Москва, я не люблю тебя

Душно

Вова. Десять часов утра. Остоженка

Душно. Солнце раздражает. Валяюсь, размазанный по креслу, положив ноги на пуфик. В руке зажат хайбол с Bacardi Spice, хотелось бы сказать «запотевший», но он, сука, теплый, как и все здесь. Как плотный смог за окном, как оконная рама, как кусок сыра, подтекающий на кухонном столе. Кажется, даже лед в генераторе и тот теплый. Очередной московский сентябрь окончательно свернул всем мозги, и даже вещи теперь научились потеть. – Knock-knock-knocking on heaven’s door, – пластмассовым, совершенно лишенным эмоций голосом, поет неизвестная мне девица с бог знает какого по счету диска Vintage Café. Вспоминаю, с каким зарядом секса напополам с героином пел ту же песню Эксл Роуз. Становится очень душно.

На противоположной стороне улицы дом, на который я тупо пялюсь, пытаясь поймать фрагмент другой, возможно, более интересной, чем у меня, жизни. Но в чужих окнах все так же безжизненно. Только занавески полощутся от кондиционера. Закрываю глаза, пытаюсь представить себя одетым только в шорты с узором из больших цветов. Я стою у такого же огромного, в пол, окна, а за ним – море, и на море серферы, и стайки молодых девчонок играют в тарелку, а в баре чувак в панаме сосредоточенно пьет мохито, кажется, уже целый час. Я открываю окно, и в комнату врывается свежий морской воздух.

– Я хочу уехать, – обреченно говорю я, – в Америку. В Лос-Анджелес, например.

– Лос-Анджелес – не Америка. Так же, как и Париж – не Франция, – отвечает существо, сидящее на диване, не отрываясь от покраски ногтей на ногах лаком цвета спелой вишни. – Эти мегаполисы совершенно не отражают страну, существуя отдельно. Как в России…

Я не слышу конца фразы. «Как в России – Москва», очевидно. У меня немедленно сводит скулы и пересыхает во рту от злости. И мне бы сейчас развернуться и рассказать ей, как сильно я не люблю персонажей, рассыпающих навязшие в зубах, заезженные цитаты, которые они подслушали на вечеринках у иностранцев, «определенно разбирающихся в предмете», или подсмотрели в блогах, или в культурных программах. Причем говорится это всегда и всеми одинаковым тоном, с одинаковым изломом губы и покровительственным снобизмом в глазах.

Мне бы сейчас спросить ее, что она, строящая из себя всезнайку, высокодуховная дочь богатых родителей, которая путает Дебюсси с Рахманиновым, знает, например, о Париже? О городе, который состоит по ее мнению, из Invalides, avenue Montaigne, St. Honoré и Musée d’Orsay (потому что культурненько)? Слышала ли она песни полупьяных торговцев гашишем в Bobigny? Разговаривала ли с безумными художниками в кафе, затерявшихся в переулках за Пантеоном? Дышала ли она кислым потом случайно сошедшихся на одну вечеринку на крыше дома в районе Маре обдолбанных леваков, сталелитейных магнатов, торговцев антиквариатом и молодых моделек, нелегально живущих тут уже пятый год?

Проще в нее стаканом залепить. Прямо в лоб, да, боюсь, она не поймет этой метафоры.

Ей двадцать семь, она девушка из хорошей семьи, она не забывает делать заинтересованное лицо и уместно вставлять ремарки, когда я говорю о современном искусстве, английской музыке или американской литературе, она разбирается в винах и последних коллекциях моды. И самое главное – она подходит к этому пентхаусу на Остоженке, моему уже не новому автомобилю «Aston Martin», к столику в лондонском Zuma и моему новому пиджаку Martin Margiela.

Ко мне, одним словом.

В этом городе так мало предметов, вызывающих эстетическое удовольствие, что определенно не стоит портить один из них, тем более ударом тяжелого стакана. Поэтому я робко отвечаю:

– Пожалуй, ты права. Выпьем?

– Володя, ты начал выпивать, не дожидаясь обеда. – Она наконец поднимает на меня глаза. – Хорошо ли это?

– Да, но ведь где-то уже полночь?

– В смысле?

– Ну, там, где нас сейчас нет. В Нью-Йорке, или в Рио, или… там, куда хочется уехать, одним словом.

– Ты сегодня поедешь в офис?

– Куда? – Я на секунду теряю нить.

– На работу.

– Не уверен… скорее нет, – делаю глоток пряного рома и мысленно даю себе пинка за малодушие. Вместо того чтобы иметь силы прогонять ее ненадолго, мне приходится уезжать из дома самому и врать ей, что работаю. Господи, как сильно я стал привыкать к вещам и людям. Это от старости или от излишней сентиментальности?

– Ты за эти дни стал ужасным ленивым брюзгой, Володя. – Она шутливо грозит мне пальцем. – Все оттого, что сидишь дома. Ты устроен так, что не можешь без работы. Ты постоянно должен быть занят.

«Занятие у меня получше, чем у многих. А с работой… Неужели ты веришь в то, что я в состоянии где-либо работать?»

– Я бы на твоем месте не оставляла такую большую компанию без присмотра дольше, чем на два дня…

– Ты слишком серьезно к себе относишься.

– Причем тут я? Мой папа всегда говорит – это город жуликов и бездельников.

– Это от жары, – говорю я, – или оттого, что музыка плохая играет… или…

– Как это связано с музыкой?

– В смысле, твой папа прав. Как и всегда, впрочем. – Я заставляю себя подняться и поменять надоевший диск в проигрывателе. Рассматриваю свое отражение в затемненной поверхности музыкального центра. Определенно, пора делать тонировку волос. «Тш-ш-ш» – медленно выезжает компакт-диск, лишая мое отражение глаз и переносицы. – Точно. И морщины вокруг глаз надо бы убрать.

– Ой! – взвизгивает та, что сидит на диване, заставив меня резко обернуться.

– Я лак пролила. – Она застыла с растерянной улыбкой на лице, кисточкой от лака в левой руке и незажженной сигаретой в правой. – Блин… какая я неуклюжая!

– Да брось ты! – Я делаю попытку улыбнуться, внутренне радуясь тому, что кто-то еще, кроме меня, переживает из-за пятна красного лака, которое совершенно не идет кипенно-белой поверхности дивана Armani Casa за двадцать тысяч евро. Более того, пятно его окончательно и бесповоротно уродует.

– Черт! – Она обводит глазами свои ноги. – Еще четыре ногтя осталось. Как же я теперь… Надо было в салон идти…

– Может, ацетоном попробовать? – без особого энтузиазма роняю я, глядя на пятно.

– Кого? Ногти, которые я уже намазала? – Она задумчиво смотрит на сигарету. – А потом в салон спуститься? Вариант. А то я еще час буду ходить с распорками между пальцев, как Хепберн в «Завтраке у Тиффани», правда?

– Правда. – Я грустно киваю и подношу ей зажигалку.

«Пора ее гнать отсюда к чертовой матери. Год – это слишком много, даже для меня».

– Спасибо! – Она затягивается.

– It was a very good year, – раскатисто заводит Фрэнк Синатра.

На противоположной стороне улицы дом, а рядом – обнесенная забором стройка очередного элитного монолита. Бытовки, бобины какие-то, пластиковые коробки, похожие на био-туалеты, башенный кран и два гастарбайтера, лениво бредущих к забору. У одного в руках унитаз, у второго – серый кейс. Оба предмета, весьма вероятно, украдены. Я смотрю в окно и задаю себе вопрос: какого черта было тратить двадцать пять тысяч долларов за метр жилья «премиум-класса» в «престижном районе Москвы», чтобы потом смотреть на гастарбайтеров, ворующих унитазы? «Точечные» застройщики города полагают, что у меня не подключен «Дискавери», и мне реально необходимо наблюдать за жизнью отсталых народов мира, или что? Или это такое неброское ежедневное напоминание о том мелком воровстве, с которого все когда-то начинали?

Но я не воровал унитазы на стройках! Я закончил английскую спецшколу и приличный вуз. И когда я его заканчивал, в городе гастарбайтеров не было. Даже слова такого в общеупотребительном лексиконе не существовало! Это вы, суки такие, притащили сюда таджиков, хохлов и молдаван! Вы ввели в употребление это мерзкое лающее слово! Вы понастроили эти гребаные дома, придумали продавать в них метры по несусветным ценам, чтобы жители «элитных» пентхаусов смотрели потом на все это безобразие и думали, когда лучше свалить в Лондон – завтра или следующим рейсом? Но я-то купил эту квартиру, потому что вырос в соседнем доме, который вы успели снести, а не потому, что «добился всего этого сам». И теперь вы все приезжаете и приезжаете в Москву, а мы все бежим и бежим из нее…

Я дотронулся кончиками пальцев до лба. Сделал два шага, дернул ящик кухонного шкафа, достал упаковку ксанакса, открыл холодильник, достал бутылку «Перье». Проглотил таблетку, судорожно запил. Существо сидело на диване, отодвинув в сторону ногти на ногах и лак. Теперь ее, кажется, увлек один из альбомов галереи Тейт.

Нет, положительно надо улететь и подлечить нервы. Утренние проклятия неизвестным гадам – верный шаг к шизофрении. Надо быть… более отстраненным, что ли?

В кармане завибрировал айфон. Смотрю на экран.

– Да, Саслан, – отвечаю, стараясь говорить как можно спокойнее, – спасибо, хорошо.

Захожу в кабинет, закрываю за собой дверь. Два оборота ключа.

– А у тебя? Какая? Да ты что? И много? А зачем ты их в чемодан-то положил? Что значит «жэст»? А, понятно. И что было потом? Как? Так просто взял и исчез? С курьером? А курьер откуда? Ясно. Нет, думаю, не стоит. Нет, Саслан, я уверен, что не стоит. Конечно, можешь перестрелять всю курьерскую службу, я в тебя верю, какие у меня сомнения? Ты слишком серьезно к себе… то есть к ним относишься. Пидорасы полные, кто бы спорил. Конченые, я бы сказал. Но если ты их всех перестреляешь, мы никогда не поймем, кто конкретно отвинтил у нас кейс. Потому что. Потому что, ну… это очень правильно, убивать людей, которые тебя обманули, Саслан, я тебя понимаю. Но с трупами всегда есть одна проблема… они потом не могут говорить, понимаешь, Саслан? Пока не знаю. Я тебя услышал. Я тебя услышал очень хорошо, Саслан! Мне нужно подумать. Я буду через полчаса. Обсудим, слышишь?