Московская речь

МОСКОВСКАЯ РЕЧЬ

Итак, я должен, видимо, признать как непреложный факт присуждение мне Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами»; и как бы ни было трудно принять этот факт, мне приходится в конце концов свыкнуться с мыслью об оказанной мне непомерной чести и выразить свою благодарность тем, кто счел возможным возложить на меня ее бремя.

Я готов сказать, что, когда провозглашается тост за мир между народами, важен не стакан, из которого пьют, и не человек, которого при этом чествуют, главное — это мир, а вовсе не то, что дает повод говорить о нем. Но такая формулировка разделила бы участь всех ей подобных; едва сорвавшись с языка, она вызвала бы желание опровергнуть ее. Мое положение осложняется и тем, что, достаточно трезво смотря на себя, я плохо вооружен для защиты столь лестного постановления, которое мне не пристало одобрять здесь, перед вами, ведь я знаю цену себе и знаю, как невелика эта цена. И пытаясь сегодня, если не объяснить вам, то хотя бы уяснить для самого себя обоснованность этого решения, я должен выйти за пределы собственной личности, отвлечься от личной стороны данного случая и попробовать разобраться в том, что именно пожелали во мне почтить таким исключительным образом.

Думаю, что Комитет по Международным Ленинским премиям «За укрепление мира между народами», присуждая одну из этих премий писателю, хотел прежде всего нанести удар ходячему представлению о бесполезности писательской профессии, о незначительной роли ее в жизни людей, о ее бессилии в борьбе с основными бедствиями человечества. Думаю, что, присуждая эту премию французскому писателю, Комитет хотел также отметить особое место, принадлежащее в борьбе огромного большинства людей нашего времени не только писателю как таковому, а человеку, пишущему на французском языке, писателю Франции, то есть представителю народа, географическим положением и историей страны поставленного как бы в узловом пункте земного шара; здесь уже не раз облекались в плоть и кровь идеи, общие для всего передового человечества, здесь они находили поддержку народных масс, и здесь любая оплошность могла бы иметь не сегодня-завтра неисчислимые последствия не только для этого народа, но и для всех других народов.

И мне думается, что, позабыв о стакане ради налитого в нем вина, я оправдаю свое присутствие здесь лишь тем, что постараюсь определить роль, которая принадлежит в настоящее время писателю вообще и писателю французскому в частности.

Случаю было угодно, чтобы я выступил здесь перед вами через несколько месяцев после того, как другой французский писатель выступил с таким же намерением в Стокгольме при обстоятельствах, которые могут быть названы аналогичными[1], если только допустимо сопоставлять имена Нобеля и Ленина. Но с обстоятельствами дело обстоит так же, как с концепциями: сравнение здесь возможно чисто внешнее. Я вовсе не собираюсь сейчас полемизировать с моим соотечественником. Я лишь отмечу различия между нами, хотя им был высказан с достаточной последовательностью — к примеру, в оценке искусства для искусства — ряд положений, которые считаются у нас общим местом. Но я не стану подробно разбирать аргументацию этого писателя, приводящую его с неумолимой логикой к упованию на миллионы одиночек — поскольку я, со своей стороны, борюсь против одиночества и, надеюсь, помогаю объединению миллионов и миллионов людей. Я считаю чисто агностической такую точку зрения, при которой теория искусства для искусства признается наравне с социалистическим реализмом. Я считаю чистым агностицизмом точку зрения, с которой человек превозносится только в качестве одиночки и теряет право на признание, едва он обращается к солнцу будущего, которое должно светить миллионам людей.

С этим видом агностицизма происходит то же, что и со всеми иными его проявлениями. Прикрываясь тою же обманчивой скромностью, только в иной области, он якобы признает социальные системы любого порядка, а в действительности целит лишь в одну из них; он отрицает социалистический реализм лишь для того, чтобы бороться против социализма, и только в этом лагере видит преступления против человечества. И это заявляет француз в дни войны в Алжире, и этот француз заканчивает свою речь в защиту культуры выпадом, который может быть понят только как дискриминация в области культуры, ибо, говоря о культурной традиции, он обращается исключительно к культурному наследию Запада. Именно этим выпадом в момент войны в Алжире он далее, отмежевываясь от принципа искусства для искусства, обнаруживает свое родство со всеми, кто борется против социализма иными средствами.

Да, я согласен с его утверждением: для того чтобы культура могла жить и дальше, мы должны держаться нашего культурного наследия — нельзя прерывать процесс дыхания. Но я, со своей стороны, обращаюсь к наследию всего человечества, и для меня дискриминация Запада или Востока означает не что иное, как подготовку войны и отказ от будущего во имя изувеченного прошлого.

Таким образом, в наши дни, хотим мы этого или не хотим, принципиальные разговоры об искусстве и литературе более неотделимы — и не могут быть отделены — от основных вопросов, волнующих человечество, от защиты культуры вообще и попросту говоря — от защиты мира. И внести ясность в эту область, каким бы окольным ни казался избранный нами путь, значит помочь взаимопониманию и сближению народов, принять участие в борьбе за мир. Надо понять, что представляет собой аудитория писателя XX века в эпоху не только кино и радио, но и дальнейшего роста сознания народов, когда рушится старое понятие о социальной «неизбежности». Аудитория писателя в наши дни ничего общего не имеет с тем, чем была вчера, когда двадцать километров в час казались дьявольской скоростью. Писатель, перефразируя старое эзоповское определение языка, может быть и худшим и лучшим из всего, что есть на свете; авторитет его может в равной мере служить делу мира и делу войны, и не только в масштабах кучки власть имущих, но и в масштабах общечеловеческих, для миллионов людей, у которых печатное слово ускоряет или тормозит понимание действительности, будит или гасит сознательность.

Вот почему отнюдь не безразличны и высказывания по основным вопросам искусства и литературы. Вот почему они не являются больше частным делом художника или писателя и только его делом. Вот почему даже писатели, отвергающие социалистическую точку зрения в области литературы, уже не могут ныне высказываться в пользу искусства для искусства, хотя эта теория занимала большое место в их культурной традиции, в пресловутом «процессе дыхания» западного мира. Можно было бы многое сказать по вопросу о культурном наследии, о том, как его понимать, и, к примеру, о бессмысленности тех притязаний на него, которые стали бы предъявлять, исходя из требований момента. В освоении культурного наследия — освоении одновременно критическом и свободном от всякого вульгарного социологизма, от всякого сопоставления произведений искусства прошлого с теми, что лишь появляются на свет,— только те люди могут сохранить и осветить для будущего произведения былого в их гармонической целостности, всю эту необозримую сокровищницу человеческой мечты, только те люди, говорю я, кто решительно стал на позиции будущего, то есть на позиции социализма, и кто в своем творческом труде является последовательным реалистом. То, что позволяет произведениям прошлого пережить века и перейти через наши руки в руки людей, идущих нам на смену,— это именно частица действительности, которая в них запечатлелась, и только она. Кто отрицает реализм, может лишь порвать связующую нить, прервать «процесс дыхания». Но вопрос о наследии не является сейчас для меня самоцелью, он только подводит нас к вопросу о реализме, о новых формах реализма, и, во всяком случае, не может найти решение в мире, в котором непреложным законом развития является периодическое уничтожение ценностей, а война рассматривается как необходимость.

Реализм в литературе и искусстве — не выдумка нашего века. Он был присущ еще первобытному человеку, рисовавшему на стенах пещеры бизонов и зубров, изображениями которых мы не перестаем восхищаться и поныне, и с тех давних времен дошел через Мольера и до наших дней. Я не намерен прослеживать сейчас перед вами путь реализма во всех его видоизменениях. Скажу только, что если в начале долгой истории человечества стремление изображать окружающее, как бы составляя опись мира, имело само по себе ценность научного исследования, то по мере развития человеческих отношений менялась вместе с обществом и природа реализма. И пришло время, когда человек перестал удовлетворяться простым объяснением мира, потому что решил его перестроить. Естественно, что искусство нашей эпохи должно быть на уровне этого важнейшего решения, и реализм потерял теперь характер простого описания, чтобы стать средством борьбы, активною частью перестройки мира.

Вот это и есть социалистический реализм, и любая система взглядов, которую ему противопоставляют, является на деле реакционной, как бы хитроумно ни была она построена, выступает ли она в защиту реализма против социализма или социализма против реализма, да, реакционной с точки зрения материального, общественного содержания прогресса, которое служит предпосылкой любых эстетических суждений.

Всякий отказ от реализма в историческом понимании этого слова есть измена поступательному ходу истории, но именно потому реализм не может быть чем-то обособленным, он всегда связан с данной эпохой и с данным обществом. И развивать в наши дни под именем реализма искусство, не озаренное светом социализма, значит отрицать этот свет, отрицать социализм как новый этап в жизни человечества. Результат может быть только один: союз художника, хотя бы и невольный, с активными противниками социализма, иными словами — предпочтение, отданное им той системе, для которой война есть выход из положения, а эксплуатация человека человеком — повседневный «процесс дыхания».

Ко всему сказанному нужно добавить, что мало провозгласить социалистический реализм искусством настоящего и будущего, надо сделать так, чтобы под его этикеткой не шел какой попало товар. Ибо это значило бы дать в руки его противникам оружие, которое они используют в конце концов против социализма как такового. Не меньшую опасность, чем отрицание реализма, представляет и незаконное присвоение его себе лжехудожниками, поставщиками серийной живописи и литературы, посредственными иллюстраторами, которые отнюдь не принимают участия в перестройке мира, а попросту берут сторону более сильного. Находясь в нашем собственном лагере, эти беспринципные люди всегда бывают рады сослаться на наши ошибки, оставаясь глубоко чуждыми нашей борьбе, паразитируя на самих наших бедах. Социалистический реализм должен остерегаться такого рода натурализма (да простят меня великие натуралисты прошлого,— речь идет не о них) не меньше, чем чистой воды идеализма. Наша задача — сделать социалистический реализм великим искусством нового времени, и нам надлежит проникать взором так же глубоко, как проникает наука, и заглядывать по возможности дальше, чем она, особенно в тот час, когда советский человек первым порвал путы рабства, привязывавшие человека к Земле, и отверг древний приговор, гласивший: «Отсюда тебе никуда не уйти!»

Но первый заколдованный круг, вырваться из которого мы должны помочь людям,— это порочный круг неизбежности войны. И не любой войны, а войны между двумя системами, уже разделившими мир на неравные части. Войны, которая при теперешнем развитии средств разрушения если и не повлечет за собой гибель всего человечества, то во всяком случае отбросит его назад во мрак и одичание.

Что может тут сделать современный писатель, если он не объединится прежде всего с другими людьми для предотвращения этой угрозы? И не является ли он естественным организатором взаимопонимания между людьми, взаимопонимания между народами? Мирное сосуществование различных социальных систем не может обойтись без него. Тем хуже для тех, кто говорит, что дело писателя — стоять выше подобных «лозунгов», в дурном смысле этого слова! В человеческом обществе существуют некоторые основные истины, это отнюдь не лозунги, а воздух, без которого невозможно жить. И если иные художники считают ниже своего достоинства работу в пользу мирного сосуществования, полагая, что место художника слова в заоблачных высях и в мире отвлеченного, то для меня, для нас, не правда ли, это опьяняюще прекрасная задача, которой можно гордиться больше, чем всеми философиями искусства.

Я, французский писатель, посвятил со своей стороны немалую часть жизни, времени и труда, чтобы ознакомить свою страну с советской литературой. Меня не всегда понимают в этой моей деятельности ни у меня на родине, ни у вас… Но что из того! Мне представляется, что оказанной мне честью я обязан, быть может, даже больше, чем оценке собственного творчества, признанию моих усердных трудов в этой области. Признанию той непрестанной борьбы, которую я веду с врагами явными и замаскированными, с тысячью всевозможных препятствий, воздвигнутых между народами, как и между людьми, живущими в одной и той же стране. Порой после очередного оскорбления, полученного от противников, имеющих за собой все, начиная с полиции и кончая издательствами, мне приходится слышать даже из уст советских писателей — как результат ваших внутренних споров — высказывания, льющие воду на мельницу моих противников, тех самых, что высмеивают мои старания вывести советскую литературу из той изоляции, в которой ее пытаются держать у нас. Легко в таких случаях почувствовать себя обескураженным, и мне случается это испытать. Но мало-помалу я достаточно овладел вашим языком, чтобы находить в произведениях ваших писателей то, что дает мне силу пренебрегать чужими мнениями и делать свое дело. И к литературе на русском языке присоединяют свой вклад писатели других национальностей Советского Союза. И надо сказать, что за последние годы — я не хочу давать здесь никаких похвальных отзывов, но говорю об этом, как о факте из моей собственной жизни,— мне оказали немалую помощь, к примеру, произведения украинца Яновского и казаха Ауэзова. Как я хотел бы, чтобы при моей помощи их голоса вместе с голосами Горького, Маяковского и некоторых других писателей зазвучали с еще большей силой, чем прежде, во Франции и в той обширной части мира, где слышится французская речь. Как я хотел бы, чтобы люди там лучше узнали Страну Советов, узнали ее народы, для которых человеческое сердце никогда не будет достаточно широко открыто, узнали, какие безмерные жертвы были принесены этими народами ради светлого будущего для всех, ради социализма, у вас уже осуществленного,—пусть не посетуют на меня комментаторы в моей собственной стране! Как я хотел бы, чтобы люди моей страны никогда больше не поверили лживым россказням, которым они перестают верить, видя фильмы Эйзенштейна, слушая Прокофьева или Шостаковича в исполнении Ойстраха и Гилельса. Как я хотел бы, чтобы слово и песня советского человека, несмотря ни на какие басни и преграды, поверх всех атомных и ракетных установок, ответили бы истинному голосу Франции — голосу Аполлинера и Дебюсси, Ренуара и Элюара, с которым меньше всего на свете созвучны громовые раскаты смерти.