Московское время

Глава 2. Квартира 51

Нина изнывала от любопытства. Она понимала, что таинственный Опалин – главный и именно ему подчиняются и рыжий Костя, и Юра в кожаной куртке, прыгнувший сквозь стекло, и те двое, схватившие Веника, и флегматичный Елагин, и даже седой Терентий Иванович, который вроде бы не принимал участия в перестрелке, но явно играл важную роль. И еще была Лиза, о чем-то шептавшаяся с милым Ванечкой, изображавшим опустившегося забулдыгу. Лиза Нину тоже очень интересовала – но больше всего, конечно, заинтриговал ее сам оперуполномоченный Опалин, человек со шрамом, с легкостью преображавшийся из пропойцы в агента уголовного розыска. Пожалуй, Нина могла пожертвовать своим беретом, чтобы узнать, есть ли что-нибудь между Опалиным и Лизой, а если есть, то что именно. Но, разумеется, нельзя вот так сразу спрашивать о том, что тебя на самом деле волнует.

– А вы все из МУРа? – начала Нина и тотчас пожалела, что выбрала для завязки беседы с хмурым Костей такой нелепый вопрос. Во всяком случае, услышав вопрос, ее спутник слегка поморщился.

– Вам-то что? Тем более если вы ни при чем…

– Я ни при чем, – с готовностью подтвердила Нина. – Сюда… Я вот здесь живу, в двенадцатом доме.

– Какой этаж?

– Четвертый. Квартира пятьдесят один.

– Квартира коммунальная?

– Д-да.

Костя тяжело вздохнул, словно больше всего на свете не любил коммунальные квартиры, а особенно те, которые расположены на четвертом этаже в домах под номером двенадцать.

– Ну и постарались вы, – пробурчал он. – Влезли, чуть всю операцию нам не сорвали…

– Я же не знала! – вырвалось у Нины. – Я подумала – пьяный во дворе, ну и решила его обойти…

Костя поглядел на ее обиженное лицо, на темные кудри, выбившиеся из-под белого берета, на блестящие глаза, ничего не сказал и только головой покрутил, как недовольный кот.

– А что теперь с ними будет? – отважилась спросить Нина, пока они шагали через двор к ее дому.

– С кем?

– С этими… которых вы схватили.

– Ну, на расстрел они точно набегали, – буркнул Костя, насупившись, – а там как суд решит. Правда, сейчас с ними уже не цацкаются, это раньше всё рвались их перевоспитывать. – И так нехорошо усмехнулся, что у Нины пропала всякая охота расспрашивать дальше.

Крупа уже перестала сыпать с неба, ее сменил полноценный снег.

– Сколько раз звонить? – спросил Костя у двери в квартиру, прикрыв звонок рукой и испытующе глядя на девушку.

– Три раза, коротко, – ответила Нина с удивлением.

Костя покосился на листок на стене, в котором перечислялись фамилии жильцов и порядок звонков к каждому из них. Точно, есть Морозовы, и, отвечая на его вопрос, девушка на список не смотрела. Однако прежде чем Костя успел позвонить, дверь распахнулась, и на пороге предстала взволнованная Зинаида Александровна в домашнем платье из темного ситца.

– Наконец-то! Хорошо, Доротея Карловна тебя увидела в окно и сказала мне… Где ты была? Боже мой, в каком ты виде! Нина, что случилось?

– Константин Маслов, угрозыск, – вмешался спутник Нины, махнув в воздухе красной книжечкой. – Вам знакома эта гражданка?

– Да, это… это моя дочь. Вася! – с тревогой закричала Зинаида Александровна в глубь квартиры, – Вася, иди сюда скорей! Почему угрозыск, зачем угрозыск? Я не понимаю… Нина, что ты натворила?

– Я… ничего…

– Документы предъявите, – сказал Костя Зинаиде Александровне. – И вы, гражданка, тоже, – это уже Нине. – Помнится, был разговор про сумочку, в которой вы что-то там забыли…

Нина, краснея, бросилась к двери комнаты, которую занимала вместе с родителями.

– Мама, где моя сумка? Ну та, прежняя… уродец!

– И вовсе не уродец, сумка как сумка, – проворчала Зинаида Александровна, запирая входную дверь и косясь через плечо на рыжего Костю, который шагал за Ниной. – На кресле она лежит…

Из комнат высовывались разбуженные шумом жильцы – и, само собой, не преминула отметиться бабка Акулина Петровна. Наверное, в любой коммунальной квартире имеется такая бабка Акулина, совмещающая в одном лице чуму, холеру, адский ужас и бесплатный балаган. Той, о которой идет речь, было не то сорок семь, не то шестьдесят, не то все девяносто. Впрочем, возраст, больные суставы и разнообразные немощи, от которых она страдала каждый день, не исключая выходных и праздников, никогда не мешали ей распихивать всех и первой садиться в трамвай, а также брать приступом любую очередь – включая очереди 1931 года, известные своей неприступностью. Жалуясь на глухоту, бабка громко включала радио именно тогда, когда ее соседи хотели насладиться заслуженным отдыхом. В то же время было доподлинно известно: проблемы со слухом вовсе не мешают Акулине Петровне слышать все, что происходит на улице, за стеной, на верхнем этаже и у соседей на противоположном конце коридора огромной коммуналки. Все эти противоречия, впрочем, были бы терпимы для окружающих, если бы бабка не обладала склочным, гнусным, исключительной мерзости характером. Бабка была мастером устраивать скандалы на ровном месте. Кроме того, с годами она приобрела сверхъестественную проницательность, и обитатели квартиры могли быть уверены в том, что если они не хотят слышать что-то нелицеприятное в свой адрес, то именно это и услышат от торжествующей Акулины Петровны. А потому не могло не изумлять, как при таких свойствах характера бабка сумела-таки дожить до своих почтенных лет. Ведь, казалось бы, неминуемо у кого-то должны были не выдержать нервы, и кто-нибудь уже давно озаботился бы приложить неугомонную старушку по голове чем-нибудь тяжелым, вплоть до причинения черепно-мозговой травмы, несовместимой с жизнью. Однако бабка Акулина, вопреки логике, до сих пор была здоровехонька и отравляла жизнь всем, до кого могла дотянуться, причем первыми в этом списке, разумеется, шли обитатели квартиры на четвертом этаже. Возможно, они – подобно известному литературному персонажу – сверх меры чтили Уголовный кодекс, возможно, в философском смысле интересовались тем, до каких пределов способно простираться человеческое терпение, а возможно, одно-единственное достоинство, имевшееся у Акулины Петровны, в глазах соседей отчасти компенсировало ее недостатки. Дело в том, что у малограмотной бабы, бог весть каким путем перебравшейся в Москву из дремучей провинции, было совершенно феноменальное чутье.

Эксперты, журналисты, гадалки и шарлатаны всех мастей сначала стараются собрать как можно больше сведений, а уже потом на их основе строят более или менее правдоподобные теории. Неизвестно, какими сведениями руководствовалась бабка Акулина, но ее предсказания, даже казавшиеся поначалу абсолютно фантастическими, всегда сбывались с пугающей точностью. За три дня до отставки Троцкого, когда еще пол-Москвы было завешено его портретами, бабка заявила:

– Ну все, бороденке конец. Больше ему не царствовать!

В разгар гражданской войны в Испании, когда казалось, еще немного и победа будет на стороне поддерживаемых СССР республиканцев, бабка скептически хмыкнула и сказала пафосно вещавшему репродуктору:

– Ври, ври, да не завирайся! Кака така Испания, нужна она нам, как собаке патефон… Хотя апельсины у них хорошие, это да! – Испанские апельсины тогда продавались на всех углах.

Всего несколько недель назад, в марте, Германия захватила Чехословакию, и в коммуналке занервничали. Не утерпев, Василий Андреевич улучил-таки момент, когда бабка поела и находилась в сравнительно благодушном настроении, и с трепетом спросил, что она думает о войне.

– Война, канеш, будет, – огорошила его Акулина Петровна, шмыгая носом, – но не щас. Куда нам щас с немцами тягаться!

Однако самое любопытное заключалось в том, что феноменальное чутье проклятой бабки распространялось не только на политику. Все обитатели коммуналки знали: если в магазинах нет очередей, но Акулина Петровна зачем-то тащит домой многокилограммовый запас сахара, значит, надо все бросать и мчаться за сахаром, потому что либо скоро он исчезнет, либо за ним будут такие очереди, что мало не покажется. Если бабка скупала соль и спички, остальные следовали ее примеру; если запасалась мылом, соседи тотчас мчались в магазин и набирали мыла на несколько месяцев. К сожалению, многие товары, выпускавшиеся в то время, были скоропортящимися, да и домашние холодильники мало у кого имелись, то есть последствий дефицита можно было избежать только частично. Самым тяжелым оказался 1931 год, когда были серьезные перебои в снабжении, и только в 1935-м наконец-то отменили продуктовые карточки. Казалось, все более-менее устаканилось, а раз Акулина Петровна сказала, что войны сейчас не будет, то о войне можно было пока не думать.

…Итак, бабка Акулина приотворила дверь – ровно настолько, чтобы просунуть в щель нос, украшенный двумя бородавками, и кольнуть проходящих мимо острым, как игла, взглядом маленьких глазок.

– С ума вы, что ль, посходили, – взвизгнула она, – ходют тут, – она говорила именно «ходют», а не «ходят», – каблуками стучат! Ночь на дворе! А это еще кто? – со злобой вытаращилась она на рыжего Костю.

– Я оперуполномоченный угрозыска, – сказал Маслов. – Вы здесь живете? Предъявите ваши документы. Вы знаете эту девушку?

Он кивком головы указал на Нину, которая стояла в нескольких шагах от них и не могла войти в свою комнату, потому что на пороге, загораживая проем, только что возник ее отец. Василий Иванович был кругленьким приземистым шатеном с высоким облысевшим лбом, красивыми бровями и глазами, в которых сейчас читалась немая тревога. Выразить тревогу вслух Морозов, впрочем, не успел, ибо с Акулиной Петровной произошла любопытнейшая метаморфоза. Услышав слова Кости, бабка вытаращила глаза и подалась назад.

– Я ее не знаю! – заверещала Акулина Петровна (хотя не далее, как несколько часов назад поцапалась с Ниной на общей кухне). – Извините, молодой человек, я совсем глухая! Ничем не могу помочь!

Она захлопнула дверь, и все услышали, как в замке со скрежетом поворачивается ключ.

– Не слушайте ее, – проговорила Зинаида Александровна, – она только притворяется глухой, а так у нее здоровья на четверых хватит…

– Зина, что происходит? – подал голос Василий Иванович. Его жена только руками развела.

Нина все-таки сумела пробраться мимо отца в комнату и поспешила к креслу, на котором лежала ее старая сумочка с потертыми углами. Повернувшись, девушка увидела, что Костя уже стоит в дверях, оглядывая обстановку. До революции эта комната, вероятно, служила парадной гостиной, одним из украшений которой был камин, сохранившийся до сих пор, но, судя по всему, давно бездействовавший. Бывшую гостиную, превратившуюся в жилплощадь Морозовых, разгородили шкафами так, что получились как бы три небольшие комнаты. Напротив входа – обеденный стол, крытый кипенно-белой скатертью, и четыре разнокалиберных стула, в углу – кресло, рядом с ним маленький столик. На столике лампа с бледно-желтым абажуром, под ней с одной стороны коробка для рукоделья, а с другой – кукла. На стене висела фотография бородатого господина неуживчивого вида, которого Костя поначалу принял за Маркса. Слева и справа, за шкафами, очевидно, спальни, то есть кровати членов семьи. Чисто, уютно, бедно? – да, пожалуй, но то была эпоха, не располагавшая к излишествам. С точки зрения многих современников, Морозовы жили очень даже хорошо.

Нина заметила, как Костя смотрит куда-то в угол, и решила, что его внимание привлекла кукла. Нет, положим, закона, запрещающего студенткам держать у себя дома кукол, но все же – все же девушке было ужасно неловко. Она уже вообразила себе, как Костя с ехидством рассказывает Опалину: «Представляете, Иван Григорьевич, эта гражданка до сих пор в куклы играет…»

– Это Маркс? – несмело спросил Костя, кивая на фото.

– Нет, Джузеппе Верди. Великий композитор, – ответил за дочь Василий Иванович, стоявший в дверях. – Я музыкант, – пояснил он, – играю в оркестре.

– Вы хотели видеть мои документы, – пробормотала Нина, подходя к Косте с комсомольским билетом и паспортом, который она вытащила из ящика стола. – Вот…

Костя взял бумаги и для очистки совести принялся их изучать – хотя ему уже было ясно, что Нина сказала правду, на месте задержания банды оказалась случайно и не имела ни к Храповицкому, ни к его людям никакого отношения.

– Вы, кажется, хотели посмотреть и мои документы, – начала Зинаида Александровна, доставая свой паспорт, – только я все-таки хотела бы понять…

– Не утруждайтесь, все в порядке, – отозвался Костя, возвращая Нине документы. – Мы тут неподалеку одну банду брали, а ваша дочь мимо шла…

– Банду? – просипел Василий Иванович и обменялся с женой взглядами, полными непритворного изумления.

– Да. Уже поздно, не буду вас больше задерживать. – Тут Костя впервые за все время улыбнулся, и обе женщины вдруг как-то особенно отчетливо увидели, что он еще очень молод – лет двадцати, может быть, двадцати двух, и совсем «зеленый» от усталости и треволнений этой ночи. – До свидания… то есть прощайте, – быстро поправился он. – Ну и это, – добавил Костя почти застенчиво, обращаясь к Нине, – лучше не ходите одна по ночам. Мало ли что…

– Я вас провожу, – поспешно сказала Зинаида Александровна. – Нина! Пальто снимай, я сразу его застираю…

И заторопилась к выходу. Костя, на прощание бросив взгляд на портрет Верди, последовал за ней.