Моря и годы (Рассказы о былом)

По путевке комсомола

Тысяча девятьсот двадцать второй год… Год первых комсомольских мобилизаций на морскую, службу.

В октябре V Всероссийский съезд РКСМ принял шефство над Красным Флотом. Помню плакаты на московских заборах: «Готовь защиту против морских разбойников капитала! Укрепляй Красный флот!»

Райкомы комсомола буквально ломились от напора желающих откликнуться на этот призыв.

Когда мы с моим другом Колей Овчинниковым оказались на пороге комнаты секретаря Хамовнического райкома комсомола, он сказал:

— Братцы, опоздали! Путевок на корабли нет. — И, увидев, как мы обескуражены, добавил: — Остались две путевки в Военно-морское подготовительное училище. Хотите? Подумайте и завтра утречком заходите.

Наутро явились, когда в райкоме только отпирали двери.

— Как? Надумали?.. — такими словами встретил нас секретарь райкома. Ну, хорошо, что твердо решили пойти на флот! Это ответственное комсомольское поручение.

Когда получили путевки, от радости ног под собою не чуяли.

Райком устроил в рабочем клубе проводы. Выслушав строгие слова комсомольских наказов, мы дали честное комсомольское, не жалея сил, восстанавливать флот Республики, службу нести образцово.

24 декабря в Лефортовских казармах гремели песни о море и моряках. Чаще других — «Ты, моряк, красивый сам собою, тебе от роду двадцать лет…» Каждому из нас казалось — песня о нем.

В этот день в нарушение всяких уставов нам выдали бескозырки (правда, без ленточек), и мы впервые почувствовали, что уже принадлежим к великому морскому братству.

В тот день мороз был градусов под двадцать, а мы, одетые кто во что — в телогрейки, пальто, куртки, — но все в новеньких бескозырках, стояли на Красной площади и совсем не чувствовали холода. Нам казалось, что провожать нас вышла вся Москва.

Митинг. Скупые, суровые слова ораторов западали в память:

— Мобилизация на Красный Флот для членов РКСМ не только праздник! Это испытание на революционную зрелость…

— Вы должны оправдать доверие Московского Комитета РКСМ! От вас зависит окончательное возрождение боевой мощи морских сил Советской России!

— Вы должны быть готовы к тому, чтобы отбить все попытки мировых хищников поработить первое рабоче-крестьянское государство!

Перед Кремлевской стеной, почти в том месте, где ныне Мавзолей Ленина, мы дали клятву, дали честное комсомольское слово стать настоящими моряками.

Мы шагали по мостовой, и над нашей колонной во всю мощь гремела песня. До самой Каланчевской площади играл неутомимый оркестр. На улицах было много народу. Нас провожали добрыми улыбками.

По расписанию наш эшелон должен был «домчаться» до Петрограда за двое суток. Теплушки с предупреждающей о грузоподъемности надписью «1000 пудов. 40 человек. 8 лошадей» здорово бросало на стыках рельсов. В каждом вагоне ехало по 40 комсомольцев-добровольцев. Ребята топили печурку, курили цигарки и от избытка чувств пели песни. Неярко горела свеча в фонаре, отбрасывая на стены большие дрожащие тени.

Хорошо мечталось в пути: какое оно, море, какие там корабли?.. Многие из нас, среди них и я, не видели ни того, ни другого.

Поезд остановился. Страшно хотелось пить: воды не было, а мы наелись воблы, которая в то время частенько заменяла нам и хлеб и мясо. Володя Перелыгин, Коля Овчинников и я, надев бескозырки, отправились с ведром на разведку. Подошли к паровозу и, открыв краник в тендере, стали цедить воду. Машинист было рассердился, но, увидев наши бескозырки, сразу подобрел, хотя и удивился:

— А это по какому праву?..

Он знал, что везет новобранцев, а им форма не положена.

— Нам дали! — ответил Володя Перелыгин. — Потому что мы комсомольцы-добровольцы.

Тогда машинист, улыбнувшись, пригласил нас в паровозную будку и разрешил набрать воды, Встреча оказалась символической. Машинист был из бывших моряков и служил не где-нибудь, а на «Авроре»…

Расчувствовавшись, он начал рассказывать о своей морской службе, о том, как скучает по ней. Пока стояли перед семафором, полтендера воды как не бывало — следом за нами из всех теплушек выскочили ребята и набрали по нескольку ведер воды.

Пришлось мне, как знакомому с железнодорожными премудростями (раньше работал на железной дороге), отцеплять паровоз и вместе с бригадой ехать к водонапорной колонке.

— Эх, жаль, ребята, перегон мой не до Петрограда, — сетовал машинист. Увидите «Аврору» — поклонитесь от меня…

Петроград встретил нас теплой, совсем не декабрьской погодой, веселым маршем оркестра и почетным караулом военных моряков.

Мы шли по раскисшему снегу Невского. Державшиеся на мыле «стрелки» моего клеша, сшитого из старой шинели, не выдержали, размокли, брючины стали как юбки. Мой бравый вид сохранялся только благодаря видавшей виды, с большими проплешинами, кожаной куртке, купленной еще давно, на первую получку.

Разместили нас в Дерябинских казармах на берегу Финского залива. Прошли карантин, медицинскую комиссию. После этого большинство отправили на строевое обучение в Кронштадт и во 2-й Балтийский флотский экипаж. Осталась группа человек в 30–35, состоявшая из тех, у кого были путевки в подготовительное училище.

Времени свободного у нас было в избытке. И все-таки моря, хотя оно и рядом, кораблей, о которых так мечтали, до сих пор пока не видели. А тут еще объявился демон-искуситель — Володя Перелыгин. Он взялся нас будоражить: пойдем да пойдем в порт — пароходы смотреть, подойдем по льду, даже руками можно будет потрогать.

— Я одессит, на меня можете положиться, — заверил он.

Пошли. Идем по льду. Володя впереди. Вторым я. Третьим Николай Овчинников.

И вдруг Перелыгин исчезает. Понять ничего не можем. А он в воде. Вернее, под водой. Как нам удалось его вытащить, сами не знаем. Обратно бегом.

Входим в казармы. Время уже подошло к ужину. Теперь Володя сзади. Я иду первым. На пороге — старшина, дядя высоченного роста с густыми усами. Показывает мне пятерню, Коле тоже, а Володе две.

Мы шмыгнули внутрь. Старались понять, что означают жесты старшины. Растолковал их Перелыгин, который «знал все»:

— Вам по пять нарядов вне очереди гальюны чистить, мне — десять.

Так закончилась наша первая попытка познакомиться с морем и пароходами.

…Мы думали, что сразу после карантина нас начнут обучать моряцкому делу. А вышло совсем не так. Приходит старшина и объявляет:

— Завтра экзамен по математике. Потом русский сдавать будете.

Гром среди ясного неба. Многие, хоть и учились в школах, приуныли. Если не примут, позор-то какой… А тут еще старшина грозно окликает:

— Андреев! Будешь за старшего.

— Почему я?

— Почему? Потому что — на «А»!

Дело прошлое, скрывать нечего: знания у нас оказались не ахти какими, а говоря попросту — у большинства слабыми. Было над чем задуматься…

Но вот наступил последний день испытаний — мандатная комиссия. Все понимали: это и есть самый грозный час. Быть или не быть на флоте…

Прошло полвека, а до сего времени все отчетливо помню. Привели нас в Екатерингофские казармы, где размещалось училище. Кто бегал беспрестанно в курилку, кто как маятник вышагивал по коридору, кто ожидал, словно застыв, с самым безнадежным видом… Иные взбадривали себя веселыми рассказами. Мое положение самое разнесчастное — идти первому. Жду своей участи, горестно размышляю. Наконец слышу:

— Андреев! На комиссию.

Подхожу к двери — сердце выпрыгнуть хочет. Чувствую, что от жары и волнения стал пунцовым. Ворот косоворотки душит… Вхожу в комнату весь взмокший. За столом комиссия. В центре председатель. Лицо суровое, а глаза теплые. Форма начсостава, — видать, бывалый матрос Революции. Я встречал таких на Волге, в Самаре.

— Ну, что будем делать? — обращается ко мне председатель.

Молчу. Думаю — сейчас укажут на дверь, и — прощай, флот!.. И вдруг вопрос:

— Учиться будешь?

— Буду.

— Честное комсомольское слово даешь?

— Даю.

Для многих из нас честное комсомольское слово и было проходным баллом. И стало это слово законом всей нашей жизни…

В то трудное для страны время курсантам полагалось в день всего три четверти фунта хлеба. Треть пайка отдавали в пользу голодающих. Держались лишь на супе с треской. Правда, два раза в неделю нас баловали пшенной кашей. В казарме холодно, а «дрова — осина, не горят без керосина…». По вечерам мы щепали лучину, чтобы обогревать кубрики.

Коллектив подобрался дружный. А если кто законы дружбы нарушал, тому на собраниях и даже в курилке устраивали комсомольский «драй». Что там гауптвахта или наряды вне очереди гальюны чистить! Вот когда тебе твои товарищи прямо в лицо говорят, кто ты есть, вот уж тут со стыда не знаешь, куда себя деть, от пола глаз не поднимешь. И ведь дело в том, что если к словам товарищей не прислушаешься, не исправишься — значит, в нашем комсомольском коллективе места тебе не будет!

Те, кто выдерживал разговор начистоту и после не озлоблялся, не замыкался, того коллектив принимал, тот, как показала жизнь, и становился настоящим моряком.

Традиции морского братства тысячи раз нас выручали как в предвоенные, так и особенно в военные годы.

Нам, старшему поколению моряков, радостно сознавать и видеть, что славные традиции живы на флоте, что их чтут, ценят, хранят…

И вот сейчас (по прошествии стольких лет!), живя в Москве, по флоту и морю скучаю сильно… Такое, видно, бывает у всех старых моряков, у кого жизнь прошла в учениях и морских походах. Сколько их было? За сорок шесть лет флотской службы, наверное, несколько сот. Но тот, первый, сорокасемидневный, по-особому памятен — тогда мы принимали морское крещение.

После сдачи экзаменов наш выпускной курс Военно-морского подготовительного училища летом двадцать четвертого года отправился на летнюю морскую практику.

Мы чистили, драили старинный учебный корабль «Воин», стоявший на якорях на Петергофском рейде против дворца и Гребной гавани.

Правда, его машины бездействовали: все средства вкладывались на восстановление боевых кораблей, и до нашего древнего «Воина», некогда имевшего и парусное оснащение, руки не доходили. Зато было над чем пофилософствовать, когда тебе давали скребки, молотки, стальные щетки, чтобы, действуя ими с усердием и в поте лица, каждое звено проржавевшей якорной цепи очистить, по выражению боцмана, плававшего на этом корабле еще в эпоху паруса, до блеска, как «чертов глаз»…

К жизни в корабельных условиях мы привыкли быстро. Морская практика помимо восстановительных работ, плетения кранцев, от игрушечных до многопудовых, простых и шпигованных дорожек и матов, несения вахты, авральной и повседневной уборки, а также непременной чистки картофеля главным образом проходила в постоянных тренировках, многомильных прогонах под веслами на шлюпках и хождении под парусами.

Преподаватели, морского дела Суйковский и Ганенфельд сумели привить нам любовь к шлюпке — в двадцатые да и тридцатые годы основному транспортному средству на каждом военном корабле. Любили мы в свежий ветер ходить под парусами на шестерке под командованием Ганенфельда! У него научились управлению шлюпкой, стали даже призерами в парусных гонках.

Очень нравилось нам ходить на гребной барже, которая была чем-то средним между гребным катером (14 весел) и барказом (18 весел). Она отличалась чрезвычайно стройной формой и легким ходом. Сама собой образовалась команда (старшина-рулевой, 16 гребцов и крючковой) из любителей гребли. Порою, забрав часть любительского оркестра (в его составе играли ныне здравствующие контр-адмирал Б. В. Каратаев и контр-адмирал-инженер Г. Ф. Болотов), отправлялись по Фонтанке, Неве, Невке на прогулку на острова…

Гребли мощно и красиво. Оркестр, хоть и жиденький, играл изо всех сил. На набережных останавливались прохожие (конечно, больше всего девушки), махали нам руками.

— Навались! — то и дело покрикивал наш старшина Громов, а подросту Галчонок, самый левофланговый на курсе, даже в зимнее время необычайно смуглый, с глазищами точь-в-точь как у настоящего галчонка…

Но и без команды мы наваливались так, что затылками доставали до колен сзади сидящих гребцов, и баржа стремительно неслась вперед. Форштевень разрезал воду, и она пенилась белым кружевом.

Занятия греблей закаляли нас физически, вырабатывали большую выносливость, приучали к коллективному труду, к работе на воде при всякой погоде.

Как мы ни старались, а во время учений на Петергофском рейде то и дело через мегафон раздавался голос Суйковского:

— На барже, плохо! До вешки и обратно!

Легко сказать «до вешки и обратно». Это значит под веслами пройти еще более трех миль! Руки и так гудят, стали чугунными, но… «Навались!» покрикивает старшина шлюпки.

Это «до вешки и обратно» повторялось до тех пор, пока крылья весел не начинали взмахивать безукоризненно, лопасти — проходить над водой идеально параллельно, а наша баржа — идти со скоростью, намеченной неумолимым бородачом Суйковским.

Когда-то Суйковский был старшим офицером крейсера «Рюрик». Не одно «морское» словечко прошептали мы в душе по его адресу. Зато позже… Но об этом и расскажем немного позже!

После тяжелого дня мы любили вечером собраться на баке «Воина», чтобы попеть и сплясать. Благодаря стараниям Саши Сигачева, нашего общего любимца и неизменного «капель-дудкина», пели неплохо. Одна песня сменяла другую. Под «Калинку», как правило, пускались в пляс. Хорош в танце был Поленичко! А неистощимый на выдумки весельчак и балагур Коля Богданов всегда рассказывал что-нибудь смешное, умел изобразить в лицах какой-нибудь забавный эпизод. Никогда не унывающий парень, добрый товарищ, он умел поднять настроение друзей…

Наша летняя практика проходила между Петергофом — Ораниенбаумом и Кронштадтом. Дальше Большого Кронштадтского рейда не ходили, а о том, чтобы подняться на боевой корабль, могли только мечтать. Любовались линкором, крейсером и миноносцами лишь изредка, когда выпадало счастье побывать в Кронштадте.

Какое оно там, за Толбухиным маяком, море в Финском заливе? Что за неведомые острова рассыпались по его глади? Каков Гогланд — остров разбойников? Каково оно само, Балтийское море? Вот бы все узнать, увидеть… Об этом романтически мечталось в ночной тиши училища и, конечно, в удивительные, чарующие своей красотой ночи на Петергофском рейде.

Однажды в июне, вскоре после начала шлюпочного учения, на «Воине» взвился сигнал: «Шлюпкам немедленно возвратиться на корабль!» Каждая шлюпка подняла флажок: «Ясно вижу!», и все направились к кораблю.

Погода — почти штиль. Почему же возвращают шлюпки?.. Подошли к борту «Воина». Команда: «Все на подъем шлюпок!» Дружно взяв тросы талей на руки, притопывая в такт боцманской дудке, поочередно, за исключением рабочего барказа и вельбота, подняли гребные суда. Собрались в кубрике. Пришел наш «батя» — начальник курса А. П. Луковников и объявил, что весь третий курс отправляется на учебном судне «Комсомолец» в заграничный поход…

Известие ошеломляющее! Грянуло дружное «ур-ра-а!». Все обступили «батю». Посыпались вопросы.

— Ничего больше не знаю. Сейчас следует быстро собрать личные вещи, через полтора часа мы должны поездом отбыть в Ленинград. Экипировку получим в училище и послезавтра отправимся в Кронштадт, на «Комсомолец».

Пройдя школу «бати», мы умели выполнять приказания быстро, четко. В считанные минуты все было уложено. На барказе нас переправили на берег Гребной гавани. Оттуда, как по тревоге, быстрым шагом отправились на вокзал. Явились задолго до назначенного срока. Приехали в Ленинград, на Балтийский вокзал, в пешем строю дошли до училища. Притопали так быстро, что сами удивились. А ведь отмахали полгорода…

Началась предпоходная суета: сдача вещей, получение новой экипировки, столовой посуды, различных пособий, денежного содержания, положенного в заграничном плавании, закупка личных предметов туалета. Самое главное, что каждый из нас приобрел, — это эмалевые значки с портретом Ленина.

Вскоре выяснилось, что в поход вокруг Скандинавии с заходом в норвежские порты, Мурманск и Архангельск отправляется отряд кораблей. Флагманским кораблем идет крейсер «Аврора», на котором кроме экипажа будут курсанты командного Военно-морского училища, вторым кораблем — учебное судно «Комсомолец», где помимо личного состава корабля будут курсанты Военно-морского инженерного училища и мы, «подготовиловцы».

По совету Владимира Алферова, нашего признанного поэта, драматурга, актера и удивительного рассказчика, и с позволения начальства в поисках русско-норвежских, русско-английских словарей и разговорников ринулись к букинистам. Увы, на нашу почти двухсотенную братию добыли всего лишь несколько экземпляров разговорников, и то неполных.

Наконец все получено, все пригнано и самим «батей» проверено у каждого. Пожитки сложены в морские, из брезента, чемоданы. Состоялся последний обед, приготовленный нашими коками на славу. Настроение — прекрасней не бывает!

После обеда мы сложили чемоданы на подводу и построились. Во главе с «батей» двинулись к Неве. Погода чудесная! Как только вышли из ворот 2-го Балтийского флотского экипажа, грянули:

Так, с песнями, дошли до Невы, погрузились на буксир и поплыли — с радужными надеждами быстро прибыть в Кронштадт и в полной уверенности, что, как только разместимся на «Комсомольце», сразу же выйдем в море и начнется наш первый в жизни поход. Да не просто поход, а заграничный…

Пока под руководством Саши Сигачева мы перебирали наш обширный песенный репертуар, буксир уже нацелился носом на ворота Кронштадтской гавани. На посту при входе в гавань поднят сигнал, разрешающий нашему буксиру войти в гавань.

Глаза ищут «Комсомолец»… Вот он, трехтрубный, с высокими, слегка отогнутыми назад мачтами, стоит у южной стенки гавани. Неподалеку, у той же стенки, «Аврора». У бортов кораблей — баржи. Совсем не похоже, что корабли готовы к выходу… На их бортах лестницами (до восьмиметровой высоты) висят деревянные (как у маляров, когда они красят фасады домов) «беседки», и стоящие на них (по двое на каждой) матросы передают с «беседки» на «беседку» груженные флотским «черносливом» — углем — мешки и корзины. Вот так история… Облако угольной пыли в этот жаркий июльский безветренный день, плотно обняв корабли, не собиралось расставаться с ними.

Стройные обводы и высокие борта «Комсомольца», доселе казавшиеся нам если не красивейшими, то уж во всяком случае красивыми, на глазах теряли свою привлекательность. Когда наш буксир подошел к борту корабля, мы, пользуясь шторм-трапом, забрались на шкафут (средняя часть корабля). Построились на палубе. Встретил нас старший помощник командира корабля Апостоли. Он объявил:

— Размещаться будете в самом кормовом, восьмом, кубрике. Рады вашему прибытию, прошу устраиваться, а после ужина не откажите организовать в две смены погрузку угля. Смену производить через четыре часа. Завтра получите в заведование часть гребных судов, полуют и шкафут, один борт шканцев, помещения полуюта и кое-что еще для ухода за ними. — После этого он обратился к Луковникову и попросил иметь в виду, что кроме четвертого трюма курсантам придется грузить уголь и в третий, а может, и во второй: Надеюсь, курсанты, комсомольцы-добровольцы покажут всем пример. Прошу быть свободными.

Одетый во все белое, в белых перчатках, Апостоли легко взбежал по трапу и энергично зашагал в сторону бака (носовая часть корабля).

Уж на что наш курс был боевой, неробкий, виды видал и работы не боялся, но старпомовская тирада окатила всех будто холодным душем. Романтические иллюзии окончательно развеялись.

Нам предстояло поднимать уголь из трюмов барж вручную на большую высоту. К тому же мы не могли взять в толк: зачем грузить уголь в трюмы, да еще не изолированные от жилых помещений, куда угольной пыли набьется столько, что и за несколько дней не вычистишь, когда на корабле есть специальные угольные ямы, расположенные вокруг котельных отделений? Уж не собираемся ли мы перевозить уголь на Север?

Но служба есть служба. Девять дней и ночей грузили уголь в бездонные трюмы. Особенно трудно приходилось тогда, когда лежа, как шахтеры в шахтах, лопатой, а то и руками забивали уголь во все уголки под самый подволок (потолок) трюма, угольной ямы, чтобы при качке сыпучий груз не мог свободно перемещаться и тем самым создавать опасные крены. Вначале, пока не приобрели нужных навыков, не было числа шишкам, ссадинам и другим «мелким повреждениям». Все мы кляли жаркую погоду. Пересохшая угольная пыль забиралась во все поры, хрустела на зубах, смешивалась с обильным потом. Одним словом, от чертей отличались лишь тогда, когда, сполоснув перед едой лицо и руки, на короткое время чуть-чуть светлели. Мыться как следует не было смысла, охоты, а порой и сил. Кое-как поев, спешили, не раздеваясь, вытянуться на палубе.

Да, нелегка ты, служба флотская!..

Вот когда пригодилась выработанная на занятиях греблей привычка к большой физической нагрузке. Хоть и трудно было, но, особенно в часы ночной прохлады, не умолкали шутки, веселил душу добрый розыгрыш, во время работы без перерыва играл духовой оркестр.

Наконец закончилась погрузка. Мы приняли столько угля, чтобы его хватило и нам, и «Авроре» на переход до Архангельска и не потребовалось на золото закупать у англичан. Вот почему нам пришлось попотеть девять суток. Теперь мы знали: своим трудом сэкономили для страны немало золотых рублей. От сознания этого и работа уже казалась не такой тяжелой.

Подошли к концу и хлопоты, связанные с приемом всех видов снабжения. Боцман забил свои кладовые шкиперским имуществом, краской и прочими необходимыми вещами. Весь корабль был самым тщательным образом вымыт. Шлюпочные паруса, брезентовые отвесы мостиков, коечных сеток, чехлы палубных механизмов и двух малокалиберных салютных пушек выстираны. Корабль был покрашен, надраен и стоял на рейде этаким морским франтом. Просто влюбиться можно!

Мы и были влюблены в нашего «Комсомольца». Все на корабле делали своими руками и гордились этим. Старые флотские служаки, видя наш труд, отношение к делу, признали комсомолию стоящими ребятами и «почти моряками».

Итак, завтра, после подъема флага, уходим в поход. Думы, волнения, нетерпеливое ожидание… Сегодня по сигналу «Корабль к смотру!» командир вместе со старпомом Апостоли и помощником — старым марсофлотцем, заставшим на флоте еще паруса, Василием Ефимовичем Калачевым осмотрели весь корабль, тщательно проверили, все ли подготовлено по-походному, закреплено и уложено на случай штормовой погоды.

Наконец-то наступило завтра! День выдался на загляденье погожий. Команды кораблей в белоснежных форменках, фуражках и бескозырках с белыми чехлами выстроились вдоль бортов. В утренней тишине звонко звучат мелодии горнистов, сопровождающие торжественный подъем флага, который поднимает на флагштоке сигнальщик. Заколыхалось красное полотнище с белым диском солнца и его расходящимися лучами. Как красив флаг флота Революции!

Начальник Морских сил Балтийского моря Михаил Владимирович Викторов прошел на катере вдоль кораблей, на «Авроре» распрощался с командиром отряда, сказал команде добрые слова напутствия, пожелал счастливого плавания.

Дан отбой. Команда «Комсомольца» разошлась кто куда, в большинстве на бак — покурить, обменяться впечатлениями. Многие из нас в то время курили трубку. Особенно хороша была кривая трубка с колпачком у моего однокашника Мити Сухарева, до прихода в училище служившего на эскадренном миноносце. Сухарев первым заметил, что на рейдовом посту подняты позывные «Авроры» и сигнал «Добро».

— Сейчас будем сниматься с якоря! — радостно закричал Митя.

Действительно, прозвучали колокола громкого боя, заиграли горнисты, вахтенные засвистели в боцманские дудки. Послышались команды: «Большой сбор!», «По местам стоять, с якоря сниматься!». Все пришло в движение. Слышно было, как брашпиль выбирает якорь. Команды кораблей, уходящих в поход, выстроились на верхней палубе.

На соседних кораблях экипажи тоже в строю, на реях подняты сигналы: «Желаем счастливого плавания!» На главном сигнальном посту, расположенном на крыше штаба флота, взвился флажный сигнал: «Начальник Морских сил желает счастливого плавания, образцового выполнения задания».

На «Авроре» играет оркестр. Она медленно разворачивается и корабельным фарватером идет на запад, в море. В кильватер ей движется «Комсомолец».

Волнующие, торжественные минуты: корабли Красного Флота впервые в истории уходят в заграничное плавание. Мы, стоя в строю, смотрим, как постепенно отдаляются корабли на Большом рейде, кронштадтские форты и все меньше становится золотой купол кронштадтского собора.

Прошли затонувший у фарватера в 1919 году после атаки английских торпедных катеров крейсер «Олег» и вскоре разошлись на контркурсах с итальянским лидером эскадренных миноносцев «Мирабелло», следовавшим в Ленинград с визитом вежливости. У итальянцев команда построена на верхней палубе лицом к нам, как положено делать при встрече военных кораблей. То же самое и на наших кораблях. На вид «Мирабелло» скроен ладно, но дымовые трубы хоть и не густо, а дымят. На военном корабле дыма быть не должно. «Аврора» спустила шары, обозначающие «степень» назначенного эскадренного хода. Отряд увеличил скорость до 14 узлов.

Почти все свободное время простаиваем па верхней палубе. Рассматриваем невысокие острова Родшер, Тютерс. К вечеру подошли к высящемуся посередине между берегами Финского залива скалистому острову Гогланд со взъерошенными лесистыми склонами хмурых холмов. Мрачная громада и вправду встала как разбойник на морской дороге.

Рассказывая нам об этом острове, Ганенфельд бросил за борт несколько серебряных монет. На наши удивленные расспросы ответил так:

— В далекие времена, пользуясь удобным расположением острова, тем, что из-за многочисленных мелей мореплаватели вынуждены были прокладывать свой курс вблизи его южной, оконечности, пираты успешно промышляли здесь грабежом. С тех пор существует поверье: надо задобрить Нептуна серебром, чтобы он избавил от разбойников, не дал заштилеть парусным кораблям. Поверье поверьем, а и теперь моряки, проходя Гогланд, бросают в море монеты.

Давно скрылся за кормой Гогланд, все чаще стали попадаться лайбы, шхуны, транспорты. Иные из них, забыв о морской вежливости, проходили, не салютуя советскому Военно-морскому флагу.

«Комсомолец» не был рассчитан на размещение столь значительного числа людей, поэтому мы спали не только в кубриках, но и на палубе, на люках грузовых трюмов и на верхней палубе. Нашему курсу разрешалось отдыхать, проводить занятия, а в ночное время и спать на кормовой надстройке полуюте. До чего же хорошо в тихую, непасмурную погоду отдыхать на полуюте! Лежишь и все-все видишь. Небо видишь, море видишь. Маяки. Огни на берегу. Встречные транспорты… Слышишь, как мерно буравят воду лопасти винтов, как она клокочет и пенится за кормой. Хорошо, что с тобою рядом — протяни руку и достанешь — сном праведников спят, намаявшись за день, твои друзья-товарищи, с которыми успел уже не один фунт соли съесть.

Утром увидели слева по курсу северную оконечность угрюмого острова Даго и огромный белый маяк. Стало быть, отряд уже выходил из Финского залива.

Через сутки корабли миновали южную оконечность шведского острова Готланд и направились к проливу Большой Бельт. Все чаще встречались иностранные транспорты. Они вежливо салютовали нашему флагу. Только англичане упрямо не замечали нашего присутствия в море. Видно, не могли забыть, что в борьбе с Красным Балтийским флотом английский флот потерял в Финском заливе немало боевых кораблей и пришлось ему ретироваться.

Матросы же большинства торговых кораблей, особенно скандинавских стран, приветствовали нас, размахивая головными уборами, полотенцами и даже небольшими красными полотнищами.

Большой Бельт — самый глубоководный на Балтике пролив, к которому со всех направлений из Северного и Балтийского морей приходит множество кораблей. Между Германией и датскими островами снуют железнодорожные паромы, работающие, как известно, с точностью хорошо идущих часов. По узкому, извилистому фарватеру пролива одновременно движутся — навстречу друг другу или пересекая курсы — самые различные суда. Хотя на берегах пролива для обеспечения безопасности установлено множество маяков и отличительных знаков, все же плавание здесь требует от штурманов, командиров и капитанов большого искусства и выдержки.

Честно говоря, видя всю эту картину — пляску проблесковых огней на берегах и калейдоскоп ходовых огней на плывущих кораблях, — мы диву давались, как штурманы, командир корабля и вахтенные начальники во всем этом разбирались и наш отряд, не снижая скорости, уверенно двигался по запутанному лабиринту фарватера.

Выполняя обязанности рассыльных вахтенного начальника на ходовом мостике, мы прониклись уважением к штурманам, которые день и ночь на ногах, изредка накоротке прикорнут на кургузом диванчике штурманской рубки — и снова за дело… То пеленгуют приметные места на берегу, то по небесным светилам определяют место корабля в море. И так сутки за сутками в течение всего похода. Особенно полюбился нам старший штурман Дмитриев, слегка курносый, с окладистой бородой и удивительно выразительными глазами. Это был до мозга костей русский человек, никаких сил не жалеющий для пользы дела.

К утру пролив прошли. Заметно изменился цвет воды. Она приобрела серовато-голубоватый, а в Северном море — изумрудный оттенок.

Не за горами уже были норвежские фиорды, о которых все столько наслышались…

Мы с Николаем Овчинниковым устроили генеральную стирку рабочей одежды. Подошел Володя Перелыгин, многозначительно улыбнулся:

— Трудитесь? Молодцы! Хвалю за старание и интенсивную трату физической энергии. Но… я эту грязную работу поручил морю-океану… Через час прошу в кубрик, где будут демонстрироваться достижения находчивого ума и трудолюбие морской стихии!..

Через час — перед тем, как идти на вахту, — мы собрались в кубрике, где Володя проводил свой эксперимент и давал пояснения:

— Наша безмыльная стирка не требует физического труда. Нужны всего три вещи: десять метров тонкого линя (веревки) — раз, одни самые грязные рабочие штаны — два, один иллюминатор — три и, самое главное, — одна изобретательная голова. Уяснили?.. Чудесно! Прошу внимания!

Наш одессит был мастером на веселые штучки, и мы предвкушали интересное. Володя подошел к борту, жестом факира открыл иллюминатор и принялся с видом победителя тянуть из-за борта мокрый линь. Нам было странно видеть, как легко шел линь… Лицо «победителя» постепенно омрачалось тревогой. Наконец весь линь из-за борта был выбран, а на его конце вместо рабочих штанов болтались одни лохмотья. Все остальное размочалила вода и унесла с собой.

Мы дружно хохотали. Фокус не удался. Факир остался без штанов.

Ребята пошли на бак, откуда доносились песни и смех. К тем смешным историям, которые там обычно рассказывали, они могли теперь добавить еще одну. А я направился к узкому металлическому трапу, ведущему далеко вниз, туда, где были огромные котлы с горячими топками. Возле них вечно суетились черные от угольной пыли кочегары. Один котел был наш, комсомольский, за него отвечали курсанты. Мы несли здесь вахту, учились орудовать лопатой, ломом и прочим хотя и немудреным, но тяжелейшим инструментом. В поте лица учились держать пар на «марке» — на красной черте.

Старшина вахты — кочегар, участник Октябрьской революции, бывалый моряк, прослуживший на флоте более десятка лет, — встретил меня очень радушно. Он так пожал мне руку, что она хрустнула.

— А ну, комсомолия, подкорми топочку! — сказал он.

Я открыл дверцу — непривычный жар ударил в лицо — и принялся с размаха бросать огромной лопатой уголь в гудящую от вихревого пламени топку.

Это была моя первая вахта в котельной, поэтому я еще не знал толком, что и как надо делать.

— Не спеши, еще успеешь выдохнуться, — поучал кочегар. — Равномерно сыпь, а то затушишь топку.

От духоты, пыли и непривычной работы я очень скоро почувствовал, что лопата с каждым броском становится все тяжелее…

— Смотри-ка, у тебя неплохо получается! — подбодрил меня старый «дух» (такое прозвище было раньше на флоте у кочегаров, видимо, потому, что они имели дело с огнем, да еще в корабельной «преисподней», и лица у них были черные, как у «нечистой силы»). — Но, видишь, пар все-таки под красную сполз… Надобно корочку надломить!

Я взял длинный тяжелый лом и, собрав все силы, какие у меня еще оставались, всадил его почти целиком под толстую корку спекшегося угля. Чтобы вытащить лом обратно, стал дергать его вверх-вниз, но корка не поддавалась. Навалился всем туловищем и повис на ломе, как на турнике, болтая ногами… Кочегар хохотал до слез. А я злился и на эту упрямую корку, и на свое неумение, и на слабые свои силенки, и на веселого старшину.

— Как звать-то?.. Говоришь, Володькой? — спросил он, размазывая слезы по щекам.

В конце концов я, глядя на него, тоже заулыбался. Он научил меня, как держать лом, как по маленькому кусочку отламывать от корки.

После смены, чертовски устав у котельной топки, я поднялся по трапу, вышел на верхнюю палубу, жадно вдохнул вкуснейший свежий воздух… На всю жизнь запомнилась мне первая вахта в походе у действующего котла, когда я на себе испытал всю тяжесть матросского труда. Навечно вошло в юношескую душу уважение к «духам», да и ко всем морякам.

На Балтике гор нет. Острова в Финском заливе в большинстве с невысокими берегами, покрытыми хвойным лесом, а многие даже голые — одни камни. Дания ее мы разглядывали, проходя Бельтом, — ровная, как стол, лишь кое-где невысокие холмы. Самыми крутыми оставались для нас Пулковские высоты, которые мы наблюдали из окна вагона, проезжая из Петергофа (ныне Петродворец) в Петроград. За исключением ребят с Дальнего Востока, Урала и Кавказа, большинству моих сверстников, кроме как на картинках, гор видеть не приходилось.

Представляете себе, как поразила нас огромная вышина будто из самого моря поднявшихся гранитных берегов Скандинавии? Выйдя в Атлантический океан, наш отряд стал держаться поближе к этим великолепным в своей мощи гранитным хребтам, испещренным долинами, которые переходили в клубки фиордов-шхер, откуда неожиданно, точно из-под скалы, выскакивали рыболовные шхуны, появлялись паровые суда, казавшиеся на фоне высоких берегов малюсенькими скорлупками. Вот оно начиналось — то необычайное, неведомое, так долго ожидаемое, что несут человеку странствия…

Мы не заметили, когда вода стала голубее. Голубизну подчеркивали пенившиеся волны, возникавшие от движения корпуса корабля.

Океан дышал мерно. Да, да, именно дышал и на своей груди то плавно поднимал «Аврору», то медленно и осторожно опускал ее, а мы на «Комсомольце» как завороженные смотрели на нее. Однако любоваться всем этим нам пришлось недолго. Ветер крепчал. А потом, свистя по-разбойничьи в снастях, и вовсе начал лютовать: разворошил, раскачал океанскую гладь, гребни волн разукрасил космами водяных брызг. Мраморной пеной вскипела вода. Шторм! Еще находясь в Балтийском, море, при чудесной погоде, мы мечтали попасть в шторм, побороться со стихией, посмотреть, почем фунт лиха… То была романтика, а сейчас палуба уходит из-под ног, и ты летишь по ней, словно под гору бежишь. И тут же корабль встает на дыбы, и по палубе уже приходится карабкаться. Вознесенный огромной океанской волной, корабль с маху проваливается в бездну и от удара о воду весь содрогается. Есть где разгуляться водице: она заливает не только верхнюю палубу, но и мостик, все корабельные надстройки, хищные языки волн слизывают все, что ненадежно закреплено, — бочки, ящики. Чуть зазеваешься — и тебя смоет, как щепку. Разбойницы-волны, норовя заглянуть в грузовые трюмы, пытаются сорвать с крышек люков брезентовые чехлы. А высотой волны такие, что порою «Аврору» не видно, одни мачты торчат…

Человеку ой как муторно в такую погоду… Замотало так, что многие до изнеможения отдают дань Нептуну. Поистине правильно в народе говорят: «небо с овчинку покажется». Особенно несладко приходится кочегарам и машинистам. Временами чувствуешь, как нос «Комсомольца» упирается в водяную стену, задранная корма дрожит от работы обнаженных, с бешеной скоростью вращающихся гребных винтов…

Но вот минули штормовые день и ночь. Наутро полегчало.

Завтра — порт Берген. А сегодня па кораблях большая приборка. Находившийся на верхней палубе запас угля перегружен в угольные ямы. Все чистится, моется, скребется и драится самым тщательным образом и с полным усердием.

Мы отвечаем за полуют, стало быть, и приборка тоже наша. Старшина приборки курсант Военно-морского подготовительного училища Капустин приказывает мне отправиться к помощнику командира Василию Ефимовичу Калачеву, взять у него записку и принести от боцмана зеленое мыло для мытья, краску и ветошь. Когда я обратился с этой просьбой к Василию Ефимовичу, он помрачнел:

— Что?.. Мыла ему требуется?! А почему с вечера не запасли? Нешто это порядок? Прибираться надо, а они еще только за мылом и ветошью бегать изволят! Держи записку и скажи своему старшине, что таких растяп не только в штурманскую рубку, но и в приличный гальюн пускать нельзя!

В обязанности помощника входили организация вахтенной службы (кроме машинной команды), наблюдение за содержанием наружного корпуса корабля, состоянием рангоута, гребных судов, за чистотой и порядком на верхней палубе и во внутренних помещениях.

Василий Ефимович был если не точной, то чрезвычайно близкой к оригиналу копией того самого «Чистоты Ивановича», которого так трогательно описал К. М. Станюкович в рассказе «Василий Иванович». День и ночь «Чистота Иванович» с завидной энергией гонял своих боцманят, всех, кто не был усерден в соблюдении флотских порядков. Бывало, расшумится и боцманские присказки выдаст… Но никто не обижался на старика. Все знали, что дороже флота у Василия Ефимовича ничего нет на свете и служит он флоту не за страх, а за совесть. Нет ничего для него радостнее, чем видеть, как салажата-комсомолята добрыми моряками становятся. А чтобы молодые поскорее флотскими стали, нужно с них строго спрашивать. И спрашивал Василий Ефимович не малой мерой…

Отряд приближается к Бергенским фиордам, врезающимся, точно огромные каналы, на многие мили в сушу. Корабельная приборка в полном разгаре. Давно уже, разведя зеленое мыло, вымыли окрашенную поверхность всей кормовой части корабля. Не один раз песочком протерли деревянную палубу. Вроде бы все в норме. Но, должно быть, потому, что здесь, в кормовой части, каждый входящий на борт получает первые впечатления о порядке на судне и все здесь должно выглядеть по-флотски красиво, Василию Ефимовичу всюду видятся огрехи.

— Борис! — приказывает Калачев Почиковскому. — Уложи как следует трос талей трап-балки!..

— Видали? — Борька лукаво подмигивает нам. — Свирепствует «морской волк»…

Наконец-то все, что натворил шторм, исправлено, устранено. Ходовой мостик, весь корабль сияет слепящей белизной брезентовых обвесов, шлюпочных чехлов, чехлов палубных механизмов и тросовых вьюшек. «Комсомолец» готов к любому параду.

Корабли вошли в Бергенский фиорд, стиснутый высоченными горами, заросшими лесом. Идем временами как сквозь ущелье. Норвежцы со своих рыболовецких шхун радостно приветствуют нас, наш корабль, наш флаг.

Грянули выстрелы орудийного салюта «Авроры», «Салютом наций» (21 выстрел) отвечает береговая батарея. На наших кораблях команды построены на верхней палубе во фронт. Торжественны минуты салюта. Волнение сжимает горло. Мы — свидетели небывалого события: первого в мире салюта иностранной державы нашему Военно-морскому флагу, нашей Стране Советов!..

Еще один поворот корабля — и неожиданно перед нами открылись красивейшая бухта и расположенные амфитеатром город и порт. Городок небольшой, но радуют глаз почти бордового цвета черепичные крыши, приятной расцветки невысокие здания, уютно пристроившиеся под горой и на ее склонах. На рейде снуют моторные эллипсообразной формы боты со слегка загнутыми вверх носами и кормой. Множество яхт, точно лебеди, плавают по изумрудной глади бухты.

Маневр «постановка все вдруг, отдав левый якорь» отряд выполнил безукоризненно. Вывалены за борт трапы, выстрела для шлюпок, спущены на воду плавучие средства — у нас только гребные, а на «Авроре» еще и единственный в нашем отряде паровой катер с сияющей медной трубой.

Отряд встретили прибывшие из Христиании — так называлась тогда норвежская столица — представители нашего консульства и местного военного командования: они прибыли с визитом на «Аврору». Затем последовали ответные визиты командира отряда к местным гражданским и военным властям.

Перед увольнением на берег комиссар собрал команду. Он сказал:

— Честь советского флага нужно держать на высоте. Это вы и сами понимаете. На берегу всякое может быть.

Злобствующая буржуазная пресса еще задолго до нашего прибытия писала о нас всякие небылицы и гадости. Прибудут, мол, «варвары», матросы, привыкшие убивать и насильничать. Какой-то прохвост написал: «Мамаши, берегите своих дочек!» Вот ведь какие сукины сыны бывают на свете и до чего в своей злобе доходят! Помните: белого отребья в этих краях хватает… Ну а теперь можете увольняться на берег. Покажите, что значит моряк Красного Флота, каков он есть, советский человек!

— Увольняющимся на берег — построиться! — командует вахтенный начальник.

Обходит строй и внимательно осматривает каждого дежурный по кораблю. Все в порядке. Брюки наглажены, форменки и чехлы фуражек сияют белизной, бляхи ремней надраены так, что, глядя в них, причесываться можно.

— Увольняющимся — на барказы!

Дробь каблуков молнией проносится по левому трапу.

В каждом барказе пятьдесят увольняющихся, восемнадцать гребцов и старшина-рулевой из дежурной смены. Гребут на славу.

Было это 15 июля. На портовой стенке, к которой мы приближаемся, изрядная толпа норвежцев. Некоторые приветливо машут руками. Немало и таких, кто смотрит не только с любопытством, но и настороженно, как бы ожидая, как поведут себя эти страшные советские, о которых пишут в газетах.

Вот толпа расступается перед высадившимися. Вот, радостно улыбаясь, подходит ко мне пожилой человек, очевидно, рабочий одной из шоколадных фабрик, которыми славится город. Он протягивает руку и крепко пожимает мою. Взволнованный, я достаю из-под отворота фланелевой рубахи значок с изображением Ильича и прикалываю его к пиджаку незнакомца.

— Ленин!.. Ленин!.. — послышалось из толпы окруживших нас норвежцев. К нам потянулись руки, чтобы получить дорогую реликвию.

Лед настороженности был сломан. Мы одаривали сувенирами старых и малых, молоденьких фрекен и вездесущих, как и у нас, ребятишек.

Мы видели, как бережно принимали от нас норвежцы эти эмалевые портретики Владимира Ильича. И поняли, как велика любовь к Ленину у тружеников всего мира.

Ленин открыл нам дорогу к сердцам норвежских рабочих, рыбаков.

Толпа уже рассыпалась на отдельные группки, каждая из которых окружила кого-нибудь из моих товарищей, сошедших на берег. Нас с жадностью расспрашивали о Советском Союзе. В разноязычном гомоне слышались норвежские, английские, немецкие, русские слова… Хотя и имелся у нас разговорник, но старинный, в нем многого и в помине не было. Сыскались рыбаки, которые не раз бывали еще в дореволюционное время в Мурманском порту. Они немного знали русский язык. С их помощью, а когда «заест», то пользуясь интернациональным языком жестов, знакомились мы со здешними людьми.

Считается, что суровая природа, постоянная борьба со стихией, борьба за средства пропитания и существования сделала норвежцев молчаливыми, речь их небыстрой, выражения чувств — сдержанными. Но сегодня «холодный северный темперамент» заметно потеплел.

Окруженные ребятишками, наши маленькие группы, по два, по четыре человека, двинулись осматривать город. Неширокие улочки, убегавшие в горы от городской площади, лежавшей вблизи порта, сияли чистотой, мостовые вымощены гранитом и диабазом. Чистенькие дома, аккуратные, опрятно одетые люди.

Наши добровольные гиды, мальчишки, повели нас первым делом на центральную площадь, где расположены банк, контора для обмена иностранной валюты, ратуша, городские учреждения, костел и полицейское управление. После осмотра площади дотошные ребята показали нам несколько магазинов, где продают трубки, табак, норвежские с наборными рукоятками ножи и — от фибрового чемодана до традиционного синего свитера — все необходимое для экипировки моряков, уходящих в далекое плавание.

Изрядно помотавшись по улочкам, скверам, добрели мы по самой широкой улице до подножия горы. По ее склону от здания, перед которым мы стояли, полз вверх вагончик, похожий на конку. Ему навстречу на канате спускался другой. Из здания станции вышла группа наших матросов.

— Чего удивляетесь! — окликнул нас один. — Это, как у нас в Нижнем Новгороде, канатная дорога. Платите десять ериков, смело садитесь и поезжайте. Сверху такая красотища открывается — неохота спускаться!

Шагаем внутрь здания. Собрав с каждого из нас по монетке, «гиды» закупают билеты. И вот после некоторого ожидания мы в вагоне, в котором могло бы поместиться десятка два человек. Ползем вверх. Поднялись. И впрямь открылся чудесный вид. Внизу огромная бухта, окруженная высокими горами. Малахитовая вода изумительно прозрачна. На ее глади очень эффектно выглядят наши корабли с развевающимися большими парадными кормовыми флагами. Вокруг кораблей водят хоровод белоснежные яхты. На берегу справа дымят фабричные трубы. Вдаль уходят горы.

Там, где мы остановились, раскинулось широкое плато, поросшее луговыми травами. Тишина. Теплынь. Просто благодать! Люди загорают, занимаются гимнастикой, бегают, гоняют футбольный мяч, а иные, устроившись поудобнее, читают.

Мальчишки затащили нас на импровизированную, спортивную площадку, где упражнялись молодые норвежцы, любители легкой атлетики. Сюда же «подгребли» еще несколько групп наших ребят, собралось человек пятнадцать. Был здесь и старшина нашего 33-го класса Саша Сторожёнко, отличный гимнаст. Смотрим, подошел Саша к норвежцу, только что толкнувшему ядро, и жестом просит разрешения попробовать. Ну, дела! Сроду ядром не занимался, а сейчас… сраму не оберешься! Саша смело взял ядро и, хотя мешал клеш, сумел послать ядро на отметку, близкую к норвежской.

— Рашен — гуд! Гуд! — послышались возгласы.

— Саша, не подкачай! — подбадривали мы Сторожёнко.

Состязание шло на равных. Хозяева стали любезно приглашать нас принять участие в их тренировках.

Незаметно пролетело время, и, не спохватись вовремя один из нас, не смогли бы мы обзавестись трубками, табачком, норвежскими ножами и уж наверняка остались бы без ужина.

Словом, запасшись всем перечисленным и добавив еще по изрядному пакету какао, едва успели на последний барказ.

Сразу же по прибытии наши корабли были окружены шлюпками, мотоботами. Норвежцы с видимым удовольствием слушали музыку замечательного морского оркестра, хоровые песни. В иные вечера — норвежцы на воде, на шлюпках, а мы на баке — вместе распевали наши песни. Особенно им нравились «Калинва» и «Метелица».

На кораблях побывали тысячи норвежцев. Трудовой народ добирался на наших барказах, позажиточнее — на собственных мотоботах. Кроме машинного отделения, кочегарок и артиллерийских погребов, осматривали все. Пробовали и хвалили наш флотский харч.

Удивлялись порядку на корабле, свободе и простоте отношений между начальниками и подчиненными. Все было противоположно тому, что писала до нашего прихода буржуазная пресса.

Не один из побывавших на борту норвежских коммунистов с восторгом говорил нам примерно так:

— Большинство населения города, видя одетых в прекрасную форму матросов, их безукоризненное поведение, вежливое обращение, восторгается вами. Вы нам, коммунистам, своим прибытием очень помогли в партийной работе, в борьбе за помощь первому в мире государству рабочих и крестьян.

Авроровцы передали, что наш полпред Александра Михайловна Коллонтай, будучи у них, дала самую высокую оценку нашему пребыванию в Бергене. Она сказала: — Вы совершили чудо. Уже через сутки после вашего прибытия даже лютующая печать и та вынуждена была писать о прекрасном состоянии кораблей, великолепной военной выправке и безупречном поведении экипажей.

Газеты писали: «Красные матросы злачных мест не посещают, с девицами вольного поведения время не проводят, драк не затевают. Лучшие друзья русских — норвежские ребятишки, в окружении которых матросы проводят время, совершая прогулки по городу».

На «Авроре» А. М. Коллонтай по поручению Советского правительства вручила орден Красного Знамени некоторым курсантам командного Военно-морского училища, проявившим отвагу на форту Павел (в Кронштадте) в 1923 году.

По-дружески встречали нас бергенцы. Наша, хотя и наспех сколоченная, футбольная команда обыграла местную. После матча обе команды вместе сфотографировались.

На третий день нашего пребывания флагман назначил гребные гонки шлюпок всех категорий — от шестерки и выше.

Самой ходкой на «Комсомольце» была командирская гичка (восьмивесельная шлюпка, имевшая, как и вельбот, распашные весла), на которой гребцами были мы, курсанты, во главе с загребным Сашей Стороженко, а командиром — Василий Ефимович Калачев. Еще с вечера мы приготовили гичку, приподняли ее на талях над водой, чтобы не намокала.

Гонки должны были состояться после подъема флага. К этому моменту невдалеке от кораблей на своих шлюпках собралось немало норвежцев.

Между собой мы уговорились, что по сигналу побудки все побежим к шлюпбалкам, на которых висит за бортом гичка, спустим ее на воду, еще раз проверим упоры для ног, наведем последний флотский лоск.

Не успел прозвучать сигнал побудки, как мы стремглав бросились на полуют к шлюпбалкам. И тут нашему удивлению не было границ: гичка оказалась уже спущенной на воду. В ней наводил порядок сам милейший Василий Ефимович… Увидев нас, он заворчал:

— Купчего прибежали ни свет ни заря? Чего?! По расписанию всем койки вязать положено, умываться и чаевничать, а вы сюда прискакали! Это хорошо, что о шлюпке беспокоитесь, это по-матросски… Однако нечего вам тут прохлаждаться, без вас все будет сделано в аккурате. Марш чай пить!

…Все шлюпки собрались на правом траверзе «Авроры». Со старта они должны были уходить по категориям: сначала вельботы, за ними шестерки, затем гребные катера и последними барказы — «гребные дредноуты», как в шутку мы их называли.

Наша категория шлюпок стартует первой. На вельботах опытнейшие, сильные гребцы, особенно на вельботе № 1 с «Авроры», где гребцами пушкари-комендоры. Им было нипочем на артиллерийских учениях часами кидать тяжелые — около 30 килограммов — снаряды на зарядном станке. Да и другие команды в слабосильных не числятся.

— Приготовиться!

— Вёсла… — все занесли весла лопастями в нос, — …на воду!

Грянул пушечный выстрел, и началась красивейшая в своей стремительности гонка. Темп гребли как на академических лодках. Мы чуть-чуть замешкались на старте.

Этим воспользовались авроровцы и почти па корпус вырвались вперед.

— Навались! — покрикивает Василий Ефимович, веничком обрызгивая нас забортной водой.

Жмем что есть духу, от напряжения свинцом наливаются руки. Похоже, что нагоняем. Темп бешеный: кажется, вот-вот весло вывалится из рук. Приближаемся к «Комсомольцу». Вся команда на правом борту. Сотни голосов кричат:

— Навались!.. Навались!.. Жми, комсомольцы!

Ага, достали все-таки авроровцев. Теперь уже идем вровень с ними. Попеременно — то они, то мы — вырываемся вперед.

Наконец-то пришло, как говорят спортсмены, второе дыхание. Дышать стало легче, мышцы рук освободились от свинцовой тяжести, стали упругими. Наваливаемся как будто меньше, а гичка летит ласточкой.

Все решит поворот, который нужно сделать, огибая корму «Комсомольца». Кто совершит этот поворот на меньшей циркуляции, тот и вырвется вперед.

Прошли нос. Промелькнула середина корабля. Василий Ефимович сидит на корме. Наклоняясь всем корпусом в такт нашим гребкам, покрикивает:

— Навались, орлы! Мы этих пушкарей без усов оставим, жми что есть мочи!

Но что это? Наша гичка несется прямо под корму корабля. Ведь сейчас мы обломаем о корабль лопасти весел правого борта, а если этого и не произойдет, то вместе с веслами вылетим к чертовой бабушке!.. И вдруг слышим:

— Правый борт, весла по борту! Нагнись!

Машинально молниеносно исполняем команду. Громада кормового подзора мгновенно нависла над нами. Гичка, круто развернувшись вправо, выскочила из-под корабельной кормы.

— Правый борт, на воду! Греби, чтоб позвонки хрустели! — весело приказывает наш командир.

Хоть и азартный, рисковый, но замечательный нага Василий Ефимович!..

На повороте гичка вырвалась далеко вперед, и теперь уж мы своего первенства не уступим!

На «Комсомольце» творится что-то невообразимое. Кричат: «Ура!!!», «Молодцы!!!». Коки вместе с рабочими по камбузу выбежали на палубу, колотят в пустые медные кастрюли, противни (такое во время гонок разрешалось).

Что-то кричат со своих шлюпок норвежцы. Что — непонятно, но, наверное, в спортивном азарте подбадривают.

— Рванем еще! — командует Саша. — Грести на класс!

Жмем во всю молодецкую силу. Все весла, как одно, взмахивают, словно крылья чайки, изгибаются в дугу. В гребке отваливаемся на спину так, что голов почти не видно.

Прошли корму «Авроры», с борта которой несутся аплодисменты. Аплодируют и опять что-то кричат с катеров и шлюпок норвежцы. Гичка бурно финиширует. С сигнального мостика отмашка флажком. Мы приходим первыми. Оркестр играет туш.

— Суши весла! — командует счастливейший из счастливых Василий Ефимович. Добрейшая улыбка сияет на его бесхитростном лице.

Взмок Ефимыч не меньше, чем гребцы, которые готовы нести его на руках, качать. Но, увы, на шлюпке этого не сделаешь. В наших глазах и восхищение, и благодарность. Не будь его, наверняка мы первыми не пришли бы.

Пряча в усы довольную ухмылку, Ефимыч спокойным голосом произносит:

— А ребята вы вроде ничего, и толк из вас, кажется, выйдет, коль всегда на службе, как на этой гонке, стараться будете. Ну а вообще, вы у меня молодец к молодцу, прямо хоть вторую порцию компота выдавай!.. Загребной, что ты плохо смотришь?.. Гляди, на «Авроре» наши позывные подняты и еще сигнал какой-то…

— «Ферт», «он», «он», «буки»!.. — кричит Фролов.

— Живей поднять флажок «Ясно вижу!». Давай шлюпочную книгу, разберем значение сигнала…

Ефимыч читает вслух:

— «Флагман объявляет особую благодарность за отличную греблю».

— Весла на валек!

Как только свечами застыли весла гички, на «Авроре» спустили сигнал.

— Суши весла!

Мы опустили весла, держа их горизонтально над водой.

— Весла по борту!

Опустили весла вдоль бортов гички. И стали теперь уже зрителями увлекательного зрелища — гонки гребных катеров. Комсомольский катер под четырнадцатым номером, укомплектованный «подготовиловцами», тоже отличился, победив в своей категории шлюпок.

После гонок каждый призер получил жетон согласно занятому месту, а командира нашего корабля флагман наградил серебряным портсигаром. После этой церемонии все шлюпки возвратились на свои корабли.

В кубрике победителей гонок встретили отменно. Только мы стали спускаться по трапу с верхней палубы, как Николай Богданов, удивительно похоже подражая голосу старшего корабельного боцмана, скомандовал:

— Встать, смирно! — И браво отрапортовал: — Товарищи призеры! В кубрике порядок, столы накрыты, чемпионский обед готов. Прошу к столу!

Шумовой оркестр ложками выбивал на алюминиевых мисках такты «Встречного марша». Импровизированный хор под управлением Саши Сигачева речитативом выводил:

— «Тра-фаль-гар, Цу-си-ма и Ют-ланд-ский бой! Тра-фаль-гар, Цу-сима и Ют-ландский бой!..»

Среди всеобщего веселья никто не заметил, как вошел Луковников. От неожиданности Николай застыл в позе Швейка, с рукой, приложенной к «пустой», без фуражки, голове. Сцена была столь комичной, что «батя» заулыбался. Не могли удержаться от смеха и мы, его питомцы.

— Ишь как вас, победителей, торжественно встречают друзья-товарищи! Аж на всем рейде слышно, и фитиль от командира корабля наверняка обеспечен… Хвалю, не подкачали. Но вы то что, самое главное — Василий Ефимович. Тряхнул стариной, ловко вывел вас па приз! Я его на радостях обнял. А вы поблагодарить старика не забыли?.. Правильно сделали, что спасибо сказали, утешили его душу, пекущуюся о молодежи флотской!

…Дни стоянки истекали. Вечером на стенке гавани мы трогательно, прощались с норвежцами. А утром 19 июля, сопровождаемый многочисленными мотоботами, наш отряд вышел из Бергенского порта.

Корабли постепенно развили полный эскадренный ход, мотоботы стали отставать. И вот уже не видны бергенцы, махавшие нам на прощание руками.

Дошли, сопровождаемые стаями дельфинов, до Лофонтенских островов. Было странно видеть, как солнечный диск упрямо не хотел погружаться в море и, коснувшись горизонта, стал снова медленно-медленно подниматься.

Чудесная картина! Справа — темные силуэты островов, а слева незаходящее солнце, дорожкой отражающееся от океанской глади.

Ритмичен пульс трудовой корабельной жизни. Через каждые четыре часа сменяются вахты. Мы, курсанты, несем вахты в машинном отделении, у котлов, вспомогательных механизмов, на сигнальном мостике, в рулевой рубке, словом, везде, где трудится краснофлотец. Службу несем вровень со штатным экипажем. Практически познаем нелегкий труд моряков. Чтобы стать хорошим морским командиром, надо знать не только технику, но и труд подчиненных. Это замечательное и мудрое правило стало у нас на флоте законом.

В походе на кораблях работали школы первой и второй ступени, в которых краснофлотцы и младшие командиры приобретали необходимые знания. За время похода более сорока наиболее активных комсомольцев были приняты в партию.

Милю за милей отмеривал корабль, держа путь на север. Однажды несший службу на верхней палубе Сергей Тихонов крикнул в наш кубрик:

— Ребята! На горизонте киты!

Мигом все очутились на верхней палубе, забрались повыше на надстройки, чтобы дальше было видно. И впрямь! Слева из воды появляются фонтанчики. Один, два, три, четыре… Фонтанчики приближаются к нашему отряду. Видать, целое семейство китов, привлеченное шумом корабельных винтов, спешит удовлетворить свое любопытство. Временами вместе с фонтанчиками видны темные спины морских исполинов. Два из них, очевидно наиболее смелые, подошли поближе, до них каких-нибудь 300–400 метров. Взметнув раза два свои фонтанчики, они отвернули и постепенно скрылись вдали.

Подходим к северной оконечности Европы — мысу Нордкап. Ощутимо посвежело. Без бушлата на верхнюю палубу не выйти!

Угрюм и безлюден Нордкап. И море пустынно: редко-редко увидишь трудягу — рыболовецкий траулер под норвежским, английским или голландским флагом… Наши траулеры совсем не встречаются.

Отряд движется в восточном направлении, держа курс на Кольский залив. Идем суровым Ледовитым океаном. С корабля виден гранитный голый, почти без растительности, берег.

В Кольском заливе стали на якорь неподалеку от Мурманского порта. Собственно говоря, города и порта, как таковых, не было. Интервенты англичане и американцы, — уходя, разрушили, сожгли все, что только смогли. От города, построенного в годы первой мировой войны, почти ничего не осталось. Жители заново возвели деревянные постройки. Весь город деревянный, с незамощенными улицами. Портовые причалы, как правило, без крытых складов, без портовых кранов. Жителей и десяти тысяч не наберется.

Наш приход стал здесь большим праздником. Почти все жители Мурманска побывали на кораблях. На берегу провели несколько вечеров смычки с горожанами, с комсомольской организацией, насчитывавшей в своих рядах более шестисот человек. Играл духовой оркестр отряда, выступала корабельная самодеятельность. Веселились, соскучившись по родным местам и голосам, от всей души.

Все было бы хорошо, но заели нас комары. Не комары, а доселе не виданные, здоровенные комарищи. Они атаковали нас тучами, выжили с верхней палубы, вынудили спать в изнуряющей жаре — в кубриках с задраенными иллюминаторами, без какой-либо вентиляции. Да и там от них не было спасения. Особенно доставалось нам во время перегрузки угля из трюмов «Комсомольца» на «Аврору». Жара стояла невыносимая, все работали полураздетые, пот лил ручьями, а комариной армаде — раздолье…

Закончив угольный аврал, успели побывать в Александровском (ныне город Полярный), где в то время располагалась замечательная биологическая станция, в аквариумах которой обитали все виды моллюсков, медуз, морских ежей и рыб северных морских широт. Каких только расцветок и форм подводного мира тут не было! Несчетное число…

В Мурманске на второй день после нашего прихода туда я «отличился» так, что вполне мог заработать несколько суток гауптвахты… В свободное время, желая познакомиться с городом и его окрестностями, составили мы под предводительством командира отделения Али Фролова команду и на гребном катере отправились в Мурманский порт. Добраться до порта нам, четырнадцати гребцам с загребным Сашей Стороженко, было нехитрым делом. Быстро ошвартовались у стенки. Кто-то из нас, пока все осматривают город, должен был остаться на катере для охраны дневальным. Кто же? И вдруг Миша Романов, художник, с которым мы часто коротали часы над выпуском стенной газеты, предложил:

— Пусть дневальным останется тот, кто во время гребли «поймал леща».

Этим «поймавшим леща» был я! По моей оплошности в конце гребка лопасть весла застряла в воде. Из-за этого спутались весла еще нескольких гребцов. Сконфузился я — больше некуда: все правильно.

Ребята это предложение дружно поддержали. Обидно, конечно! Да что поделаешь: сам виноват.

Все ушли. Солнышко припекало нещадно. Надоело сидеть в катере… Закрепив, как положено, весла, уложив уключины, привязал к банкам рангоут с парусами и выбрался на стенку порта, территория которого была сплошь завалена многопудовыми тюками египетского хлопка. Увлекся зрелищем работы портовых грузчиков. Сноровисто, слаженно работали люди. Одно загляденье! Всегда душа человека радуется, когда он видит красивый труд, незаурядную мощь.

Насмотревшись вдоволь, пошел бродить по причалам. Дошел до железнодорожной станции. Одним словом, когда часа через два я вернулся к тому месту, где на носовом и кормовом фалинях (пеньковых тросах) был закреплен наш катер, то ужаснулся и никак не мог понять, что же здесь за это время произошло… Катер был не на плаву, а висел на фалинях, накренившись так, что бочонок для пресной воды, деревянные черпаки для откачки, весла, рангоут — все вот-вот могло полететь за борт. При виде такой картины я оцепенел, весь взмок, сердце бешено застучало. Пытаюсь развязать фалинь, но узел затянуло так крепко, что с моими силенками тут не управиться. Что делать? Беда неминуема. Дергаю то один, то другой фалинь — толку никакого. В полном отчаянии мечусь по стенке и вдруг слышу голос:

— Ты чего это, паря, бегаешь по стенке, точно рысь в клетке.

Повернулся — вижу: двое грузчиков отдыхают на тюках.

— Беда у меня, помогите! — кричу изо всех сил. — Шлюпка висит, сейчас из нее все вывалится!

Двое богатырского роста грузчиков, не торопясь, поднялись, подошли. Поняв, в чем дело, рассмеялись, быстро забрались в катер, взялись за ходовые концы фалиней, поднатужились, разом дернули, и не успел я опомниться, как катер с громким всплеском плюхнулся на воду, а мои спасители, закрепив фалини, выбрались на стенку.

— Какой же ты моряк, ежели не знаешь, что при отдаче швартовы нужно потравливать?! Тебе не на море-океане плавать, а в паршивом пруду, высказался один из них.

— Чего стоишь как пень немой?! Если ты приставлен к делу, то нечего по морю шляться. Какой же ты есть дисциплинированный, справный моряк, коли самовольничаешь, уходишь со своего поста! Сигай в свою посудину, проверь, все ли целехонько, и сиди, пока тебя не сменят, — строго проговорил другой, видно постарше, с легкой проседью в бороде.

— Смотри в оба, рот не разевай, вовремя концы потравливай. Прилив начнется, стало быть, швартовы ослабнут, значит, подбирать их время пришло, — наставительно, с язвинкой добавил первый.

Уши у меня горели. Забрался я в шлюпку и уж до прихода ребят никуда из нее не выходил…

Пробыли мы в Мурманске шесть дней. Накупавшись вволю в озере, вдоволь испив на берегу только моряками ценимой, вкуснейшей, прохладной, не пахнущей трюмным железом воды, после прощального вечера-смычки с мурманской молодежью отбыли в Архангельск.

Из-за большой осадки корабли не смогли воспользоваться северодвинским фарватером, а стали на якорь неподалеку от острова Мудьюг. Этот остров в годы интервенции приобрел печальную известность: там терзали, мучили, вешали и расстреливали комиссаров, большевиков, матросов, красноармейцев, не щадили женщин и детей.

Тут, на рейде, нам предстояло в еще более короткие, чем в Кронштадте, сроки вновь набить все трюмы «Комсомольца» угольком, запастись провиантом и всем, что требуется в походной жизни.

Посещали Архангельск поочередно, в несколько смен. Гидрографическое судно утром, после подъема флага, приняв на борт увольняющихся, уходило в Архангельск. Там в нашем распоряжении было часов восемь — десять. Возвращались поздно ночью на том же судне.

Архангелогородцы в знак дружбы подарили экипажу «Комсомольца» презабавного совсем маленького медвежонка. Мишка сразу же стал всеобщим любимцем, на удивление быстро освоился с корабельной жизнью, твердо усвоил распорядок дня… Не успеет горнист сыграть сигнал «Команде обедать!», мишка уже у камбуза, и ему первому коки дают остуженный добротный кусок вареного мяса. Перекусив, маленький топтыгин спускается с верхней палубы и начинает шастать по всем кубрикам. Когда мы принимаемся уже за компот, пожалуйте является в наш восьмой кубрик, дальше которого, кроме кормы, уже ничего нет…

Как-то раз дневальный Андрей Крестовский, увидев медведя, с самым серьезным видом на весь кубрик громко объявил:

— Михаил Соловьев! К вам брат прибыл!

— Какой брат, никакого брата у меня нет. А если бы и был, то пешком по воде на рейд не притопаешь…

— Я вам говорю: принимайте гостя!

И в самом деле, мишка ковылял к Соловьеву, сидевшему на крышке грузового люка.

Недаром в народе говорят: дети и звери доброго человека всегда чувствуют. Видать, не случайно медвежонок притопал к Соловьеву!

7 августа, почти месяц спустя после начала похода, корабли снялись с якоря у острова Мудьюг и направились в обратный путь. Обратным рейсом наш отряд от Архангельска должен был зайти в норвежский порт Тронхейм, а оттуда, уже без захода куда-либо, возвратиться в Кронштадт.

При подходе к горлу Белого моря погода стала портиться. А потом и совсем заштормило. Похолодало, пошли дождевые и туманные заряды. Корабли мотало, что скорлупки.

Нравилось мне нести вахту в машинном отделении у действующих механизмов. Но во время шторма там было очень тяжело. Световые люки все задраены, двери на переборках наглухо закрыты. Вентиляция — через вентиляционные раструбы, которые развернуты так, чтобы их не заливало и сквозь них морская вода не попадала в машинное отделение. А температура там выше сорока градусов. От пара, перегретого машинного масла, трюмных испарений воздух спертый, дышать нечем. Качает так, что на ногах трудно устоять. Того и гляди либо под шатун машины угодишь, либо пальцами в работающий механизм ткнешься. Особенно тошно в коридор-вале, сквозь который проходит вал главной машины, лежащий на многих подшипниках. Каждый из них смазывается маслом и охлаждается водой. Нести вахту у подшипников в этом коридоре, где пролезать приходится, согнувшись в три погибели, и куда нет никакого притока свежего воздуха, адски тяжело.

Обслуживание действующих механизмов и в нормальных-то условиях требует от машинистов большой физической силы, ловкости и выносливости. А уж в штормовых и говорить нечего. Им приходилось проявлять максимум изобретательности и сноровки, чтобы вовремя смазывать подшипники и все, что требует смазки, регулировать обороты машины, особенно в те моменты, когда от качки обнажаются гребные винты.

Почти весь обратный путь мы боролись со штормом. Чем ближе подходили к меридиану Нордкапа, тем сильное становился шторм. А как только стихия чуть утихала, на корабле проводились аварийные учения по борьбе с пожаром, с водой. Руки себе пообдирали, учась заделывать пробоины, накладывать пластыри. Командиры настойчиво добивались от нас, чтобы мы поняли: тяжело в учении — легко в бою.

По молодости лет мы, конечно, ворчали. Только позже стали понимать пользу такой учебы. Особенно пригодилась суровая школа подготовки экипажей для действий в сложных условиях во время Великой Отечественной войны.

Вскоре отряд вошел в норвежские шхеры и стал продвигаться фиордами, тянущимися почти через всю Норвегию по меридиану. Теперь уж нам до погоды было мало дела: в фиордах тишь и благодать! Но штурманам и командирам доставалось и здесь: очень непросто вовремя разобраться в хитросплетении фарватеров, омывающих тысячи островов, найти именно тот, который ведет к цели. И днем-то задача ой какая нелегкая, а ночью во сто крат тяжелее. Шли без лоцманов, не по проторенным дорожкам, но уверенно, без помех благодаря высокой мореходной культуре, образцовой штурманской подготовке, чем всегда славился и славится флот нашей державы.

Чем южнее, тем живописнее становятся берега, тем больше на них леса, тем чаще проходим мимо маленьких — всего в несколько домиков — рыбацких поселков, тем больше встречаем суденышек, либо уходящих на рыбный промысел, либо возвращающихся с уловом.

Главный фарватер расположен так далеко в глубине суши, что никакое дыхание моря — даже в самый свирепый шторм — сюда не доходит. В солнечный день в зеркальной глади воды горы отражаются особенно красиво. Этим пейзажем можно любоваться часами.

12 августа отряд стал на рейде Тронхейма. Снова, как и в Бергене, встретили нас представители советского полпредства. Наши корабли окружили моторные катера и шлюпки, переполненные людьми.

Тронхейм расположен в долине живописной реки. В городе много фабрик и заводов. В гавани, на стенке, к которой подходили наши шлюпки, собралась огромная толпа. Нас приветствовали радостно. Никакой отчужденности, никакой настороженности! Среди встречающих много рабочих, коммунистов. Крепкие рукопожатия, расспросы, только успевай отвечать…

Местные коммунисты пригласили нас в клуб. Строем, под оркестр, с песнями более трехсот моряков отряда прошли в рабочий клуб. На улицах опять толпы, во всех раскрытых окнах улыбающиеся лица.

На торжественном собрании звучали речи с горячими взаимными приветствиями. Потом начался концерт. Гром аплодисментов раздавался после каждой песни, исполненной нами. Пели мы в самом деле с необычайным подъемом. Закончился замечательный вечер пением «Интернационала». Все встали и, крепко взявшись за руки, запели. Полились мощные звуки пролетарского гимна, гимна верности интернациональной дружбе.

В день футбольного состязания, о котором уговорились, двинулись на стадион. Вновь прошли через весь город, опять под оркестр, но теперь уже в еще большем составе, чем первый раз.

На футбольном поле нашим футболистам досталось основательно. Решив взять реванш за поражение в Бергене, норвежцы усилили свою команду несколькими игроками сборной страны и, разумеется, выиграли матч о крупным счетом. После окончания, дружно обнявшись, обе команды опять сфотографировались. Нашим игрокам норвежцы вручили памятные подарки.

Свое дружеское расположение норвежцы выражали во всем. Например, в витринах многих магазинов висели плакаты: «Заходите, здесь говорят по-русски».

В первый день увольнения, обойдя почти весь город, осмотрев магазины, где продавались различные морские сувениры, показавшиеся нам еще более интересными, чем в Бергене, мы впятером — Овчинников, Перелыгин, Алферов, еще один «подготовиловец», чью фамилию не упомнил (звали его Виктором), и я, — проголодавшись, стали искать, где бы пообедать. На площади, недалеко от рыбного базара, понравился нам уютный ресторанчик. Зашли.

Сразу к столику приблизился официант, подал меню на норвежском языке. Как же нам быть? Догадливый официант принес второй экземпляр — на английском. Это уже легче, теперь разберемся! Заказали кушанья почти наугад.

К нашему удивлению, официант принес нам порядочных размеров стеклянную вазу с отменным горячим картофелем. Все недоуменно переглянулись. Шепчем Алферову, который объяснялся с официантом:

— Ты что заказал?! Зачем нам картошка, ее и на корабле хватает.

Тем временем официант принес вместительные фарфоровые чашки с ароматным, чистым, как слеза бульоном и высокую вазу с высушенными тонкими лепешками. Из таких у нас дома нарезают лапшу. Надо начинать обед, а хлеба не дают… Пришлось командировать Николая в булочную, что через два дома. Он явился обратно довольно быстро, но притащил вместо хлеба каравай с изюмом, похожий на наш кулич. Оказывается, у норвежцев хлеб слишком дорогой, поэтому едят его мало. К обеду подают жареную картошку и тонюсенькие лепешки. Булочных нет. А в кондитерских продают сдобные булки, торты, пирожные.

К удивлению присутствующих норвежцев, мы разрешали сдобный хлеб и с аппетитом приступили к обеду.

Бульон был уничтожен вмиг. Официант поставил на столик блюдо, заполненное кусками отменно приготовленного мяса — опять-таки с картошкой, но на этот раз жареной. Запили обед кофе с молоком, доели «кулич» и насытились вдосталь. Получив счет и заплатив относительно небольшую сумму, отправились продолжать осмотр города.

Общение со здешними людьми нас радовало, а иногда и до глубины души трогало. Но время бежало неумолимо быстро. Наступил и час расставания.

Службу дежурных гребцов опять несла наша смена, и мы смогли увидеть еще раз, как прощались с советскими кораблями толпы норвежцев. Рукопожатия, объятия и даже слезы…

Но вот отошел последний барказ. Гребем к кораблям. Все дальше и дальше стенка порта. Люди не расходятся. Они с берега, мы с барказа машем друг другу кепками, бескозырками, платочками, шляпами, символически сжатыми в крепком пожатии руками.

До свидания, Норвегия! До свидания, дорогие новые друзья!

Начался последний этап дальнего похода. Все мы заметно возмужали, попривыкли к неспокойному морю-океану, легче стали переносить его штормовую трепку.

Наступила моя очередь заступить на вахту рулевым, вернее, «подручным» рулевого, то есть нести вахту вместе со штатным корабельным рулевым.

Погода стояла спокойная, а если временами ветер и набирал силу, то довольно несложно было определить, какое надо придать положение рулю, чтобы корабль удерживался на заданном курсе. Старший рулевой Петр Киселев терпеливо посвящал меня в премудрости своего искусства.

— На руле! — раздается голос вахтенного начальника.

— Есть, на руле!

— Не рыскать, точнее держать в кильватер «Авроры», держать ее мачты в створе!

— Есть, держать в створе! — за меня, старательно работающего штурвалом, отвечает Киселев. И тут же выговаривает: — Куда ты, голова садовая, так много руля перекладываешь?! Сейчас волны нет. Как я тебе объяснял? Постепенно, понемногу клади руль, тогда корабль рыскать не будет… Мачты «Авроры» видны хорошо, и действуй рулем так, чтобы они были в створе, как одна… Не разгоняй нос корабля, стремись, чтобы форштевень всегда шел ближе к наветренной стороне кильватерной струи. Тогда будет полный порядок. Управление кораблем ее казалось мне трудным делом.

Но уже через полчаса этой моей «самостоятельной» вахты от работы с внушительным штурвалом да и от понимания ответственности за корабль, за поддержание чести его флага я обливался семью потами. А сменившись через два часа, уже ясно понимал: ох как тяжко выстоять такую вахту! И не зря она у рулевых продолжается не четыре, а два часа…

Когда подошел срок смены, мы с Киселевым явились в штурманскую рубку.

— Ну как новоиспеченный рулевой? — спросил у Киселева младший штурман.

— Ничего, пообвык быстро.

— Добро. Сменяйтесь и можете отдыхать.

— Чего засиял, словно месяц? — охладил мою радость Киселев. — Пропащее дело, если ты хоть когда-нибудь возомнишь, что все постиг окончательно. Попомни: где-где, а уж на флоте, коли хочешь толково дело справлять, навек заруби себе на носу пословицу: «Мастером бывать — науку не забывать». Забудешь эту науку — и мастером не будешь…

…Второй день идем на юг, к балтийским проливам. Штормовая болтанка все же есть болтанка, и для человека, как и для большинства животных, состояние противоестественное. Тот, кто уверяет: «Мне шторм — не шторм» или еще хуже: «В шторм мне все нипочем, даже лучше, чем в тихую погоду», тот, мягко выражаясь, рисуется… Действует качка изнурительно. Чтобы выполнять в таких условиях возложенные на тебя обязанности, требуются воля, умение заставить себя работать, приспособиться к необычной, труднейшей обстановке.

Рассказывал я сейчас, что такое вахта у руля. А ведь рулевые работают в ходовой рубке. Каково же сигнальщикам на открытом мостике, который в шторм заливает волна?! Их беспрестанно окатывает с ног до головы. Уже в первую минуту своей вахты они промокают до нитки… Но еще труднее кочегарам, которым надо с лопатой угля устоять на мокрых железных листах, скользких, как лед…

Однако на этот раз хуже всех было… медвежонку. Бедняга места себе не находил. В конце концов он исчез, и только через сутки кочегары обнаружили его в вентиляционном тамбуре: удерживаясь когтями за прутья решетки, лежа на ней ничком, несчастный ловил ртом освежающие струи воздуха…

В балтийские проливы входили уже спокойно. Над проливом Зунд даже засияло солнце. Ветер обленился и едва-едва полоскал флаги. Волнения не было никакого.

В самой узкой части пролива оба берега — датский и шведский прекрасно видны невооруженным глазом, в шведском городе можно различить бело-голубые трамваи.

Плавание по проливу предъявляет к штурману свои, более строгие требования: фарватер извилист, встречается множество мелей и других навигационных опасностей.

Глубины на фарватере небольшие. Наши штурманы я здесь справились со своими задачами блестяще.

Во время обратного перехода радовало нас то, что все чаще встречные иностранные суда вовремя различали наш флаг и салютовали ему. Видно, добрая слава разнеслась о нашем походе.

Наступил 45-й, последний день первого заграничного похода кораблей Красного Флота. Все, кто был свободен, находились на верхней палубе. На горизонте показался остров Котлин. Проходим плавучий приемный маяк, идем корабельным фарватером. Команды обоих кораблей в строю. На крейсере играет оркестр. Приближаемся к Большому Кронштадтскому рейду.

Здравствуй, Родина! Здравствуй, колыбель русского флота!

Поход окончен. Пройдены первые комсомольские мили. Их было почти пять тысяч. На главном рейдовом посту поднят сигнал, его репетуют на своих реях все флагманские корабли: «Начальник Морских сил поздравляет крейсер „Аврора“, учебное судно „Комсомолец“ с благополучным возвращением из заграничного похода и объявляет благодарность».

Мы стали готовиться к возвращению в «подготовиловку». Настроение приподнятое: знай наших! Мы уже «морячилы»!

В нашем кубрике шли хлопоты по сдаче корабельных вещей, и каждый возился со своим нехитрым хозяйством. В воздухе стояло гуденье, словно поднимался из улья пчелиный рой: тут и обмен впечатлениями, и молниеносные «подначки»… И вот в это самое время к нам заявился Василий Ефимович.

— Шумите, что стая бессмысленных галок на кусте, — добродушно выговорил нам помощник командира корабля. — Нешто так моряку положено? Обратно и пожара нет, поэтому и спешить не к чему. Эх, молодо еще и зелено…

Мы окружили Василия Ефимовича, слушаем его. Умудренный службой на море, он всегда расскажет не только интересное, но и такое нужное, о чем и в книге не прочесть.

— Знаю, молодость пофорсить любит. Сам такой был, — продолжал Калачев. — Но и еще вот что знаю: мореплаватели флота российского своими подвигами всегда Родину прославляли. Знаю, наш Красный Флот для всего мира примером должен быть. Вот и зашел к вам, нашей надежде, к вам, кого на флотских командиров готовят, чтобы от всей морской души кое-что поведать! Перво-наперво никогда не задирайте носа. Что ни сделает человек, чего только ни достигнет — всегда можно сделать лучше, достигнуть большего. Подмечено не мною, а народной мудростью. Как только возомнит человек, что вроде умнее, ловчее всех он в деле, то проку от него не жди, а беды не миновать… В походе, на море-океане вы хлебнули солененького вдосталь, на себе почувствовали тяжесть матросского труда. Как нелегка служба моряка, сами теперь знаете. Станете вы через несколько лет командирами, начальниками может быть, и не маленькими, — но всегда душой и сердцем уважайте матроса. За это он вам отплатит любовью, из беды выручит, жизни своей не пожалеет… Напоследок послушайте совет старого моряка: станете начальниками — о чинах не мечтайте, а о порученном деле пекитесь душой, работайте с радостью, сил не жалея, и эти самые чины сами к вам придут… Полюбились вы мне, комсомолята, по душе пришлись. Желаю, чтобы в морской жизни вашей было под килем не меньше семи футов и чисто за кормой!.. Ну, я пойду. Дела беспокойные не ждут.

Василий Ефимович направился к нашим соседям. А мы как-то сразу притихли. Зацепило наши души сердечное слово, разволновало.

Навсегда запомнился всем нам Василий Ефимович Калачев. Запомнились и его простые, но по-народному мудрые наказы нам, его морским «внучатам».

Наступил последний день нашей жизни на «Комсомольце». Прозвучала дудка вахтенного, а за ней и команда: «Курсантам подготовительного училища построиться на шкафуте!» Быстро построились, наш «батя» на правом фланге. Появился старший помощник Апостоли. Он обратился к нам с небольшой речью:

— Мы с вами успешно закончили исторический поход Красного Флота. Вы, будущие командиры, окунулись в первые соленые купели моря, сами просолились в поте нелегкого флотского труда. Одним словом, оморячились настолько, чтобы окончательно каждому решить: быть или не быть флотским командиром. Думаю, что поход для всех вас был хорошей школой и хорошим испытанием. Его вы выдержали с честью. Службу несли с рвением. Честь корабля не посрамили. Все начальники вами довольны. Учитесь с таким же рвением, с каким работали! Желаю успехов в овладении морскими науками! Товарищ начальник курса, буксир у борта. Курсантам можно грузиться. — Как всегда подчеркнуто подтянутый, Апостоли, козырнув, быстрыми шагами удалился в каюту.

Луковников подал команду. Мы без суеты, сноровисто погрузили свое имущество. Перешли на буксир. Трудяга «Швейник» отвалил от борта красавца «Комсомольца» и, попыхивая дымовой трубой, шустро побежал в Ленинград, где нас ожидало родное училище. Каждый думал о том, что приближается час расставания с ним, и о том, что ожидает его впереди…

В походе мне больше всего по душе были вахты в машинном отделении. Меня покоряли его размеры и мощь, рабочая деловитость всех поршней, мотылей, их трудовое усердие… Скрывать не стану, моей мечтой было попасть в инженерное училище. Но, увы, она не сбылась…

После возвращения из заграничного похода осенью двадцать четвертого года нас, окончивших «подготовиловку», стали распределять по морским училищам. В то время в стране было всего три высших военно-морских учебных заведения: командное Военно-морское училище, Военно-морское инженерное училище и гидрографическое училище. Большинство из нас, в том числе и меня, направили в командное.

В день выпуска перед строем огласили приказ. Вот и прощай моя мечта быть в «инженерке»!..

Каждый получил на руки предписание, в котором значилось, в какое училище прибыть после окончания отпуска. А пока — отпуск…

Веселые рассказы Холодецкого

Мы с Николаем Овчинниковым поехали вместе в Москву, благо обоим предстояло одолевать морскую науку в одном училище.

В одном вагоне наших ребят ехало человек двадцать. И почти всю дорогу мы пели. Удивительная сила в пеоне. Даже людей, доселе не знавших друг друга, они сближает. Проще и душевнее становятся взаимоотношения. Рассеивается печаль, грусть…

Когда поезд подкатил к перрону Московского вокзала, мы распрощались со своими попутчиками, как со старыми друзьями…

Мы с Николаем жили в Москве недалеко друг от друга. Он — на углу Арбатской площади, я — у Никитских ворот. Поэтому, условившись с ребятами о завтрашней встрече у коменданта города, вместе с Николаем втиснулись в вагон пятого номера трамвая и укатили на Арбатскую площадь с ее еще булыжной тогда мостовой.

Утром явились в Хамовнический райком комсомола. Когда стали рассказывать о нашем походе вокруг Скандинавии, народу в комнату набилось до отказа. Часа два рассказывали и отвечали на бесчисленные вопросы. И это была не просто беседа, рассказ о занимательном, а самый настоящий отчет комсомольцев перед своей организацией.

Такой обычай впоследствии стал незыблемым правилом. Думаю, безусловно полезно во всех отношениях соблюдение таких правил и в нынешнее время. Комсомолец всегда должен чувствовать свою ответственность за порученное ему организацией дело.

— Молодцы ребята, не подкачали, — сказал нам секретарь райкома. — Все, что сегодня вы нам рассказали, очень интересно. О походе, обо всем увиденном, об отношении норвежских трудящихся, об их жизни, о вашей морской службе нужно союзной и несоюзной молодежи рассказать! Мы ваш отпуск используем с толком: пошлем в комсомольские организации района!

И вот чуть ли не каждый день то вместе, то порознь появлялись мы в различных комсомольских организациях, рассказывали о флотских делах, главным образом, конечно, о первом заграничном походе кораблей Красного Флота.

Однажды прибежал ко мне Николай:

— Володька, слыхал? По радио передавали — в Ленинграде наводнение! Что будем делать?..

— Что делать? Идем в комендатуру сниматься с учета и первым же поездом — в Ленинград.

Пришли к дежурному по Московской комендатуре, протягиваем документы, просим о выезде.

— Чего это вы так рано уезжаете? Вам еще неделю гулять можно.

— Так ведь в Ленинграде наводнение… Поэтому и торопимся.

— Вы что, сговорились, что ли? До вас десятка полтора морячков перебывало, и все на наводнение спешат! Артельный, дружный вы, морячки, народ… Получайте ваши документы! Возьмите вот эти записки: в них сказано, чтобы железнодорожный комендант отправил вас первым же поездом.

Поблагодарив, ушли. Трамваем быстро добрались до Смоленской площади, от которой до Хамовнического райкома рукой подать. Объяснили причину нашего отъезда. Получив одобрение и пожелание успехов в морских делах, забежали домой за вещичками и отправились на вокзал.

В Ленинград приехали, когда большая вода уже ушла.

Едем трамваем по Невскому и не узнаем проспекта: вся деревянная торцовая мостовая, которой так гордились ленинградцы, начисто смыта, только кое-где торчат одинокие шестигранные шашечки… На Морской улице, да и на других, мостовой как не бывало, а грязи хоть отбавляй… На улицах у некоторых домов пожарные машины откачивают воду из подвалов. На домах Невского наводнение оставило свои отметины на высоте более метра, а в прилегающих к Неве районах, особенно на Васильевском острове, и того выше. На правом берегу Невы, у моста лейтенанта Шмидта, наводнением была выброшена на сушу баржа. Подвалы, многие магазины, склады залиты. В некоторых местах, там, где вода наделала больших бед, работали многочисленные группы рабочих, студентов, красноармейцев и краснофлотцев. На набережной Васильевского острова местами совсем размыло булыжную мостовую.

С волнением подходим к парадному подъезду огромного здания с башней для наблюдения за светилами и сигнальной мачтой. Что-то ждет нас впереди? Как пойдут дела? Стараясь справиться с тревожными мыслями, входим в храм морских наук…

Явились к дежурному по училищу, доложили как положено, сдали свои предписания.

— Рассыльный! Проведите прибывших курсантов в переходящую роту на санитарную обработку.

В роте дежурный провел в спальное помещение с красивыми железными кроватями.

— Устраивайтесь. Занимайте пока свободные койки. Когда соберется весь курс, расселитесь повзводно. Через полчаса в баталерке получите новое обмундирование, которое уложите в рундучном помещении, а мыло и прочую мелочь, как и книги, спрячете в конторках. Ясно? Не ясно, что такое конторки? Это столы для занятий со скошенными верхними крышками. Уразумели? Действуйте!

В спальне каждый выбрал себе кровать. Мы с Николаем оказались рядом. Перелыгин — через две койки. В «подготовиловке» мы спали на тюфяках, набитых стружками, в лучшем случае соломой. Здесь же настоящие волосяные матрацы, койки с пружинными сетками. Ляжешь, что в люльку, — вставать неохота. У каждой койки табуретка с белой холщовой рубашкой. Зачем нам нужны рубашки, когда мы носим тельняшки?! Поживем — увидим. В положенное время получили всю экипировку, разместили ее, как нам указал дежурный.

Кроме нас в ротном помещении оказалось человек тридцать новичков. Большинство из них прибыли по комсомольским путевкам, сдавали конкурсные экзамены. Часть ребят из Ленинграда и пригородов подавали документы непосредственно в училище, они тоже сдавали конкурсные экзамены. Наголо постриженные, еще не прошедшие строевой подготовки, новички выглядели как обычные угловатые и нерасторопные новобранцы.

В курилке, своеобразном ротном клубе, пошли расспросы: кто откуда? Наш брат, конечно, козырял морским лексиконом, заграничным походом, выдавал на-гора были и небылицы. Перелыгин и тут оказался непревзойденным мастером. Даже мы восхищались. Дружный смех был ему заслуженной наградой.

Когда раздался сигнал на обед, построились в две шеренги. Идем коридором, на стенах которого висят деревянные резной работы изображения диковинных зверей, затем широким, светлым, мимо огромнейших прекрасных картин с изображениями морских сражений. Так интересно, глаз не оторвешь!

— Держать равнение! На картины еще успеете насмотреться, — раздается го юс дежурного.

Коридор длинный-предлинный. Как мы потом узнали, оп именовался картинной галереей. Из коридора строем вошли в великолепный зал с большими окнами, массивными, свисающими с потолка люстрами, со стенами, украшенными морской геральдикой, с прекрасным паркетным полом, с размещенными вдоль входной стены хорами. В конце зала в левом углу стоял парусный бриг с мачтами, чуть не задевавшими потолок. Это было поразительно. Самый большой в Ленинграде (более тысячи квадратных метров) зал после выступления в нем Владимира Ильича Ленина получил название Зала Революции. Когда нам рассказали, что потолок зала висит на цепях, мы не поверили. Цобель и Хотеев каким-то чудом сумели пробраться на чердак и самолично убедиться: да, хоть и невероятно, но потолок висит на цепях…

В зале были расставлены длинные обеденные столы. Кроме нас, пришедших последними, за столами стояли курсанты других курсов. Последовала команда: «Сесть!»

Не успели мы расправиться с первым, как подали котлеты с душистой гречневой кашей. Даже в «подготовиловке», где кормили добротно, котлет не бывало. Ошеломляюще! На столах хлебницы, гор-чи-ца! Целый день нашим изумлениям не было конца.

Произведена вечерняя поверка. Пора спать. Разбирая постель, под подушкой я обнаружил большую простыню. Догадался: это пододеяльник. Прежде мы не знали никаких пододеяльников. Уютно устроившись, задремал. Вдруг чувствую: кто-то легонько трясет за плечо.

— Курсант, вставайте!

Мигом открываю глаза. Оказывается, будит меня дежурный. Что ему нужно?

— Снять тельняшку, надеть ночную рубашку!

— Какую рубашку?

— Ту, которая лежит на прикроватной табуретке. Спать положено без кальсон.

Надел рубашку, она оказалась разрезанной сверху донизу, застегивалась на пуговицы, а длиной — до колен. Чудно, непривычно в таком одеянии… Но к утру мы все убедились в его удобстве и гигиеничности.

Любили мы свою «подготовиловку» преданной юношеской любовью, грустно было расставаться с ней, с дорогим нашему сердцу «батей». Поэтому ко всему, с чем мы встречались в новом училище, относились придирчиво, с каким-то ревнивым чувством.

Но впечатлений хоть отбавляй, и все в пользу нового. Понравилось, по всем статьям понравилось училище. И его история оказалась замечательной. Она брала свое начало от первой в России Навигацкой школы, созданной Петром и размещавшейся прежде в Москве, в Сухаревой башне.

Все зачисленные на первый курс съехались. Большинство составили «подготовиловцы». Они и стали инициаторами во всех делах — во всей учебной и партийно-комсомольской работе.

Младший командный состав в роты назначался со старших курсов. Старшиной нашей роты был Батурин, окончивший училище в 1925 году. Строгий и взыскательный, он быстро прибрал всех к рукам. Некоторые курсанты даже побаивались его грозного взгляда и окрика. Командиром взвода был у нас добродушный с виду, но на самом деле тоже довольно жесткий курсант Оксман.

По классам нас расписали, сохраняя сложившиеся еще в «подготовиловке» коллективы. Естественно, для нас это было большой радостью. Таким образом, в каждом классе ядром стали курсанты, окончившие подготовительное училище, участники похода на «Комсомольце».

Основными предметами на первом курсе были политическая подготовка, высшая математика, теоретическая механика, астрономия, навигация, устройство корабля и военно-морская история. Чтобы проверить нашу математическую подготовку, с одной стороны, а с другой — чтобы восстановить наши знания в средней математике, недели две заставляли нас решать хитроумнейшие задачи по алгебре, геометрии и особенно по тригонометрии. Попыхтеть пришлось изрядно, задач давалось много, а времени на решение мало: приучали работать в темпе, как приходится действовать штурманам, артиллеристам и минерам.

Время шло. Постепенно мы увереннее стали ориентироваться в лабиринтах морских наук, втянулись в нужный ритм работы.

На первом курсе надо было получить общую морскую подготовку (изучить устройство корабля, морское шлюпочное дело, сигналопроизводство и тому подобное), хорошую подготовку по высшей математике, политическим дисциплинам, получить представление об основах навигации и астрономии. В обучении большое внимание уделялось спорту, преимущественно плаванию, боксу, фехтованию и спортивной гимнастике.

Некоторые науки многим давались с большим трудом, особенно высшая математика. И если мы ее постигли, то этим обязаны таким замечательным преподавателям, как Р. А. Холодецкий, который преподносил нам свой предмет так увлеченно, так красиво, что мы с азартом занимались в классах до самого отбоя… Вскоре наш рукописный, литографски изданный силами училища учебник по высшей математике получил несколько ироническое неофициальное название: «Веселые рассказы Холодецкого». Увы, эти «рассказы» требовали немало времени, даже за счет увольнения на берег. Теоретическую механику в нашем классе читал бывший воспитанник Морского корпуса, работавший инженером на Обуховском заводе, морской артиллерист Н. Е. Ростовцев. Читал блестяще. Не знать термеханику у него было нельзя. Собственными, тут же, на занятии, составленными, задачами, основанными на житейских примерах по части механики и строительных конструкций, он умело разжигал в нас интерес к своей науке. «Заразился» теоретической механикой и я. Давалась она мне легко, куда легче, чем небесная или те же «Веселые рассказы Холодецкого».

Выделялся среди преподавателей Лескоронский — не только как прекрасный математик, но и как очень интересный человек.

Никто не обижался на его шутки, а порой и насмешки. Все знали, как искренне он желает дать курсантам как можно больше нужных знаний, как бескорыстен его труд и как свята верность своей богине — математике.

Именно к нему на дом приходили многие за советом, за помощью. Отказа не было никому. Этот человек, с всклокоченными волосами, в перепачканном мелом костюме, обладал талантом прекрасного рассказчика, поэтической душой, был полон доброжелательности, хотя и неумолимо строг в своих требованиях и оценках знаний курсантов.

Кабинет военно-морской истории помещался между музеем училища и Залом Революции. Этот предмет мы тоже очень скоро полюбили, старались в лекциях преподавателя, умевшего удивительно быстро найти контакт с молодежной аудиторией, получать ответы на многие волнующие нас вопросы…

Аэроплан с листовками

Поскольку Военно-морское училище помещалось на Васильевском острове, поддерживать наши старые связи с комсомольцами Центрального района стало несколько затруднительным, а новые — с рабочей молодежью Васильевского района — еще не завязались.

Комсомольское бюро училища решило всех комсомольцев первого курса прикрепить к комсомольским организациям заводов и фабрик и обязать принимать самое активное участие во всей их работе. Как правило, наши комсомольцы входили в состав бюро производственных коллективов. Так была установлена связь с судостроительными заводами, текстильными, кондитерскими, табачными и другими фабриками.

Наш хормейстер Саша Сигачев на фабрике имени Веры Слуцкой помогал заводской самодеятельности, руководил хоровым кружком. Меня прикрепили к конфетно-шоколадной фабрике имени Конкордии Самойловой.

Решение о прикреплении комсомольцев нашего курса к заводским комсомольским организациям было очень мудрым. Общаясь с молодыми рабочими, мы приобретали определенную закалку, а это главное! Теперь при увольнении на берег курсанты спешили не на танцульки, а в новые рабочие коллективы — на спевку, в драматический кружок, в редколлегию стенной газеты, в струнный оркестр… Устанавливались тесные контакты с ленинградскими ребятами и девчатами.

Через несколько месяцев училище стало приобретать среди рабочей молодежи известность. И вот тогда родилась идея — организовать вечер смычки с комсомольцами города Ленина. Образовали комиссию, было нас в ней десять человек.

Вечер задумали провести в Зале Революции. Вместо танцев решили организовать игры, для этого привлечь ребят из Института физкультуры, в соседнем ротном помещении устроить аттракционы с призами (для призов использовать продукцию фабрики имени Конкордии Самойловой, табачной фабрики имени Урицкого), открыть там «ларьки быта», где каждый мог бы получить ответы на все вопросы, связанные с человеческими отношениями в повседневной жизни. Решили пригласить художественную самодеятельность, хоры, оркестры всех заводов и фабрик, с которыми были установлены контакты. Вечер обещал быть необычным.

Шефы училища — студенты Академии художеств предложили: перед началом вечера пустить по проволоке через весь зал аэроплан, нагруженный веселыми листовками-лозунгами, выдержками из стихов известных поэтов.

По мере движения аэроплан должен был разбрасывать листовки. При входе в зал во всю его ширину задумали повесить лозунг: «Сегодня все на „ты“ и все знакомы».

Курсант Немоловский сделал самолет, в люке которого помещалось свыше полпуда листовок… Когда самолет скользил по проволоке, от вращения винта на катушку наматывалась парусная нитка, выдергивавшая щеколду крышки люка, и уложенные в особом порядке листовки высыпались и разлетались по залу.

Работа кипела. Желающих принять участие в организации и проведении вечера было хоть отбавляй. Каждый считал для себя честью принести какую-то пользу такому хорошему делу. Предложения сыпались со всех сторон. Последние дни работали без устали.

Наконец все было готово. Зал был в меру украшен сигнальными флагами и выглядел торжественно. В соседнем с залом ротном помещении были и аттракционы, и призы, и «ларьки быта». Все распорядители вечера, которым предстояло встречать гостей, усердно утюжили флотский клеш, фланелевки и форменки. Бляхи ремней давно сияли зеркальным блеском.

И вот долгожданный день наступил. Волновались мы необычайно. Хоть каждый и старался это скрыть, но глава выдавали все…

В назначенный час мы открыли двери зала. Входящих гостей встречал огромнейший плакат: «Сегодня все на „ты“ и все знакомы». Это сразу создавало атмосферу непосредственности… Послышались одобрительные возгласы.

В считанные минуты зал заполнился молодежью, курсантами училища. К хорам поднимается легкий гул, обычно возникающий при ожидании зрелища и обилии уже полученных впечатлений… Внезапно, как и положено по плану, в зале гаснет свет. В темноте раздается голос Кетлера — «громкоговорителя»:

— Всем, всем членам ВЛКСМ! Сегодня все на «ты» и все знакомы!..

При последних словах мы втроем — Немоловский, Кетлер и я с силой толкаем висящий на проволоке самолет, освещаемый включенным на хорах прожектором. В зале аплодисменты…

Наш самолет довольно весело катится вниз, и — о ужас! — люк не раскрывается, проволока угрожающе провисает, и самолет, пролетев почти по головам зрителей, беспомощно зависает в самой нижней точке провисшей проволоки. В зале веселый шум. Мы в отчаянии спешно разбрасываем с хоров оставшиеся листовки-лозунги, а Кетлер, не растерявшись, громко читает через мегафон их содержание… Это встречается веселым смехом. Кто-то из присутствующих дотянулся до крышки люка на самолете, и оттуда всем на головы выпала многокилограммовая кипа листовок.

Свет включен. В зале оглушительный хохот. Слышны выкрики:

— Братцы, поможем авиаконструкторам! Раздавайте листовки по рукам!

От стыда мы готовы были провалиться в тартарары… Когда же самолет внезапно стал пятиться назад, на хоры, веселью и шуткам не было конца. Происшествие с самолетом так или иначе развеселило всех гостей…

На эстраде появился шумовой оркестр училища. Оркестранты были в костюмах корсаров эпохи парусного флота и вооружены гремящим инвентарем кастрюлями, рожками, противнями, свистящими на разные голоса пищалками, контрабасом, состоящим только из передней деки и натянутых пеньковых тросов. Тут уж зрители были в полном восторге.

Смех и ликование вызвало уже одно появление на эстраде балетной чудо-пары: «она» — курсант старшего курса Барбарин, детина огромного роста, с физиономией Али-Бабы и кудряшками ангела, «он» — курсант второго курса Басунов, ростом вдвое меньше, совсем не блестящего телосложения. Когда эта пара с невозмутимыми, застывшими лицами принялась выделывать хореографические па, в зале начался неимоверный хохот. Выступление произвело фурор. Только после этого у нас немного отлегло от сердца, и мы поняли, что вечер все-таки удался…

Игры в зале чередовались с самодеятельными выступлениями на эстраде. Все чувствовали себя непринужденно, в своей среде, всем было весело. Но вот прибегает один из курсантов третьего взвода и взволнованно сообщает:

— Комиссар Рашевич… ищет… Рязанова… Мараса-нова… чтобы закрыли… вечер. Время за полночь!

В зале более двух тысяч гостей, веселье в разгаре, разве можно так вот сразу всех выдворить? Но характер у Рашевича был упрямый. Он приказал дежурному по училищу данной ему строевой властью закрыть вечер: Тот так и сделал, ничего толком гостям не объяснив.

Все мы очень переживали случившееся. Однако всякие раны заживают. Легкие — быстро, серьезные — долго. Зажила и эта. Правда, потребовалось несколько месяцев. К тому времени Рашевича сменил замечательный большевик, человек прекрасных душевных качеств Яков Волков.

Позже выяснилось, что Овчинников, отвечавший за укладку в самолет листовок, переусердствовал: набил люк до отказа. Под излишней тяжестью щеколду люка заклинило, и силы пропеллера не хватило, чтобы преодолеть многокилограммовое давление. Чистосердечное раскаяние Николая ничего уже исправить не могло…

Рифы морской науки

Дни учебы тянулись чередой, принося то радости, то огорчения… Уже уверенно расправлялись мы с интегралами, дифференциалами. Холодецкий был нами доволен, но для поддержания должного математического тонуса давал все более трудные задачи. Некоторые явно преуспевали в искусстве разгадывания математических головоломок и отдавали этому увлечению даже вечерние часы. Иные — особенно те, кто был прикреплен к фабрикам, где преобладал женский персонал, — вдруг обнаруживали у себя певческие или драматические таланты… и часто вечерами пропадали в заводских кружках.

Мне же пришлось делить свою любовь между, самой сладчайшей фабрикой имени Конкордии Самойловой и, стенной газетой училища, в редколлегии которой, как и в подготовительном училище, я состоял, выполняя партийное поручение. А тут еще увлечение штурманским делом…

Посвящал нас в тайны мореходных наук «штурманский бог» Н. А. Сакеллари.

— Человек, не освоивший навигацию, пренебрегающий лоцией, не владеющий всеми методами кораблевождения, никогда не может стать настоящим, высококультурным, образованным морским командиром, — внушал нам Сакеллари. Скажу больше: всякий не сведущий в делах кораблевождения и навигации человек па море опасен. Опасен для встречных судов, для корабля, на котором он несет службу, для экипажа. Флотский артиллерист, торпедист, минер, вахтенный начальник, не говоря уж о старшем помощнике и командире корабля, без знания штурманского дела не смогут решить ни одной боевой задачи в море, не смогут добиться боевого успеха…

После лекций Сакеллари аудитория и коридоры гудели: впечатление они производили сильное. Горячие дебаты шли не только о том, что было так просто, ярко и глубоко по содержанию нам преподано, но и о самой сути командирского долга, о квалификации командира, о каждодневной ее проверке на море.

С первой же лекции Сакеллари все, что относилось к штурманскому делу, мы слушали с величайшим вниманием, жадно впитывая в себя законы, требования, тонкости науки, значение которой нам открылось.

Навигационные способы определения местоположения корабля в море мы освоили довольно легко. Хотя поправки компаса, примененные не с тем знаком, и особенно склонения, которые нужно было брать с морской карты, нередко приводили к курьезам.

Но главные трудности начались, когда пришлось пользоваться картами и лоциями, которые были изданы английским адмиралтейством. Естественно, все надписи и тексты в них были на английском языке. Уже одно это сильно осложняло для нас пользование ими. Особенно донимали условные и сокращенные обозначения. Вот когда всем классом мы пожалели, что изучаем не английский, а французский язык, совершенно бесполезный для занятий по навигации.

Именно этим объяснялось наше более чем прохладное отношение к урокам французского. Только позже, став командирами, мы поняли, что много потеряли, не изучив должным образом хотя бы французского. Не говоря уже об английском! Но, увы, убежавшего времени не вернешь…

Сейчас же на классных столах перед нами лежали английские карты, и мы бились над ними буквально в поте лица. Нелегка ты, штурманская наука! Ох как нелегка… С большим трудом освоили мы эти злосчастные карты. Научились их читать, как первогодки-школьники, по складам…

Нам было яснее ясного: если без штурманских наук настоящим командиром не станешь, стало быть, за них нужно взяться всерьез и не откладывая. Теперь уже не высшей математикой занимались в классах по вечерам, а навигацией. Корпели над картами и лоциями. Бегали за помощью к тем курсантам, которые изучали английский… Сами не заметили, как в наших занятиях постепенно на первый план выдвинулись предметы, составляющие штурманскую науку.

В один прекрасный день дошло дело и до практических занятий по навигационной прокладке. Не сразу все у нас ладилось. Но постепенно мы освоили и это. И к концу весны стали довольно сносно управляться с заданиями Сакеллари. Это было необходимо, чтобы, проходя на «Авроре» штурманскую практику, не осрамиться.

На крейсере и на берегу

Несмотря на соблазны и очарование белых ночей, курсовые экзамены сданы. Через несколько дней все курсы отправляются на летнюю практику на боевых кораблях флота.

Первокурсники будут проходить практику на крейсере «Аврора». Во время заграничного похода в 1924 году мы на шлюпке «Комсомольца» бывали у борта крейсера не раз, а вот попасть на сам корабль, хотя бы на верхнюю палубу, счастья не выпадало. Теперь мечта сбывалась. «Водолей» № 1 швартуется к борту «Авроры». С душевным трепетом ступаем на верхнюю, до белизны надраенную песком деревянную палубу.

В памяти словно затянуло дымкой, проводы в Ленинграде, где, как бы по неведомому нам сигналу, на стенке набережной собрались девчата с судостроительного и других заводов, с фабрик… Стираются в памяти черты их милых лиц, печалью расставания полные глаза… Все затмил крейсер.

На корабль перегружены штурманские столики, ящики со штурманскими пособиями и инструментом, наши личные вещи, а также огромнейшие узлы с чистым бельем и форменками. Признак неплохой: очевидно, стиркой нам заниматься не придется.

Все привезенное сложено на палубе. Мы в строю. На правом фланге начальник курса П. А. Кожевников, преподаватель А. П. Гедримович, обеспечивающий штурманскую практику, и лаборант главный старшина Никанор Игнатьевич Сурьянинов, которого мы крепко полюбили за заботу, за помощь в скитаниях по штурманским дебрям и поистине отеческое отношение ко всей курсантской братии.

Вахтенный начальник подает команду «Смирно!». На палубе — крупного телосложения, с волевым подбородком, строгими, темными глазами, старший помощник командира А. Ф. Леер. Все поняли — пощады и поблажки от такого старпома не жди, «фитиль» или что-либо покрепче схватишь мигом. Поздоровавшись, старпом объявляет:

— Курсантам в средней части корабля отводится по одному кубрику с каждого борта. Рундуки — на двоих один. Коечные сетки побортно на верхней палубе над кубриками. Подвесные койки, пробковые матрацы получить в баталерке. Всем курсантам будут указаны места и обязанности по боевой, аварийной и пожарной тревогам. Службу будете нести наравне с экипажем крейсера. Начальника курса прошу зайти ко мне в каюту!

Тут же, будто дождавшись, когда закончит говорить старпом, на верхней палубе появился командир крейсера Л. А. Поленов. Подтянутый, строгий, с чуть веснушчатым лицом и пристальным, почти орлиным взглядом серых, как бы немного выцветших глаз, он сразу пришелся нам по душе. На нем ладно сидели китель и флотский хорошо отутюженный клеш. Как позже мы узнали, иных брюк он не признавал, а вместо нижней рубашки носил тельняшку. Глядя на командира, подумали: с таким на море не пропадешь, а под его взглядом неправды не скажешь, смотрит — будто насквозь просвечивает.

— Рад приветствовать курсантов родного училища на борту крейсера. Служба предстоит нелегкая, трудитесь с усердием! Как будущие командиры, являйтесь во всем примером! Надеюсь, что мы будем довольны друг другом.

После нашего прибытия на крейсере стало явно тесно. Кубрики, рундуки все было рассчитано на штатный состав, а мы, к тому же, явились в перекомплекте.

Нам в заведование отвели кроме полубака весь правый борт верхней палубы, все шлюпки правого борта, с подъемными устройствами, наружный борт корпуса корабля и надстройки, а также самое священное на верхней палубе место — ют, под которым размещаются кают-компания и каюты командного состава. Кроме того, нам надлежало еще заведовать и кубриками, где жили курсанты, и артиллерийскими орудиями. Одним словом, если не считать нижних помещений, машин и котлов, почти половина корабля должна быть ухожена руками морстудентов, как называли нас корабельные острословы.

Первая же приборка показала, что началось негласное соревнование между экипажем и нами. Мы трудом должны были доказать свою пригодность к морской службе, доказать, что не лыком шиты и любой труд нам по силам…

Как и в подготовительном училище, здесь, на «Авроре», любили мы потешить душу песней. После ужина собирались на баке, и песня, пляска возникали сами собой. Коли ахнем плясовую, в круг выйдут Козьмип, Поленичко. Любо-дорого смотреть! Ноги сами ходуном ходят. И к хору, и к плясунам, как правило, присоединялись краснофлотцы экипажа. Постепенно хор все расширялся, а дружба с экипажем становилась все теснее.

Особенно хороша песня на рейде в предсумеречные часы: море как зеркало, воздух даже косичек вымпела не треплет… Вот когда поется так поется!

Часто под руководством училищных лаборантов боцманов Грицюка и Васильева проводились тренировки в гребле и хождении под парусами. Главстаршины, великие мастера своего дела, ни собственных, ни курсантских сил не жалели, часами гоняли нас, чтобы, как выражался Грицюк, «все было в аккурат, чтобы аж море под веслами шипело».

…На завтра назначены шлюпочное учение и прогон. Участвует вся команда. Нам предстоит тягаться с комендорами, каждый из которых почти гвардейского роста, и с кочегарами, силой не обиженными. Трудные предстоят дела.

Поднялись до побудки. Еще раз перед спуском на воду проверили шлюпки. Старший преподаватель морского дела в училище Н. Д. Харин пошел старшим на барказе, на котором гребцами были самые рослые ребята первого взвода, на нашем гребном катере старшим был назначен Грицюк, старшиной-рулевым Волков, загребными — Каратаев, Пнчугин, баковыми — Куканов и я. Остальные десять человек тоже из нашего класса.

— Ну, орлы, не ударим лицом в грязь! — призывает нас Грицюк. — Грести не спеша. Гребок делать — чтоб весла гнулись. Отваливаться, как учили: почти ложась на спину. За веслами следить — чтоб как крылья!.. Сейчас все дело в силе и чистоте гребка…

Катер идет ходко, под форштевнем разговаривает вода. Гребем слаженно, сильно. Плавно, красиво огибаем корму крейсера, на юте которой стоит, вооружившись биноклем, командир Поленов. Он внимательно смотрит, что-то говорит старпому. Тот берет мегафон, и мы слышим из уст самого Леера:

— На одиннадцатом! Хорошо гребете!

Грицюк доволен. Наши физиономии сияют. Мы вошли в ритм, а от похвалы командира катер побежал еще резвее. Звонче и веселее зажурчала рассекаемая форштевнем морская водица.

Прогон под веслами закончился в азартной спортивной борьбе. Барказ Харина был первым. Мы, достав катер комендоров, долго шли с ним весло в весло, но на финише отстали метра на два. Остальные шлюпки курсантов дальше шестого места не ушли. Это была победа. В глазах экипажа мы как гребцы снискали уважение.

…Кубрики кочегаров, радистов, невзирая на перенаселение, не уплотняли. Зато в остальных жилых помещениях, особенно в курсантских кубриках, людей — как, в муравейнике муравьев. Спали на рундуках, на подвесных койках в два яруса, на палубе, оставляя вдоль бортов едва заметную дорожку для прохода. И все равно уместиться не могли. Устраивались кто где и как могли. Наша неизменная троица — Овчинников, Перелыгин и я расположилась в коридоре комсостава. Разыскать в этих условиях ночью рабочую смену, заступающую на вахту, было чрезвычайно трудно. И все же служба неслась исправно, всех разыскивали.

Ежедневно утром и вечером раздавалась команда:

— Всем на подъем (или спуск) гребных судов! Экипаж и курсанты стремглав вылетали на верхнюю палубу, строились по бортам.

— Тали на руки! — зычным голосом в мегафон, расхаживая по продольному мостику, соединяющему среднюю надстройку корабля с кормовой, командовал Леер. — Пошел тали!

Мы усердно топали по палубе. Механических средств подъема грузов на корабле не было. Даже якорь, шпилем поднятый из воды, вручную, линями, устанавливался вертикально и закреплялся на наружном борту крейсера.

Многотонный паровой катер, куда более тяжелый, чем якорь, тоже поднимали линями, вручную. Катер был красивый, с яркой, светлой меди, трубой, но заниматься его подъемом мы не любили — это упражнение требовало больших физических сил.

На крейсере мы не только знакомились с артиллерийскими установками, принимали участие в уходе за пушками, но и тренировались как наводчики на приборе Крылова.

Когда корабль проводил комендорские пулевые стрельбы, вместе с комендорами в качестве орудийных наводчиков по «ведру» стреляли и курсанты. «Ведром» назывался кусок котельного железа, согнутый в трубу и подвешенный на крестовине небольшого плота, который буксировался в нескольких десятках метров вдоль борта корабля паровым катером или гребным барказом. Наводчик наводил орудие, на котором сверху был закреплен ствол обыкновенной винтовки. По команде наводчика «Выстрел!» замочный дергал за шнур, прикрепленный к спусковому крючку винтовки. Если пуля попадала в щит-ведро, слышался звонкий щелчок. Каждый наводчик производил десять выстрелов.

Перед первыми стрельбами у нас только и разговоров было о них. И как могло быть иначе, если каждому впервые предстояло самому наводить по морской цели, первый раз в жизни стрелять из корабельного орудия!

Вечером Аля Фролов огласил список тех, кого Харин назначил в состав команды барказа для завозки кормового якоря. В их числе значился и я в качестве бакового гребца. Мы заволновались: а как же стрельбы?.. Однако нас тут же заверили, что барказники стрелять будут после того, как немного отдохнут.

Наутро те, кого назначили гребцами, встали до побудки и помчались на корму корабля, где на бакштове был закреплен барказ. Два здоровенных строевых краснофлотца колдовали над деревянными брусьями, концы которых торчали за кормой барказа больше чем на метр. Мачты и паруса, анкерки с водой с барказа были убраны.

В нужное время все собрались на барказе. Корма барказа должна быть под балкой, на которой висит здоровенный якорь. Его спускают с корабля так, чтобы можно было закрепить за брусья лапами вниз. Теперь там, где руль барказа, за кормой висит якорь. В пространстве между гребцами укладываем толстенный смоляной трос — перлинь, один конец которого на крейсере, а другой — на барказе. На этом перлине и висит якорь.

— Все, — командует Харин. — Весла на воду! Сил не жалей! Не то прочикаемся до вечера…

Барказ разворачивается носом на ветер. Вначале, пока перлинь травили с крейсера, барказ хоть и не ретиво, но шел, а чем дальше уходили мы от крейсера, чем длиннее становился тонущий в воде трос, тем, несмотря на все наши старания, медленнее шел барказ. А потом он и вовсе остановился. Нас стало сносить под ветер. С крейсера скомандовали, чтобы мы больше выгребали на ветер. Гребем изо всей мочи. Тельняшки от пота давно промокли, с лица пот бежит уже не капельками, а ручейками. А дело подвигается туго. Скоро закончится третий час, как мы гребем.

Вдруг какой-то сигнал на «Авроре»… Харин командует:

— Строевые, травить перлинь!.. Привстать, гребите что есть духу!.. Грицюк, Васильев, приготовиться!

Главстаршины, подняв топоры, встали по бортам на кормовой банке. Барказ, получив некоторую свободу, пошел быстрее.

— Крепление рубить!

Точным ударом топоров Грицюк и Васильев, как бритвой, разрезали крепление, и якорь наконец-то плюхнулся в воду. В знак того, что задание выполнено, на барказе поставили шлюпочный кормовой флаг. Гребем, как и раньше, а облегченный барказ бежит что твой быстроходный вельбот. Когда же красиво подошли к трапу крейсера и мгновенно выполнили команду «Шабаш», уложив весла по борту, Харин не выдержал:

— А вы у меня молодцы… Толк из вас будет!

До кубрика еле дотащились и залегли на рундуках. Когда мы уже уплетали вкуснейший обед, крейсер развернули с помощью завезенного якоря бортом к ветру.

После обеденного перерыва начались пульные стрельбы, которые продолжались до позднего вечера, да и на следующий день тоже. Ребята стреляли неплохо, особенно отличились Романовский, Афиногенов, Катков, Осико. Они имели, как заправские комендоры, по десять попаданий. Я отстрелял плохо. Начну производить вертикальную наводку, с горизонтальной не справляюсь…

— Артиллерист из тебя никудышный, — пренебрежительно бросил хозяин орудия. — Руки у тебя без всякого согласия работают. Хотя голова на месте, а управлять рычагами не научилась…

Срам, но факт. Не получалась у меня наводка одновременно в двух плоскостях. Не повезло Королеву, Клевенскому, Громову, Хотееву. Все мы, горе-комендоры, были предметом розыгрышей и шуток.

На станке заряжания, состоящем из срезанной орудийной казенной части с замком и снарядным лотком, орудийная прислуга часами тренировалась в заряжании, упражняясь с 30-килограммовыми снарядами. Тренировались и мы. Хоть и грозное оружие артиллерия, но мою душу она не пленила.

День за днем пошли учебно-боевые тревоги, артиллерийские учения, учения по борьбе за живучесть корабля. Все завертелось, точно в колесе, только успевай поворачиваться.

Погрузка угля, несение на ходу корабля вахт в машинном отделении у паровых котлов, на сигнальном мостике, у штурвала руля чередой сменяли друг друга. Изучение лоции Балтийского моря, ведение штурманской прокладки венчало нашу подготовку по навигационным наукам. В Финском заливе плавать даже днем, при хорошей видимости, и то сноровку нужно иметь. А ночью?.. Ночью с нашими прокладками происходили конфузы, когда ошибочно пеленговали не те маяки, не те навигационные огни. Недремлющим оком следил за нами непревзойденный штурман и воспитатель Гедримович вместе с нашим штурманским «дядькой» Никанором Игнатьевичем Сурьяниновым.

Надо еще раз подчеркнуть, что в нашем воспитании, познании нами морских дисциплин огромную роль играли лаборанты-главстаршины, в прошлом матросы царского флота, великолепные мастера своего дела, прекрасные специалисты и воспитатели. Своими знаниями по части морских наук — артиллерии, торпед, мин и штурманских дисциплин — мы во многом обязаны именно им, времени и сил не жалевшим для блага родного флота, для воспитания командиров высокой морской квалификации.

На крейсере перед нами была поставлена задача — в двухнедельный срок изучить устройство корабля. Общие данные, вооружение, основные корабельные элементы преподал нам старший вахтенный начальник. Все остальное: системы непотопляемости, отсеки, трюмы, всякие донки и насосы, многочисленные системы трубопроводов парового отопления, пресной и забортной воды — мы познавали под руководством главного старшины Крючка, личности, широко известной на флоте.

Крючок служил на «Авроре» более двадцати лет. Лучше него корабль не знал никто. Ему было под пятьдесят, он участвовал во многих заграничных походах еще дореволюционного флота. Это был не только превеликий мастер в своем деле, но и не менее мастерский рассказчик былей и небылиц. Послушать его любили все, посмеяться над его байками — тоже. Самые озорные краснофлотцы подчинялись ему беспрекословно. Его пытливый ум всегда что-то усовершенствовал, что-то изобретал. Еще в те годы он изобрел пинку для тушения пожара, дегазации. На ней был наконечник в виде полого шара с многочисленными отверстиями, благодаря которым вода разбрызгивалась, покрывая значительную площадь шапки тумана. На флоте это устройство так и называли — «пинка Крючка». Увы, для ее внедрения, как часто бывает, потребовались годы и годы. Крючок не дожил до того времени.

Науку под руководством этого интересного человека мы прошли богатую, а его наставления остались у нас в памяти навсегда:

— Каждый — от командира до любого матроса — должон своим делом владеть полностью, это само собой понятно, а вот свой дом-корабль знать до винтика не всякий разумеет, как это пригодится в бою. Ну и, само собой, каждый командир — от малого до большого — в этом деле должон пример показывать…

Как часто вспоминались уроки Крючка в годы войны! Прекрасное знание своего корабля, совершенная подготовка в борьбе за его живучесть были одними из тех боевых качеств, что помогали экипажам буквально спасать свои корабли, устранять в бою такие повреждения, которые исправить, казалось, немыслимо…

В конце лета снова намечалось заграничное плавание: по прошлогоднему маршруту вокруг Скандинавии с заходом в Гетеборг, а на обратном пути в Берген. Для нас, курсантов? D этом походе главная задача — штурманская практика и несение вахт на ходу, как на верхних постах, так и в машинном отделении, а также у паровых котлов. В училище мы получили новую экипировку, морские карты и прочие необходимые для похода штурманские пособия и инструменты.

У Баньковского, ведавшего всем хозяйством и финансами училища, обычно и копейки не выпросишь, а тут, снаряжая нас в заграничное плавание, он расщедрился. Я, как редактор стенной газеты «Шторм», получил довольно приличную сумму денег, на которую мы вместе с одним из художников редколлегии — Михаилом Романовым купили ватманской и цветной бумаги, разноцветную тушь, а самое главное — Михаил где-то раздобыл большой набор медовых акварельных красок.

С таким вооружением и при художественных талантах. Обухова, Соловьева, Романова и Бряндинского (того самого, который позже, в тридцатых годах, став летчиком-наблюдателем, погиб на Дальнем Востоке при розыске Марины Расковой — штурмана самолета «Родина») можно было надеяться, что газета будет иметь должный вид. Начальник курса обещал помочь нам сделать лозунги и приветствия на шведском языке.

Обухов тяготел к станковой живописи, прекрасно писал акварелью море, корабли. Соловьев в только ему присущем стиле делал оригинальные виньетки, заставки. Романов склонялся к графике. Бряндинский рисовал отличные карикатуры.

Афиногенов и Сергей Рабинович были заядлыми военкорами, могли сами печатать одним пальцем на пишущей машинке и уверенно доводить ее до абсолютно непригодного состояния.

Нам был дан строгий наказ:

— Кровь из носа, но газета — трехметрового размера, привлекательная, интересная, такая, чтобы никто, в том числе и гости шведы, не проходил мимо, — должна быть готова в срок к приходу в Гетеборг.

Обычно редколлегия крейсерской газеты, в которую влилась стенгазетная братия нашего училища, работала в бывшей корабельной церкви, вернее, в алтаре церкви — помещении площадью метра полтора на четыре, отгороженном от коммунального кубрика (ранее он назывался церковным) массивными раздвижными ширмами красного дерева. В довершение всего через бывший алтарь проходили две внушительного диаметра трубы вытяжной вентиляции. При закрытых ширмах температура в помещении была почти как в парной бане. Хоть мы и работали по пояс голые, пот с нас лил ручьем.

Корабль уже миновал Готланд, и редколлегию освободили от всех вахт. Мы работали не покладая рук и из своего помещения вылезали только по крайней нужде или для приема пищи, а то и хоть немного глотнуть свежего воздуха.

…Уже за полночь. Утром должны быть на подходе к порту Гетеборг…

Только к трем часам ночи закончили газету. Она вся расписана тушью, рисунки и заголовки выполнены знаменитыми медовыми акварельными красками такой густоты, что каждая буковка пальцем прощупывалась. В чем были, легли спать под столами, на которых лежало наше детище, прикрытое сверху старыми газетами.

В неимоверной духоте, весь мокрый от пота, я проснулся. Странно: не слышно дыхания корабля, турбодинамо работает только одна. Значит, крейсер уже на якоре, в Гетеборге! Значит, мы проспали, газету не вывесили!..

Над головой, на столах, там, где лежит стенгазета, какое-то шуршание… Тревожно вскочил. На столах все на месте, а шуршание еще слышнее, и именно под старыми газетами! Поднимаю одну из них и… о ужас! Несметное число большущих тараканов буквально грызут наши медовые краски. Все заголовки стали рябыми и почти потеряли свой цвет. Я сдернул газетные листы, гоню поганую нечисть…

— Ребята, полундра! Тараканы газету съели! Вскочили бойцы-стенгазетчики и обомлели: текст, писанный тушью, остался в неприкосновенности, а от написанного медовыми красками — один только бледный в оспинах след… Катастрофа!

Ошеломленные увиденным, ребята не могут слова произнести… Задание сорвано. Нужно докладывать, что у семерых здоровых ребят тараканы буквально под носом сожрали стенную газету… Срамота!

Признанный философ Соловьев, а в кругу друзей Соловейчик, вздохнув, многозначительно произнес; «Д-да-а…» — и предложил подняться на верхнюю палубу. Уныло поплелись наверх.

На корабле тишина, команда спит. Ничего не поймешь, никакого города не видно… Крейсер стоит вместе с «Комсомольцем» на якоре в море, неподалеку от какого-то плавучего приемного маяка.

— Ребята, нам повезло… В Гетеборг еще не прибыли, стало быть, есть время заделать тараканьи пробоины и привести стенгазету в надлежащий вид! — обрадованно кричит Афиногенов.

Наглотавшись вволю чудесного морского воздуха, ныряем вниз.

— Есть один вопрос, — задумчиво произносит Рабинович, подняв руку, вооруженную кисточкой. — Какой умник закрыл наше дитя старыми газетами и выключил свет?

И первое и второе сделал я.

— Эх, Володька, Володька! А еще редактор! — сокрушается Сергей. — Ты обязан знать тараканьи повадки. Темнота — лучшее время для их разбойничьих дел.

— Стоп, стоп! — вмешивается Обухов. — Во всем виноват не он, а тот, кто купил и принес эти злосчастные медовые краски.

Теперь уж каялся Михаил Романов.

Снова принялись за работу. Восстанавливали надписи тушью. Дело подвигалось споро. Газету закончили до съемки с якоря. А до прихода в порт успели еще помыться, привести себя в подобающий вид, переодеться.

При подходе к фиорду, ведущему в порт, «Аврора» обменялась «Салютом наций» с береговой батареей. Более часа наш отряд шел этим фиордом. По его берегам виднелись уютные домики, какие-то заводы, фабрики… Чем ближе к порту, тем гуще заселены берега и оживленнее на водном пути Гетеборга. Наконец показался сам порт с многочисленными причалами. Там стояли транспорты разных стран. Лоцманский катер показал бочки, на которые нам становиться, закрепив за них носовые и кормовые швартовы так, чтобы, стоя на рейде, не мешать оживленному движению. Постановку на две бочки корабли выполнили отлично, в считанные минуты. Начались официальные церемонии, взаимные визиты должностных лиц.

Во время нашего пребывания здесь держалась жара более 30 градусов. Хотя были на нас только форменки, но и они, особенно при несении вахт, быстро промокали от пота.

С первого же дня начались увольнения на берег. Наш духовой оркестр выступил в Королевском парке. Компанией собрались на увольнение и мы. Вооружившись словарем, решили осмотреть город. Особенно понравился тянущийся через весь Гетеборг бульвар, широкий парк о тенистыми аллеями.

Пошли по бульвару. Все-таки тень. Вскоре набрели на какое-то заведение с маленькими ложами, напоминающее кафе. Посетители там целыми семьями сидели за столиками, что-то ели, запивая, видимо, водой из запотевших стеклянных кувшинов. Не спеша вошли в это заведение и мы. Абонировали одну ложу, прихватив из соседней два стула. Не успели расположиться, как к нам подошла миловидная белокурая фрекен с глазами небесной чистоты, в кокетливом фартучке.

— Рашен? — указывая пальчиком на нас, произнесла девушка.

— Рашен, рашен! — наперебой подтвердили мы. Вспорхнув, фрекен исчезла. Не прошло и двух минут, как из той двери, в которой она скрылась, выпорхнула целая стайка девчат, а трое из них, вооруженные подносами, принесли три кувшина с водой, три тарелочки со льдом, три лимона, разрезанные пополам, вазочку с сахарной пудрой, три ложечки и три… соковыжималки. Что это соковыжималки, мы, правда, не сразу догадались. Выручил, как всегда, Перелыгин.

Что-то прощебетав, девушки расставили на столике все, что принесли, перед каждым поставили похожий на бокал стакан и грациозно отошли к двери, оставив на столе меню. Вся девичья стайка, с любопытством рассматривая нас, что-то заинтересованно обсуждала.

Осушив, не спеша, с должной солидностью и вкусом, по стакану живительной, прохладительной, кисло-сладкой влаги, решили, что пора и уходить. Та же голубоглазая фрекен подошла к нашему столику и положила записочку с цифрами перед Перелыгиным, посчитав его старшим в нашей компании. Владимир вытащил несколько монет из портмоне и расплатился. Голубоглазая, прощебетав по-шведски, видимо, слова благодарности, вдруг с самой приветливой улыбкой выговорила:

— Камраден… ходить… плиз!

Перевода не потребовалось. Девушки, толпившиеся у двери, приветливо помахали нам, мы в долгу не остались.

С этого дня при каждом увольнении по нескольку раз в день заглядывали мы в кафе с такими гостеприимными фрекен. А после происшествия с Бабановым кафе приобрело среди авроровцев самую широкую известность. Все охотно посещали его. У нашей же компании установились настолько дружеские отношения с обслуживающим персоналом, что, когда бы мы ни пришли, та ложа, в которой мы сидели в первый раз, при любом скоплении публики все равно ждала нас с шестью прислоненными к столу стульями. Такое внимание было трогательно. Но я забежал вперед. Что же произошло с Бабановым?..

Во время второго увольнения наша небольшая группа, успев поплавать в бассейне, позавтракать в кафе, вышла на улицу и столкнулась с Бабановым. Вид его был плачевен: одна штанина изрядно порвана, коленка и голень кровоточили, форменка вся в пыли. А в руках у Бабанова — велосипед, колеса которого превращены в две восьмерки. Что же случилось? Оказывается, Бабанов взял напрокат велосипед и решил прокатиться по городу. Но на первом же перекрестке был «торпедирован» вывернувшейся из-за угла машиной.

— Метров десять летел ласточкой, приземлился на все точки, упершись головой в бровку тротуара, — поведал нам Бабанов. — Кто же их знал, что у них тут все движение по левой стороне…

Гурьбой вернулись в кафе. Девушки-официантки, увидев Бабанова, заохали, заахали и увели его к себе. Как рассказывал потом Бабанов, фрекен потребовали его флотский клеш. Пока он снимал клеш, девчата, весело пересмеиваясь, держали перед ним скатерть как драпировку, в которую они его и закутали. Все ссадины обработали, не жалея йода. Не знаю, что и как они делали, но через полчаса форменка стала изумительной белизны, штаны заштопаны так, будто бы и не были изорваны. Одним словом, наш Бабанов был ухожен хоть куда…

В довершение всего на пункте проката над неудачливым велосипедистом посмеялись и никакой компенсации за бывший велосипед не потребовали, категорически отказавшись взять больше, чем положено по тарифу за прокат.

Перед уходом из Гетеборга на прощание явились в полюбившееся нам кафе, в нашу абонированную ложу. Расплачиваясь за угощение, объяснили, как могли, милым фрекен, что наши корабли уходят. Преподнесли им букетики цветов. Личики у девчат стали грустными, а на ресницах появились росинки…

Корабль идет и по суше

Выйдя из Гетеборга, отряд пошел вдоль норвежского побережья вне территориальных вод, но в нескольких милях от береговой черты, чтобы дать курсантам навигационную практику.

Курсантские штурманские столики располагались у кормовой надстройки крейсера. Столик — конторка с поднимающейся крышкой, прикрываемой от непогоды небольшим обвесом. Внутри столика электролампа с подвижным металлическим вращающимся колпаком, позволяющим уменьшать источник света до небольшой щелочки. Это тебе не штурманская рубка с ее удобствами и не столик вахтенного начальника на ходовом мостике, защищенный обвесами и ветроотбойником. Курсантский штурманский столик продувался, промокал насквозь. В непогоду вахту можно было нести только в специальной проолифленной одежде. Мы тогда еще не понимали, что нас учили, тренировали в наиболее тяжелых условиях, чтобы дать нужную флотскую закалку. Только тот, кто выдержит; кто не спасует, может стать настоящим флотским командиром.

Действительно, после летней практики мы в своих рядах кое-кого недосчитались. Наверное, это и к лучшему. Во флотском деле народ нужен стойкий, сильный, настойчивый и упорный. Море хлюпиков не терпит.

Заботами нашего «дядьки» Никанора Игнатьевича Сурьянинова курсантские штурманские посты были обеспечены всем положенным. Карты, лоции, грузики, штурманский инструмент — все на месте. Часы и счетчик лага — в кормовой рубке.

Место якорной стоянки определяли точно по трем пеленгам, и по двум горизонтальным углам. Погода держалась хорошая, видимость тоже. Всякие мысы, маяки, навигационные знаки были видны и без бинокля. Проливы Скагеррак и Каттегат имеют хорошую навигационную обстановку, поэтому место корабля тут всегда можно определить довольно точно.

…Прошло несколько часов, как мы снялись с якоря. Гедримович обходит штурманские курсантские посты. Подошел к моему столику. Мне волноваться нечего, якорное место определено точно, курс не меняли, лаг отсчитывает пройденное расстояние.

— Андреев! Прошло значительное время, а у вас нет определений. Вы уверены в своем месте?

— Уверен.

— Ну что ж, уверенность — качество неплохое. Попробуйте уточнить свое место! Не то «среднекурсантское», которое вы все сообща обговорили, а действительное.

Гедримович пошел к соседнему столику, я — к пеленгатору компаса. Взял пеленга двух маяков, проложил на карте. Вот так штука! Место по пеленгам значительно отличается от счислимого. Еще раз взял пеленга, проложил. Картина та же. Что за черт! Третий раз беру пеленга и прокладываю их на карте. Опять не то. Странно… Если соединить все три точки пересекающихся пеленгов, то путь корабля отличается от курса на несколько градусов.

— Как дела у будущего штурмана? — раздается за спиной голос Гедримовича. — Над чем задумались? Покажите-ка. Почему вы не избрали лучший способ определения — по трем пеленгам?

— Маяков-то всего два… где же взять третий, коли его не видно?

— «Где взять», «не видно»… Уверяю вас, можно взять, но надо обладать смекалкой.

Думаю и убеждаюсь в отсутствии у себя смекалки. Видя, что наш разговор затянулся, подошли ребята с соседних столов.

— Так и не удумали, что можно использовать в качестве третьего ориентира?

— Ума не приложу.

— Сомневаюсь. Если ум приложить, то не один, а несколько ориентиров найдете. Вот, например: какое самое приметное место на берегу?

— Мысы, но они не четко очерчены и сливаются с общим фоном.

— Правильно. А еще что?

— Еще? Три вершины в глубине береговой черты, особенно крайняя, как хороший каравай.

— Великолепно! И что из этого следует?

— Из этого следует… — вмешался Михаил Романов, — посмотреть на карту и, если эта вершина обозначена, использовать ее как ориентир.

— Похвально. Но совсем не похвально перебивать товарища. Если вы все собрались у этого столика, то замечу вам, молодые люди; к берегу нужно присматриваться внимательно, находить приметные места — не только вершины, но и мысы, камни, кромки островов, отдельные строения, деревья. Прелюбопытно! Много интересного можно обнаружить, если штурманским оком посмотреть. Скажу больше, берега нужно изучать в различные времена года, в разное время суток и в любую погоду. А уж свое побережье надо знать лучше, чем собственную квартиру. Всем этим надо овладеть для уверенного плавания в мирное время, а в военное тем более. Андреев, вам нужно определить причины неувязок. Пока мы смотрим творение Романова, вы разберитесь и поделитесь с товарищами. Да, вот что, молодые люди, в походе вы для того, чтобы тренироваться в штурманских делах, поэтому как можно чаще, не реже чем через каждые тридцать минут, определяйте местоположение корабля, анализируйте и откроете прелюбопытнейшие явления. Не теряйте времени, оно убегает безвозвратно!

Все перекочевали к столику, где работал Михаил Романов.

— Нуте-с, нуте-с. Посмотрим, где плавает один из Романовых. Что ж, неплохо. Успели определиться по трем пеленгам, как я только что рассказывал. Хвалю. Но зачем же стирать резинкой старую прокладку, это никуда не годится. Вы соединили несколько обсерваций сплошной линией и указали, что это истинный курс. Это же грубая ошибка! Гм, мягко выражаясь, вы поспешили отличиться, а вышел конфуз. Нехорошо, нехорошо. Вы забыли штурманскую заповедь: пишем, что наблюдаем. Что на-блю-да-ем!..

— А чего не наблюдаем — подгоняем, — вставил реплику Суханов.

— Ну, знаете, Суханов, у русских штурманов такого никогда не бывало! — в сердцах, с обидой заметил Гедримович.

— Извините, я не о русских штурманах, а вот об этой личности с развитой хитростью.

Штурманская вахта подходила к концу. Гедримович собрал всех у моего столика.

— Итак, Андреев, расскажите причины неувязки!

— Не учел влияния течения.

— А могли его учесть?

— Безусловно, об этом написано в лоции, это обозначено на карте. Правда, там несколько другие величины.

Возможно, на дрейф влияют и метеорологические условия.

— Не возможно, а именно влияют! Вот почему каждый командир, и особенно штурман, обязан внимательно анализировать все факторы, влияющие на корабль в различных условиях погоды. Так, например, скорость поворота корабля, диаметр циркуляции, что очень важно учитывать при плавании по счислению, меняются не только в зависимости от положения руля, скорости хода, но и от ветра. Кто овладеет такими тонкостями, тому и плавание в тумане, ночью не страшно. Прошу это запомнить. Сейчас можете сменяться.

Мерно, деловито работают машины. Пока погода не капризничает, отряд наш продвигается все дальше на север Атлантического океана. На крейсере, каждый день какие-нибудь учения — то днем, то ночью. Чем севернее, тем ночи становятся короче и светлее. Поэтому на палубе ориентироваться t легче, чем внутри корабля, где при задраенных иллюминаторах, без освещения — хоть глаз выколи. Попробуйте-ка в этой кромешной тьме на ощупь вести борьбу за живучесть корабля, ставить подпоры, щиты переключать паровые, водяные магистрали, устранять повреждения, восстанавливать электропитание! Попробуйте при качке, когда на палубе устоять почти невозможно, завести пластырь на пробоину или устранить повреждение подводной части хотя бы всего на несколько футов ниже ватерлинии. Здесь нужна большая физическая сила, абсолютная слаженность действий нескольких десятков человек, умение удержаться на ногах на уходящей из-под ног палубе или того хуже, когда привычная опора для ног вдруг встает косогором под углом чуть ли не в сорок градусов…

Нас учили пробовать, нас заставляли пробовать. Мы — комсомольцы, мы не могли не научиться. Приобретались сноровка, умение, все то, что называется боевым мастерством.

Доставалось больше чем с лихвой. Все делалось главным образом хлебным паром, то есть вручную. В то время на крейсере телефонная связь была чрезвычайно ограниченной. С мостика связь осуществлялась в основном по переговорным трубам. Самой гибкой и устойчивой связью был рассыльный с устным или письменным приказанием. Четыре часа кряду рассыльному приходилось бегать по трапам.

Еще во время стоянки в Гетеборге, явившись с увольнения в самом прекрасном расположении духа, от дневального я узнал, что назавтра мне предстоит быть рассыльным. Вахтенным начальником стоял прекрасный служака: себе спуску не давал, а уж рассыльному и вовсе. Только доложишь о выполнении приказания, опять раздается: «Рассыльный!» Летишь на зов со всех ног. И так всю вахту.

…Чем дальше уходим на север, тем реже встречаются на берегу навигационные знаки, а в море корабли.

Четыре часа утра. Опять штурманская вахта, то есть практика в навигационной прокладке. От предыдущей смены курсантов место приняли по счислению. Через полчаса в видимости появился маяк. Запеленговали одну из вершин, отмеченных на карте, мыс, имеющий название. Место получилось вроде подходящее. Разбираем лоцию на английском языке.

— Поздравляю будущих штурманов с великолепным утром и погодой! Нуте-с, нуте-с. Посмотрим ваши творения! — произнес Гедримович, вновь появившись около штурманских столиков.

— Час как заступили, сотворить еще ничего не сумели, — отвечает Куканов.

— Час — это время немалое, а у военного штурмана — очень большое. За час можно массу дел переделать. К тому же время — штука коварная, убежит не догонишь, поэтому его следует чувствовать остро, тратить бережливо.

— Подвахтенные, что перед нами стояли, говорили, будто Гедримович чуть ли не всю вахту с ними провел… Сейчас к нам пришел. Когда же он спит и отдыхает? — шепчет мне Козловский.

— Что-то вы, Козловский, уж очень отдыхом интересуетесь. Скажу вам по секрету одну штурманскую поговорку: «В море спи вполглаза, отдыхай на берегу». На мой взгляд, мудрейшее правило поведения для истинных штурманов. Кстати, что это за мыс видим мы по правому борту? Кто скажет, как его можно опознать?

— Мы его уже опознали, — отозвался Хирвонен.

— Как же вам это удалось?

— При каждом определении места четвертый пеленг брали, пеленгуя неизвестный мыс. Три таких определения — и все стало ясно. Вот этот мыс, Хирвонен показал измерителем на карте.

— Прекрасно, хвалю вашу пытливость. Именно так и следует поступать. Уверен, вы будете достойным флота штурманом.

Саша Хирвонен действительно впоследствии стал штурманом, и, к его чести, отличным штурманом. Не зря его приметил меткий глаз Гедримовича.

— Не скрою, вы меня начинаете радовать. Штурманское искусство российского флота перейдет в хорошие молодые руки. Прошу всех пренепременнейшим образом способ, примененный Хирвоненом, использовать как можно чаще, так как дальше пойдут, если так можно выразиться, совсем глухие места: много мысов и даже бухт на картах не имеют названий. К тому же открытия всегда приятны сделавшему их.

Соревнование не соревнование, но появился некоторый здоровый азарт в открытии неопознанного. Преподанное Гедримовичем пригодилось в морской жизни многим. Особенно тем, кто служил на Тихоокеанском флоте. Будучи там флагманским штурманом соединения, я с особой благодарностью вспоминал золотые слова старого штурмана и его прекрасную школу, его страстную увлеченность своей профессией и огромное желание передать молодой смене все богатство накопленного опыта.

…Мы достигли Лофотенских островов. Как и в 1924 году, видели, что солнышко не желает уходить за горизонт. Вместо того чтобы идти на север, корабли стали ходить переменными курсами почти по кругу… С чего бы это? Затем отряд вновь устремился на север. Некоторое время спустя появился Гедримович. Посмотрел на ближайший штурманский столик и огорченно заметил:

— Ах какая досада! Как же я упустил такое интересное?.. Скажите мне, Клевенский, почему у вас на карте столько переменных курсов и в какое время дня они, эти курсы, совершались?!

Леня задумался:

— Происходило это, когда солнце было почти у горизонта. Каждый галс минут пять-восемь, и на каждом галсе на носовом мостике пеленговали солнце.

— Просто превосходно! Приятно знать, что наблюдательности вы не лишены. Вопрос: зачем все это делалось, зачем корабли совершали этакую кадриль?

Все задумались, с ответом не спешим. Неохота попасть впросак.

— По-моему, «штурманский танец» понадобился для Определения поправки компаса, — изрек Хирвонен с некоторой неуверенностью.

— Оригинально: «штурманский танец»… Молодец Хирвонен! Еще раз убеждаюсь: быть вам штурманом, и, возможно, неплохим. Досадно, что меня не предупредили и мы с вами не определили поправку компаса, с которой работаем…

Гедримович подробнейшим образом изложил нам всевозможные способы определения поправок компаса в плавании.

Выражение «штурманский танец» вошло в обиход. Не знаю, как сейчас, а до шестидесятых годов такой термин я слышал на флоте.

Погода нас то баловала, то огорчала. Плавать в шторм на «Комсомольце» совсем неприятная штука, а на «Авроре», где все подчинено оружию, а все остальное предельно сжато, стеснено, уж совсем плохо.

Как-то в непогожий день Фролов объявляет:

— Андреев, с ноля до четырех несешь вахту в кочегарке. Кажется, это твоя любимая вахта, — подтрунивает он.

Действительно, машины я люблю. Вахту у машин несу с удовольствием.

В котельную к курсантскому котлу явились все четверо назначенных. Корабль качает основательно, крен более 15 градусов, стоять на палубе у котлов трудно. Старшина вахты внимательно нас оглядел, троих оставил у котла, а меня, как самого хилого, отправил штывать (перекидывать) уголь из подвесной угольной ямы в нижнюю. Забрался я в подвесную. Жара. Дышать нечем. Уголь пересох. Чуть тронешь лопатой, пыль такая — ничегошеньки не видно. Стал кидать уголь лопатой в горловину. Голый по пояс, весь покрылся угольной пылью, по всему телу от пота пошли грязные разводы. Решил немного передохнуть. Тут же снизу начали стучать ломиком: требуют побыстрее штывать. Работаю на ощупь почти час, а снизу все требуют и требуют уголька. Злость даже берет: что я, лодырничаю, что ли? Со злостью всадил лопату, подцепил полную угля, шагнул и… провалился в горловину. Благо плюхнулся на кучу угля, по которой скатился к люку в кочегарку. Сижу и встать не могу. Приложился основательно.

— С прибытием вас, — ядовито заметил старшина, заглянув через люк в яму. — Это каким же манером принесло?

Пыль немного улеглась. Старшина оглядел яму и, убедившись, что летел я метров с трех, покачал головой… С трудом вылез, распрямиться не могу, на руках ссадины. Должно быть, вид у меня был хорош.

— Явление святого Владимира!.. — острит Федор Куканов. — Эко его черти отвалтузили, мама родная и та не узнает…

— Святой Владимир пусть маленько отсидится, а ты, зубоскал, лезь в подвесную. Лопату свою оставь здесь, а в яме его лопату найдешь, распорядился старшина.

— «И тут же сам запутался в силок», — поглядывая на Федора, с усмешкой процитировал Борис Невежин, форвард училищной футбольной команды, гроза вратарей.

Через некоторое время, видя, что оставшиеся у котла ребята зашиваются, старшина вахты протянул мне лопату Федора. Все ясно: пора работать. Кочегарная тесная, это тебе не «Комсомолец». Котлы вдоль диаметральной плоскости. Поэтому, когда возьмешь лопату угля, чтобы подкинуть в топку, не зевай, а то приложишься о горячую дверцу! Качнет на другой борт — от топки летишь. Одно мучение! Постепенно удалось приспособиться, видно, тренировки на «Комсомольце» не прошли даром.

Вымотались за вахту отчаянно. Вымазались в угольной пыли невероятно, еле в бане отмылись. Радость только в том, что мылись пресной водой. Этим преимуществом пользовалась на крейсере лишь машинная команда.

Однажды в машинном отделении меня, как «новичка», послали нести вахту в коридор-вале. Дело простое: следи, чтобы опорные подшипники не грелись. Но условия там самые неблагоприятные. Бодренько полез в коридор. Думал, как на «Комсомольце», — коридор просторный. А тут помещаешься, только согнувшись пополам. Кислорода ноль процентов, зато сто процентов сырости плюс испарений машинного масла. На океанской зыби корабль то поднимало на большую высоту, то бросало вниз, как в преисподнюю. Эта килевая качка вымотала меня — и часу не прошло. Я не ходил, а ползал, ощупывая подшипники. На мое несчастье, один из них становился все горячее и горячее. Как я ни старался, он продолжал греться… Пришлось лезть в машинное отделение докладывать. Удерживаясь за все, что не крутится, кое-как добрался до раструба. Какая же это благодать свежий воздух! Одни только корабельные «духи» знают ему настоящую цену.

— Какая нелегкая вынесла тебя из коридора? — строго спрашивает меня старшина.

— Подшипник.

— Какой подшипник?! Почему же ты, пустая твоя башка, сразу не доложил? Ванька, ментом в коридор, да захвати с собой эту «медузу» и втолкуй ему правила поведения в особых обстоятельствах!

Самое обидное было, что я «медуза». Все можно стерпеть, но «медузу» никак. Если дойдет до ребят — житья не будет.

— Ну что, «умыл» тебя старшина? Лезь быстрее! Показывай подшипник, бесцеремонно подталкивая меня пониже спины, покрикивал вахтенный трюмный. Как кошка! Чтоб в два прыжка! А то и опоздать можем!

Добрались до злосчастного подшипника, а до него уже дотронуться нельзя. С молниеносной быстротой Иван отвинтил медные трубки, подающие воду для охлаждения. Куском ветоши на проволоке, как ершом, прочистил их и верхнюю крышку подшипника. Руки у Ивана как у фокусника — и не углядишь за ними. Пустили побольше воды для охлаждения. Щупаем подшипник. Горячее не становится, вроде бы даже холоднее стал. Минут через двенадцать — пятнадцать Иван снова потрогал подшипник.

— Порядок. Маленько опоздали бы — беды не миновать. Тебе — «губа», а Сережке, старшине, и того хуже. Эх ты, разве так поступают настоящие моряки! Укачало или не укачало, перво-наперво машины, дело. А ты скорехонько полез под раструб вентилятора, забыл о деле, забыл доложить о неполадках во вверенной тебе части машины. Сейчас часть машины, а потом и весь корабль, всех людей тебе доверят…

Давно уж у меня уши горят, а Иван все продолжает отчитывать, учить правилам морской жизни на военном корабле. Стыдно было — словами не перескажешь.

Не знаю почему, то ли из-за деликатности машинистов, то ли по каким другим причинам, но «происшествие» огласки не получило. А переживал я его весь поход.

Следующие вахты мне приходилось нести в той же смене. Постепенно я завоевывал доверие.

— Неудачный коридорный пошел на повышение. Ишь куда поднялся: до индикаторной площадки! — шутили ребята.

Эта та самая площадка, жарче которой в машине места нет. На ней проходило мое второе испытание на выносливость. Температура — точно сидишь внутри парового цилиндра машины. Тебе вручается масленка солидных размеров с мыльной водой и литровый шприц, из которого следует периодически поливать вертикально сколь-вящие и трущиеся части, расположенные под тремя паровыми цилиндрами.

Позже меня даже допустили туда, где энергия пара превращается в движение, где так деловито и слаженно работают шатуны, мотыли, о усердием, точно руками Геркулеса, крутят коленчатый вал, у которого на конце, именуемом гребным валом, вращается, ввинчиваясь в воду, гребной винт…

За работой не заметили, как подошли к Мурманску. Держа курс на Архангельск, в своих водах отряд шел не далее двух-трех миль от береговой черты. Не научи нас ранее Гедримович, пришлось бы нам тут в штурманских делах туго. Вот когда большинство определений мест в море производилось не по маякам и знакам, а по мысам, приметным местам и вершинам. Лоцию зачитывали до дыр. А погода, словно издеваясь, то и дело бросала заряды, закрывая от нас все вершины. Поди угадай их, найди… Раскроет облачко на миг свой хитроватый глаз, и только ты что-то различать начнешь, а оно уже опять веки плотно сомкнет, опустив, как ресницы, полоски тумана. Гедримович ходит и тормошит, требует, чтобы мы побыстрее соображали и проворнее работали у пеленгатора. Потолковал о чем-то с Хирвоненом. Тот спустился в кубрик, принес оттуда тетрадь размером в развернутый лист и под руководством Гедримовича стал что-то, глядя на берег, рисовать. Любопытно!..

Оказывается, вместе с Гедримовичем они зарисовали приметные места берега, мимо которых мы проходили и которые видели под разными углами зрения (курсовыми углами). Гедримович, довольный, похваливал Хирвонена. У того и впрямь получалось хорошо: рельефно изображался берег, его глубина. Постепенно все мы сгрудились у столика Хирвонена.

— Нуто-с, молодые люди, узнаете, что изображено?

— Узнаем.

— Я позволю себе сказать: то, что вы видите в тетради Хирвонена, не только любопытно, но и чрезвычайно полезно в штурманском деле. Я рассказывал вам о стратегическом фарватере в финских шхерах. Так вот, по этому фарватеру во время войны боевые корабли плавали исключительно по подобным зарисовкам. Глубоко убежден в полезности таковых. И теперь прошу при несении штурманской вахты обязательно делать зарисовки. Особого художества здесь не требуется. Делайте так, как умеете. Развивайте глазомер, наблюдательность. Вам это очень пригодится в морской жизни!

В Архангельске по случаю прибытия отряда были объявлены народное гулянье, спортивные состязания, концерт художественной самодеятельности.

Еще не сошли с корабля, а уже почувствовали атмосферу сердечности. Ощущение радости встречи, гостеприимства заполнило все вокруг. Молодцы архангелогородцы, встречали по-русски, от всей души.

Сошли на берег и сразу же попали в дружеские объятия архангельских комсомольцев. Нашлось много старых знакомых по прошлогодней встрече. И тут обнаружилось, что самого тихого и скромного — Герасимова — встречает… дивчина, которую иначе чем северной красой не назовешь! Ну и дела…

Архангелогородцы предложили такую программу: экскурсия по городу — два часа, перерыв на обед — час, соревнования на воде — плавание на тысячу метров, прыжки с десятиметровой вышки, гребные гонки. Николай Богданов предложил включить в программу и «самый сложный морской вид спорта» перетягивание каната.

— Принимается! — со смехом согласились устроители. — Для любителей есть городки. Через полчаса после окончания спортивной части — концерт художественной самодеятельности.

Что нам придется принимать участие в гребных гонках, это мы предполагали, но прыгать с десятиметровой вышки и плыть тысячу метров по реке — такого никто не ожидал. Вся надежда была на Броневицкого, Кузнецова, Каратаева и Энгеля…

Начались соревнования с прыжков в воду. Вначале — с малого трамплина, затем — с пятиметровой вышки. Участвовало десятка два прыгунов. Почти половина — наши.

Всяко бывало: иной точно нож войдет в воду, другой плюхнется так, что диву даешься, как это он живой из воды вылезает. Каждая сторона подбадривала своих. Борьба шла почти на равных. Но все же наши прыгали лучше. Страсти накалялись. И вот наконец последнее — прыжок с десяти метров. Начали архангельские ребята. У них неплохо получалось, особенно у одного, рыжеволосого. Наступила очередь Бориса Каратаева. Все мы замерли, Ведь он ни разу не прыгал с десятиметровой вышки и только под нашим напором согласился выступать. Вот Борис встал, застыл на вышке. Казалось, он слишком долго готовится к прыжку. Наконец его фигура отделилась от вышки и, распластавшись ласточкой, устремилась вниз, а потом, вытянувшись, как меч вонзилась в водную гладь… Вот это прыжок! Мы повскакивали со своих мест, Размахивая бескозырками, закричали: «Молодец, Боря! Молодец!» Зрители дружно аплодировали. Явная победа. Каратаев первенствовал и до этого в других видах прыжков.

Вечер в парке шел своим чередом. Пели на эстраде. Пели зрители. Танцевали. Сменялись номера самодеятельности. Шутки, смех… Но вот раздался гудок труженика-гидрографа. Пора. Архангелогородцы проводили нас до пристани.

Наутро нам предстояло выполнить задание по астрономической практике: астрономическим способом определить место якорной стоянки крейсера и сравнить с абсолютно точным местом, полученным по пеленгу на маяк я расстоянию, измеренному дальномером. Конечно, этим надо было заняться раньше. Но когда? Тут и увольнения в Архангельск, и угольная погрузка, и корабельные работы, и вахты… Правда, наш преподаватель астрономии Алексеев не раз нам говорил: «У приличного штурмана всегда найдется время для определения местоположения корабля в море». А кто же захочет быть плохим штурманом?!

Сколько же понадобилось Алексееву терпения, педагогического такта, чтобы во время летней практики приучить нас пользоваться секстаном, звездным глобусом, ловить солнышко, которое почему-то в трубе секстана упрямо не желало сойти со своих высот на видимый горизонт!..

Еще в училище, читая теоретический курс астрономии, самой неясной для наших юношеских голов науки, Алексеев с величайшим терпением и завидной настойчивостью втолковывал всем нам купно и каждому по отдельности законы небесной механики, математических способов определения места по солнцу, луне, планетам и звездам, в чем, по правде сказать, без его пастырской руки нам бы, если учесть величайшую путаницу звездного неба, век не разобраться… Мы уважали его за доброжелательность, за искренность, за желание научить нас уму-разуму. Но не считали грехом воспользоваться его добротой и мягкостью. Не такие отношения сложились у нас с Беспятовым — у того зачеты сдавали по нескольку раз, до тех пор пока он не убеждался в твердом знании предмета. По молодости лет вначале нам казалось, что Беспятов, приверженец старого строя, нарочно придирается к курсантам-краснофлотцам, глумится над нашей неграмотностью. Позже ребята заметили, что, когда отвечали хорошо, глаза у Беспятова теплели… Повелось так: кто не твердо знал предмет, на зачет не ходил. Стыдно было перед стариком. Беспятов был авторитетным и уважаемым человеком в училище. Он жил только его интересами. Даже квартира Беспятова была в соседнем, примыкающем к зданию училища доме.

Великое спасибо преподавателям Б. А. Алексееву, М. М. Беспятову и многим другим, которые все-таки сделали нас людьми, разбирающимися в мореходных науках!

Почти ежедневные тренировки, особенно при несении штурманской вахты, делали свое дело. С солнцем мы научились управляться при чистом горизонте и небольшой качке довольно сносно, по нашему понятию, с ошибкой в пределах трех — пяти миль. Но и теперь бывали курьезы… Чаще, чем у других, они случались у Володи Перелыгина, который не очень-то жаловал астрономию. В пример нам ставили всегда Хирвонена, Соловьева, Ладинского.

Задание Алексеева с грехом пополам мы выполнили. Многие не вышли за пределы трех миль. Наши завзятые астрономы вошли в двухмильную зону. А Хирвонен угодил прямо в «яблочко». Даже не очень щедрый на похвалу Алексеев и тот, подводя итоги, заключил:

— Феноменально, но против факта деваться некуда. Хирвонен задание выполнил блестяще. Очень рад, очень рад!

Бряндинский нарисовал в стенгазете карикатуру «Наши астрономы». Перелыгин был изображен сидящим на маяке, Хирвонен горделиво высился на мостике крейсера…

«Хау ду ю ду»

Обменявшись прощальными сигналами с нашим северным спутником гидрографом, отряд снялся с якоря. Мы держали путь в Ледовитый океан, который за время нашего отсутствия посуровел, задышал холодными ветрами, стал гребнями волн набегать на борта кораблей.

Еще в Белом море Гедримович и особенно Алексеев начали чаще вызывать нас на астрономические наблюдения, требуя решения все большего числа задач. Всякие попытки хоть намекнуть на то, что мешает погода, непреклонно отвергались:

— Море не паркетный зал. Уметь работать в трудных условиях — значит уметь работать в любых условиях. На войне самая благоприятная погода — это плохая погода, которая затрудняет действия противника.

Отряд шел вне видимости берегов. Ничто другое, кроме астрономии, не могло определить его место в океане. Может быть, поэтому все, не зная устали, брали высоты, работали с альманахом, с мореходными таблицами и усердно разрешали загадку: где же мы плывем в океане?

В один из дней отряд резко повернул почти на зюйд, к берегу. Нам принесли новые карты северной части норвежских фиордов. Появился Гедримович.

— Для сокращения расстояния и экономии угля часть пути отряд пойдет фиордами. Кроме всего ранее сказанного прошу в обязательном порядке производить зарисовки приметных мест корабельного фарватера. Рекомендую при всяких неразрешимых на «курсантских дебатах» вопросах в любое время подчеркиваю, в любое время — обращаться к нам. — Жест в сторону Алексеева и стоящего рядом с ним Никанора Игнатьевича.

Разумеется, у многих эти штурманские зарисовки выглядели как детские рисунки. Отличились те, у кого и раньше дело обстояло неплохо, и художники стенгазеты Обухов, Соловьев, Романов. Наши «штурманские боги» сменили гнев на милость. Гедримович взял произведение Соловьева и стал разглядывать его с какой-то особой ласковой внимательностью, затем показал его нам и с большой теплотой сказал:

— Вот вам работа, которая принесла мне утешение и неподдельную радость. Ставлю ее всем в пример.

За сутки до прихода в Берген па «Авроре» все свободные от вахт были собраны у продольного мостика, с которого комиссар корабля объявил:

— Скоро придем в Берген. Большинству он знаком по прошлому походу. Как вести себя, повторять не стану — сами знаете. Но есть и новое. В Бергене стоит отряд американских эскадренных миноносцев. На рейде будем находиться неподалеку друг от друга. Наши корабли, дисциплину, культуру, внешний вид и поведение моряков на берегу будут сравнивать и оценивать. Могут быть провокации. На них не поддаваться! Мы с командиром рекомендуем на берегу время проводить группами — по три, лучше по пять человек. Помните о чести флага Красного Флота.

Команду распустили. Везде только и разговору что про американцев. Какие у них корабли?.. Сами они что за люди?.. В общем, международная тема завладела всеми.

По случаю международного смотра и без того чистенькую «Аврору» прибирали, что невесту к свадьбе. Верхнюю палубу второй раз драили с песочком, ползая на коленях. Работали до седьмого пота, подбадривая себя шутками.

К назначенному сроку все было сделано в ажуре, как любил говорить главный боцман крейсера. Прибранная, ухоженная, «Аврора» и впрямь была хороша.

Берген встречал нас, как старых знакомых, радостно. После всех официальных церемоний мы с любопытством принялись рассматривать четырехтрубные американские миноносцы. Их внешний вид, за исключением более овальных носовых обводов, далеко уступал нашим кораблям. А вот то, что на каждом миноносце имелись моторные катера, явно всем пришлось по душе. У нас даже на крейсере моторных катеров в то время не было.

Кроме нас и американцев на рейде, вдалеке от наших кораблей, стояла французская канонерская лодки «Анкер».

При увольнении на берег почти каждый участник прошлогоднего похода встречал знакомых. Никакой отчужденности и настороженности, даже застенчивые фрекен смело здоровались с нашим братом. На сей раз норвежских мальчишек было — не протиснуться. Они окружали нас, хватали за руки, пытались куда-то тащить, провожали гурьбой, что-то горячо говорили.

На берегу встретили американцев. Как правило, парни рослые, форма не лишена изящества, особенно интересны были брюки клеш, которые не имели ни одной пуговицы, а па бедрах зашнуровывались, чтобы при падении в воду их можно было быстро снять. Головной убор — белая панама с вертикально поднятыми жесткими полями. Американцы не чурались знакомства с нами, но стоило появиться их патрулю, вооруженному резиновыми дубинками, — полная отчужденность.

С французами, несмотря на запрет их начальства, у нас сложились самые дружеские отношения. «Камарад» — было словом, которое нас сближало. Нередко дружеское похлопывание по плечу подкреплялось небольшой бутылочкой норвежского пива, жадными расспросами о жизни страны рабочих и крестьян.

Симпатичные ребята — французские матросы в своих томно-синих беретах с кокетливыми помпончиками. Их поражала простота отношений на наших кораблях между офицерами, как они говорили, и подчиненными. Добротности нашего обмундирования они откровенно завидовали. Мы поинтересовались, почему их канонерка стоит на отшибе, далеко от наших кораблей. Из жарких речей французских ребят кое-как, с грехом пополам, уразумели: их командир, боясь нашего «красного» влияния, хотел даже покинуть рейд. Покинуть не покинул, но общаться экипажу канонерки с красными матросами запретил.

По традиции в один из дней для нашего отряда были назначены гребные гонки. Стараемся. Сами чувствуем, видим: гребем все, как один человек. Наш катер уже вырвался вперед корпуса на четыре. Вдруг слышим — с американского миноносца матросы что-то кричат и свистят. Это нас-то, призовых, освистывают?! Этого еще не хватало. Всех злость взяла. Сейчас мы вам покажем «хау ду ю ду»… Со второго миноносца свистят еще пронзительнее.

— Орлы, носы не вешать! Гребете — лучше быть но может! — подбадривает нас командир катера Грицюк.

Гонку мы выиграли. На американцев были злы до предела. Отошли только много позже, когда узнали, что у американцев свист — знак одобрения. Вот ведь как бывает!

Во время прошлого похода в Тронхейме местные коммунисты устроили вечер смычки с экипажами советских кораблей. Это врезалось в память. Теперь и бергенцы предложили провести прощальный вечер в самом большом рабочем клубе. Мы, разумеется, согласились.

В клубе сразу установилась атмосфера настоящей дружбы. Хором пели понравившиеся норвежцам русские песни. В образовавшемся кругу — танцы. Одним словом, разошлась, развеселилась молодежь.

Михаил Рязанов, стоя у открытого окна, увидел на улице небольшую группу французов.

— Камарад! — помахал он им рукой, жестом приглашая в клуб.

Появление французов у хозяев возражений не встретило.

— Ребята, давайте «Яблочко»!

Мы стали напевать мотив, прихлопывая в ладоши. В круг вышел Кухаренко, потом Перелыгин, Умовский, за ними потянулись и другие… Стихийно началось настоящее флотское «Яблочко»… Как только стены выдержали! Под наше «Яблочко» даже французы сольно отбили чечетку. Смех, аплодисменты… Со всех сторон несется: «Камарад!.. То-ва-рыш!..»

— Ребята, мы же интернационалисты, давайте пригласим и американцев! — предложил кто-то.

Но, к нашему удивлению, услышав про американцев, норвежцы решительно запротестовали. Никакие уговоры не помогли. Закончился вечер пением «Интернационала».

Финиш навигационного марафона

Кажется, весь Берген высыпал на улицы, на набережные, провожая корабли нашего отряда. Целая флотилия рыбачьих, прогулочных, спортивных моторных лодок долго сопровождала нас.

Раньше мы не считали, сколько дней осталось до возвращения в Кронштадт. Теперь нередко можно было услышать:

— Как, флагштур (это, стало быть, Хирвонен), сколько суток после твоей вахты нам еще шлепать до крепости, Петром сотворенной?

— Очевидно, столько, сколько пройдем, — с невозмутимым видом отвечал Саша.

Много позже мы узнали, что среди моряков разных стран бытует примета: у уходящих в море не спрашивать, когда они вернутся. В эпоху гребного и парусного флота существование такого поверья было понятно. А как же на флоте XX века?..

Мы больше в открытую не интересовались сроками возвращения. Разве что как бы случайно циркулем-измерителем разика два вымеришь по генеральной карте оставшееся расстояние до Кронштадта, полученную сумму миль разделишь на среднечасовой ход корабля, а результат умножишь на двадцать четыре… Так ведь это же сам измеряешь, сам делишь и сам считаешь!

…Вместе с сигнальщиками несем вахту на ходу. Погода шалит — зыбь. Смотреть долго на такие волны — привыкнуть надо. А глянешь в бинокль, когда горизонт качается, точно человек в крепком хмелю, — и вовсе скверно.

— Слева сорок пять — дым! — докладывает вахтенному начальнику старшина сигнальщиков.

Смотрю туда, никакого дыма не вижу. Спрашиваю у старшины. Тот показывает рукой. Как ни всматриваюсь в горизонт, но, кроме рваных седых облаков, ничего не вижу. Наконец в одном месте узрел что-то черно-рыжее. Это и был дым.

— Старшина сигнальщиков! Почему не докладываете о плавающем предмете, справа десять, расстояние семь кабельтовых? — раздается грозный голос вахтенного начальника.

— Есть, докладывать… Вот глазастый!.. Опять раньше нас увидел… Твой сектор сорок пять — девяносто градусов правого борта. Гляди в оба: чтобы щепку и ту заметить. Лучше о всяком мусоре доложить, чем что-то пропустить, — наставлял меня старшина сигнальщиков.

Обо всем замеченном на поверхности воды с сигнального мостика шли доклады на ходовой мостик.

— Мина, курсовой, левый борт пять, дистанция пять кабельтовых! — закричал сигнальщик левого борта.

— Поднять «Еры», «Зюйд», «Покой» до места. Право на борт! Дать сигнал сиреной! — командует вахтенный начальник.

Корабль стал резко уходить вправо. Тревожно, прерывисто загудела сирена. Из штурманской рубки на ходовой мостик выскочил Поленов.

Корабли, выполнив коордонат (зигзаг), разошлись с «миной», которая оказалась каким-то безвредным предметом шарообразной формы.

— На сигнальном! — раздался голос командира. — Службу вашу одобряю. Продолжайте в том же духе. Смотрите, настоящую мину не пропустите. Тут всякое может быть. В войну в этом районе Северного моря их ставили тысячами…

«Минный инцидент» взбудоражил всех. На «фокусников» (так в шутку звали сигнальщиков за их манипуляции с флажками) стали смотреть с уважением. Даже «духи» признали важность службы, которая и в мирное время может уберечь корабль от гибели.

Плывем Северным морем. Зыбь зыбью, а вдобавок еще и размокропогодилось: ливень, никаких тебе горизонтов для астрономических наблюдений, а берега давным-давно и след простыл.

Все свободные от вахт и занятий улеглись на рундуки. Шли тихие разговоры. Иные читали, предпочитая книги, очень далекие от математических формул… В это-то время и пришел к нам командир корабля Поленов. Он приказал пригласить курсантов из соседнего кубрика. Когда все собрались, командир начал разговор по душам:

— Мне передавали, что «минное происшествие», свидетелями которого все мы недавно были, вызвало в вашей среде оживленные дебаты, возникли вопросы: как же быть ночью, как избежать опасности даже в мирных, невоенных условиях? Ваше беспокойство меня радует. Беспокоитесь — значит, думаете, думаете значит, ищете ответа, решения. Не инертность, а поиск владеет вами. Это правильно! Только поиск продвигает науку вперед, в том числе и морскую. Будем надеяться, из вашей среды ищущие сделают много полезного для флота… Мы вас привлекаем к несению вахты сигнальщиков не только для того, чтобы вы поднаторели в передаче семафоров, флажных сигналов, в работе клотиком. Все это, безусловно, нужно уметь делать вахтенному начальнику не хуже, а обязательно лучше самих сигнальщиков. Но главное — мы хотим научить вас наблюдать в море за водной поверхностью. В самом недалеком будущем наблюдение за воздухом и под водой, по моему глубокому убеждению, станет не менее важным. Умение наблюдать — это, если хотите, искусство. И как всякое искусство, оно требует бесконечного совершенствования, а стало быть, упорнейшего труда.

На воде надо уметь видеть, и далеко видеть… даже щепку. Иначе могут быть самые серьезные последствия, вплоть до гибели людей и корабля. Ваш преподаватель военно-морской истории, очевидно, рассказывал вам о гибели трех английских крейсеров от атаки одной немецкой субмарины в минувшей войне. А все произошло из-за того, что кто-то из несущих службу наблюдения на английских кораблях принял перископ подводной лодки за какой-то безобидный предмет, может быть, даже за консервную банку. Он не заметил, что вода не колышет, а обтекает эту «консервную банку», в то время как пустая консервная банка сама должна болтаться в воде, как поплавок. Вот в чем суть. Суть — в тонкости наблюдения. Всякое мастерство для своего достижения и совершенствования требует времени и тренировки. Выработайте для себя правило: чем бы вы ни занимались, всегда наблюдайте за морем… Недалеко то время, когда вы, закончив училище, будете произведены в вахтенные начальники…

— Эх, поскорее бы! — вздохнул кто-то.

— Не спешите, уверяю вас — оставшееся время промелькнет, и не заметите. Главное, что мне хотелось сказать вам перед скорым входом в балтийские проливы: на каждом корабле его командир, начальствующие лица, несущие ходовую вахту, обязаны на море видеть и слышать раньше и лучше лиц службы наблюдения! Только при этом условии можно быть уверенным, что корабль находится в надежных командирских руках. Рекомендую это твердо запомнить. Желаю успехов в освоении законов военно-морской службы!

— Стать смирно! — раздалась команда вслед уходящему на мостик командиру крейсера.

Поленова мы уважали, но и побаивались. В наших глазах он был олицетворением настоящего командира военного корабля. Все сказанное им мы впитывали без остатка и никаким сомнениям не подвергали. Сейчас, спустя много лет, опытом флотской службы могу подтвердить всю справедливость наставлений командира «Авроры».

…Отряд идет вперед, непогода остается позади. Балтийское море встретило нас румяным утром, легоньким ветерком. Зато Гедримович и Алексеев учинили нам поистине астрономо-навигационный марафон, освободив от всех прочих дел и нарядов. Наблюдение — задача, и так без конца… Когда же пошли вблизи восточного берега моря, то тут одно только требование: где находимся? мимо чего проплываем? При этом обязательно давай полную характеристику! Не меньшую, чем в лоции.

Вошли в Финский залив. Здесь астрономический марафон финишировал, а навигационный стал еще труднее. Именно: чем ближе к дому, тем труднее. «Волхвы» требовали от нас детальнейшего знания островов… Маяки и знаки, их характеристики — наизусть!.. Описание дна морского с многочисленными банками спрашивали с нас так, точно мы по нему пешком ходили и все видели. Наконец-то у острова Сескар объявили: штурманская вахта закрыта. Финиш. «У-ра!» Пожалуй, «ура»-то кричать было рановато… Ведь оценки за практику нам еще не объявляли. Каждому хотелось знать, каковы его результаты. Только теперь мы поняли, что «волхвы» гоняли нас па марафоне, чтобы окончательно проверить наши познания в мореходных науках. Ну что же, поживем — увидим. Ждать осталось недолго.

Тем временем отряд, пройдя Сескар, уменьшил ход. С чего бы это? Ближе, к нам, по направлению к Копорской губе, дымя что есть мочи, буксир тянул большой корабельный щит. Много левее были видны огромные буруны двух эсминцев. На баке крейсера собралась чуть ли не половина экипажа, все с интересом наблюдали…

— Сейчас жахнут, — пробасил кто-то, видимо, из комендоров.

Сначала полыхнули орудийные вспышки, а затем дошел и звук выстрелов. Через несколько секунд по обеим сторонам щита выросли по два водяных султана. Еще вспышки и орудийный гул. Опять та же картина. Вспышки — залпы, вспышки — залпы.

— Перешли на поражение, — со знанием дела заметил кто-то.

Щит порою за водяными султанами вовсе не был виден. Столбы воды, немного перемещаясь — то за щитом, то перед ним, — своими всплесками совсем закрывали его.

— Вот дают, вот дают прикурить! — с восхищением повторял старшина орудия, в расчет которого входили и курсанты.

Зрелище захватывающее, но короткое. Всего несколько минут — и стрельба прекратилась. Для нас событие исключительное! Мы видели первую в жизни артиллерийскую атаку наших замечательных миноносцев. Неизгладимое, на всю жизнь, впечатление. Прекрасное завершение нашей летней практики.

Молекулы, пушки, торпеды

Летняя практика 1925 года закончилась традиционными общеучилищными гонками на Малом и Восточном Кронштадтских рейдах.

Состязались мы на катерах, вельботах и шестивесельных ялах. К чести бывших «подготовиловцев», добрая половина призов осталась за ними. Наш катер занял первое место. Каждому из нас выдали жетон в виде спасательного круга с перекрещенными веслами и римской цифрой «I». Гонку под парусами выиграл катер, на котором старшиной имел честь быть пишущий эти строки. Приз нагрудный жетон в виде темно-синего эмалевого щита с накладной золотой шестеркой и разрезным фоком — был особенно красив.

Находясь в отпуску, эти знаки морской доблести мы носили на фланелевках с особой гордостью. Хвастаться не хвастались, а рассказать, в каких жарких схватках они добыты, не отказывались. Слушая нас, парни хмыкали, девчата восхищались, а мы при этом искренне сожалели, что нет с нами и не будет Володи Перелыгина (в силу некоторых обстоятельств ему пришлось уйти из училища). Вот уж кто рассказал бы: мы и сами не разобрали бы, что было, а чего не было…

Возвращаемся из отпуска в Ленинград. Училище на месте. Все по-прежнему. А вот народу курсантского и училище прибавилось. Что сие значит? Оказалось, Военно-морское подготовительное училище расформировано, его выпускники переданы в высшие училища, в том числе и в наше.

Наше училище выпускало универсалов — вахтенных начальников. Каждый выпускник мог быть назначен на корабль штурманом, артиллеристом, торпедистом, минером и даже ревизором, проще говоря — хозяйственником. Исходя из этого и был построен весь курс обучения. Первый год: математическая подготовка, мореходные науки, морская практика; второй год: продолжение мореходных наук, основное изучение оружия, зимой — в училище, летом — на боевых кораблях, в арсеналах — с практическим применением оружия; третий год: мореходные науки, основная тренировка в артиллерийских и торпедных стрельбах, государственный экзамен. Летом в качестве корабельных курсантов — практика на боевых кораблях, на командных должностях. Затем выпуск на основе оценок госэкзамена и командования кораблей за практику. Такая система, не лишенная своей логики, была в старом флоте, она оставалась и до начала тридцатых годов.

Все началось с химии, с ее теоретической части. Преподаватель инженер-химик Абрамов читал свой предмет мастерски, иллюстрируя лекции остроумными примерами. Абрамова мы очень уважали, дивились, как он свободно владеет материалом. И все же, кроме Волкова, Романовского, Афиногенова и Алферова, у которых хватало воображения видеть все эти молекулы, большинство из нас, честно говоря, химию зубрили. Зубрили до умопомрачения.

Если Абрамов был очень требовательным преподавателем, то Ворожейкин человек известный в мире химиков — и вовсе не давал нам спуску. Зачеты сдавали ему по многу раз, пока он не убеждался, что знания у курсанта твердые.

Ворожейкин и Абрамов все же заставили нас химию осилить, и мы смогли приступить к практическим работам. Химическая лаборатория, так же как и физический кабинет, в училище была оборудована прекрасно. Рабочие столы, шкафы, полочки, вытяжные шкафы — все сделано из чистой, без сучка, светлой березы. Табуретки для занимающихся тоже из березы, с конусообразными массивными ножками, на которых установлена небольшая, с углублением, чтобы было удобнее сидеть, массивная крышка, закрашенная черным лаком. Жаль, что теперь таких не делают.

Практические работы нам были больше по душе. После одной из них Абрамов сказал:

— С теорией вы выплыли в свободном плавании, что ж, это неплохо. Мы с вами научились делать пороха, правда — в мизерных количествах, но все же пороха, взрывчатые вещества. Остается самая малость — взрыватель, вернее его капсюль, или, как в просторечии называют, пистон. Сейчас мы попробуем получить гремучую ртуть.

Абрамов показал нам, как это делается, и попросил Волкова и Торева повторить операцию самостоятельно.

Пока Абрамов, уйдя в дальний угол, чем-то занимался, ребята успели увеличить объем и вес компонентов вдвое. Полученную горошину положили на наковальню, и Волков трахнул по ней молотком… Зазвенели разбитые химические пробирки, одно стекло в вытяжном шкафу…

— Поздравляю с окончанием курса химии. Все как обычно. — Глаза Абрамова смеются.

Лаборант, подбирая разбитое стекло, ворчит:

— Каждый раз на этом самом месте… Только успевай посуду заготавливать…

На этом наше химическое образование закончилось.

Приступили к изучению артиллерийского, торпедного и минного оружия. Занятия по артиллерии вел Шейн. Для этого человека, влюбленного в свое дело, артиллерия действительно являлась «богом войны». Он был искренне убежден, что важнее артиллерии на флоте ничего нет. Калибры, пробиваемость, дальность, скорострельность, вес снарядов, пороховых зарядов приводили нас в изумление. Артиллерией увлеклись все. В артиллерийском кабинете стояли артиллерийские установки до 120 миллиметров. Что касается более крупных калибров, то их изучали только по отлично выполненным чертежам. Не будь в кабинете главстаршин-лаборантов, завзятых комендоров, мы не смогли бы как следует изучить артиллерийское дело. Шейн часто рекомендовал при затруднениях обращаться именно к ним. Он постоянно внушал нам:

— Придете на корабли, не стесняйтесь учиться у старшин-сверхсрочников. Они имеют богатейший опыт. Вообще, молодые люди, будете командирами — не кичитесь, не козыряйте своими знаниями. Главное — не торопитесь использовать данную вам власть, будьте скупы на взыскания и внимательны к стараниям подчиненных… Как видите, я уже лыс, поверьте мне: не утверждайте себя властью, данной вам, а добивайтесь, чтобы подчиненные признали в вас командира. Это великое дело, когда подчиненные в вас верят. В артиллерии секунды решают все. Понимаете, какое значение в этих условиях имеет взаимное доверие и, я бы сказал, уважение. Артиллерийская служба требует во всем величайшего порядка и дисциплины, а они начинаются с головы — с командира, то есть с вас. Учитесь быть подтянутыми и во всем аккуратными!

Артиллерию мы изучали старательно и знали ее, как говорил Шейн, «подходяще».

Минное оружие неожиданно для нас стал преподавать Суйковский. Предмет он знал превосходно. В первую мировую войну Суйковский был старшим офицером на одном из крейсеров, которые ставили мины у берегов Германии, чуть ли не в Кильской бухте, чем нанесли значительный урон противнику и заставили его втянуться в широкие и дорогостоящие тральные операции.

Новая встреча была обоюдно приятна. Суйковский, видя знакомые лица, даже расчувствовался:

— Повзрослели-те как… Еще бы! Два года — срок немалый.

Выдержав небольшую паузу, Суйковский так начал свою первую лекцию:

— Русский флот в развитии и применении минного оружия всегда был впереди других флотов. Достаточно обратиться к событиям и опыту минувшей войны на Балтике…

Началось изучение бывших тогда на вооружения мин 1908 и 1912 годов, бесхитростных по конструкции, но внушительных по разрушительной силе.

Торпедным оружием мы занимались под руководством Добровольского, воспитанника самого Л. Г. Гончарова — профессора Военно-морской академии, авторитетнейшего на флоте ученого в области развития боевых средств на море и средств борьбы с ними. Добровольский ваял на себя все вопросы, связанные с историей развития и теорией торпедного оружия. Изучение материальной части торпед и торпедных аппаратов шло под руководством лаборанта Осипова, а проще — дяди Яши, истинного «бога» торпедного дела.

Торпеда своей машиной и всем хозяйством, связанным с движением в водной среде, остроумной системой управления вертикальными и горизонтальными рулями меня просто приворожила. Это тебе не артиллерийский снаряд: вылетел из ствола и летит, неуправляемый. Торпеда, точно живое существо, сама держит направление сразу в двух измерениях и несет заряд более ста килограммов.

В нашем классе, как и на всем курсе, возникали жаркие дебаты. Спорили о преимуществах артиллерии и торпед. Артиллерия, безусловно, оружие надежное, но для нее надо строить линкоры, а вот торпедой можно стрелять с любого катера…

— С аэропланов бомбы бросают, а почему не могут бросать торпеды? — как-то мечтательно заявил Алферов.

Володя у нас был известный фантазер — то у него «икс-лучи», то теперь с аэропланов торпеды кидать собирается.

Однако споры спорами. А как решить, кем быть? Вот жгучий вопрос вопросов, который вставал перед нами…

Летняя практика 1928 года

Нашему классу посчастливилось: практику по артиллерии, то есть комендорские стрельбы, будем проходить на знаменитой канонерской лодке «Красное Знамя»; ранее носившей наименование «Храбрый». Знаменит этот корабль был боями в Рижском заливе, в Моонзунде, с превосходящими силами кайзеровских миноносцев. В этих боях он неизменно добивался успеха.

Экипаж канонерской лодки, от командира до любого комендора, был подобран из мастеров своего дела. Это они вместе с другими отважными матросами Балтики не пустили в Финский залив кайзеровский флот, призванный русскими капиталистами для подавления революционного питерского пролетариата. Вот на каком корабле предстояло нам проходить практику.

С почтительным трепетом всходили мы на его борт. Как всегда, практика началась с изучения корабля. По вооружению с нами занимался корабельный артиллерист. По устройству корабля — старший механик.

…Лето. Жара. Занятия проходят на верхней палубе, в тени надстройки. Механик рассказывает нам историю строительства корабля. Речь его обстоятельная, ровная, каждое слово к месту.

— Поди, скучно много лет служить на одном корабле? — задает вопрос Виктор Герасимов.

— Почему скучно? Это же для меня родной дом. Разве может быть скучно в таком доме! Два года назад предлагали мне перейти на «Комсомолец» старшим механиком. Категорически отказался. Заявил, что до последних дней жизни буду на родном корабле, где горя и радостей было вдосталь, и дороже в морской нелегкой службе у меня ничего нет…

Начались комендорские стволиковые стрельбы 37-миллиметровыми снарядами. Когда в ствол большого калибра вставляется ствол под 37-миллиметровый снаряд, работают оба наводчика — замочный и заряжающий. Щит площадью 25–30 квадратных метров буксируется на расстоянии 10–12 кабельтовых. Оценка число попаданий. Так, пара за парой, мы и стреляли. Лучше всех стреляли Романовский с Горевым.

Однажды объявили: завтра в Копорской губе по плану учения канонерская лодка должна высаживать десант, в десант идут курсанты. Старшиной одного из двух корабельных гребных катеров назначили меня.

…Раннее утро. Штиль. Скоро пойдем высаживать десант. Встал на кнехт, чтобы еще раз проверить, как все закреплено в вываленном за борт катере. И вдруг… точно кто-то стукнул по ногам — и я лежу на верхней палубе. Ничего не понимаю. Корабль продолжает движение. С мостика раздается голос старпома Карпова:

— Аварийная тревога!

Канонерская лодка замедляет ход, а затем и вовсе останавливается. На корабле мы люди временные, поэтому по всем тревогам у нас одно место — на верхней палубе по правому борту, в районе кожуха дымовой трубы. Быстро построились. Видим: с поразительной быстротой для его лет старший механик ныряет то в один отсек, то в другой. Вот он с необычайным проворством вылезает уже из котельного отделения и скрывается в машинном. Чувствуем: дифферент на нос увеличивается. За бортом вода как будто ближе к верхней палубе стала.

— Аварийной партии завести пластырь! Половина курсантов на пластырь! — командует Карпов.

Все работают без суеты, молча и быстро. В районе носовой части внизу слышны удары кувалд — стало быть, ставят подпоры или аварийные щиты. По нашему разумению, аварийное учение идет слаженно. Механик что-то негромко сказал Карпову, и он скомандовал:

— Всем курсантам переносные ручные помпы спустить в большой кубрик! Голос Карпова как будто несколько тревожен.

Не без затруднений спускаем помпы в кубрик. Но что это?! В кубрике полно воды, почти до колен. Ученье — понятно! Однако зачем напускать столько воды в кубрик? Непонятно… С помощью трюмных быстро пустили в дело помпы, отливные рукава протянули на верхнюю палубу через входной люк.

— На размахи встать по четыре человека! Работать что есть сил в три смены! Остальным откачивать воду ведрами по цепочке! — командует Карпов.

Работаем в бешеном темпе. Больше чем на пять, а то и на три минуты духу не хватает. Откуда-то в кубрике появился стармех. Осмотрел все углы, что-то прикинул:

— Молодцы ребятишки! Дело идет на лад. Прошу темпы не снижать. Повышать можете сколько сил хватит, а снижать ни в коем случае!

Работаем без устали. Воды в кубрике стало наполовину меньше. Чуть снизим темп, она опять откуда-то прибавляется. Снова нажимаем. Чувствуем, корабль медленно движется вперед. Сверху ребята передали: идем курсом на Кронштадт.

Уже несколько пасов мы работаем на откачке воды, а внутри корабля трудятся аварийные партии, оглашая его звуками кувалд. Нигде никакой нервозности. Тон всему задают вездесущий старший механик и старпом.

Даже тогда, когда па подходе к Кронштадту к кораблю приблизились буксиры, а один, ошвартовавшись у борта, стал своими водоотливными средствами откачивать воду, когда из кубрика вода ушла и перестали работать па ручных помпах, мы все еще считали — проводится аварийное учение. И только когда корабль был экстренно поставлен в док и мы увидели размеры повреждений от посадки его на не обозначенную на карте «сахарную голову», поняли, в каком тяжелом положении он находился и что не случилось с ним самого большого бедствия только благодаря старшему механику, отлично знавшему свой корабль, до последнего винтика и заклепки, благодаря распорядительности, хладнокровию, выдержке командного состава и великолепной выучка экипажа.

Мы получили тяжелый, но нужный урок. Поняли, как надо знать свой дом-корабль, как бороться за его живучесть и как подобает себя вести командному составу в критической ситуации.

На этом наша артиллерийская практика на «Красном Знамени» закончилась. Зато мы узнали, что такое доковые работы, очищая железными щетками подводную часть корабля до металлического блеска.

После «Красного Знамени» штурманскую практику проходили на берегу, в Петергофе. Все тот же Алексеев с неизменным Никанором Игнатьевичем Сурьяниновым учили нас уму-разуму. Занимались мы главным образом береговыми астрономическими наблюдениями с помощью искусственного горизонта, шлюпочным промером, получали первоначальные навыки, необходимые каждому в съеме береговой черты.

А вскоре наша группа перебралась в Кронштадт для практики по минному, подрывному делу и торпедному оружию. На небольшом корабле «Мина» под руководством корифеев минного дела Киткина и Тепина мы собственноручно, как положено в минной партии, готовили мины к постановке, ставили их, как это делают на боевых кораблях, а потом выбирали. Работенка не из легких. Каждую мину, цепляющуюся за грунт лапами минного якоря, нужно было подтянуть к борту корабля и поднять вместе с якорем, минреп протереть, тщательно смазать густым, как тавот, маслом, намотать при строго определенном натяжений на вьюшку. Извозились мы в масле и грязи от носа до пяток. Может, поэтому среди нашей группы особых охотников заниматься минным делом не нашлось.

Зато все были покорены торпедным оружием. Огромные светлые мастерские. Над приборами торпед работают в чистейших халатах. Машины отлаживают так, что они тикают, как хорошие часы. Умное создание — торпеда. Вон их сколько дремлет в стеллажах, и каждая ожидает своего часа. «Торпеды и их носители это наше стремление, наше призвание» — так думали многие…

Вместо бескозырки — «мичманка»

После назначения от нас командиров взводов и отделений на младшие курсы все мы, уже третьекурсники, легко разместились в бывшей церкви на третьем этаже, над парадным входом. Вот и стали мы старшим курсом. Пошел последний год в стенах училища.

Продолжались занятия по астрономии, навигационной прокладке. К штурманским наукам прибавилась девиация. Основной упор делался на правила артиллерийской и торпедной стрельбы. Кроме занятий по марксизму-ленинизму читался краткий курс принципов организации партийно-политической работы.

На первое занятие по девиации идем в девиационный кабинет. В правой половине кабинета столы, табуретки, огромная, во всю стену, доска. Все сделано из светлой березы. Над доской девиз: «У хорошего штурмана и плохой инструмент всегда в порядке». У классной доски, кроме белого синий и красный мелки. В левой половине кабинета круглые вращающиеся платформы с магнитными компасами. Всем кабинетным хозяйством ведает все тот же Никанор Игнатьевич Сурьянинов.

В классе уже сидит преподаватель Сергей Иванович Фролов. Личность не менее примечательная, чем М. М. Беспятов.

Читал свои лекции Сергей Иванович так просто и содержательно, что мы почти зримо видели все силы, терзающие мечущуюся стрелку магнитного компаса. Сказанное тут же воспроизводилось в чертежах и формулах на классной доске цветными мелками. Свой рассказ Фролов вел не спеша, чтобы мы успевали все записать и начертить. Лекции были так хороши, что, если запишешь их, то уже никаких учебников не потребуется.

Постепенно перешли к определению и уничтожению девиации, вращаясь на платформе и пеленгуя на восьми курсах истинный Норд, обозначенный на стене кабинета.

Благодаря Сергею Ивановичу девиацию мы знали твердо. Придя на корабли, мы не подвели нашего преподавателя.

Тренировки в управлении артиллерийским огнем и в торпедной стрельбе проводились в специальных кабинетах.

Очередное занятие в кабинете артиллерийской стрельбы. Его проводит Винтер — тот самый, который был артиллеристом на «Авроре», когда крейсер произвел свой исторический выстрел. На полигоне, на заднике, нарисовано облачное небо, волнующееся море. Осветительной аппаратурой можно создать любую видимость. Корабль-цель с помощью различных приспособлений может двигаться под любым курсовым углом и с любой заданной скоростью.

Управляющий огнем находится как бы в боевой рубке и наблюдает за всей обстановкой на море (полигоне), в его власти менять курс и скорость своего корабля. Задача вовсе не из легких. Нужно в течение двух-трех минут определить элементы движения цели (курсовой угол и скорость), изменение расстояния за протекшую минуту, принять решение, с какой дистанции открыть огонь, пристреляться и перейти на поражение. Дорога каждая секунда. Казалось бы, чего тут волноваться: это же не бой, а всего-навсего занятие в кабинете стрельбы, но каждый управляющий огнем вмиг становился пунцовым или бледным…

Управляли огнем по очереди — Саша Козловский, Юлий Романовский, который весь преображался во время стрельбы и действовал с необычайным увлечением, Вася Осико…

Вася Осико, один из заводил и охотников до всяких «баек», проявил незаурядные артиллерийские способности и оправдал уверения Шейна в том, что если Осико к артиллерии будет относиться с таким же рвением, как к рассказам небылиц, то из него может получиться приличный флотский артиллерист.

Самоотверженный труд наших наставников в артиллерийском искусстве принес свои плоды. Добрая половина курса преуспела в артиллерийских делах. Алексей Катков, с которым во время войны я служил на эскадре Черноморского флота, стал флагманским артиллеристом Военно-Морского Флота, Юлий Романовский — начальником научно-исследовательского института, Василий Афиногенов — видным в ВМФ артиллеристом. Иные, такие, как Фокин, Волков, командовали во время войны крупными соединениями надводных кораблей.

Артиллерийские тренировки сменялись тренировками в кабинете торпедной стрельбы. Тут правила вроде бы куда проще, суть сводится к решению треугольника, две стороны которого — путь противника и путь стреляющего корабля, третья — путь торпеды. Определи эти элементы, и дело сделано. Но все оказывается значительно сложнее. Дальность следования торпеды втрое меньше дальности полета снаряда. Значит, до точки торпедного залпа нужно суметь прошмыгнуть под огнем противника несколько десятков кабельтовых, двигаться переменными курсами среди падающих и нацеленных на тебя снарядов несколько минут.

Приборы стрельбы самые простейшие. Торпеды до цели идут не секунды, а минуты. Значит, вся загвоздка в выборе угла упреждения, с которым должна быть выпущена торпеда. Чтобы перекрыть вероятные ошибки, непредвиденные элементы маневрирования цели, стрелять следует несколькими торпедами, направляя их веером. Таких залпов можно произвести от силы три. Больше торпед на миноносце нет. Свои ошибки артиллерист может исправить, изменяя траекторию полета снарядов по дальности и направлению, торпедист такой возможности лишен. Ошибся — все пошло насмарку. Не заметил, как схитрил противник, — торпеды проскочили мимо цели, ратный труд всего экипажа пропал даром. К тому же торпеда — это машина со сложным хозяйством. Готовить ее к действию нужно с ювелирной точностью.

А мы-то наивно представляли себе, что стрелять торпедами проще простого. Тренировали нас до умопомрачения. Немало нашего брата в неурочное время просиживало в кабинете торпедной стрельбы. Да и вообще, чем ближе к концу учебного года, тем чаще и дольше стали задерживаться мы по вечерам в классах, кабинетах и в ротном помещении. Приближалось неумолимое: государственные экзамены.

Со второго курса начальником у нас стал В. П. Гаврилов, К нему можно было обратиться по любому вопросу учебы, флотской жизни и всегда получить исчерпывающий ответ. Мы его очень уважали за блестящий ум, за умение найти общий язык с курсантами. Он по-отечески заботился о нас и во многом помогал.

На последнем курсе нашими умами завладела мысль о часах с секундомером, таких, которые получил предыдущий выпуск от ЦК комсомола. В те годы часы были чуть ли не роскошью, и для нас они стали предметом мечтаний.

Однажды вечером в ротное помещение вошли Алферов, Рязанов и Марасанов вся руководящая тройка курса.

— Были у комиссара Волкова, толковали насчет часов, — сказал Алферов. Пока порадовать вас нечем. Одно узнали: прошлому выпуску ЦК комсомола подарил часы как призванным на флот в двадцать третьем году по комсомольской мобилизации. На нашем курсе многие из такого же призыва, да есть еще и такие, кто призывался на год раньше. Комиссар согласился написать в ЦК комсомола ходатайство, с которым кому-то из курсантов придется поехать в Москву.

Это дело поручили Васе Осико и мне. Получив письменное, за подписью Волкова, ходатайство, мы отправились в Москву. Приехав в столицу, условились встретиться на следующий день у коменданта города и оттуда пойти в ЦК ВЛКСМ. К нужному нам секретарю ЦК комсомола сразу попасть не удалось. Попросили прийти на другой день. Явились в точно назначенное время.

— Здравствуйте, ребята. Каким ветром занесло? По каким делам? — такими словами встретил нас секретарь.

Докладываем суть дела — нашу просьбу поощрить комсомольцев, ушедших на флот в двадцать втором — двадцать третьем годах.

— Экая досада! Мы и не знали, что нынешний выпуск Военно-морского училища состоит из комсомольцев, призванных на флот в двадцать втором двадцать третьем. Вот что, ребята! Часы мы приобретали на золото. Сами знаете, дело это нелегкое. Но не унывайте, мы сделаем все возможное. Уверен, будут у ребят комсомольские часы. А как идут у вас дела? Скоро ведь государственные экзамены. Старайтесь! Честь комсомольскую держите высоко. Как говорят у вас на флоте, «семь футов вам под килем»! Всем ребятам передайте от ЦК комсомола привет. Счастливого вам пути…

Как только мы возвратились в роту, вся братия нашего курса собралась послушать, чем закончилась наша миссия в Москве…

Госэкзамены начались с письменной работы по навигации (прокладке) с решением астрономической задачи. В этот день в училище было особенно торжественно. Тишина. Все ходили словно на цыпочках.

Паркетный пол Зала Революции натерт до зеркального блеска. В шесть рядов вдоль всего зала расставлены столы. Их столько, сколько экзаменующихся. Между рядами столов расстояние не менее двух метров. На каждом столе навигационная карта, прокладочный инструмент, необходимые пособия, мореходные таблицы, несколько хорошо заточенных карандашей и ни одной резинки. У каждого стола табуретка.

Вдали, у самой эстрады, поперек зала несколько столов, покрытых зеленым сукном, — для членов государственной экзаменационной комиссии. Справа и слева от этих столов, вдоль стен, несколько пустых столов — очевидно, для работ, которые мы будем сдавать.

Входим в зал. Каждый выбрал себе стол и стал около него. Появляются члены комиссии. Все штурманские светила флота!.. Вместе с ними несколько взволнованные Гедримович, Алексеев, Рыбаков и Сурьянинов. Комиссия рассаживается за столами. Садимся и мы.

— Товарищи курсанты! — обратился к нам председатель комиссии. — У каждого из вас на столе задание. Прошу начинать. Время пошло. Для исполнения задания дается три часа.

Каждый раскрывает свой пакет и достает задание. Иные перечитывают его дважды. Иные тут же приступают к работе. Через некоторое время наши «волхвы» поднимаются и неторопливо обходят ряды, успокаивая тех, кто чрезмерно волнуется.

Уже пошел второй час отпущенного нам времени. Пыхтим. Первыми закончили работу Хирвонен, Волков, Алферов, за ними все остальные кучно. Вскоре узнали: завалившихся нет. Лучшая работа у Хирвонена. Ай да Саша! Молодец!

После устного экзамена по астрономии, видя наше перенапряжение, Гаврилов посоветовал накануне следующего экзамена ничего не делать, а погулять по набережной и вовремя лечь спать.

Совет был мудрым. И мы последовали ему. Оставшиеся экзамены пошли легче. Все сдали всё и были допущены к летней практике на боевых кораблях в качестве корабельных курсантов. Вместо бескозырок мы надели фуражки с козырьком. Их на флоте называли «мичманками». Настроение — лучше быть не может. Даешь флот! Горы можем своротить…

Без пяти минут командиры

Смысл летней практики в качестве корабельных курсантов состоял в том, чтобы дать возможность пройти стажировку на командных должностях, проверить способности к самостоятельной командной работе в условиях службы на боевом корабле, способности к управлению артиллерийским огнем. Кораблями, наиболее отвечающими этой цели, были линкоры: экипаж более тысячи человек, разнокалиберная артиллерия, весь уклад корабельной жизни, строго соответствующий корабельному уставу… Линкоры являлись олицетворением морской культуры и ее законодателями. Никто из нас еще не бывал на таких кораблях (длина около 200 метров, ширина более 25 метров, осадка 10 метров).

Горя любопытством, подходим на «Водолее» к борту флагманского корабля флота линкору «Марат». На нем будет стажироваться наша группа корабельных курсантов. Вахтенные, принимая швартовы «Водолея», действуют сноровисто, как на учении. Краснофлотцы с кранцами умело, без команды подставляют их под все выпуклости «Водолея», которые могут поцарапать борт линкора. Вахтенный начальник вооружен биноклем, на кисти левой руки у него висит небольшой мегафон для передачи команд и для связи с кормовым сигнальным мостиком. На юте никого лишнего. Нам, еще желторотикам морским, и то видно: службу на «Марате» несут по всем правилам морского искусства. Похоже, что нелегко придется нашему брату.

Выгрузились, пожитки сложили у кормовой боевой рубки. Построились на юте по правому борту. Значит, встречают на корабле с почетом, как командный состав, иначе бы построили по левому борту. Перед всем экипажем показывают, что прибыли не кто-нибудь, а командиры. Мы даже носы задрали.

Появился старпом Шенявский — высокий, сухощавый мужчина с тонкими чертами тщательно выбритого лица. В голосе его куда больше металла, чем благодушия.

— Вольно!.. Вы находитесь на флагманском линкоре, который первым, не без помощи комсомольцев, вошел в строй после разгрома интервентов. Размещаться будете в кубрике, неподалеку от кают-компании. Столоваться придется в кают-компании главстаршин, там старшим главный боцман Захаров, с ним и решайте все вопросы. После того как устроитесь, получите дальнейшие указания о своих обязанностях и заданиях.

Тем временем из кормового люка в сопровождении дежурного по кораблю вышел командир.

— Здравствуйте, товарищи корабельные курсанты! Рады вас приветствовать на борту нашего корабля. Позвольте представиться. Я — командир линкора Вадим Иванович Иванов, не Иванов, а Иванов. Надеюсь, дела у нас дойдут хорошо. Каждый из вас получит служебные обязанности. Ваша практика начнется с детального изучения корабля… Товарищ вахтенный начальник, опять у вас кранцы за бортом!.. Курсантов распустить.

У командира голос спокойный, речь ровная, четкая. Несколько округлое лицо красит доброжелательная улыбка. Внимательные серо-голубые глаза, казалось, замечали все. Надо же такое, разговаривает с нами, а непорядки за бортом увидел…

Назначили нас помощниками командиров — на башни главного калибра и на плутонги (батареи) противоминного калибра.

— Ведайте, заведуйте, учите и воспитывайте! С вас будут спрашивать командиры башен, плутонгов и прочие начальники, — шутил неунывающий Иван Горев.

Собрал нас старпом и объявил: на изучение корабля дается месяц. Выдал всем по общей тетради, в которую каждый Должен зарисовать поотсечно весь корабль, все паровые, водяные, воздушные магистрали, всю систему их переключений, всю схему электросети и способы ее переключений и все остальное, что каждый посчитает нужным. Через месяц состоится зачет по знанию устройства корабля.

От одного этого перечисления можно было впасть в уныние. Когда и как мы сумеем облазить все отсеки да еще изобразить их в чертежах?!

Выручила кают-компания главных старшин, вернее — то, что мы, столуясь там, общались с такими знатоками своего дела, как главстаршина трюмных Майданов, электриков — Носов, торпедистов — Бородин и другие.

Меня назначили помощником командира первой башни. Командиром там был выпускник 1925 года нашего же училища. Безо всяких обиняков он мне сказал:

— Вместе со старшиной башни облазить все закоулки. Расспрашивать не стесняйся, башня в натуре — это тебе не чертежи. Наш главстаршина — хозяин башни — в своих делах великий дока. По башне будешь лазать — суконное обмундирование с регалиями сними, надень рабочее платье.

Начали с преисподней — со штыря, нижней опоры всей башни. Шары подшипника, в котором вертикально вращается штырь, каждый — что здоровенный кулачище, В снарядном погребе в идеальном порядке и состоянии лежат в стеллажах снаряды, каждый из которых без помощи храп-талей и не сдвинешь. В зарядном погребе пеналы с полузарядами чуть ли не в мой рост… Кругом изумительная чистота. Ни соринки, ни пылинки. На палубе шпигованные маты из пенькового троса. Лезем выше и попадаем в перегрузочное отделение, где с элеваторов снаряды и полузаряды подаются на лотки заряжания. Моторы, муфты-джени — для плавности наводки, рычаги, тяги, валы, валики, провода, трубопроводы — всего столько, что, кажется, и вовек не разобраться. Поднимаемся еще выше — в святая святых — боевое отделение, где орудия заряжают, каждое вертикально наводят, а всю башню — горизонтально. Здесь, собственно, и происходит стрельба. Для самостоятельной стрельбы в башне имеется огромный забронированный дальномер. Командир наблюдает за стрельбой, пользуясь башенным перископом, который защищен бронированным колпаком. От всего увиденного впечатление грандиозное! Вот это сооружение!

В боевом отделении все три ствола, как хоботы исполинского чудовища, застыли в горизонтальном положении. Какую же нужно приложить силу, чтобы затолкнуть в ствол полутонный снаряд, полу заряды пороха? Точно угадав мой немой вопрос, старшина башни командует:

— Сидоров, включи среднее! Раздельное заряжание! Деловито, нешумно загудели внизу какие-то моторы.

Открылся орудийный замок. Подошел перегружатель. Почти из-под наших ног с лязганьем появляется огромных размеров цепь Галя с крупной, похожей на змеиную, головой и лезет в орудийную камору. Старшина поясняет:

— Сейчас клоц как бы досылает снаряд в орудие. Смотрите, что будет дальше.

Пока клоц досылал снаряд, на перегружателе открылась дверца полузаряда. Клоц после секундной паузы вновь полез в ствол, но на более короткое расстояние.

— Это, стало быть, наш труженик дослал первый полузаряд. Глядите, что теперь! — Старшине доставляло явное удовольствие комментировать работу механизма.

Клоц в третий раз полез в ствол, на еще меньшее расстояние.

— Сейчас он дослал второй полузаряд, в несколько пудиков весом.

Орудийный замок закрылся.

— Сидоров, среднее на автоматическое заряжание!

Все заработало так же деловито, последовательно, точно это не механизмы, а живые разумные существа. Орудие, поднявшись на угол возвышения, как бы присело для того, чтобы с чудовищной силой единым духом вытолкнуть снаряд, послать его в ненавистного врага.

— Красивая, штука, не правда ли?.. — поглаживая ладонью ствол, произнес старшина. — Это еще что. На стрельбе башня — как живое существо, только человеческим голосом не говорит. Ежели все в порядке, то что твой огромный кот мурлычит. А ежели где чего не так, мигом голос подаст, вроде помощи от человека просит. Ну, а коли зарычит, значит, дело дрянь. Все стоп. Все рычажки, суставчики осмотреть, прощупать требуется. Башня — она умная. Мы с ней живем в ладах…

Так ласково, словно о друге, говорил старшина о первой башне линкора «Марат».

Пошли чуть не каждый день частные башенные, орудийные, плутонговые, а также общие — главного и противоминного калибра раздельно — учения. Наконец, обще корабельные, в дневных и в ночных условиях. Тренировки на станках заряжания. День и ночь, день и ночь экипаж в трудах. Мы, курсанты, втянуты во весь этот круговорот. Задыхаемся от недостатка времени на выполнение заданий по программе нашей стажировки. Все это время мы на себе чувствовали, какой адский труд надо вложить, сколько пота с каждого сойдет, прежде чем появится умение, прежде чем отладится, сыграется более чем тысячный оркестр — экипаж линкора, чтобы быть готовым к стрельбе.

Мне — да и не только мне, а почти всем нам — служба на линкоре понравилась. Это превосходная школа. Кто ее пройдет, наверняка флоту пользу принесет, да и сам в делах флотских преуспеет.

Через несколько дней после того, как мы освоились с кораблем, стали нас назначать для несения вахты на верхней палубе в качестве помощников вахтенного начальника. На носу помощник вахтнача должен вместе с вахтенным старшиной следить за порядком от форштевня до второй дымовой трубы; далее, до кормы, этим делом занимался второй помощниц вахтнача на юте.

Самое людное место на корабле — носовая часть, бак. Именно там курят, отдыхают, «духи» и коки дышат свежим воздухом, там в часы досуга и поют, и пляшут, и всякие россказни рассказывают. В таком большущем экипаже, как линкоровский, талантливых балагуров-рассказчиков, плясунов, любителей попеть превеликое множество.

Дело помощника вахтенного начальника на баке — следить, чтобы там всегда соблюдался приличествующий флагманскому кораблю флота порядок.

Моя первая вахта в этом амплуа. Обошел места, за которыми обязан наблюдать, — вроде все в порядке. Осматриваю водную поверхность в носовом секторе, что тоже входит в мою обязанность. Вдруг слышу громкий голос:

— Ребята, Маруся идет, смывайся!

Стоим на Лужском рейде. На корабле никаких женщин нет. Какая тут может быть Маруся?! Нет никого, кроме идущего с кормы по правому борту командира корабля.

Бегу навстречу, докладываю и сопровождаю командира, идущего на бак. Людей — никого, как ветром сдуло.

— Можете быть свободным. — С этими словами Иванов через носовой тамбур спустился на нижнюю палубу.

Для меня стало ясно, что между собой краснофлотцы звали командира Марусей. Странно! Почему?.. Потом узнал: за мягкий, высокого тембра голос, за столь же мягкую, деликатную манеру обращения с людьми.

…Мы делали успехи и даже, как в шутку говорили, получили «продвижение по службе»: нас допустили к несению службы помощника вахтнача на юте. Не где-нибудь, а на юте! Это уже почет, доверие. Там, на юте, вся служба. Только успевай поворачиваться! То принимай баржи с продуктами, то отправляй людей в Кронштадт для работ или в госпиталь! Одно увольнение на берег чего стоит… Нужно отправить сразу несколько сот человек, каждого осмотреть, чтобы был побрит, подстрижен, одет по форме и опрятно, ременные бляхи начищены. Корабль флагманский, то и дело приходят и отходят катера и шлюпки с начальством. Вместе с вахтенным начальником вертишься так, что время четырехчасовой вахты пролетает незаметно, а ноги гудят и так хочется если не лечь, то, во всяком случае, хотя бы посидеть, отдохнуть от трудов праведных…

Старший артиллерист линкора Вербовик — человек примечательный. Выросший, как и И. С. Юмашев, Г. И. Левченко, И. И. Грен, из юнг царского флота, поднявшийся до флотского кондуктора (современный главный старшина), получивший военно-морское образование в первой половине двадцатых годов, он был прирожденным артиллеристом, кумиром своих комендоров и артиллерийских электриков. Команде разрешено купаться — он первый с верхней палубы, с десятиметровой высоты, прыгает в воду. Следом за ним пушкари… С парового катера, подходящего к трапу, никогда не сойдет, а метра за два прыгнет на нижнюю площадку трапа. Начнет «пушить» своих комендоров — только перья летят и уши вянут. Но за них же, своих пушкарей, пойдет хоть к черту на рога, грудью заслонит. Никто и никогда на него не обижался. Прощали ему и боцманские обороты речи, потому что употреблял он их без злобы, не из желания унизить человека. Знал Вербовик свою артиллерию как никто другой, умел выполнять обязанности любого из номеров орудийного расчета. Стрелял поискать такого, не найдешь! Артиллерия была его жизнью, его призванием. Видимо, поэтому и Вадим Иванович, ненавидевший всякую ругань, мирился с некоторыми особенностями Вербовика, личности на флоте более чем примечательной…

Во время угольной погрузки от авральных работ освобождались только старший артиллерист Вербовик и старший штурман Чернышев. Они попеременно несли службу вахтенного начальника.

Угольная пыль стоит облаком, Вербовик, подтянутый, быстрый и энергичный, несет вахту во всем белом, даже носки белые. Кругом грязища, а он в белом… Смотрели мы на него и поражались. Однажды не вытерпели, спросили, что за причина. Хитровато сощурив глаза, Вербовик ответил:

— Разве можно во время угольного аврала носить суконное обмундирование? Его же не выстираешь потом. А это белое, ставшее черным, отнесу я своей любезной, она его в щелоке отвалтузит, и снова все как новенькое… Так-то! Имейте в виду: на флоте сообразительность — первейшее дело.

Уголька на линкор грузили несколько тысяч тонн. Принимали и мазут, но мало. Его использовали в топках паровых котлов, когда нужна была скорость свыше двадцати узлов, поэтому в походе линкор дымил, что хороший завод, а деревянный настил верхней палубы шлаком засыпало, будто кто-то нарочно мелкий, как песок, шлак лопатой разбрасывал. На верхней палубе не поспишь, а внутри в помещениях — жарища, духота. В жилых помещениях экипажа нет никаких иллюминаторов, за исключением нескольких кают, расположенных на корме, и бортовых — в районе машинных отделений.

Температура в каютах командного состава такая, что через шесть — восемь часов вода из бачков в умывальниках испаряется начисто, как будто ее там никогда и не было.

Дел на корабле у каждого по горло. Раз ты помощник командира башни, стало быть, все, что входит в его подчинение — башня, личный состав, кубрики, верхняя палуба в районе башни и боевой рубки, — это твое заведование. Чистка, приборка, поддержание порядка — тоже твое дело. Значит, вставать нужно еще до побудки. А ложиться? Ложиться приходилось за полночь. Нужно подготовиться к политзанятиям, поработать для стенгазеты…

…Первое в жизни политзанятие. Каждый готовится к нему не меньше, чем к госэкзамену. Кубрик личного состава башни. Народу полно. Всем интересно, что расскажет без пяти минут командир. Многие присутствующие — либо мои погодки, либо старше на год-два, а если говорить о службе, то и того больше. Заглядываю в конспект и уж никак не могу оторваться от него, так и шпарю по конспекту. Проходит несколько минут, чувствую: контакта с аудиторией должного нет, нет и интереса к тому, что я говорю, иные слушают с безразличным видом. Тушуюсь еще больше. Ладони горят, шея горит, тельняшка взмокла, а толку мало. Теперь уж минуты кажутся часами. Отговорил положенное, не отрываясь он конспекта. Наконец, сигнал на перерыв. Я уж думал, его сегодня и не будет. Собой недоволен. Расстроен своей неумелостью чрезвычайно. Поднимаюсь из кубрика на нижнюю палубу.

— Товарищ курсант Андреев!

Вздрогнул от неожиданности, обернулся и увидел заместителя комиссара корабля Яковлева, в прошлом рабочего-слесаря. Поднялись с ним на верхнюю палубу. Идем в корму, где каюты командования корабля.

— Разволновались? Это неплохо, потому что в равнодушии никогда хорошего дела не сделаешь. Огорчены тем, что аудитория безмолвствовала?

— Очень.

— Совсем хорошо, что очень. Уверен: в следующий раз все будет лучше. Ну а как вы думаете, почему она безмолвствовала?

— Ума не приложу. Все говорил вроде бы правильно, а получилось не то! — с досадой произнес я.

— Хотите, я вам скажу, в чем дело? Да успокойтесь же наконец. Вы ведь не красна девица, а, командир. Командир свои эмоции должен уметь сдерживать и подчинять воле.

— Да ведь первое…

— Ну что ж, бывает, что «первый блин комом», зато потом — как кружева и вкуса необыкновенного. Вы любите блины?

— Очень! — невольно мое лицо расплылось в улыбке.

— Я тоже. Моя мамаша великая мастерица блины печь, а я еще больший мастер их уписывать. Выходит, у нас с вами, как у русских людей, одинаковый вкус. Может, зайдем ко мне в каюту?

Спускаемся туда, где размещаются кормовые каюты. Мое волнение как-то разом улеглось. В каюте на полке много книг. Произведения Ленина, материалы по партийно-политической работе, художественная литература. Меня заинтересовала пьеса «Любовь Яровая».

— Интересуетесь «Любовью Яровой»? Вещь замечательная, высокопартийная. Читаешь — дух захватывает. Могу дать почитать… Только после того, как «блины пойдут кружевами», — смеется Яковлев. — Садитесь!.. Ничего, ничего, балалайку можно положить и в угол дивана… Ну что, отдышались?

— Вполне.

— Вот теперь и поговорим о деле. Материал, готовясь к политзанятиям, вы подобрали интересный, а излагали его сухо, скучно. Здесь ведь перед вами краснофлотцы, большая половина которых малограмотные, есть совсем неграмотные. Мы собираемся открыть для них специальную школу ликвидации неграмотности. Для таких людей больше, чем для кого бы то ни было, нужен простой рассказ с доходчивыми жизненными примерами. В политической работе каждое слово должно попадать в цель, брать за душу, всегда идти от сердца, от глубокого убеждения и знания предмета. Только такая проникновенная речь может затронуть аудиторию, заставить ее поверить в услышанное. Конспект нужен, но нельзя им пользоваться так, как вы. У слушателя создается впечатление, что вы не свои, а чужие мысли передаете, чужие слова говорите. А всем хочется послушать именно вас, узнать ваши, а не чужие мысли. Вот в чем ваша ошибка. В стенной газете, в редколлегии которой вы состоите, материал — не без вашей помощи — стал побойчее, люди с интересом читают, обсуждают, потому что суть до них доходит, язык понятен. Теперь вам нужно и на политзанятиях, да и не только на них, так же доходчиво и интересно рассказывать, а не заниматься громкой читкой. Покажите-ка ваш конспект.

Подаю довольно объемистую тетрадь.

— Это не конспект, а целый трактат. Знаете что? Попробуйте в следующий раз обойтись самыми краткими тезисами. Хорошо?.. Вот и прекрасно, что вы не возражаете. Извините, мне пора идти к участникам художественной самодеятельности.

Яковлев был энтузиастом этого дела. Самодеятельность «Марата» пользовалась на флоте доброй славой.

Пришел в свой кубрик. Ребята сразу заметили мое состояние. Пришлось рассказать все, как было…

Однажды вечером к нам в кубрик спустился помощник старшего артиллериста линкора Август Андреевич Рулль, тоже из юнг. Эстонец, с ясными васильковыми глазами, вьющимися русыми волосами, он производил впечатление очень добродушного человека.

— Жавтра начнем штрелять. Принеш вам правила штрельбы. Повторите, чтобы не получить баранку. Штрельбой руковожу я. Вопрошы есть? Нет? До швидания. С этими словами Рулль удалился.

На столе осталась пачка правил, и мы все тотчас углубились в них. Тишина. Только струи свежего воздуха из вентилятора овевают буйные головы будущих командиров флота.

Наступило завтра, наступила пора наших управляемых стрельб «чижиками» 37-миллиметровыми снарядами, на которых проверялись знание и умение каждого стрелять по артиллерийским законам.

Обычно Рулль, вооружившись артиллерийским — с сеткой — биноклем, садился на броневой колпак командира плутонга, обязанности которого мы выполняли все по очереди. По команде расчеты четырех орудий стреляли по малому корабельному щиту, буксируемому в двадцати кабельтовых от линкора. Всяко бывало. Хорошо, как у Волкова, и похуже, как у Клевенского. Когда же правила стрельбы вообще не соблюдались, Рулль, нагнувшись к смотровой щели бронеколпака, невозмутимо спрашивал:

— Что у вас за кавардак?

Это означало: он страшно недоволен.

Таким мне запомнился прекрасный артиллерист «Марата», а впоследствии флагманский артиллерист Черноморского флота Август Андреевич Рулль, с которым вместе мне довелось воевать на Черном море.

Приближалась осень. Приближался и конец нашей стажировки. Последний день. Сидим за столами кают-компании. Ждем командира линкора. Когда он появился, все встали.

— Прошу садиться. Вашим пребыванием на корабле мы довольны. Надеюсь, вы сумели почерпнуть много полезного, что пригодится вам в дальнейшей службе. Мы к вам привыкли, и нам вас будет недоставать. Льщу себя надеждой: и вам будет недоставать «Марата», на котором вы приобрели некоторую командирскую зрелость. Благодарю за прилежность! До свидания.

Все снова встали.

— Товарищ старший помощник, сейчас подойдет буксир. Отправить будущих командиров подобающим образом!

Подошел буксир. На него погрузили наши нехитрые пожитки. Перешли и мы на борт флотского труженика. Отваливаем. До свидания, «Марат»! На линкоре играют «Захождение». Кому? Оказывается, нам отдаются такие почести. Стоим взволнованные, повернувшись лицом к линкору.

…Начальник училища и комиссар практикой курсантов остались довольны. Начались хлопоты с пошивкой и подгонкой обмундирования. Портновская мастерская училища и швальня порта были завалены работой. А мы с нетерпением ждали решения государственной комиссии. Пока же всех вызывали на медицинскую комиссию. Что за оказия? В прошлом году такой комиссии не было! Оказывается, часть выпускников отбирали в морскую авиацию. В число отобранных попали Абанькин, Нелюбов, Кузнецов, Бряндинский и еще несколько человек.

Наконец-то было объявлено решение государственной комиссии. Мы выпущены из училища. Десять человек, окончивших училище с наивысшими баллами, получили право па выбор моря. Увы, меня в этой десятке не оказалось. Многим хотелось служить на Черном море. Я бы тоже не был против…

Наступил день производства. В Зале Революции вдоль правой стены построены курсанты всех курсов. У левой стены в центре — командование, по правую руку — преподавательский состав. Во всех дверях, кроме дверей картинной галереи, толпятся вольнонаемные и обслуживающий персонал. После церемонии встречи командования училища наступила торжественная тишина. Необычайно волнующая тишина. Звонко, как набат, звучит приказ об окончании училища. Каждый, чья фамилия называется, выходит из строя, получает из рук начальника училища свидетельство об окончании и встает по его левую руку. Производство закончено. Все курсанты проходят перед нами и командованием торжественным маршем. Подумать только: мы принимаем парад! Первый раз в жизни!

Большинство выпускников, в том числе и пишущий эти строки, были назначены на Балтику. Николай Овчинников уезжал на Черное море.

Пока получали денежное содержание, подъемные, пришла радостная весть; губком комсомола от имени ЦК комсомола вручит выпускникам часы. Об этом нам сообщил комиссар училища.

На следующий день в том же Зале Революции секретарь губкома комсомола вручил каждому из нас часы, да не какие-нибудь, а с секундомером…

Получив проездные документы и предписания, куда каждому возвращаться из отпуска, мы разъехались из ставшего родным училища…

«Нет, бу-де-те!»

Окончено училище. Мореходные науки освоены. Материальную часть, флотское оружие знаем. Что такое корабль, его устройство — тоже. Стрелять умеем. Что не могло нам дать училище? Умения работать с людьми, их обучать, воспитывать, управлять ими. Даже те «счастливчики», которые в училище были младшими командирами, и те не освоили как следует этой науки. Где же выход, как восполнить пробел в подготовке молодых командиров? И выход был найден. Простой и интересный. Все окончившие училище после отпуска возвращались по флотские экипажи, где более двух месяцев, будучи командирами взводов, обучали новобранцев, проходивших строевую подготовку.

Мне надлежало явиться во 2-й Балтийский флотский экипаж, находившийся в Ленинграде.

В экипаж я явился в первых числах ноября, на несколько дней раньше срока. Представился, как полажено, начальству — командиру экипажа.

— Вас назначаем командиром первого взвода шестой роты. Пока командира роты нет, будете выполнять его обязанности. В кадровой роте, у ее командира, есть список младших командиров, назначенных в вашу роту. Вместе с ними проверьте ротное помещение, оно на втором этаже. Из переходящей роты после санитарной обработки принимайте новобранцев. В вашу роту назначен толковый, из боцманов, старшина. С таким не пропадете. Ясно?.. Действуйте, да поэнергичнее! — напутствовал меня командир экипажа.

Повернулся, щелкнул каблуками, вышел из кабинета и, хоть убей, в толк не возьму: что делать, с чего начинать?..

Начнем с кадровой роты! Нашел, где она размещается.

— Вам к кому? — козырнув, обратился ко мне дежурный.

— К командиру роты.

— Вторая дверь направо. Он у себя.

В ротном помещении порядок. Койки идеально выровнены и заправлены. Бачок с питьевой водой стоит на большом табурете, начищенная алюминиевая кружка не привязана. У места дежурного по роте положенные инструкции, фонарь «летучая мышь». На асфальтовой палубе, надраенной почти до паркетного блеска, небольшой железный ящик.

Вхожу к командиру роты. За столом вижу уже немолодого человека с пышными русыми усами, строгими темно-карими глазами. На его плотно сбитой фигуре ладно сидит китель, брюки заправлены в сапоги.

— Врид командира шестой роты Андреев, — не без гордости произнес я. Прибыл к вам за младшими командирами.

— Дежурный! Сидорчука ко мне.

Когда тот явился, командир роты представил нас друг другу и пожелал успеха. Откозыряв, распрощались.

— Товарищ Сидорчук, где младшие командиры? — не без тревоги спросил я.

— В старшинском кубрике, ребята все стоящие. Не первый раз обучают молодых. Позвольте доложить, товарищ командир, вот список, — с готовностью ответил старшина роты.

Не успели мы войти в старшинский кубрик, как Сидорчук приказал:

— Младшие командиры шестой роты, ко мне! Становись!

Вмиг за старшиной выстроились по росту двенадцать человек. Вид флотский.

— Командир первого взвода Андреев, — представился я. — До прибытия командира роты его обязанности возложены на меня. Нам приказано сегодня же принять в роту молодое пополнение. Давайте вместе продумаем, что и как нам надлежит делать.

Пошли в ротное помещение. Оно было довольно большим. Сплошные двухъярусные деревянные нары почти в половину его ширины. Во второй половине место для построения, пирамиды для винтовок, у окон массивные деревянные столы для занятий и длинные тяжелые деревянные скамейки, вешалки для шинелей и фуражек.

В комнате командира роты небольшой стол, еще меньших размеров шкаф, четыре стула и столько же небольших скамеек. В углу кровать.

Не успел я как следует осмотреться, в помещение вбежал рассыльный:

— Товарищ командир, вас помощник по строевой части требуют!

Явился к помощнику.

— Сейчас же принять в переходящей роте двести человек и отправиться в «Голландию» (военный порт Ленинграда), там каждому выдадут обмундирование. Сегодня же всех переодеть. Завтра организовать отправку личных вещей новобранцев. Послезавтра начнем строевые занятия.

Приняли мы свое воинство и тут же повели к складу. Там построили людей в две шеренги. Часа не прошло, как первый взвод, взвалив на плечи тюки с обмундированием, ушел в роту под командой Сидорчука. Следующий взвод увел Петров. Последний, третий, повел я.

Пришел в роту, а там творится черт-те что. Сплошной базар. Кто-то обменивается предметами обмундирования, кто-то что-то примеряет. Кто-то не может разобраться в неизвестных для него ранее флотских штанах с откидным клапаном… Смех и грех! Только к ужину кое-как распутались. Все переоделись в рабочую одежду. Друг друга не узнают: остриженные наголо, с тонкими шеями, в брезентовом рабочем широченном обмундировании…

На следующий день, когда мы занимались с Сидорчуком, дверь в каюту без стука открылась, и появился мой однокашник Виталий Фокин, назначенный командиром во второй взвод. Я, конечно, очень обрадовался, но виду не подал, выдержал строго официальный тон. Виталий сначала на меня даже немного рассердился, но потом все правильно понял.

Некоторое время спустя появился еще один однокашник — Астахов, который принял третий взвод. Мы договорились — в присутствии старших и подчиненных обращаться друг к другу строго по уставу. А на следующий день прибыл и командир роты Данилкин.

Он оказался прекрасным строевиком и методистом. Ружейные приемы, гимнастику с винтовкой выполнял красиво и легко — залюбуешься! Собрать и разобрать винтовку даже в темноте для него ничего не стоило. Но резок был не приведи бог! Все боялись его как огня.

7 ноября наша рота вместе, с другими участвовала в демонстрации на площади Урицкого. Для молодых это было таким событием, которое надолго остается в памяти.

После праздника начались ежедневные шести — восьмичасовые строевые занятия. Только ливень или землетрясение могли их остановить. Мы, все трое, прошедшие школу в «подготовиловке», и то приходили в роту вымотанные настолько, что оставались ночевать в экипаже.

Под руководством Данилкина мы научились многому. Шестая рота постепенно по всем показателям вышла вперед.

Через два месяца на площади Урицкого молодые бойцы экипажа принимали военную присягу. Торжественные, суровые, неповторимые минуты. Нельзя было без волнения слушать, как тысячи юношей произносят слова верности воинскому долгу, клянутся защищать Родину, не жалея самой жизни. Нет слов, чтобы передать. Надо видеть и пережить…

Еще до окончания строевого обучения меня вызвали в Кронштадт, в штаб Балтийского флота. Разумеется, разволновался: зачем бы это? В назначенный день с замирающим сердцем отправился по вызову.

Штаб Балтийского флота размещался в большом трехэтажном здании бывшего Инженерного училища, расположенного против «Итальянского пруда» Купеческой гавани. Подхожу к входной двери. На первом этаже часовой. Встретивший меня дежурный по штабу попросил подождать и ушел в свою рубку. Через некоторое время он появился и протянул мне пропуск. Поднимаюсь на второй этаж, стучу в дверь кабинета начальника распорядительно-строевого отдела штаба. Вхожу с какой-то тревогой на душе. За письменным столом вижу командира крейсера «Аврора» Поленова.

— По вашему приказанию командир взвода Андреев прибыл.

— Садитесь. А я все голову ломал: какой это Андреев? Теперь узнал. Вы были редактором крейсерской стенной газеты в заграничном плавании двадцать пятого года. Рад вас видеть бравым командиром.

— Разрешите узнать цель моего вызова?

— Как всегда, молодежь нетерпелива, все хочет знать побыстрее. Цель вызова проста. Мы намерены назначить вас флаг-секретарем начальника Морских сил Балтийского моря.

Меня точно обухом по голове ударили. Вместо назначения на корабль каким-то секретарем посылают… Я же шел на флот служить на кораблях!

— Вы не волнуйтесь! Ранее флаг-адъютант был важным оперативным чином, нынче обязанности флаг-секретаря будут попроще. Пройдет немного времени, вы все познаете, врастете в дело…

— Служить флаг-секретарем не буду.

— То есть как это не будете? — Шея Поленова порозовела.

— Комсомол посылал меня служить на кораблях, а не бумагами заниматься. Служить флаг-секретарем не буду! — закусив удила, выпалил я.

— Нет, бу-де-те! — отчеканил Поленов. — А сейчас, Андреев, возвращайтесь в Ленинград.

Из штаба я вылетел пулей, сунув часовому никем не отмеченный пропуск. В поезде, немного остыв от короткой и очень неприятной стычки с начальством, понял, что такой разговор даром мне не пройдет.

Возвратился в экипаж. В роте только и разговоров о предстоящем полевом учении. Проверялось оружие, обмундирование, состояние обуви, портянок и наушников. Получали походное снаряжение, малые саперные лопаты, походные котелки и мешки, в которых каждый должен был иметь смену нижнего белья, неприкосновенный сухой паек и разную мелочь, нужную в походной жизни.

В походе на суше никто из нас еще не участвовал, тем более в зимних условиях. Поэтому для нас это тоже было первое испытание…

Обоз с квартирьерами, походными кухнями и мишенями ушел на сутки раньше. Следом двинулся весь 2-й Балтийский флотский экипаж. Предстояло отмахать более тридцати километров. Темп — сто двадцать шагов в минуту. Строй — в порядке ротных номеров. Два часа хода — пятнадцатиминутный привал. Отдыхали только стоя.

Через некоторое время нашу роту вместе с пятой оставили в большом селе, где расквартировали по избам. На улице дымились походные кухни со щами и гречневой кашей. Через полчаса у кухонь выстроилась очередь с котелками.

Принесли харч к нам, командирам. До чего вкусно после пятичасового марша — передать невозможно! Первый харч в полевых условиях. Оказывается, и в поле, в походных кухнях, можно приготовить сплошное объедение.

Расположились на отдых. На улице ходят, сменяясь каждые два часа, дозорные. Среди ночи — боевая тревога… Наша рота собралась первой и получила благодарность.

Следующий день прошел в учениях отделений, взводов и рот в полевых условиях. Пришлось поработать саперными лопатками. После ужина — ночной марш, пятнадцать километров. Разместились в другом населенном пункте. Каждая рота оборудовала себе в поле, главным образом в оврагах, стрельбище. Начались стрельбы из винтовок. По пять выстрелов на брата, дистанция пятьдесят метров.

Упражнение выполнили все. Некоторые выбили до пятидесяти очков. Данилкин был доволен. После обеда снова состоялась стрельба, в более сложных условиях, и она прошла прилично. Известие, что наша рота первая по результатам стрельбы, было встречено всеобщим ликованием. Даже Данилкин, всегда суровый, и тот просиял. Было от чего! Его труд не пропал даром.

Перед ужином командир экипажа собрал командный состав и поставил задачу:

— Ночью тремя батальонами совершаем марш, чтобы в первой половине дня, к двенадцати часам, овладеть Пулковскими высотами. Наступление ведем с трех направлений, как обозначено на выданных картах.

Через три часа после ужина всех подняли по боевой тревоге. После сбора в ротах объявили боевую задачу.

Начались последние сутки учений в поле. К пяти утра достигли исходных рубежей, дальше предстояло ползти по целине в снегу километра три, а может, и четыре. Перебежки, броски — ложись в снег, окапывайся. Так до рассвета, до рубежа атаки. Данилкин был неумолим: ползи, и только ползи, ищи каждый бугорок для укрытия! Мороз, а взмокли все как в бане. Когда до цели осталось метров триста, взвилась ракета — сигнал к общей атаке. Мы поднялись и побежали с криками «ура!». Ни сил, ни воздуха. Кажется, сейчас вот лягу в снег и не смогу подняться. Все-таки осилили, достигли цели.

Горнист заиграл отбой. В жизни не слыхал более приятного сигнала. Все. И силы все…

Учение окончено. Осталось только пройти до экипажа двадцать с гаком километров. Вон он виден, Ленинград, как на ладони, совсем рядом…

Квартирьеры развели всех по избам. Плотно пообедали. Часок отдохнули. Сигнал «Большой сбор». Построились в каре. К нам обратился командир экипажа:

— Учение прошло. Теперь вы имеете представление о боевых действиях на суше, где матросы Революции покрыли себя неувядаемой славою. Благодарим за службу! Честь вести колонну предоставляется лучшей на учении шестой роте под командованием Данилкина.

Двинулись с песнями. В экипаж пришли совершенно вымотанные. Ужинали все, чуть не засыпая. Добрались до роты, тут бы и залечь… Ан нет — сначала протри отпотевшее оружие, а потом уж ложись спать! Каждый, как только ставил винтовку в пирамиду и получал от младшего командира разрешение на отдых, тут же забирался, на нары и мгновенно засыпал. Мы, командиры взводов, заснули на скамейках и стульях в каюте командира роты.

На этом строевая подготовка молодых закончилась. Наша полезная стажировка тоже. Каждый думал: на какой корабль, на какую должность его назначат, сбудутся ли его мечты? Для меня этот вопрос, кажется, был уже решен…

«Флажок»

На следующий день после окончания полевых учений меня вызвал командир экипажа.

— Согласно приказу вам надлежит со всеми вещами завтра явиться в штаб флота. Вот ваше предписание. Сегодня сдайте все числящееся за вами имущество. Желаю дальнейших успехов! Данилкин предупрежден.

Крепкое рукопожатие, и я за дверью, в коридоре. Стою ошеломленный, обескураженный. Зашел к командиру роты, поблагодарил за учебу.

— И вам спасибо за службу, — сказал Данилкин. — Моряк я береговой, а все же семь футов чистой воды под килем желаю от всей души!

Снова в Кронштадте. Теперь из Ораниенбаума до него добирался уже на санях. В штабе попал не к Поленову, а к его заместителю. Представился.

— Здравствуйте, товарищ Андреев. Ознакомьтесь с выпиской из приказа.

Взял в руки. Читаю. Черным по белому написано о моем назначении флаг-секретарем начальника Морских сил Балтийского моря.

— Распишитесь в прочтении. Документы и аттестаты сдайте мне. Столоваться будете на третьем этаже в кают-компании. Для жилья вам выделят каюту на «Комсомольце». Командиру корабля даны соответствующие распоряжения. Сегодня устраивайте свои личные дела. Начальник Морских сил желает, чтобы вы с завтрашнего дня, после подъема флага, приступили к своим обязанностям. Советую сегодня же ознакомиться с расположением органов управления в здании штаба.

Забыв об обеде, ушел на «Комсомолец». Корабль стоял в ремонте у Пароходного завода и за годы нашей разлуки как будто постарел, износился…

К восьми часам утра пришел в штаб. В кают-компании позавтракал. Осмотрел все этажи. В приемной начальника Морских сил никого не было. Вдруг дверь внезапно открылась и появился плотный в форменном кителе человек.

— Это вы, товарищ Андреев? Я думаю: кто это бродит в приемной? Заходите, заходите, будем знакомы. Старший секретарь Петр Столяров. Рад вашему прибытию! Теперь вместе будем работать, веселее станет, да и мне полегче.

— У кого мне принять дела?

— Откиньте крышку бюро, там все дела и лежат. Их немного. Прежнего «флажка» нет, я вам позже все расскажу. Сказывали мне, что вы огорчены назначением. Не горюйте, все притрется! Главное — с начальником Морских сил будьте поаккуратнее, а не как с Поленовым…

Не успел я раскрыть бюро, как услышал рапорт дежурного по штабу вошедшему начальнику Морских сил Балтийского моря. Встал. Невольно подтянулся, жду в положении «смирно». В приемную вошел Михаил Владимирович Викторов. Первый раз в жизни так близко встречаюсь с большим морским начальником. С волнением представляюсь. Окинув меня тяжеловатым оценивающим взглядом, Викторов коротко сказал;

— Зайдете в кабинет, когда позвоню.

Обстановка непривычная. Нахожусь в каком-то напряжении. Как-то все пойдет? И вдруг из-под подоконника, у которого стоит стол-бюро, раздается оглушительный звонок. Вздрогнул. Не без трепета взялся за ручку двери кабинета Викторова. Вошел. Кабинет большой, с темно-синими стенами, светлыми огромными окнами, очень красивым лепным потолком, с которого спускалась тяжелая бронзовая многосвечевая люстра. Направо, вдоль стены, — длинный красного дерева стол и четырнадцать кресел. Налево — деревянная вешалка, небольшой, поставленный на тумбу сейф, ближе к окну — массивный с бронзовыми украшениями письменный стол, перед которым два кожаных кресла и маленький, похожий на журнальный, столик. Между письменным столом и стеной вращающаяся книжная полка. В кабинете еще две двери. Одна, та, что слева, в зал заседаний, а вторая — в кабинет члена Военного совета Г. П. Киреева. Несколько оробевший от всего увиденного, подхожу к письменному столу, за которым сидит начальник Морских сил.

— По вашему приказанию прибыл.

— Об этом впредь, когда я вас вызываю, можете не докладывать. Ваша обязанность помогать мне. Выполнять мои поручения, передавать приказания, вызывать нужных мне людей, докладывать о прибывших на прием, вести переписку. При всех моих посещениях кораблей, частей, во всех служебных командировках, в походах вы обязаны быть рядом со мной, фиксировать мои замечания, распоряжения, доклады подчиненных лиц. Обзаведитесь для этих целей необходимой принадлежностью в виде блокнотов, записных книжек и прочего. Работать начинаем в восемь двадцать, а когда кончаем, сами увидите. Ясно?

— Ясно.

Хотя, честно говоря, ничего ясного для меня не было. Кроме одного: обзавестись секретарской «боевой» принадлежностью — ручками, карандашами, резинками, иголками с суровой ниткой для подшивки бумаг. За какие прегрешения все это? Досада и тревога обуревали бедного «флажка», как сокращенно на флоте называли флаг-секретаря.

Чтобы стать на партийный учет, пошел к комиссару штаба, старому большевику, подводнику-электрику по специальности, А. Доброзракову. Его небольшой кабинет украшал очень хороший портрет В. И. Ленина. Вся обстановка была исключительно простой. Комиссар, человек мощного телосложения, с крупными чертами лица, внимательными, строгими, умными глазами как-то сразу располагал к себе. Весь его облик был именно таким, какой был у матросов Революции, верных помощников Ленина в борьбе за власть Советов. Доброзраков был очень внимателен к людям и всегда, во всем справедлив. Как и всем, он пришелся мне по душе с первой встречи. Войдя в кабинет, я доложился, как положено.

— Ну как поживает вновь испеченный «флажок»? Поди, все бунтуешь, все не так кажется горячей комсомольской голове? — с доброжелательной иронией расспрашивал меня комиссар.

Я выложил все, что меня беспокоило, волновало.

— Что откровенно говоришь, это хорошо, стало быть, о деле, о работе думаешь. Ты спрашиваешь меня, как быть? Есть устав, его и держись. Советую быть самим собой. Не петушиться, должностью своей не кичиться. К людям относиться с уважением и внимательностью, быть ровным в обращении с ними. Слова выпаливать подумавши, а не так, как у Поленова. Деньков через десять заходи, поговорим о партийном поручении. Ну, бывай здоров! Если будет заносить, считай до ста, не поможет — до тысячи. — Улыбнувшись, комиссар распрощался со мной.

Удивительное дело… Разговор с комиссаром, которого видел первый раз в жизни, был таким душевным, товарищеским, несмотря на большую разницу в летах, в жизненном опыте и в опыте морской службы, что сразу как-то полегчало на сердце. В самом деле, не боги же горшки обжигают. Справимся и мы с порученным делом… С этими мыслями я заснул под мерный ритм где-то ниже каюты работающей донки.

Пошла служба на новом месте. В освоении секретарских навыков охотно и во многом мне помогал Столяров, у которого все дела были в образцовом порядке. Оставалось одно — следовать его примеру.

За первые две недели не без помощи Столярова я уже сносно знал, что, где и как расположено в Кронштадте, всех начальников флотских органов и командиров соединений.

Вскоре мне пришлось сопровождать Викторова на Пароходный завод, где командиры ремонтирующихся кораблей докладывали начальнику Морских сил Балтийского моря о ходе ремонта, претензиях к заводу. Доставалось и тем и другим. «Флажок» еле успевал записывать.

На другой день Викторов, как только появился в своем кабинете, потребовал от меня записи, сделанные на заводе. Как хорошо, что я сумел, работая чуть ли не до полуночи, привести их в порядок. Передаю начальнику Морских сил свое «творение». Конечно, волнуюсь. Читает, молчит. Я как на горячих угольях, даже ногам жарко стало. Наконец чтение Викторов закончил. Поднял глаза и неожиданно для меня произнес:

— Сегодня перебирайтесь с «Комсомольца» на «Марат». После ужина на линкоре быть обязательно.

Ничего понять не могу. Зачем меня переселяют на линкор?

Вышел от начальника Морских сил и прямо к Столярову. Он мне, конечно, сразу все разъяснил:

— Начальник Морских сил хочет, чтобы ты всегда был под рукой. Сие означает: испытательный срок пройден. Теперь уж годика два, не меньше, быть тебе секретарем, виноват — флаг-секретарем!

С момента переселения на линкор все пошло как-то по-иному. Вскоре Доброзраков позвонил по телефону:

— Как дела идут у «флажка»? Хорошо ли на линкоре?

— Все нормально.

— Коли нормально, то через часок зайди ко мне. Договорились? Ну и хорошо.

Как условились, пришел к комиссару.

— Позвал я тебя, товарищ Андреев, вот зачем, — сразу начал Доброзраков, — поговорить насчет твоего партийного поручения. Мы хотим тебя прикрепить к комсомольской ячейке и, кроме того, поручить в зимний период руководить кружком текущей политики. Как смотришь на это?

— Как решите, так и будет.

— Добре, что согласился. Только хочу тебя сразу предупредить — кружок этот женский. В него входят работающие в штабе и политуправлении сотрудницы и жены командного состава.

— Женский?! Нет уж, увольте. С женщинами мне не справиться.

— Как это не справиться? Если не сумеешь совладать с тремя десятками из женского сословия, так как же ты будешь воспитывать краснофлотцев, командовать ими?! На партийном бюро мы долго думали и решили поручить женский кружок именно тебе. На следующей неделе первое занятие. Договорились? Ежели в чем будет заминка, то заходи в любое время. Всем, чем могу, помогу. Описок кружка возьмешь в политуправлении у Бобылева.

На первое занятие собралось немногим более половины кружка. Возраст от девятнадцати до сорока пяти.

Представился собравшимся и начал свой рассказ по теме. Преодолев смущение, увлекся и не заметил, как время, отведенное для занятия, истекло.

Одна из слушательниц, обладательница миллиарда веснушек, украшавших миловидное личико с задорным носиком и озорными голубовато-серыми глазами, спросила:

— Следующее занятие вы будете проводить?

— Несомненно. До тех пор, пока вы от меня не откажетесь.

Все заулыбались и, прощаясь, стали расходиться.

На второе занятие пришли почти все. Освоился я, освоились и мои слушательницы, иные уже не стеснялись отвечать на вопросы и даже просили сказать, что им можно и нужно почитать к следующей теме. Староста кружка комсомолка Лиля Филипповская была мне хорошей помощницей.

Однажды в коридоре меня остановил Доброзраков. В его главах сверкали веселые искорки.

— А ты, браток, хитер! Твердил мне: с женщинами не справлюсь, боюсь их, робею… А сумел приохотить своих слушательниц к кружку. Это хорошо, но смотри, чтобы мужики тебе бока не намяли…

После моего переселения на линкор Викторов установил такой порядок: ежедневно утром, после подъема флага, мы шли вместе с ним в штаб. Проходя вдоль стенки, у которой стояли все эскадренные миноносцы Балтийского флота, Викторов внимательно осматривал каждый корабль. От него не ускользала ни одна мелочь. Свои замечания начальник Морских сил произносил вслух, а от меня требовал подробных записей. Затем он вызывал к себе нерадивых командиров вместе с комбригом и учинял «флотский драй».

В одну из пятниц во время очередного утреннего путешествия Викторов неожиданно сказал:

— После обеда поедем в Ленинград, где проверим ход ремонта кораблей на заводах. Организуйте!

Что организовать — понятия не имею… Пошел к Столярову.

— Это он тебе проверку на сообразительность устроил, — весело сказал Петр. — Ехать по льду можно только на лошади, далее — пригородным поездом, а в Ленинграде — автомобилем. Лошадь разыщешь в Главном военном порту, позвони дежурному, машину — в Ленинградском порту, предупреди командира порта Зуева, насчет ремонта позвоним флагманскому механику флота, он все организует на понедельник.

Перед обедом Викторов поинтересовался, все ли готово к поездке. Я доложил: флагмеху передано, Зуев предупрежден, все будет организовано на понедельник.

— Почему на понедельник?

— В субботу у вас увольнительный день.

— Какой еще увольнительный день у меня! Что за чепуху вы несете? — недовольно заметил Викторов.

— Как у всего командного состава — один раз в две недели, товарищ начальник Морских сил.

— Гм… Хорошо. Пошли обедать.

Не успели вернуться из кают-компании, как, открыв дверь, Викторов бросил:

— Через полчаса выезжаем.

А транспорта — саней — нет… Звоню дежурному по порту:

— Быстро кобылу к трапу!

— Какую такую кобылу?

— На которой начальник Морских сил поедет в Ораниенбаум.

Позже Столяров мне рассказывал, как в его присутствии командир Главного военного порта Прошкин жаловался на меня начальнику Морских сил за озорство…

— «Кобылу к трапу»… — от души рассмеялся Викторов. — Тут молодость бурлит… Так что простим ему.

Так и вошло в обиход: «Кобылу к трапу!» Даже Викторов, особенно когда был в хорошем расположении духа, нередко в шутливом тоне говорил:

— Вызовите-ка эту самую «кобылу к трапу», поедем по делам.

Поездки по заводам, кораблям, которым начальник Морских сил делал «смотр», присутствие не совещаниях, касающихся организации службы и ремонта, общение с людьми, ведущими ответственную работу на флоте, не проходили для меня даром.

Должность флаг-секретаря, конечно, имела свои немалые преимущества, но, увы, она не приучало к командирской самостоятельности, не давала опыта работы с корабельным личным составом. В этих делах я угрожающе отставал. Следовательно, выход был один: скорее попасть на курсы усовершенствования, получить там специальность — и на корабль, только на корабль!

Мое вечернее время командующий не регламентировал. Поэтому, после того как он уходил из штаба, я частенько задерживался, чтобы позаниматься, почитать интересную книгу, подготовиться к занятиям кружка. Часто именно в эти вечерние часы меня навещал Доброзраков. Как-то мы долго беседовали с ним о жизни, о долге, о призвании…

— Знаю, что бредишь ты специальными курсами, товарищ Андреев. Но не бредить надо, а готовиться к экзаменам, не транжирить время по пустякам, наставлял меня комиссар. — Нам на флоте позарез нужны свои, нашей закваски, командиры. Вы, молодые, надежда наша. В ваши руки перейдет все строительство Военно-Морского Флота. Дело это серьезное, и ох как крепко нужно готовиться к нему! Меня вот что беспокоит: жизненного опыта у тебя маловато, а попал ты на самый верхний этаж флота. К начальнику Морских сил с докладом все через тебя идут, бумаги какие — опять через тебя!.. Тут немудрено и зазнаться, чванством заразиться, высокомерием заболеть. Тогда пропал для флота человек, да и не только для флота, а вообще как человек нашего нового общества… Вот, браток, в чем суть. Вы, красные командиры, должны доказать, что не хуже, а лучше офицеров царского флота, не сермяжники, а люди высокой культуры и в мореплавательских делах зело сведущие!..

Не только ко мне, но и ко всем молодым командирам был внимателен Доброзраков, болела за них его душа, о них, надежде флота, были его думы и заботы. Его высокая партийность, принципиальность, порядочность и бескорыстие служили всем примером.

Нередко без всяких предупреждений Доброзраков, дымя неизменной трубкой, заходил в кабинет к Викторову. Если кто и бывал там в это время, начальник Морских сил его быстренько выпроваживал. О чем беседовали эти два человека Викторов, дворянин, беспартийный, и Доброзраков, матрос Революции, — я не знаю. Их беседы иногда затягивались чуть ли не до двух часов ночи. В кабинете было не продохнуть от махорочного дыма (табака Доброзраков не признавал), а Викторов, попросив принести ему чайку, долго потом никого не принимал.

Впоследствии Викторов, отдававший все свои силы флотской службе, подал заявление о приеме в партию и был принят в ее ряды. Думаю, в этом была немалая заслуга Доброзракова.

Много полезного для флота сделал Михаил Владимирович Викторов. На Тихоокеанском он был первым командующим и имел правительственные награды за успешное строительство флота на Дальнем Востоке. А в 1937 году М. В. Викторов стал начальником Морских Сил РККА.

…Чем больше пригревало солнышко, тем оживленнее шла жизнь на кораблях, зимовавших в Кронштадте. Весной каждый корабль, что хороший муравейник. Все трудятся с усердием, готовясь к началу летней кампании, которая уже стоит за воротами гаваней. Корабли спешно снимают зимнюю шубу утепление верхних палуб, входных тамбуров над люками — и постепенно приобретают военный вид. То и дело то на одном, то на другом эсминце происходит опробование котлов и раздается характерный посвист, пофыркивание пара. Комендоры занимаются своими башнями, орудийными установками, снимают зимнюю смазку. Воробьи расчирикались — что твои соловьи. Прилетели грачи, пожаловали скворцы. Стало быть, наступил апрель. Вот-вот тронется лед на Неве, а в заливе он с хрустальным звоном будет рассыпаться на причудливые, точно фигурные иголки, кристаллы под форштевнями кораблей.

Еще на кронштадтских рейдах плавает лед, а какой-то эсминец уже выскочил из гавани и на рейде выполняет священный «штурманский танец» определения и уничтожения девиации. Труженики-тральщики и гидрографы первыми, и уже давно, ушли в залив готовить безопасный путь всему флоту. Подводная лодка, точно зубастая щука, сначала осторожно показалась из гавани, а потом проворно выбралась на Малый Кронштадтский рейд. Флотские буксиры наперегонки забегали по гавани. На Пароходном заводе и в доках оглушительный треск пневматических молотков, клепающих корабельную сталь. Вся жизнь, даже в городе, побежала торопливее. На кораблях начали красить мачты, а скоро боцмана займутся надстройками, доберутся и до натруженных корабельных бортов. И тогда, буквально через три — пять дней, наступит Первомай. Часть кораблей уйдет на парад, на Неву, а самый большой, действительно флотский, парад состоится в Кронштадте. Его будет принимать сам начальник Морских сил Балтийского моря. Обходя на катере стройные ряды кораблей — морских красавцев, он поздравит экипажи, построенные вдоль бортов. Поело этого и начнется желанное — летнее плавание, учения, стрельбы и походы.

В штабе вся жизнь пошла интенсивнее. Оно и понятно: после зимней «спячки» корабли флота начали плавать. «Марат» стоит на Большом рейде, экипаж занимается одиночной подготовкой корабля. Начальник Морских сил ежедневно утром с линкора отправляется в штаб флота. На корабле разместился небольшой походный штаб: член Военного совета Киреев, старший секретарь Столяров.

Со Столяровым мы жили дружно, в одной каюте. Она находилась в кормовой части корабля, где были каюты командира, комиссара линкора, начальника Морских сил, члена Военного совета, комиссара штаба флота. Человек более спокойный, чем я, доброжелательный, умудренный службой на флоте, Петр как бы уравновешивал нашу совместную жизнь и работу.

Однажды вечером к нам зашел Доброзраков и радостно сообщил:

— Ну, дождались «христова дня», наконец-то оторвемся от Кронштадта! Хоть на Красногорский рейд, но все ж поближе к кораблям, что базируются в Лужской губе, перейдем…

На следующий день после подъема зазвенели колокола громкого боя, горнисты заиграли сигнал боевой тревоги. Все побежали по своим местам. Викторов, прихватив бинокль, побежал на носовой командирский мостик. Тревога для всех одинакова! Каждый должен спешить занять свое боевое место.

Начальник Морских сил на ходовом мостике, с ним, как положено, и я. На ходовом мостике линкора я оказался впервые. Чувство такое, будто присутствуешь при каком-то таинстве… Находишься там, где вершится судьба боя, сражения… Выше, на сигнальном мостике, несет службу дежурный по походному штабу.

Выйдя за боны, линкор постепенно увеличил ход. На корабле начались учения. Замерив скорость на мерной миле, после полудня «Марат» стал на Красногорском рейде в видимости берегового сигнального поста, через который и пошла связь с Кронштадтом и Лужской губой.

В конце двадцатых годов в летнее время и до глубокой осени корабли Балтийского флота (линкоры, крейсера, эсминцы и другие) стояли на рейде Лужской губы. Проводить учения, кроме как на Сескарском плесе, упирающемся в лесистый остров Гогланд, было негде. Куда ни повернись, кругом чужие территориальные воды, чужие наблюдательные посты, которые следят за каждым твоим движением. С финского форта Ино, расположенного на северном берегу Финского залива, против нашего форта Красная Горка, в хороший бинокль можно увидеть, что делается не только на воде «Кронштадтского мешка», но и на южном, советском, берегу залива. Положение до нелепости сложное. Балтийский флот облюбовал Лужскую губу, чтобы быть поближе к наиболее удобным для боевой подготовки районам.

С Красногорского рейда «Марат» перешел в Лужскую губу. Красив Лужский рейд, с точно застывшими на его глади боевыми кораблями! Особенно красиво на заре, когда розово-красный отсвет пурпуром окрашивает их борта. В утренней тиши удивительно далеко слышны на воде все звуки, особенно перезвон корабельных рынд, отбивающих время. На «Марате» пробили четыре склянки. Значит, четыре часа утра. На всех кораблях, как будто в ответ «Марату», мелодичный перезвон рынд. Тишина такая, что слышно, как кормовой сигнальный мостик «Парижской коммуны» переговаривается в мегафон с вахтенным начальником, как на эсминце бегут по палубе спешащие на смену краснофлотцы. Где-то опустили шлюпку, загремели уключины, слышны всплески воды от весельных гребков…

Солнце пошло на закат. На «Марате» горнисты сыграли вечернюю «зорю», в ответ каждый корабль своим голосом запел песню угасающего дня. Флаги спущены. Включены лишь якорные огни. Корабли застыли на рейде, как огромные живые существа, их темные силуэты еле различимы. Можно часами любоваться этим зрелищем.

Эсминцы перемигнулись сигнальными фонарями с флагманом флота «Маратом», бесшумно снялись с якоря и, точно призраки, исчезли — ушли в море на свои ночные поиски.

Стоя на мостике линкора, который ищут и должны атаковать эсминцы, наблюдаю, как в кромешной тьме с моря летит сигнальная ракета, мелькают проблески прожектора, обозначающие торпедные и артиллерийские залпы. В ответных с линкора прожекторных проблесках видно, как всего в нескольких кабельтовых от нас резко развернулся атакующий эсминец и, прикрываясь дымовой завесой, на зигзаге ушел после атаки в темень ночи. Все корабли движутся переменными курсами, переменными ходами. Каждый обязан сам не запутаться и не помешать, а помочь в атаке товарищу. В таких условиях замешкайся командир хоть на полминуты — и столкновения кораблей не избежать. В дождливую ночь и того хуже. На то, чтобы увидеть, услышать, решить и атаковать, у командира, сигнальщика, артиллериста и торпедиста, с их боевыми расчетами, в распоряжении всего лишь считанные секунды. Только зоркому, смелому до дерзости, отлично владеющему кораблем, оружием командиру и экипажу под силу такие боевые задачи.

Начальник Морских сил Балтийского моря любил проводить смотры. Чаще всего он делал это без предупреждения. Обычно начальник Морских сил вместе с членом Военного совета и нужными флагманскими специалистами флота на паровом катере прибывал на корабль, который хотел осмотреть, и отдавал приказание: «Корабль к осмотру!» Горнист корабля играл сигнал. Раздавались команды: «Корабль к осмотру!», «Помещения открыть и осветить!». Личный состав, встречавший начальника Морских сил в строю на верхней палубе, разбегался по своим заведованиям. Через три-четыре минуты командир докладывал:

— Корабль к осмотру изготовлен!

Викторов и Киреев производили осмотр, одевшись в синюю нанковую рабочую одежду. Если это был эсминец, то за день они осматривали одно машинное отделение, одну кочегарку, все вооружение на верхней палубе, по одному кубрику каждой боевой части, две-три каюты командного состава, камбуз, все кладовые и провизионки.

Викторов умел производить осмотры и делал это основательно. От опытного глаза бывшего старшего офицера крейсера ничто не ускользало. У него было какое-то особое чутье на беспорядок…

Каждый осмотр заканчивался выяснением претензий — отдельно у рядового состава, у младших командиров, у начсостава. Разбор претензий производился тут же, на корабле. Особо доставалось тем начальникам, которые были мало внимательны к нуждам и запросам подчиненных. За это и от Киреева попадало крепко.

Во второй половине дня флагманские специалисты докладывали свои замечания, Киреев подводил итоги смотра с политаппаратом. Викторов в своих заключениях не только констатировал итоги смотра, но и разбирал причины недостатков, давал указания, как их устранить. Все проверяющие только к ужину возвращались на линкор.

Для меня, как и для многих участников таких осмотров, они были хорошей школой.

Викторов, как правило, присутствовал на наиболее сложных стрельбах. Артиллерию он знал не хуже штурманского дела.

Как-то ночью меня разбудил рассыльный:

— Вас начальник Морских сил к себе требует!

Смотрю на часы. Далеко за полночь. Зачем это я понадобился в такое время?.. Одеваюсь, как по тревоге. Явился к Викторову.

— Пойдем, никого не тревожа, по нижней палубе линкора, — сказал мне начальник Морских сил, — а затем на носовой мостик.

Идем по палубе, в помещениях которой включены лишь синие лампы ночного освещения. Зажигаю аккумуляторный фонарик. Викторов заглядывает в кубрики. Пока добирались до ближайшего к носовой боевой рубке люка, набралось много замечаний. Поднялись на сигнальный мостик. Дежурный по походному штабу доложил диспозицию.

— Вызвать сигнальным фонарем с обоих бортов корабли! По порядку номеров. Дежурному записывать по левому борту, а вам — по правому время ответа каждого корабля! — распорядился Викторов. — Выключить флагманский огонь! Записывайте время затемнения каждого корабля, стоящего на рейде!

Часа полтора начальник Морских сил занимался проверкой бдительности кораблей. Закончив проверку, он приказал передать по линии: «Доволен ночной службой „Парижской коммуны“, эсминца „Ленин“, обращаю внимание командира эсминца „Карл Либкнехт“, заградителя „9 января“ на серьезные недостатки».

Большой поход флота

Весть о многосуточном походе Балтийского флота в южную Балтику мы встретили как праздник, хотя именно в таком походе всем, особенно командирам, достанется изрядно, об отдыхе и сне думать будет некогда.

Поход начался. Прошел его первый день. Начальник Морских сил, перестроив корабли в другой ордер, утвердив маршрут дальнейшего похода и упражнения на ночь, покинул мостик линкора. «Флажок» двинулся за ним…

— Вы останьтесь на мостике! Меня разбудите в шесть часов. — С этими словами Викторов пошел в свою каюту.

Вот так раз! Зачем меня оставили на мостике? Что мне делать? Никаких указаний.

Коротаю ночь то на ходовом, то на сигнальном мостике, записываю, по своему разумению, ход выполнения кораблями различных сигналов и маневров. Наблюдая за картиной похода, так увлекся, что и не заметил, как блеснул первый луч утренней зари, а после него и волны, разбиваясь о борт, зашумели громче и веселее.

Линкоры, слегка покачиваясь, мощной грудью своей рассекали волны, которые покрывались бурно шипящей пеной… Корабли охранения и вовсе отбиться не могли от не в меру разрезвившихся проказниц. Они окатывали низкобортные корабли с носа до кормы.

Лохматые, низко летящие облака, казалось, того и гляди запутаются в корабельном рангоуте. Начиналось хмурое утро нового дня на седой Балтике.

Зайдя в штурманскую рубку, я бросил взгляд на флагманского штурмана-флота В. А. Добровольского, ведшего прокладку курса кораблей, находящихся в море. Как ему удается тончайшим карандашом изобразить все это на карте?..

Пора, однако, будить Викторова. Спешу. Открыв каюту, вижу, что он уже побрит и собирается на мостик.

— Как дела наверху?

Передаю ему свои записи, доложив походный ордер и наше место на 6.00. Затем следом за ним иду на ходовой мостик. На кораблях сыграна побудка. Дежурный по штабу доложил начальнику Морских сил о всех событиях за ночь. Викторов тут же начал отдавать распоряжения.

— Всю ночь эсминец «Энгельс» не соблюдал установленной дистанции, вот и сейчас вместо двенадцати кабельтовых держится на расстоянии двадцати, на пеленге, на десять градусов большем. Вы что, с ним справиться не можете?! Поднять позывные эсминца «Энгельс»! С пушкой!

Как только позывные на рее дошли до места, грянул холостой выстрел: начальник Морских сил громогласно объявил о своем недовольстве действиями эсминца.

— Передать на эсминец «Урицкий»: «Обращаю ваше внимание на слабую дисциплину затемнения, в одной из кают правого борта долгое время не был задраен иллюминатор, горел свет. Виноватого наказать». Товарищ дежурный, а как действовал в дозоре эсминец «Калинин»?

— Неплохо.

— Не неплохо, а отлично. Поднять позывные эсминца «Калинин» и сигнал «Флагман доволен действиями в дозоре».

Так начальник Морских сил Балтийского моря твердой рукой наводил порядок.

Часам к двенадцати день разгулялся. Тучи рассеялись. Облака поредели. Осеннее солнышко приятно пригревало в прикрытых от ветра местах. Берега давным-давно скрылись. Штурмана своими секстанами «обстреливали» солнце, определяя место в море. На «Марате» поднят сигнал «Показать свое место на 12.00».

— Товарищ Андреев, — обращается ко мне Добровольский, — вас не затруднит записать в мою книжку несколько пеленгов?

— С удовольствием!

Ровно в двенадцать артиллеристы дальномером измерят расстояние до каждого корабля, а мы с вами возьмем пеленга и получим точную картину походного ордера. Зная точно свое место, мы сможем определить место каждого. Наши данные будем сравнивать с данными, передаваемыми с кораблей.

Корабли охранения флажными сигналами, а дозор прожектором сообщили свои места. Флагманский штурман флота аккуратнейшим образом нанес их на карту. У большинства расхождения были в пределах нормы. Эсминец «Калинин» показал свое место абсолютно точно, а левый концевой эсминец передал данные, по которым он должен быть на форштевне линкора «Парижская коммуна», хотя в действительности находился на левом траверзе линкора в десяти кабельтовых. Посмотрев карту, Викторов приказал:

— Передать семафором по линии: «Ставлю в пример штурманскую службу эсминца „Калинин“, показавшего самое точное место». На левый концевой эсминец передать: «Ваше место оказалось на форштевне „Парижской коммуны“. Как это вам нравится?»

День прошел без приключений, если не считать того, что Викторов распорядился после обеда всему командному составу кораблей заниматься астрономической практикой, а к заходу солнца сообщить фамилии лучших и отстающих вахтенных начальников.

— Михаил Владимирович! — обратился Киреев к Викторову. — А не круто ли вы берете вахтенных начальников в штурманский оборот?

— Ничего, это полезно. На водных просторах бываем редко, топливо приходится экономить. Значит, каждый час похода необходимо использовать с максимальной нагрузкой и пользой. Астрономией настоящий моряк должен владеть в совершенстве…

Иностранные корабли, особенно встречные, завидев Балтийскую эскадру, старались не мешать ее движению. Только рыболовецкие суда продолжали заниматься своим нелегким делом; смело врезаясь в строй идущих военных кораблей и доставляя своими действиями немало хлопот вахтенной службе и командирам.

День угасал. Спускались сумерки. Когда корабли окутала ночная мгла и на небе появились первые звезды, начальник Морских сил ушел с мостика, коротко бросив мне:

— Вы оставайтесь. Я пошел в каюту. Разбудить в пять ноль-ноль.

Какая красота вокруг! Куда ни глянь, с включенными ходовыми огнями идут наши корабли. Но вот на флагмане выключили огни, и тут же все корабли исчезли из поля зрения, погрузились во мрак. Нигде ни огонечка.

Два часа идем без огней. Потом «Марат» включил огни и, как по волшебству, кругом, на всех кораблях, ожили красные, зеленые, белые светлячки.

Вышедший из рубки флагманский штурман просит меня взять пеленга на корабли охранения правого борта. Сам пеленгует по левому борту. Передаю ему данные. Он наносит их на карту.

— Недурно, недурно получается… Все свои места держат хорошо.

— Как это им удается? — невольно вырвалось у меня.

— Нелегко дается, товарищ будущий штурман! Хорошая выучка машинистов и рулевых. Первые отлично держат обороты машин, вторые — заданный курс. Ну а по секрету могу вам сказать: на эсминцах у людей глаз зоркий. Хоть ночь и темна, но они умеют различить в темноте не только махину линкора, но и корабли куда меньшего размера. Служба, батенька, у них такая. А уж коли умеют узреть, то умеют и запеленговать…

Узнав о моем намерении поступать на специальные курсы усовершенствования командного состава (СКУКС) в штурманский класс, флагманский штурман стал все чаще привлекать меня на помощь — то записать время и отсчеты взятых высот звезд, то поработать с секстаном. Дело дошло до того, что он разрешал мне на его путевой карте прокладывать, правда еле заметной чертой, пеленга для определения места по береговым знакам. Викторов видел наш альянс и не препятствовал ему.

Ночью в штурманской рубке, какой-то особенный, деловитый уют. Часто-часто тикают корабельные часы, равномерно пощелкивает счетчик лага, отсчитывая пройденное расстояние, не умолкая, поет свою песню указатель курса гирокомпаса, деловито жужжит автоматический прокладчик курса. Привычное штурманское ухо по ритму работающих приборов улавливает малейшие изменения в курсе и скорости корабля.

На маленьком столике на электрической плитке стоит чайник. Штурмана, особенно в ночное время, не прочь побаловаться чайком. Стаканчик горячего штурманского, как они говорят, чая, крепости необычайной, прогоняет сон и усталость…

Пошел пятый час. Скоро будить командующего. Вдруг неожиданно раскрывается дверь, и в рубке появляется Викторов. Вот тебе и «разбудите в пять ноль-ноль»! Подаю ему свои записи. Он читает, подойдя к штурманскому столу, освещенному затемненной лампой.

— Где мы?

Флагманский штурман показывает на карте.

— А атакующие, по вашему расчету, где?.. Понятно! Выключить ходовые огни! Учебно-боевая тревога.

Вновь корабли растаяли в темноте. Начались ночные атаки. В восточной, более светлой, части горизонта охранение завязало бой, со стороны более темной части горизонта «противник» атаковал линкоры. Один из атакующих кораблей ворвался внутрь охранения и, обозначив ракетой торпедный залп, круто развернулся и скрылся за густейшей дымовой завесой, им же поставленной. Эффектное зрелище!

— Запишите: «Атака произведена грамотно». Кто это так лихо действовал?

— «Урицкий». Во время атаки «Марат» обменялся с ним позывными.

— Хвалю службу мостика за расторопность! Так начался третий день похода.

Все дальше и дальше уходим на юг. Заметно потеплело. Волна уменьшилась, ветер стих, а после полудня вовсе заштилело. На небе — редкие кучевые облака.

Наблюдая в бинокль за кораблями, Викторов с довольным видом расхаживает по ходовому мостику. Очевидно, его штурманская душа радуется. Мне бы можно часочка два и поспать. Но…

— Оставайтесь на мостике! Меня позовете перед поворотом на обратный курс.

А сон продолжает одолевать: стоит только опереться на леера, прислониться к переборке — чувствую засыпаю. Маясь, зашел в штурманскую рубку. На столике чайник. Соблазнился. Только стал наливать чай в стакан, как в рубку вошел штурман корабля. Я невольно покраснел.

— Да вы не смущайтесь, давно бы так, — подбодрил меня штурман и тут же передал в переговорную трубу главному старшине рулевых: «Галаульников! Впредь для „флажка“ иметь третий стакан!»

Так я был «причислен к лику» штурманов и получил право на все их чаевые привилегии. Раньше чаепитием я не увлекался, а с того памятного дня, вернее — памятной ночи, и по сей день люблю усладить душу «штурманским» чайком! Во время войны мы им частенько спасались. Выпьешь стаканчик — и, глядишь, часа четыре сон не идет.

К концу похода все-таки здорово измотался. Пошел в каюту умыться, сел на койку и… больше ничего не помню.

Проснулся. Тишина. Не слышно работающих винтов.

Значит, стоим. Почему? Что случилось? Вскочил, ополоснул под краном лицо, распахнул дверь и нос к носу столкнулся со Столяровым. Увидев мою встревоженную физиономию, Петр сразу мне все прояснил:

— Викторов спит. Приказал не будить, пока сам не проснется. Тебя искал. Серчал здорово. Но я ему доложил, что ты шесть суток не спал. «Это почему же?» — удивился он. — «По вашему приказанию». — «Таких приказаний Андрееву я не отдавал». — «Товарищ начальник Морских сил, — говорю я, — вы его на ночь на мостике оставляли, так он по своей малоопытности все ночи и торчал там. Хорошо, что штурмана его чайком подбадривали, а то свалился бы, чудак, еще раньше». — «Не знал, не знал. В таком случае пусть спит, часа через четыре все равно будем на Большом рейде Кронштадта».

— Неужели так и сказал: «Пусть спит»?

— Именно так, а не иначе. А ты, браток, спать горазд. Лег вчера около пятнадцати ноль-ноль, а сегодня уже флаг поднят полчаса тому назад. Выходит, поставил рекорд, кряду проспал шестнадцать часов…

…В зиму 1928/29 года на флоте произошли заметные перемены. Воспитанников училища имени М. В. Фрунзе начали смелее выдвигать па командные должности. Наиболее способные стали старшими помощниками командиров миноносцев. Выпускники особого курса Военно-морской академии, такие, как И. К. Кожанов, К. И. Душенов, С. Э. Столярский и другие, стажировались старпомами, Гордей Иванович Левченко командовал миноносцем.

На ленинградских заводах строились новые подводные лодки, сторожевые корабли. Морская авиация получила новые самолеты. На форту «Кроншлот» фазировался первый дивизион торпедных катеров типа «Г», которым командовал бывший старший штурман «Марата» Всеволод Чернышев. Создавались новые батареи береговой обороны. Период восстановления флота закончился, начался период его строительства.

Ежемесячно начальник Морских сил Балтийского моря посещал судостроительные заводы. Бывая с ним всюду, я набирался знаний. Кругозор мой расширялся. Прав был комиссар Доброзраков: с «верхнего этажа» видно подальше.

…Линкор «Марат» поставили в ремонт на завод. Свой флаг начальник Морских сил Балтийского моря стал держать на линкоре «Парижская коммуна», которым командовал К. Самойлов, высокообразованный моряк, строгости чрезвычайной, вложивший немало труда в новый корабельный устав. Команда боялась его больше, чем старшего помощника, но и уважала за командирские качества. Пунктуальность вплоть до мелочей была если не его натурой, то, безусловно, основной чертой характера.

Зимой 1928/29 года я усиленно готовился к экзаменам на специальные курсы усовершенствования. По-прежнему моей мечтой был штурманский класс. Поэтому мне хотелось во время предстоящей летней кампании использовать все возможности и поднатореть в штурманских делах под руководством флагманского штурмана флота.

Кораблям флота снова предстоял большой поход в южную Балтику под флагом Наркома обороны Климента Ефремовича Ворошилова.

Когда наступил день начала похода, вперед, как и в прошлом году, ушла бригада эсминцев. Теперь ею командовал вместо ушедшего с флота Макарова очень опытный моряк Виноградский, снискавший всеобщее уважение за свой неутомимый труд и внимательное отношение ко всему личному составу бригады. Под его умелым руководством бригада стала прекрасным соединением, на котором командирская молодежь, получив широкую дорогу, начала быстро расти.

Следом за эсминцами во главе с крейсером «Профинтерн», снявшись с якорей, с Большого рейда ушли линкоры. К. Е. Ворошилов поднял свой флаг на «Парижской коммуне». По просьбе адъютанта Ворошилова я приготовил в его каюте все, что требовалось. Нужно сказать, что Климент Ефремович подолгу работал с бумагами и документами.

К вечеру ветер начал крепчать. «Парижская коммуна» хоть и имела наделку в носовой части корабля, улучшающую его мореходные качества, все же не избежала купели, брызги которой изредка долетали и до ходового мостика.

Чем ближе к выходу из Финского залива, тем сильнее становился ветер, выше, волна. Шторм разыгрался не на шутку. На мостик стали поступать доклады, что через амбразурные щитки противоминной артиллерии вода заливает нижние кубрики. Когда же, выйдя из залива, легли курсом на юг, то наши имеющие хорошую остойчивость линкоры начали бортами черпать воду, переливая ее с борта на борт. Всякое движение по верхней палубе стало опасным. Особенно доставалось «Октябрьской Революции», которая своим клинообразным носом зарывалась в волну, принимая на себя сотни тонн воды.

Такого ранее никогда не бывало. Шторм все крепчал и крепчал и достиг почти ураганной силы. Корабли уменьшили ход. На «Профинтерне» разбило спасательную шлюпку, на одном из эсминцев изуродовало боевой прожектор, на другом смыло за борт клеть с мясом.

Линкоры болтало так, что на мостике можно было удержаться, только уцепившись за леера. Все, что ранее казалось неподвижным в помещениях, рубках, каютах, ожило, стремительно задвигалось. Одним словом, сказались малейшие огрехи в приготовлении всего по-походному.

По мере поступления докладов с кораблей Викторов все больше мрачнел. Он тяжелыми шагами вымерял ходовой мостик, часто наведываясь в штурманскую рубку. Наконец начальник Морских сил спросил:

— Что думает флагманский штурман?

— Придется ложиться под ветер. Иначе он натворит еще больших бед.

— Хорошо, прикиньте точку рандеву, где бы мы могли собраться и поспокойнее переждать шторм, доложите, каким курсом нам удобнее туда следовать.

Минуты через три штурман пригласил Викторова к карте.

— Вы предлагаете эту точку? А может быть, лучше вот здесь?

— Убежден, что первая точка во всех отношениях будет лучше, да и поближе для всех…

— Ну что же. Первая так первая. Передавайте через дежурного по походному штабу распоряжение. От каждого корабля получить квитанцию, чтобы быть в полной уверенности о принятом. Объявляйте новый курс.

Заработали своими прожекторами сигнальщики, застучали ключами радиопередатчиков радисты. Корабли легли на новый курс, ведущий к точке встречи (рандеву). Сразу стало легче. Качка уменьшилась.

Рассвело. Мы вместе с комиссаром корабля Кежуцем побежали по подветренному борту по верхней палубе в корму, чтобы посмотреть, что творится в каютах.

В каюте Викторова все было в норме. Старательный вестовой запер все ящики шкафов, письменного стола, бюро. Все склонное к самостоятельному перемещению — бритвы, пепельницы, вазы — он завернул в полотенца и уложил на постель. В нашей же со Столяровым каюте царил страшный беспорядок. На поверхности воды плавали ночные туфли Петра и мои выходные ботинки. Ящики платяного шкафа и письменного стола выскочили из своих гнезд и были готовы нырнуть в теплые воды. Моя тетрадь с интегралами и премудростями высшей математики тоже плавала в воде. Петра в каюте не было. Он с качкой в самых скверных отношениях и неизвестно где от нее спасался. Я повылавливал все, что находилось в свободном плавании, закрыл и закрепил все, что необходимо.

По нижней палубе направился в нос корабля. Везде гуляет теплая вода. Трюмные, комендоры, живущие в кубриках, откачивают, черпают, выжимают воду, поминая шторм во всех склонениях времен парусного флота.

Добравшись до мостика, обо всем подробно доложил Викторову. Вскоре в сопровождении комиссара Кежуца на мостике появился Климент Ефремович, выбритый, подтянутый, просто, как говорят на Руси, молодец молодцом, но с суровым и озабоченным выражением лица.

— Товарищ Викторов, куда мы держим путь?

— На север.

— Как так на север, ведь должны идти на юг?!

— Товарищ Народный комиссар, шторм заставил изменить курс. Решил вас не беспокоить.

— Устав, товарищ Викторов, для всех одинаков. Как Нарком я обязан знать все условия, в каких работает флот. — Климент Ефремович сделал небольшую паузу и уже в более спокойном тоне добавил: — Что вы изменили курс, очевидно, правильно. Вам, морякам, виднее, но порядок есть порядок…

Через некоторое время после того, как все собрались в намеченной точке встречи, мы продолжили поход.

Дошли до нужного района южной Балтики, где с танкеров пополнились топливом, пресной водой, и двинулись в обратный путь, прижимаясь к восточному берегу.

Идя вдоль берегов Германии, к утру подошли к Данцигской бухте и легли курсом на Гдыню. Захватывающая картина, когда линкоры, крейсер в охранении эсминцев входят в бухту. Дальномерщики непрерывно докладывают расстояние до маяка Хель и порта Гдыня. Все корабли репетуют сигнал об изменении курса. Флагманский штурман докладывает:

— До поворота осталось шесть кабельтовых.

— Товарищ Народный комиссар, разрешите ложиться на новый курс? — обращается Викторов к Ворошилову.

— Разрешаю.

— Сигнал долой, — командует Викторов.

Все корабли одновременно делают поворот на 180 градусов. Ворошилов, видя, как четко совершается маневр, С удовольствием замечает:

— Прекрасно работают. Любо смотреть. Теперь я понимаю, что во флотской службе тоже есть своя романтика и красота труда…

С погодой нам явно не повезло. То шторм, то зыбь такая, что у эсминцев, идущих лагом к волне, чуть ли не кингстоны видно. Но все остальное было интересно и поучительно.

Во время этого похода все прибалтийские государства могли воочию убедиться в мощи советского флота на Балтийском море. Были, конечно, кое-какие досадные казусы, но все же Нарком обороны отбыл с флота не с плохим впечатлением.

Это был последний поход в моей флаг-секретарской жизни. Начальник Морских сил Балтийского моря утвердил мою кандидатуру для сдачи экзаменов в штурманский класс.

И вот экзамены выдержаны. Тринадцать моих однокашников и я зачислены в штурманский класс. Сдаю дела Клыкову, окончившему училище на год позже меня, тепло прощаюсь с Петром Столяровым, с которым мы крепко подружились. Грустно все-таки расставаться с друзьями, с любым полезным делом, с любой нужной работой…

Штурманский класс

В двадцатые годы на флоте существовал такой порядок: на специальные годичные курсы усовершенствования командного состава для специализации посылали тех, кто прослужил на кораблях не менее двух лет. В течение этого срока молодой командир мог выбрать себе специальность, по которой желал бы совершенствоваться. Порядок, прямо скажем, не лишенный резона. Вот почему в 1929 году курсы были укомплектованы главным образом нами, окончившими училище имени М. В. Фрунзе в 1927 году.

Обычно зиму и весну занимала теоретическая подготовка, а лето и осень практика по специальности. Окончивших курсы усовершенствования официально называли: «классный специалист».

Начальником курсов был Рыбалтовский, а комиссаром Глухоченко, который знал меня еще по Пубалту. Очевидно, поэтому мне вновь поручили редактировать стенную газету.

Нашим штурманским наставником стал опять А. П. Гедримович, такой же живой, с искрометными главами, остроумный и беспокойный. Вот только волосы его, не поредев, приобрели серебристый оттенок… Всем нам было приятно, что именно он возглавлял штурманский класс.

Мореходными науками с нами занимался Н. Ф. Рыбаков, тот самый, который ходил на «Воровском» из Мурманска во Владивосток, штурман высокого класса и великолепный педагог.

Новую дисциплину — тактическую навигацию преподавал бывший старший штурман линкора «Марат» Всеволод Чернышев.

Как и в училище, курс девиации вел Сергей Иванович Фролов. Помогал ему всем нам полюбившийся лаборант Никанор Игнатьевич Сурьянинов, теперь уже заметно постаревший. Он встретил нас как долгожданных, невесть где пропадавших дорогих сердцу детей…

Сергей Иванович на практических работах задавал нам головоломку за головоломкой, считая, что именно с разновидностью девиационных загадок нам в жизни предстоит иметь дело. Много заниматься приходилось и по другим предметам.

…В стенной газете, чтобы она была более оперативной, ежедневно обновлялась хотя бы одна статья, над заголовком которой прикреплялась маленькая яркая табличка: «Новая». Это привилось. Было замечено, что большинство слушателей, раздевшись в гардеробе, прежде чем пройти в классное помещение, обязательно останавливались у стенда со стенной газетой…

Под редакцией преподавателя Кузнецова издавался ежемесячный литературный журнал.

Дни, до краев заполненные работой, летели так быстро, что мы и не заметили, как наступила весна, а с ней и горячая пора экзаменов. После них должна была начаться летняя практика для нас, штурманов, на Онежской озере, в Петрозаводске и в Онежских шхерах.

Наиболее успешно сдали экзамены Хирвонен, Соловьев, Ладинский, словом все те, кому Гедримович еще во время плавания в 1925 году пророчил штурманскую карьеру.

За неимением кораблей для практических работ по девиации нам предоставили небольшой буксир типа «Швейник». Руководитель практики Шестопалов, немного поразмыслив, поставил нактоуз магнитного компаса на палубу, и сказал:

— Крепить здесь, тут диаметральная плоскость. Закрепили. Проверили. Точно в диаметральной плоскости.

— Как вам удалось так точно установить компас? — допытывались мы.

— Наберетесь опыта, какой удалось накопить мне, сами сумеете так делать. А ежели по секрету, то ставил точно на створе мачты и дымовой трубы буксира. Как видите, никакой хитрости, никаких фокусов. Одно важно: иметь хороший штурманский глазомер.

На буксирчике в Кронштадте более недели занимались практическими девиационными работами. И еще столько же времени потратили на ознакомление тоже в Кронштадте — с морской обсерваторией, службой времени и гидрографической службой флота.

Чтобы дать нам хотя бы некоторое представление об особенностях плавания в шхерных условиях, наш класс в июне отправили в Петрозаводск, где к этому времени должно было находиться посыльное судно «Дозорный», когда-то обслуживавшее царские яхты. Ныне им не без успеха и с удовольствием командовал бывший адмирал царского флота Леонид Гроссман, преподававший у нас в училище морскую историю.

На речном пароходе мы пустились в путешествие от Охтинскрго моста. Шли каналами чуть ли не петровских времен, затем, переждав туман, вошли в Онежское озеро. Оно вдруг посерело, ветер развел порядочную волну, и наше утлое суденышко заболтало, затрясло словно в лихорадке. Онего решило доказать, что с ним шутки плохи и кто на нем не бывал, тот горя не видал…

Петрозаводск тех лет был обычным провинциальным городом с деревянными двухэтажными домами, незамощенными улицами. В нем имелся единственный, еще петровских времен, металлургический завод, много лесных бирж и лесопильных предприятий, собор, видный с далекой глади озера, которое скорее следовало бы назвать морем.

Военный комендант прислал за нашим багажом конную подводу. Мы погрузили на нее штурманское имущество, свои чемоданы, и она под наблюдением Никанора Игнатьевича двинулась в гору, а мы гурьбой пошли по обочине, именуемой тротуаром.

Разместились в кирпичном трехэтажном школьном здании, из окон которого был виден берег залива и гора «Чертов стул». Столовались в воинской части, расположенной рядом со школой. К армейскому рациону, по которому с утра, в отличие от флотского, полагалась горячая пища в виде какой-нибудь, чаще всего пшенной, каши, именуемой кондером, привыкнуть так и не смогли, несмотря на все старания армейских поваров.

Два первых дня ушли на оборудование одного из классов для работы с морскими картами, помещения под склад штурманского имущества с гордым названием «Лаборатория, штурманских дел», превращение третьей классной комнаты в кают-компанию.

Для поддержания порядка в помещениях образовали институт дневальных, без освобождения их от штурманских занятий. Всякий уличенный в нерадивом отношении к обязанностям дневального штрафовался 50 копейками, деньги вносились в кают-компанейскую кассу.

В солнечную погоду занимались береговыми астрономическими наблюдениями. Произвели гидрографическую съемку и промер территории и акватории порта, затем около десяти миль наиболее изрезанной береговой черты. На доставленных для нас двух шестивесельных ялах (шестерках) в день проходили до двадцати миль. Пригодилась нам школа, пройденная в подготовительном и Высшем военно-морском училищах.

Много времени требовала обработка астрономических наблюдений и камеральная обработка материалов съемки. Даже Никанор Игнатьевич иногда уговаривал нас вечерком прогуляться…

Прибыл «Дозорный»! Завтра с утра отправимся в Онежские шхеры. Другого шхерного района у нас не было. Нас и послали на Онежское озеро, чтобы мы приобрели практику шхерного плавания, набили руку на описании фарватеров. Идя рекомендованными курсами, мы должны были искать и зарисовывать естественные створы, приметные места, все то характерное, что может обеспечить безопасное плавание при отсутствии навигационного ограждения. Работа интересная, увлекательная! Не раз вспоминались нам слова Гедримовича о том, как необходимо видеть береговую черту штурманским глазом, не пропускать ничего!

Работали только в светлое время. Ночью стояли на якоре вне рекомендованных фарватеров, чтобы не мешать движению судов. После ужина долго не расходились из кают-компании. Слушали рассказы руководителя практики Лепко о том, как ему доводилось плавать в шхерах, и Гроссмана, который в училище представлялся нам чудаковатым стариком, а в действительности оказался интереснейшим человеком, великолепным рассказчиком.

Пейзажи в шхерах очень своеобразны. Бесконечное множество маленьких, крупных, горбатых, плоских островов… Лысые, гололобые — те как будто только что вынырнули на поверхность… Иные успели прикрыть свои плеши травами и кустарником, а совсем древние ощетинились густейшим лесом, расцветились разноцветными мхами… В зеркальной воде отчетливо отражаются и гранитные скалы, и леса, и неведомо куда бегущие облака. Такая тишь, что, упади листок, травинка, услышишь.

На мостик доносится мерное дыхание работающей донки, лязг лопаты кочегара, подкидывающего уголек в прожорливую котельную топку. Слышны и возня кока с внушительных размеров медными кастрюлями, и его понукания, обращенные к рабочему по камбузу. Все на корабле стали разговаривать вполголоса, словно боясь спугнуть эту застенчивую тишину.

К Кижам подошли еще до обеда и замерли, пораженные невиданной красотой деревянного собора. Командир внял нашим просьбам: на якорь стали как можно ближе к острову. Было бы кощунством пройти мимо.

Излазили и осмотрели все, что возможно. Кто умел, тот зарисовал. Миша Соловьев, единственный из пас имевший фотоаппарат, сделал уйму снимков.

После Кижей шлишхерами, затем чистой водой. И прибыли к конечному пункту нашего маршрута — к Медвежьей Горе. В те годы это был действительно медвежий угол.

В поселке, на почте, нас ожидала телеграмма: необходимо срочно возвратиться в Ленинград, так как предстоит заграничное плавание… Известие столь же приятное, сколь и неожиданное.

В Ленинграде стало известно, что для штурманской практики, поскольку никаких дальних походов кораблей Балтийского или какого-либо другого флота не предвидится, нам придется совершить путешествие вокруг Европы на одном из транспортов Советского торгового флота.

Такое было время, таковы были возможности. Это теперь для практики курсантов построены великолепные корабли, оснащенные самыми совершенными, точнейшими и тончайшими навигационными приборами… Наш советский флот стал подлинно океанским и систематически посещает сотни иностранных портов. Ну а в начале тридцатых годов военным штурманам приходилось проходить практику плавания в дальних морях и океанах на судах гражданских.

Тогда же стало известно, что мы должны быть на транспорте «Волховстрой» не позже послезавтрашнего утра, а еще лучше — завтра вечером. Об этом нам сообщил руководитель группы, идущей в заграничное плавание, политработник Фомиченко.

Нас крайне огорчило, что Никанора Игнатьевича с нами не будет: не хватает валюты. Его хлопотами все необходимые штурманские пособия были уложены в три специальных ящика с запорами и замками, два хронометра помещены в отдельный небольшой ящик, обитый внутри войлоком и бархатом так, чтобы хронометры не подвергались тряске и воздействию внешней температуры.

Мачпина с имуществом и нашими чемоданами в сопровождении Никанора Игнатьевича заранее ушла к торговому порту. А мы после напутствий Рыбалтовского и Глухоченко добирались до порта трамваем. У причала заканчивал погрузку леса видавший виды, американской постройки 1918 года, морской бродяга «Волховстрой», недавно приобретенный на «морском кладбище» в Америке. Широк и неказист, водоизмещением немногим более 10000 тонн, он попыхивал своей дымовой трубой, а его грузовые стрелы таскали со стенки причала связки отличного, как говорят, «сахарного» — без сучка и задоринки, — пиломатериала и укладывали их на верхней палубе почти вровень со спардеком так, что мы в отведенное нам помещение под полубаком должны были с этих досок спускаться по трапу. А наши ящики смогли опустить, лишь разворотив лесное золото и приведя этим в ярость грузчиков, которым пришлось заново укладывать пиломатериал.

Оказалось, что под полубаком, кроме санитарного узла, нашего кубрика, каюты боцмана и его кладовых, ничего не было. Это нам понравилось. Одно плохо: с чайниками и бачками для пищи нужно пробираться через штабеля досок, а потом спускаться чуть ли не по вертикальному трапу. Чтобы доставить целехоньким хотя бы бачок со вторым блюдом, не говоря уж о борще, бачковому требовалась ловкость циркача. Это в тихую погоду! А в качку — дело безнадежное…

Но жизнь заставила, выучились и цирковому мастерству. Доставляли пищу и в шторм! Не пролив борща и не присолив морской водой…

Свои хронометры мы хранили вместе с судовыми. На большом штурманском столе получили место для ведения навигационной прокладки. Несли свою штурманскую вахту, сменяясь каждые четыре часа. Не прошло и двух суток, как все притерлось, а через вахтенных рулевых, видевших, как мы работали, пошла молва: «мореходчики» в штурманских делах сильны. Постепенно нами завоевывалось право на жизнь…

Ежедневно, если позволяла погода, занимались астрономическими наблюдениями. Боцман, видя, как в зоне его владений (на полубаке) мы денно и нощно |работаем с секстанами, выпуская их из рук только на время решения задачи, если не с уважением, то уж, безусловно, с одобрением смотрел на наши труды. Тогда же в первый бессолнечный день мы, найдя кирки, стали отбивать многолетнюю ржавчину ватервейсов, а потом, попросив стальные щетки, отдраили их до блеска и засуричили, боцман признал нас стоящими парнями.

Пересекли, миновав циклон и пройдя по его окраине, малахитовое Северное море и подошли к порту Ньюкасл-апон-Тайн. Недоумеваем: почему не входим в порт, а стоим, как и еще два транспорта, на рейде?

— Штурман! — окликнул капитан «Волховстроя» Карклин. — Сколько осталось до полной воды?

— Три часа десять минут.

— Выходит, до открытия портовых ворот успеем пообедать. Раньше за нами буксир не придет.

Что за ворота, да еще в порту?.. В толк не возьмем. Ну что ж, поживем, подождем и увидим! Воздав должное творению судового кока, все поспешили наверх. Бинокли переходили из рук в руки точно эстафетная палочка.

Из ворот порта показался буксир. Прибежав, взял «за ноздрю» нашу посудину и, яростно задымив, повел в порт. Вначале «Волховстрой» помогал ему своей машиной, а когда до входных ворот осталось метров пятьсот, застопорил ее, вручив свою судьбу полностью буксировщику.

Акватория порта была разбита на несколько гаваней (доки), каждая из них имела свои шлюзовые ворота, только менее массивные, чем главные входные, на которые возлагалась задача защищать порт в шторм от яростных волн. Так по всей Англии, за исключением тех мест, где протекали глубоководные реки, позволяющие судам входить и в самую низкую воду. Раньше мы думали, что докеры — это рабочие, занимающиеся в доках (как и у нас) ремонтом кораблей. В Англии докер — грузчик морского торгового порта.

Пройдя таможенные и пограничные формальности, экипаж получил право свободного сообщения с берегом.

Городок Ньюкасл-апон-Тайн невелик. Так же, как это обычна бывает и в других странах, центральная часть у него более красивая, более благоустроенная. Окраины, где живет трудовой люд, не ухоженные, дома закопченные, похожие один па другой. Люди живут там нелегкой жизнью. Редко кого встретишь с улыбкой на лице. Ребятишки, предоставленные сами себе, играют на проезжей части узеньких улочек.

Увидели мы в городе странное движущееся сооружение. С легкой руки нашего одноклассника Фадеева окрестили эту невидаль «автобус-трамвай». Позже узнали настоящее название — троллейбус.

Ежедневно к началу рабочего дня на два железнодорожных пути, проложенные вдоль причала, подавалось ровно столько вагонов, сколько докеры успевали загрузить за трудовой день. Перемещение загруженных и порожних вагонов производил один портовый рабочий с помощью гидрошпилей и троса с гаком. Все делалось, спокойно, без всякого шума и аврала.

За период почти двухнедельной стоянки каждый из нас, выбрав в магазине понравившуюся ему шерстяную ткань, успел заказать себе костюм. Когда заказы были сделаны, стало известно, что «Волховстрой» идет в Лондон, где примет сахарный песок. Все мы горестно повздыхали об исчезнувшей возможности приобрести экипировку в самом Лондоне, а не где-нибудь… Отказаться от заказа значило бы потерять половину его стоимости. Это нам было не по карману.

В Лондоне «Волховстрой» поставили на Темзе ниже города, в районе Черного буя, на две бочки, как и многие другие суда. На берег можно было попасть либо на своей шлюпке, либо за плату на шлюпке перевозчика.

К «Волховстрою» подвели баржи с тростниковым сахаром, докеры занялись погрузкой. Принимал груз и следил за порядком погрузочных работ «грузовой» помощник капитана.

Все дни стоянки в Лондоне мы осматривали его достопримечательности. Любовались сокровищами Национального музея — этой истинной Гордости англичан, побывали в военно-морском музее, на парусном корабле, на котором плавал и побеждал адмирал Нельсон, в ратуше, у Королевского дворца во время смены караула, в Гайд-парке.

В один из вечеров, когда мы сидели на полубаке, дымя кепстеном из своих трубок, обычно молчаливый Михаил Соловьев предложил:

— Через два-три дня закончится сахарная эпопея. А не потопать ли нам на нулевой меридиан? Заодно сличим хронометры и определим их поправки по гринвичским часам точного времени. Как полагаете?

Предложение было встречено всеобщим одобрением. К тому же валютный фонд у многих иссяк. А бей него в Лондоне делать было нечего.

На следующий день все без исключения отправились в Гринвич. Помещение обсерватории похоже на замок. Оно обнесено высоченным каменным забором. Рядом с входом, на заборе, — огромный циферблат с секундной стрелкой. По этим часам, как нам объяснили в обсерватории, и следует производить сличение принесенных нами хронометров.

— Есть предложение отметить историческое событие — наше пребывание на Гринвичском меридиане, который буквально лежит под нашими ногами! — провозгласил Хирвонен.

— Дорогой Саша, вы забыли о сухом законе, объявленном в нашем братстве… — напомнил кто-то.

— Дайте же мне закончить, — взмолился Хирвонен. — Отметить документально! Для этого просить Мишу Соловьева использовать его фотоаппарат…

— Всегда готов! Встаньте на меридиане кучнее и без постных физиономий!

Пока мы утискивались на меридиане, Соловьев успел отщелкать полпленки. Затем мы сфотографировали трек Михаилов — Дацюка, Куликова и Соловьева — на лужайке под могучим дубом. Снимок назвали «Мишки на Гринвиче».

…Из Лондона наш путь лежал в Копенгаген: «Волхов-строй» должен был принять печь для обжига цемента, предназначенную новороссийскому заводу, и другие грузы.

Приняв в проливе лоцмана, днем вошли в порт. Уже с палубы транспорта бросилась в глаза удивительная опрятность всей территории порта.

Не успели таможенники и пограничники выполнить свои формальности, как на корабле появились прачки. Белье у нас было — что рабочая одежда кочегаров, даже сдавать его в таком виде было неловко. Увидев, как мы мнемся, боцман решительно порекомендовал не мешкая сдать в стирку всё грязное, вплоть до носков и носовых платков. «Нигде в мире не стирают белье лучше, чем здесь», — уверял он. Пригласили в кубрик двух пожилых прачек. Каждая из них записала фамилию сдающего и что именно отдано в стирку. Через три дня мы получили белье в великолепном виде: белые рубашки накрахмалены, все дырки зашиты или заштопаны, все пуговицы и крючки пришиты.

На наш вопрос, где помещается Советское посольство, первый же датчанин не только дал обстоятельный ответ, по и проводил нас до самых дверей. Своей приветливостью, доброжелательностью датчане нам очень понравились.

В посольстве нас встретили как родных. Помогли устроить экскурсии по стране, посетить музеи, достопримечательные места, связали с общественными организациями, в которых нашлось немало знающих русский язык и желающих быть добровольными гидами.

Отправляя нас в автопоездку по острову, семьи сотрудников посольства наготовили нам уйму всевозможных бутербродов, дали с собой термосы с кофе и какао.

Огромное впечатление осталось у нас от великолепной Национальной галереи, замков я дворцов, старой крепости и многого другого. Поражала исключительная тщательность ухода за полями и лугами. Шоссе во многих местах были аккуратно обсажены по обочинам садовыми цветами. Повсюду, особенно в городах, тысячи велосипедистов. От древних стариков до ребятишек все катят на велосипедах, оставляют их без присмотра в специальных стойках по краю тротуара, у магазинов и на площадях.

Навсегда запомнился вечер встречи с советской колонией. Были и песни, и танцы, и стихи, и рассказы. И замечательный чай с вареньем и всякими сладостями — печеньем, булочками, тортами. Нас с неутолимой жадностью расспрашивали о Родине, решительно обо всем, ловя каждую деталь, мельчайшую подробность. Люди не уставали слушать, засыпали нас все новыми и новыми вопросами.

…Приняв необходимые грузы, пополнив продовольственные запасы прекрасными датскими овощами, мясными, молочными и рыбными продуктами, мы вышли из Копенгагена ночью с расчетом наиболее беспокойную часть Ла-Манша пройти в светлое время.

Северное море встретило нас изрядной болтанкой, рваной облачностью, через которую лишь временами проглядывало солнышко. Мы терпеливо караулили окна в облаках, чтобы взять высоты солнца. Увы, таких окон было мало. Помогали боцману и команде очищать корабельный корпус от ржавчины. Когда же подошли к Ла-Маншу, то и эти работы — они слишком шумные — прекратились. Видимость уменьшилась. Наплыл туман. «Волховстрой» охрипшим басом своего свистка посылал полагающиеся в тумане звуковые сигналы.

Нет более противного плавания, выматывающего все силы и нервы человека, чем плавание в тумане, и особенно в Ла-Манше, где одновременно и вдоль пролива и пересекая его во всех направлениях между Францией и Англией движутся сотни судов. Никаких ориентиров, кроме надрывно кричащих судовых гудков, в хоре которых нужно в каждый момент суметь выделить наиболее опасный для благополучного плавания. На кораблях выставляются дополнительно наблюдатели, впередсмотрящие располагаются у судового форштевня. Все корабельное начальство, связанное с кораблевождением, бессменно на мостике, где даже разговоры идут вполголоса. Но как бы там ни было, а пролив мы миновали благополучно, хотя и отстав, от расчетного графика часов на пять.

Дальше на нашем пути лежал разбойник Бискай. Редко кому удавалось пройти через этот залив бурь, избежав трепки и не набив себе шишек. Старпом, боцман, матросы еще и еще раз проверяют надежность крепления всех грузов, особенно палубных. Одна печь для обжига цемента чего стоит!

Фокин еще в Копенгагене перед выходом в море сделал обстоятельное сообщение об особенностях плавания Ла-Маншем и Бискайским заливом. Шансов попасть в штормовую передрягу предостаточно.

И что бы вы думали? Бискай изрядно покачал нас на огромной океанской зыби, послизывал все, что было хоть чуточку слабее закреплено, промыл все щели, упорно пытаясь заглянуть под брезент, закрывающий грузовые люки, немного поозорничал в жилых помещениях. Небеса он упрятал за низкими тучами, лишив нас какой-бы то ни было возможности предаться астрономической практике, но все же довольно милостиво пропустил к Гибралтарскому проливу. Это было, по уверению капитана Карклина, просто редкостной благодатью. Видимо, в ознаменование такого события Карклин внял нашим просьбам и проложил курс поближе к гибралтарскому берегу, чтобы хорошо были видны порт и гавани, неприступная скала и все достопримечательности.

Насмотревшись на Гибралтар, все мы снова стали усердно заниматься. Нужно было нагонять упущенное — успеть выполнить нормативное число задач, которое являлось основным мерилом практики. Первая половина ночи была звездной, и мы продолжали упорно работать. Спасаясь от духоты кубрика, расположились тут же, на верхней палубе, на ночлег.

Ночью многие из нас проснулись: в кромешной тьме по всему горизонту блистали молнии. Не успели опомниться, как хлынул настоящий тропический ливень. И так было каждые сутки, пока не вышли в Эгейское море. Там, погода случалась всякая. Порою море просто баловало нас своей зеркальной, необычайной голубизны поверхностью. Норматив мы давно превысили. Мало того, успели помочь экипажу привести «Волховстрой» в достойный для Одессы вид. В Дарданеллы наше судно уже входило франтом — вымытое, вычищенное, покрашенное и ухоженное. Команда была довольна, а больше всех боцман: с его лица не сходила улыбка.

Вот и Стамбул. Стали на якорь. Карклин ушел в агентство Совторгфлота. К борту подвели баржу с водой и провизией.

Судно берут на абордаж десятки торговцев, приплывших на лодках. Вы можете спросить у них все, что вашей душе угодно, и все будет доставлено. От торговцев приходилось отбиваться с помощью, пожарных шлангов. Помогало. Держались на расстоянии.

Часа через два возвратился капитан в самом мрачном настроении: вместо Одессы «Волховстрой» идет в Поти…

К борту подвели баржу с углем и турецкими грузчиками. Наше судно вмиг покрылось угольной пылью. Пропали все труды и старания экипажа.

И вот «Волховстрой» уже идет Босфором, сердито дымя. Распрощавшись с лоцманом, входим в Черное море и, придерживаясь южного берега, идем заданным курсом.

В Поти прибыли без всяких приключений. А вот что делать дальше? Ни денег, ни проездных документов у нас нет. Едва наскребли на телеграмму начальству. Через сутки получили ответ: «Первым пассажирским пароходом отбыть Севастополь, где получите дальнейшие указания». Спасибо капитану «Волховстроя», вошедшему в наше положение: нас поили и кормили до самого прибытия пассажирского парохода, а сердобольный кок дал еще мешок с харчем на дорогу.

Более трех суток ожидали мы в Поти оказии. В конце концов прибыл пароход. Фомиченко ушел договариваться с капитаном. С большим трудом ему удалось уговорить его взять нас на борт. Нам предоставили одну четырехместную каюту второго класса. В ней будем хранить наше имущество, а сами пойдем палубными пассажирами. Ничего, перетерпим — время теплое.

На правах палубных пассажиров мы огородили тросами на правом спардеке, почти в середине корабля, нашу суверенную зону. Удобно: лежи себе на голой палубе и любуйся красотами закавказских и прочих берегов! К вечеру Фомиченко собрал нас в каюте.

— С питанием дело такое: ресторатор требует залог. Я ему предложил взять в залог мой чемодан. Не берет. Пришлось согласиться отдать в залог штурманское имущество. Ящики опечатаем личной печатью капитана и сдадим на хранение «грузовому» помощнику. Я попросил капитана сообщить в Севастополь о нашем прибытии.

Так нас приняли на довольствие в судовой кают-компании.

Еще на «Волховстрое» состоялось партийное собрание, посвященное итогам штурманской практики. Фомиченко, как руководитель группы, досконально разобрал работу каждого.

В Ленинграде получили три дня на личные дела. Прежде всего хорошенько и всласть отмылись в бане, потом отоспались. И в заключение без конца рассказывали женам, родственникам, друзьям и знакомым обо всем, что увидели по ту сторону границы, о том, как нам жилось на море.

В назначенный срок явились на курсы. Нас пригласили в торжественно убранный класс. Рыбалтовский прочитал вслух приказ об окончании обучения и выдал нам дипломы. Глухоченко сказал душевное напутственное слово.

В строевой канцелярии каждый получил отпускной билет и предписание, куда прибыть к месту службы. В моем предписании значилось: «Линкор „Марат“. На должность младшего штурмана».

Наконец-то. Буду служить на корабле!

Свершилось!

Во второй половине ноября после отпуска, уложив нехитрый багаж в небольшой чемоданчик, через Ораниенбаум прибыл в Кронштадт к новому месту службы — на линкор «Марат».

Оказалось, линкор в доке. Добрался и туда. Стоит, старина, весь как будто от холода съежившись, с потухшими топками, замершими донками, с развороченным брюхом: меняют подводную обшивку корпуса. «Маратище», дружище, всегда бодрый, сильный, а сейчас — точно тяжелобольной на операционном столе.

Пребывание на ремонте в доке не украшает корабль. Да и команда ходит хмурая. Вы видали когда-нибудь, чтобы на ремонтирующемся в доке корабле команда пела, плясала, смотрела фильмы? Я никогда не видел. В доке корабль мертв, все спешат скорее выполнить необходимые работы, скорее вдохнуть в него жизнь…

Во время доковых работ пищу готовят на берегу в походных кухнях, все санитарные дела производятся тоже на стенке дока. От клепок, сверл, молотков такой трезвон, точно ты сидишь внутри огромной железной трубы, а по ней яростно колотят кувалдами разных размеров. Во всех проходах, по палубе расползлись десятки шлангов воздухопровода, корабль опутан паутиной временной электропроводки. Ни тебе пройти, ни тебе ступить спокойно. Спрашиваю у вахтенного начальника:

— Где командир?

— Командира нет, за него старший штурман. Он живет в каюте рядом с военкомом.

Оставив чемодан в рубке вахтенного начальника, пошел представляться старшему штурману А. А. Романовскому. На мой стук в дверь последовал громкий ответ:

— Войдите!

— Товарищ врид командира, младший штурман Андреев прибыл в ваше распоряжение.

— Здравствуйте, товарищ Андреев. Присаживайтесь. Меня зовут Андриан Адамович. Плавал на Тихом океане штурманом на «Адмирале Завойло», ныне «Красный вымпел». С личным составом штурманской части вас познакомит главный старшина Галаульников — командир отделения рулевых. Вы его знаете?

— Безусловно.

— Тем лучше. Вам придется командовать личным составом группы малых секторов. Личный состав связистов, торпедистов, хозяйственников примете у соответствующих специалистов. Каюта ваша в теплом коридоре, рядом с буфетной кают-компании. Принимайте дела, людей, вникайте в обстановку всеобщего ремонта. Прошу следить за оборудованием шахты лагов и центрального штурманского поста, где будут установлены новейшие электронавигационные приборы и гирокомпас «Сперри-Х» — последний шедевр американской фирмы Сперри. Все приборы входят в ваше заведование.

Хотя «Марат» находился в длительном ремонте на заводе, огромная часть работ выполнялась силами личного состава корабля. Отбивка ржавчины, старой краски, чистка корпуса вручную железными щетками, грунтовка суриком, а в цистернах цементом — эти очень трудоемкие и адски трудные (особенно в междудонном пространстве и трюмах) работы ложились на плечи экипажа.

Все силы были брошены на очистку и покраску трюмов, междудонных отсеков, наружного подводного корпуса: Работали в две смены, по двенадцать часов в сутки. Каждая боевая часть получила помимо своих помещений, расположенных над вторым дном, еще и соседние междудонные отсеки. Их до выхода из дока требовалось сдать в готовом виде. Принимал работу маратовский «трюмный бог» — главный старшина Майданов. Этого не проведешь, от его опытного глаза ни один огрех не ускользнет. Хозяйственники предъявили к сдаче ряд помещений. Майданов забраковал. Пришлось им делать работу в неурочное время заново.

Провели комсомольское собрание, на котором бракоделов протерли с песочком, некоторых привлекли к комсомольской ответственности. Между службами, входящими в группу малых секторов, организовали соревнование на лучшее качество и досрочное выполнение работ.

Вместе с подчиненными что есть силы крушу ржавчину и старую краску. И так каждый день, все часы смены. Если кто-нибудь из ребят допускал небрежность, халатность, товарищи по работе тут же брали его в такой оборот, что второй раз подобное не повторялось. Без командиров умели внушить, как надо себя вести и работать. Это очень важно — воспитать в человеке ответственность перед коллективом.

Секретарь нашей комсомольской организации, командир отделения сигнальщиков Парамонов в работе был не утомим, делал все с увлечением и добросовестно. Его пример был лучшей школой. Чтобы подзадорить ребят, я вступал с ним в соревнование. Пыхтеть и потеть приходилось изрядно, но сила примера действовала: задание дня всегда удавалось перевыполнять.

Наконец доковые работы были закончены. Ледокол и буксиры разбили в гавани лед и вывели корабль на большой корабельный фарватер. Линкор малым ходом двинулся в Ленинград. Погода стояла морозная и ветреная. Штурмана каждые десять минут точнейшим способом определяли место. Формально за проводку отвечал ледокол, но командир военного корабля всегда должен быть готовым принять все меры для обеспечения безопасности.

Вошли в Неву. До завода рукой подать. Вся сложность заключалась в том, чтобы суметь подойти во льду к стенке завода если не впритык, то на расстояние длины сходни. Эту операцию Вадим Иванович, помогая ледоколу машинами линкора, выполнил блестяще: работая переменными ходами левой машины, сумел разогнать крупные льдины, мешающие швартовке… Словом, не только удиви и опытнейших моряков, но и вызвал восхищение всей команды, принимавшей участие в маневре.

Наступил самый напряженный период ремонта, который вместе со швартовыми испытаниями должен быть закончен к пятнадцатому апреля. Каждой боевой части предстояло выполнить уйму работ. Особенно машинной команде, артиллеристам и нашей штурманской части, где все требовалось сделать заново. Времени оставалось немногим более четырех месяцев, а объем работ был колоссальный.

На корабле проводились модернизационные работы. Ставились новые, более мощные паровые котлы. Помещение первого котельного отделения теперь переоборудовалось под корабельный клуб. Такой роскоши не было ни на одном корабле. Полностью заменялись все средства связи, все электронавигационное оборудование, все приборы управления артиллерийским огнем, заново оборудовались центральные посты артиллерии, штурманские посты и пост живучести. Носовой части линкора придали более мореходные обводы и полутораметровой высоты полубак.

«Марат» весь покрылся строительными лесами. Заново сооружался командно-далъномерный пост — место управляющего огнем главного калибра. Заново устанавливалась трехногая носовая (фок) мачта. Переделывался дымоход первой трубы. Сама труба, поднявшись на две трети своей высоты, резко загибалась в сторону кормы. Тем самым горячие газы отводились от дальномеров. Все посты, каюты, рубки в районе фок-мачты оборудовались заново.

В башнях, как и в штурманских постах, все переделывалось… Старое заменялось новым. Усиливалась вентиляционная система жилых и служебных помещений. От сухой клепки вентиляционных труб не смолкал адский грохот. Всюду что-то сверлили, привинчивали, отрезали, наращивали. Одних только рабочих на корабле в каждую смену работало более тысячи человек.

Экипаж соревновался за то, чтобы ремонтные работы были выполнены высококачественно и досрочно. Темы партийных и комсомольских собраний ремонт и подготовка к летней кампании, изучение и освоение поступающей к нам новой техники. Этому посвящались, естественно, и все номера многотиражной газеты.

Я вместе со штурманскими электриками круглосуточно несу вахту на заводе, где идет испытание гирокомпасов, присланных фирмой Сперри. Американскую сторону представляет опытный инженер. Не все на испытаниях идет гладко. На специальном стенде, имитирующем качку и динамические удары волн, хваленые гирокомпасы артачатся: их технические показатели не соответствуют обусловленным. Особенно скрупулезно вел наблюдение штурманский электрик Дегтярев, только что выпущенный из учебного отряда. Его замечания нередко ставили американца в тупик. Раздражаясь и нервничая, он на ломаном русском языке начинал утверждать, что Дегтярев никакой не матрос, а инженер, притом очень хороший специалист.

Три месяца шли испытания, и мы сумели добиться, чтобы фирма сдала нам компасы в строгом соответствии с техническими условиями.

Следом за нами на завод прибыл штурман черноморского крейсера «Красный Кавказ» Анатолий Петров, который впоследствии стал начальником Военно-морской академии кораблестроения и вооружения имени А. Н. Крылова. Мы подробнейшим образом посвятили Петрова во все тонкости испытаний американского гирокомпаса.

Какие бы работы ни выполнялись на корабле, экипаж ежедневно занимался физзарядкой. Зарядку делали сразу после побудки, под руководством старшин, опытных физкультурников. Я присутствовал обязательно. Один выдающийся адмирал нашего времени говорил: как пройдет побудка и физзарядка, так пройдет и весь день на корабле. Всем опытом службы могут подтвердить глубокую правоту этих слов.

Когда кончали делать зарядку рядовые и старшины, заниматься ею начинал весь командный состав во главе с командиром корабля Ивановым, под руководством линкоровского физкультурника. Только проливной дождь или пурга могли помешать этому. Сам факт, что командир корабля пунктуально, ежедневно занимается физзарядкой, оказывал огромное дисциплинирующее воздействие. Еще раз хочу подчеркнуть, что сила примера командира огромна. Если его уважают, то ему невольно подражают во всем, даже в манерах и в одежде. В свою очередь, показывая пример подчиненным, командир завоевывает и укрепляет уважение к себе.

Нередко командирская молодежь, особенно живущая в теплом коридоре, после отбоя собиралась у кого-нибудь в каюте. Чаще всего у политруков Полякова и Диденко или в каюте командира группы движения Каменского.

Вот и сегодня наша компания сошлась «на огонек». Я припоздал, занимаясь газетными делами, пришел в самый разгар спора: что делать с трюмным правого холодильника?..

— Специалист Петрищев первоклассный, мастер «золотые руки». Корабль знает в совершенстве. Но «сачок» феноменальный. Нырнет в трюмную преисподнюю, и не сыщешь его там, — говорит Каменский.

— Лучшее лекарство — гауптвахта на полную катушку, — предлагает мой сосед по каюте, артиллерист Василий Кондратьев.

— Дорогой Вася, пробовали «на всю катушку», так он озлобился и стал выкидывать коленца еще похлеще.

— Чего с ним чикаться! Списать, и вся недолга, — решительно высказывается Васильев.

— Обидно! — отвечает Каменский. — Петрищев — парень начитанный, на политзанятиях первый. Когда захочет, все выполнит наилучшим образом. Ума не приложу: что с ним делать, как уберечь человека?..

— Болезнь роста, — подает реплику доселе молчавший Слизской. — По какому году служит Петрищев?

— Какая там болезнь роста! Элементарное отсутствие ответственности перед коллективом. Не рост, а отсталость сознания, — вмешивается в разговор Диденко.

— Служит Петрищев по пятому году, — уточняет Каменский.

— Ну вот, определенно болезнь роста, — не сдается Слизской. — Мне думается, корень зла в том, что парень давно в совершенстве освоил свою специальность, может делать больше, а ему не дают. Понимаете, человек способен творить, а возможности не имеет… Предлагаю сделать его хозяином правого холодильника турбины.

— Это авантюра! — возражает Каменский. — Доверить ремонт и заведование холодильником такому человеку.

— В предложении Слизского есть глубокий смысл. Хотя и риск, конечно, немалый, — в раздумье резюмирует Дима Поляков, человек начитанный, эрудированный, очень деликатный, слов на ветер не бросающий. К его мнению всегда прислушиваются.

— Пожалуй, ты прав, Дима, — соглашается Каменский. — Я подумаю…

Петрищева назначили хозяином правого холодильника. Он дал слово ремонт закончить не позже начала второго квартала и неожиданно для всех твердой рукой стал наводить порядок. Сам работал как одержимый и никому спуску не давал. Ход ремонта правого холодильника в корабельной газете поставили в пример другим.

Каменский нарадоваться не мог. Слизской от удовольствия потирал руки и то и дело скромно напоминал: а чья это, мол, идея?..

Первым на корабле закончил ремонт правый холодильник. Петрищев остался на сверхсрочную службу. Заслуженно стал главстаршиной.

Позже, в зрелые командирские годы, я убедился в том, как важно вовремя заметить рост человека и дать ему возможность проявить себя. Именно в постоянном стремлении достичь большего — закон движения вперед, закон совершенствования. Не раз в своей жизни вспоминал я поучительный пример с трюмным Петрищевым.

Культурным шефом корабля был Дом просвещения, занимавший бывший дворец Юсупова на Мойке, совсем недалеко от 2-го Балтийского флотского экипажа. По комсомольской линии у пас с молодежью Дома просвещения установились хорошие связи. Ребята из нашего подразделения бывали там на вечерах, на комсомольских собраниях. Не так давно мы дали обещание: к их очередному собранию досрочно выполнить работы по обивке и покраске помещений…

Назначенный день приближался, а конца работе не было видно. Стали прихватывать вечерние часы. В самый день встречи все работали как одержимые, без отдыха. Задание смогли выполнить лишь к вечеру, когда у шефов уже началось собрание… Вдвоем с секретарем комсомольской организации Парамоновым, наспех умывшись и переодевшись, чуть не бегом бросились к трамвайной остановке. Втиснулись в вагон, на ходу спрыгнули у Поцелуева моста, влетели в зал, где проходило собрание комсомольцев-педагогов.

Увидев нас, председательствующий сказал:

— Хоть и с опозданием, но прибыли подшефные. Есть предложение включить их в состав президиума.

Проголосовали единодушно. Когда шли по залу, не могли понять, почему многие, особенно девчата, недоуменно на нас смотрят и улыбаются.

— Повестка дня исчерпана. Осталось только послушать подшефных, провозгласил председательствующий. — Слово предоставляется командиру, товарищу Андрееву.

— Наше подразделение обещало доложить на этом собрании своим шефам о досрочном выполнении задания командования, — начал я. — По поручению личного состава докладываю: час… вернее, час двадцать минут назад… мы закончили покрасочные работы всех своих заведовании. Работы выполнены раньше установленного срока на пятнадцать дней. Просим извинить нас за опоздание на собрание: не могли же мы явиться, не выполнив обязательства…

— Молодцы ребята!

— Оно и видно, как спешили: аж все лицо в суриковых веснушках… подал голос кто-то из последних рядов.

Хохот, аплодисменты — все перемешалось.

— Есть предложение: сделанное товарищем Андреевым сообщение одобрить с особым удовлетворением!

Дружные веселые рукоплескания. На этом собрание заканчивается. Далее каждый находит себе занятие по своим способностям и вкусам: кружки работают, кинозал открыт…

Наше появление у шефов в таком комичном виде еще долго было предметом дружеских шуток. Особенно часто меня разыгрывал Дима Поляков. Но я не мог всерьез сердиться на этого добродушного парня.

Скажу, кстати, что в сигналопроизводстве Дима регулярно обгонял, меня, и я, как ни старался, в скорости приема сигналов сигнальным фонарем перегнать его не мог. Не зря Дима первым из политруков был допущен к несению вахты на якоре.

В каждой боевой части объем ремонтных работ, выполняемых личным составом, был велик, но особенно велик он был у машинистов-турбинистов. Занятые ремонтом главных машин, к обдирке краски и грунтовке суриком огромных машинных отсеков они и не приступали…

Каменский в дружеском кругу сетовал, что ума не приложит, как исхитриться, чтобы выполнить ремонт механизмов и помещений. Очевидно, в кают-компании главных старшин эта проблема тоже обсуждалась не раз…

Однажды — наверное, на второй или третий день после окончания покрасочных работ в наших помещениях — после ужина ко мне в каюту пришли Галаульников и Парамонов. Спрашиваю их, с чем пожаловали.

— Предложение… — несколько смущаясь, но степенно и солидно, как подобает сверхсрочному с десятилетним стажем, начал Галаульников. Посоветовались мы тут с Парамоновым… Зашиваются машинисты. Нельзя ли им помочь?

— Вы же, Галаульников, прекрасно знаете, что к турбинам они нас не подпустят, так, как в их деле мы, кроме поднести и подбросить, ничего не смыслим. Так же, как и они в наших компасах, гирокомпасах и прочих штурманских премудростях.

— Так мы не о турбинах, а о другом, нам сподручном, — вставляет Парамонов.

— А что может, быть нам сподручно?

— Помочь машинистам отбить краску! — чуть ли не в один голос ответили оба.

— Молодцы!.. Здорово придумали!.. Дело стоящее.

— Именно стоящее! — обрадовался Парамонов. — Можно начать хоть сейчас… Весь инструмент есть. Добровольцев хоть отбавляй…

— Пошли в кубрик! Посоветуемся!

В кубрике все уже собрались. Видно, ждали нашего появления.

— Галаульников! Расскажите суть дела.

— Что ж им рассказывать, они и так все знают, — улыбаясь отвечает Галаульников — Сами они и предложили: идите, мол, к начальству и докладывайте!

— Ну что ж, раз так, давайте работать. Дело здесь не приказное, а добровольное. Кто желает помочь машинистам, поднимите руку!

Лес рук. Парламентарии не могут скрыть довольных улыбок.

— Для начала вместе со мной пойдут обивать тамбур пять человек. Больше не нужно. А то будем мешать друг другу.

…Пулеметной дробью застучали, отбивая краску, кирки. Не успели мы войти в азарт, как снизу раздался окрик вахтенного турбиниста:

— Кто это разрешил вам учинять такой тарарам?

— Мы в порядке помощи! — весело отвечает Парамонов.

— Убирайтесь-ка отсюда со своей помощью.

Не обращая внимания на окрик, продолжаем работать, потешая друг друга шутками.

Вдруг дверь тамбура раскрывается и появляется Каменский.

— Кто тут самовольничает? Что это еще за помощь?! От такой помощи попади кусок краски в раскрытую турбину или в разобранный клапан — беды не оберешься!..

— Ребята нашей группы вызвались в добровольном порядке, видя, что у вас дел невпроворот, помочь чем могут, — стал объяснять я.

— За товарищескую помощь, конечно, спасибо! Но скажи мне, дорогой товарищ Андреев, если бы к твоим гирокомпасам в порядке помощи пришли машинисты со своими гаечными ключами, что бы ты сделал?

— Выгнал, конечно.

— Правильно! Только принимая во внимание ваши добрые намерения, мы вас не прогоним, а попросим работу пока прекратить… Доложим начальству о вашем благородном порыве. Разрешат — будем рады. Все же хорошие вы ребята, настоящие товарищи. Машинисты век этого не забудут! Спасибо! Пойдем, Володя, доложим начальству.

От начальства мне за анархизм влетело, но работать все-таки разрешили.

С нашей легкой руки взаимопомощь, рожденная, так сказать, в гуще народной, вышла на широкий простор. Это крепко сдружило и сплотило весь экипаж, который с величайшим напряжением и энтузиазмом трудился на ремонте, а затем отрабатывал боевую организацию корабля. По боевой подготовке, несмотря на длительное пребывание в ремонте, мы сумели даже превзойти линкор «Октябрьская революция», а по некоторым показателям — как, например, штурманская служба и артиллерия — завоевать призовые места на флоте.

Душою всех дел и начинаний были коммунисты и комсомольцы. На партийных собраниях недостатки и их виновники назывались открыто, все дельные предложения, а их было немало, горячо одобрялись и претворялись в жизнь.

Работали все с удовольствием и увлечением. Жизнь корабля, его интересы захватывали целиком. Они были для каждого самым главным. Шаль только, что вечно не хватало времени. Чтобы не отстать, нужно было трудиться только в полную силу. Трудно? Да! Хотя и можно было увольняться на берег через день, многие бывали там значительно реже… Жены или будущие спутницы жизни, естественно, сетовали. У некоторых даже доходило до опасной грани… Но какими бы ни были житейские трудности, долг превыше всего, корабль главнее всего!

А посмотрели бы вы на жен моряков 1 Мая, когда красавец «Марат» стоял на Неве, у моста лейтенанта Шмидта… С гордостью показывали они своим ребятишкам линкор! И с какой теплотой говорили о Панкиной службе на самом большом, самом сильном, самом красивом корабле Красного Флота!..

Вместе с рабочими штурманские электрики прокладывали многочисленные кабели ко всем электронавигационным приборам. Эти приборы устанавливались в обеих боевых рубках, на центральном штурманском посту, на кормовом посту управления кораблем, на носовом и кормовом мостиках и в румпельном отделении. Установка всех электронавигационных приборов происходила при обязательном участии «сперристов», как иногда называли штурманских электриков. Благодаря этому они отлично знали всю канализацию электропроводки, что особенно важно при устранении повреждений в бою. Кроме того, электрики изучали и сами приборы.

Штурманская рубка и особенно центральный штурманский пост (мое место по боевой тревоге) были оборудованы прекрасно и даже уютно. Все размещено рационально, все под рукой. Это несомненная заслуга старшего штурмана Романовского.

Передав людей в мое непосредственное подчинение, старший штурман мало интересовался вопросами их воспитания. Для него самым важным было знание специальности, выполнение служебных обязанностей. Однако, как показала жизнь, Романовский был не только отменным штурманом, но и прекрасным организатором в сфере своей специальности. Только у нас, на «Марате», два раза в сутки принималась полностью метеосводка, передаваемая Германией, Францией и Англией. Данные более шестисот станций наносились на метеокарту, составлялась метеосводка, давались прогнозы, которые вначале оправдывались примерно наполовину, а затем более чем на 90 %!

Однажды артиллеристы собрались проводить калибровую стрельбу. Выход был назначен на ранний утренний час. Получили метеосводку, нанесли на карту, проанализировали, и Романовский доложил старпому:

— Выходить нецелесообразно, не будет нужной видимости.

Выход все же состоялся, а стрелять не пришлось — не было видимости. После этого случая артиллеристы уверовали в штурманские прогнозы.

Честно говоря, в метеорологии я стал разбираться только на «Марате». Предварительные прогнозы, которые докладывались мною вместе с метеосводкой Романовскому, сперва мало походили на действительность, с ними старший штурман нередко не соглашался. Затем, приобретя опыт, я стал добиваться лучших результатов. Мне уже не приходилось краснеть, а иной раз удавалось даже защитить свою точку зрения. Но все это было позже, в плавании… А пока приближался конец ремонта…

В каюте над моей койкой строители установили отличную откидывающуюся чертежную доску. Простая вещь — доска, а какое удобство! Теперь с картами можно работать в каюте, чертить тоже в каюте… Как же не вспомнить добрым словом строителей, вникнувших в труд младшего штурмана!

Последняя декада апреля. Экипаж занимается в основном малярными работами. Красятся каюты, кубрики, коридоры, шкафут — все, что выше палубы. Красится и борт. Помещения, машины и посты — все моется, драится, прихорашивается. Царит всеобщий подъем. Заводы радуются окончанию ремонта, мы радуемся вдвойне: ремонт закончен, наконец-то начнем плавать!

С командиром отделения Лаврентьевым трудимся над первомайским номером корабельной многотиражки. Сами набираем, верстаем и вручную печатаем на плоской типографской машине. Лаврентьева я знал еще по службе в штабе Балтийского флота, по комсомольской организации. Он был по профессии печатником, специалистом высокой квалификации, трудолюбивым и аккуратным человеком. Под его руководством я быстро освоил наборную кассу.

За три дня до 1 Мая береговые краны убрали все заводское имущество, лежавшее на верхней палубе. Прибыли буксиры. По сигналу «По местам стоять, с якоря и швартовов сниматься!» все заняли свои места. Часть команды в строю на левом борту. На стенке толпа рабочих, провожающих нас. Старпом дает команду: «Отдать швартовы!»

Буксиры впряглись в тросы, заиграл оркестр. На берегу, на стапелях рабочие машут кепками, шапками, платочками, раздаются возгласы: «Ура-а! Ура-а!» Маратовцы машут бескозырками, прощаясь с рабочими, среди которых немало служивших раньше на флоте, с друзьями из коллективов заводов, чьим трудом кораблю возвращена жизнь.

Вскоре наш красавец «Марат» стал чуть ниже моста лейтенанта Шмидта на две бочки. Словно по сигналу на мосту, на набережных Невы собрались толпы ленинградцев.

В преддверии праздника на корабле развесили гирлянды торжественной иллюминации. После спуска флага ее опробовали. Зрелище восхитительное. Лампочками оконтурены весь силуэт линкора, борт, башни, боевые рубки, надстройки, дымовые трубы, обе мачты, а между ними, будто в небе, висит огромная пятиконечная звезда с серпом и молотом посередине.

Наступил Первомай. Экипаж выстроился на верхней палубе. Командир и комиссар обходят строй, поздравляют с праздником и с окончанием ремонта.

Торжественный подъем флага и флагов расцвечивания. Играет оркестр. По сигналу «Команде разойтись!» иные побежали на бак, в негласный корабельный клуб, так называемый «Баковый вестник», а многие остались на верхней палубе полюбоваться солнышком и принарядившимся городом.

— Ребята! Никак по правому берегу судостроители идут на Дворцовую площадь?

— Точно, они! А ну-ка, давайте приветствие!..

Хором скандируем:

— Ра-бо-чим ма-ра-тов-ский при-вет!

— Спа-си-бо су-до-стро-и-те-лям!..

Даже вахтенный начальник в этот радостный день такую вольность оставил незамеченной.

Неожиданно раздался оглушительный басовитый гудок линкора. На такое приветствие демонстранты судостроительного завода ответили дружным раскатистым «ур-ра-а-а!». К нам донеслось:

— При-вет бал-тйй-ским мо-ря-кам!

— Сча-стли-воч-о пла-ва-ния, ма-ра-тов-цы!..

Кто включил гудок, неизвестно… Говорили, будто один из сдаточной команды завода. В это верилось мало: Многие думали, что это сделали машинисты и кочегары, чтобы отблагодарить рабочих за их самоотверженный труд. Ну что ж, рабочие ленинградских заводов вполне заслужили такое необычное приветствие.

Все дни, пока «Марат» стоял на Неве, толпы на набережных и на мосту редели лишь ночью. Пошли и мы с женой и ее братом Василием полюбоваться линкором.

— Мощный и красивый корабль, — замечает Василий.

— Володя! А где штурманская рубка, покажи, — просит Зоя.

— Видишь первую башню? За ней круглая, это боевая рубка. Вокруг рубки застекленный обвес. На уровне этого застекленения, почти впритык к боевой рубке, расположена штурманская. Видишь?

— Как будто…

— Нравится корабль?

— Корабль нравится, но не нравится, что ты па нем долго пропадать будешь. Когда «Марат» у завода стоял, в то ты домой не часто наведывался. А в плавание уйдешь — и вовсе надолго…

Что ответить любимой женщине в такой ситуации? Действительно видеться будем редко. Вздохнул только.

Отшумел Первомай. «Марат» ушел в Кронштадт, на Большой рейд, отрабатывать корабельную организацию и одиночную подготовку. На корабле поднял свои флаг с двумя звездами старшего флагмана командир дивизии линкоров Лев Михайлович Галлер.

Начались бесконечные, днем и ночью, тренировки на боевых постах всех боевых частей, потом учения каждой части. Венчалось дело общекорабельным учением под руководством старшего помощника. В то время старпомом был И. В. Кельнер. Большевик-подпольщик, он служил еще в царском флоте, на подводных лодках, участвовал в борьбе за власть Советов, в гражданской войне, окончил специальный курс Морской академии… Одна беда: Кельнер никогда прежде не служил на крупных военных кораблях, не знал всей специфики службы на линкоре, где численность команды далеко превышает тысячу человек…

Старшим артиллеристом был Слава Мельников, он же первый заместитель старпома Мельников тоже выпускник Военно-морского училища имени М. В. Фрунзе, только кончал его на год раньше меня. Мы хорошо знали друг друга по училищу. А на линкоре еще больше сблизились. Слава по ночам, разбирая, осваивал приборы стрельбы, а я — американский пеленгатор. И у него и у меня при сборке вечно оказывались лишними винтики, гаечки, пружинки, из-за которых все приходилось начинать сначала. Однажды, когда старпом отсутствовал, Мельников вызвал меня к себе в каюту:

— Завтра, в пятницу, заступишь дежурным по кораблю. Хочу в субботу провести большую приборку по всем правилам линкоровского искусства! Линкоровскую службу ты знаешь. Корабль тоже. Глаз у тебя приметливый. Обязанности дежурного по кораблю выполняешь с рвением. Уразумел, почему тебя назначаю дежурным?

— Уразумел. Задумка мне по душе. В самом деле, и у тебя в башнях, особенно на центральном посту, и у нас, штурманов, на постах, не говоря уж о центральном, все надраено, вычищено, а на нижней палубе, в жилых и служебных помещениях нужно желать лучшего!..

В субботу, после чаепития, как и положено, началась большая приборка. Верхнюю палубу драили песком, надстройки мыли с мылом. Внутри корабля на каждом посту, во всех помещениях все покрашенное мылось, металлическое драилось.

Около 11.00 командиры — заведующие отсеками доложили об окончании приборки. Прошел с фонариком, осмотрел каждый закоулок, каждую щель… Докладываю Мельникову, что приборка окончена.

— Хорошо, — удовлетворенно говорит заместитель старпома. — Пойдем проверим…

Вдвоем идем по нижней палубе, заходим в жилые кубрики, служебные помещения. Мельников проверяет дотошно, открывает даже рундучки.

— Товарищ дежурный, смотрите: в углах под трапом грязь, на обеденном столе расписываться можно. Прикажите заведующему повторить приборку. Если вторично замечу грязь, никого в Ленинград не уволю.

Вот и коммунальная палуба, самое просторное место на корабле. Я спокоен: никаких хитрых закоулков в ней нет. И вдруг…

— Это называется приборкой? Посмотрите сюда! — Мельников показывает на пространство между котельными кожухами, не закрытое листом еще на заводе. Дыра эта от палубы находится почти на полутораметровой высоте.

Подхожу, освещаю фонариком, действительно — мусор, оставленный рабочими…

— Плохо проверяете, товарищ дежурный! — уже всерьез в присутствии командира — заведующего отсеком и других командиров распекает меня Мельников. — Прикажите повторить приборку! Ни один человек не будет уволен на берег до тех пор, пока все не приведут в надлежащий для линкора вид!

И так по всему кораблю. Обед задержался. В кают-компании, кроме механиков, никого. Все без команды разошлись по своим заведованиям.

Наконец все огрехи приборки были устранены. К обеду приступили с задержкой на полчаса. Хозяйственников — корабельную интеллигенцию, плохо прибравших свой кубрик, в Ленинград не уволили.

После этого на баке весь день только и разговоров что о приборке. Одни говорили: зря свирепствует старший артиллерист, другие, а их становилось все больше и больше, действия Мельникова одобряли; мне было, конечно, обидно, что приходилось расплачиваться за чулан грехи, что так принародно досталось от заместителя старпома. Но что поделаешь — чувствовал, что и моя вина тут есть.

Мельников был прекрасным товарищем, высокообразованным моряком-артиллеристом. Правда, иногда, «выйдя из меридиана», мог и пропесочить как следует… Но долго обижаться на него никто не мог. Человек он был справедливый. Артиллеристы линкора были на высоте. Их «батько» Мельников пользовался непререкаемым авторитетом. «Марат» на флоте отличался своими артиллерийскими достижениями, завоевывал флотские призы. После того как командир приказал мне заниматься еще и мобилизационными документами, в каюте я остался один, так как иного места для работы с такими документами не было. Утешительного в этом мало: живя вдвоем, было хоть с кем душу отвести… А сейчас единственный собеседник — телефон. Стоя в Кронштадте, можно разговаривать с Ленинградом, с Лужской Губой, с Красной Горкой, хоть с гауптвахтой…

В один из дней, вернее — вечеров, во время стоянки в Лужской Губе работаю над очередным рулоном кальки нашей «кадрили» на Сескарском плесе. Было небольшое учение, мы стреляли, в нас стреляли, нас атаковали, мы уклонялись, и все это на Сескарском пятачке. Чтобы разобраться, что, когда и как делал «противник», чем и как мы ему отвечали, приходилось кальки с карте снимать по ходу действий, старые курсы стирать, чтобы было видно тот, которым идем, Бедная карта от резинки теряла свое лицо, а в иных местах сияла проплешинами. Нормы расхода карт этого района были давным-давно превышены, и каждый новый экземпляр приходилось вырывать у гидрографов с боем.

Сижу, разбираюсь, делаю отчетные кальки по всем правилам штурманского искусства — с изображением курсовых углов атак, маневрирования и стрельбы обеих сторон. Работаю разноцветной тушью, чтобы картина была виднее. Обычно наши отчетные документы по штурманской части являлись основой документов, составляемых штабом дивизии и флота для разбора. Марки своей мы терять не хотели! А это значило — корпеть младшему штурману да корпеть…

Вдруг без стука открывается дверь и входит Дмитрий Поляков.

— Все корпишь? Какой километр кальки заканчиваешь? Оторвитесь, дорогой труженик, передохните! — Он, как всегда, по-доброму улыбается, глаза полны лукавства.

— Молодец, что зашел, — обрадовался я.

— А я к тебе, Володя, по делу. — Дима сразу как-то посерьезнел.

— Вот как! По какому же?

— Говорят, ты на вахте носом клюешь… Не поведаешь ли мне: в чем причина?..

— Причина простая. Каждый день выспаться охота, а возможности никакой. Ты не подумай, что я жалуюсь. Нисколько. Жизнь идет удивительно интересно. Хочется сделать полезного как можно больше!

— Слушай, Володя, сколько у тебя нагрузок?

— Считай: штурманская, командир группы малых секторов, корабельный разведчик, мобилизатор, по партийной линии — член бюро коллектива, руководитель политзанятий со старшинами, редактор многотиражки…

— Ну а как Романовский на это смотрит?

— Романовский требует, чтобы в служебное время я занимался служебными, штурманскими делами. Как специалист и старший он, несомненно, прав. Вот и приходится недосыпать…

Дима ушел. Поговорили — вроде и на душе легче стало. А теперь за дело! Кальки не ждут, газета тоже!

С той поры наш милейший корабельный доктор стал интересоваться моим здоровьем. Чувствуя, что такая тема мне не по душе, однажды, когда в салоне кают-компании мы с ним остались вдвоем, он сердито заявил мне:

— Так и знайте, когда посчитаю нужным, я вас просто выпровожу на курорт!

Вот оно что! А Васильев, а Каменский, да и любой другой?.. А сам Димочка Поляков — разве он меньше меня работает?! Ничуть не меньше. Так что курорт подождет!

…Каждый день во время стоянки на якоре рулевые тренировались в бросании ручного лота. Все вроде бы просто: держа меж пальцев клевант, что есть силы раскрутить рукой в вертикальной плоскости параллельно борту гирю, выпустить клевант, и дело сделано — лот полетел, увлекая за собой лот-линь с разметкой на метры или футы… Однако далеко не всем эта операция хорошо удавалась. Ведь свинцовая гиря ручного лота весила не один килограмм.

Тренировались упорно, и осенью на соревнованиях показатели рулевых в бросании лота, в скорости изготовления к действию механического лота Томсона были лучшими на флоте. Такие, как Зимин, кидали лот далеко за семьдесят метров.

Несколько раз в неделю проводились тренировки по, управлению рулем с различных постов — центрального, штурманского, кормовой боевой рубки, кормового штурманского, румпельного отделения. Как правило, переключения на коммутатору производил Галаульников, он же электродатчиком указывал, на какой борт сколько положить руля. Собственно, он и был главным дирижером и тренером.

Галаульников — личность примечательная и авторитетная. На корабле служил уже более десяти лет. Классный рулевой, в любых условиях ведет корабль как по ниточке, характеру его и спокойствию можно позавидовать. Человек недюжинной силы, смекалистый, волевой, доброжелательный, как младший командир-воспитатель он был просто незаменим. Учить — его призвание, как говорится, «дар божий». Такта и терпения ему не занимать, пунктуальности и требовательности тоже. Службу любит и песет ее превосходно. Подчиненные, да и не только подчиненные, его уважают. Коммунист, член бюро коллектива. Такой главстаршина — и верный помощник, и надежная опора. За ним как за каменной стеной.

Каждый выход в море сопровождался, как правило, тренировками по управлению вслепую, как говорили рулевые. Это стало привычным. Дело дошло до того, что на большой рейд Кронштадта по узкому фарватеру входили, управляя рулями с нижних постов.

Страхующим, готовым каждую секунду принять управление на себя, был ас своего дела Галаульников. Он же и окрестил плавание под управлением с других постов «высшим пилотажем»…

У рулевых появился прямо-таки спортивный азарт. Этому способствовало и то, что в кубрике вывешивались показатели: с какой точностью держал курс тот или иной рулевой. Хоть и дружеская, но все же критика.

…Стоим в Лужской Губе. Ясный день. Тишь и гладь такая, что берега и корабли в водяное зеркало никак насмотреться не могут. Снимаемся с якоря, чтобы следовать на все тот же Сескарский плес. В самом благодушном расположении духа хожу по мостику, беру пеленга, определяю место.

— Младший штурман! Туман! — раздается голос Вадима Ивановича в переговорной трубе.

Какой туман, когда ясный день?! В штурманскую рубку быстро входит Галаульников, задраивает иллюминатор и запирает дверь. Я остаюсь один наедине с тикающими, щелкающими и жужжащими приборами… От сознания того, что линкор идет кривоколенным фарватером, имея десятиметровую осадку, при которой малейшая ошибка грозит посадкой на одну из многочисленных банок, мне стало жарко…

— Младший штурман, скоро поворот? — раздается спокойный голос командира.

— Девять минут сорок пять секунд.

Не прошло и полминуты, опять тот же вопрос. И пошло, и пошло так, пока не выбрались на чистую воду. Допек меня командир своим бесконечным «скоро поворот?»…

При каждом выходе, если видимость на море была приличной, обязательно: «Младший штурман, туман!» Злился я на командира неописуемо, считая, что оп придирается ко мне. Но однажды, когда закончилось очередное «младший штурман, туман!», Иванов, войдя в рубку, самым доброжелательным тоном, улыбаясь, произнес:

— У вас неплохо получается. Рад вантам успехам.

Я стоял обезоруженный, растерянный, не зная, что ответить.

Отлично провели стрельбу противоминным калибром. Артиллеристы ходят именинниками. Да и у всех настроение хоть куда. Следуя в Лугу, подходим к Копорскому заливу. Расположившись у пеленгатора, с удовольствием покуриваю трубочку (такая вольность штурманам разрешалась). И вдруг:

— Младший штурман, туман!

Успеваю взять три пеленга и, шмыгнув в штурманскую рубку, привычно быстро наношу их на карту, определяю место корабля. И только тут до моего сознания доходит: линкор нужно провести хитроколенным, как мы его называли, фарватером, минуя всякие подводные опасности. «Знакомство» с любой из них грозило тяжелейшей аварией. Мало того, на глазах у всего флота надо было поставить «Марат» самым точнейшим образом на свое якорное место. Обычно для этого мы пользовались специально установленными на берегу створными знаками. Сейчас же все предстояло выполнить вслепую. И хотя я уже привык к «младший штурман, туман!» и постепенно приобрел некоторую уверенность в вождении по счислению, эта задача была не из легких…

— Младший штурман, какой курс, к первому бую?

— Сто девяносто семь, половина. — По приборам вижу, как корабль ложится на заданный курс. — До поворота семнадцать, четверть минуты! — кричу, не ожидая запроса, в переговорную трубу на ходовой мостик.

— Ложимся на новый курс. Буй слева, полкабельтова. За три минуты до второго буя доложить! — приказывает командир.

Прошло положенное время. Докладываю. Смотрю на репитор и вижу: корабль резко покатился влево. Встревожился.

— Штурманская, буй прямо по носу, коордонат влево, ложимся на рекомендованный курс.

Корабль описал тридцатиградусный коордонат влево. Ветер четыре балла, в правый борт. Значит, надо подправить курс.

— На мостике, десять градусов вправо, через минуту рекомендованный курс.

Корабль лег на курс, ведущий к якорному месту. Проходит немного времени. Мне уже нестерпимо жарко. Наступает самый ответственный момент: надо попасть в точку якорной стоянки. На руле Галаульников, здесь все надежно. Дружище лаг, не подведи! На тебя вся надежда!

— Младший штурман, дан малый ход. Какой курс на якорное место? — совершенно спокойным голосом запрашивает командир. — За три кабельтова предупредить.

— Курс прежний.

— Штурманская, дали самый малый ход.

— Вижу по лагу, — отвечаю как можно спокойнее, хотя весь напряжен и сердечко стучит поспешнее. А вскоре докладываю: — На мостике, осталось три кабельтова.

— Младший штурман, какой курс?

— Прежний. Пора на стоп.

— Штурманская, застопорили ход. Машины товсь задний. Докладывать каждые четверть кабельтова.

— На мостике, не отходите от переговорной трубы… Осталось полтора кабельтова… Один кабельтов… Три четверти. Пора давать задний… Половина. Задний ход!.. Четверть… Точка.

Через пять — семь секунд загремела якорь-цепь. Стали на якорь. От меня, наверное, пышет жаром…

— Младший штурман, тумана нет! Поздравляю с прибытием, — открыв дверь штурманской рубки, произносит довольный, улыбающийся Вадим Иванович.

«И как это я мог сердиться на такого командира! Это же лучший командир на всем Балтийском флоте!» — такие мысли вихрем пронеслись в моей голове.

— Выходите, выходите на мостик! Определяйтесь. На клюзе три глубины.

Поспешил на мостик, чтобы по двум горизонтальным углам определить место точнейшим способом. В рубку вошел Галаульников. Чувствуется, тоже волнуется.

— Как место получилось?

— Сейчас нанесем. Смотри, метров на двадцать перемахнули створ…

После ужина в каюте, как сговорившись, собрались все друзья — Поляков, Васильев, Слизской, Каменский. Когда все уже были в сборе, дверь распахнулась и вкатился Колобок — так в дружеском кругу звали корабельного химика Королева, моего однокашника по училищу.

— Ребята, разом! — громким шепотом командует Дима.

— По-здрав-ля-ем с при-бы-ти-ем в точ-ку! — хором, тихо скандируют все.

— Думаешь, мы не понимаем, как туго тебе пришлось? Думаешь, мы за тебя не переживали? Переживали — да еще как! В общем, ты молодец, не подкачал, нашу когорту не посрамил. Качать не будем, потолок не позволяет, ну а потискать потискаем! — заключает Поляков.

По случаю благополучного прибытия в точку состоялся вечерний чай. Вестовые накрыли стол, украшенный всеми любимой «копченкой» и халвой. Состоялась молодецкая чайная пирушка. Шутки и смех не смолкали до самого отбоя…

По тревоге место штурмана — в центральном штурманском посту, куда, нырнув в круглую горловину люка, летишь по вертикальному трапу восемнадцать метров, едва придерживаясь руками за поручни. На этом посту, собственно, и ведется навигационная и боевая прокладка за «противника». Данные — курсовой угол и расстояние — автоматически передаются с соседнего, центрального артиллерийского, поста. Чудо техники того времени!

Наш пост всем хорош, но уже через полчаса от высокой — около +45° температуры пот льет с тебя ручьями. Часами длятся на ходу корабельные учения, часами и мы работаем на своем центральном посту. Наши помощники приборы. Что они скажут, то и изображает младший штурман на карте. Хорошо, если по тревоге успеваешь взять несколько пеленгов. Нанеся их на карту, получаешь ту самую «печку», от которой и идет весь «штурманский танец», кончающийся вместе с отбоем тревоги. Тогда, записав счислимое место, спешишь на мостик, чтобы сравнить его с местом, тобою же навигационным способом определенное, и дать оценку точности счисления. Сначала все это приносило заметные огорчения. Потом, когда научился учитывать угловую скорость, поворотов, положение руля при этом, величину диаметра циркуляции в зависимости от хода и ветра, когда наделал различных Лекал, помогающих учитывать все факторы, дело пошло лучше, и уже нередко установленные в зависимости от дальности плавания нормативы перекрывались. Пропорционально этому приобреталась уверенность, шлифовалось профессиональное мастерство.

Наверное, не менее трети походного времени проходило на центральном посту. Счисление пути на штурманской вахте, счисление на центральном посту… Кругом счисление! Конечно, не хотелось быть отстающим, пасовать перед своим шефом…

Как-то мы возвращались из флотского похода в среднюю Балтику под флагом командующего флотом М. В. Викторова. Уже в горле Финского залива погода начала портиться, а на меридиане Ревеля (ныне Таллин) лег непроглядный туман такой плотности, что ночью, когда прошли Гогланд, командующий во избежание нарушения кораблями территориальных вод приказал стать всем на якорь и показать свое место.

В штурманской рубке нас, штурманов, трое — флагманский флота В. П. Новицкий и двое корабельных. Три штурмана — три разных места по счислению. Расхождение между местами — несколько кабельтовых. Новицкий подошел к нашей карте, на которой место Романовского и мое не сходились. Посмотрел, ничего не сказал. Ночь коротали на мостике. Все не спим, ждем момента, когда можно будет точно определить место линкора. На всех кораблях вахту несут по-походному. Машины прогреты, каждый корабль готов к немедленной съемке с якоря. Пошел пятый час утра. Туман от ветерка слегка приподнялся, стали видны корпус «Октябрьской Революции» и корпуса двух эсминцев.

На мостик вышли Новицкий и Романовский. Минут через сорок показался маяк Родшер. Втроем по вертикальному углу и пеленгу определяем место. Повторяем определение по расстоянию, взятому дальномером и пеленгом. Наши обсервованные места практически идентичны. Из счислимых мое наиболее близко к обсервованному. Видимо, многочасовые тренировки в счислении не прошли даром…

— Недурно, очень недурно, — обращаясь ко мне, говорит Новицкий. — Вас можно продвигать.

Чувствую себя крайне неловко. Вижу, как сказанное Новицким пришлось не по душе Романовскому.

И Новицкий и Романовский — оба были прекрасными Специалистами в своем деле. И тем досаднее, что они не всегда находили общий язык. А началось все с пустяков.

По предложению Новицкого на фок-мачте, выше сигнального мостика, была оборудована небольшая рубка — боевой пеленгаторный пост. Он бездействовал, так как, кроме кабелей, в нем ничего не было, как не было в природе и боевого пеленгатора. Во время одного из походов Новицкий высказал идею автоматической передачи пеленга на центральный пост в виде световой линии. Поход закончился, про пеленгатор все забыли, кроме Романовского. Недели две Андриан Адамович что-то чертил, усердно работал логарифмической линейкой. Он прекрасно владел английским языком, хорошо знал математику, обладал недюжинным конструкторским умом. Идея Новицкого начала претворяться в жизнь. От чертежей перешли к материальному оформлению. Заработали штурманские электрики, корабельная мастерская. В этом деле, заинтересовавшись, принял участие старший механик Звейнек. Месяца через два пеленгатор, созданный собственными силами, и вся схема заработала. А еще дней через десять все было доведено до рабочего состояния. Новицкого несколько задело, что его идея была осуществлена без согласования с ним. И, простота в отношениях между, этими двумя интересными людьми исчезла…

…Сегодня призовая стрельба главным калибром. Артиллеристы готовились к ней, не жалея сил. Комендоры-наводчики часами тренировались на приборе Крылова, качающем цель в двух измерениях — вверх и вниз, направо и налево.

Дальномерщики и днем и ночью, на якоре и в море систематически проводили учения и тренировки. Наш сосед — центральный артиллерийский пост тоже провел более сотни тренировок и учений.

Весь экипаж во имя главного — артиллерийского боя — работал всю летнюю кампанию, не жалел сил…

Все курсовые стрельбы были проведены с высоким баллом. И наконец наступил час экзамена — призовая стрельба на первенство флота.

На линкоре проведены партийные, комсомольские и строевые собрания. Все и всё мобилизовано на стрельбу.

Вышли в море. Экипаж — от командира до любого краснофлотца — посуровел. Даже баковых шуток не слышно.

Зазвенели колокола громкого боя, заиграли горнисты, объявляя боевую тревогу. Всех с верхней палубы как ветром сдуло. Держа в уме три взятых пеленга, я скатился в свой центральный пост, мгновенно проложил пеленга. Есть место! Докладываю:

— Центральный, штурманский к бою изготовлен.

На посту тишину нарушает только разноголосый говор приборов. До слуха доносится характерное пощелкивание датчиков с командно-дальномерного поста. Стало быть, цель поймана. Рулевой ежеминутно заносит данные (курсовой угол, расстояние) в специальную таблицу. Наношу их на карту. Началась боевая прокладка. Молодцы дальномерщики! Ухватили цель на пределе видимости. Прошло две минуты, раздался ревун, корабль вздрогнул от залпа. Ай да Мельников! Открыл огонь тоже на пределе стрельбы практическими снарядами. Молодец Слава! Несколько глухих залпов, содроганий от них корпуса корабля, и… тишина, а затем сигнал «Отбой тревоги».

Запрашиваю центральный артиллерийский пост: почему прекратили стрельбу?

— Цели нема! — веселым голосом отвечает главстаршина.

Еще не поняв, в чем дело, забираю карту с прокладкой, таблицы записей и на мостик! С мостика замечаю, что линкор идет к буксировщику, у которого что-то болтается на буксире за кормой.

— Нуте-с, покажите свое изделие, мастер счисления!

— Где началась и где окончилась стрельба? — веселым голосом спрашивает Новицкий.

Разложил карту на штурманском столе. Флагманский штурман флота внимательно изучает боевую прокладку. Сверяет со своими записями в штурманской записной книжке.

— Неплохо, совсем неплохо, как и у артиллеристов. Отрадно, что штурмана не подвели и своим баллом помогли отличной стрельбе.

Приблизившись к щиту, видим: более половины стоек, на которых держалось парусиновое полотнище, сбито, часть бревен самого щита покорежена.

С миноносца, буксировавшего щит, передает семафором свои наблюдения группа, фиксирующая (визуально и делая фотоснимки) перелеты и недолеты: большинство снарядов попало в щит или легло с небольшими перелетами.

Кажется, весь экипаж линкора высыпал на верхнюю палубу и с интересом рассматривает остатки щита.

— Вот так раздолбали! — восторженно и удивленно произнес кто-то.

Флотская комиссия подсчитала все артиллерийские и иные баллы, влияющие на стрельбу, особенно штурманские. «Марату» присудили призовое места. Об этом было объявлено собравшейся на юте команде корабля, об этом рассказала корабельная радиогазета, назвав отличившихся, этому событию посвящалась и многотиражная газета…

На собрании радостную весть встретили мощным «ура». Коки накормили команду сверхотличным обедом, в кают-компании старшему артиллеристу преподнесли солидный торт с надписью: «Победителю». Торт был украшен шоколадными снарядиками.

По штурманской части тоже были соревнования — «восемь часов беспокойного маневрирования», как в шутку мы их называли. Младший штурман по сигналу, определив визуально место корабля, занимал свое место на центральном посту и в течение восьми часов вел прокладку по счислению различных боевых маневров. Когда я по сигналу «Отбой» выбрался на мостик и определил свое место, то оно отличалось от счислимого менее чем на два кабельтова.

Новицкий, сравнив мои данные со своими, произнес:

— Превосходно. Надо, надо вас, Владимир Александрович, продвигать!

Опять он со своим продвижением… Оно мне ни к чему. Служба идет интересно! Люди на корабле замечательные! Лучшего и желать нельзя…

Видя мое недовольство, Новицкий перевел разговор на показатели, достигнутые рулевыми и штурманскими электриками. Эти показатели были значительно выше, чем на других кораблях. Штурманская служба «Марата» вышла на первое место. Романовский был награжден отличным биноклем, а я получил шеститомник сочинений В. И. Ленина.

Казалось, радоваться да радоваться бы надо, а тут какой-то червь точит… Однажды зашел ко мне Дмитрий Поляков.

— Что невеселый такой? Первое место завоевали, награды получили! Чего тебе еще надо?

— Все верно. Но скажи ты мне, зачем Новицкий всякий раз в присутствии старшего штурмана заводит разговор о моем продвижении? Это меня как-то беспокоит…

Не успел Дима мне что-нибудь ответить на это, как раздался стук в дверь и вошел рассыльный.

— Товарищ штурман, вас вызывает командир дивизии.

Раньше Галлер никогда меня к себе не вызывал. Бывая в штурманской рубке, здоровался, интересовался навигацкими делами. А тут сам вызывает. С чего бы это?

Лев Михайлович Галлер являлся для всех нас и во всем примером. Он был истинным рыцарем служебного долга, месяцами не сходил на берег, а в Ленинград ездил и вовсе раз в два месяца… Все без исключения уважали своего командира дивизии за ум, знания и уважительное отношение к людям, от рядового до командира корабля… И все же, зачем он меня вызывает, что принесет мне это — радость или огорчение?..

Стучусь в каюту к командиру дивизии. Вхожу. Подчеркнутая аккуратность во всем. На письменном столе ничего лишнего. Никаких пепельниц. Сам Лев Михайлович не курил и у него не курили. На полках много книг, некоторые из них на иностранных языках. Есть и художественная литература.

— Здравствуйте, Владимир Александрович! — приветливо говорит Галлер и сразу же переходит к делу: — В нынешнюю зиму рулевые и сигнальщики для дивизии будут обучаться на «Марате». Мы хотим эту школу поручить вам, тем более что штурманская служба корабля заняла призовое место. Как вы на это смотрите?

— Опыта у меня в таком деле маловато…

— Хотя скромность и украшает человека, но вы на себя возводите напраслину. Судя по делам в группе малых секторов, опыт вы приобрели, и неплохой. Через две недели прибудет молодое пополнение. Подумайте, что вам нужно для организации обучения. Недостающее можно приобрести в Ленинграде. Денька через два-три заходите со своими планами. У вас есть вопросы?

— Разрешите со всеми вопросами зайти в указанное вами время?

— Пожалуйста. Желаю доброго.

Не успел вернуться к себе в каюту, как появился Поляков.

— Ну как, со щитом или на щите?..

— Насчет щита не знаю… А вот насчет школы рулевых и сигнальщиков дело ясное. Понимаешь, эта школа организуется прямо на линкоре, а руководство ею Лев Михайлович возлагает на меня. Пробовал объяснить ему насчет отсутствия опыта, но куда там… Приказано через два-три дня доложить планы, а через десять дней начать обучение.

— С прибавлением тебя, Володенька! Еще одна нагрузочка добавилась… Значит, в гору идешь, раз начальство доверяет…

— Довольно подначивать!.. — Я решительно шагнул вперед, намереваясь завалить Димку на кровать и помять ему бока.

Нашу возню прекратил сигнал на обед. Умылись в моей каюте и дружно двинулись к столу.

…Давно миновал Новый год. Работа в школе оказалась очень увлекательной. Там не только обучали специальности, но заодно и ликвидировали безграмотность. Интересно проходили политзанятия по особой программе.

За работой мы и не заметили, как нагрянул март, а за ним и апрель не за горами…

В один из мартовских дней после обеда сижу в каюте, читаю газеты. Вдруг стук в дверь. Входит добрейшая душа — старший врач.

— Не побеспокоил? Прошлый раз, помнится, я обещал, как увижу, что штурман-редактор дошел до точки, прогнать его в санаторий. Мое слово твердое: вот две путевки.

От неожиданности я растерялся. Забота нашего корабельного доктора чрезвычайно меня растрогала. Ни на каких курортах ни я, ни жена еще не бывали…

— За заботу спасибо. Но надо посоветоваться с дражайшей половиной.

— И то правильно. Советуйтесь, только недолго.

Из каюты позвонил в Ленинград на СКУКС (специальные курсы усовершенствования командного состава), где работала жена. Думали, гадали и решили: рискнем… Когда еще придется побывать в ялтинском санатории?.. А через два часа раздался телефонный звонок:

— Товарищ Андреев, зайдите ко мне.

Зачем я понадобился командиру, понять не могу. В секторе дела идут вроде бы нормально, в школе тоже… Пошел. Стучусь в каюту. Иванов предлагает садиться и без всякого вступления начинает:

— Вы у нас, товарищ Андреев, служите хорошо. Расставаться нам с вами жаль, но вы назначены на Дальний Восток. Обстановка там сейчас напряженная, происходят вооруженные конфликты с китайцами. Японцы не прекращают свои провокации на наших дальневосточных границах, которые нужно всячески и быстро укреплять. Свои штурманские обязанности сдадите второму младшему штурману.

Сдал командиру все документы по мобилизации и войсковой (корабельной) разведке. Сдал и свои служебные обязанности. Вернулся в каюту и вижу на письменном столе узелок, завязанный салфеткой. Развязал и обомлел: в свертке полный набор тарелок, граненый стакан и блюдце, ложки, нож с вилкой… Это вестовые провожают младшего штурмана. Никто их не учил, никто им не приказывал, сделали по доброте своего сердца. Было от чего разволноваться…

Не успел опомниться — набежали друзья.

— Куда, на какую должность назначили?..

— Сам, братцы, ничегошеньки не знаю. Приказано завтра утром явиться в электроминную школу, к начальнику эшелона.

Распрощался с рулевыми и Штурманскими электриками; подарил им свою награду — шеститомник В. И. Ленина. Раздал на память все, что мог, в качестве сувениров…

С самыми близкими дружками прогутарили чуть ли не до рассвета. Вестовые в последний раз напоили штурмана любимым чаем. Крепко пожав руки друзьям, взял чемоданчик с нехитрым багажом и подарком вестовых и вышел на верхнюю палубу.

Сейчас, через несколько секунд, сделаю последние шаги, и прощай, мой родной «Марат»! Грустно, ох как грустно расставаться с кораблем, с товарищами, с которыми так хорошо жилось и работалось…

Распрощался с вахтенным начальником Василием Кондратьевым.

— Ты, Володя, нас не забывай. Пиши, как там, на Востоке.

Последнее крепкое рукопожатие — и вот я уже иду к трапу. На кормовой трап с берега поднимается запыхавшийся Галаульников.

— Давайте-ка чемоданчик, я провожу вас.

До электроминной школы дошли в красноречивом мужском молчании. Потом не выдержали, обнялись.

— Счастливого вам в жизни! Семь футов под килем! — Галаульников повернулся и, немного сутулясь, быстро пошел на корабль.

Открыв калитку массивных ворот, я шагнул в неизвестное…