Московский дивертисмент [журнальный вариант]

Эпилог

Пленка начинает коробиться, плавиться и шуршать, раздается треск, в зале появляется дым, и становится ясно, что кино закончилось внезапно и навсегда. Зрители вертят в руках пустые картонки из-под попкорна, катают в недоумении по полу пустые банки из-под пива. Э, сапожник, твою мать, давай кино! Это начинают свистеть, кричать зрители помоложе и понаглее. Э, что вы там, в самом деле, громко подают голос мужчины посерьезнее и поопытнее. Возвращайте билеты! Это кричит молоденькая девчонка из третьего ряда и начинает свистеть, как заправский Робин Гуд.

И тут внезапно случается то, что заставляет благородно возмущающийся зал моментально утихнуть. На старую сцену провинциального кинотеатра выходит заспанный ежик в красных вязаных кальсонах, почесывая спину и оглядывая зрительный зал.

Ну, чего разорались, говорит он, в натуре! Пленка старая, вот и горит постоянно, как падла! Да там осталось той пленки метров сто, не больше! Парис делает что может, а он, я вам скажу, лучший киномеханик от Енисея и до Мытищ! Короче, садитесь на места, я сейчас расскажу своими словами, что там было дальше.

Зал затихает в немом изумлении и в ожидании застывает.

Ежик садится на край сцены и начинает болтать ногами. Короче, как было дело. Когда дом загорелся, а загорелся он моментально, как свеча, мне тут же стало ясно, что надо оттуда сваливать! Мы с Ахиллесом как раз сидели в машине Джанет и пили пиво. Честно вам могу сказать, сразу мы и не собирались ее угонять или что-то такое. Оно нам надо?! Просто Джанет не закрыла дверь, а пиво, конечно, в машине пить гораздо веселее, чем в доме. Да и потом, они же там так орали друг на друга, так орали, что нам с Ахиллесом просто стыдно стало их слушать! Знаете, так бывает, когда понимаешь, что эти, которые орут, — они о твоем существовании не догадываются. Неловко, в общем, становится. Короче, взяли мы по паре банок, залезли в автомобиль и прикололись слушать разную музыку! Вы вообще слушали когда-нибудь Kristin Asbjornsen, с надеждой спросил еж, обращаясь к залу, не может быть, чтоб никто не слушал!

Ну, я слушала, заявила, покраснев до корней волос, девчонка, которая давеча свистела громче всех. Ага, молодец, похвалил ежик. А ты помнишь тему под названием I’m on my way? Нет вроде, сказала девчонка, вроде нет. Вот зря, закричал еж, всем, повторяю, всем, как придете сегодня после просмотра этой киношки домой, всем слушать, ребятки мои! Всем!

Он замолчал, почесал спину, посмотрел в зал. Ну а потом — что потом? Потом, как загорелось, Ахиллес, естественно, бросился к дому. Тушить там он хотел или что уже там можно было хотеть, не знаю! Короче, побегал он, побегал — и застыл как статуя. Я говорю ему, слышишь, брат, у тебя документы какие-нибудь есть? Ну, там, паспорт, водительские права, студенческий билет или, на худой конец, свидетельство о браке? Сейчас же менты приедут, и кранты тебе будут тут без документов! Повесят на нас с тобой этот дом, да еще и двух жмуриков в придачу! А он как закричит на меня, какие на хрен документы, если меня три дня как через задницу отец родил?! Ну, тут я понял, что мальца нельзя оставлять одного! Как ребенок он был великовозрастный, просто как дите малое. И плачет, и кричит, и все по-древнегречески что-то лопочет, лопочет! За папкой своим переживал, значит! Отца своего любил без памяти, понимаете? До смерти любил его!

Меня, ей-богу, даже слезы пробрали! А что, мне не стыдно признаться! Глядя на него, и я плакал! Плакал, глядя на этот черный горящий дом, на эту заснеженную равнину, по которой холодный декабрьский ветерок гнал сверкающую кокаиновую пыль. У меня бежали слезы, и я думал, что если этот год когда-нибудь закончится, то я пойду куплю себе литр коньяка и в новогоднюю полночь всандалю его без закуски в полном одиночестве на тех самых качелях возле заброшенных общежитий…

Ежик пожал плечами, достал откуда-то сигаретку и закурил. Ну, форменный шок, короче, у нас был, и все такое.

В общем, чтоб не затягивать. Прыгнули мы в БМВ, он на заднее сиденье, я на место водителя сел, и как вжарили по федеральной трассе по направлению к Москве, что даже менты, как летние мотыльки, в стекло нам бились. Но не пробили его.

В общем, на этом все.

Ежик встал, помахал сигаретой. Да, вы хотите, наверное, знать, что там было в зале Московского Сердца и чем завершилась битва?! Так вот что я вам скажу — мы победили! Точно говорю. Мы шли сплошной лавиной, все — русские и нерусские, правые и левые, молодые и старые, умные и глупые, мужчины и не очень, — мы шли на эту серую сволоту с голыми руками и сердцами, наполненными пьянящей красотой смерти и любви! Император крыс сидел в высоком золоченом кресле, и две его головы были мертвы! Да-да, они принадлежали мертвецам! Головы двух Штальбаумов, Марихен и Фрица, безвольно болтались на плечах Императора и только имитировали эффект присутствия. Таращилась и орала нелепейшие, доложу я вам, политические лозунги центральная голова, обремененная дьявольским серебряным оскалом! Но она не смогла никого ни испугать, ни воодушевить! И мы погнали их, млять, погнали, закричал ежик, и голос его предательски засипел! Они дрогнули, а мы нет! Может быть, действительно потому, что с нами был мальчик, рожденный через задницу, а может быть, потому, что с нами был старик Григорий, прошедший три войны, а может быть, и еще по какой-то причине! А возможно, я вот сейчас подумал, просто потому, что и Вацлав Нижинский, и вообще весь тот русский сезон начала двадцатого века с его короткой, но яркой жизнью, тоже был с нами! Ежик докурил в молчании, махнул рукой и улыбнулся. И он всегда здесь.

А теперь, пожалуй, я пойду. Да и вы расходитесь.

Ахиллес, открой мне бутылку пива.

октябрь 2010