Мост

Впереди, разбрызгивая гусеницами грязь, двигалась тридцатьчетверка. Казалось, она плыла по лужам канавы, считающейся дорогой, не обращая внимания ни на выбоины, ни на лужи; плыла, покачиваясь, и ствол пушки будто искал что–то впереди. Он мог через мгновение извергнуть огонь, но молчал и снова покачивался; и лязг гусениц, и брызги грязи из–под них, и вонь отработанного горючего словно успокаивали, будто ночь не скрывала ничего страшного, лишь настораживала своей загадочностью…

Дорош потер переносицу, как бы отгоняя тревожные мысли: за стальной спиной тридцатьчетверки он чувствовал себя надежно. Подумал, что было бы хорошо, если бы она прикрывала их и дальше, но знал: через километр, а может, и раньше танк съедет на обочину, и дальше они поедут одни в неизвестность. И все будет зависеть только от их выдержки, находчивости и, конечно, от стечения обстоятельств.

Лейтенант сидел в кабине трофейной грузовой машины марки «мерседес». Несколько механиков полсуток колдовали над ней: проверили мотор, смазали, переобули в новую резину, — и теперь она шла следом за танком легко, будто играя, только несколько раз на подъемах водителю пришлось переключать скорость.

Дорош вытянул ноги, переставил автомат направо, уткнув дулом в дверцу, и бросил взгляд на водителя. Знал, что Пашка Дубинский — артист своего дела: его отец возил когда–то командарма и сызмальства научил сына водить машину. Пашка небрежно держал руль одной рукой и, казалось, дремал, покачиваясь в такт движению автомобиля, будто собирался клюнуть носом баранку. Дорошу невольно захотелось толкнуть его, может быть, немцы уже успели организовать оборону и через минуту–другую ударят из противотанковой пушки в лоб их тридцатьчетверки, резанут из пулемета по «мерседесу»… Тогда ставь точку на так хорошо задуманной и подготовленной операции.

Но Дубинский положил другую руку на баранку и вдруг затормозил — Дороша бросило вперед, он успел упереться руками в щиток и увидеть, как черная громада танка ринулась направо, словно у него сорвалась гусеница. Сразу послышался удар, скрежет металла, и какие–то маленькие тени метнулись на обочину.

Дорош сразу понял, что случилось. Быстро положил руку на плечо Дубинскому, но тому не надо было ничего приказывать. Пашка молниеносно оценил ситуацию и направил тяжелый «мерседес» влево — машина чуть не сползла колесами в кювет, но сразу выровнялась, рванулась вперед, обойдя тридцатьчетверку и чуть не зацепив бортом грузовик, стоявший на обочине, и нырнула в темноту.

— Наши сейчас зададут им жару!.. — удовлетворенно захохотал Дубинский, невольно оглянувшись, будто и правда мог увидеть, как тридцатьчетверка давит гитлеровцев. И деловито прибавил: — Танк сбил в кювет пушку — вероятно, остатки какой–то фрицевской батареи.

Дорош, правду сказать, не успел заметить, куда врезалась их тридцатьчетверка, но все же утвердительно кивнул и уверенно произнес:

— Он сделал из нее кучу лома…

Пашка только пожал плечами, и Дорошу показалось, что Дубинский смеется над ним. Подозрительно посмотрел, будто мог заметить что–то в темноте на Пашкином лице, по лишь увидел, что тот уже держит руль обеими руками. Пашке сейчас не до шуток — и успокоился. Еще успел подумать: теперь они во вражеском тылу и могут попасть в любую переделку, а ему важно, не подрывает ли Пашка его лейтенантский авторитет.

Грузовик подбросило на выбоине, и в следующее мгновение он чуть не зацепил крылом фуру, вдруг вынырнувшую из темноты. Кто–то возле нее замахал им руками, требуя остановиться, но Дубинский направил грузовик на обочину и перевел на вторую скорость. «Мерседес» занесло, но он сразу выровнялся и двинулся по самому краю шоссе, медленно объезжая немецкий обоз.

Солдаты бросались от их «мерседеса». Дорош похлопал Дубинского по плечу и приказал:

— Полегче на поворотах… Учти: теперь это свои, и мы можем попасть в передрягу…

— Но ведь у вас важный груз, и этот обоз лишь мешает нашей победе на этом участке фронта, — вполне серьезно ответил Дубинский, хотя все же немного уменьшил скорость.

Дорош высунулся в окно, чтобы лучше видеть. Теперь они должны все учитывать, все запоминать; утром первый сеанс связи, и ценность информации прямо пропорциональна их наблюдательности.

Обоз медленно тащился по разбитой дороге, солдаты подгоняли измученных лошадей, громко ругались, подпирая плечами тяжелые фуры. Дорош не мог разглядеть ни одного лица, но представлял их себе: с ввалившимися глазами, изможденные и испуганные — советские войска наступают на пятки. Бросить бы ко всем чертям эти тяжелые фуры — ведь любую минуту их могут настичь русские танки! А они идут, усталые до предела, шлепая по грязи. Солдаты ругают мерзкую погоду, не прекращающийся трое суток дождь — он изуродовал дорогу и промочил их до нитки. Правда, в то же время он и единственный их спаситель: если бы туман не лег на землю, над дорогами висели бы штурмовики и бомбардировщики, разбрызгивая свинцовую смерть. Но кто думает о штурмовиках, когда холодно так, что, кажется, и сама смерть не страшна…

Дорош открыл дверцу и заглянул в кузов. Ребята сидели под брезентом — трое в немецких плащах и касках: фельдфебель и двое рядовых, охрана важного груза, за который персональна отвечает он, обер–лейтенант вермахта Курт Вессель.

«Мерседес» уже обошел полузатонувший в грязи обоз, миновал небольшое село, где расположилась на короткий отдых какая–то батарея — прямо под открытым небом спали усталые немецкие солдаты, — и по совсем уже разбитой дороге еле вылез на невысокий пригорок. За ним начинался крутой спуск, ведущий к разрушенному мосту; машины переправлялись вброд ниже по течению, и уже создалась немалая пробка — посреди реки буксовал грузовичок, груженный снарядами.

Казалось бы, чем больше хаоса и неразберихи на дорогах в немецком тылу, тем лучше. Но Дорош не имел права терять времени. Он постоял несколько минут, глядя, как шоферы тщетно пытаются вытащить машину тросом, и вернулся на шоссе. Встретил первую же колонну пехоты, бредущую по грязи.

— Командира ко мне! — приказал он.

Подбежал молодой фельдфебель.

— Помогите вытащить машину! — Дорош показал на буксующий грузовик.

— Но ведь, господин обер–лейтенант, у нас приказ…

— Выполняйте, фельдфебель! — повысил голос Дорош. — Потому что за неисполнение последнего приказа…

— Слушаюсь, — козырнул фельдфебель.

Солдаты облепили грузовик, с берега дернули трос, и машина медленно сдвинулась с места. Обер–лейтенант приказал одному из шоферов подать назад, другому съехать в кювет. Пашка рванул их «мерседес» и с ходу проскочил речку.

— А здорово ты… работаешь на благо вермахта и рейха!..

Все они, кроме совсем еще молодого Волкова, были на «ты» — лейтенант Дорош и сержант Цимбалюк, старшина Котлубай и ефрейтор Дубинский, потому что все они до войны были студентами, а старшина Котлубай успел даже закончить пединститут — просто война одного вывела в офицеры, другого оставила без званий. Главное, что все они были начитанные, прекрасно знали немецкий, из–за чего и попали в разведывательную группу особого назначения. Поэтому–то инструктировал их сам начальник разведки армии, поэтому–то и прикрывала их на первых порах тридцатьчетверка, а второй танк шел в полукилометре сзади и тоже должен был принять бой в случае необходимости.

Начальник разведки сформулировал их задание кратко: в сорока километрах к западу, перед фронтом наступления, есть водный рубеж — река и стопятидесятиметровый мост, по которому отступает почти вся вражеская техника. Берега реки малодоступны для транспорта, заболочены, поросли камышом, поблизости нет бродов — надо взорвать мост.

Потом они должны будут разведать местонахождение танкового корпуса генерала фон Зальца и определить, где противник возводит новую линию обороны… Немецкий генерал, взятый несколько дней назад в плен, утверждает, что километрах в пятидесяти от реки, на линии водораздела, гитлеровцы планируют дать встречный бой нашим наступающим частям.

Если бы Дорош мог знать, о чем вчера шла речь на совете у командующего армией, наверное, совсем по–другому отнесся бы к заданию своей группы.

Они — пятеро переодетых в немецкие мундиры — должны были сыграть важную роль в разгроме вражеской группировки. Но должно быть, даже лучше, что никто из них не знал этого: чрезмерная ответственность часто сковывает человека, он начинает раздумывать тогда, когда следует принимать немедленное решение и когда колебания равнозначны смерти.

За длинным столом с картой посредине сидели командующий армией и его начштаба, напротив — командир дивизии, на участке которого начался прорыв вражеской обороны и части которого сейчас развивали наступление.

Командующий держал в ладонях стакан крепкого чая, изредка отхлебывал и внимательно смотрел на комдива. Только что начштаба доложил обстановку, и генерал–полковник хотел знать, какие выводы сделает его ближайший помощник и давний товарищ.

Но комдив молчал. Старательно разминал длинными пальцами с аккуратно подстриженными ногтями папиросу, словно это и было сейчас самым главным — хорошо размять ее.

Командарм насупился и сердито хмыкнул. Начштаба удивленно посмотрел на него. Командарм перехватил его взгляд, успокаивающе кивнул. Спросил Орлова:

— Как же мы будем жить дальше, Владимир Викторович?

Тот чиркнул зажигалкой, зажег папиросу и не спеша ответил:

— Обстановка усложняется. А если гитлеровцы успели перебросить через реку танковый корпус фон Зальца и тот ударит по моему левому флангу?

Начштаба постучал карандашом по карте.

— Исключено, Владимир Викторович. Пойма заболочена, техника там не пройдет. У немцев единственная переправа, и она забита отступающими войсками… Категорически исключено!

Комдив упрямо покачал головой:

— И все же я допускаю, что фон Зальц переправился или может переправиться на эту сторону. Тогда его танки сразу получат оперативный простор для маневра. А что я могу ему противопоставить? Он легко разрежет мой левый фланг, ударит по частям Северова, и, считайте, наступление захлебнулось.

— Туман… Туман… — сокрушенно покачал головой генерал–полковник. Оперся ладонями о стол. — Надо знать, что там делается. И переправу, — решительно провел пальцем там, где на карте был обозначен мост через реку, — ко всем чертям!..

— Но ведь в такую погоду наша авиация… — возразил начштаба. — К сожалению, не можем…

— Надо послать диверсионную труппу! — Командующий склонился над картой, провел карандашом стрелку. — Танковый корпус Лебединского форсирует эту проклятую реку выше по течению, там нет болот и должны быть броды. Танки уничтожают вражеские засланы и выходят в тыл не только фон Зальцу, а и всей их группировке. Тут ей и конец.

— Но мы же должны быть уверены, что фон Зальц по крайней мере двое суток останется на том берегу, а диверсионная группа — дело неопределенное, — возразил начштаба.

— В нашем распоряжении три дня, не так ли, Владимир Викторович? — Командующий снова отхлебнул чаю. — Трое суток я могу продержать корпус Лебединского в резерве, пока мы окончательно не проясним обстановку. А вы, Трофим Дмитриевич, — обратился он к начштаба, — позаботьтесь, чтобы сегодня же вечером разведчиков забросили в немецкий тыл.

Дорош сверил маршрут по карте, захваченной у немецкого генерала: через два километра должен быть разъезд, от которого к переправе вели две дороги — шоссе, если можно было назвать так эти остатки асфальта и брусчатки, а слева тянулась ниточка проселка. Он пролегал через леса — соединял несколько сел — и снова выходил на шоссе, уже совсем недалеко от моста.

Обсуждая с Дорошем план операции, начальник разведки посоветовал лейтенанту двигаться проселком. Основная масса гитлеровских войск отступала, конечно, по шоссе, и там должны были время от времени создаваться транспортные пробки. От этого не были застрахованы и воинские части на проселке, но не в такой мере; кроме того, фон Зальц, если он переправился на левый берег, должен двигаться только лесом: во–первых, это обеспечивало секретность маневра — танки всегда могли замаскироваться там; во–вторых, целью переправы корпуса на этот берег могла быть только помощь дивизии генерала Шаутенбаха, которая отходила, все время угрожая левому флангу дивизии Орлова.

Таким образом, если фон Зальц на этом берегу, Дорош непременно встретит его танки.

Проселок оказался обыкновенной песчаной лесной дорогой с глубоко выбитыми колеями. Это, однако, не помешало «мерседесу» вскоре догнать колонну грузовиков, ползущих со скоростью не больше тридцати километров в час. Обогнать их не было никакой возможности, и Дубинский, ругаясь сквозь зубы, пристроился в хвосте колонны.

Рассветало. Впереди показалось село, колонна почему–то остановилась. Пашка высунулся из; кабины, огляделся вокруг и, не спросясь у Дороша, подал чуть назад и свернул на дорогу, идущую за домами.

— Сюда вернуться всегда успеем, — объяснил он, — а тут, может, проскочим…

Возможно они проскочили случайно, возможно, лишь благодаря Пашкиной виртуозности. Колея вилась среди огородов и вдруг исчезла в большой, как пруд, луже. Дубинский не раздумывая бросил туда тяжелый грузовик, до отказа нажав на акселератор. «Мерседес» заревел, и было мгновение, когда, казалось, остановился — там бы им и сидеть, — но все же, идя юзом, каким–то чудом выполз и, снеся бампером плохонький плетень, выскочил на твердую песчаную дорогу.

— Ты эти танкистские привычки оставь… — заметил Дорош. — А если бы засели?

Дубинский только скосил на него озорные глаза.

— Не застрянем! — беззаботно проговорил он, но знал, что лейтенант прав: только что он вел себя как мальчишка — действительно по танкистской привычке. Но что поделаешь: год он водил танки, а для тридцатьчетверки такая лужа — тьфу!

Дубинский, конечно, и до сих пор ходил бы в танковые атаки, если бы после одной из них не попал в госпиталь. Там он познакомился с майором из армейской разведки, который узнал, что Пашка до войны окончил четыре курса института и хорошо владеет немецким… Короче, это и определило дальнейшую судьбу Дубинского. Он не возражал: разведка так разведка, — но через месяц, прошедший в ежедневных допросах пленных, попросился обратно в свой танковый батальон. Но было уже поздно: Дубинскому вежливо объяснили, что из разведки так не уходят. Правда, учли его наклонности, и в составе десантной группы Пашка уже побывал во вражеском тылу, о чем свидетельствовал новенький орден Красной Звезды, недавно прикрепленный к его габардиновой гимнастерке.

Вспомнив о гимнастерке, Дубинский критически посмотрел на свой солдатский мундир грубого сукна с Железным крестом.. Он мог бы нацепить разные ордена рейха — ведь этого барахла у них в разведотделе полно, — даже примерил было полный комплект солдатских наград, но полковник запретил: не надо перебарщивать, разведчику это ни к чему.

Миновав последний домик и снеся на повороте еще какой–то плетень, Дубинский снова выскочил на центральную дорогу. Тут выяснилась причина задержки: пост полевой жандармерии проверял документы.

Фельдфебель с блестящей бляхой на груди махнул им рукой, и Дубинский чуть не ткнулся капотом «мерседеса» в кузов жандармского грузовика. Это не очень понравилось фельдфебелю, но Пашка знал, что педантичных немцев надо брать за горло: чем больше нахальства, тем больше уважения к тебе…

Дорош открыл дверцу и, не выходя из машины, протянул фельдфебелю бумаги.

Лейтенант не боялся никакой проверки. У него была подлинные документы, свидетельствующие, что они везут важный стратегический груз, и все чины полевой жандармерии обязаны оказывать им помощь. Эта бумага была подписана генерал–лейтенантом Вейстом — кому же известно, что генерал вместе со своим штабом очутился в плену? А если и известно, то что из того? Позавчера генерал Вейст исполнял обязанности начальника штаба, еще позавчера обер–лейтенант Курт Вессель мог стоять перед ним вытянувшись. Что ж, такова жизнь, и генералы иногда попадают в плен…

Фельдфебель, прочитав приказ генерала Вейста, заорал на шофера из колонны, пытавшегося проскочить впереди «мерседеса»:

— Куда лезешь, грязная свинья!.. Прошу извинить, — козырнул он Дорошу. — В связи с сокращением линии фронта появилось много дезертиров, мы вылавливаем их…

Обер–лейтенант, не дослушав, хлопнул дверцей. Но сразу же снова открыл ее:

— Как дорога, фельдфебель? Забита?

— До ближайшего села семь километров. При въезде берите направо. Там есть дорога, не обозначенная на карте. Ее проложили перед самой войной для вывозки леса. Неплохая грунтовая дорога, господин обер–лейтенант, она выведет вас на шоссе в двух километрах от переправы… И совсем свободная…

— Почему? — удивился Дорош. — Сейчас, когда все пути так забиты…

— Приказ… — многозначительно усмехнулся фельдфебель. — Приказано не пускать по этой дороге транспорт. Но с вашими полномочиями…

Дорош небрежно поднял два пальца к козырьку.

— Двигай, — приказал он Дубинскому и откинулся на спинку сиденья.

«Совсем пустая дорога во время общего отступления… Специальный приказ не пускать по ней транспорт… Въезд на нее в двух километрах от переправы… Не для танков ли генерала фон Зальца?»

— Давай, Павел, газуй! Понимаешь, для чего нужна им свободная дорога?

Но Дубинского не надо было подгонять: «мерседес», разбрызгивая воду, набрал скорость и за поворотом чуть не врезался в задний борт грузовика.

— Нагазуешься… — сердито пробормотал Пашка. — Рейх отступает, попробуй протолкайся…

— Ничего, осталось каких–нибудь шесть километров…

Дорош закрыл глаза и подумал: через шесть километров они очутятся на свободной дороге и без задержки выскочат на шоссе. А дальше? Как подойти к забитому войсками мосту? А если даже пробьешься, как его взорвать?

Вместе с начальником разведки армии они обдумали несколько вариантов, но все их планы и намерения — только теория, а как оно будет выглядеть на деле?

Дорош зябко пожал плечами: всегда неприятно думать о смерти, особенно когда до нее два шага. Если бы его спросили сейчас, боится ли он, ответил бы: нет. Но это было бы лишь полуправдой… Он сделает все, чтобы не допустить гибели своих людей, но если выдастся хоть малейший шанс подорвать эту проклятую переправу даже ценой жизни всех пятерых — не поколеблется ни на мгновение.

Спасаясь от непогоды, они залезли под брезент, прикрывавший ящики, наваленные в кузове, курили и лениво переговаривались, только рядовой Вячеслав Волков все время ерзал и высовывался под дождь. Цимбалюк начал недовольно ворчать, но Котлубай остановил его.

— А сам, когда ходил впервые? — спросил он.

Сержант лишь промычал что–то неопределенное. Возможно, Котлубай был прав: и он, когда впервые попал в немецкий тыл, вел себя не лучше. Теперь привык, теперь он один из асов армейской разведки. Во вражеском тылу чувствует себя не хуже, чем в родном подразделении, а может, и лучше. Цимбалюк никому не говорил об этом, потому что это прозвучало бы чудно́ и непонятно.

Тут, во вражеском тылу, Цимбалюк ощущал какой–то подъем духа, раскованность, которых ему не хватало среди своих. Там была дисциплина, она была кое в чем условна для разведчиков, которые не тянулись перед своими командирами и в свободное время могли позволить себе то, что простому смертному грозило большими неприятностями. Но все же она существовала, был какой–то распорядок дня, и старшина или другой командир имели право поучать тебя, даже дать наряд вне очереди.

А тут было задание — и все. Тут все зависело от его воли, хитрости, храбрости и выдержки, от его ума. Это пьянило и веселило сержанта, он ощущал подъем душевных сил, ничто не сковывало его, рождалось чувство какого–то превосходства над остальными. Конечно, это делало его в какой–то мере некомпанейским, может, кое–кто и не любил сержанта, но все считали за честь пойти с ним в разведку.

Цимбалюк попробовал задремать: на задании, особенно на таком, как сейчас, никогда не знаешь, посчастливится ли поспать хоть часок, и, если есть возможность, отсыпайся впрок…

Они как раз миновали батарею противотанковых пушек, застрявшую в грязи в нескольких километрах от шоссе, и рядовой Волков уже перегнулся через борт, чтобы все разглядеть и все запомнить. Он никогда не видел так близко настоящих немцев (кроме пленных, конечно, но пленные не шли в расчет, пленный уже отвоевался, он был морально раздавлен), а тут рядом стоял здоровяк в каске с автоматом за спиной. «Мерседес» остановился, так как дорогу загородила пушка, и Волков мог дотянуться до немца, у него даже зачесалась рука… Хотел спросить о чем–нибудь — так, мелочь, лишь бы просто услышать ответ, — но вспомнил приказ лейтенанта не вступать в контакты с врагом без крайней необходимости и промолчал.

Здоровяк, сам удовлетворил его любопытство, замахал руками, осатанело заорав:

— Куда прешь, дурак! Давай на обочину, прижимайся, а то я тебе сейчас так заеду!

«Мерседес» двинулся, заржала лошадь, кто–то ругался, рокотали моторы, но над всеми этими звуками, над многоголосием отступающей армии несколько секунд еще господствовал осатанелый голос:

— Слепой, что ли, не видишь? А ну давай назад, не то я тебе сейчас так морду разрисую!..

Волков совсем по–иному представлял себе первую встречу с врагом. Он непременно направлял на него автомат или бросался сзади с ножом, и его разочаровала действительность своей будничностью и незаинтересованностью, может быть, отсутствием героизма с его, Волкова, стороны — он обиженно засопел и полез обратно под брезент.

Котлубай подвинулся, освобождая ему место.

— Что, Сугубчик, взмок? — сочувственно спросил он.

Настоящая фамилия рядового Волкова произносилась лишь во время торжественных церемоний, переклички, рапортов и так далее, во всех прочих случаях его называли просто Сугубчиком — товарищи и начальство уже привыкли к этому, привык и не обижался и Волков. Он сам дал повод: имел привычку где надо и не надо вставлять слово «сугубо», вот кто–то и окрестил его Сугубчиком.

Среди пятерых в «мерседесе» Сугубчик был самим молодым и, как любил выражаться Дорош, без предыдущей биографии. Лейтенант считал, что биография была у тех, кто успел перед армией поработать или, как он, поучиться в вузе. А какую же может иметь биографию паренек, который после окончания десятилетки сразу надел гимнастерку? Его биография начиналась здесь, в армии, на глазах у всех, и от него самого зависело, какой строчкой она начнется…

Собственно, Сугубчик не должен был сидеть с ними в «мерседесе». Формируя группу, начальник разведки ввел в ее состав старшего сержанта Фролова. Полковник не знал, что за три часа до этого перед машиной, в которой старший сержант возвращался из дивизии, взорвался снаряд и осколок попал в руку Фролова. Сержанта следовало заменить человеком, в совершенстве владеющим немецким, и тогда вспомнили о Сугубчике…

Когда жандармский патруль остановил их машину, Сугубчик хотел высунуться из–под брезента, но Котлубай не разрешил.

Парень увидел, как старшина положил к себе на колени автомат, а Цимбалюк, мгновенно проснувшись, ухватился за борт грузовика, готовый одним прыжком вылететь из него. А в двух шагах от них велся дружелюбный разговор между Дорошем и жандармом — ничто не предвещало бурю, и все же его старшие и опытные товарищи готовились к бою, а он, как последний зевака, хотел просто выглянуть из–под брезента, чтобы потаращиться на немцев.

Сугубчик и сам потянулся к автомату и, встретившись с одобрительным взглядом старшины, крепко, до боли в пальцах, стиснул его железную, до блеска отполированную рукоять.

Машина двинулась, и старшина снова положил своя автомат. Оперся на плечо Сугубчика, и тот понял, что Котлубай все заметил и одобряет его сообразительность.

Сугубчик тоже хотел небрежно отставить автомат, но все держал его, поглаживая рукоятку. Думал: оружие врага, и сколько хороших людей полегло от пуль, выпущенных из этого автомата, пока не упал сам его хозяин — почему–то он олицетворялся для Сугубчика в образе того здоровяка, что ругался у дороги, — и теперь этот автомат стал оружием расплаты.

«Мне отмщение, и аз воздам…» — вспомнилось почему–то, и он мысленно повторял: «И аз воздам…», невольно поглаживая блестящую поверхность рукоятки, думая, что воздаст не кто–то — на всевышнего не надеялся, — верил только в себя.

«И аз воздам…»

Потом они стояли, может быть, часа два — впереди, куда доставал взгляд, дорога была забита машинами. Продвигались на пять — десять метров и снова останавливались.

Котлубай нагнулся к кабине, перекинулся несколькими словами с Дорошем, тот утвердительно кивнул, и они попрыгали через борт, с удовольствием ощущая, как наливаются силой онемевшие от неудобного сидения мышцы.

Дождь перестал, но в воздухе висели мириады мелких капель, и вдруг Сугубчик увидел эти капли так ярко, словно посмотрел в микроскоп; это видение сразу исчезло, будто и не было, лишь появилось на мгновение в разгоряченном воображении — он сразу же забыл о нем, потому что с задней машины соскочили солдаты, они дружелюбно улыбались ему и о чем–то спрашивали.

Сугубчик точно знал, что обращаются именно к нему, но не мог понять, что они говорят, будто разучился понимать немецкий.

— Оглох ты, что ли? — вдруг дошло до сознания. Хотел уже ответить, но его опередил Котлубай, достал сигареты, угостил, усмехаясь.

— Тут не только оглохнешь, онемеешь, — пошутил он. — Проклятое бездорожье, у меня кости одна о другую стучат…

Сугубчик опомнился. Оперся спиной о борт «мерседеса», сплюнул и попросил прикурить у солдата, стоявшего рядом.

— Мерзкая погода… — начал он со стандартной в таких случаях фразы.

Солдат не ответил, лишь безнадежно махнул рукой. У него было вспаханное морщинами, посиневшее от холода лицо, на кончике носа висела капля, он вытер ее рукавом. Солдату небось уже исполнилось лет пятьдесят, он был, очевидно, старше отца Сугубчика, шмыгал сизым носом и жадно затягивался, будто сигаретный дым мог согреть его.

Сугубчику стало жаль солдата, но только на мгновение: вспомнил отполированную рукоять автомата, а у этого старого слюнтяя такое же оружие…

Впереди заурчала машина, и они полезли в кузов. Сержант Цимбалюк ткнул Сугубчика пальцем под ребро и сказал:

— Ты на них рот не разевай. Тут уши развешивать нельзя, раз — и обрежут!

Но Котлубай не поддержал сержанта:

— Не преувеличивай, все хорошо. А ты, парень, — подбодрил он Сугубчика, — ходи гоголем…

«Мерседес» почти сразу же снова остановился. Теперь они стояли долго, и Котлубай разговорился с солдатом, который дал Сугубчику прикурить. Тот оказался слесарем из Зальцбурга — старый австриец, который, должно быть, совсем не хотел войны и которому эта украинская земля была ни к чему.

Когда–то он топтал эти дороги во время первой мировой войны; австриец вдруг признался, что надеется никогда больше не держать оружия. Одно это высказывание было само по себе величайшим святотатством для гитлеровского солдата, но Котлубай сделал вид, что не слышал, и солдат облегченно вздохнул и перевел разговор на другое. Он рассказал, где они, держали оборону и какой шквал артиллерийского огня обрушили на них русские: такое можно пережить лишь раз в жизни — безумство огня и царство смерти! Большевики буквально сжигали их окопы, и то, что он остался в живых, просто чудо.

Через несколько минут старшина вытянул из австрийца все военные тайны, начиная с названия дивизии и кончая номером армии, в состав которой она входила.

Котлубай угостил старика шнапсом, и тот дал ему даже свой зальцбургский адрес, вполне искренне просил заглянуть, если выдастся случай побывать в предгорьях Альп.

Наконец они доползли до села, откуда начиналась, как говорил жандарм, свободная дорога. Дорош приказал поставить «мерседес» на обочину, переговорил с унтерштурмфюрером СС, который возглавлял следующую заставу, и тот пропустил их на боковую дорогу, предупредив, чтобы ехали быстро и по первому требованию освободили ее.

Дорога и правда оказалась более или менее приличной, и Дубинский увеличил скорость. Скоро лес отступил чуть в сторону, они выскочили на бугор и остановились. В полукилометре перед ними лежало шоссе, забитое людьми, орудиями, автомобилями и лошадьми. В этом хаосе, казалось, не было ничего организованного, все останавливалось или двигалось стихийно…

А слева, там, где черная змея шоссе шла круто вниз, блестела река, и поток людей, машин и пушек медленно сползал на деревянный мост с невысокими перилами.

Это была переправа.

Пушка сползла в глубокий кювет, опрокинула фуру и придавила коня. Конь хрипел и бил ногами в воздухе, пытаясь встать. Унтер–офицер засунул ему в ухо ствол пистолета — Дорош не услышал выстрела, хотя стояли они совсем недалеко, просто конь запрокинул голову назад, и его мохнатые ноги застыли.

Чуть дальше в кювете лежал вверх колесами грузовик, какие–то ящики выпали из кузова, но никто не подбирал их, никому не было никакого дела ни до пушек, застрявших в грязи, ни до ящиков с опрокинувшейся машины: до моста рукой подать — и каждый пытался пробиться на переправу, будто на той стороне реки начиналась земля обетованная.

Дорош и Цимбалюк сделали небольшой крюк и нырнули в заросли ивняка, откуда хорошо просматривались подступы к переправе.

Как и предвидел лейтенант, гитлеровцы позаботились об охране моста. С обеих сторон шоссе были сооружены дзоты, метров на двести от берега вырублены кусты, чтобы никто не подошел к переправе незамеченным — каждая пядь земли простреливалась.

Собственно, сейчас это не имело существенного значения: смешавшись с массой отступающих, они могли добраться до середины моста и подорвать там взрывчатку, но это привело бы к гибели грузовика и не дало бы эффекта — фактически наделали бы в переправе дырок, которые гитлеровцы быстро залатают.

Цимбалюк правильно оценил ситуацию.

— Герр обер–лейтенант, — паясничая, козырнул он, — думаю, лучше всего ночью спуститься по течению…

Дорош покачал головой:

— Видишь за дзотом, с той стороны шоссе, прожектор? Никак не подберешься, все просматривается как на ладони, щепку на воде и то заметят.

— Туман, — возразил Цимбалюк, — если будет такой туман, как прошлой ночью, можно попробовать.

— Да, вероятно, другого выхода нет… — согласился лейтенант.

— Я пойду на операцию с Дубинским… — предложил Цимбалюк.

— Не хочешь со мной? — обиделся Дорош. — Но ведь мы с Дубинским можем обойтись и без тебя…

Цимбалюк лишь пожал плечами.

— Без меня не обойдетесь. Я лучше всех вас разбираюсь в подрывном деле. Мост — за мной… Сугубчику это еще не под силу, а старшина должен остаться с рацией. Вы пойдете дальше, впереди еще дел и дел, а мы уж с Дубинским…

— Они погибли смертью храбрых! — иронически усмехнулся Дорош. — Брось похоронную петь… В какие только передряги не попадали, а тут какой–то паршивый мост!

Они продрались через кустарник к бугру, за которым оставили «мерседес» с товарищами. Двинулись напрямик через редкий лесок, молчали, погруженные в свои мысли, должно быть, не очень–то и веселые.

Когда вышли на бугор, Цимбалюк, шедший впереди, вдруг остановился, подняв руку. Сделал пружинистый шаг в сторону, освобождая место лейтенанту, тот отодвинул мокрую ветку ольхи, выглянул и инстинктивно присел за кустом, чтобы остаться незамеченным: в нескольких шагах, на поляне, стоял «тигр», прямо на них смотрела пушка, черный глаз ее словно увидел их, Дорошу даже показалось, что он чуть опустился…

Но ничего не случилось, только услышали глухие удары по металлу. Лейтенант снова осторожно выглянул и успокоился: видно, танкисты заехали на поляну для ремонта — полетела гусеница, водитель бил по ней кувалдой, чтобы заменить секцию, а еще двое из экипажа расположились неподалеку под кудрявым дубом, собираясь обедать.

Лейтенант махнул рукой Цимбалюку, показывая, как обойти танкистов. Тот кивнул и скользнул между кустами. Когда отошли метров на сто, Дорош догнал сержанта. Они легли в чаще на мокрую траву, и лейтенант зашептал Цимбалюку на ухо:

— Приведи сюда ребят, оставь только Сугубчика, пусть охраняет «мерседес». Этот «тигр» навел меня на мысль…

Цимбалюк бесшумно исчез.

Дорош продолжал наблюдать за немцами.

Двое уже поели, а третий все еще возился с гусеницей.

— Еще долго, Иоахим? — спросил приземистый.

Дорош никогда бы не подумал, что это — командир, но водитель выпрямился и почтительно доложил:

— Минут двадцать, герр лейтенант.

— Каждый раз она не вовремя выходит из строя… — пробормотал лейтенант.

— А если бы это случилось во время боя? — захохотал третий.

Дорош отчетливо слышал каждое их слово, и ему захотелось взять их на мушку: длинная очередь по этим двоим, а потом, пока водитель спохватится, скосить и его… Несколько секунд — и нет танкового экипажа. Но он не мог позволить себе рисковать и терпеливо лежал, ожидая товарищей.

Вдруг Дорош почувствовал, что они уже рядом. Ничего не указывало на это, но было такое ощущение, что протянешь руку — и нащупаешь мокрый плащ Котлубая или Цимбалюка. Лейтенант скосил глаза и увидел Дубинского. Двое других товарищей лежали чуть поодаль и разглядывали гитлеровцев.

Дорош подполз к Пашке и зашептал ему на ухо:

— С «тигром» управишься?

Ефрейтор подмигнул: мол, а то как же!

— Пойдешь со мной. Я отвлеку внимание этих двоих, а ты возьмешь на себя водителя. Без шуму, понял?

Дубинский только блеснул ровными белыми зубами.

Цимбалюк и Котлубай уже исчезли в густом кустарнике, только узкий след остался в мокрой траве. Теперь они должны ждать.

Дорош переложил в наружный карман плаща парабеллум, проверив, есть ли патрон в патроннике. В левый рукав спрятал нож с разноцветной плексигласовой рукояткой — предмет зависти многих разведчиков. Этим ножом можно было бриться — настоящая золингеновская сталь, доведенная на кожаном ремне. Дорошу предлагали за нож даже новые хромовые сапоги, но лейтенант не колеблясь отказался. Он свалил им двух гитлеровцев, и расстаться с ножом было все равно что изменить другу.

За спинами танкистов еле заметно качнулась ветка и засвистел дрозд.

Дорош не прячась раздвинул кусты и вышел на поляну. Шел, помахивая только что сломанной веточкой, дружелюбно улыбаясь и насвистывая какой–то мотивчик. Дубинский крался в нескольких шагах от него. Остановился Дорош рядом с водителем, будто заинтересовался его работой. Тот лишь недовольно посмотрел, но не оторвался от гусеницы.

— Добрый день, господа, — начал Дорош, приблизившись, — не знаете ли вы…

Танкисты так и не услышали, чего хочет от них этот стройный обер–лейтенант в новом плаще: Котлубай и Цимбалюк сработали почти синхронно — только блеснули ножи.

Дубинский бросился к водителю, но тот успел что–то заподозрить, оглянулся, подняв тяжелую кувалду. Он размахнулся ею, пытаясь попасть ефрейтору в голову. Дубинский увернулся от удара, взмахнул кинжалом.

Немец оперся рукой на танк, схватился за рукоятку кинжала, торчавшего из груди, но тут подбежал Дорош и ударил его пистолетом в висок.

Дубинский с лейтенантом подхватили тело и потащили в кусты.

Вернувшись, ефрейтор осмотрел гусеницу и полез в танк. Через минуту из люка высунулось улыбающееся лицо Дубинского.

— Порядок, лейтенант, можно и до Берлина домчаться.

Дорош, не ответив, кивнул на гусеницу.

— А–а… — Ефрейтор пренебрежительно скривил губы. — И чего этот фриц так долго с ней возился?

Лейтенант приказал Котлубаю подогнать на поляну «мерседес», а сам пошел посмотреть, не засек ли их кто–нибудь. Но все вокруг было спокойно. Жалобно, очевидно сетуя на погоду, зачирикала птичка, но вдруг испуганно умолкла: Дубинский ударил кувалдой — загудело, застонало железо…

Когда «мерседес» выехал на поляну, ефрейтор закончил ремонт гусеницы. Снова залез в танк, рванул его, крутнулся на месте, едва не зацепив грузовик.

Дорош бросился чуть ли не под гусеницы, останавливая товарища, но Дубинский сразу дал задний ход. Открыл нижний люк и выполз из–под танка.

Лейтенант показал ему кулак.

— Лихач паршивый, — выругался он, — я это тебе припомню!

Но Дубинского никто не мог смутить: чувствовал свое превосходство — только он умел водить танк.

— Машина ничего… — похлопал ладонью по броне, — послушная.

Но Дорош уже забыл о его проделке.

— Тебе идти, Иван, — положил руку на плечо Цимбалюка. — Стащите с убитых комбинезоны и переоденьтесь.

— Зачем? — возразил Дубинский. — Еще и мыть их, а я же буду сидеть в танке.

— Исполняйте! — нахмурил брови лейтенант.

Дубинский знал: если лейтенант так супит брови — это серьезно. И понял: Дорош все–таки прав — а если их остановит эсэсовский патруль на подходе к переправе? Всякое может случиться, а береженого и бог бережет. Вслед за Цимбалюком юркнул в кусты, где спрятали трупы танкистов.

Пока они отмывали комбинезоны от крови и переодевались, Дорош начал разгружать «мерседес». Он осторожно передвигал ящики со взрывчаткой, будто она и правда могла сработать от грубого прикосновения. Потом Дубинский залез в танк, Цимбалюк передавал ему взрывчатку через верхний люк, он делал это ловко, улыбаясь, не мог не улыбаться, потому что иначе кто–нибудь мог бы подумать, что он боится: ведь в этот стальной гроб придется залезть именно ему и оставить его последним, если вообще удастся оставить…

Когда наконец погрузили взрывчатку, Дорош сел на ступеньку «мерседеса», закурил и не приказал, а попросил:

— Давайте прорепетируем. Значит, так: вы разворачиваете танк, ставите его поперек моста и открываете нижний люк…

Цимбалюк раздавил каблуком окурок в мокрой траве: Хрипло засмеялся:

— А ты и правда как режиссер в Малом театре: генеральная репетиция, прогон…

— Должны выверить все до секунды! — Дорош не принял его шутку.

— Черт с ним, давай! — Цимбалюк прыгнул на танк, пропустил вперед Дубинского. — Я крикну — засекай время.

Глухо стукнула крышка нижнего люка. Почти сразу же, вытолкнув впереди себя ящик с взрывчаткой, на траву выскользнул Дубинский. Видно, привык это делать, крутнулся, как уж, и через две секунды стоял возле Дороша.

Цимбалюк сперва просунул в люк ноги, задержался на две или три секунды — время, нужное, чтобы щелкнуть зажигалкой и поджечь шнур, — и вылез довольно неуклюже, вытащив за собой ящик, оставив его под люком рядом с первым.

Лейтенант удовлетворенно хмыкнул.

— Добавим минуту, — решил он. — За минуту они не опомнятся, а вы успеете отплыть.

— Полминуты, — запротестовал Цимбалюк, — должны иметь гарантию.

— В темноте не сообразят, что к чему, — не согласился Дорога.

— Но ведь ждать до темноты!..

Дорош взглянул на часы:

— Только полтора часа… Отплываете метров за двести, туда, где река поворачивает в сторону, и выходите в камыши. Потом лесом к селу Коровичи. Помните, перед селом озеро? Там и подождем вас. А сейчас — ужинать.

Котлубай достал из «мерседеса» хлеб и консервы, большой кусок сала.

Ели сосредоточенно, не разговаривая. Каждого не покидала мысль, что больше за ужином все пятеро не встретятся. Поев, распрощались. Дорош быстро и как–то небрежно пожал руки Цимбалюку и Дубинскому, будто они расставались до завтра. Сугубчику это показалось сначала проявлением черствости — считал, что людей, идущих на смертельный риск, следует провожать по–другому, хотя бы сказать несколько проникновенных слов, — но, глядя, как подчеркнуто суховато прощаются его товарищи, понял, что здесь действуют совсем иные законы и что внешние проявления чувств сейчас ни к чему. Вот и он сухо, по–деловому, пожал руку Цимбалюку, тот сразу же понял его и в знак благодарности дружески похлопал по плечу, от чего небритые щеки Сугубчика порозовели. Чтобы не выдать своего волнения, он прыгнул на колесо «мерседеса» и полез в кузов — Котлубай уже заводил машину.

На пятачке у переправы было вавилонское столпотворение.

Каждый стремился попасть на мост первым, каждый громко, с бранью доказывал свои права, но перед мостом стоял мощный эсэсовский заслон: раньше всех пропускали танки и артиллерию, следя, чтобы большое количество техники сразу не заполняло мост.

Дорош попробовал что–то доказать гауптштурмфюреру, командовавшему переправой, но тот только равнодушно взглянул на бумажку, которую обер–лейтенант тыкал ему под нос, — тут каждый вез что–то важное…

Дорош вернулся к «мерседесу». Он понял, что машину надо бросать и двигаться дальше пешком. Грузовик уже сыграл свою роль — они довезли на нем взрывчатку, теперь в этом хаосе отступления он начинал обременять разведчиков. Рация и запас продуктов — вот и хватит.

К мосту как раз пробивалась какая–то пехотная часть. Вместе с ней разведчики просочились через эсэсовский заслон и вышли на переправу.

— Ну, брат, пора… — сказал Цимбалюк.

Для сдержанного, суховатого сержанта даже простое слово «брат» звучало несколько напыщенно, и Дубинский благодарно посмотрел на товарища. Немного потеплело на душе и чуть прибавилось бодрости, а как это много значит именно в такие минуты, когда нужно собрать воедино все душевные силы, волю и энергию.

— Ни пуха ни пера… — Дубинский пожал Цимбалюку руку выше локтя и нырнул в открытый люк.

В танке Пашка чувствовал себя надежно, словно эти сотни лошадиных сил и ему прибавляли силы. Дубинский знал, какой иллюзорной бывает эта сила — он уже горел в танке, — но все же любил боевые машины. Он любил запах бензина, масел и еще какой–то специфический дух, свойственный танку.

«Тигр» заурчал сперва как бы сквозь зубы, но тут же заревел и, круто развернувшись, выехал на дорогу.

Стемнело. Дубинский видел дорогу всего на несколько метров и вел танк осторожно, хотя подмывало бросить его как таран, смести все впереди, давить, молоть гусеницами. «Спокойно, Пашка!» — уговаривал он себя, и танк медленно полз по обочине, обходя машины и подводы.

Чем ближе к переправе, тем чаще приходилось скатываться в кювет и даже за него, чтобы объезжать разные препятствия. Наконец добрались до предмостного пятачка.

Цимбалюк высунулся из люка и корректировал движение «тигра». Неожиданно впереди что–то вспыхнуло — сержант вздрогнул от неожиданности, но сразу же и успокоился. Днем они с Дорошем видели глаз прожектора, и сейчас его голубой луч, пробивая вечерний туман, ощупывал переправу и подступы к ней.

Сержант вздохнул: не так–то просто было бы добраться по воде к мосту и заложить взрывчатку в опоры…

Когда приблизились почти вплотную к мосту, впереди выросла черная фигура. Человек махнул рукой, и Цимбалюк приказал Дубинскому остановиться. Вот оно, решающее мгновение. Там, дальше, казалось, все будет проще, все вроде бы предусмотрено, но сейчас от этой фигуры зависел успех их операции, так тщательно подготовленной.

Цимбалюк высунулся из люка, нагнулся к эсэсовцу.

— Не задерживайте нас, оберштурмфюрер, — сказал он уверенным тоном, — мы из группы полковника Шаттиха, и сам фон Зальц ждет наше донесение.

Разведотдел армии знал, что только нескольким машинам танковой дивизии полковника Шаттиха удалось спастись после первого же дня нашего наступления.

То ли уверенность Цимбалюка, то ли нахальство командира роты тяжелых минометов, пробивавшегося к переправе без очереди, повлияли на эсэсовца, только оберштурмфюрер отступил, освобождая дорогу.

Дубинский так рванул танк, что эсэсовец испуганно отскочил. Цимбалюк нырнул в люк и закрыл его, чтобы взрывная волна не пошла вверх.

Танк медленно двигался вслед за колонной грузовиков с автоматчиками в касках и черных мундирах — переправлялась эсэсовская часть. Вот и деревянный настил — Дубинский почувствовал, как под тяжестью «тигра» заиграли доски и бревна. Внимательно считал перекладины на перилах — одиннадцатая как раз над средним быком. Девятая, десятая… Проехав ее, Дубинский переключил скорость и бросил стальную машину вперед, зацепив гусеницей грузовик с эсэсовцами и круто развернул танк, поставив его поперек движения.

Грузовик, подбитый «тигром», перевернулся, раскрошив перила, и свалился в реку. Но Дубинский уже не видел этого. Выключил мотор и открыл нижний люк. Выбросил ящик со взрывчаткой и выскользнул сам. Должен был сразу прыгать с моста в реку, но задержался, помогая Цимбалюку под танком.

Шнур уже горел, текли последние секунды…

Дубинский выскочил из–под «тигра», но вдруг остановился, будто натолкнулся на что–то: эсэсовцы осветили мост прожектором. Видел, что кто–то бежал к танку, размахивая руками и ругаясь, но не мог сдвинуться с места, пока сзади не налетел на него Цимбалюк, подтолкнул — и Дубинский неудобно, боком упал с моста. Успел увидеть черный водоворот воды под собой, врезался плечом в холодную упругость, опомнился и долго не выныривал, стараясь как можно дальше отплыть от моста. Когда вынырнул, с ужасом увидел метрах в тридцати от себя освещенный прожектором совсем целый мост. Успел подумать: что же случилось, ведь все было рассчитано до секунды, неужели где–то ошиблись? Вдруг над рекой поднялся столб огня, и Дубинский, глотнув воздуха, снова глубоко нырнул, чтобы какое–нибудь бревно от разрушенной переправы не угодило в него.

На этот раз продержался под водой меньше, вероятно, секунд пятнадцать — двадцать. Когда вынырнул — увидел провал посредине моста и яркое пламя, которое отражалось в воде. Какой–то человек барахтался в реке поблизости от него. Дубинский подумал, что это Цимбалюк, и хотел окликнуть его, по в этот момент кто–то совсем рядом неистово заорал по–немецки: «Спасите!» «Эсэсовец со сбитого грузовика», — понял Пашка и еще сильнее принялся грести. Комбинезон намок, и даже такому хорошему пловцу, как он, приходилось тяжело.

Сзади послышались выстрелы, по реке резанули из пулеметов, но голубой безжалостный свет уже не заливал ее, — значит, прожектор раскрошило или порвало провода. В конце концов, прожектор теперь не заботил Дубинского, река круто поворачивала, и он уже выплывал из опасной зоны. Но тяжелая одежда и сапоги тянули на дно. Пашка сразу понял, что может не выплыть, но из последних сил все–таки добрался до берега. Стоя по горло в воде, разрезал на себе комбинезон, пустил его по течению, стащил сапоги и, держа их за ушки, осторожно поплыл вниз по течению.

Высокий камыш теперь закрывал пылающий мост, только небо светилось и отблески пламени переливались на воде. Дубинский чувствовал себя неуютно в этих отблесках — казалось, его уже увидели и взяли на мушку, — держался ближе к заросшему камышом берегу и часто погружался в воду.

Он, должно быть, проскочил бы условленное место, но вдруг услышал утиное кряканье, ответил тем же и подплыл к берегу.

— Жив? — услышал из камышей.

Цимбалюк протянул ему руку, помогая вылезть. Тут сразу начинались заросли ивняка, и они полезли через них. Пашка даже не успел обуться, так и шел, прижимая сапоги к груди и не оглядываясь на освещенный красным пламенем горизонт.

Скоро они углубились в густой подлесок. Цимбалюк остановился и начал стаскивать с себя комбинезон.

— Теперь они всех танкистов переберут… — злорадно засмеялся он. — Ну как мы их, а!

Дубинский натянул сапоги, выжал мундир. Счастливо улыбнулся.

— А ты видел, как они резанули из пулемета по своим? — спросил, словно это было самое главное, а мост — так, нечто второстепенное.

Быстро выкопали ножами в мягкой лесной почве яму, завалили землей комбинезон Цимбалюка и присыпали листвой. Цимбалюк сверился по компасу, и они пошли напрямик, через лес к озеру, где их должен ждать лейтенант Дорош.

Перейдя мост, Дорош с Котлубаем и Сугубчиком залегли в кустах неподалеку от шоссе, откуда просматривалась вся переправа. Рвануло так, что взрывная волна докатилась и до них. Уверившись, что средняя часть моста разрушена, Дорош поднял группу. Остановили на шоссе грузовик и через четверть часа добрались до нужной развилки. Тут, за переправой, на дороге, не было таких пробок, как по ту сторону реки.

За развилкой начинался лес, он тянулся до села возле озера — места их встречи с Дубинский и Цимбалюком.

«Если они живы…» — подумал Дорош, но сразу же отогнал мрачные мысли — не потому, что верил в счастливую звезду товарищей, и не потому, что был лишен элементарных опасений, — просто не было времени: надо было немедленно составить и зашифровать донесение, которого уже давно ждали в штабе фронта.

Дождь утих, но с деревьев все еще капало. Дорош, шедший впереди, старался не прикасаться к молодым деревьям и кустам, но все же несколько раз не уберегся и стряхнул на себя чуть не ведро дождевой воды. Она затекла за воротник, неприятно холодила спину, но он пытался не обращать на это внимания — шел и обдумывал текст донесения: как уложить в короткие строчки шифровки все, о чем должен информировать командование?

В километре от развилки разведчики набрели на овражек. Котлубай, поручив Сугубчику забросить на дерево антенну, засуетился у рации.

Дорош сделал из дождевиков нечто похожее на шалаш, зажег там фонарик и быстро набросал текст донесения. Уступил место старшине, и тот отстучал шифровку. Перешел на прием. Лейтенант нетерпеливо просунул голову под плащи, смотрел, как Котлубай сосредоточенно шевелит губами, записывая цифры.

Наконец старшина выключил рацию. Штаб армии подтверждал прием донесения, выносил благодарность всем участникам разведывательно–диверсионной группы и приказывал перейти к выполнению второй половины задания — установлению дислокации танкового корпуса фон Зальца, а также разведке недавно сооруженной линии обороны гитлеровцев.

Сугубчик снимал антенну, Котлубай уже сложил рацию и торопливо затягивался сигаретой под шалашом, а Дорош ориентировался по компасу. Каждый делал свое будничное дело, и все вместе даже не могли представить себе, чего стоят переданные ими короткие строчки шифровки и какие силы они привели в движение…

Командующий армией стоял у карты. Он водил по ней карандашом и говорил молодому высокому генералу:

— Мы оставляем дивизии Орлова и Шуйского добивать гитлеровцев, в конце концов они окружат врага: через болотистую пойму гитлеровская техника, пока не наведут мост, не пройдет, да и пехоте придется тяжеловато. Важно знать, где гитлеровцы строят новые оборонительные рубежи. Думаю, что здесь. — Командующий провел по карте жирную линию. — Сам бог велел им тут закрепляться. Начинаются высоты, они контролируют окружающую местность, немцы будут простреливать чуть ли не каждый квадратный метр, и мы, атакуя в лоб, потеряем много людей и техники. Генерал Блейхер попытается задержать нас в районе озер и болот, кроме того, тут совсем мало дорог, я уже не говорю о переправах. Мы спутаем ему карты: твоя дивизия выходит в тыл гитлеровцев на линию железной дороги, ты занимаешь узловую станцию и угрожаешь им с правого фланга. Танковый корпус Рубцова уже форсировал реку и завтра должен перерезать южное шоссе. Теперь генералу Блейхеру ничего не останется, как снова оттянуться на запад…

Командующий продолжал развивать свои планы, а в это время уже вступал в силу его приказ. По радио и полевым рациям велись сотни разговоров, разные «ромашки», «кукушки», «орлы» и «медведи» слушали или, наоборот, передавали распоряжения. Танки уже начинали движение по дорогам и бездорожью, за ними продвигались многочисленные службы снабжения — шли машины и бронетранспортеры с техобслугой, бензовозы, грузовики со снарядами, продовольствием, а дальше — передвижные госпитали, полевая почта, пекарни…

Тысячи и тысячи людей не знали, да и никогда не узнали, что все это движение стало возможным благодаря подвигу маленькой, микроскопической по сравнению со всей армией группки из пяти человек.

Трое из них добрались до условленного места над озером. В ясную погоду сосны, которыми зарос берег, отражались в прозрачной воде; сейчас их верхушки исчезали в тумане, клубившемся над озером, и ночь казалась еще тревожнее, полной непредвиденной опасности.

Трое лежали, накрывшись дождевиками, в сотне метров от берега, в сосняке, а двое пробирались лесом в километре от них.

Дубинский и Цимбалюк уже вышли на берег озера и повернули к селу. Изредка останавливались, и Цимбалюк крякал по–утиному — умолкал, прислушиваясь, и снова они бесшумно перебегали между деревьями. Наконец услышали в ответ осторожное кряканье, и через несколько секунд уже лежали под молодыми колючими сосенками.

Растянувшись на мокрой траве, Цимбалюк спросил у Дороша:

— Ну как? Видели?

Лейтенант тихо и довольно засмеялся:

— Еще как видели!

Дубинский быстро зашептал:

— Я танком свалил грузовик в реку… Мы ныряем, а фрицы плавают — кого деревяшкой по кумполу, кто просто так на дно… А потом по ним из пулеметов как вжарят!..

Дорош дернул его за брюки:

— Мокрые вы… Простудиться можно, да и вообще, подозрительно… Надо обсушиться.

— Не хватало нам только костра… — засомневался Цимбалюк.

Дорош встал.

— Пойдем в село, — решил он. — Оно в стороне от трассы. Помните, мы — оккупанты, побольше нахальства!

Село прижалось к берегу, собственно, не село, а хутор: полдесятка домиков между озером и проселком, соединявшим несколько таких хуторов, разбросанных на расстоянии пяти — десяти километров друг от друга. Крайний дом, у самого проселка, конечно, принадлежал богачу: покрыт железом и огорожен аккуратным деревянным штакетником.

Дорош перепрыгнул через забор, и сразу на него с рычанием бросился кудлатый пес. Он заставил лейтенанта отступить: стоя на задних лапах, лязгая цепью — ошейник сдавил ему горло, — пес хрипел от ярости, брызгал слюной на Дороша.

Лейтенант хотел обойти его, но цепь скользила по туго натянутой проволоке — пес охранял все подходы к дому и риге.

— Подождите, господин обер–лейтенант, — сказал кто–то за спиной. Дубинский не очень вежливо отодвинул Дороша плечом — и сразу пес упал на землю, заскулил и замолчал.

Дорош шагнул к двери и только поднял руку, чтобы постучать, как она открылась, из темноты вынырнула какая–то фигура в белом. Человек чуть не столкнулся с лейтенантом и сразу отступил в темноту дома, крикнув оттуда:

— Кто тут? Стой, не то стрелять буду!

«Ого, — понял Дорош, — тут обитает какое–то местное начальство…» Включил фонарик, узкий луч вырвал из темноты грузную фигуру в исподнем, но с карабином в руках.

— Говорите по–немецки? — властно спросил Дорош.

— Я служу полицаем… Господин офицер понимает меня? — сказал тот на довольно приличном немецком.

Дорош вошел в дом и поморщился — пахну́ло тяжелым духом несвежей рыбы и гнилой картошки.

— Кто еще дома? — ощупал фонариком стены передней. — Есть посторонние?

— Да бог милует, господин офицер, только жена, но она напугана…

— Открой… — Дорош показал на дверь, ведущую в помещение. Сам стал сбоку. — Ну быстрее!

Человек дернул за ручку, дверь со скрипом открылась.

— Прошу вас, можете не волноваться, мы уважаем власть!

Дорош, стоя за дверью, светил фонариком. Действительно, кроме жены хозяина, сидевшей на кровати, там никого не было. Позвал своих товарищей:

— Можно входить…

Хозяин зажег керосиновую лампу. Теперь Дорош лучше рассмотрел его: мохнатые брови, дряблые черты лица, смотрит настороженно, но улыбается угодливо. Вернее, делает вид, что улыбается: какая уж тут может быть приветливость, когда руки мелко дрожат то ли от злости, то ли от страха…

Ребята ввалились в дом, помня установку: держаться, как надлежит оккупантам. Сняли плащи, сложили оружие в углу. Дорош вышел на кухню, послал Сугубчика осмотреть чердак и только после этого приказал хозяину:

— Подними свою хозяйку. Мои солдаты промокли, им надо обсушиться, пусть затопит печь. Понял?

— Так, прошу господина офицера, прикажите солдатам выйти из комнаты, чтобы жена могла одеться.

Хозяйке не было и тридцати лет, и, насколько Дорош мог заметить, она была красива. Конечно, свинство — смотреть, как она будет вылезать из–под одеяла в ночной рубашке. И все же Дорош махнул рукой и возразил:

— Ничего не случится с твоей девкой!

Хозяин зло поглядел на него, став так, чтобы хоть немного заслонить супругу от чужих взглядов. Женщина натянула платье прямо на ночную рубашку, выскользнула из кровати, мелькнув белыми ногами.

— Ножки ничего! — громко заметил Дубинский.

Сугубчик осуждающе посмотрел на него, но вовремя вспомнил приказ лейтенанта — держаться нагло… Требовательно сказал:

— Дайте молока! Горячего молока.

— А то как же, молоко сейчас будет, — засуетился хозяин.

«Дать бы тебе сейчас в морду, полицайская сволочь!» — подумал Цимбалюк. Ткнул хозяина в живот грязным сапогом.

— А ну сними! — приказал. — Да поживее!

Тот обиженно выпятил губу, но не посмел ослушаться. Стащил сапоги, вылил из них воду.

— И где это пан так промок? — удивился. — Будто купался в одежде…

— Ну! — яростно окрысился на него Цимбалюк. — Какое твое свинячье дело!

— Так я, прошу вас… — Хозяин осклабился в усмешке.

— Вот ты и высушишь! — Цимбалюк бросил ему свой мундир.

Хозяин кивнул на открытую дверь, за которой его жена растапливала печку.

— Прошу вас, снимайте и белье, а это вам пока… — достал из шкафа пижаму…

— Дай и мне что–нибудь, — приказал Дубинский. Он уже разделся и сидел в мокром белье, зябко скрестив на груди руки.

Хозяин достал чистую сорочку и дал какие–то брюки. Промокшие мундиры и белье развесили у печки; все уселись вокруг стола, заставив его банками с консервами, все, кроме Котлубая. Старшина взял горбушку хлеба с салом, прихватил автомат и вышел в сени. Ему первому выпало идти на дежурство.

Постояв немного в дверях, чтобы привыкнуть к темноте, Котлубай вышел во двор. Пожевал хлеб. Есть не хотелось, но должен — золотое правило разведчика: ешь, пока есть случай, возможно, через час или два тебя затянет в такой водоворот, что и секунды не выдастся свободной.

Поужинав, старшина обыскал двор, но не нашел ничего подозрительного. Прижался плечом к сложенным за ригой бревнам — отсюда просматривались все подступы к дому, а самого Котлубая не так–то легко было заметить.

Стоял, всматривался и вслушивался, но ничего не видел и не слышал. На душе стало тоскливо и в то же время сладко: думал о том благословенном времени, когда наконец удастся вернуться к своим.

Дальше Котлубай не загадывал — дальше снова рейды во вражеские тылы, но это будет после, когда–нибудь, если они вернутся живыми…

Он знал, что может не вернуться, трезвый ум подсказывал это, но, кажется, на этот раз обойдется — все складывается, чтоб не сглазить, хорошо, — и важнейшую часть задания группа уже выполнила. Старшина попадал в значительно более сложные и опасные ситуации, но, бог миловал, возвращался к своим — почему бы не вернуться и теперь?

А потом кончится война, он поедет на Черкасщину к родителям, погостит немножко, отремонтирует домик и подастся в столицу к своему профессору, который уже вернулся из эвакуации и с которым старшина переписывается. Потом защитит диссертацию и сам поднимется на кафедру — профессор пишет, что он, Котлубай, его лучший аспирант… Старшине приятно читать об этом, да и кто не любит доброго слова?

А что потом?

Почему–то будущее связывалось у Котлубая с длинным, светлым, заставленным красивыми столами библиотечным залом, где он может за несколько минут получить любую книгу.

Вот это — получить любую книгу — казалось ему самым большим счастьем в жизни: утонуть в книгах, читать что угодно и когда угодно, и мозг твой, как губка, впитывает в себя все новые и новые факты, знания, а потом ты поднимаешься на кафедру и отдаешь их тем, кто смотрит на тебя как на бога.

Но ты скажешь им, что никакой ты не бог, просто ты много читаешь и работаешь…

Старшина переступил с ноги на ногу. Прислушался: какой–то новый звук вплелся в монотонный шум соснового леса. Вроде бы над ухом зажужжал шмель…

Котлубай поковырял пальцем в ухе — шум не исчезал, наоборот, жужжание стало громче. Вдруг старшина понял, что где–то далеко ревут мощные двигатели. Вытянул шею и насторожился. Теперь не оставалось сомнений: ревели моторы.

Котлубай растянулся возле дров, приник ухом к земле — земля гудела. Значит, по проселку продвигалась к селу моторизованная или танковая часть.

Старшина метнулся к дому. Дорош, только взглянув на него, встал из–за стола, отставив кружку с горячим молоком. Накинул плащ и вышел во двор. Котлубай закрыл за ним дверь.

— Слушайте… — прошептал он.

Рокот моторов слышался уже совсем отчетливо. Нарастал с каждым мгновением и уже заполнил все вокруг, будто на село со всех сторон надвигалась гроза — удивительная гроза без молний.

Скоро в этом рокоте можно было расслышать лязг железа.

— Танки… — выдохнул Котлубай. — Идут танки…

Лейтенант уже принял решение.

— Скажи ребятам, — приказал он, — пусть ведут себя так, будто ничего не случилось. Сам оставайся там. Пусть Пашка накинет плащ — и немедленно сюда. Из дому никого не выпускать.

Дубинский выскочил из дома, когда мимо усадьбы прошла первая машина.

Бронетранспортер освещал дорогу узкими лучами фар, они скользнули по круглякам, за которыми притаился Дорош, и лейтенанту показалось, что на мгновение выхватили из темноты его маленькую фигуру. Он съежился, хотя и знал, что заметить его невозможно. За бронетранспортером шел тяжелый танк — занимал чуть не весь проселок, из–под гусениц разлеталась грязь, брызги долетали до убежища Дороша.

Лейтенант прокричал на ухо Дубинскому:

— Ну, Павлик, это уже твое дело! Смотри и считай внимательно…

Дубинскому излишне было это говорить — он прижался к тяжелым бревнам, высунув только голову, и шевелил губами, считая.

А танки шли и шли мимо села на большой скорости и почти вплотную один к другому. Бревна тряслись, и Дорошу показалось, что сейчас поленница рассыплется и придавит Дубинского.

Танки шли около часа. Дубинский насчитал шестьдесят восемь машин T–IV, T–V и «тигров»…

Когда следом за танками пошли машины с прислугой, Дорош, посоветовавшись с Дубинским, решил, что им тут больше нечего делать, наоборот, теперь они должны как можно быстрее связаться с разведотделом и сообщить об этом ночном танковом рейде гитлеровцев.

Цимбалюк и Котлубай спали. Сугубчик сидел на скамье у дверей с автоматом на коленях, хозяин с женой постелили себе на кухне. Они не спали. Хозяин вскочил, как только Дорош стукнул дверью.

— Лежать! — показал Дорош на их импровизированную постель.

Хозяин сделал шаг назад, испуганно моргая, попросил:

— Моя хозяйка покорно просит вашего разрешения спрятаться в погребе. Очень напугана.

Дорош лишь на мгновение задумался.

— Можно, — согласился он, — ты полезешь с ней, и до утра не выходить!

— Но ведь, господин обер–лейтенант, мои служебные обязанности требуют…

— Ну! — повысил тон Дорош. — Выполнять приказания немецкого офицера — вот твои обязанности!

— Да, пан офицер, да… — подобострастно закивал тот и открыл люк.

— Что, не слышишь! — вдруг окрысился он на жену.

Та подхватила тулуп, на котором они лежали, полезла в подпол. Хозяин медленно спускался за ней, искоса поглядывая на Дороша. Лейтенант не сдвинулся с места, пока тот не опустил за собой крышку люка.

— Подмени Шпеера! — громко, чтобы слышали в подполе, приказал он Сугубчику и пошел будить Котлубая и Цимбалюка.

Они оставили дом полицая через четверть часа и двинулись на юго–запад — к проселку, который шел параллельно только что оставленному, — за спиной все еще слышался грохот техники. Шли быстро, и рев моторов постепенно превратился в неясный гул, потом жужжание затихло, словно растворившись в шуме леса.

Прошли около километра, и лейтенант приказал остановиться на привал. И снова повторилась процедура с дождевиками, и снова Котлубай отстучал шифровку и принял ответ разведотдела: штаб армии соглашался с решением Дороша продвигаться к дороге Трубничи — Пуряны и приказал разведать, прошли ли танки и там.

Дорош сразу поднял свою группу. Двинулись, как и раньше, друг за другом: впереди — Дорош, последним — Котлубай.

Если бы лейтенант мог представить себе, что вызвало в штабе армии его короткое донесение о передвижении танков на юг от озера Черного, он отменил бы короткие передышки, которые изредка разрешал ребятам, бежал бы сам и заставил бы всех бежать до полного изнеможения. Ведь если и по пурянской дороге прошли боевые машины, значит, гитлеровцы перебрасывают на свой правый фланг танки фон Зальца, а это ставило под удар танковый корпус генерала Рубцова, передовые части которого смяли заслоны гитлеровцев и, развивая успех, продвигались к южному шоссе.

Командующий армией ежечасно требовал сведений о движении корпуса Рубцова. Несколько раз говорил с генералом Лебединским — его танковая дивизия только начала передислокацию, и командующему казалось, что Лебединский медлит. Просил и требовал: быстрее, быстрее…

В четыре утра командующий позвонил начальнику разведотдела: неужели нет сведений из вражеского тыла? И кого туда забросили — что–то у вас, полковник, неладно… Да, он и сам знает, что ребята сделали почти невозможное — подорвали мост, но это все в прошлом, а сейчас?..

Уже рассветало, когда разведчики достигли наконец села Трубничи, за которым проходила проселочная дорога на Пуряны.

Прошли почти все село и вышли к пурянской дороге, разреза́вшей Трубничи на две неравные части: за проселком еще несколько домов, а дальше поля́, над которыми клубятся клочья тумана. Затем — снова лес и снова поля — большой лес, начинающийся от Черного озера, уже остался позади, впереди могли попадаться лишь перелески.

Увидев наконец пурянскую дорогу, Дорош инстинктивно замедлил шаг. Метрах в ста от него стоял танк, рядом приткнулись два автомобиля, и бригада ремонтников возилась возле боевой машины.

Танк на пурянском проселке! Значит… Но ведь это, может быть, случайная машина.

Они обошли ремонтников и вышли на проселок. Не останавливаясь, пересекли его. Дорога представляла собой полосу жидкой грязи, ноги вязли в ней чуть ли не до колен. Едва разведчики успели перебрести через дорогу, как по ней прополз бензовоз, за которым бронетранспортер тащил на буксире машину, покрытую брезентом, — очевидно, со снарядами.

Разведчики остановились за развилкой возле группы солдат, выносивших со двора и нагружавших на фуру, запряженную парой битюгов, мешки с хлебом — от них шел вкусный запах, напоминавший о завтраке.

Лейтенант выломал из забора палку и начал очищать сапоги.

— Черт, — посмотрел он на совсем еще молоденького ефрейтора, как бы вызывая на разговор, — грязища такая, что утонуть можно!

Тот ответил почтительно, довольный, что имеет возможность поболтать с офицером.

— Да, господин обер–лейтенант, от дороги ничего не осталось, и я не уверен, что даже такие звери, — кивнул он на лошадей, — вытянут подводу.

— Танки… — кивнул Дорош. — Когда проходят танки…

— А то как же, — будто обрадовался ефрейтор, — если уж столько танков!..

Дорошу больше ничего не было нужно от него. Задумчиво посмотрел на фуру и спросил, словно от нечего делать:

— Куда везете хлеб?

Ефрейтор кивнул налево:

— Наша часть стоит недалеко, в четырех километрах по проселку.

— Нам по дороге… — сказал Дорош. Подумал: может быть, неплохо — четверо солдат сопровождают фуру с грузом, на которой едет офицер.

Ефрейтор угодливо предложил:

— Я могу подвезти господина обер–лейтенанта.

— Спасибо, ефрейтор. — Дорош вынул пачку сигарет: — Курите!

— С удовольствием.

Дорошу было немного неудобно: сам сидел на фуре и курил, в то время как остальные разведчики плелись позади. Они сделали сегодня километров на семь больше, чем он, да еще в мокрой одежде. Но показалось бы подозрительным, если бы немецкий офицер уступил место солдату. Знал, что ребята правильно понимают его, но все же, когда фура, проехав километра три, достигла перелеска, облегченно вздохнул и поблагодарил ефрейтора.

— Нам туда, — кивнул на поле, за которым виднелось несколько домов, и, переждав немного, повернул в противоположную сторону, к лесу.

Они передали свое третье донесение около шести утра, когда уже совсем рассвело.

Ребята падали от усталости, да и Дорош, которому удалось немножко передохнуть, чувствовал, как ноги наливаются свинцом. Сперва думали отыскать какой–нибудь поросший кустарником овраг и отдохнуть там, но набрели на копенку сена и полуразвалившийся шалаш рядом с ней: видно, лесник накосил в прошлом году, но что–то случилось — так и не вывез.

Разведчики набросали сена в шалаш, и Дорош приказал всем спать, а сам первым остался на страже.

Попеременно сменяясь, они проспали до трех часов дня. Пообедали консервами и двинулись дальше на запад.

Разведчики теперь не спешили так, как ночью: шли осторожно, останавливаясь перед полянами и прислушиваясь. Когда достигли опушки, посоветовались и решили идти вдоль леса, взбегавшего здесь на пригорок и пересекавшего неширокой полосой засеянные поля.

Их решение оказалось правильным — перед ними поле по крайней мере на полкилометра (дальше его застилал туман), сами оставались невидимыми.

Пройдя километра три, разведчики заметили вдруг, как закружилось впереди воронье, застрекотали сороки. Скатились на дно буерака и притаились в густых кустах.

Воронье не успокаивалось. Потом послышались тяжелые шаги, и сверху прошли, раздвигая кусты и ломая сапогами хворост, трое солдат со шмайсерами.

— Может, вернемся, Ганс? — предложил один из солдат.

— Фельдфебель приказал прочесать этот лес на четыре километра, а мы прошли не больше двух, — возразил второй солдат.

Патруль пошел дальше, и Котлубай первым нарушил молчание:

— Значит, в двух километрах отсюда стоит их часть…

— Конечно, — согласился Цимбалюк, — и если проводят рекогносцировку, так перестали драпать.

— Видите, а вон там и расположилась их часть, — показал рукой на поле, чуть правее опушки, Сугубчик.

— Соколиный глаз! — восхищенно воскликнул Дубинский. — Только скажите, мой юный друг, как ваш взгляд проник так далеко? Видимость полкилометра, а солдаты прошли два…

— Я не утверждаю, — покраснел Сугубчик, — только смотрите — там прошла машина, вон ее еще видно, поехала туда… Если мыслить сугубо логично, то там…

— Правильно, — подтвердил Дорош.

— Когда поступишь в университет, — посоветовал Пашка, — расскажи об этом случае преподавателю логики — получишь пятерку.

— Хватит болтать! — сделал замечание лейтенант. Оглядел своих подчиненных. — Ефрейтор, — оглянулся на Дубинского, — приведите себя в порядок.

Дубинский вытянулся, но, застегивая мундир и поправляя ремень, не отказал себе в удовольствии побурчать под нос.

Лейтенант приказал:

— Продолжаем продвигаться под деревьями, потом проселком, где проехала машина. Документы у нас в порядке. Напоминаю: я — офицер связи сорок седьмой дивизии, вы сопровождаете меня. И — не болтать!

Проселок, на который они вскоре вышли, мог многое подсказать опытному разведчику. Цимбалюк начал читать следы.

— Прошла колонна противотанковых пушек, — ткнул пальцем в глубокую колею, проложенную тяжелыми колесами в мягкой песчаной почве, — на механической тяге… Видите следы гусениц? Ну и грузовые машины — боезапас, кухня…

Дорош спустился по крутому откосу и дал знак товарищам быть осторожными. Картина, открывшаяся перед лейтенантом, поразила его: склон холма был изрыт свежими ходами сообщения, замаскированные стволы пушек смотрели на восток.

Лейтенант быстро подсчитал; да, Цимбалюк не ошибся: дивизион стомиллиметровых пушек…

Чуть не скатился по склону и показал товарищам на тропинку, ответвлявшуюся от дороги и вившуюся среди полей. Когда за их спинами исчез в тумане бугор, на котором стояла батарея, достал карту и пометил ее расположение.

Сугубчик заглянул через его плечо и спросил:

— Думаете, начало укрепрайона?

Лейтенант не ответил, зато Дубинский не упустил случая, чтобы не поддеть:

— И вы знаете, что такое укрепрайон? Я думал, такая терминология не доступна детям по шестнадцати.

— Это вы, Дубинский, еще много чего не знаете! — обиделся Сугубчик. — Вот вы закончили два курса института, а скажите, будьте добры, что такое интеграл? Ага, молчите? Так и думал, что не знаете, а я мог ответить на этот вопрос задолго до шестнадцати.

— Вундеркинд! — попробовал огрызнуться Дубинский, но почувствовал, что его карта бита, и промолчал.

— Укрепрайон или нет, а с того бугра будет простреливаться вся эта местность… — заметил Цимбалюк.

— Вот нам и надлежит установить: почему тут толкутся фрицы? — Дорош спрятал карту: — Двинулись…

Снова впереди шел Дорош, постегивая прутиком бурьян, росший по сторонам тропинки, — элегантный, стройный обер–лейтенант, несколько беззаботный и в то же время спесивый.

Тропинка пырнула в овражек и выскочила среди тополей на большом лугу. За ними пролегала мощеная дорога, и по ней навстречу разведчикам двигалась колонна тяжелых грузовиков.

Машины шли одна за другой, полные солдат. Шли уверенно, и выхлопные газы дрожали над шоссе.

«Как на параде», — подумал Дорош, и ему захотелось швырнуть в колонну противотанковую гранату, а потом прошить разбегающиеся вражеские фигуры длинной–длинной очередью…

Вздохнул — иногда случалось, что он возвращался к своим, не выпустив ни одной пули из парабеллума. И это считалось высшим классом: действительно, чего стоит разведчик, если поднимет шум, настреляется — ну, положит с полдесятка гитлеровцев, — но ведь не в этом же их цель…

И правильно! Их задача — вот она, эта колонна, двигающаяся по шоссе. Противотанковый полк перебрасывается на северо–восток — совсем свежая и укомплектованная часть, — видно, резервный полк, и можно сделать вывод…

Хотя нет, рановато еще делать выводы, надо собирать факты, как можно больше фактов, все видеть и все запоминать…

Разведчики вышли на дорогу и остановились, высматривая попутную машину. Стояли и считали автомобили и пушки, проходившие мимо них. Точнее, считал один Сугубчик — он обладал феноменальной памятью, — и на него они могли положиться.

Наконец через бугор перевалила колонна пустых грузовиков, и Дорош определил, что на северный склон они шли гружеными. Остановил передний, предъявил офицерские документы, пожаловался, что их машина вышла из строя — с нею, мол, остался шофер, — а им срочно надо добраться до Ралехова, небольшого городка, лежавшего на шоссе в десяти километрах отсюда.

Офицер не возражал — грузовики все равно направлялись через Ралехов, — и разведчики попрыгали в кузов.

Перед Ралеховым на дороге стоял эсэсовский патруль — шла придирчивая проверка документов. Дорош, не вылезая из кузова, протянул обершарфюреру свои документы.

Эсэсовец внимательно рассмотрел их, спросил:

— Солдаты с вами?

— Да.

— Прошу пройти со мной.

— Но мы же торопимся.

— Прошу не спорить. Солдатам вылезти из кузова и ждать тут.

Дорош понял — сопротивляться бесполезно. Но что надо этому эсэсовцу? Ведь их документы в порядке… Спрыгнул из кузова. Обершарфюрер привел его к покрытой брезентом грузовой машине, на ступеньке которой сидел офицер в блестящем плаще. Передал ему документы Дороша.

— У обер–лейтенанта нет пропуска, — доложил эсэсовец.

«Вот оно что, — облегченно вздохнул Дорош. — Но как же я могу иметь пропуск?»

— Конечно нет, — сказал он уверенно. — Я — офицер связи генерал–лейтенанта Вейста и еду в штаб генерал–полковника Блейхера.

— Со вчерашнего дня введены специальные пропуска, — посмотрел исподлобья унтерштурмфюрер.

Дорош понял, что может взять лишь нахальством. Иначе их проводят в штаб, а там уже не выкрутиться.

— Там, где я был вчера, — повысил он голос, — был настоящий ад, не то что ваш тыловой курорт! У меня срочное донесение для штаба, и каждая минута задержки может дорого стоить. Конечно, если вы, унтерштурмфюрер, берете ответственность на себя…

Это подействовало.

Офицер отдал документы. Приказал обершарфюреру:

— Пропустить! — и пояснил: — Проедете до Нижнего.

Их посадили в свободную машину, идущую через Ралехов.

Теперь Дорош знал, что штаб группы армии генерал–полковника Блейхера расположен в восемнадцати километрах отсюда — в городке Нижнем… Рассуждал: стоит ли рисковать и прорываться туда? Проверка документов перед Нижним еще строже, да, в конце концов, что им делать в городке?

Ралехов раскинулся на пригорке, откуда открывался широкий обзор. Впервые за все время Дорош пожалел, что туман ограничивал видимость, ибо то, что он увидел на подступах к городку, поразило его.

— Смотреть и запоминать! — шепнул он Котлубаю.

Ралеховский бугор огибала мощная линия оборонительных сооружений — противотанковые рвы и надолбы, ходы сообщения и дзоты… Все это промелькнуло перед глазами за несколько секунд, дорога круто свернула, по обеим сторонам потянулись сады, и грузовик въехал в Ралехов.

Дорош остановил машину в центре городка.

Даже не очень опытному человеку было бы понятно, что тут разместился штаб воинской части. Возле дома бывшей школы стояли легковые автомобили, и не какие–нибудь, а «опель–адмирал» и «хорьх» — настоящие мощные генеральские машины, да еще несколько меньших, не таких комфортабельных. Дом был под охраной патруля, офицер внимательно проверял документы у всех входивших в штаб. Чуть поодаль разместились разные службы — очевидно, армейские…

Дорош оставил членов группы перед старинным домом с колоннами, где разместился передвижной госпиталь. Под деревьями стояли походные кухни, разведчики смешались с толпой солдат — тут никому ни до кого не было дела, у каждого было свое задание, и каждый выполнял его. Взяв с собой только Цимбалюка, лейтенант прошелся по центральной улице города.

Уже стемнело, и хотя комендантский час еще не наступил, но на улице они не заметили местных жителей, — значит, гитлеровцы выселили их из городка. Это еще раз подтверждало вывод лейтенанта о том, что высоты под Ралеховом превращены в опорные пункты новой линии фашистской обороны.

Дорош и Цимбалюк шли медленно, прислушиваясь к разговорам солдат и офицеров. Когда уже миновали штаб, перед этим на всякий случай перейдя на противоположную сторону улицы, подальше от патруля, Цимбалюк незаметно подтолкнул Дороша. Тот оглянулся и увидел: в «опель–адмирал» садился генерал. Офицер, почтительно открыв ему заднюю дверцу, сел спереди. «Опель–адмирал» сразу набрал скорость и исчез в боковой улице.

Дорош прибавил шагу и юркнул за угол вслед за машиной.

На улице стояли красивые особняки. Тут жили только состоятельные горожане — об этом свидетельствовали таблички на калитках, сохранившиеся кое–где: «Адвокат И. Ярошевич», «Б. Морозович — доктор медицины» — и другие. Вместо докторов и адвокатов в особняках теперь квартировали немецкие офицеры и солдаты — они играли на губных гармошках, ужинали, громко смеясь и разговаривая, на одном дворе, прямо перед домом, солдаты зажгли костер и осмаливали свиную тушу.

Генеральской машины не было видно — разведчики прошли почти всю улицу, однако не заметили ее. Вот и крайние дома, за ними огороды и сады — окраина городка.

И снова Цимбалюк первым увидел «опель–адмирал»: машина стояла на асфальтированной дорожке возле красивой двухэтажной виллы, и шофер мыл ее из шланга. У дверей занял пост солдат с автоматом, а вдоль чугунной ограды прохаживался эсэсовец в длинном плаще.

Лейтенант прошел мимо, лишь чуть скосив глаза, хотя эсэсовец все равно бы ничего не заметил, так как уже стемнело. Они миновали еще один — крайний — особняк и остановились.

— Ну что ж, удовлетворили свое любопытство… — Дорош шутя толкнул локтем Цимбалюка. — Айда обратно?

— Шаль упускать из рук генерала, — блеснул глазами сержант. — По всему видно: важная птица! Может, документы захватим…

— Ты что, спятил? Видишь, какая охрана! И это не входит в наше задание!

— Знаю, что не входит. И все же жаль. Погоди… — Цимбалюк не очень вежливо оттолкнул лейтенанта. — А куда ведет эта дорожка?

— Не все ли равно?

Но сержант уже шагнул в темноту. Дороша тоже подмывало любопытство, и он пошел за Цимбалюком.

Дорожка пролегла под высоким дощатым забором — ставили его на совесть, подгоняя доски плотно. И все же в одном месте то ли хозяин, то ли постояльцы — солдаты — сорвали две доски для каких–то своих нужд — небось кому–то понадобился кратчайший путь в усадьбу.

Цимбалюк юркнул в дыру, поманив за собой лейтенанта, и тот молча полез за ним.

Тропинка повела их среди густых кустов смородины и малины к старому саду с высокими грушами и развесистыми яблонями. Поодаль, возле улицы, темнел одноэтажный дом, из него доносились голоса — кажется, офицер распекал подчиненного, — но это не интересовало разведчиков. Снова нырнули в заросли смородины и, прячась в них, пролезли к забору, отделявшему сад от генеральской резиденции. Цимбалюк поискал щель и не нашел.

— Подсади, — попросил он Дороша.

Лейтенант послушно подставил плечи, сержант вскочил на них и заглянул за забор. Осматривался долго, у лейтенанта онемели плечи, он дернул Цимбалюка за ногу, напоминая, что пора слезать, но тот простоял еще с полминуты и только потом легко спрыгнул на землю.

Дорош с досадой потер плечи.

— Ты — не пушинка, — упрекнул он Цимбалюка.

Но сержант не обратил внимания на его раздражение. Деловито сказал:

— На втором этаже стеклянные двери выходят на балкон. Двери открыты, и в комнате горит свет. Там генерал — поднял штору и выходил на балкон. Постоял немного и вернулся в комнату. Забыл опустить штору, генерала и сейчас видно, сидит за столом. Вокруг дома прохаживается охранник. Его можно убрать, и тогда…

— Может, они нарочно для нас приготовили и лестницу? — язвительно перебил Дорош.

— Я же не досказал… Около дома растет какое–то дерево. Большие ветки нависают над балконом.

Теперь заинтересовался Дорош:

— А ну дай и я взгляну…

Осмотрев дом, потащил Цимбалюка в кусты. Сержант молчал, ожидая, что скажет Дорош. Тот задумчиво произнес:

— Стоит рискнуть… Кажется, у него на столе какие–то бумаги. Нужно только сперва связаться с разведотделом: сообщим об оборонительной линии немцев и передвижении войск.

— Точно, — подтвердил Цимбалюк. — Я подожду там, на углу, а ты приведи ребят.

— Откуда же передавать? — почесал в затылке лейтенант. — Тут опасно.

— Пустяки, там дальше, в малиннике, и сам черт никого не увидит. Покараулим, а Котлубай тем временем передаст.

— Пусть так, — согласился Дорош.

Действительно, в набитом гитлеровцами Ралехове лучшего места они бы не нашли.

Путь до парка и обратно лейтенант прошел без происшествий, и вскоре в эфир снова полетели позывные их группы. Глядя, как быстро Котлубай передает текст шифровки, Дорош перебирал в памяти все события дня — ему верилось и не верилось, что прошло всего двое суток, как они отправились в свой опасный рейд. Эти двое суток были такими напряженными, что показались неделей. Но теперь можно облегченно вздохнуть, а если удастся взять у генерала какие–нибудь документы, считай, что им повезло. Правда, счастливчиком Дорош себя не считал — неужели им достанется сегодня выигрышный лотерейный билет?

Котлубай снял наушники и аккуратно упаковал рацию. Дорош обнял его за плечи.

— Ты, Володя, останешься в резерве, — сказал он тоном, исключающим возражения. Все поняли: это приказ, а приказ обсуждению не подлежит. — Ты, Иван, вместе со мной пойдешь снимать часового. Потом станешь на посту у террасы, а я — за крыльцом. Из виллы в любую минуту может кто–то выйти. Я уже не говорю о смене караула. Стрелять только в крайнем случае. К генералу полезешь ты, Вячеслав…

— Кто? — не поверил Дубинский. — Сугубчик?

— Да, рядовой Волков, — подтвердил Дорош. — А ты, Дубинский, в случае чего прикроешь наше отступление.

Пашка разочарованно хмыкнул. Был уверен, что лейтенант поручит ему захватить важные документы — и тогда он на коне. Возможно, даже получит Героя!.. Он мечтал о таком случае, во сне видел себя с Золотой Звездой. О риске почти не думал, привык… И видел, как умирали люди от слепой пули — люди, которые никогда не рисковали…

Попробовал, хотя и не полагалось, возразить лейтенанту:

— Но ведь у Сугубчика нет опыта!

— Сугубчик легкий, — счел возможным объяснить свой выбор Дорош. — Самый легкий из нас. У него веса всего пятьдесят килограммов, а у тебя восемьдесят с гаком. А ветки, по которым можно добраться до балкона, тонкие. Понял? — И, не ожидая ответа, повернулся к Сугубчику: — Слушай меня внимательно, Вячеслав. Генерал сидит спиной к дверям. До него всего два–три шага. Главное — точно рассчитать прыжок и удар в спину. Потом соберешь документы и карты.

Сугубчик все еще не верил, что ему поручают самую сложную и опасную часть операции. Когда сообразил, что лейтенант не шутит, по его спине забегали мурашки — обрадовался и немного испугался: получится ли у него? Но ничем не проявил своих сомнений, только кивнул и облизал пересохшие губы.

— Автомат отдай Дубинскому, — продолжал Дорош. — И сними сапоги, легче будет. Ну это тебе на всякий случай… — Вынул из кобуры парабеллум, положил в карман Сугубчику. — Воспользоваться разрешаю только в крайнем случае.

Трое бесшумно направились в дальний угол сада. Котлубай остался в малиннике, а Дубинский залег под кустами смородины — отсюда хорошо просматривался дом, и никто не проскочил бы, не попав под пули его автомата.

Дорош подсадил Цимбалюка. Тот лишь на какое–то мгновение задержался на заборе, выбирая место, куда спрыгнуть, но этого оказалось достаточно, чтобы его заметил немецкий часовой, как раз вышедший из–за угла виллы.

— Стой! Кто там? — заорал тот. — Стрелять буду!..

Цимбалюк не стал ждать, пока его подстрелят. Спрыгнул назад, и в ту же секунду автоматная очередь разорвала ночную тишину.

— Быстрее! — Дорош схватил Сугубчика за руку и потащил из сада.

Они бежали, а позади звучали выстрелы. У дырки в заборе на какой–то момент задержались. Дорош пропустил вперед Цимбалюка и Сугубчика, сунул ему в руки сапоги и подтолкнул. Дождался Котлубая с Дубинским — теперь он прикрывал отступление: должен быть в самом опасном месте. Успел еще заметить, как у домика в глубине сада засуетились люди, и пролез в отверстие.

Сзади звучали беспорядочные выстрелы, и Дорош понял, что вскоре гитлеровцы организуют поиск, прочешут все вокруг, и тогда ничто не поможет разведчикам. Единственный выход — успеть проскочить через линию укреплений…

В темное небо взлетела красная ракета, за ней — вторая. Разведчики сбежали по крутому склону, резко свернули направо, пробираясь среди огородов. Как Цимбалюк находил дорогу, было известно только ему. Остановился лишь на несколько секунд в ивняке, которым порос край луга, и уверенно устремился вдоль неглубокой канавы.

Так они пробежали с километр. Где–то поблизости уже начинались окопы, и Цимбалюк, оставив товарищей в ложбине за редкими кустами, пошел на разведку. Сугубчик воспользовался короткой передышкой и обулся. Он дрожал, может, от страха, а может, просто от возбуждения: ведь это не шутка — первая серьезная стычка с врагом…

Неожиданно вынырнул из темноты Цимбалюк. Кажется, Дорош просматривал все подходы к их убежищу, однако сержанта все же не заметил.

Разведчики поползли за ним. Цимбалюк разведал участок, где траншеи пересекали небольшой овраг. Наверху ходил часовой, по разведчики все же проскочили, когда тот отошел чуть в сторону.

Все пятеро благополучно скатились в траншею, и Цимбалюк уже подал знак двигаться, как вдруг в нескольких метрах от них открылась дверь блиндажа, и на бруствер вылез человек в плаще, зевнул, но не вернулся в блиндаж, а зашагал прямо к разведчикам и наткнулся на Котлубая.

— Кто это?.. — успел он спросить.

Старшина тут же заткнул ему рот рукой и всадил нож в грудь. Гитлеровец захрипел и осел в траншею. Дубинский прыгнул на бруствер, но Дорош остановил его.

— Труп!.. — сердито прошептал он. — Сугубчик, помоги ему вытащить тело!..

Дубинский тихо выругался, однако подхватил убитого под мышки. Лейтенант все–таки был прав: если кто–нибудь сейчас выйдет из блиндажа и найдет тело, поднимется тревога, а им еще предстоит пролезть под колючей проволокой.

Разведчики уже резали проволоку, когда над траншеями взлетела осветительная ракета. Замерли…

Рядом, чуть правее, застрочил пулемет, и еще две ракеты повисли над линией укреплений.

«Тревога, — понял Дорош, — гитлеровцы подняли тревогу».

— Не задерживайтесь! — поторопил он товарищей.

Быстро проложили проход в колючей проволоке, проползли через поле и наконец очутились на лугах. Пошли по направлению к шоссе, по которому приехали в город на попутном грузовике: Дорош решил возвращаться тем же путем, каким они попали сюда, обходя населенные пункты.

Они не имели права терять ни секунды. Вероятно, за ними уже гонятся, а на дорогах выставлены заслоны. Наверное, уже созданы поисковые группы…

Считал: десяток километров они проехали по шоссе… пять прошли по тропинке от лесополосы… и еще три–четыре до поляны с копенкой… Там можно будет передохнуть… Около двадцати километров. Три с лишним часа быстрой ходьбы. А если учесть непредвиденные задержки, то четыре — четыре с половиной… Сейчас около двенадцати, значит, до рассвета они должны добраться до поляны.

Первая задержка произошла при переходе через шоссе: вышли не на то место, куда было надо, а ближе к Ралехову, — пришлось одолевать целый километр, продираясь через придорожные кусты и перебегая открытые места. Выяснили, что дорога тщательно охраняется — все время по ней сновали мотопатрули. Перед тем как перейти шоссе, полежали в зарослях шиповника. Это не очень приятно, зато надежно: вряд ли какой–то смельчак добровольно сунется в эту колючую чащу. Чуть передохнув, выбрали удобный момент и перебежали дорогу.

И снова привычной цепочкой — быстро по тропинке между полями…

Наконец углубились в лес и вздохнули свободнее. Здесь почувствовали себя увереннее, знали, что гитлеровцы боялись лесов, а для разведчиков каждое дерево служило защитой.

На рассвете, когда добрались до знакомого уже шалаша, вздохнули с облегчением, будто все тревоги остались позади. Легли на душистое сено, но долго не могли заснуть, хотя и устали. Возились, и каждый думал о том, какое важное дело сделали они сегодня. Не знали, что их донесение о линии гитлеровских укреплений практически не понадобится штабу, потому что танковая дивизия генерала Лебединского уже форсировала реку и могла выйти в тылы группировке генерал–полковника Блейхера. Через сутки под угрозой окружения генерал решит оставить Ралехов.

Не знали этого и в нашем штабе, не думал об этом и генерал Блейхер — такова уж логика войны, когда судьбы тысяч и тысяч людей решаются в течение считанных минут и зависят от таланта, решительности, гибкости мышления полководца, а также от причин, когда талант и решительность ничего не стоят: просто уровень воды в реке за последние три дня упал на метр и появились броды для танков генерала Лебединского.

Но Дорош не думал ни о стихии, ни о глубокомысленных штабных расчетах, он еще раз перевернулся с боку на бок и наконец заснул.

Котлубай поднял Сугубчика в восемь утра.

Сперва Сугубчик стал у входа в шалаш так, чтобы видеть все подходы к нему. Зевнул — вон как сладко спит Пашка, должно быть, хороший сон видит, даже причмокивает губами… Сугубчик потянулся… завтра они доберутся к своим — спи тогда сколько влезет, хоть целые сутки. Таков уж у разведчиков закон: выполнил задание — ешь и спи сколько хочешь.

От этих мыслей захотелось спать еще сильнее. Сугубчик потер виски, но сонная вялость не проходила. Решил обойти шалаш и поляну, по сразу же передумал: его мог увидеть в лесу кто угодно, а он — никого…

Нырнул в кусты и начал обход поляны. Кто–то рядом громко и требовательно постучал. Сугубчик испуганно остановился, но увидел на соседнем дереве дятла: тот бегал по стволу, не обращая на парня никакого внимания, — красивая хлопотливая птица.

Сугубчик засмотрелся на дятла, но вдруг новый звук заставил его насторожиться: кто–то шел к поляне, шел не таясь — шуршала листва и трещали сухие ветки.

Сугубчик спрятался за кусты, снял автомат и внезапно увидел непрошеного гостя: солдата с карабином за плечами. Уже пожилой человек, лет за пятьдесят, и идет к поляне, как хозяин…

Пропустив гитлеровца, Сугубчик выскочил из–за кустов и приставил ему к спине дуло автомата.

— Руки вверх! — приказал он. — И тихо…

Тот поднял руки. Сугубчик сорвал с немца карабин и подтолкнул к шалашу:

— Вперед! И не оглядываться!

Он не видел лица немца, не знал, правильно ли поступил; может, солдат, увидев в шалаше людей в немецких мундирах, пошел бы дальше своей дорогой. «Нет, — решил он, — все–таки правильно. Этот фриц обязательно рассказал бы, что обнаружил в лесу подозрительных военных, в конце концов, мог подумать, что тут прячутся дезертиры, все равно донес бы, и по нашим следам пошли бы жандармы…»

Гитлеровец шел покорно, не оглядываясь. Сугубчик поставил его лицом к копне и позвал Дороша:

— Герр обер–лейтенант, проснитесь!

Дорош сразу вскочил.

— Что случилось? — спросил он спросонья. — Что случалось, рядовой Фогель? Почему вы задержали это чучело?

— Согласно вашему приказу, герр обер–лейтенант!

Проснулись все разведчики. Встали, сосредоточенно смотрели на пленного, пытаясь понять ситуацию.

Дорош подошел к солдату.

— Опустить руки! — приказал он. — И повернуться…

Тот повернулся четко, как на учении, стукнув каблуками. Испуганно моргал.

— Ваши документы! — протянул руку Дорош.

Солдат дрожащими пальцами расстегнул мундир, подал документ.

— Рядовой Курт Блумберг, — доложил он. — Мы остановились тут неподалеку, местные жители сказали, что в лесу есть сено, и наш унтер–офицер послал меня проверить, так ли это…

— Какая часть? — поинтересовался Дорош.

— Обоз… обоз тридцать восьмой дивизии.

Дорош все еще не решил, как ему поступить. Ясно было одно: отпустить солдата нельзя, небось догадывается о чем–то — пальцы дрожат и взгляд все еще испуганный.

Спросил:

— Где расположился ваш обоз?

Солдат ткнул пальцем на юг:

— Там… В трех километрах есть село…

Дорош сверился с картой — не лжет. Следовало немедленно уходить отсюда. Хотел уже отдать приказ. Однако солдат понял, что сейчас решается его судьба, и быстро сказал:

— Герр обер–лейтенант, я должен доложить вам, что по дороге сюда встретил отряд эсэсовцев…

Дорош спросил с деланным безразличием:

— Ну и что же?

— Мне казалось, это заинтересует вас.

— Ошибаетесь! — отрубил Дорош, убедившись, что солдат все же заметил его ошибку и знает, кто они на самом деле. Зачем же играть с ним в жмурки? Приблизился к нему: — Где вы видели их?

— На опушке. Эсэсовцы углубились в лес…

— В каком направлении?

— Кажется, на восток.

— Сколько их было?

— Человек десять — двенадцать. Я хотел еще сказать…

— Довольно! — оборвал его Дорош. Шепотом сказал что–то разведчикам, и те исчезли в кустах. Задержал Сугубчика, приказал так, чтобы солдат не услышал: — Отведи его в лес и… не мешкай… Догоняй нас.

Дорош подхватил свою сумку и направился вслед за разведчиками. Сугубчик показал солдату автоматом на кусты. Тот понял все, опустил голову, пошел, но вдруг остановился и сказал:

— Я знаю, что вы русские. Я сразу это понял. Сейчас вы убьете меня. Но поверьте, я не хочу вам зла, я простой рабочий…

— Вы гитлеровский солдат и наш враг! — сердито крикнул Сугубчик. — Все говорят, когда им конец, что они рабочие, а мы не звали вас сюда! Ну идите быстрее…

Солдат пожал плечами. Видно, хотел что–то возразить, но только махнул рукой и пошел.

— Ваша правда… — сказал он с горечью.

Он шел ссутулившись, а Сугубчик думал: сейчас ему придется прикончить…

И неожиданно Сугубчик осознал, что не сможет этого сделать — вот так спокойно всадить кинжал в спину безоружного пожилого человека.

Сугубчик остановился и хотел позвать Дороша, но никого поблизости не было, товарищи ушли вперед…

Как же ему поступить?

В бою не задумываясь и колол бы, и стрелял — там все ясно, все понятно, в горячке боя человек с голыми руками бросается на вооруженного врага и побеждает его, а тут враг безоружен, а ты — наоборот…

Спросил:

— А откуда вы?

Немец остановился, сутулый, с безвольно опущенными руками, потом медленно обернулся и поднял на Сугубчика пустые и уже мертвые глаза:

— Зачем это вам?

И действительно: зачем? Сугубчик не мог ответить на этот вопрос. Сказал решительно:

— Идите!

— Так стреляйте же! — Немец закрыл глаза.

— Вы — рабочий! — вдруг горячо заговорил Сугубчик. — Я отпущу вас, если дадите честное слово, что никому не скажете о нашей встрече.

Солдат открыл глаза. Сперва смотрел непонимающе, потом какая–то тень прошла по его лицу.

— Конечно, — уверил он, — я даю вам слово чести.

— Так идите…

Немец переступил с ноги на ногу.

— Я хотел сказать… но ваш офицер не дослушал меня… Эсэсовцы расспрашивали, не видел ли я четверых солдат и обер–лейтенанта… Из их разговора я понял, что вас выдал местный полицай…

У Сугубчика вытянулось лицо, следовало быстрее предупредить Дороша.

— Спасибо!

Повернулся и побежал, не дожидаясь, пока немец уйдет.

Солдат что–то крикнул ему вслед. Но Сугубчик уже не слышал — обогнул шалаш и бежал вдогонку за своими.

Они заметили, точнее, услышали его издалека, остановились, ожидая.

Задыхаясь, Сугубчик рассказал о только что услышанном от немца.

Дорош подергал мочку уха, спросил:

— Ты что?..

— Ты отпустил его!.. — оборвал лейтенанта Дубинский. — Вы понимаете, он отпустил этого паршивого фрица, и тот наврал ему бог знает что! Ты нарушил приказ, и пойдешь под трибунал, Сугубчик!

Все молчали, а Сугубчик стоял опустив голову.

— Чего ж вы молчите? — крикнул Дубинский. — Он, — ткнул пальцем чуть ли не в лицо Сугубчику, — он отпустил врага и не выполнил приказа!

Дорош положил ладонь на протянутую Пашкину руку, и Дубинский опустил ее.

— А кто тебе сказал, что Волков не выполнил приказ? — спросил лейтенант.

— Но ведь он не отрицает!..

— Я не приказывал убивать солдата! — твердо сказал Дорош. Посмотрел в глаза Сугубчику — внимательно и спокойно. — Я приказал отвести этого обозника за кусты, чтобы он не увидел, куда мы ушли.

— Ты?.. Ты приказал такое? — не поверил Пашка.

— Ефрейтор Дубинский! — сурово оборвал лейтенант. — Вы много себе позволяете!

Пашка опустил голову, что–то пробормотал себе под нос, но Дорош уже не слушал его. Переспросил Сугубчика:

— Сказал, что эсэсовцы разыскивают пятерых?..

Вмешался Цимбалюк:

— Не соврал… Откуда ему знать о полицае? Хороший, оказывается, фриц, а ты бы его, — толкнул локтем Дубинского в бок, — обязательно кокнул.

— Значит, так… — сказал Дорош. — Будем обходить все населенные пункты… Постараемся никому не попадаться на глаза.

— Вот гад! — выругался Дубинский.

— Ты о ком? — не понял Котлубай.

— Полицейская морда… Я б его сейчас! — Дубинский поправил на груди автомат.

Цимбалюк улыбнулся. Восклицание Дубинского как–то сгладило неприятное впечатление от его агрессивности. Рассудительно сказал:

— А ты думал, что полицай будет целоваться с тобой? Мы ушли, а он доложил куда следует: остановились пятеро, двое почему–то промокли до нитки… Через несколько часов после взрыва на переправе… Дошло до начальства… Теперь жандармы и эсэсовцы знают даже наши приметы…

— Хватит! — Дорош переложил парабеллум в наружный карман плаща. — Вперед! Чуть рассредоточьтесь, ребята, и внимательно смотрите вокруг!

Когда они двинулись, Котлубай догнал лейтенанта и одобрительно прошептал:

— Молодец, Микола! Правильно решил.

Дорош скосил на него хитрые глаза. Сделал вид, будто не понял:

— Ты о чем?

— Оставь, Коля… О Сугубчике.

— А что мне оставалось? К тому же видишь, этот обозник оказался порядочным. Формально — Сугубчику идти под трибунал, но ведь мы же не формалисты, Володя…

Теперь они шли редкой цепочкой. Цимбалюк — немного впереди. Лес начал редеть, и блеснуло озеро. За ним лежал проселок — тот самый, которым прошли танки фон Зальца и который мог бы вывести их к Трубничам. Кратчайший путь теперь был не для них.

Дорош остановил группу. Решил обойти озеро с юга по мелколесью, где и сам черт не встретится им.

Так и поступили. Потом спустились в неглубокий буерак — хотели отдохнуть и позавтракать. И тут напоролись на эсэсовскую засаду. Слава богу, Цимбалюк первым заметил солдат. Упал за куст, махнув товарищам, чтобы те спрятались. Подполз к Дорошу. Начали советоваться.

Эсэсовцы заняли выгодную позицию — на крутых склонах оврага. Если бы сержант вовремя не заметил их, разведчики попали бы под перекрестный огонь, и вряд ли кто–нибудь остался в живых. И все же они должны продвигаться дальше только через овраг. Справа — болото, слева — луг с редкими кустами, туда только сунься — перестреляют, как куропаток. А дальше — поля и поля.

Дорош сразу понял, что их дела плохи. Было только два варианта: незаметно отступить от оврага и попробовать обойти село с другой стороны либо атаковать эсэсовцев и прорываться тут.

Лейтенант избрал второй вариант: к югу от села они тоже могли напороться на эсэсовскую засаду. Подумал и шепнул Цимбалюку:

— Следует вынудить эсэсовцев спуститься на дно буерака. Вы с Дубинским поползете слева по самому краю. Старайтесь быть все время над солдатами, непременно выше, а мы втроем — справа… И сгоним их огнем на дно. Понял?

Сержант сверкнул глазами:

— У меня давно руки чешутся по этой сволоте! Как не понять?

— Давай, Ваня!

Даже ветка не качнулась за Цимбалюком. Дорош посмотрел ему вслед и отполз к Котлубаю и Сугубчику.

Они добрались ползком к густым кустам, где эсэсовцы не могли увидеть их, и поднялись на самый край буерака. Теперь все зависело от их выдержки и осторожности — надо было как можно ближе подползти к вражеской засаде, потом вместе с Цимбалюком и Дубинским внезапно открыть огонь, загнать эсэсовцев на дно оврага и уничтожить их.

Лейтенант продвигался краем оврага, припадая к земле. Вчера вечером они с Цимбалюком допустили ошибку у генеральской виллы — не заметили второго караульного — и все же спаслись. Сегодня же, если эсэсовцы первыми увидят их, сразу накроют автоматным огнем. Небось и пулемет у них есть… Если выгонят на открытое место, то…

Притаившись за кустом, Дорош наконец заметил двух гитлеровцев. Они лежали навзничь метрах в семидесяти, курили и смеялись. Подбираться к ним ближе было рискованно, но Дорош все–таки отважился. С сорока метров они срежут этих двоих первой же очередью, и это даст им ощутимое преимущество в бою.

Лейтенант приказал Сугубчику остаться и прикрыть их, а сам с Котлубаем пополз дальше. Эти проклятые метры они преодолели минут за десять — черепаха и та движется быстрее…

Теперь Дорош хорошо видел эсэсовцев: один розовощекий, совсем еще молодой, второй постарше, с усиками, похожий на Гитлера.

Разведчики улеглись поудобнее, высунули вперед автоматы и притаились, ожидая сигнала Цимбалюка.

«Цвиринь… цвиринь…» — пропела где–то, совсем неподалеку, иволга. Дорош взял на мушку «гитлера», автомат его задрожал. Прошили вражеских солдат первыми же пулями и сразу прекратили огонь, пристально всматриваясь в кусты — остальные эсэсовцы должны обнаружить себя. Чуть ниже заколыхались ветки. Котлубай послал туда очередь. Кусты затрещали, тяжелое тело покатилось по крутому склону.

Теперь эсэсовцы увидели их и открыли огонь, стремясь прижать к земле. Пули срезали ветки над головой, и Дорошу с Котлубаем пришлось отползти назад. Но теперь в бой вступил Сугубчик. «Молодец парень, — подумал Дорош, — не обнаружил себя сразу и засек эсэсовские огневые точки».

Очереди Сугубчика оказались меткими, пули перестали свистеть над головой Дороша.

Лейтенант выглянул из своего укрытия и увидел эсэсовца совсем близко — тот вскочил и замахнулся на него как бы камнем. Дорош выпустил очередь, пули опрокинули эсэсовца на спину, и только тогда лейтенант понял, что сейчас где–то рядом должна взорваться граната.

— К земле! Прижмись к земле!.. — исступленно заорал он, закрыл руками голову и припал лицом к траве.

Взрыва не услышал, только что–то больно впилось в руку. Переждав, поднял голову. С противоположной стороны оврага бил один автомат, а из–за кустов отвечали ему длинными очередями. Дорош удивился, почему стреляют только из одного автомата, там же двое — Цимбалюк и Дубинский… Но почти сразу застрочили рядом и сзади. Он оглянулся и увидел, что Сугубчик стоит на одном колене и поливает кусты свинцом. Лейтенант тоже хотел открыть огонь по тем же кустам, но левая рука не слушалась. Пошевелил пальцами — стало больно. Заметил, что рукав мундира ниже локтя дырявый и мокрый.

Дорош с отвращением смотрел, как пропитывается кровью сукно. И все же приловчился — положил автомат на локоть левой руки и поискал мушкой, куда строчить, но никто уже не стрелял, и эта тишина удивила — не обрадовала, а именно удивила его: он был уверен, что бой только начался… Но Котлубай стоял рядом в полный рост, а с той стороны махал руками Дубинский, подавал какие–то непонятные знаки, потом опустился на колени и, подняв голову Цимбалюку, начал расстегивать на нем мундир.

Забыв про руку, лейтенант скатился по крутому склону оврага и продрался сквозь кусты на противоположную сторону. Дубинский перевязывал Цимбалюка — сержант закрыл глаза и тихо стонал.

— Две пули, — пояснил Пашка. Посмотрел на Дороша: — Да и тебя ранило!

— У меня все в порядке, — успокоил его лейтенант. Склонился над Цимбалюком: — Ваня, слышишь меня?

Рядом сел Котлубай. Положил сержанту руку на лоб.

— Ничего, — сказал он бодро, — еще поживем, друже!

Котлубай вынул нож и разрезал у лейтенанта рукав.

— Ого! — воскликнул он. — Осколок не малый, но, кажется, кость не задел.

— Какой осколок? — не сразу понял Дорош.

— Возле тебя взорвалась граната.

— А я и не услышал.

— Такое бывает, — подтвердил Котлубай. Он разорвал пакет и быстро забинтовал лейтенанту руку.

Глядя, как намокает кровью бинт, Дорош думал: как хорошо, что он прикрыл голову руками…

— Мы положили четверых! — Дубинский кончил перевязывать Цимбалюка, достал сигарету и закурил. — А вы скольких?

Дорош начал считать: сперва этих двоих — «гитлера» и розовощекого… Потом он сбил еще одного, покатившегося по склону…

— Пятерых! — сказал у него за спиной Сугубчик. — Лейтенант двоих, двоих старшина… И один пришелся на мою долю.

Дубинский бросил окурок.

— С чем и поздравляю! — Сказал так, что трудно было понять, иронизирует он или правда радуется успеху товарища. А может, это только показалось Дорошу, потому что Пашка, снова опустившись на колени перед Цимбалюком, вытер ему платком лицо. — Потерпи, Ваня, сейчас полегчает, — прошептал он. Обернулся к Дорошу: — Последний фриц… Он не давал мне пошевельнуться, вот Иван и вызвал огонь на себя. Пока я сбил немца, он успел попасть в Ваню.

Дорош вытащил пробку из фляги, приложил ее к губам Цимбалюка. Почему–то казалось, что Иван сразу начнет пить и придет в себя, но вода стекала по щекам, и лейтенант понял, как тяжело ранен Цимбалюк. Может быть, ему осталось жить считанные часы или даже минуты, и эта боязнь пробудила в Дороше его прежнюю энергию, напомнила, что он тут командир и от его приказов зависит дальнейшая судьба разведчиков. Стало стыдно за минутную растерянность, может быть, никто и не заметил, но достаточно того, что он сам ощутил ее.

Дорош снял с себя плащ, расстелил рядом с Иваном. Котлубай сразу понял, чего хочет лейтенант. Они положили Цимбалюка на плащ, подняли все вчетвером и двинулись, ибо должны идти дальше, что бы ни случилось.

Теперь впереди шли Котлубай и Дубинский. Почти бежали — следовало как можно скорее добраться до леса, — в селе, наверное, услышали выстрелы и подняли тревогу.

Дорош уставился в мокрую спину Котлубая, смотрел, как в такт шагам шевелятся лопатки старшины, и это почему–то помогало ему терпеть боль в руке, которая все усиливалась и немного туманила голову. Но скоро Дорош понял, что боль в левой руке ничего не стоит по сравнению с усталостью правой; лейтенант все крепче стискивал уголок плаща, боясь выпустить. Ребята помогали себе левыми, он же не мог. Надо бы остановиться и дать отдохнуть правой руке, но это означало задержку, а Дорош знал, чего может стоить хотя бы пятиминутный отдых.