Московский завет

Глава 11. Превращения Неаполитанского короля

Вид на Москву-реку пьянил Иоахима Мюрата, будоражил в нем необычные, яркие фантазии, подобные тем, которые он переживал в Египте. Там, пропадая среди песков, или теряясь в роскоши султанских покоев, он щедро перемешивал кровавые кавалерийские схватки днем, с курением гашиша по ночам. Жизнь складывалась из предчувствия смерти и запретных наслаждений.

В стране богов, правящих высохшими, как порох, человеческими мумиями и награждающих избранников сладкими грезами, Иоахим Мюрат наконец то стал дивизионным генералом и обрел право на равных смотреть в глаза каждому поднятому революцией выскочке.

В свете солнца, он научился нести смерть, обрушивая кавалерийские атаки на головы ошеломленных врагов. В мертвенном сиянии луны, под неусыпным присмотром евнухов, он постигал искусство тайных наслаждений, вкушая плоды от запретного древа добра и зла.

Сегодня, опьяненному победой Мюрату, сияющая солнцем Москва-река, представляясь то дарующим жизнь полноводным Нилом, то приносящей забвение утомленным странникам мифологической Летой. Необыкновенно легкие для сентября воды, парили над светлыми, пожелтевшими лугами и ложились золотыми лентами на город, прочерчивая в нем новые дороги, предназначенные не пыльным человеческим ногам, а невесомым стопам Бога.

- Москва! Двести лет никто не мог покорить Москву! Тем, кто дерзал сделать это до нас, она, словно оберегающая честь девственница, доставалась огромной кровью, а вот сейчас стоит смиренной истомившейся ожиданием невестой! – Привставая на стременах, радостно крикнул кавалеристам Мюрат и махнул рукой в сторону Москвы. – Смотрите, как она разомлела в своем одиночестве, желая, чтобы ее взяли! Чего же мы ждем?!

Французы, гарцуя на конях, одобрительно закричали, выхватили из ножен сабли и устремились за пришпорившим коня маршалом. Скорее, скорее туда, навстречу беззастенчиво распахнувшей свои объятия Москве!

Кавалерия ворвалась в предместья, не встречая никакого сопротивления, и понеслась по мощеным улицам вперед, вглубь, желая поскорее проникнуть к своей вожделенной цели, в потаенные недра города, святая святых Москвы - в ее Кремль.

Разгоряченные, взбудораженные, они спешили не к схватке с неприятелем, их увлекала не жажда победы над врагом, не смиренный позор проигравшего. В Москву неслась не победоносная французская кавалерия, а разгоряченные страстью женихи, спешащие подтвердить силой и удалью свое право на обладание невестой.

«Моя, моя, только моя!» - бешено стучало в висках у Мюрата, заставляя забыть о том, что он маршал Франции и ввязаться в перегонки с впервые участвовавшими в походе мальчишками. Да, Неаполитанский король, подобно одержимому, растворялся в своем нестерпимом желании обладать Москвой и первым проникнуть в ее белокаменную святыню. В этот момент он даже мог бы поклясться, что никогда в жизни так страстно не желал овладеть женщиной или выйти из схватки победителем.

«Убью, раскрою любого надвое, если попробует вперед меня въехать в Кремль!» - с этими мыслями Мюрат влетел на какой-то невзрачный деревянный мост, где на пути внезапно возник почему-то обряженный в овчинный полушубок старик с нелепым мушкетоном в руках.

- Стой, Ирод! - грозно крикнул старик и яростно топнул обутой в лапоть ногой. - Ворочай-ка в зад!

Не раздумывая, почти машинально, Мюрат осадил коня и милостиво кинул старику золотой двадцатифранковый Наполеондор, на котором в горделиво увенчанном лавровом венке красовалась голова императора.

- Черт Ваньку не обманет, Ванька сам про него молитву знает! – старик плюнул на подкатившийся к ногам золотой кругляшек и навел на лицо маршала черное жерло мушкетонского раструба.

- О чем бормочет этот старик? Кто знает русский? – растерянно спросил Мюрат и тут же подумал, зачем он вообще остановился и решил одарить русского золотом? Почему не скинул старика с моста лошадью или попросту не зарубил его саблей?

Однако, стоило Мюрату заговорить, как старик, словно специально прерывая ход его мысли и не желая дожидаться развязки, нажал на курок и выстрелил в голову Неаполитанского короля заряженной в мушкетон еловой шишкой.

- Вот и весь бал - черт с печки упал! – неожиданно дерзко захохотал старец, принимаясь заново заряжать свой несуразный мушкетон.

Французские офицеры заворожено наблюдали за происходящим, даже не пытаясь подхватить потерявшего сознание и медленно сползавшего с седла своего маршала. Когда же Мюрат грузно рухнул на землю, они словно очнулись от наваждения, кинулись на старика, обезоружили и, не долго думая, сбросили его вместе с нелепым оружием с моста в реку. Затем тут же обступили, участливо поднимая на ноги и отрясая от придорожной пыли Неаполитанского короля.

Прикрывая пальцами глаза, осторожно ощупывая разбитый лоб, Мюрат, наконец, опустил руки и удивленно, будто бы в первый раз осмотрел окружавших его офицеров. Затем бросил взгляд на свою шитую золотом форму, ощупал эполеты и, убеждаясь, что он человек высокого достоинства и положения, спросил:

- Итак, господа, кто я такой?

Командир второго корпуса генерал Себастьяни, оказавшийся очевидцем этого нелепого и почти анекдотического происшествия на мосту, решил не предавать дела огласке, чтобы не только сохранить в армии репутацию «льва пустынь», но и обезопасить свою собственную жизнь. Всем были хорошо известны крутой нрав и могучая сила Неаполитанского короля, а также его привычка кидаться по любому поводу с кулаками, а то и с саблей на человека не выказавшего ему должного почтения.

Судьба снова открывала перед генералом невероятные возможности, подобные тем, которые преподнес ему Стамбул. Тогда целых полгода он водил за нос и турецкого султана Селима, и английского адмирала Дакворта, одного втравливая в войну, а второго уверяя в исключительно мирных намерениях Франции. И даже после того, как интриги были раскрыты, он вернулся из Стамбула во Францию влиятельной персоной, и в честь своих заслуг получил от императора орден почетного легиона.

Вот и сейчас поднаторевший в интригах на дипломатическом поприще Себастьяни поступил следующим образом. Выбрав подходящий для статуса маршала дворец, незамедлительно расположил в нем потерявшего память Мюрата. Приставил умевшую помалкивать надежную охрану, во главе с преданным адъютантом майором Мажу и организовал показную для штаба курьерскую беготню.

Сам от имени Неаполитанского короля стал командовать занимавшими Москву войсками и поддерживать связь с императором. Такая схема показалась генералу не только удобной, но и необыкновенно льстила его самолюбию. Потому что теперь он, а не кто другой, распоряжался захватом Москвы. Выражаясь словами обеспамятшего маршала, именно ему, генералу Себастьяни, принадлежало право первой брачной ночи с покоренной Москвой.

Дворец, в котором Себастьяни расположил лишившегося памяти Мюрата, оказался усадьбой графов Разумовских на Гороховом поле, местом прекрасным и во всех отношениях незаурядным. Достойным приютом для помрачившегося умом Неаполитанского короля.

Два века тому назад, в самом начале династии Романовых, на живописнейшем берегу Яузы располагался небольшой дом в голландском стиле датского купца Давида Бахарта, прославившегося тем, что выращивал и поставлял к царскому столу отменный горох.

Известно, что старая русская кухня совершенно не могла обходиться без гороха, почитая его первейшим и главнейшим среди растений, отчего даже о временах, предшествующих воцарению Романовых, думские дьяки говорили так: «Было при царе-горохе!». Впрочем, не только бояре, но и простолюдины не уставал признаваться гороху в любви, выдумав про него десятки поговорок, вроде такой: «Завидны девка в доме, да горох в поле: кто ни пройдет, ущипнет». Отчего становится совершенно ясно, что долго владеть роскошными гороховыми угодьями Бахарту не довелось. Под благовидными ли предлогами, или без таковых, но в скорости имение было изъято и помещено в более надежные руки.

Следующими владельцами были графы отец и сын Головкины. Лукавый царедворец Гавриил Иванович всю жизнь проходил в любимчиках императора Петра, значит, сделал и карьеру, и выхлопотал полезное имущество для обустройства своего боярского бытия. Начинал, разумеется, стольником, прислуживая тогда еще царевичу Петру во время трапез и дружеских возлияний. Затем стал постельничим, распоряжаясь не только царевой спальней, но и неусыпно блюдя чистоту и покой августейшей особы. Не удивительно, что в скором времени он получил титул графа, чин государственного канцлера вкупе с великолепным гороховым полем и усадьбой на Яузе.

Сын его, Михаил, был полной противоположностью отцу, нос по ветру держать не умел, отчего умудрился при восшествии на престол Елизаветы Петровны быть обвиненным в государственной измене и схлопотать вечную ссылку в Якутию, разумеется, с конфискацией всего имущества. Так Гороховое поле пришло к отцу и ускользнуло от сына, дожидаясь более достойного хозяина.

Новым законным владельцем усадьбы стал граф и генерал-фельдмаршал Алексей Григорьевич Разумовский, запорожский казачок и пастушонок, выгнанный за дерзостный нрав батькой из отчей хаты и добывающий свой кусок хлеба чтением псалмов да пением мелодичных украинских песен.

Однажды смазливого хлопца заметил полковник Вишневский и за красивый голос пристроил певчим в придворный церковный хор. Именно с этого началась великая государственная карьера казачка. Неожиданным образом у него отыскались дворянские корни, а после государственного переворота, в день коронации Елизаветы Петровны, он стал кавалером ордена Андрея Первозванного. Все оттого, что новоявленная русская императрица предпочла не французского короля Людовика XV, и не принца Голштинского Карла Фридриха, а бывшего свинопаса и певчего казака, в мгновение ока ставшего русским графом.

Придворные сплетники так же поговаривали, что теплым и ясным днем 25 апреля 1742 года, когда во время коронации в Успенском соборе Кремля Елизавета Петровна сама возложила на себя имперскую корону, в тот же момент она решила тайно повенчаться с Разумовским. И сделала это той же ночью, не смотря на все увещевания и мольбы священника. До рассвета сгорала от страсти Елизавета Петровна в усадьбе на Гороховом поле, отобранной у своего врага вице-канцлера Головкина. В эту ночь императрица поняла, почему трон по праву ее: монарх может позволить себе все на свете, а самозванцу для этого надо искать оправдание.

«Мой каприз имеет силу закона», - после не раз говорила императрица, намеренно шокируя подданных роскошью своих туалетов и барочных дворцов, или устроением для зевак «огненных потех», когда мановением руки с ночных небес обрушивались бесчисленные звезды на землю.

Но самым главным и любимым детищем Елизаветы были метаморфозы, или превращения, когда на бьющих через край своими излишествами бал-маскарадах дамы наряжались по-мужски, а мужчины становились женщинами. Нередко на костюмированных метаморфозах императрица появлялась в образе идиллического пастушка с плетью и свирелью, превращая сиятельных князей и графов в покорно блеющих ягнят, на весь свет выставляя их шутами гороховыми…

Своими пышными оргиями Елизавета словно старалась перещеголять отцовский Всешутейший, Всепьянейший и Сумасброднейший Собор, однако придавая прежним дурачествам неистовое буйство плоти, сдобренного утонченным и изощренным пороком. Потому что хотела жить так, а насмешливые или осуждающие слова, сказанные о способах ее правления в Европе, были как об стенку горох…

После смерти Алексея Григорьевича усадьба его перешла к брату Кириллу, последнему гетману Войска Запорожского, а от него, к сыну, или же к племяннику Алексея Григорьевича - Алексею Кирилловичу Разумовскому.

Алексей Второй, как шутя, но с глубочайшим почтением именовали его близкие, был известен не только пристрастием к натурфилософии, отчего на должности министра просвещения покровительствовал обществу испытателей природы, но и своим участием в открытии Царскосельского лицея, ужесточением цензуры и крайней приверженности провиденциализму. Отличительной чертой характера Алексея Кирилловича было причисление себя к особе царских кровей, а вследствие этого - непомерная гордыня. Но именно благодаря тщеславию Алексея Второго усадебный дом на Гороховом поле превратился в прекраснейший дворец с великолепным необозримым садом и разбросанными по нему многочисленными прудами.

Прав, стократно прав был мудрый Себастьяни, выбирая место для отдохновения помрачившегося ума льва пустынь. Впрочем, может, и в этот раз рукой французского генерала водило Провидение, заставляя его остановить свой выбор на дворце Разумовских. Не мог же на самом деле знать Себастьяни, что мучительным и вызывавшим ужас наказанием русских школяров было стояние коленями на сухом горохе…

Час магических метаморфоз пробил для сына трактирщика, недоучившегося семинариста, изгнанного из королевской армии конного егеря, маршала Франции, великого герцога Берга, Неаполитанского короля Иоахима Мюрата.

День клонился к вечеру, и длинные тени от лип скользили по окнам парадного зала дворца Разумовских. Мягче ложился свет на тисненные золотом кожаные и сафьяновые переплеты старинных книг, даже мраморные львы, притаившиеся на выдвинутых портиках, казалось, уже дремали.

Ни прошедший полуденный зной, ни часы, проведенные на мягком диване, украшенном позолоченными крылатыми сфинксами, ни доставленное отборное вино, времен последнего французского короля Людовика XVI, не принесли успокоения и не даровали свободы заплутавшему рассудку Мюрата. Иоахим прекрасно понимал, где находится, мог точно сказать, какой теперь год и день не только по григорианскому, но даже и по старому революционному календарю, но абсолютно не помнил, кто он такой.

После странного ранения еловой шишкой у Мюрата приключилась сильнейшая предсердечная тоска с сопутствующим помрачением рассудка до полного самозабвения. Внезапная болезнь маршала неожиданно осложнилась неукротимой жаждой государственной деятельности.

Сотни раз маршал крутил в руке злосчастный золотой Наполеондор, внимательно изучая профиль императора, затем подходил к зеркалу и подолгу рассматривал свое лицо. Затем неизменно звал адъютанта:

- Скажите, господин Мажу, я и в правду король?

- Совершенно верно, ваше величество! - Услужливо кивал головой майор и лихо брал под козырек, потому что эта процедура невероятно нравилась помраченному рассудку маршала.

- Случайно, не император ли Франции?

При этих словах Мюрат испытующе заглядывал в глаза адъютанта, надеясь открыть в них правду или высмотреть ложь. Он протягивал Наполеондор майору, но монету, словно единственное удостоверение своей личности, из рук не выпускал.

- Вот, посмотрите сами. С меня же чеканили! Одно лицо!

- Никак нет, - в который раз терпеливо отвечал Мажу. - Вы, ваше величество, Неаполитанский король и маршал Франции!

На этих словах Мюрат обычно отпускал адъютанта, а сам принимался тщательно обдумывать и рассуждать над выведанными сведениями у приставленного к нему надзирателя.

«Этот кретин Мажу пытается меня уверить, что я всего-навсего Неаполитанский король. Но если так, то Наполеон есть Неаполь, а Бонапарт - его лучшая часть, стало быть, король! А король Неаполя - это я. Значит, на самом деле я и есть Наполеон Бонапарт, который является императором Франции».

Мюрат наливал в бокал красное, как пылающие рубины, вино, жадно пил и новое озарение не заставляло себя долго ждать.

«Прохвост говорил, что меня зовут Иоахим. Но что на самом деле означает это имя? Прежде всего, что он проболтался! Его необузданный язычок позволил мне выведать, кем считают меня враги. Императором! Почему? Да потому, что имя Иоахим, означает поставленный над людьми Богом. Стать императором иначе попросту невозможно!»

- Мажу! Мажу! – Снова звал Мюрат адъютанта.

Майор отдавал честь, докладывал, уже смирившись с отведенной ему ролью послушного автомата.

- Мажу, - проникновенно говорил маршал, - вы любите своего императора?

- Я боготворю его, ваше величество! – Равнодушно рявкал майор, ожидая порции очередных обвинений в измене и попытках подкупа со стороны обезумевшего маршала.

- Тогда давайте, Мажу, прогуляемся до старой гвардии. Ну, чего вам стоит, вы же мой адъютант. Верность и преданность мною забыты не будут. - При этих словах Мюрат переходил на заискивающий тон. - Вот, скажем, почему вы до сих пор ходите в майорах? Давно пора стать как минимум бригадным генералом! Да что там, генералом!

Воображение Мюрата распаляли собственные слова, он подходил к адъютанту и жарко шептал ему на ухо:

- Знаете, Мажу, между прочим, у меня есть чудесная незамужняя младшая сестра Каролина. Огонь, настоящая корсиканка! Совсем недавно, буквально накануне нашего вступления в Россию, она справлялась о вас. - Неаполитанский король многозначительно подмигнул майору. - Будьте благоразумны, маршалом Франции станете! К фамилии своей сможете присовокупить имя великого Бонапарта!

Такого хода мыслей безумного маршала Франции Мажу предположить не мог, замешкался, побледнел и стремглав выбежал из зала.

«Как же я сразу не понял в чем дело! - в сердцах воскликнул Мюрат, но тут же прикусил губу и перешел на шепот. - Пахнет государственной изменой и переворотом! Наверняка решили тайно меня низложить и снеслись с русскими, чтобы заключить мир от лица самозванца!»

Мюрат стал нервно ходить по залитому розовым вечерним светом лакированному дубовому паркету. Больше всего теперь он сожалел, что неосмотрительно позволил забрать свое оружие, и сопротивление с побегом становилось делом практически невозможным.

«Да, да, все происходящее наверняка проделки заговорщиков! Как я не мог догадаться раньше? Они же при любом удобном случае вопили: «Франция в опасности! Франция в опасности!». А сами что делали? Привечали русских за их щедрые подношения! Мне бы теперь в гвардию… Я бы развернул императорские штандарты и вышвырнул отсюда всю эту свору!»

Когда над разомлевшей за день усадьбой только начали разливаться нежные сентябрьские сумерки, во дворец прибыл Себастьяни. Браво спрыгнул с коня, оставляя его на попечение караулу, и бодро взбежал по крутой дугообразной лестнице.

Едва завидев бледного, и даже постаревшего за день Мажу, лаконично спросил:

- Как наш король?

- Плох... - ответил майор обречено. - Считает себя Наполеоном. Разоблачает заговорщиков. Ищет союзников. Что будем с ним делать?

- Держать здесь, у Разумовских! - не терпящим возражений тоном воскликнул Себастьяни. - Неаполитанский король останется на этом месте до тех пор, пока или не придет в себя, или не будет заключен мир с русскими. Безумцем, возомнившим себя Наполеоном, ни армия, ни тем более император его не должны видеть! Как говорят русские, с таким умом только в горохе и сидеть…

Прождав до вечера на Поклонной горе русских делегатов, Наполеон заночевал неподалеку от Дорогомиловской заставы. Свой кров и ночлег император нашел в неуклюже притулившемся у болота трактире ямской слободы. Когда-то слободу населяли государственные ямщики, призванные гонять почту, а ныне она представлялась обыкновенной городской окраиной, чьи жители коротали дни за употреблением хлебного вина, игрой в бабки, да собиранием на болоте корневищ, любовно именуемых «раковыми шейками».

Всю ночь Наполеон просыпался от истошного воя собак, нещадного нашествия клопов и вновь обострившейся болезни мочевого пузыря, превратившей неуютную, набитую соломой кровать в пыточное ложе.

«Будь проклят Ростопчин, - ворочаясь с бока на бок и раздраженно давя клопов, думал император. - Если бы не его сумасбродство, ночевал бы в покоях Александра, в Кремле, а не охотился за прожорливыми кровососами…»

Поднявшись по своему обыкновению с рассветом, Наполеон принялся снова ждать делегацию москвичей и новостей от Мюрата. Однако вместо долгожданной делегации к французскому штабу подтягивались очередные сумасшедшие, да не успевшие выехать из Москвы иностранцы.

Помешавшийся Мюрат, разумеется, ничем не мог обрадовать Наполеона. На все же срочные депеши императора, хитроумный Себастьяни отвечал от имени Неаполитанского короля сбивчиво и противоречиво.

Вначале он рапортовал, что город пуст и окончательно занят французским авангардом. Следом посылал донесение о схватке с отступавшей армией Милорадовича и ожесточенных уличных боях. Затем отправлял срочную депешу, что ведутся переговоры о капитуляции многочисленного Кремлевского гарнизона, но уже через полчаса, что в Кремле идет бой не на жизнь, а на смерть...

Услужливый секретарь-переводчик д’Идевиль еще пытался уверить императора, что делегация пренепременно должна появиться, а вчера ее не было из-за нелепого суеверия русских, утверждающих, что «утро вечера мудренее».

- Все самое важное, по своему обыкновению, русские делают с утра, - Лелорон благоговейно заглядывал императору в глаза, - после обеда они впадают в сон. Пробудившись, предаются пьянству и сопутствующим ему порокам. С этими варварами, сир, нужно запастись терпением.

Слушая объяснения секретаря-переводчика, Корбелецкий посмеивался в кулак, но от комментариев благоразумно воздерживался.

- Москва, путанная и несуразная, как матрешка. Вначале сам Кремль и был Москвой, попробуй в ней разберись, - предполагал осторожный Дарю. - Наверняка Мюрат запутался в этом невероятном лабиринте…

На этих словах Корбелецкий многозначительно хмурился и кивал головой.

- Неужели так сложно достоверно установить, что происходит в этом проклятом городе? – Наполеон говорил то тихо, то срываясь на крик. – Складывается впечатление, что сведения идут с края света. Из Америки, или сказочной Формозы, да откуда угодно, только не из Москвы!

Предвидя замешательство Наполеона и полагая в этом пользу для себя, Себастьяни продолжал без устали заваливать императора депешами, каждая из которых была фантастичнее предыдущей.

От имени Неаполитанского короля, утверждалось, что русские перегораживают улицы стадами скота, мешающими продвижению кавалерии. Рассказывалось о перекрытии площадей пирамидами бочек, разобрать которые без извержения винных рек не представляется возможным. Сочинялись нелепейшие рапорты о фанатичных богомольцах, обвешанных веригами, которые бесстрашно бросались под копыта лошадей, чем, разумеется, калечили животных и замедляли победоносное продвижение по Москве. В конце каждого донесения неизменно стояла приписка: «Преданный душой и телом, ваш Иоахим Мюрат».

Наполеон в очередной раз перечитал депеши и с раздражением швырнул их на пол:

- Балаган какой-то! Сдается мне, что Мюрат попросту грабит город, не желая делиться с остальными. Вот и водит за нос…

Около полудня, потерявший терпение император, приказал армии незамедлительно вступить в Москву.