Москва нас больше не любит

Зачем ему это нужно?

В модном кафе раздавали листовочки - “антифашистский марш”.

На хорошей бумаге: “вставайте-вставайте”. Будут участвовать известные люди, политики, актеры, рок-музыканты (чуть ли не сам Макаревич обещал), и пройдем от Чистых прудов до Лубянской площади. Там будет митинг. С намеком - Лубянская площадь, мол… Я листовочки взял и даже расклеил две-три в своем подъезде, у лифта, по пути в магазин, - правда, они провисели около часа, потом кто-то из жильцов сорвал (может, кстати, не сорвали, а взяли на сувениры), - но сам я не пошел. Там сбор был в 12.00, а я же “сова”, ложусь поздно, сплю до этого времени, да и жена сердилась: зачем ты пойдешь, хочешь по физиономии получить?

- У нас эти дела управляются сверху: если там решат, что нужен фашистский марш, будет фашистский марш, потом решат, что нужен антифашистский, - будет антифашистский. А тебя просто на эмоции разводят, как всю интеллигенцию, статисты же нужны, массовка покричать, вот и все. Все фашисты и антифашисты заведены в один компьютер, понял?

Мне, конечно, стыдно, но, знаете, я не пошел. Дал себя убедить. Посчитал, что моего участия в виде расклеивания листовок в подъезде будет достаточно. Потом про это немного показывали по телевизору, и объявленных деятелей культуры было мало, почти никто не пришел. Наверное, тоже спали или не смогли. И Макаревича не было. Я еще немного удивился, как-то даже кольнуло: а он почему не пошел? Я-то ладно, но он-то может. Он - известный, что ему сделают? Неужели тоже, как и я, - испугался и проспал? Плохо дело тогда.

Прошло недели две, и как-то вечером я крутил приемник и наткнулся на станцию, где у Макаревича брали интервью, и, представляете, именно на том месте подключился, где у него спросили, почему он не был на том марше. Надо же, совпадение. Значит, надо было, чтобы я это услышал. А он сказал, что он уже говорил, мол, его, правда, не было в Москве в этот день, просто не было в городе, вот и все. И это “правда”, оно как-то звякнуло, будто ложку уронили, я сразу вспомнил летнюю мышку-официантку из “Гоголь-моголя”, и он, видно, это почувствовал, потому что заметно рассердился и сказал еще что-то типа, что он ходит, куда хочет и когда хочет и никому отчитываться ни в чем не должен, ясно? И вообще, он музыкант и в политике не участвует!…

Грустно это было слышать, конечно, и как-то страшновато немного, я еще подумал: и чего я включил радио, такой вечер был хороший, тихий такой, январский, снежный, приятно было в окно смотреть, к тому же мы люди образованные и понимаем (или помним), что раз начинаются такие разговоры - ну, дела плохи. Я боюсь. Он боится. Она боится. Мы боимся. So, oни - не боятся.

А потом, прошло какое-то время, и почему-то я опять вспомнил про эту передачу. Сейчас уже не помню, почему, газету, что ли, как обычно прочитал, телевизор ли посмотрел, но я вдруг подумал, что Макаревич не то что прав, но ход его размышлений можно понять.

Возможно (утверждать я, естественно, не могу, в чужие мозги не влезешь), он (я, она, мы - но, не они) рассуждал примерно так:

“…Предположим, я пойду. Даже: мне надо туда пойти. Но - вдруг случится какая-нибудь фигня? Может такое быть? Запросто. Например, какая-то сволочь что-нибудь бросит в толпу. Идея, как говорится, лежит на поверхности. И что? Кому от этого будет плохо, даже если меня просто слегка заденет? Демократы будут говорить о разгуле ксенофобии и бессилии милиции, десяток газет напечатают возмущенные статьи, по ТВ дадут комментарий, что возбуждено уголовное дело, и через три недели максимум все это забудется. После чего у меня надолго останутся отвратительный осадок (а ведь и так настроение не самое бодрое), царапины (это в лучшем случае), и я опять буду думать о том, что надо уезжать. А мне ведь на минуточку положено работать, музыку писать - я все-таки художник. И в этой музыке я должен выразить то, что волнует всех… Кроме того, как отреагируют так называемые простые люди, - лучше не представлять. “Пошло оно все на”, - с большой долей вероятности подумают они. Вот, например, Остап Петрович из предыдущей главы, он ведь может сказать, что “черные вообще-то обнаглели”? Может. И будет в бытовом смысле в чем-то даже прав, что самое смешное. Даже если не брать в расчет его военный опыт, вам что, кавказцы или выходцы из Средней Азии на улице никогда не хамили? Хамили. А тогда - для кого я это все делаю, иду на марш, рискую собой? Кто что-то понимает, понимает и без антифашистского марша. А кто не понимает, не поймет и с десятью маршами. С двадцатью.

Все равно, все решится не сейчас. Не так. Похоже, что “нецивилизованным путем”. Или позже, это в лучшем случае. Мы все надеемся, и будем надеяться на лучшее - если не думать об исторических привычках our country. Еще, возможно, современные технологии сделают свое дело и победят бюрократию. Цена на нефть упадет… И так далее, и тому подобное.

Так какой смысл туда идти?”

У нас такое пока невозможно

Мой приятель-актер уезжал, и я поехал его проводить на Казанский вокзал. Приятель участвовал в съемках фильма о Гражданской войне в Сибири. Адмирал Колчак, крестьянские бунты, все такое. Сейчас это модно.

В дороге мы разговаривали о кино, смотрели на ярко освещенные улицы, и даже шум, пыль и бесприютность огромного ангара вокзала не смогли сбить наше хорошее настроение. В дорогу приятель купил ярко-оранжевый номер свежего мужского журнала, и, оставив его вещи в купе, где хорошо пахло кожей и, уютно гудя, горел желтым светильник на потолке, мы вышли покурить на перрон совсем довольными. Было какое-то хорошее настроение, которое иногда дают комфорт, деньги и хорошее общение. Когда поезд тронулся, я медленно пошел обратно, тоже купил номер красивого мужского журнала и на ходу стал снимать с него блестящую целлофановую обертку.

Выходил я не через здание вокзала, а коротким путем - налево, в арку, в тихий Рязанский проезд, что тянется вдоль вокзала, а потом, петляя, выведет вас почти к Елоховской церкви и метро Бауманская. Выйдя под открытое небо и торопясь покинуть привокзальную площадь, у самого окончания тротуара я вдруг увидел лежащих вповалку людей. Их было много, человек двадцать, какие-то, как сейчас говорят, черные, в основном женщины и дети, хотя с ними было и несколько мужчин. Приятель уезжал поздно, и люди на тротуаре почти все спали, лежа на голом асфальте, они накрылись сверху большой полиэтиленовой пленкой, которой в деревнях иногда прикрывают теплицы. Они лежали так тихо, что я едва не наступил на них. Вообще, пока я не увидел, что кто-то с дальнего края шевелится, я даже подумал нехорошее.

Знаете, не могу сказать, что я вообще не видел в Москве, чтобы люди спали на улице, или на вокзале, это было, но один-два человека, бомжи, а чтобы в таком количестве - нет. И вокруг ни милиции, ни скорой, никого.

Мимо проходил водитель из междугороднего автобуса, - знаете, они там сбоку, у железнодорожного моста всегда тусуются, - и по глупости я спросил у него, кто это.

- Какие-то беженцы, - он пожал плечами. - Азиаты… Или на работу приехали, а ночевать не на что. Не знаю. Тебе-то какая разница? Не покупай у них ничего, обманут. Х.й с ними!

И пошел дальше со своей пиццей в коробке. Он в пиццерию соседнюю ходил - там недалеко. А я, несколько раз оглянувшись, тоже пошел дальше и, дойдя до сталинской высотки на Красных воротах, уже почти забыл про вокзал и этих людей под пленкой, а глядя на огни и рекламу, думал, в какой клуб или кафе мне пойти: не хотелось заканчивать вечер.

Остановился на одном ночном кафе на Мясницкой, там бывает смешная публика, крутят этно-музыку и в целом довольно недорого.

Решил и пошел, тем более это от Комсомольской недалеко - за сто рублей можно доехать.

Взял машину, доехал, вхожу, а там - дым коромыслом. Девушки разгоряченные, на щеках румянец, руки-ноги голые, музыка гремит, к стойке не протолкнешься. А ведь будний день… Взял пива и сто грамм украинской горилки, потом удачно освободился столик у стены, - присел, смотрю, как народ колбасится. Одна блондиночка кустодиевских форм - особенно выделялась. Так скакала - просто было трудно усидеть на месте, захотелось присоединиться. Но я не стал. Не танцевальное в целом было настроение, тем более через час-полтора домой. Ограничился наблюдением. Но вижу, она меня и мой интерес заметила. Улыбнулась весело. Девушки любят, если на них смотреть с улыбкой, а не просто тупо пялиться. Увы, мы не всегда помним об этом. Заколебался, но вспомнил изречение Кобо Абе: “Неразделенная любовь не вызывает раскаяния”, - и остался на месте.

Вообще смешно - там, в этом заведении, народ довольно забавный, студенты в основном и молодые менеджеры, офисный люд, в целом ощущение от них вполне себе оптимистичное, и лица хорошие, еще есть ларек со всякой прикольной музыкой, и я в тот раз купил диск такой кудрявой темненькой девушки - Ayo. Может, знаете? Она поет песенки под гитару мелодичным, чуть хрипловатым голоском - мне нравится. Папа из Африки, мама из Германии - современная европейка. Еще я удивился, диск недорогой, но лицензионный и по этикетке выходило, что записан был в русском отделении знаменитой компании UNIVERSAL, которая когда-то выпускала пластинки “Биттлз” и Элвиса Пресли.

Может, я велосипед сейчас открываю, но для меня было неожиданно, что эта компания имеет у нас отделение. Будто это не Россия, а какая-то Велико-британия или Япония. В смысле, будто мы - нормальная страна, мол, что такого-то? Хотя повторюсь, что я в этом отношении человек неграмотный, и кто-нибудь, разбирающийся в музыке, сейчас поднимет меня на смех: стосорокамиллионная страна, огромный потенциальный рынок, бизнесу плевать на политическое устройство - лишь бы их товар покупали, у них и в Китае есть отделение, несмотря ни на какой Тибет и посадки диссидентов, why not?

Life is real, я живу свою жизнь и не очень волнуюсь о том, что думают окружающие, жить своей жизнью, вот все, чего я хочу, - пела девушка с копной черных волос, судьба которой отчасти похожа на судьбу нового президента Америки. Может, она права?

В общем, ушел я довольный, в час ночи, а то и позже, и картинку с лежащими на земле людьми у Казанского вокзала больше не вспоминал. Жена потом ругалась: где шляешься, сказал, уйду на час-полтора, товарища проводить, это что такое?

В следующие несколько дней было много работы, и впечатление от вокзала вдруг всплыло в пятницу, в конце недели, когда мы пошли на фильм “Тайная жизнь слов”, про который хорошо писали в одном журнале про кино, - он снят ученицей Альмодовара, - и еще мне очень понравилось название, - согласитесь, оно довольно удачное.

Содержание фильма было очень простым. Девушка-работница со странностями выгоняется администрацией некоего скандинавского предприятия в отпуск. “Выгоняется” потому, что сама она идти в отпуск не хочет. Почему - пока не ясно, но не хочет, и все. Очутившись в отпуске, она не понимает, что делать с собой и неожиданной свободой. Сцена немотивированной ярости в аккуратно прибранной комнате приморского отеля закрепляет впечатление.

Пойдя вечером поужинать в кафе, она случайно слышит телефонный разговор за соседним столиком, что на морскую нефтедобывающую платформу, где произошел несчастный случай, срочно требуется сиделка для ухода за пострадавшим рабочим. Она предлагает себя и тут же отправляется на платформу на вертолете. (Следуют красивые кадры морского заката и застывшего волнения моря, вид сверху.) Далее героиня оказывается наедине с обожженным, но очень симпатичным мужчиной много старше ее, к которому постепенно привязывается, и, слушая его историю (что-то о любовном треугольнике его развалившегося брака), не сразу, но рассказывает свою.

Выясняется, что она - беженка из бывшей Югославии и на своей родине в течение месяца подвергалась пыткам и регулярным изнасилованиям от каких-то солдат. (Сторона не называется, и это правильно.) Забавная деталь: она говорит, что прибывшие в их город войска ООН (европейцы) ничего не изменили в положении жителей - издевательства продолжались в километре от их поста, пока не пришли американцы.

Все, впрочем, заканчивается хорошо, ее пациент, выписавшись из больницы (следуют кадры его эвакуации с платформы на вертолете не то датских, не то голландских ВВС - к собственным гражданам европейцы относятся очень бережно), разыскивает девушку через организацию помощи беженцам, и она выходит за него замуж.

Финальный кадр - большое окно загородного дома, чудесный лесной пейзаж, голоса детей и слова девушки, которая не понимает, действительно ли был в ее жизни пережитый на родине ужас. Не знаю, что вы поняли от моего пересказа, но фильм, хочу вам сказать еще раз, неплохой.

А рассказываю я о нем так подробно потому, что как только на экране пошли разговоры о бывшей Югославии, я сразу вспомнил картинку с лежащими вповалку темнокожими людьми у Казанского вокзала… Выйдя из темного кинозала вместе с другими зрителями, мы с женой взяли кофе и присели за столик в современном и очень хорошо оформленном вестибюле нового кинотеатра, где крутили фильм. Вокруг сидели модно одетые молодые люди, на большом плазменном экране танцевала какая-то грудастая певица с MTV, и только что увиденная история настойчиво желала представиться фильмом, искусством, не более того.

Чтобы немного снизить градус впечатления, я даже немного поговорил с какими-то ребятами с соседнего столика, на которых фильм (это было видно) тоже произвел большое впечатление.

- Хороший фильм, - сказала темненькая девушка с короткой стрижкой и тяжело вздохнула.

Было видно, что она находится под воздействием увиденного. Но мне особенно понравилось, что ответил на мой вопрос “как вы думаете, может ли что-то подобное показанному в этом фильме произойти у нас?” молодой человек темненькой девушки.

Он подумал немного и ответил:

- Пока нет, я думаю… Пока нет.

О, это “пока”, мой читатель!… Впрочем, чтобы не быть слишком серьезным, я хочу напомнить себе и вам сцену из на этот раз очень забавного французского фильма “Распутницы”, где играли мои любимые Натали Бей и Жозиан Баласко.

(Эта глава у нас получается прямо целиком киношной, особенно если вспомнить, что она началась с моего приятеля, уезжавшего на съемки фильма о Гражданской войне.)

Итак, дело по сюжету происходит во время телевизионного ток-шоу, где Бей и Баласко, играющие вышедших в тираж модных тусовщиц, изображают “классиков” мира моды.

- В чем суть нашего времени, мадам? - тоненьким голоском спрашивает гей-ведущий, которого отлично играет какой-то неизвестный мне французский молодой актер.

Бей несколько секунд думает, неподражаемым жестом медленно подно-ся свою длинную руку к крашеным химией белым волосам, потом говорит:

- Тенденции, мой милый, тенденции… Понимаете?

Массовка аплодирует, занавес.

- Тенденции, мои милые… Понимаете?

Впрочем, возможно, я, как всегда, сгущаю краски.

Магазин “Хлеб” на Майдане Незалежности

Как это вышло? Да просто-тоскливо стало, январь 2004 года был каким-то совсем уж серым и безрадостным, помните? Сели в киевский поезд и поехали. И как это я сообразил сказать: а давай поедем? Как, куда? Да так просто, посмотрим. Хотя бы посмотрим. У них там инаугурация будет. Что? И-на-у-гурация. Ну, президента к присяге приведут. “Оранжевого”.

- А не страшно? Говорят, они русских теперь не любят…

- Фигня это все, поехали. Ты в Киеве была? Нет. И я, считай, нет. Поехали.

Шли к Киевскому вокзалу по слякоти, в Москве была сырость и серость уже вторую, если не третью неделю. Сели в поезд, вроде вагон плацкартный, а спинки велюровые, народ какой-то обыкновенный, а ощущение (может, показалось?) от него какое-то… другое. Когда ходил за чаем, между делом спросил у проводника: ну, как там у вас? Парень-проводник посмотрел на меня внимательно и ответил неопределенно, опустив глаза: сами видите.

Я покивал: да-да, вижу.

А собственно, что я вижу? И что видит он?

Какая-то тетка с соседней полки ехала к дочери в Киев.

- Она у меня в украинском МИДе работает. Занимается Центральной Азией. Внучке четыре годика, вот еду понянчить. Каждый год там бываю.

На вопрос о политике несмело усмехнулась: думаю, что большой разницы между ними нет, но лично мне больше нравится Ющенко. Он интеллигентнее.

Мужчина лет 35 с военной, короткой стрижкой и каким-то неопределенным лицом (непонятно, чем занимается) свесился с верхней полки, молча посмотрел на тетку, но ничего не сказал. Он вообще был какой-то странный, этот пассажир - багажа никакого, только небольшой рюкзачок, и сам весь сосредоточенный и жесткий. По своей привычке сочинять я решил, что это агент - едет на инаугурацию, по заданию. А может, террорист. И тоже - по заданию. Ха-ха-ха.

Жена достала бутерброды, я пригласил его: присоединяйтесь? Он опять свесился с верхней полки, удивленно посмотрел на нас, на еду и, чему-то неуверенно усмехнувшись, покачал головой - нет, спасибо. Потом еще раз чему-то усмехнулся и лег там наверху.

Я тихо сказал о своих подозрениях жене, но она только отругала меня: ты бы лучше детективы писал, чем людей пугать и самому пугаться.

На следующий день проснулся поздно (ночью под утро два раза будили, бухали сапогами - “граница!”), за окном солнце бежало по веткам невысоких деревьев, первый раз за эти недели.

Что значит юг, даже юго-запад, а отъехали - всего-то километров 400.

Впрочем, утром, когда сошли на вокзале, звонили из автомата по гостиницам, подыскивая место, поменяли первые деньги и медленно пошли в город, было еще холодно, хотя солнце и светило.

Прошли несколько кварталов, и поразила тишина. Может быть, потому, что было субботнее утро? Никого народу, только обрывки плакатов на столбах, оранжевые транспаранты и флаги с надписью “Так!” и подковой кое-где свешивались с балконов.

Собственно говоря, все кончилось, мы приехали к финалу, самые драматические и напряженные дни были уже позади. Мы видели это по телевизору - падающий снег, темноту, тысячи людей на Крещатике, ряды ОМОНа со щитами, слова политиков, телекамеры… Если вы выключали звук телевизора и смотрели только картинку, ощущение начинало чем-то очень напоминать наш не то 1991-й, не то 1993 год.

Гостиницу нашли быстро и относительно недалеко от центра, если на такси, минут десять. После Москвы в Киеве все вообще недалеко. Тихий такой дворик, тихая безлюдная улица, район не старый и не новый, одиннадцатиэтажки 1970-х-1980-х годов. Когда я спросил у тетки на ресепшене, есть ли в гостинице охрана, она неожиданно нас обругала: охрана есть, но что вы, русские, все такие запуганные? Кто вас так в Москве напугал?

Я понял о чем она, но рассердился. Было неприятно. Хорошо ей рассуждать. “Запуганные”… А сама-то, еще года три-четыре назад, какой была? Не вспоминала ли через слово “благословенный СССР”, как часто до сих пор делают это ее соотечественники в Крыму или восточных областях?…

Вечером гуляли. Я когда-то был здесь, но давно, году в 1990-м, и очень мало. Было странное ощущение, повторяю, тишины, обычной жизни, но какой-то странной тишины - штиль после бури. Только оранжевые флаги и плакаты в витринах магазинов и на крыльях машин указывали на то, что мы видели по телевизору. Впрочем, ближе к знаменитому палаточному городку на Крещатике картинка стала более знакомой, - хотя не скажу, что в “натуральном виде” она нам понравилось. Банки, бутылки, многие обитатели оранжевых палаток были пьяны. Звучали гитары, на палатках виднелись транспаранты: Луцк, Полоцк, Ивано-Франковск, Одесса… С востока не было никого, или почти никого. На одной палатке было написано “Харьков”. Какой-то не очень адекватный парень размахивал российским флагом. Подходить к нему не хотелось.

Мне стало немного грустно. Мы некоторое время постояли у деревянного заборчика, огораживающего лагерь, послушали песни.

- Ну, это же понятно, - сказал я жене не очень уверенно, - такое напряжение было. Ведь реально могли побить, это в лучшем случае. Что же, теперь людям хочется расслабиться…

Но сказал это я без уверенности. Может быть, я забыл, но что-то я не припомню, чтобы в Москве в 1991 году было много пьяных.

Потом пошли в большое турецкое кафе, которое увидели неподалеку. Уж очень вкусно выглядели пирожки там, в витрине. Немного посидели, посмотрели на посетителей, сквозь большие окна на прохожих на улице. Уже темнело, народу в кафе было много, очередь за печеньем и сладостями была большой. Я смотрел на людей. Было, конечно, понятно, что по телевизору говорят что-то не то, но не ожидал, что до такой степени. Все были абсолютно расслабленные, напряжения или релаксации после напряжения не чувствовалось совершенно. Было такое ощущение, что как получилось, вот так и надо, - а иначе просто и быть не могло! Мы немного поговорили о политике, было замечательное, забытое за последние годы чувство: я совершенно не чувствовал желания понизить голос, говоря о последних событиях, никто не обращал на нас никакого внимания, ни свои, ни чужие, не было плечистых дяденек или юношей с бесцветными глазами, которые почему-то почти обязательно оказываются неподалеку в московских кафе, едва вы начинаете обсуждать политику. Потом я достал купленный утром местный журнал, и мы немного почитали. Общий тон был приподнятым, но при этом было много иронических материалов об оранжевых лидерах. Я заметил, что посетители много не берут и вообще считают деньги - местная бумажка, эквивалент ста рублям, вытаскивалась из кошелька с таким чувством, с каким у нас достают пятьсот или тысячу… Когда мы вышли из кафе, какие-то ребята пили пиво неподалеку и, кажется, рассказывали анекдот про Тимошенко. Во всяком случае, звучала ее фамилия, и они ржали.

Вообще в гостинице, ложась спать, я подумал, что от вечера осталось какое-то странное ощущение “дежа вю” - будто мы побывали в Москве 1990-х. Вы будете смеяться, но в воздухе была какая-то свобода. Даже не могу объяснить, в чем это выражалось.

На следующий день проснулись поздно. Пока позавтракали, пока вышли, было уже часа два, и я заторопился: ведь у меня было маленькое дело - взять несколько блиц-интервью у случайных прохожих на Майдане. Что думаете, как относитесь к происходящему и т. д. Я уже говорил об этом раньше - это была моя работа. Можно было, конечно, похерить все это, настроение было очень нетрудовое, но тогда за дорогу и гостиницу пришлось бы платить самим.

Приехав на Крещатик и войдя в толпу, я достал диктофон. Люди общались охотно, говорили взволнованно и радостно, хотя со стороны и “высоты” нашего опыта-то, что они говорили, покажется стопроцентными общими местами и потрясающей наивностью.

- Лучшего будущего детям, - сказала одна интеллигентная женщина лет пятидесяти пяти.

- Надоело быть быдлом, - отчеканил 40-летний мужчина с военной выправкой, впоследствии оказавшийся офицером украинской армии, впрочем, когда-то закончившим военное гвардейское училище в Саратове.

- Хотим в Европу, хотим жить и учиться, как они, - смеялись три симпатичные киевские школьницы, которых я посчитал студентками. (Акселерация, что вы хотите.) Подарили мне значок и флажок.

Только двое коротко стриженых мужчин в одинаковых кожаных куртках и с одинаковыми лицами сказали, что не видят ничего хорошего в революции и, отказавшись назвать даже свои имена, не говоря уже о месте работы, быстро отошли.

Вообще я, наверное, никогда не забуду этот день - огромную, миллионную толпу на Майдане, падающий мокрый снег, оранжевые флаги, звуки рок-музыки, несущиеся от трибуны, где попеременно выступали политики и музыканты, люди, очень много людей, улыбки, и какую-то удивительную легкость и подъем, витавшие в воздухе. Понимаете, было какое-то необыкновенное ощущение общей радости, абсолютно отсутствовала всякая агрессия и зимняя хандра, столь характерные для этих серых дней в середине долгой, слишком долгой зимы… Я уже говорил, что помню такое же ощущение почти физической легкости, - это было в Москве несколько недель после августа 1991 года, - я не был в городе в дни Революции и, вернувшись, сразу его почувствовал. Такое ощущение в столице нашей родины, увы, бывает очень редко.

Походив по площади, мы поднялись в гору и, пройдя мимо Лавры, прошлись по булгаковским местам на Подоле. Здесь революции почти не чувствовалось, только по обилию среди обычных для таких мест товаров оранжевых флажков и других сувениров, матрешек с портретами Ющенко и Тимошенко, косынок, кружек и даже ручек оранжевого цвета можно было понять, что произошло. Общая атмосфера была не очень и напоминала наш Арбат… Мы постояли у дома (то есть домика, очень маленького) Михаила Афанасьевича, все же купили оранжевую кружку “Так!” на память, а потом переулками вернулись опять к Майдану и зашли в ближайшую кофейню, согреться, посидеть, как-то осмыслить впечатление.

Народу в кофейне было много, некоторые с детьми, несмотря на довольно высокие для Киева цены. Мы что-то заказали, сели за столик у окна и стали смотреть на площадь и на народ на ней. Все-таки человек удивительно быстро ко всему привыкает, а может, атмосфера в этой кофейне была такая, потом мы назвали ее “московской”, - через минут двадцать мы уже отвлеклись и обсуждали какую-то ерунду, я даже не помню, что: то ли московских друзей, то ли отношения на работе жены, то ли цены на жилье в Москве и в Киеве.

Вышли, когда было уже темно. Народа чуть поубавилось, но все равно было многолюдно. Повторюсь, несмотря на вечер и прибавившееся количество пьяных, в воздухе, в отличие от столицы нашей родины, не чувствовалось ни малейшей агрессии. Надо было купить что-то поесть с собой в гостиницу, и я предложил зайти в магазин “Хлеб”, большая витрина и вывеска которого выходили на площадь. Даже не пойму, что меня привлекло в этом магазине, - может быть, размеры: в Москве, после закрытия и “переформатирования” филипповской булочной на Тверской, я что-то не припоминаю специализированных хлебных магазинов такой величины.

Когда мы вошли, я понял, что меня привлекло. Что-то было в этом магазине давнее, вы удивитесь, - “советское”, в немногочисленных хороших смыслах этого слова. Какое-то вечернее спокойствие, устойчивость и спокойная не то, что бедность, скажу, небогатость, причем без всякой злости или уныния. Такая атмосфера в России иногда бывает в небольших деревенских магазинах или в оставшихся кварталах исторического центра.

Большие стеклянные прилавки и деревянные поддоны с хлебом, стеллажами, один над другим стоявшие на железных тележках, горячий кофе с молоком в стеклянных граненых стаканах у стойки с полузабытой надписью “Кафетерий”, спокойные и приветливые от природы, а не деланной корпоративной приветливостью, немолодые женщины-продавщицы в белых фартуках и белых старорежимных поварских колпаках… В зале находился даже ранее непременный городской сумасшедший, что-то бормотавший о текущих событиях, но он был абсолютно безобиден, и на него почти не обращали внимания.

Где в Москве вы сейчас увидите такое? Я даже немного поговорил с одной из продавщиц на темы политики. Но она общалась со мной неохотно: то ли псих ей уже надоел, то ли вообще к вечеру уже не было желания обсуждать что бы то ни было.

- Поддерживаем вроде, - сказала она, но с какой-то даже иронией добавила: - Не знаю… Все они обещать горазды. Посмотрим… Наше дело здесь. Чтобы вот вам хлеб продавать.

Вы не подумайте, что я сейчас выдвину такую кондово-совковую мысль, что вот, мол, не надо никаких цветных революций, главное, “чтобы хлеб был на столах”. Помните, была такая феня в нерушимом союзе - работать надо, честная работа каждого - это главное. Мол, возделывай свой сад. То-то наверху, наверное, потешались, получая сводки об этих “настроениях” в советском обществе.

Вообще, не подумайте, ведь я понимаю, как это хорошо - приехать с российскими сотенными и пятисотенными на революционную Украину, покупать свежий, хрустящий хлеб в центре “оранжевого” Киева по наших десять-пятнадцать рублей за булку и при этом ностальгировать по временам СССР и полудиссидентской обстановке “Филипповской” булочной перед закрытием.

Коктейль “Мо…”, - но не Молотова пока, - коктейль “Москва 2000-х”, - вот как называется все это.

Но что-то было, было в этом хлебном магазине на Майдане Незалежности - какой-то… не знаю, как сказать… национальный характер, что ли? Я даже не уверен, - только ли украинский? Хотелось бы, чтобы не только.

Мне даже интересно сейчас, после того, как все “оранжевые” лидеры перессорились между собой, и иногда ведут себя так, что становится неловко, интересно съездить в Киев и зайти в эту булочную, немного постоять у прилавка, посмотреть и послушать людей - что изменилось за эти четыре года…

Сложная вещь - демократия

Жена работала на ExitPool прошлых выборов в Думу. Если кто не знает, экзит\пул - это когда опрашивают только что вышедших с избирательных участков людей: а вы за кого проголосовали? А вы? Человек по десять каждый час по специальной схеме. Считается, что это очень точно прогнозирует конечный результат выборов. Жена работала в северном, пролетарском округе Москвы, и там люди, как везде, голосовали за “Ед-Ро”, коммунистов и Жирика, но и “Яблоко” часам к 6 вечера показало около пяти процентов.

Жена позвонила мне и сказала, чтобы я немедленно шел голосовать - они еще могут пройти!… И вообще, властям нужен демократический фасад, им еще и помогут!

А должен вам сказать, я идти не хотел и в предшествующие дни три-четыре раза даже сильно поспорил с некоторыми знакомыми и родственниками, особенно старшего поколения, которые собирались идти “несмотря ни на что” и стыдили меня, молодого человека, за аполитичность. “Ваш бюллетень, если вы не пойдете, обязательно используют!” - был тогда такой слоган и аргумент, если кто вдруг помнит.

- Но ведь его могут просто выкинуть, если произойдет чудо и демократические партии покажут минимально серьезный результат, - возражал я. - Потом, они никогда не покажут серьезного результата, надо было объединяться, а сейчас мы практически голосуем дважды почти за одно и то же, я не хочу чувствовать себя идиотом и проигравшим из-за них…

- Нет, - говорили мне, - не выкинут! Всех не выкинешь!

А некоторые говорили:

- Пусть выкинут, но зато моя совесть будет спокойна! Я хоть что-то сделал для страны!…

- А что касается объединения - ну что же, такие у нас демократы. Других демократов у меня для вас нет, - пошутил со мной один очень уважаемый артист, когда-то работавший с самим Товстоноговым.

А некоторые мои знакомые, в основном, почему-то это были замужние женщины лет 40, говорили:

- Им нельзя объединяться, я никогда не проголосую за правых, никогда! Это партия крупного капитала! (Далее следовал длинный объяснительный список - почему “крупного”.)

А часть московской интеллигенции (особенно творческая и научная молодежь) вообще собиралась проголосовать за… коммунистов, потому что, говорили они:

- Это единственная реальная оппозиция, которая точно будет в Думе! Точно!

А когда я говорил, что они, мол, ох.ели, это же коммунисты! вы что, не слышите, вы что, не помните?! вы почитайте в Интернете, что они говорят, - мне отвечали, что такова политика, коммунисты теперь не те, что были при совке, и даже Черчилль когда-то, мол, объединялся со Сталиным.

В общем, старинная русская пословица: однажды лебедь, рак да щука… Наверное, вы ее еще не совсем забыли.

Разговоров накануне выборов было много, все нервничали, обсуждали, ссорились и до, и еще некоторое время после выборов. А потом перестали, кстати, довольно быстро, потому что все очень быстро стало ясно. Так ясно, что осталось только руками развести. И кстати, знаете, где-то дня через два после всего я подумал: а может, это… и хорошо? Спокойнее как-то, а? Все равно ведь демократы никогда не победят, ибо никогда не объединятся, потому что, говорят, основатель Russian демократии политик Я терпеть не может cо-основателей Russian демократии политиков Г., Н. и Ч. А “не может терпеть” - это у нас надолго. Что-что, а это мы умеем! Они уже 15 лет не здороваются, а 15 лет для русских демократов и интеллигентов не срок: я где-то читал, что Александр Федорович Керенский уже Америке 1950-х годов морщился и махал руками при одном упоминании имени члена Временного правительства, конституционного демократа Павла Николаевича Милюкова.

И это при том, - не могу удержаться от краткого исторического экскурса, - что политическая разница между ними тогда, а тем более сейчас, почти не видна. Впрочем, я читал, что самые острые разногласия у них были в 1917 году по поводу так называемого мятежа генерала Корнилова. Был тогда такой бравый генерал, увлекавшийся Наполеоном и предлагавший поначалу сущую ерунду - повесить Ленина, установить военное положение на железных дорогах, запретить кое-где забастовки… Милюков был скорее “за”, Керенский - скорее “против”, сам же генерал повел себя довольно странно, “по-декабристски”: начав кампанию, он так и не выехал из своей ставки, мятеж провалился, через полгода победили большевики.

Но - вернемся к моей жене. Это веселее.

Отработав и, как я уже говорил, заставив меня - наивного дурачка, побежать на избирательный участок, на следующий день, вечером, жена пошла к ближайшему ларьку - купить в офис пива и сигарет, немного расслабиться. Все-таки работы накануне было очень много - надо было не только опросить людей, но и срочно обработать данные, чтобы отправить их в городской избирком и далее по инстанции.

Знакомая продавщица-дагестанка, подавая ей привычный набор, “Стелла Артуа”, соленое печенье, сушеные анчоусы и сигареты “Данхилл” для шефа, - вдруг сказала:

- А у меня сегодня праздник!

Жена удивилась, - все-таки приезжие с Кавказа в основном довольно аполитичные люди, равнодушные к московским делам, - и решила что у нее какой-то свой, личный праздник, случайно совпавший с выборами.

Оказалось, что нет.

- Мой брат прошел в Думу! - сказала ларечница.

Жена помнила, что ее звали Эльза. Она довольно часто что-то покупала у нее. Полная такая кавказская тетенька лет 50, в темном закрытом платье и теплом платке на плечах. Сидит себе в ларьке с рефлектором-обогревателем на пару, никогда не подумаешь, что у нее могут быть такие, как сказать… связи?

- Вот как? - сказала жена. Она еще больше удивилась. - От какой же партии?

Она сказала, что, задавая этот вопрос, уже почему-то предполагала ответ.

- От “Объединенной Руси”, конечно, - сказала Эльза. Она тоже будто немного удивилась вопросу. От какой, мол, еще? - От “Объединенной Руси” там, у нас, на Кавказе. Я так радовалась, когда узнала. Плакала, даже лезгинку здесь танцевала. - И она показала на улицу перед ларьком.

- Ну что же, поздравляю, - тепло сказала жена. Она подумала, что эта Эльза симпатичный человек и совершенно не обязана в чем-то разбираться. И потом, почему все должны думать одинаково? Если у нее брат - депутат, то она, возможно, должна быть всем довольна, правда? Чего ей быть недовольной?

- Если бы он не прошел, - сказала ларечница, будто поняв, о чем думает жена, - а прошли бы его враги, его бы убили. У нас же не так, как в Москве… Мне уже наши звонили, поздравляли. Тоже плачут… В девяностых, - негромко добавила Эльза, - когда были эти, - она неопределенно показала рукой, можно было подумать, что угодно, но жена почему-то поняла, что она говорит о демократах, - у меня убили мужа. Он тоже занимался политикой, как брат. Полез туда… - Эльза добавила какое-то кавказское слово, неразборчиво.

Жена немного обалдела и не стала спрашивать про подробности - кто, зачем, за что… и от какой партии баллотировались враги ее мужа и брата. Она подумала, что это, наверное, и неважно. Она только поздравила Эльзу с победой и пошла потихоньку назад, в офис, прижимая к груди свой пакет с продуктами.

Пивом “Стелла Артуа”, соленым печеньем “Динкел”, колой и сигаретами.

Игровой и не игровой театр ( Случай на Арбате )

У автора есть знакомые - молодой, но уже известный в узких кругах актер Николай Н. и любящая все прекрасное и высокое, специалист по бизнес-консультированию, психолог Мария М. Мария М. также молода и привлекательна, и мне кажется, она даже несколько моложе Николая Н., хотя в данном случае это никакого значения не имеет. Добавлю, что деловые качества, живой ум, открытость и коммуникабельность Марии М. снискали ей популярность как в среде коллег, так и в среде близко знающей ее творческой интеллигенции. Чего не скажешь о Николае Н., чей трагикомический талант и неуравновешенный нрав снискали ему несколько двусмысленную популярность среди знающих его знакомых и театральной общественности города.

Исчерпав список основных действующих лиц, опишем мизансцену.

Николай Н. и Мария М. прохладным майским днем в районе 6 часов вечера прогуливаются под руку недалеко от известного кинотеатра “Декабрь”, что на Новом Арбате. Они встретились там потому, что неподалеку, в переулках, находится недавно снятая и заново отремонтированная двухкомнатная квартира молодого специалиста по бизнес-консалтингу Марии М. Она, как я уже говорил, на хорошем счету у начальства и so, ее труд неплохо оплачивается. Прогуливаясь, они обсуждают не что-нибудь, а разницу между так называемыми “игровым” и “академическим” театром, то есть в каком-то смысле разницу между театром русским, театром Станиславского и Немировича-Данченко, и театром американским, авангардным, как известно, многим обязанным опять же русскому человеку, известному актеру и белому эмигранту Михаилу Чехову, родному племяннику Антона Павловича.

Не только ему, конечно, но и ему в значительной степени.

Я предполагаю, что они обсуждают эту разницу увлеченно, потому что молодому и кипучему уму Марии М. скучно с сослуживцами по бизнес-консультированию, и она любит творческих людей, в ее биографии уже было два бурных романа на эту тему - с музыкантом А. и живописцем Б., оба эти романа оставили, как выражается Мария М., “глубокий след в ее биографии”.

Так вот, Н. и М., они прогуливаются под руку недалеко от кинотеатра Д., то есть “Декабрь”, обсуждая театр Михаила Чехова и чем он, например, отличался в послевоенной Америке от довоенной Риги, где некоторое время, ошибочно надеясь, что власть большевиков - это ненадолго, жил Михаил Чехов.

Солнце выглядывает и снова прячется за весенние облака, ласково освещая улицу и отражаясь в окнах высотных домов Нового Арбата, разнообразные хорошо одетые люди проходят мимо, торопясь по своим современным делам (на часах всего около 5 p. m.), автомобили медленно катятся по Новому Арбату в обе стороны, мигает большая реклама модного магазина “Весна - Bosco di Ciledgi”, полощется на ветру свежая майская зелень… - в общем, жизнь хороша, и жить - хорошо.

“…Как вдруг, - рассказывал мне позднее актер Николай Н., сопровождая свой рассказ грустной и полуиронической улыбкой, - как вдруг, друг мой, возле нас, не обращая внимания на такие мелочи, как тротуар и пешеходов, останавливается, шелестнув тормозами, ярко красная полуспортивная машина, очень дорогая на вид, возможно, это была Maseratti или Ferrari, а возможно, я путаю, и оттуда выходят два прекрасных молодых брюнета спортивного вида. Помните у Пушкина: в чешуе, как жар горя?…

Выходят, можно сказать, если не в двух, то в трех шагах от нас, разговаривающих о театре Станиславского и Михаила Чехова, и, не обращая на это никакого внимания, начинают одеваться в светлые, довольно дорогие на вид плащи, при этом гортанно переговариваясь между собой на каком-то из языков народов бывшего СССР”.

- Впрочем, - говорит мне Николай Н., как известно, совершенно свободный от всякого национализма и шовинизма, - впрочем, возможно, это был какой-то из живых или древних восточных языков, турецкий или арабский, я ведь не знаю восточные языки, возможно, это был персидский или даже иврит, хотя насчет последнего я сильно не уверен. Правда, краем глаза, я машинально обратил внимание, что номера у спортивной машины были из региона 177, то есть московские и ни в коем случае не дипломатические.

- Ну конечно, - скажете вы, - произвести впечатление на бедного артиста не мудрено, ему даже спортивный вариант бюджетного автомобиля Кia покажется золотой каретой, ха-ха-ха…

- Но ведь, - возражу я, - но ведь снимающая квартиру в арбатских переулках специалист по бизнес-консультированию Мария М. также была впечатлена легко выехавшим на тротуар полуспортивным автомобилем, впечатлена настолько, что на мгновение-другое потеряла нить разговора. И дело даже не в марке автомобиля и его гипотетической цене, что-что, а дорогие автомобили и аксессуары к ним Мария М. видывала на своей работе, в той, другой, серьезной, не соприкасавшейся с актером Николаем Н. жизни, но было что-то вызывающее в этом наборе - красный автомобиль, плюс пешеходная часть Нового Арбата, плюс шелестение шин, плюс немного испуганные автомобилем прохожие, плюс белые плащи и, кстати, странные, а ля 1990-е годы прически молодых людей. Этакие, изволите видеть, проборы и черные челки на глаза. Настоящие джедаи.

- И, - почти перебивая меня, продолжает свой рассказ Николай Н., - и, вы знаете, С., вы удивитесь, но мы с Машей М. потеряли нить нашего разговора о театре Михаила Чехова! Просто мгновенно! Будто ее и не было!… Резюмируя наши ощущения, скажу, что мы стояли, чувствуя себя немного испуганными и, я бы даже сказал, неуверенными в себе и в уместности своего нахождения с нашими разговорами в этой точке Нового Арбата, известной улицы древней столицы нашей родины города Москвы. И, почувствовав это, я недовольно вспоминаю, что я на минуточку - выпускник РАТИ, Российской академии театрального искусства, поклонник Антонена Арто, книжник, известный московским любителям театра молодой талантливый исполнитель, а моя спутница - серьезный специалист в области инновационных технологий, do you understand it?!

Вспомнив это, я начинаю сердиться еще больше и заставляю себя вспомнить еще ни больше, ни меньше, как об иерархии истинных ценностей, о приоритете вечного над временным, о том, что именно я и Мария М., а не эти нувориши в нелепых ретро-плащах, являемся коренными жителями и хозяевами нашего города - и этого, известного мне с детства, места.

И вдруг я вижу, и то, что я вижу, во второй раз сбивает меня с мысли и тем “Михаил Чехов и русский игровой театр” и “мы москвичи, и это звучит гордо”. И то, что меня второй раз сбивают с моей мысли, вместе с раздражением рождает какую-то, я бы даже сказал, растерянность.

- Но что же вы увидели, дорогой Н.? - спрашивает автор.

- Терпение и еще раз терпение, - усмехнувшись, отвечает автору Николай Н. и продолжает: -…Я не вижу, как говорится, ничего особенного, дорогой С., но вижу, как одевшие свои элегантные плащи брюнеты, не прерывая беседы на гортанном, возможно, живом восточном языке, наклоняются к автомобилю и плавным, почти не обращающим на себя внимания движением, таким движением обыкновенные люди достают из автомобиля пакеты с покупками, деловые сумки или портфели, - так вот, брюнеты наклоняются и достают из автомобиля… - угадайте, что?

Автор растерянно разводит руками:

- Не знаю. Огромный букет дорогих роз?

- Вы отстали от жизни… Цветы, как пел когда-то поэт и актер Владимир Высоцкий, растут теперь только на нейтральной полосе. Не буду вас томить - это были два весело блеснувших под весенним солнцем вороненых ствола! - заканчивает свою историю Николай Н. - И элегантно, очень элегантно, друг мой, бросив, правда, ничего не выражающий скользящий взгляд на нас (вы ничего не видели, да?), прячут их за пазуху, под одежду.

- Я не являюсь специалистом по стрелковому оружию, - добавляет Николай Н., - но я так понял, что это было что-то вроде короткоствольных карабинов.

Удивленный и немного опешивший автор качает головой:

- Странно, а вы уверены, что вам не показалось?…

- Мне ничего, к сожалению, не показалось, дорогой С., - говорит Николай Н., - увы и ах, а если и показалось, то это было коллективной галлюцинацией, так как вы забываете о Марии М., которая в не меньшем ох.ении, чем ваш покорный слуга, стояла рядом.

И - он заканчивает свой короткий и эмоциональный рассказ:

- Забрав из авто стволы и перекинув через руку что-то вроде портпледов, брюнеты элегантно удаляются в сторону кинотеатра “Декабрь” и близлежащих кафе, сами понимаете, мы не стали интересоваться, куда-куда именно они удалились; вместо этого мы с Марией, пережив что-то вроде небольшого эмоционального стресса, в растерянности побрели в сторону арбатских переулков и ее (вы не забыли?) только что отремонтированной двухкомнатной квартиры молодой московской красавицы Марии М.

И все пытались возобновить наш разговор об игровом театре, но разговор этот никак не клеился.

Было, знаете ли, странное ощущение, что все те привычные ценности - вроде занятий искусством и разговоров о нем, профессиональной карьеры и вытекающей из нее хорошей зарплаты, хорошей квартиры, поездок в отпуск за границу, хорошего автомобиля и т. д. и т. п. - все это потеряло на время смысл и стало каким-то зыбким, неопределенным, требующим не то, чтобы защиты, - но, наверное, переосмысления… В общем, в наш город прибыл чиновник из Петербурга и срочно требует всех к себе! - ни к селу, ни к городу почему-то шутит артист Николай Н., мы невесело смеемся и на некоторое время замолкаем, думая каждый о своем.

Ведь согласитесь, у всех нас, у всех нас в памяти хранятся похожие истории, причем присутствие в них оружия совсем необязательно, наоборот, оружие в каком-то смысле даже облегчило положение моих знакомых, как говорится, четко расставив все точки над “i”.

Кстати автор, как человек дотошный, выяснил позднее у Н. примерную дату его маленького приключения и потом посмотрел в Интернете хронику происшествий в эти дни. Знаете, странно, но ничего не было. Интернет молчал. В Багдаде, что называется, в тот день было все спокойно. Так что, может быть, зря я тут утрирую, - ну, пошли люди выпить кофе или посмотреть кино на Новый Арбат и на всякий случай взяли с собой легкое стрелковое оружие.

И что?

Мы же не знаем, кто это был!

Может быть, это были члены небольшого царствующего дома, путешествующие в Москве инкогнито, например, принц Флоризель и его друг и телохранитель, может быть, опять же друзья руководства одной из наших кавказских республик, - ведь у них столько врагов! - может быть, крупные торговцы наркотиками, а может быть, даже борцы за свободу своих небольших, но гордых народов.

Повторяю: мы же не знаем, кто это был!…

Москва нас больше не любит

Такая стройка идет по Москве - обалдеть. Я был в Театре Фоменко, в новом здании на набережной Шевченко, нас женой пригласил приятель, на пьесу “Носороги” Ионеско, и вот, по пути к театру мы просто приостановились, взглянуть на вечернюю Москву в районе третьего кольца, стряхнуть с себя заботы дня, сосредоточиться перед спектаклем. И вы знаете, так все супер, классно, все блестит - и новые небоскребы, как огромные военные корабли, возвышаются с той стороны набережной, и новая эстакада, и потоки машин, и огни, много огней, и подъемные краны в неоновых стрелах над будущим Москва-Сити, и огромный триколор над домом миллиардера Дерипаски… А я вдруг поймал себя на чувстве какого-то смущения или смущенного испуга. Это как будто не Москва, - подумал я вдруг. - Не моя Москва, если точнее.

Ничего себе, мысли, а? Ведь хорошо, что все так перестраивается, несется вверх, изменяется - эти здания делового центра, это синее стекло, зеркала и бетон, это ведь не то, что унылые, серые сталинские и брежневские дома, которых много в этом районе, или этот нелепый псевдоимперский стоэтажный жилой дом “Россия” на Соколе - который никак не могли сдать в эксплуатацию. Говорят, что он все время трескался, трещала по швам воссоздаваемая империя, не держали железобетонные скрепы, не хватало песка в бетоне, плохо была рассчитана конструкция, смухлевали не то подрядчики, не то строители, не то архитекторы, не то сам Господь был недоволен и подавал знак - не туда идете, господа-товарищи…

Но какой-то испуг у меня был. Испуг - довольно точное слово в данном случае. Не то, что, мол, “я не узнаю родной город” - это сейчас часто приходится слышать, а что, знаете, все время хотелось спросить:

- Это ко мне, писателю, москвичу в третьем поколении, мужчине прожившему в этом городе около сорока лет, и к моей жене, приехавшей в Москву двенадцать лет назад из большого волжского города Казани (где жили Лев Толстой и Лобачевский и другие известные люди), закончившей здесь университет и вышедшей за меня замуж, это все к нам - как относится? - думал я со смутным беспокойством, причем думал уже не в первый раз.

Хорошо, дружески (привет, как дела, заходите, если что, звоните, поможем), или - безразлично, холодно, не замечая, даже почти враждебно? (Если вздумаем мешать).

Только вот кому адресовать мой вопрос?

Жена сказала, что у нее бурное московское строительство вызывает разные ощущения. Иногда ей все это нравится: мощно, красиво, современно, “Россия вспряла ото сна”, - а иногда кажется, что эти сверкающие корабли-небоскребы относятся к ней с неприязнью или, как я говорю, - в лучшем случае, не замечая. И ей становится отчего-то неуютно.

В общем, ничего нового, впечатления маленького человека в Нью-Йорке, Бангкоке, Лос-Анджелесе, Шанхае, et cetera.

А иногда она вообще почему-то думает о своей казанской бабушке - ветеране Великой Отечественной войны (как сейчас говорят - “ВОВ”), живущей на 100 евро в месяц и считающей, что это очень-очень хорошо (жена слышала, как она сказала своей сестре по телефону: я сейчас живу, как в Кремле!), и считающей так потому, что она 70 из своих 80 лет жила на 5-15 евро в месяц и даже не думала, что это когда-нибудь изменится. И еще, что она, молодая, успешная 30-летняя женщина, социолог со стажем, гуманитарий, любитель и знаток театра, иногда немного комплексует и волнуется, глядя на эти громады. Особенно, если у нее проблемы на работе. То есть, выражаясь современным языком, “если она не вполне успешна”. Жена даже сказала, что иногда ей хочется нарисовать какой-нибудь плакатик, типа “первомайского”: “Сначала отдайте моей бабушке ее деньги!” - и встать с ним где-нибудь на набережной, через речку от этих громад. При этом она понимает, что это нелепо и даже глупо: причем тут ее бабушка, какие деньги?! Свои деньги ее бабушка может искать только в передаче “Поле чудес”.

- Но ведь твой плакат даже не будет виден с двадцать пятого этажа небоскреба, где, например, заседает их начальство, а если вдруг его и разглядят в бинокль, то что, кроме снисходительной улыбки, может вызвать эта надпись? - сказал я. - И, ты же сама говоришь, причем тут вообще пенсионеры? Что за левацкая фразеология? Да, у бабушки была и пропала ее советская сберкнижка, накопления всей жизни. И что? Зато у нее есть мобильный телефон. И ей исполнилось восемьдесят лет, скоро ей начнут возвращать ее деньги, - я, читал, в Думе недавно приняли такой закон. Впрочем, если ты хочешь встать с плакатом, вставай. Я встану с тобой. Побить не побьют, уже достижение. Имеем право выразить личное мнение, если не мешаем уличному движению.

Жена сказала, что она понимает, что пенсионеры ни при чем и что это у нее, наверное, так сублимируется социальное беспокойство плюс беспокойство маленького человека в очень большом городе, они когда-то даже проводили соцопрос на эту тему, - много народу в Москве испытывает так называемый мегаполисный стресс.

И мы еще немного поговорили о маленьком человеке - “Башмачкин” это или “Не-Башмачкин”, а может, это “Хлестаков”? И пошли в располагающийся неподалеку театр, смотреть пьесу Эжена Ионеско “Носороги”, а то уже время поджимало.

Про пьесу я уже говорил раньше, в начале. Если кто пропустил, то ее сюжет состоит том, что люди незаметно превращаются в носорогов, - незаметно для самих себя, я имею в виду…

И вот мы посмотрели пьесу, которая нам очень понравилась своими красивыми цветными декорациями и бодрой, энергетичной игрой молодых актеров Театра Фоменко, вышли из театра и тихо пошли по набережной Шевченко к центру, разговаривая об увиденном, об Эжене Ионеско, авторе пьесы (о том, что в США в свое время критика упрекала Ионеско, что, разоблачая зло, он совершенно не указал, что такое добро), о нашем приятеле, когда-то молодом, а ныне уже 37-летнем режиссере, который нас пригласил в этот театр, и как-то незаметно-незаметно вернулись к странному разговору, который у нас возник до спектакля.

- Откуда берется это ощущение? - спросил я себя и жену. - Этот дискомфорт в родном городе? Ведь это здорово, что все так меняется! Что сломали, например, эти страшные пятиэтажки за рекой и теперь строят там современный бизнес-центр, Сити, и один из этих домов, башня “Федерация”, будет самой высокой в Европе, что к зданию унылого советского почтового ящика у метро пристраивают новый большой жилой дом, где в квартирах, говорят, будут даже бассейны.

- А ты представляешь, сколько будут стоить эти квартиры? - сказала жена. - И кто там будет жить?

- Ну, знаешь, - сказал я, - ты опять, так тоже нельзя. Это же не важно и, в общем, не наше дело. Если цены на жилье в Москве растут, значит, на него есть спрос. Люди берут ипотеку, а кто-то очень хорошо зарабатывает. Не нужно социальной демагогии. Мы же не коммунисты.

- Говорят, - сказала жена, - то есть я читала, что в начале 2008 года, перед выборами цены на недвижимость подпрыгнули еще, так как служащие так называемых силовых министерств вкладывали туда свободные деньги… А с этой “ипотекой”, как ты говоришь, это вообще смешно. Там такой процент, что за ее время я должна буду выплатить две квартиры, если не три. В какой нормальной стране такое возможно?! Это грабеж и обман! И неужели ты думаешь, что в этом супер-доме будут жить люди, берущие ипотеку? Не смеши!… Знаешь, - немного погодя добавила жена, - может быть, я не патриотична, но мне почти безразлично, что в Москве будет самый высокий дом в Европе. Если бы в Москве был самый высокий уровень жизни в Европе, тут я бы гордилась. Или самое высокое детское пособие, самое лучшее медицинское обслуживание… Самый высокий дом в мире находится в Малайзии, а это одна из не самых богатых стран мира. По-моему, там правит султан. Нам только султана не хватает!…

Мы некоторое время молчали. Я хотел ей что-то возразить, но искать аргументы не было сил. За мостом “Багратион” аллея уперлась в глухой забор, и мы свернули через дворы на Кутузовский проспект. Несмотря на март, на улице было холодно. Вообще, честно говоря, я не люблю разговоров по типу “в нормальной стране это было бы…” Последнее время, особенно после нескольких путешествий в Азию, я как-то укрепился во мнении, что атмосферы Бенилюкса у нас не будет никогда и попытки ожидания этого - лишь напрасное раздражение нервов. “Нормальные страны” - это все же не самая большая часть земного шара. Правильнее было бы назвать эти страны “не-нормальными”. Экономическая и общественная ситуация в Голландии, Швеции или Канаде и на сопредельных им территориях, увы, не является нормой для всего человеческого сообщества. Как раз наоборот! А раз так, то не является ли эта терминологическая путаница - “нормальная - не нормальная” (страна) - причиной путаницы более важной, в мироощущении?

- Давай поедем сегодня ночевать к маме, но по пути зайдем в какую-нибудь кофейню и выпьем чего-нибудь согревающего, - предложил я. - Может быть, это инфантильно, но мне почему-то хочется сегодня вечером побыть среди родственников, в доброжелательной атмосфере. “Носороги” эти, что ли, навеяли.

- Может, здесь куда-нибудь зайдем? - сказала жена. - Поздно уже к маме… У бывшей Пиццы-хат вроде бы было круглосуточное кафе.

- Не надо, - сказал я. - Будний день, пустое кафе, за окном пространства Кутузовского проспекта… Темнота, восемь рядов машин… Как-то это все, - я замолчал, подыскивая нужное слово.

- Бесчеловечно? - спросила жена

- Ну, зачем ты так?! - сказал я. - Просто немного холодно. В прямом и переносном смысле. Такое ощущение, наверное, присутствует у любой большой автомагистрали, она же предназначена для машин, а не для людей… В Петербурге, например, в городе совершенно другой архитектурной атмосферы, у широченного Лиговского проспекта я тоже чувствую себя очень неуютно.

И мы поймали машину и поехали на Динамо, где живет моя мама. Некоторое время мы проехали молча.

- Но Москва - это наш родной город, и мы его должны любить!… - завершая разговор, сказал я.

Жена промолчала.

Шофер-кавказец посмотрел на меня в зеркало.

- А он вас любит? - вдруг спросил шофер.

Я сначала не понял:

- Кто?

- Ну, вы сказали, что вы должны любить Москву.

- Да, и что?

- А она вас любит?

Причем он подчеркнул это свое вас, добавив:

- Я не про себя говорю.

И засмеялся.

На Ленинградке мы проехали мимо маминого дома и остановились неподалеку, в очень симпатичном павильоне с большими окнами почти напротив Аэровокзала, - я давно его знаю и люблю туда изредка заходить, когда бываю в тех местах. Там недорого и какой-то на редкость приветливый персонал - милые девочки, наверное, студентки из соседнего автодорожного института, подрабатывают вечерами. Забавно, что это место поздним московским вечером было очень тихим - редкие парочки, одинокие дамы, праздношатающиеся мечтатели вроде меня.

Пришли, сели и - вот что значит редко выезжать за пределы привычного маршрута. Напротив кафе, метрах максимум в ста от его тихих окон, шла огромная стройка. Нет, ничего особенного, просто строительство многорядного туннеля под Ленинградским проспектом, теперь он уже построен и производит такое же сильное впечатление на старых москвичей, как упомянутые башни московского Сити, но тогда стройка еще велась, и этот огромный котлован, строительная техника, огни прожекторов, громкие лязгающие звуки…

Знаете, это сейчас очень смешно прозвучит, но они меня почти напугали. Опять. Мы с женой выпили пива, обсудили спектакль, пошутили по поводу невозможности или большой трудности найти в Москве тихое место, которое к тому же продержалось бы на уровне, да и элементарно экономически больше двух-трех лет; но параллельно я все время смотрел на этот огромный котлован, на строительство и думал о своих ощущениях в новой Москве.

Конечно, я вспоминал о людях из окрестных домов, которые слышат этот лязг строительства днем и ночью, но не это было главное - я подумал вдруг, что этот город, он уже не совсем мой, вот какая штука…

Причем я гнал эту мысль, смеялся над ней, но она опять приходила. Вы можете сейчас сказать, что эти чувства нормальны для человека среднего возраста, сформировавшегося в целом в прежнем, советском московском ландшафте и пейзаже, что город не может в ХХI веке оставаться таким же, как он был в 1970-х - 1990-х годах века прошлого, XX-го, что такие же грандиозные перестройки претерпели в свое время Париж и Мадрид (это-то, что я знаю, наверняка, где-то еще тоже, а про Америку и говорить нечего), но - это все рациональные доводы, а я говорю о своих ощущениях, своих, так сказать, impressions. (И где те новые Писсаро и Мане, что напишут и опоэтизируют новую Москву?) Впрочем, наверное, нынешнему городу более подходят экспрессионизм или соц-арт, в любом случае новые художники скоро появятся, наверное, они уже есть, и то, что я сейчас говорю, для двадцати-двадцатипятилетнего человека просто пустой звук, для него это строительство, эта перестройка, безвкусный и мощно-беспомощный азиатский мегаполис, контуры которого уже сейчас, в общем, просматриваются, это странное ощущение “котлована”, “духоты”, “стесненности”, при том, что все вроде бы тянется вверх и вширь, - это нормально, почему нет?

Они же не видели ничего другого.

Короче, в тот вечер я немного напился - как-то само собой, сначала пиво, потом еще пиво, потом взяли немного бренди, и готово, мама ругалась, когда мы заявились к ней в полвторого ночи, а еще я говорил жене и еще каким-то случившимся в том времени и месте милым одиноким девушкам, что шофер, который нас вез сюда, прав, что Москва - уже не моя, и нас больше не любит. Девушки немного испуганно смеялись (по-моему, они были не москвички), а мама сказала, что не надо пить во время рабочей недели, и пить надо вообще меньше, что Москва должна разгружаться от автотранспорта, - она смотрела телепередачу с мэром Лужковым, посвященную этому вопросу, и ничего страшного в строительстве новых автострад и тоннелей нет, - а вот появляться у старой мамы в полвторого ночи в пьяном виде - это невежливо даже для интересного молодого писателя.

И жена была с ней согласна и потихоньку пилила меня утром и еще вечером следующего дня, но я отмахивался от нее и только повторял свою мысль:

- Вы как хотите, а этот абрек-водитель - прав, Москва нас больше не любит.