие, положила руку на камень и ощупывала пространство чуть согнутой в колене ногой, пока пальцы ее не коснулись чего-то плоского передо мной. Когда я перекинула туда и другую ногу и встала, вода доходила мне почти до пояса. Накатила новая волна, по толчку и характерному звуку, с каким она отбегала, можно было понять, что слева глубже. Туда я и шагнула. Слышно было, как вода стекает с плоской верхушки скалы позади меня. Я забиралась все глубже.

Шагнула вперед. Здесь было мелковато, и тут накатил настоящий вал – ступни оторвались, и я поплыла вперед. Сердце гулко билось в груди, но эти качки – вперед-назад, вперед-назад – воды, ударяющейся обо что-то твердое, теперь не сбивали меня с ног: я ввинтилась в упругую толщу, уже не доставая до дна. Вся отдалась ночному купанию.

Отплыв подальше, перевернулась, чтобы определить, где я. Слышно было, как вода бьется о камни; никаких огней – только луна, над острыми скалами и на волнах, по которым я плыла. У меня вырвался смешок. Я перевернулась, легла на спину и отдалась во власть воды, чувствуя, что ключи и костяшки ожерелья свесились с шеи на спину под волосами, что и они движутся с водой, дергая голову назад.

Все было соткано из тьмы. Моя грудь выступала над маслянистой черной поверхностью. Я вытянула пальцы ног, так что луна вставала ровно между грудей. Позволила себе еще глубже уйти под холодную поверхность воды, скрывшей уши, чтобы смотреть прямо в ночное небо. Скатерть его была сервирована звездами.

Я притопила ноги. Нагота под черной водой. Ноги болтаются в бездне подо мной, в вышине зияют проколами смазанные точки звезд, а между всем этим я, малость обдолбанная.

Глубоко втянув воздух, я резко нырнула вниз в ночную воду. Толкнулась еще раз, меня обступили студеные толщи, сдавило уши. Я распахнула глаза в ничто. Соль щипала, а я, похоже, крутилась на месте, поэтому выпустила воздух из легких, чтоб прекратить подъем, и, когда пузыри исчезли, наступила тишина. В ушах запищало; я раздвинула ноги пошире, резко запрокинула голову и выбросила вперед руки, чтоб продолжать погружение в эти слои холодной и плотной воды. Шум ударил в барабанные перепонки, и жидкость стала соскальзывать с меня; я оказалась на поверхности: теплый воздух на лице, звуки земли, и все в лунном свете.

Я поплыла обратно. Сердце колотилось в ребра. Я плыла быстро, широко загребая руками. Раз – и рука в гребке врезалась в какую-то поверхность, соскользнула назад со всплеском, в котором слышалось что-то пугающее. Дыхание вылетело из груди со свистом, я стала резче толкаться.

Что-то коснулось груди, я перевернулась, громко ворча. Плечо уперлось в острую выпуклость. Камень! Я обнаружила, что могу встать. Сплюнула и рассмеялась. Двинулась вперед, а когда вылезла на мелководье, где воды было по колено, согнулась, переводя дыхание, руки на бедрах.

Я раскачивалась из стороны в сторону, пробираясь между диковинной формы камней, залитых луной, которая играла и на моей влажной коже. Звякнули ключи на шее.

После ночного купания я выбралась на берег много выше того места, где входила в воду. Отыскала свою рейвовую маечку. Вытерла об нее руки, натянула ее на себя через голову. Надела юбку и «найки». Я тряхнула волосами и запустила в них руку, чтобы проверить, сильно ли они спутались и слиплись от соли.

Кроссовки немного хлюпали, когда я пустилась в обратный путь по лунным камням, держа курс на трескотню сверчков. Я перешла на противоположную сторону проспекта, но игроки в бридж уже большей частью покинули веранду.

Я прошла мимо рыбаков, свернула на тропинку, идущую вдоль кипарисов и под гранатовым деревом. Блеснул луч стробоскопа; сквозь бетонный остов недостроенного многоквартирного дома заглядывали маяк и луна. За садом виднелось еще что-то. Краешек гигантского голубого глаза излучал бледное свечение. Я пошла через рощу лимонных и абрикосовых деревьев. Впереди показался верх бетонного экрана ночного кинотеатра для автолюбителей.

Среди деревьев витали ароматы, исходившие от грубых, кожистых листьев, которые казались черными в тени, где я стояла.

Громадные бледные губы девушки, готовые к поцелую, казалось, были обращены к небу; и свет, отраженный от экрана, играл на листьях. Я развернулась к морю. Было слышно, как у меня капает с волос. Я закрыла глаза в этой тиши и просто дышала. Вот уже три дня я не спала, чтоб прочувствовать каждое мгновение этого счастья, о котором и мечтать не смела.

Следующая заря застала меня бродящей по садам, где поспевали плоды. Черные летучие мыши носились над головой. Небо быстро меняло цвета, вдоль всей цепочки вилл слышалась перебранка собак.

Кучки облаков садились на море, прижимаясь к горизонту, и краешек солнца над соснами на дальнем мысу был сплошь цитрусовым. Солнце скользило вверх над мимозами, пока тучка над морем не заклубилась, тая, и свет хлынул потоками на воду. Низ тучи прорвался, а полоска неба в розоватых, а потом пурпурных разводах превратилась в персиковый купол. Повсюду на зелени заискрились капельки серебра. Летучие мыши пропали.

Под темными кронами вокруг стволов лежали кругами упавшие с дерева апельсины. Я продрогла в тени. Потянулась и сорвала с дерева плод, потом еще два и пошла, прижимая их к себе двумя руками. Моя длинная тень обгоняла меня. Я подняла глаза: неопалимая купина пылала футах в десяти от меня. Апельсины выпали из рук на траву.

Это солнце позади меня освещало дерево.

Прекрасное дерево в цвету умирало, задыхаясь под слоем радужного перламутра – пары тысяч раковин прилипших к ветвям улиток.

Я шла крадучись, завороженная, затем рванула было, надеясь перемахнуть пересохшее русло, но не рассчитала или просто не сдюжила после всех этих рейвов, ну и полетела, выставив вперед руку. Раскрытая ладонь ударилась о камень, и я почувствовала, как два длинных ногтя, отогнувшись назад, сломались, как раз когда мое сияющее колено пропахало землю.

Я сразу вскочила. На бедре краснела глина. Под ноготь большого пальца набилась земля, а с подушечки свисали бледные обрывки кожи. Небольшие ссадины на ладони кровоточили. Два ногтя болтались себе свободно – стоило мне встряхнуть рукой, как они спорхнули на землю.

Длинная струйка крови зазмеилась, вытекая из узкой поперечной царапины на сияющем колене; видно было, как кровь подбирается к краю «найка». Я попыталась улыбнуться и смотреть перед собой, но белые иглы света вонзились в оба глаза. Я шагнула вперед, вытянула пред собой раненую руку, чтобы нащупать путь между деревьев, но от вида крови накатила тошнотворная слабость, увлекая меня сквозь взрывы белого в барабанную дробь падения. Я повалилась на землю да так и осталась лежать.

Я увидела атлас облаков в небе и издала тихий смешок, который обернулся кашлем. Попыталась медленно встать. Я пришла в чувство, и ключи были при мне. Меня трясло, живот подводило от голода. Я сделала несколько осторожных шагов, не глядя на рассеченное колено. «Еще чуть-чуть. Пожалуйста!» – сказала я вслух.

Проковыляла мимо ирригационного водовода под гранатовое дерево. Запрокинула голову и, прищурившись, посмотрела на него Кожура на плодах полопалась, они раскрылась, ярко-красные зерна рассыпались на солнце. Тучи мух роились над раскрытыми плодами, лопнувшей кожей и блестящей плотью. Это было похоже на небольшой взрыв, словно какие-то изуродованные существа свисали с гранатового дерева.

Я сумела дотянуть до конца дорожки у тротуара и многоквартирного дома. Когда выворачивала из сада, что-то яркое привлекло мс е внимание. Малиновая крапинка перемещалась по иссохшему дну водовода – муравьи тащили один из моих обломанных ногтей.

В колючем холоде ночи сквозь пар дыхания блеснули стоп-сигналы машины, и подвезший меня водитель, дав гудок под мостом, покатил к узловой станции, не включая поворотных огней.

После того как он умчался, я сделала шаг вперед, проломив ледяную корку на лужице смерзшейся грязи. Я втянула ртом воздух и задержала дыхание: слушать, слушать.

В стороне порта возле железнодорожного полотна тусклый свет сочился сквозь запотевшие окна сигнальной будки. В другом направлении уходили в темноту ровные линии рельсов. Шпалы заиндевели от мороза.

Я ухватилась за край ограды, перевалилась через нее и спрыгнула в кусты, наплевав на шум. Скорее съехала, чем сбежала по крутой насыпи, осыпая перед собой лавины шлака и мертвой, пожухлой листвы.

Приостановилась у основания насыпи лицом к полотну, посмотрела направо, налево, повернулась и зашагала прочь от сигнальной будки, в темноту, к перевалу. Чтоб меня не было видно на фоне белесых от мороза шпал, я держалась возле самой обочины, шла понизу, там, где был свален каменный балласт.

Дальше по ходу прямого рельсового пути мои ноги гулко протопали по мостику, перекинутому через небольшой поток. Я скользнула взглядом по ноздреватому, изрытому ямами льду у берегов. Осмотрелась: луны видно не было. Я поддернула лямки, поудобнее пристраивая рюкзак на спине, и вышла на середину путей, прежде чем двигаться дальше.

Шпалы были скользкие и лежали слишком часто, чтобы ступать с одной на другую; впрочем, перешагивать через одну тоже было неудобно.

Отмахав с милю, я уже входила на перевал, и, хотя этого было не видно, как раз надо мной лежали овечьи зимовья. Я проследовала по S-образной кривой к тому месту, откуда влево уходили предгорья.

Под порывом обжигающего ветра повернула голову вбок, спасаясь от холода и прислушиваясь, не идет ли вечерний поезд.

Я уже значительно углубилась в перевал. Странная машина сползла вниз по крутой насыпи, и свет ее фар выхватил из темноты черную воду залива, тени метнулись по обледенелым шпалам. И тут я услышала.

Дизель шел, набирая ход, от платформы Фоллз, где располагался бар «Турбины», в двух милях отсюда. Я вгляделась в темноту, где лежала дорога, затем осторожно стала спускаться по насыпи, стараясь не оступиться, впрочем, не слишком и круто было.

Присела, повесив рюкзак на сук и упершись ногами в другой, пониже. Я так устала на этой холодине, что глаза сами закрылись.

Я дернулась спросонья, слегка клюнула носом, и земля затряслась подо мной, как когда-то песок под Курис Джин.

Насыпь задрожала, я привалилась спиной к стволу, спустив ноги на землю. Собиралась закрыть уши руками, но отчего-то передумала. Локомотив еще прибавил ходу, приближаясь ко мне. Такой визг стоял. Когда же я медленно повернула голову, стало видно, как пламя, вырываясь из трубы, пляшет над крышей дизеля и потрескивает, как снопы искр вылетают из-под глухо стучащих вагонных колес. А в конце послышалось шипение. Я встала, распрямилась, дернула вверх по насыпи в темноте, на полотно, и поспела как раз вовремя, чтобы разглядеть, как вильнули, скрываясь за дальним поворотом, красные задние огни.

Я повернула и повила прямо вдоль полотна. Ветер вынуждал двигаться большими шагами, засунув руки в карманы кожанки и наклонив голову. Порой я спотыкалась на неровностях балласта, однажды запнулась о какие-то обломки шпал, сваленные в кучу у дороги. Потом пошла между рельсами, махнув рукой на то, что шпалы скользкие, и расстояние между ними неудобное для ходьбы, и приходится то и дело оглядываться, на случай если на путях нарисуется еще какой-нибудь поезд, помимо обычного вечернего.

Я приостановилась и прищурила глаза, вглядываясь сквозь деревья, но так и не смогла разглядеть фонарей вверху впереди, где находилась платформа Фоллз, и вообще никаких огней внизу, где располагался бар «Турбины».

Я шла и шла, вглядываясь в даль, туда, где полагалось быть виадуку, но по-прежнему не наблюдала ничего похожего на огни маленькой безлюдной станции.

Сквозь пряди волос у моего плеча можно было различить внизу фары еще одной машины.

Я находилась уже гораздо ниже железнодорожной линии, потому что видела очертания навеса над платформой Фоллз за виадуком. Однако до меня не доносился шум водопада. Я стояла рядом с ним, но шумел только ветер в верхушках деревьев в нижней части железнодорожной насыпи.

Взойдя на первый пролет короткого горбатого виадука, я сверлила глазами темноту, пыталась разобраться, что там с водопадом, и тут увидела.

Весь утес с его уступами превратился в одну громадную наклонную стену льда. С виадука видны были ряды сосулек, свисающих в темноту.

Меня всю передернуло. Я прошла до конца виадука, ухватилась за край темной деревянной платформы, подтянулась и закинула на нее ноги, еще больше извозив джинсы. Вытерла руки о штаны.

Поперек темной воды трепетала какая-то ленточка. Это был дым из трубы бара «Турбины», впрочем, никаких огней я и теперь не увидела, а до закрытия было еще далеко. Хоть я и шла пешком последние три мили от того места, где меня высадила попутка, это не могло занять слишком много времени.

Держась за перила, я спустилась по извилистой тропинке от платформы Фоллз на главную дорогу. Ни огонька не горело ни в здании бара, ни ниже, на автостоянке у электростанции, ни на наплавном мосту, где дорога пересекала шлюзы. Я попыталась разглядеть что-нибудь выше, где начинался тоннель в горе. До меня донесся славный запах горящего дерева. Я взобралась по ступеням бара «Турбины». Потопталась у двери в нерешительности, затем толкнула ее.

Яркое пламя плясало над парой бревен под большим медным дымоходом в центре заведения, этим-то огнем и освещался бар. Углы заливала тьма, повсюду лежали длинные тени, отблески пламени дрожали на пустых табуретах и торцах столов.

И ни души. Я подошла к квадратному, сложенному из кирпича очагу погреть руки. Распахнутая настежь дверь захлопнулась за мной. Я глянула за стойку бара, всмотрелась в тени: никого.

Сняв рюкзак, я прислонила его к стойке и отчетливо почувствовала, что дует в спину. Затем послышался едва различимый голос, тогда я протиснулась сквозь открытую дверцу за стойку и просунула голову в заднюю комнату. Там стоял ряд стальных пивных бочек, и голоса доносились явственнее. Дверь на улицу была распахнута. Я подошла к ней и выглянула наружу.

Спиной ко мне стояли трое, чьи фигуры едва угадывались во мраке. Они просто стояли и, похоже, смотрели вверх, на горы. Когда глаза привыкли к темноте, я увидела, что так оно и есть. Двое мужчин и молодая девушка с любопытством разглядывали гору. Видно было, как пар вырывается изо рта того, что переминался с ноги на ногу ближе ко мне.

Неожиданно мужской голос произнес:

– Должно быть, весьма тяжело.

– Пойдемте внутрь! Холодно же, – сказала девушка с южным акцентом.

Ближний ко мне мужчина обернулся, и я кашлянула.

– Иисусе!

– Кто это? – спросил другой мужской голос.

– Простите, – выдала я.

Все трое уставились на меня, выглядевшую, мягко говоря, странно; да и волосы, наверное, подрастрепались.

Двое мужчин так и продолжали пялиться, а девушка, что стояла поодаль, протиснулась между ними, топтавшимися на бетонной дорожке возле какой-то насыпи, которая доходила им до груди.

– У нас электричество вырубили, – сообщила девушка, подойдя ко мне вплотную и заглядывая в лицо чуть прищуренными глазами.

– А-а… – протянула я.

– Ну, идемте внутрь, что ли, пока насмерть не замерзли, – скомандовала девушка.

Так как я была первой в цепочке, мне пришлось развернуться и возглавить шествие гуськом обратно мимо стальных пивных бочонков за баром и через открытую дверцу стойки в зал.

Пока мы так шли, я буркнула:

– Простите, я, типа, голоса ваши услышала. В баре свет не горит, темно. Не понятно, открыты вы или нет, что происходит.

Девушка направилась к кассе. Видно было, как она проверяет, все ли на месте, прежде чем подойти и встать у огня со мной и теми двумя. Мужчины были в спецодежде с логотипом электростанции. Тот, что полысей, закашлялся, потер руки и говорит:

– Чертовски холодно, да?

– Ага, – кивнула я.

Мужчину снова разобрал кашель.

Менее лысый кивнул в сторону полок:

– Там, наверху, у плотины. Плохо дело. Снег. Слишком много снега навалило, раз такие перебои. Совсем хреново, похоже, если нас отключили.

Я кивнула.

– Да они через полчаса всё наладят, – возразил другой, глядя на девушку мимо меня.

– Ага, полчаса максимум. Им просто нужно переключиться на аварийный источник питания, но кому-то придется в таратайке наверх тащиться, чтоб проверить подстанцию.

Повисла тишина. Полная тишина, ведь ни холодильники, ни другая техника не работали. Красные угольки дотлевали в очаге. Я вытянула пальцы.

– Путешествуешь автостопом? – спросил тот, что стоял рядом, кивая на мой рюкзак.

– Ага. Типа того. Работу ищу, по правде говоря.

– Работу? – переспросила девушка.

– Ага. Может, слышали чего?

– Фью! Не сезон теперь. А специальность какая-никакая у тебя есть? Студентка, что ли? – спросил лысоватый.

– Не-а. Возьмусь за что угодно. Я хочу сказать – за что угодно, но не в порту. Ходила тут по деревням. А как насчет этих открытых разработок? Ведутся ли они по-прежнему на… – я забыла это специальное слово, но потом вспомнила, – на перешейке?

– Перешеек. Открытые разработки. Aгa, ага, все еще ведутся.

– Говоришь, только не в порту? Не хочешь там работать? Так ты, типа, снижаешь свои шансы в здешних краях.

Менее лысый вставил:

– Единственная работа для девчушек на разработках – это шваброй махать. Там сейчас две сотни человек пашут, но обычно за такую работу берутся пожилые женщины.

– А как насчет завода «Альгинат»? – продолжала я.

– «Альгинат»? Да его уже три года как закрыли. Ты из этих краев или как? – поинтересовался лысоватый, внимательно ко мне приглядываясь.

Я кивнула:

– Жила здесь когда-то. Давно. Я путешествовала. Путешествовала по свету какое-то время.

Стало совсем тихо.

Лысоватый вздохнул:

– Да-а… Со льдом проблемы могут быть. Там у них на выходе камеры, наблюдают за тем, чтобы не было заторов из-за бревен, веток и всего такого. Они могут дать свет, если ночью водолазы поработают. Ведь воду из плотины спускают по тоннелям внутри горы. Тысячи тонн воды вращают турбины, потом вода вытекает в залив в конце этого водовода. Если вода за плотиной стоит низко, мы можем откачивать ее назад, пока энергопотребление минимальное, по ночам.

– Идеально, да. Система эта вечность протянет. Все на автоматике. Мы же только присматриваем за ней.

– Не сегодня, ребята, – попросила девушка.

– Мы сделаем все возможное, если у них, внизу, какие проблемы возникнут, – подхватил другой, допивая кофе из чашки, которая стояла по левую руку от него в тени.

– Ну что ж, смотри ходи осторожней! – изрек лысоватый и закашлялся.

– Пока, лапа! – улыбнулся девушке другой. Первый распахнул дверь, а когда они вышли на улицу, оба уставились в небо.

Девушка собрала кофейные чашки и отнесла их за стойку.

– Принести тебе что-нибудь?

– Да нет, спасибо, – отказалась я.

Она поставила чашки в раковину или еще куда – из-за стойки не видно было – и проговорила:

– Хорошо хоть не субботний вечер. Если б пивные помпы не работали, все эти ребята с электростанции съехали бы с катушек.

Я улыбнулась.

– Так ты, выходит, здешняя? – полюбопытствовала она, стоя в тени, так что я едва могла ее разглядеть.

– Ага, здешняя.

– О! А откуда?

– Из порта.

– О! А я в этих краях прохожу университетскую практику, заодно и подрабатываю. Немного дополнительной наличности никогда не помешает, верно?

– Ага.

– Я орнитолог.

– Птицы.

– Да. В частности, орлы. Здесь, в карах, круглых таких углублениях над плотиной гнездовье. Я участвую в трехгодичном проекте по наблюдению за ними.

– Ну и как? – спросила я.

– Возможно, они и сейчас над нами кружат.

– Так ты и живешь здесь?

– Да. У меня квартирка наверху.

– В порту часто бываешь?

– Иногда.

– «Западню» еще не закрыли? Ну, дискотеку с кондитерской внизу?

– Неужели ты туда ходила? Знакомому там ухо летом откусили. Все, кого я знаю, ходят в «Береговую линию» – там славно. А «Западня» – выгребная яма. Так ты работу ищешь? А чем раньше занималась?

– Путешествовала. Путешествовала по свету.

– А сюда как добралась? Подвез кто-нибудь из рабочих с электростанции? Кто-то из тех, кто выходит в ночную?

– Нет.

– Странно, что ты попросила высадить тебя здесь, не пойми где. Выбрала место…

– Меня никто не подвозил. Так, прошлась немного.

– Прошлась? В такую холодину? Ты смотри, будь поосторожнее.

– Да ничего со мной не случится, – отмахнулась я.

Девушка протянула мне начатую пачку сигарет. Я покачала головой:

– С этим завязала, спасибо. – И добавила, озираясь: – Есть ли шанс здесь кости бросить на ночь? Деньги у меня на исходе. Так как?

Она шумно выдохнула:

– Ну нет. Я хочу сказать, извини, конечно, но мой дядя… Видишь ли, он довольно скоро придет, чтоб забрать выручку, и будет переживать насчет пива – насчет того, что с ним делать без электричества. Не думаю, что ему придется по душе, если я оставлю кого-то здесь ночевать.

– Твой дядя?

– Да, он выкупил это местечко четыре года тому назад.

– А-а, понимаю, – откликнулась я.

– Да. Я хочу сказать, мне действительно очень жаль. Послушай, я вот что подумала. Друг моего дяди держит гостиницу, шале у взлетно-посадочной площадки на острове.

– На острове? – переспросила я.

– Да. У взлетной площадки. Я хочу сказать, если ты попытаешься… Уверена, ему наверняка все еще нужны работники.

– Я поразмыслю над этим. Послушай, есть шанс добраться отсюда на попутке – с кем-нибудь с электростанции – до какой-нибудь из деревень или как?

– Ну… Ночная смена уже заступила. Только эти двое лодырей вечно последними приходят. Смена не раньше четырех заканчивается.

– Охо-хо… Ну и ладно, – вздохнула я, прилаживая рюкзак.

– Попробуй поймать попутку на дороге. В такое время хоть несколько машин да проедут к деревням.

– Ага, пока-пока! – сказала я.

Снаружи на холоде я достала плеер для компакт-дисков, сунула его в карман кожанки и поставила Не Loved Him Madly. Застегнула молнию кожанки и двинулась к дороге, руки в карманах.

Мне в лицо ударил свет фар машины, ехавшей по наплавному мосту, но я не стала вынимать руку из кармана, чтобы заслониться, а просто отвернула лицо. Слышно было, как водитель перешел на первую передачу. Тени разрослись. Машина, набрав скорость, пронеслась мимо. Свет задних габаритных огней окрашивал розовым дымок, рвущийся из выхлопной трубы. Над заливом плыл туман. Видно было, как габаритные огни двинулись вниз по дороге вдоль берега, фары выхватывали из темноты лиственницы на островке.

Я свернула на темную дорожку, ведущую обратно к платформе Фоллз, и спрыгнула прямо на железнодорожные пути. Довольно долго я продолжала спускаться вниз по прямой, заставляя себя не оглядываться. Только музыка звучала в ушах.

Немного погодя я посмотрела вверх: что-то похожее на перышко падало прямо на меня из ночи, и тут я сказала громко, перекрывая звуки музыки: «Орлы».

Первая снежинка упала кружась. Я опустила лицо вниз, но крупные хлопья все равно оседали на волосах, наваливая на меня ночь. Я шла вперед, не останавливаясь, хотя снег стал засыпать пространство между шпалами. Стряхивала снежинки с волос, но пальцы от этого жутко немели.

Пытаясь освободиться от хлопьев, налипших вокруг рта, я фыркала, пробовала засунуть руки поглубже в карманы. Тряхнула головой и проглотила первый всхлип. Откинула голову назад, пытаясь восстановить дыхание, но щекочущие снежинки оседали на закрытых веках. Шмыгнув, я утерла нос заношенным рукавом кожанки и повернулась спиной к снежным зарядам, несущимся с залива.

Я продолжала идти под черно-белым пологом неуемных небес. Рой снежинок кружил беспорядочно под аркой моста, так что укрыться можно было только под самой серединой его, а если из-за поворота с грохотом вывернет поезд, спасения не найти нигде, но я все равно подалась вперед и немного там постояла.

И снова шла, пока пути не спустились к заливу, повторяя длинный изгиб береговой линии. Когда доиграла Не Loved Him Madly, стал слышен плеск низких волн и видны кривые ветки плавника, на которые налипал снег.

Странно знакомым образом призрачные предметы впереди прорисовывались, обретая четкие очертания, сквозь пургу.

Первой проступила башенка заброшенного отеля, за ней – нижние ступени лестницы. Я знала, где в темноте прячутся ступени. Опустила ладонь в снег и вспрыгнула на платформу. На верхней площадке лестницы задрала голову, высматривая башенку, но снег валил слишком густо, чтобы разглядеть белую макушку. Огни не горели нигде в спящей деревушке.

Сквозь полосы снегопада я, щурясь, нащупывала взглядом пилоны, затем направилась к отелю, чтобы укрыться с подветренной стороны. Через окно смогла разобрать очертания предметов, упрятанных под белыми чехлами, разглядела на стене под стеклом большой муляж лосося.

Я быстро пересекла заснеженную дорогу. На ней нигде не отпечатались следы автомобильных шин.

По модели я помнила кладбищенскую аллею, но многое изменилось. Сквозь снег я чувствовала под ногами холмики свежих захоронений.

Поднялась по аллее повыше и перешла на бег, когда увидела присыпанный снегом горб Зеленой церкви. Раздвинув тонкие ветки и отряхнув волосы, я вступила под ее кров.

Каждое мое движение отзывалось гулким эхом. Густой снег лежал на вечнозеленой крыше, отгораживая это место от внешнего мира. Я зажгла последнюю зажигалку и подняла ее повыше, тени задрожали на переплетении веток над головой. Я двинулась дальше во тьму. Сделав несколько шагов по проходу, убрала зажигалку и упала на колени. Снег кружил повсюду, проникая сквозь прорези окон пожухлой беседки, но передняя скамья была укрыта от него. Там я и помолилась, потом подышала на пальцы.

Сняла рюкзак и сменила мокрые носки на сухие – это была последняя пара. Усевшись поперек скамьи, прикрыла живот запасным джемпером. Меня била дрожь, дыхание перехватывало от стужи. Не скоро, но дрожь унялась.

Я чиркнула зажигалкой, высекая пламя, и достала большой блокнот. Мне стоило немалых усилий не выронить ручку, пока я выводила на бумаге несколько фраз. Потом стало обжигающе горячо, и я погасила зажигалку.

Должно быть, я стала проваливаться в дремоту, но дернулась спросонья, и ноги разъехались. Я отвернула голову, и меня вырвало на церковный пол.

Немного погодя голова стала клониться, словно кивая, вперед. Потом я почувствовала, как ледяная капля упала мне на голову. За ней еще одна. Другая угодила на щеку и привела меня в чувство. Дурнота отпустила. Я высунула язык, и на него приземлилась славная студеная капелька. Я спустила ноги и, стараясь не вступить в блевотину, встала, выпрямилась.

Снег таял, и капли воды срывались с веток над головой, возвращая меня к жизни. Я привела себя в порядок, надела рюкзак и шагнула наружу.

Вышла луна. Слышно было чмоканье капель, слетающих с деревьев. Внизу виднелась заснеженная крыша гостиницы. И тут раздался громкий щелчок, жужжание. Оно доносилось из ящика на маленьком пилоне.

Внизу, в темной деревне, кое-где засветились окна, вокруг уличных фонарей, возвращенных к жизни, задрожали розовые ореолы. Огни загорелись и в соседнем селении, далеко за концессионными землями.

Я прижала обе руки к животу, к жизни в нем, жизни, растущей прямо там. Дитя рейвов.

Опустив голову и стиснув зубы, я двинулась вперед, в ночь.