Мост Мирабо

О ciel, vétéran vêtu de défroques,

Après cinq mille ans tu nous sers encor,

Les nuages sont les trous de tes loques

Le grand soleil est ta médaille d'or!

Contemplant toujours les mondes baroques,

N'es-tu pas lassé du banal décor?

О ciel, vétéran vêtu de défroques!

Après cinq mille ans tu nous sers encor,

Parfois là-haut tu dois rire de nous,

Qui gesticulons, poussons des cris rauques

Qui prions et nous traînons à genoux

Pour avoir la gloire ou d'autres breloques?

О ciel, vétéran vêtu de défroques!

О небо, ветеран в одних обносках,

Ты служишь нам уже пять тысяч лет,

Лохмотья туч торчат из дыр сиротских,

Но солнце — орден, знак твоих побед.

Глядишь на земли — что, не скучен лоск их

Банальных декораций, пошлый свет?

О небо, ветеран в одних обносках,

Ты служишь нам уже пять тысяч лет.

Тебе, должно быть, весело вверху

От наших криков, жалоб, жестов броских:

Тщеславье и другую шелуху

Ты видишь в душах, низменных и плоских…

О небо, ветеран в одних обносках!

Flore et le chaud Phébus revenaient sur la terre,

Toujours les flots grondants se brisaient sur Cythère,

Et la blonde Vénus, adorée en ces lieux,

Dans son temple écoutait le chant des hymnes pieux.

L'Olympe s'emplissait. Le Maître du tonnerre

Mandait tous ses enfants qui venaient vers leur père.

Une étrange terreur était alors aux cieux;

Les puissants immortels étaient devenus vieux.

Mais tout à coup le ciel s'abîme dans l'espace,

Et la race divine en un instant trépasse,

Cependant qu'une voix crie au monde confus:

«Jésus va naître enfin et son règne commence;

Il naît pauvre à Bethléem; son royaume est immense:

Pan! le Grand Pan est mort et les dieux ne sont plus!»

С небес вернулся Феб; пора на отдых Флоре;

К Цитере[3] ластилось раскатистое море,

И белокурая пособница страстей

Венера слушала, как гимн слагают ей.

Олимп наполнился. Но Громовержец вскоре

Обеспокоенно возвысил голос в хоре —

Он перепуганных зовет своих детей:

Грозит бессмертным смерть, грядет исход их дней!

И небо вздрогнуло от слухов непривычных,

И пробил смертный час для всех богов античных,

И чей-то крик взлетел до самых облаков:

«Родился Иисус! Его настало время!

Бессмертен только он, рожденный в Вифлееме!

Пан умер! Умер Пан! И больше нет богов!»

L'Aurore adolescente

Qui songe au soleil d'or,

— Un soleil d'hiver sans flammes éclatantes

Enchanté par les fées qui jouent sous les cieux morts, —

L'Aurore adolescente

Monte peu à peu

Si doucement qu'on peut

Voir grelottante

Rosir l'aurore pénétrée

De la fraîcheur de la dernière vêprée.

Et le soleil terne, enchanté,

Se montre enfin, sans vie,

Sans clarté,

Car les fées d'hiver les lui ont ravies,

Et l'aurore joyeuse

Heureuse,

Meurt

Tout en pleurs

Dans le ciel étonné

Quasi honteuse

D'être mère d'un soleil mort-né.

Заря-юница,

О солнце грезящая, лишь о нем одном, —

А зимнее светило чуть искрится,

Как замороженное, в небе ледяном —

Заря-юница

Разгоняет мрак

Так медленно, что можно видеть, как

Она от холода багрится,

И утренник ознобом обдает

Еще не пробужденный небосвод.

И вот

На свет выходит тусклое созданье,

Как будто зимних фей печальный хоровод

Похитил у него сиянье.

И юная заря,

Еще горя,

Но слезы утирая,

Теряет краски, умирая

На небе декабря,

Которое, стыдясь, глядит уныло

На им рожденное, но мертвое светило.

L'anneau se met à l'annulaire

Après le baiser des aveux

Ce que nos lèvres murmurèrent

Est dans l'anneau des annulaires

Mets des roses dans tes cheveux

Кольцо на пальце безымянном

За поцелуем шепот грез

Вся страсть признания дана нам

В кольце на пальце безымянном

Вколи в прическу пламя роз

S'en est allée l'amante

Au village voisin malgré la pluie

Sans son amant s'en est allée l'amante

Pour danser avec un autre que lui

Les femmes mentent mentent

Улетела моя щебетунья

От меня под дождем проливным

В городок по соседству улетела моя щебетунья

Чтобы там танцевать с другим

Что ни женщина лгунья лгунья.

Je ne sais plus ni si je l'aime

Ni si l'hiver sait mon péché

Le ciel est un manteau de Iaine

Et mes amours s'étant cachés

Périssent d'amour en moi-même

Люблю ли я ее не знаю

Простит ли мне зима грехи

На небе шуба дождевая

Любови прячутся тихи

И гибнут от Любви сгорая

J'entends parfois une voix quiète d'absente

Dire de petits mots

Qui font que j'aimerai chaque douleur présente

Et tout l'espoir des prochains maux

Mots finissant en el comme le nom des anges

О puérilités

Le ciel que l'on médite et le miel que l'on mange

Fraîcheur du miel ô ciel d'été

Напев коротких слов призыв из тихой дали

Порой ловлю впотьмах

Он мне любовь дарит в сегодняшней печали

Надежду в завтрашних скорбях

Слова где «эль» в конце как отзвук небосвода[5]

О простота

Трель вдумчивых небес хмель вожделенный меда

Как хмель душист как трель чиста

Ses lèvres sont entr'ouvertes

Le soleil est levé

Il se glisse en la chambre

Malgré les volets

Il fait tiède

Ses lèvres sont entr'ouvertes

Et ses yeux sont clos

Le visage est si calme que je devine des rêves

Quiets et doux

Très doux

Je me souviens d'avoir rêvé

Que l'on vivait

Autour

D'un grand pommier d'amour

Par de doux jours pareils aux nuits sans lune

Et l'on passait le temps à caresser les chats

Tandis que des filles brunes

Cueillaient les pommes une à une

Pour les donner aux chats

Ses lévres sont entr'ouvertes

O les calmes respirs

Ce matin la grande chambre est si tiède

Dehors les oiseaux chantent

Et des hommes travaillent déjà

Tic tac tic tac

Je sors sur la pointe des pieds

Pour ne pas troubler le bon sommeil

Губы ее приоткрыты

Солнце уже взошло

И проскользнуло в комнату

Сквозь ставни и сквозь стекло

И стало тепло

Губы ее приоткрыты

И закрыты глаза

А лицо так спокойно что сразу видно какие

Снятся ей сны золотые

Нежные и золотые

Мне тоже приснился сон золотой

Будто с тобой

У древа любви мы стоим

А под ним

Ночью безлунной и солнечным днем

Время подобно снам

Там котов ласкают и яблоки рвут

И темноволосые девы дают

Плоды отведать котам

Губы ее приоткрыты

О как дыханье легко

Этим утром в комнате так тепло

И птицы уже распелись

И люди уже в трудах

Тик-так тик-так

Я вышел на цыпочках чтоб не прервать

Сон ее золотой

La journée a été longue

Elle est passée enfin

Demain sera ce que fut aujourd'hui

Et là-bas sur la montagne

Le soir descend sur le château enchanté

Nous sommes las ce soir

Mais la maison nous attend

Avec la bonne soupe qui fume

Et dès l'aube demain

Le dur labeur

Nous reprendra

Hélas

Bonnes gens

Сегодня был долог день

Он кончился наконец

А завтра все опять повторится

Там на горе опускается вечер

На заколдованный замок

Мы устали сегодня

Но дома

Ужин дымится

А завтра с утра

Мы снова

Займемся своим трудом

Вот так-то

Добрые люди

Mon amour est comme un fiévreux que seul apaise

Le poison qui nourrit son mal et dont il meurt

Mon sens comme celui d'un tel que folie lèse

N'exprime plus qu'injuste et très vaine fureur

Je t'avais crue si blanche et tu es noire hélas

О toi géhenne sombre ô toi nuit sans étoiles

L'amour a incanté mes yeux tristes et las

Et tout est irréel comme embrumé de voiles

Peut-être es-tu très pure immaculée ô toi

Qu'à travers ma folie j'ai proclamée impure

J'ai les yeux de l'Amour qui sont troubles d'émoi

De veilles et de pleurs et des maux qu'il endure

Моя любовь больной чьи муки утоляет

Тот самый яд что жжет и разрушает плоть

Да страсть меня томит безумье оскорбляет

Но тщетной яростью обид не побороть

Я думал ты светла а ты черней провала

В генну мрачную ты жуткий мрак ночной

Любовь томление мое околдовала

И все опутала туманной пеленой

Быть может на тебе ни пятнышка а я-то

В своем безумии порок в тебе клеймил

Я как сама Любовь глядел подслеповато

От слез бессонниц от волнения без сил

Hélas s'en sont venus à la male heure

Diogène le chien avec Onan

Le grimoire est femme lascive et pleure

De chaud désir avec toi maintenant

Or la bouche

Que voudrait ta caresse est lointaine

Des reines

Désirent entrer dans ta couche

Car delà le réel ton désir les brûla

Hélas tes mains tes mains sont tout cela

Et l'estampe est chair douce

Увы в недобрый час предвестники тщеты

Явились Диоген[7] с Онаном[8]

О эта книга сладострастная как ты

С тобою плачущая о желанном

А все же

Как далеки от ласк твоих уста

Царица гордая и та

С тобой бы разделила это ложе

Горячкой твоего желанья налита

Увы но руки руки в них лишь пустота

И так гравюра с нежной плотью схожа

Il me revient quelquefois

Ce refrain moqueur

Si ton cœur cherche un cœur

Ton cœur seul est ce cœur

Et je me deux

D'être tout seul

J'aurais voulu venir dans une ville et vivre

Et cela peut-être l'ai-je lu dans un livre

Que toujours il fait nuit dans la ville

Mais cela se songe seulement

Et je me voudrais fuir

Je voudrais l'inconnu de ce pays du soir

Je serais comme un aigle puisqu'il n'y aurait pas

De soleil à fixer

Que seuls fixent les aigles

Mais la nuit noire peut-être la lune maladive

Mais les hiboux des soirs

Ululant dans le noir

Mais cela se songe seulement

C'est pourquoi je me deux

Qui sait ce qui sera

Le grand sera toujours

Le vil sera toujours

La mort mourra toujours

Il ne faut pas

Sonder les devenirs

Même si nous pouvons

Savoir les avenirs

Il ne faut pas sonder les devenirs

Il vaut mieux vivre et jouir de la fraîcheur des soirs

Où l'on s'endort en rêvant aux delà sans espoir

Je n'avais qu'un cœur de chair

Et l'ai voulu porter

Porter en ex-voto

Mais j'en ai vu d'argent

D'argent sous les regards mornes

Des Notre-Dame

Et j'ai vu même alors

Des cœrs en or

Près des Sacré-Cœur de marbre

Des Sacré-Cœur de plâtre

Dans les cathédrales

Et je fus tout honteux

Et j'ai caché mon cœur de chair

Mon cœur vivant

Sanguinolent

Je suis sorti

Regardant avec effroi

Les cœurs d'or ou d'argent qui rutilent là-bas

Comme mon cœur m'embarrassait

Sous terre je l'ai enterré

Loin des moines passants

Et des églises

Jetez des iris noirs

Des iris noirs à pleines mains

Avec des lauriers-roses

Я порой вспоминаю забавный куплет

Никуда от него не деться

Если сердце ищет другое сердце

То это сердце и есть то сердце

Вот и я раздваиваюсь

Ибо я одинок

Я хотел бы уехать в город далекий

И жить-поживать

Может чьи-то строки

Мне навеяли образ что в городе вечная ночь

Или мне это только мстится

И я от себя самого убегаю прочь

Меня привлекает неведомость этой мглы

Мне бы стать орлом поскольку только орлы

Могут видеть солнце

В стране где оно не видно

Однако ночь безысходна луна больна

И только кричащим совам

Во тьме не спится

Или мне это только мстится

Ибо я раздвоен

Кто знает что будет

Величье вечно

Двуличье вечно

Смерть бесконечна

Вовсе не надо

Пытать грядущее

Даже если мы можем

Прозреть грядущее

Вовсе не надо пытать грядущее

Не лучше ли попросту жить наслаждаясь прохладой вечерней

Дремать и мечтать что любой из надежд достоверней

Если что у меня и было так сердце из плоти

Я принес его к алтарю

Исполняя обет

Но увидел одно серебро

Серебро под тусклыми взглядами

Богородиц

А еще я увидел словно впервые

Золотые сердца Иисуса и Девы Марии

Святые сердца из мрамора

И из гипса

Которых так много в соборах

Я был пристыжен

И запрятал поглубже сердце из плоти

Сердце мое такое

Окровавленное живое

И потом я вышел со страхом глядя

Как сердца золотые пылали там в церкви

Сзади

Но сердце мое так меня стесняло

Что я закопал его в землю

Подальше

От монахов и от церквей

Принесите же черный ирис

Принесите туда где лежит оно утихомирясь

Черный ирис и розовый олеандр

Jamais les crépuscules ne vaincront les aurores

Etonnons-nous des soirs mais vivons les matins

Méprisons l'immuable comme la pierre ou l'or

Sources qui tariront Que je trempe mes mains

En l'onde heureuse

Вечерней мгле вовек не одолеть рассвета

Нас тешат сумерки но жизнь дают утра

Смешна незыблемость Мошна и камень это

Те самые ключи что сякнут Мне пора

Ладони окунуть в источник счастья

Nous vînmes au jardin fleuri pour la cueillette.

Belle, sais-tu combien de fleurs, de roses-thé,

Roses pâles d'amour qui couronnent ta tête,

S'effeuillent chaque été?

Leurs tiges vont plier au grand vent qui s'élève.

Des pétales de rose ont chu dans le chemin.

О Belle, cueille-les, puisque nos fleurs de rêve

Se faneront demain!

Mets-les dans une coupe et toutes portes closes,

Alanguis et cruels, songeant aux jours défunts,

Nous verrons l'agonie amoureuse des roses

Aux râles de parfums.

Le grand jardin est défleuri, mon égoïste,

Les papillons de jour vers d'autres fleurs ont fui,

Et seuls dorénavant viendront au jardin triste

Les papillons de nuit.

Et les fleurs vont mourir dans la chambre profane.

Nos roses tour à tour effeuillent leur douleur.

Belle, sanglote un peu… Chaque fleur qui se fane,

C'est un amour qui meurt!

Мы в этот пышный сад пришли нарвать букеты.

Красавица моя, ты видишь, сколько их,

Всех этих роз любви, не переживших лето,

Поблекших и нагих?

Их стебли гнутся и под ветром на аллеи

Роняют лепестки, — уходит время роз.

Красавица моя, сорви же их скорее,

Соцветья наших грез!

Запри покрепче дверь и кинь бутоны в кубок:

Жестока и нежна, пускай любовь глядит

На их агонию, — с цветов, как с алых губок,

Хрип запахов слетит!

Сад-себялюбец отцветает, и в долине

Дневные бабочки рассеялись, легки.

Одни в его тоску слетаются отныне

Ночные мотыльки.

И в нашей комнате без воздуха и света

Роняют розы скорбь, спеша сгореть дотла.

Красавица, поплачь… Цветок увядший — это

Любовь, что умерла!

Votre nom très païen, un peu prétentieux,

Parce que c'est le vôtre en est délicieux;

Il veut dire «jolie» en espagnol, et comme

Vous l'êtes, on dit vrai chaque fois qu'on vous nomme.

Ce nom devient mélancolique en allemand,

Aux brises de l'Avril, il bruisse doucement,

C'est le tilleul lyrique, un arbre de légende,

D'où, chaque nuit, des lutins fous sortent en bande.

Enfin, ce rare nom qui dit votre beauté,

Ce fut aussi le nom d'une antique cité

Qui florissait jadis parmi les roses belles

Dans Rhodes, l'île où roucoulent les colombelles.

У вас языческое имя и чуть-чуть

Претенциозное — и в этом ваша суть;

Оно как раз для вас и тайн своих не прячет:

В испанском языке «хорошенькая» значит

И дышит нежностью в немецком языке —

Оно готово на апрельском ветерке

Волшебной липою, певучей, обернуться,

В чьем легком шелесте ночные духи вьются.

Оно красивей всех известных мне имен!

Им в Древней Греции был город наречен:

Он некогда расцвел, подобный райским кущам,

Среди цветущих роз на Родосе поющем.

Ville presque morte, ô Cité

Qui languis au soleil d'été,

Toi dont le nom putride étonne,

Tu symbolises la très Bonne,

La très Douce, sans vanité,

Qui n'a jamais compris personne,

La toujours Belle qui se tait,

L'Adorable que je couronne,

La toute Ombreuse dolemment

Comme une ville ombreuse et coite,

La toute Brune jamais droite,

Toujours penchée exquisement.

J'ai vu ses lèvres d'anémone

Mais point son Cœur, à la très Bonne.

Je n'ai jamais vu Carcassonne.

Почти погост, вороний град,

Тоска и зной тебя томят.

Как ты, столь странно нареченный,

Соединен с моей Мадонной,

С моей Смиренницей, чей взгляд

Опущен долу, потаенный?

Ту, чьи уста всегда молчат,

Я увенчать готов короной.

Печальница, сама как тень,

Как сонный город в жаркий день,

Темноволосая Тихоня, —

Я видел, этот ротик ал,

Подобно свежей анемоне;

Жаль, что я сердца не видал

И вовсе не был в Каркассоне.

J'étais, indigne, un jour, en la chambre au lit blanc

Où Linda dans la glace admirait sa figure

Et j'emportai, grâce au miroir, en m'en allant,

La première raison de devenir parjure.

Linda fut non pareille avant, mais aujourd'hui

Ja sais bien quelle est double au moins, grâce à la glace;

Mon cœur par la raison où son amour l'induit

Est parjure à présent pour la seconde face.

Or, depuis ce jour-là, j'ai souvent comparé

Dans la chambre оù la glace accepte un pur mirage,

La face de Linda, le visage miré,

Mais mon cœur pour élire a manqué de courage.

Si, parjure toujours, pour choisir j'ai douté,

Ce n'est pas qu'au miroir la dame soit plus belle;

Je l'adore pourtant d'être en réalité

Et parce qu'elle meurt quand veut sa sœur formelle.

J'adore de Linda ce spécieux reflet

Qui la simule toute et presque fabuleuse,

Mais vivante vraiment, moderne comme elle est:

La dame du miroir est si miraculeuse!

Et la glace оù se fige un réel mouvement

Reste froide malgré son détestable ouvrage.

La force du miroir trompa plus d'un amant

Qui crut aimer sa belle et n'aima qu'un mirage.

Презренный, как-то раз я подглядел тайком,

Как Линда в зеркале собою восхищалась.

И вот я покорен прекрасным двойником —

Изменника во мне открыла эта шалость.

Я прежде полагал, что нет ей равных, но

Мне зеркало в тот миг на все глаза открыло;

И сердце дрогнуло мое, соблазнено

Лицом, которое теперь мне тоже мило.

С тех пор я сравнивать пытаюсь без конца,

Едва захочется ей в зеркало всмотреться,

Два вожделенные, два юные лица,

Но выбрать не могу — нет смелости у сердца.

Да, я в сомнении твержу себе: ответь,

Неужто копия милей оригинала?

Я вижу, что она готова умереть,

Чтобы еще живей ее сестра предстала.

Я попросту пленен волшебным двойником,

Всей этой точностью, почти невыносимой,

Всей этой живостью и лживостью притом

И каждой черточкой, мучительно красивой!

Но жизни не дано расплавить льда зеркал,

Все застывает в нем — и зеркало без меры

Не раз дурачило того, кто полагал,

Что любит женщину, но был в плену химеры.

Jadis, jadis vivait m'amie

Une princesse aux cheveux d'or,

En quel pays? Ne le sais mie.

Jadis, jadis vivait m'amie

La fée Yra, son ennemie,

Qui changea la belle en trésor.

Jadis, jadis vivait m'amie

Une princesse aux cheveux d'or.

En un trésor caché sous terre

La fée, au temps bleu des lilas,

Changea la belle de naguère

En un trésor caché sous terre.

La belle pleurait solitaire:

Elle pleurait sans nul soulas

En un trésor caché sous terre:

C'était au temps bleu des lilas.

De la mousse je suis la fée,

Dit à la princesse une voix,

Une voix très douce, étouffée,

De la mousse je suis la fée,

D'un bleu myosotis coiffée.

Pauvrette! En quel état vous vois!

De la mousse je suis la fée,

Dit à la princesse une voix.

Par un homme jeune et fidèle

Seront sauvés vos yeux taris,

Dit cette fée à voix d'oiselle,

Par un homme jeune et fidèle

Qui vous désirera, ma belle,

Et pour l'or n'aura que mépris,

Par un homme jeune et fidèle

Seront sauves vos yeux taris.

Cent ans attendit la princesse.

Un jour quelqu'un passa par là,

Chevalier de haute prouesse,

— Cent ans l'attendit la princesse —

Brave, invaincu, mais sans richesse,

Qui prit tout l'or et s'en alla.

Cent ans attendit la princesse.

Un jour quelqu'un passa par là.

La pauvre princesse invisible

Fut mise en la bourse de cuir;

La pauvre princesse sensible,

Adorable, mais invisible.

Un brigand tua l'invincible,

Prit la bourse et se mit à fuir.

La pauvre princesse invisible

Pleurait dans la bourse de cuir.

Elle pleurait d'être en servage

Et de ne pas pouvoir crier.

Le grand vent du Nord faisait rage

— Elle pleurait d'être en servage —

Mais un homme vit le carnage,

Vint et tua le meurtrier.

Elle pleurait d'être en servage

Et de ne pas pouvoir crier.

Le sauveur, un pauvre poète,

Dit: «Onc homme tel trésor eut;

Mais j'en fais fi! Je suis très bête,

Un sauveur, un pauvre poète!

J'aimerais mieux une fillette.»

Alors la princesse apparut.

Le sauveur, un pauvre poète,

Dit: «Onc homme tel trésor eut!»

Et voilà l'histoire, m'amie,

De la princesse aux cheveux d'or.

Quel est son nom? Ne le sais mie.

Et voilà l'histoire, m'amie,

De celle que son ennemie

Changea jadis en un trésor.

Et voilà l'histoire, m'amie,

De la Princesse aux cheveux d'or.

Жила принцесса молодая,

Давным-давно, сто лет назад.

В каком краю? И сам не знаю.

Жила принцесса молодая —

Однажды чародейка злая

Принцессу превратила в клад.

Жила принцесса молодая,

Давным-давно, сто лет назад.

Колдунья в землю клад зарыла —

Такие были времена.

Да, в клад принцессу превратила

И в землю этот клад зарыла,

Там так уныло, так постыло —

А на земле цветет весна!

Колдунья в землю клад зарыла —

Такие были времена.

«Принцесса, я — лесная фея! —

Вдруг зазвучало под землей,

Все ласковее, все нежнее. —

Принцесса, я — лесная фея,

Как луговой цветок, в траве я,

Моя бедняжка, что с тобой?

Принцесса, я — лесная фея!» —

Вдруг зазвучало под землей.

«Лишь тот, кто смерти не боится,

Кто смел и юн, тебя спасет, —

Пропела фея, словно птица, —

Лишь тот, кто смерти не боится,

Тот, кто рискнет в тебя влюбиться,

А золотом — пренебрежет.

Лишь тот, кто смерти не боится,

Кто смел и юн, тебя спасет».

Сто лет его ждала принцесса

И услыхала звук шагов:

Смельчак, явился он из леса,

Сто лет его ждала принцесса —

Был храбр, но не богат повеса,

Он клад забрал и был таков.

Сто лет его ждала принцесса

И услыхала звук шагов.

Была невидимой бедняжка —

Ее он бросил в кошелек.

Ах, до чего ей было тяжко!

Была невидимой бедняжка.

Убил повесу побродяжка,

Взял кошелек — и наутек.

И горько плакала бедняжка —

Ее он бросил в кошелек.

Стал кошелек ей как могила,

А крикнуть не хватало сил.

Вослед им только буря выла:

Стал кошелек ей как могила,

Но некто видел все, что было,

Догнал убийцу — и убил.

Стал кошелек ей как могила,

А крикнуть не хватало сил.

Ее спаситель был поэтом.

Вскричал: «Дороже клада нет!

Он греет душу, но при этом

(Хоть был он бедным, но поэтом)

Любовью лучше быть согретым…»

Тут дева и явись на свет —

Ее спаситель был поэтом,

Вскричал: «Дороже клада нет!»

Вот вам история простая

Принцессы, жившей век назад.

Как ее звали? Сам не знаю.

Вот вам история простая

Про то, как чародейка злая

Принцессу превратила в клад.

Вот вам история простая

Принцессы, жившей век назад.

Je vis un soir la zézayante

Et presque jamais souriante

Et renversée, un soir, hiante,

Pour quel ennui? Vers quel soulas?

S'ennuyait-elle d'une gemme,

D'une fleur bleue ou de l'angemme

Ou plaça-t-elle ceci: «J'aime!»

Trop au hasard des tombolas!

Et dans le soir qui tout nous souille

Le fauteuil qui d'ombre se brouille

Avait des formes de grenouille

Près du lit, tel un tombeau bas.

Ainsi bayèrent par le monde

Viviane auprès de l'immonde

Et dans son palais Rosemonde

Qui fut moins belle que Linda.

Et moi qui tiens en ma cervelle

La vérité plus que nouvelle

Et que, plaise à Dieu, je révèle

De l'enchanteur qui la farda

Du sens des énigmes sereines,

Moi, qui sais des lais pour les reines

Et des chansons pour les sirènes,

Ce bayement long m'éluda.

Car au cœur proche et que je craigne

Ce cœur que l'ennui tendre étreigne.

Au cœur l'ennui c'est l'interrègne

A ne pas être l'interroi.

Ses mains alors s'épanouirent

Comme des fleurs de soir et luirent,

Ses yeux dont soudain s'éblouirent

Les dormantes glaces d'efrroi

De voir bayer leur sombre dame,

Princesse ou fée ou simple femme

Ayant avec la mort dans l'âme

La grenouille pour tout arroi.

И я ее увидел въяве:

Еще по-детски шепелявя,

Всегда грустна, всегда в растраве —

Какой тоской? И с чем вразлад? —

Она так искренне скучала,

Ей все чего-то было мало,

Она «Люблю!» сказать мечтала,

Боясь, что скажет невпопад.

И вот мы в сумерках сидели,

И жабой кресло у постели

Во тьме казалось — в самом деле,

Был мир унынием объят.

Так тосковали неустанно

Когда-то фея Вивиана[12]

И Розамунда[13], дочь тумана,

Но Линда краше во сто крат.

А мне, чья мысль всегда готова

Принять, взлелеять все, что ново,

Кто может вырастить из слова,

Как чародей, волшебный сад,

Кому подвластен, тайный, весь он,

Мне, знатоку баллад и песен

Сирен, чей голос так небесен,

Мне мрак и скука не грозят.

Тоска, сильны твои объятья

Для сердца, что хотел познать я.

Тоска — безвластие, проклятье,

Ее приход бедой чреват.

Пусть эти руки расцветают,

Как незабудки, и сияют,

Глаза внезапно оживают,

И явит пробужденный взгляд

Принцессу, фею, чаровницу,

В душе которой смерть томится, —

В карету жаба превратится,

И жизнь случится наугад.

Lorsque vous partirez, je ne vous dirai rien,

Mais après tout l'été, quand reviendra l'automne,

Si vous n'êtes pas là, zézayante, ô Madone,

J'irai gémir à votre porte comme un chien.

Lorsque vous partirez, je ne vous dirai rien.

Et tout me parlera de vous pendant l'absence:

Des joyaux vus chez les orfèvres transmueront

Leurs gemmes en mauvais prestiges qui seront

Vos ongles et vos dents comme en réminiscence

Et tout me parlera de vous pendant l'absence.

Et, chaque nuit sans lune attestant vos cheveux,

Je verrai votre ennui dans chaque nuit lunaire;

Mais puisque vous partez l'on me soit débonnaire

Et fixe mon étoile et l'astre que je veux

Dans chaque nuit sans lune attestant vos cheveux.

Quand l'automne viendra, le bruit des feuilles sèches

Sera de votre robe un peu le bruissement.

Pour moi, vous sentant proche, en un pressentiment,

La feuille chue aura le parfum des fleurs fraîches,

Quand l'automne viendra hanté de feuilles sèches.

Madone au Nonchaloir, lorsque vous partirez,

Tout parlera de vous, même la feuille morte,

Sauf vous qui femme et mobile comme la porte

Avant le premier soir de danse m'oublierez,

Madone au Nonchaloir, lorsque vous partirez.

Вы уезжаете — о чем тут говорить?

Пересчитаю вновь по осени потери.

О шепелявая мадонна, к вашей двери

Приду, как верный пес, вас ожидать и выть.

Вы уезжаете — о чем тут говорить?

Здесь все о вас без вас напомнит мне до дрожи:

К торговцам золотом, как прежде, забреду,

Все их сокровища, все перлы на виду —

На ваши ноготки и зубки так похожи!

Здесь все о вас без вас напомнит мне до дрожи.

Я ваши локоны увижу вслед лучам

Луны, когда о вас вздохну безлунной ночью.

Вы уезжаете, но вижу я воочью

Мою звезду, мое светило по ночам

И ваши локоны увижу вслед лучам.

Опять по осени, листвою зашуршавшей,

Я платья вашего припомню шорох — и

Опять почувствую, как вы близки, легки,

И свежестью цветов запахнет лист опавший

По осени, опять листвою зашуршавшей.

Мадонна томная, когда не будет вас,

Осыпавшийся лист и тот о вас расскажет,

Но вы забудете меня, и нас не свяжет

Уже ничто — ни ночь, ни отзвучавший вальс,

Мадонна томная, когда не будет вас.

Votre âme est une enfant que je voudrais bercer

En mes bras trop humains pour porter ce fantôme,

Ce fantôme d'enfant qui pourrait me lasser,

Et je veux vous conter comme un bon Chrysostome

La beauté de votre âme aperçue à demi

Autant qu'on peut voir une monade, un atome.

Votre âme est dans la paix comme cloître endormi.

Des larrons useront de plus d'un stratagème

Pour ouvrir le portail qui forclot l'ennemi.

Et l'un venant de droite avec la claire gemme

L'offrira de dehors à votre âme en dedans;

Un autre, le sinistre, alors s'écriera: «J'aime!

J'aime la paix des soirs qui sont des occidents,

Dans un cloître aux échos longs comme ma mémoire».

Et contre le heurtoir il brisera ses dents.

Votre âme est un parfum subtil dans une armoire,

Votre âme est un baiser que je n'aurai jamais,

Votre âme est un lac bleu que nul autan ne moire;

Et l'on dérobera le parfum que j'aimais,

On prendra ce baiser dans un baiser trop tendre,

On boira dans ce lac où l'eau, je le promets,

Sera douce et très fraîche à qui saura s'étendre

Au bord du lac et boire comme une fleur d'eau,

Etre au lac de votre âme, homme fleur, ô l'anthandre!

Votre âme est une infante à qui c'est un fardeau

Que porter le brocart de sa robe et sa traîne.

L'infante aux yeux ouverts qui veut faire dodo.

Votre âme est une infante à l'ombre souveraine

Des cyprès à l'instant où les rois vont passer,

Votre âme est une infante et qui deviendra reine,

Votre âme est une enfant que je voudrais bercer.

У вас душа — дитя: ее бы укачать,

Я слишком во плоти для этого фантома,

Чуть что готового исчезнуть, замолчать;

Я был бы рад воспеть с искусством Хризостома[14]

Всю вашу красоту, чья видимая часть

И то загадочна, и то полузнакома.

Она как монастырь, в котором дремлет страсть, —

Нужна особенная хитрость, непростая,

Чтобы открыть врата и в монастырь попасть.

Один предложит вам сокровища, желая

Вас ими приманить и внутрь войти скорей;

Потом другой вскричит с коварством: «Обожаю

Закаты, вечера, покой монастырей,

Где отзвук слышится, как память, протяженный…»

Но будет попусту стучаться у дверей.

У вас душа нежна и пахнет анемоной,

У вас душа хмельна, как поцелуй в огне,

У вас душа — лазурь воды незамутненной;

Я знаю, аромат растает как во сне,

Похитят поцелуй, что драгоценней клада,

И зачерпнут воды, — я знаю, в глубине

Таятся, скрытые, и нежность, и прохлада.

О, быть на берегу, склоняясь, как цветок,

Над этим озером, — ну что еще мне надо?

Дитя, у вас душа — инфанта: видит Бог,

Ей тяжела парча, ей сон глаза туманит,

Ей хочется поспать, малышке, под шумок.

Дитя, у вас душа — инфанта: так и тянет

Ее под сень ветвей, где отдыхает знать;

Дитя, у вас душа властительницей станет.

У вас душа — дитя: ее бы укачать.

Lorsque grâce aux printemps vous ne serez plus belle,

Vieillotte grasse ou maigre avec des yeux méchants,

Mère gigogne grave en qui rien ne rappelle

La fille aux traits d'infante immortelle en mes chants,

Il reviendra parfois dans votre âme quiète

Un souvenir de moi différent d'aujourd'hui

Car le temps glorieux donne aux plus laids poètes

La beauté qu'ils cherchaient cependant que par lui.

Les femmes voient s'éteindre en leurs regards la flamme;

Sur leur tempe il étend sa douce patte d'oie.

Les fards cachent les ans que n'avouent pas les femmes

Mais leur ventre honteux les fait montrer au doigt.

Et vous aurez alors des pensers ridicules.

— C'est en dix neuf cent un qu'un poète m'aima.

Seule je me souviens, moi, vieille qui spécule,

De sa laideur au taciturne qui m'aima.

Je suis laid, par hasard, à cette heure et vous, belle,

Vous attendez le ravisseur longtemps promis

Qui déploie comme un mirage du mont Gibel

Le bonheur d'être deux toujours et endormis.

Très humbles devant vous pleureront des Ricombres

Dormant l'anneau gemmal pour l'éternel baiser

Et des pauvres fameux pour vous vendraient leur ombre

Puis, loin de vous, pensifs, mourraient d'un cœur brisé…

Когда весна пройдет, а осень уничтожит

Всю вашу красоту, когда в матроне злой

И раздражительной никто признать не сможет

Инфанту, девочку, прославленную мной,

Пусть в сердце ледяном, любовью не согретом,

Я оживу опять — иной, чем в наши дни:

Года приносят блеск и красоту поэтам,

Все то, что в юности так жаждали они.

С годами женский взор становится туманным,

Морщины на висках плетут за нитью нить,

И если осень лет дано прикрыть румянам,

То облик старческий от зорких глаз не скрыть.

И усмехнетесь вы — ну что на ум пришли вам

За бредни! — «В девятьсот каком-то там году

Меня любил поэт — и был он молчаливым,

И некрасивым был в каком-то там году…»

Увы, я некрасив, а вы всех смертных краше

И ждете рыцаря, обещанного вам,

Который оживит желанные миражи,[15]

Где счастье быть вдвоем под стать волшебным снам.

Сеньоры знатные склонятся перед вами,[16]

За ласку посулят алмаз и изумруд, —

Потом, от вас вдали, с разбитыми сердцами,

Как тени бедные и бледные умрут…

Le ciel et les oiseaux venaient se reposer

Sur deux cyprès que le vent tiède enlaçait presque

Comme un couple d'amants à leur dernier baiser

La maison près du Rhin était si romanesque

Avec ses grandes fenêtres son toit pointu

Sur lequel criait par instants la girouette

Au vent qui demandait si doucement Qu'as-tu

Et sur la porte était clouée une chouette

Nous parlions dans le vent auprès d'un petit mur

Ou lisions I'inscription d'une pierre mise

A cette place en souvenir d'un meurtre et sur

Laquelle bien souvent tu t'es longtemps assise

— Gottfried apprenti de Brühl l'an seize cent trente

Ici fut assassiné

Sa fiancée en eut une douleur touchante

Requiem aeternam dona ei Domine —

Le soleil au déclin empourprait la montagne

Et notre amour saignait comme les groseilliers

Puis étoilant ce pâle automne d'Allemagne

La nuit pleurant des lueurs mourait à nos pieds

Et notre amour ainsi se mêlait à la mort

Au loin près d'un feu chantaient des bohémiennes

Un train passait les yeux ouverts sur l'autre bord

Nous regardions longtemps les villes riveraines

Слетались облака и стаи птиц ночных

На кипарисы Бриз кружил благоговейно

Как у возлюбленных сплетая ветви их

Как романтичен был тот домик возле Рейна

С такими окнами большими и с такой

Крутою крышею где флюгер басовито

Скрипел в ответ на шепот ветра Что с тобой

А ниже на дверях была сова прибита

Над низкою стеной бриз пел и выл взахлеб

А мы болтали и читали то и дело

На камне выбитую надпись в память об

Убийстве Ты порой на камне том сидела

— Здесь в тысяча шестьсот тридцатом убиенный

Почиет Готфрид молодой

В душе невесты он пребудет незабвенный

Усопшему Господь навек даруй покой —

Гора вдали была обагрена закатом

Наш поцелуй как сок смородиновый тек

И ночь осенняя мерцающим агатом

В слезах падучих звезд легла у наших ног

Сплетались крыльями любовь и смерть над нами

Цыгане с песнями расселись у костров

Мчал поезд глядя вдаль открытыми глазами

Мы вглядывались в ночь прибрежных городов

J'adore un Christ de bois qui pâtit sur la route

Une chèvre attachée à la croix noire broute

A la ronde les bourgs souffrent la passion

Du Christ dont ma latrie aime la fiction

La chèvre a regardé les hameaux qui défaillent

A l'heure où fatigués les hommes qui travaillent

Au verger pâle au bois plaintif ou dans le champ

En rentrant tourneront leurs faces au couchant

Embaumé par les foins d'occidental cinname

Au couchant où sanglant et rond comme mon âme

Le grand soleil païen fait mourir en mourant

Avec les bourgs lointains le Christ indifférent

У придорожного Христа стою опять я

Крест почернел коза пасется у распятья

А хутора вокруг томятся от страстей

Того кто вымышлен но мне всего милей

Лачуги вразнобой видны на заднем плане

Коза глядит с тоской как под вечер крестьяне

Покинув бедный лес оставив нищий сад

Бредут усталые уставясь на закат

Пропахший скошенной травой сухой и пряной

Как бог языческий округлый и багряный

Под стать моей душе уходит солнце в ночь

Ни людям ни Христу ее не превозмочь

Ruines au bord du vieux Rhin

On s'embrasse bien dans votre ombre

Les mariniers qui voient de loin

Nous envoient des baisers sans nombre

La nuit arrive tout à coup

Comme l'amour dans ces ruines

Du Rhin là-bas sortent le cou

Des niebelungs et des ondines

Ne craignons rien des nains barbus

Qui dans les vignes se lamentent

Parce qu'ils n'ont pas assez bu

Ecoutons les nixes qui chantent

Руины Рейна-старика

Здесь тень здесь мы нежны и кротки

Но открывает нас река

И поцелуи шлют нам с лодки

Внезапно как любовь на нас

Нисходит вечер на руины

И нам являются тотчас

То нибелунги то ундины

По виноградникам ночным

Разносятся хмельные пени

Там гномы пьют Все мало им

Не бойся слушай Рейна пенье

Pique une tête pour pêcher les perles du fleuve

Dit vert qui est bleu et jaunit qu'il neige ou pleuve

Dans l'eau d'acier ton ombre te précédera

Les vents chantent Jouhé les cors cornent Trara

Tête en bas les yeux ouverts peche la perle

Chois tout nu jambes ouvertes у grec ou pairle

Et des vapeurs pleins de mouchoirs descendent le Rhin

Sur l'autre rive et en rampant s'enfuit un train

За жемчугом речным вниз головой сквозь воду

То голубую то как охра в непогоду

Тень впереди тебя летит в стальную мглу

Рога трубят Тра-ра ветра гудят У-у

Вниз головой глаза открыты промельк плоти

И ноги буквой «V» распахнуты в полете

А корабли плывут волне наперерез

И поезд берегом ползет прополз исчез

Les bacs du Rhin s'en vont et viennent

Au long de la belle saison

Et les passeurs qui les déchaînent

Dorment dessus dans la maison

Les bacs du Rhin у vont et viennent

Passant la vie et le trépas

Radeaux perdus on ne voit pas

Dans l'eau les chaînes qui les tiennent

Le passeur a dans la maison

Un petit lit qui n'est qu'un coffre

Un saint Christophe à qui l'on offre

Des fleurs dans la belle saison

Un chapelet et des bouteilles

Pleines jusqu'à leur long goulot

De vrai vin clair comme le flot

D'or comme ses boucles d'oreilles

Et lorsque la cloche a sonné

Dans la nuit sur la rive adverse

Sous les étoiles sous l'averse

Le vieux passeur jure en damné

Chaussé de sandales d'étoffe

A pas sourds il va déchaîner

Et laissant la cloche sonner

Invoque le bon saint Christophe

Sur l'autre rive Entrez Jésus

Passez beau gars Venez la belle

Le bac est mieux qu'une nacelle

Pour prier pour aimer dessus

Parfois on a meilleure charge

Landaus charrettes c'est selon

De beaux vapeurs passent en long

Et le bac toujours passe en large

Passeur passe jusqu'au trépas

Les bacs toujours s'en vont et viennent

Et les chaînes qui les retiennent

Dans l'eau claire ne se voient pas

D'ahan les passeurs les déchaînent

Il faut passer il faut passer

Passer et puis recommencer

Les bacs du Rhin у vont et viennent

По Рейну движутся паромы

Весной и летом там и тут

На них паромщики как дома

И тянут лямку и живут

За годом год снуют паромы

Покуда не уснут на дне

Влекут их цепи в глубине

Невидимы и невесомы

Паромщик в будке день-деньской

Проводит на лежанке сгорбясь

Святого Христофора образ[17]

Да перед ним цветы весной

Да четки да его услада

Две-три бутыли под столом

С прозрачным золотым вином

Иного старику не надо

Когда же колокол зовет

С ночного берега порою

Под ливнем или под луною

Паромщик крестится и вот

Встает обувку надевает

Гремит цепями гонит сон

Святого Христофора он

Себе на помощь призывает

Входите все И ты Христос

И вы ребята и красотки

Здесь места больше чем на лодке

Вам для любви молитв и слез

А все ж ему милей картина

Карет погруженных на борт

Все вдоль реки плывут Он горд

Что правит поперек стремнины

До смерти кружат по волне

Паромщики снуют паромы

В воде их цепи невесомы

И не видны на глубине

До изнуренья до истомы

Тяни паром тяни паром

Туда оттуда чередом

По Рейну движутся паромы

Certes si nous avions vécu en l'an dix-sept cent soixante

Est-ce bien la date que vous déchiffrez Anna sur ce banc de pierre.

Et que par malheur j'eusse été allemand

Mais que par bonheur j'eusse été près de vous

Nous aurions parlé d'amour de façon imprécise

Presque toujours en français

Et pendue éperdument à mon bras

Vous m'auriez écouté vous parler de Pythagoras

En pensant aussi au café qu'on prendrait

Dans une demi-heure

Et l'automne eût été pareil à cet automne

Que l'épine-vinette et les pampres couronnent

Et brusquement parfois j'eusse salué très bas

De nobles dames grasses et langoureuses

J'aurais dégusté lentement et tout seul

Pendant de longues soirées

Le tokay épais ou la malvoisie

J'aurais mis mon habit espagnol

Pour aller sur la route par laquelle

Arrive dans son vieux carrosse

Ma grand-mère qui se refuse à comprendre l'allemand

J'aurais écrit des vers pleins de mythologie

Sur vos seins la vie champêtre et sur les dames

Des alentours

J'aurais souvent cassé ma canne

Sur le dos d'un paysan

J'aurais aimé entendre de la musique en mangeant

Du jambon

J'aurais juré en allemand je vous le jure

Lorsque vous m'auriez surpris embrassant à pleine bouche

Cette servante rousse

Vous m'auriez pardonné dans le bois aux myrtilles

J'aurais fredonné un moment

Puis nous aurions écouté longtemps les bruits du crépuscule

Право же если бы мы жили в тысяча семьсот шестидесятом

Это та самая дата Анна которую вы разобрали на каменной лавке

И если б к несчастью я оказался немцем

Но к счастью оказался бы рядом с вами

Мы бы тогда о любви болтали

Двусмысленно и что ни слово по-французски

И на моей руке повисая

Вы бы страстно слушали как развешиваю словеса я

Рассуждая о Пифагоре а думая о кофе

О том что до него еще полчаса

И осень была бы такой же как наша точно такою

Увенчанная барбарисом и виноградной лозою

И порой я склонялся бы взор потупя при виде

Знатных тучных и томных дам

В одиночестве по вечерам

Я сидел бы подолгу смакуя

Рюмку мальвазии или токая

И надевал бы испанский наряд выбегая

Навстречу старой карете в которой

Приезжала бы меня навещать

Моя испанская бабка отказавшаяся понимать немецкую речь

Я писал бы вирши напичканные мифологией

О ваших грудках о сельской жизни

О местных дамах

И поколачивал бы крестьян упрямых

О спины их трость ломая

И любил бы слушать музыку ее заедая

Ветчиной

И на чистом немецком я клялся бы вам утверждая

Что невиновен когда бы меня вы застали

С рыжей служанкой

И на прогулке в черничном лесу получил бы прощенье

И тогда замурлыкал бы тихий припев

А потом мы бы слушали с вами как между дерев с тихим шорохом в лес опускаются тени

Un cor sonnait au fond de mon cœur ténébreux

On у chassait les biches de mes souvenirs

Et cette forêt qui pousse en moi et où l'on corne

Je l'ai portée au bois

В сумрачной чаще сердца рог протрубил

Там шла охота на ланей воспоминаний

И тогда я унес этот лес трубящий лес во мне растущий

В гущу рощи

Au bord de l'île on voit

Les canots vides qui s'entre-cognent

Et maintenant

Ni le dimanche ni les jours de la semaine

Ni les peintres ni Maupassant ne se promènent

Bras nus sur leurs canots avec des femmes à grosse poitrine

Et bêtes comme chou

Petits bateaux vous me faites bien de la peine

Au bord de l'île

Под берегом острова друг о дружку

Бьются бортами пустые лодки

Нынче не встретишь

Ни в будни ни по воскресным дням

Ни художников ни Мопассана

Что засучив рукава катали вдоль острова дам

Пышногрудых и тупоголовых

Ах лодочки-лодки как много печали там

Под берегом острова

C'est la barque où s'enfuit une amoureuse reine

Le vieux roi magnifique est venu près des flots;

Son manteau merveilleux à chaque pas égrène

Quelque bijou tintant au rythme des sanglots.

La chanson des rameurs sur les vagues se traîne

La reine et son amant l'écoutent les yeux clos,

Sans crainte d'un récif ni d'un chant de sirène

Qui s'incantent peut-être au chœur des matelots.

Horreur! horreur de nous des joyaux, des squelettes

Coulés au fond des mers оù surnagèrent tant

De fleurs, de cheveux roux et de rames flottant

Parmi les troupes de méduses violettes.

L'heur des fuites est sombre et violet d'effroi.

Tant de gemmes tombaient du manteau du vieux roi.

В ладье с возлюбленным сбежала королева.

Король на берегу смятением объят,

И в такт его шагам, неистовым от гнева,

На пышной мантии жемчужины бренчат.

Гребцы запели в лад — о волшебство напева!

И в лодке беглецы, закрыв глаза, молчат;

Пусть будет справа риф, призыв сирены слева, —

Король могуч и стар, и нет пути назад.

А мерзости кругом — останков да скелетов!

Как будто их сюда нарочно принесло, —

Всплывают из глубин то склизкое весло,

То рыжий клок, то бок медузы, фиолетов.

Ужасно бегство, и неведом эпилог.

И с мантии летят жемчужины в песок.

Au jardin des cyprès je filais en rêvant,

Suivant longtemps des yeux les flocons que le vent

Prenait à ma quenouille, ou bien par les allées

Jusqu'au bassin mourant que pleurent les saulaies

Je marchais à pas lents, m'arrêtant aux jasmins.

Me grisant du parfum des lys, tendant les mains

Vers les iris fées gardés par les grenouilles.

Et pour moi les cyprès n'étaient que des quenouilles,

Et mon jardin, un monde où je vivais exprès

Pour у filer un jour les éternels cyprès.

Я в кипарисовом саду пряла, одна,

Следя за пряжею, — ее с веретена

Вздымал и уносил полдневный бриз игривый;

А после шла к пруду, оплаканному ивой,

Ступая медленно, пока меня жасмин

Не останавливал, и ирис рядом с ним,

Волшебный ирис цвел под лягушачьей стражей.

Мне каждый кипарис казался прялкой с пряжей

И мирозданьем — сад, в котором боль и страсть

Даны мне, чтобы жизнь из этой пряжи прясть.

A Orkenise, pour un bel orfèvre blond

Les filles, chaque nuit, s'endormaient, indécises,

C'est un soir, quand s'en vient la dame très éprise

Chez le plus bel orfèvre pâle d'Orkenise.

«Viens, la main dans la main, trouver un clair vallon

Tu auras pour fermail de ton col mes doigts blêmes,

A orfévrer nos cheveux d'or, ô toi que j'aime.

Nous nous aimerons à en perdre le baptême.»

Dans les vergers de la contrée d'Escavalon,

Les filles ont pleuré, chaque année, leur méprise.

Au val, les bras sont las, les chevelures grises;

Ces lourds joyaux de cet orfèvre d'Orkenise!..

Ах, мастер-ювелир, красив и молод он!

Девчонки, что ни ночь, грустят и слезы прячут,

Про гостью позднюю с подружками судачат,

Влюбленную в того, по ком так горько плачут.

«Пойдем рука в руке, найдем цветущий склон,

Вот золото волос, вот серебро запястий,

Огрань мой поцелуй и отчекань мне счастье —

Любовь заменит все: крещенье и причастье».

Ах, мастер-ювелир, грустит Эскавалон,

Девчонки, что ни год, не знают утешенья.

Померкло золото, утихло искушенье, —

Как стали тяжелы все эти украшенья!

Par les portes d'Orkenise

Veut entrer un charretier.

Par les portes d'Orkenise

Veut sortir un va-nu-pieds.

Et les gardes de la ville

Courant sus au va-nu-pieds:

«— Qu'emportes-tu de la ville?»

«— J'y laisse mon cœur entier».

Et les gardes de la ville

Courant sus au charretier:

«— Qu'apportes-tu dans la ville?»

«— Mon cœur pour me marier».

Que de cœurs dans Orkenise!

Les gardes riaient, riaient,

Va-nu-pieds la route est grise,

L'amour grise, ô charretier.

Les beaux gardes de la ville,

Tricotaient superbement;

Puis, les portes de la ville,

Se fermèrent lentement.

В славный город Оркенизу

Верхового путь ведет.

Славный город Оркенизу

Покидает нищеброд.

«Что несешь?» — пытают стражи

Нищеброда у ворот.

«Все я здесь оставил, стражи,

Даже сердце», — молвил тот.

«Что везешь?» — пытают стражи

Верхового у ворот.

«Я везу невесте, стражи,

Только сердце», — молвил тот.

Что за город Оркениза!

Бравых стражей смех берет.

Верховой, твой путь неблизок,

Склизок путь твой, нищеброд.

Мало дел у бравой стражи,

Невелик ее доход;

На продажу вяжут стражи[29]

Да судачат у ворот.