Мост в прошлое, или Паутина для Черной вдовы

Сибирь

Маша шла по грязному тротуару, то и дело поскальзываясь на высоких каблуках сапожек, и временами смотрела через плечо назад. Неприятное чувство, что за ней наблюдают, не отпускало вот уже несколько месяцев. Еще летом прошлого года в магазине к ней прицепился странного вида парень, хватал за рукав и нес какую-то ерунду, а когда Маша, не желавшая скандала и повышенного внимания к себе, выскочила на улицу, последовал за ней. В такие моменты она давно приучила себя не бежать, а останавливаться и давать отпор. Так всегда учил их заведующий отделением – не показывать спину, а демонстрировать готовность к отпору. Силы сегодня были приблизительно равны – парень казался щуплым и несильным, так что Маша, несмотря на каблуки, вполне рассчитывала, если что, справиться. Но тот просто остановился напротив, когда Маша, развернувшись, посмотрела ему в глаза, и, постояв минуту-другую, бросился наутек. Она только плечами пожала и пошла своей дорогой, однако через пару недель снова наткнулась на него, а потом еще раз и еще. Постепенно она привыкла, а через какое-то время парень вроде как исчез, но ощущение чужого пристального взгляда за спиной осталось. Он возникал еще несколько раз, и как раз в те моменты, когда Машин муж бывал в отъезде. Возможно, это было простым совпадением.

Сейчас Маша тоже чувствовала на себе этот взгляд, но, сколько ни вертела головой, поймать в поле зрения его обладателя так и не смогла.

«Хорошо, что Женька приехал, – подумала она, поправляя сползающую с плеча сумку. – Мне с ним хотя бы не так страшно».

Однако приезд Хохла – такой неожиданный, без предупреждения – показался ей странным. Как и то, что в ответ на предложение позвонить Марине он только махнул рукой и перевел разговор на другую тему.

Настораживало и отсутствие звонков от самой Марины. Последний раз они общались примерно месяц назад, а перед этим – в день рождения, который отмечали в один день. Марина тогда показалась Маше какой-то усталой, голос звучал глухо, а это всегда являлось следствием ее плохого самочувствия и настроения. Но на все вопросы она отвечала уклончиво, а потом и вовсе перешла в наступление, начав спрашивать Машу о ее состоянии, а подобная тема всегда вызывала только неприятные ассоциации. И было странно, что Коваль, прекрасно об этом знавшая, вдруг повела себя таким образом. Словом, Маша только укрепилась во мнении о том, что с подругой что-то не в порядке, оставалось только добиться от Женьки хотя бы косвенного подтверждения.

Она аккуратно, почти неслышно открыла замок входной двери, на цыпочках вошла в прихожую и прислушалась. Нет, тихо, видимо, Женька еще спит с дороги. Маша сняла шубку, сбросила с ноющих ног сапоги и пошарила рукой под выступавшим в коридор полукругом дивана в поисках тапочек.

– Ты их в кухне скинула, – раздался голос Хохла, и Мышка, вздрогнув всем телом от неожиданности, разогнулась:

– Фу, напугал! Не спишь уже?

– Да сколько ж можно? – Он вышел из кухни, потягиваясь, и бросил тапочки под ноги Маше. – Долго гуляешь, девушка.

Она только фыркнула, ничего не отвечая, и в глазах Хохла прочла недовольство.

– Чай будешь? – как будто она пришла в гости, осведомился Женька, и Маша кивнула:

– Буду, замерзла.

Пока он колдовал в кухне с чайниками и нюхал разные сорта чая в коричневых пергаментных пакетиках, коих у Машки в шкафу обнаружилась целая батарея, она успела переодеться, вымыть руки и подобрать волосы наверх большой заколкой-крабом. Женька, увидев, как она садится за стол и вынимает из кармана халата сигареты, поморщился – слишком уж Маша в последнее время напоминала ему Марину. Или это просто он хотел в каждой женщине видеть ее?

Приземлившись напротив с кружкой крепкого черного чая, Хохол поинтересовался:

– Твои-то надолго в Бельгию?

– На две недели, – откликнулась она. – А что?

– Я у тебя пока перекантуюсь, ничего? Если стесню – скажи, я не в претензии.

– Ужасно стеснишь, – без тени улыбки ответила Маша, затягиваясь ментоловым дымом, и Женька удовлетворенно кивнул:

– Прекрасно. Тогда с меня – кухня, с тебя – покупка продуктов, раз уж ты все равно на улицу ходишь.

– Не вопрос. Но скажи… – она многозначительно умолкла, однако Женька уловил суть вопроса:

– Не бойся, Машка, все чисто. Я не в бегах, не в розыске, никто за мной не ходит, все в порядке. Да и не приволок бы я к тебе такой груз, тебе своего хватает вполне.

Маша, кажется, устыдилась своего вопроса. Зная Хохла много лет, последнее, в чем она могла бы его заподозрить, было желание причинить ей – вольно или невольно – какой-то хотя бы минимальный дискомфорт.

– Убедил. Ты знаешь, так, наверное, даже лучше… – Она перевела взгляд в окно, где уже стемнело и зажглись фонари. – Я хотя бы одна не буду. Совсем стало невыносимо. Раньше ждала этого одиночества как самого желанного подарка, а теперь, получив, не знаю, что с ним делать.

Женька подпер кулаком щеку и внимательно вгляделся в ее бледное лицо. Машка ощутимо страдала – и это не было связано с физическими проблемами. У нее в голове происходило что-то, чем она не хотела – или не могла – поделиться с ним.

– Мань, а ты чего это завела такую песню? Случилось что? Ну, так прямо давай, не крутись около.

Она только покачала головой:

– Ты не поймешь. Не обижайся, Женька, но у тебя все просто и прямо, как паровозные рельсы. А у меня, к несчастью, вечно какие-то перегибы и закоулки.

– Да уж! В закоулках-то вы преуспели на пару с Мариной Викторовной! – не выдержал он, и Машка насторожилась:

– Это ты о чем?

– Так, о своем.

– Поругались? – сочувственно спросила Маша, прекрасно знавшая крутой нрав и тяжелый характер подруги, с годами не становившиеся мягче и легче.

Хохол только пожал плечами и как-то неопределенно мотнул головой, и это могло значить что угодно – и нет, и да. Он не особенно хотел выглядеть сопливым мальчиком, которого любимая девочка послала к черту, ибо в его возрасте смешно уже не справляться со строптивой женщиной. Однако все, кто когда-либо знал Марину Коваль, признавали – не было таких мужиков, кто способен был бы подчинить ее и заставить окончательно смириться и покориться. Даже ее первый и горячо любимый муж Егор Малышев, человек с сильной волей и непростым характером, и тот не мог сказать, что Марина принадлежала ему до конца. Она безумно любила его, но если было нужно, могла пойти вопреки его воле и настоять на своем. Женька же Влащенко, матерый уголовник с приличным тюремным «стажем», вообще порой казался себе слабым и нежизнеспособным щенком, которого хозяева не утопили из жалости. Марина умела так посмотреть, что ему не нужно было слов – он поджимал хвост и позорно уползал в конуру, кляня себя за слабость и понимая, что стоит ей поманить пальцем, как он забудет про гордость и амбиции и поползет за ней на брюхе. Пару раз Женька взрывался, уходил, уезжал, заводил любовниц – но все заканчивалось, стоило ему хотя бы случайно увидеть Марину. И она, к его великому несчастью, тоже прекрасно знала, что не потребуется особенных усилий, чтобы вернуть сбежавшее «домашнее животное», как сам Хохол называл себя в моменты злого отчаяния. Марина была его болезнью, его наркотиком, страстью, которая не проходила, а лишь усиливалась с годами.

– Жень… – Мышка коснулась рукой его плеча. – Ну, брось ты. Знаешь ведь – куда она денется?

– Она-то? – хмуро усмехнулся Хохол. – А то ты не знаешь, что ей стоит только бровью дернуть, как вокруг сразу толпа желающих!

– О, ревность? – мягко подколола Мышка. – Как будто ты не знаешь, что все эти увлечения и дерганья бровями – пустые забавы, не больше! Маринке просто важно убедиться в том, что она до сих пор желанна и интересна еще кому-то, кроме тебя, вот и все.

Хохол недоверчиво посмотрел на нее.

– Да? А тебе вот важно, нужна ли ты еще кому-то, кроме мужа?

– Мне это безразлично. Я всегда была спокойна и равнодушна к мужскому вниманию. Да, поклонники были, и сейчас еще попадаются, но мне это как-то все равно.

– Ты вообще странная, Машка. Не разберешь тебя. А мне эти все разборки – вот где! – Хохол энергично провел ребром ладони по горлу. – Добро бы – наедине, так ведь нет – она пацана вынуждает слушать и смотреть. И пьет опять.

– А Грег что?

– А он умнее нас обоих, по ходу. Посмотрит как на придурков – и пошел к себе, за комп сел и давай дома обставлять.

– Какие дома? – удивленно застыла Мышка, не донеся сигарету до губ.

– Виртуальные, – хмыкнул Женька, отобрав у нее сигарету и сломав пополам. – Программу мы ему для компа купили такую – дизайн интерьера, вот он и развлекается. Вбил в голову, что будет дома строить, как Малыш покойный. Видно, кровь водичкой-то не разбавишь.

– Ты с таким сожалением говоришь, словно хочешь, чтобы он был таким, как вы, – с мягким укором проговорила Маша и, взяв новую сигарету, отодвинулась на безопасное расстояние.

– Нет, конечно. Куда – как мы? В бегах остаток жизни? С чужими именами, с левыми паспортами? – невесело усмехнулся Женька. – Думаешь, это просто? Так и трясусь каждый день – а ну, как кого знакомого занесет в наши края? И ведь заносит же! Заносит, не поверишь! Лондона мало им! Нет – прутся в Бристоль, как намазано там чем!

– Что – снова кто-то появлялся? – с тревогой в голосе спросила Маша, и Хохол кивнул:

– Не поверишь – наш раззолотой племянник Коленька.

Маша почувствовала, как сердце уехало куда-то вниз и даже биться стало реже. Хохол не был в курсе того, что сделал Маринин племянник после того, как Женька вывез едва живую Коваль с годовалым ребенком в Англию, похоронив перед этим с помпой какую-то загримированную проститутку. Потому что если бы знал… Об этом страшно было даже подумать.

– И… что? – с опаской спросила она, боясь выдать себя и то, что знает о племяннике Марины.

– А что? Едва успел Маринку с Грегом в магазин затолкать, сам следом – и дверь подпер, – Женька встал и потянулся, как после сна. – Она его даже не сразу увидела, а я потом аккуратно следом прошел, до отеля проводил. Он один приехал, без семьи. Я еще пару дней у отеля светился, все смотрел, с кем и куда Колька ходит. Встречался он с каким-то мужиком, по виду – не инглиш, скорее русский, может, эмигрант какой.

Хохол щелкнул кнопкой чайника, плеснул заварки в большую кружку. Маша молчала. Ей очень хотелось рассказать Женьке все, что она узнала в свой последний визит в их город от Виолы. Но умом она понимала – нельзя, потому что Женька сразу же рванет туда и вобьет Марининого племянника в землю по пояс, а то и выше – за предательство, за то, что Николай так легко поддался на мелкую провокацию и оговорил тетку, давшую ему в жизни все – работу, деньги, даже дом. Маша знала и то, что Маринин отец, старый журналист Виктор Иванович Коваль, отказался от старшего внука, запретив тому упоминать об их родстве. Она поддерживала это решение старика, хотя глубоко внутри жалела запутавшегося Николая. Но это чувство слегка поутихло, когда Виола предъявила ей факты – запись пресс-конференции Николая и несколько газетных заметок на ту же тему. Отвращение захлестнуло Мышку, когда она увидела на экране потеющего и красного от напряжения Кольку, говорившего такое, за что не только по воровским, а и по человеческим законам полагалось нечто ужасное. «Бедная Маринка, – подумала она тогда, вертя в руках пульт. – Все для него сделала, родным считала, дело дала – а он…»

Ветка тогда по секрету сказала Маше, что Колька потом приезжал к ней, валялся в ногах и просил избавить от кошмаров, мучивших его ночами.

– Гнида! – выпуская ноздрями дым, гневно вещала ведьма, расхаживая по комнате в своем белом полупрозрачном одеянии. – Как можно?! Ведь она его вытянула из болота! Все дала, все! А этот паршивец…

– Вета, а ты ж вроде встречалась с ним… Или нет? – осторожно спросила Мышка, раскуривая сигару, к которым в тот период жизни испытывала странную тягу.

– Или да, – Ветка резко остановилась перед ее креслом и выдохнула дым. – Но что это меняет?! Что?! Я Маринку любила – и люблю до сих пор, не могу простить, когда вот так – с ней! И не позволю никому!

Это уже была прямая угроза самой Маше. Ветка до сих пор не могла простить ей странного и очень быстрого сближения с Мариной, постоянно подозревала в чем-то большем, чем просто дружба. Маша первое время оправдывалась, приводила какие-то доводы, потом устала и махнула рукой, позволив ведьме думать все, что той заблагорассудится.

Маша всегда тяготилась этими поездками, но вовсе не потому, что не хотела выполнять просьбу подруги и проведывать могилу ее мужа. Ей трудно было оказываться в доме Беса и Ветки, отношения с которыми сложились не особенно дружеские. Открытого конфликта, разумеется, не было, но напряжение чувствовалось постоянно. При этом стоило только Маше заговорить о гостинице, и оба в голос начинали обижаться и вынуждали ее сдаться. Но моральный дискомфорт все равно преследовал. Единственной отдушиной всегда оставалась домработница Даша, перебравшаяся от Марины к Ветке и Бесу. Вернее, перебралась-то она сперва к Николаю, но потом, после всего, не смогла остаться и видеть каждый день человека, оговорившего Марину, которую Даша считала чуть ли не дочерью, которой у нее никогда не было. Не умея скрывать эмоций, Даша через какое-то время все же попросила расчет и стала работать у Виолы, искренне привязавшись к ее больному приемному сыну Леше. Мальчик благодаря усилиям домработницы начал набирать вес и крепнуть физически, и Ветка с Бесом не могли не отметить этого.

Маша старалась провести с домработницей больше времени – общаться с душевной и отзывчивой женщиной было куда проще и приятнее, чем с холодной, отстраненной и высокомерной Виолой. Да и сама Даша, находя в лице гостьи новый объект заботы и повышенного внимания, старалась заходить в ее комнату как можно чаще, и всегда не с пустыми руками. От ее булочек, пышек, слоек и пирогов Маша чувствовала себя распухающей, как тесто на опаре.

Хохол, кстати, был в курсе непростых отношений Мышки и Виолы – всякий раз, вернувшись, Маша писала Марине длинные, обстоятельные письма, больше напоминавшие рассказы, полные эмоций, личных ощущений и наблюдений со стороны. Женька, от которого жена не скрывала ни своей просьбы, ни следовавших за ее выполнением отчетов, тоже читал их. Он-то как раз отлично понимал причину и мотивы такого поведения Виолы – она просто исходила от ревности, истекала ею, как зрелый персик соком, не могла пережить, что у Марины появился еще кто-то, с кем она делится сокровенным. Эта ревность усилилась стократно, когда выяснилось, что Коваль жива, и Мышка тоже знала об этом, а не только она, Ветка. Это явилось для ведьмы таким ударом, вынести который она не могла. Разумеется, подобное открытие не добавило Мышке любви и хорошего отношения со стороны Виолы, однако и впрямую конфликтовать та не решалась, понимая, что этим может настроить против себя Коваль, которую всегда было выгоднее и спокойнее иметь другом, чем врагом. Даже Бес, неоднократно пытавшийся прижать «к ногтю» строптивую родственницу, все-таки каждый раз опасался последствий, хотя и знал, что Марина не станет мстить двоюродному брату мужа. И только Хохол знал истинную причину бездействия жены – та просто-напросто брезговала связываться с непорядочным и мелочным Гришкой.

– Жень… – Мышка решила отвлечь Хохла от мыслей о племяннике Марины, чтобы ненароком не дать понять своего истинного отношения к нему и не заставить Женьку задавать ненужные вопросы. – Скажи… ты скучаешь? Ну, в смысле – по России скучаешь, по дому?

Хохол усмехнулся и потянул к себе заварник.

– По дому? А он был у меня – дом-то этот, по которому надо скучать?

– Ну а как… – растерялась Мышка, не сразу поняв, куда клонит Женька.

– А вот так, Марья. Своего дома – понимаешь, такого, чтоб мой, собственный, устроенный так, как я хочу, – у меня никогда не было. Всю жизнь в каких-то приживалках – то у Строгача, то у Маринки потом. Это был дом Малыша – и от этого никуда невозможно было спрятаться, изменить никак нельзя. Я однажды заговорил про ремонт – так думал, она меня на куски порвет. Мол, как ты смеешь, это дом моего мужа – а муж уже больше трех лет мертв был. Устроила дом-музей, понимаешь. – Хохол потер шею и продолжил с плохо скрываемой досадой: – Я ведь и там, в Англии этой, живу в его доме – прямо рок какой-то, куда ни глянь – всюду он.

– Жень… Но ведь Егора нет уже так давно. И Маринка носит твою фамилию.

– Много от этого изменилось, ага.

Сарказм не укрылся от Мышки, и она попыталась спорить, однако тщетно. Хохол имел на этот счет свою версию, отступать от которой не собирался, да и не имело это особого смысла. Марина, хоть и вышла за него замуж, и даже сняла обручальное кольцо Малыша, с которым не расставалась, но все равно ухитрилась внутри остаться женой Егора. Женька понял это совершенно четко и постарался даже смириться, но с годами обида не убывала, а всплывала в неожиданных моментах, заставляя Хохла вытворять не самые благовидные вещи. Он потом жутко стыдился собственной несдержанности, но ничего не мог поделать с этими вспышками ярости и ревности к мертвому человеку.

– И вообще, Марья, давай-ка мы с тобой эту тему закроем. Не хочу об этом, – хмуро подытожил он, и Мышка согласно кивнула.

У нее в голове крутился еще один вопрос, который ей нестерпимо хотелось задать Женьке, но она отлично видела его состояние и понимала – нет, не сейчас, позже. Но она непременно задаст его, потому что неудовлетворенное любопытство разъедает изнутри, как ржавчина.

– Ты не представляешь, как я рада, что ты приехал, – искренне призналась Мышка, глядя на закурившего Хохла.

– С чего бы?

– А просто так. Я давно вас не видела.

– Так чего не приезжаешь?

– Боюсь притащить вам неприятности.

– Неприятности, Машка, это наше второе имя, – усмехнулся Женька. – Они всегда с нами, эти неприятности. И твой приезд вряд ли добавил бы нам еще что-то.

– Ой, а помнишь, как я к вам как-то после Нового года сразу прилетала? Вы еще тогда жили дома, и у вас Жорка гостил? – вдруг вспомнила Маша, и хмурое лицо Хохла разгладилось и озарилось улыбкой.

Это была веселая история, коих в жизни случалось куда меньше, чем грустных, страшных и трагичных. Мышка тогда прилетела к ним второго января, страдая от совокупности похмелья, головной боли и гипертонии. Женька обнаружил ее в аэропорту на скамье и чуть не зарыдал от смеха – видок у Марьи был точь-в-точь как у Коваль с глубокого похмелья. Те же черные джинсы и водолазка, черные волосы до плеч, большие солнечные очки посреди зимы, распахнутая норковая шуба и высокие сапоги, правда, Машка предпочитала шпильки, а не плоскую подошву. Женька донес ее вместе с чемоданом до машины, уложил на заднее сиденье, совсем как Марину, сунул термос с горячим чаем:

– Будет плохо – ори, остановлюсь.

Однако Мышка помотала головой, стянула очки с ненакрашенных глаз, обведенных естественной синевой, улеглась удобнее и уснула.

В итоге Женька с Марьей оказались единственными убежденными трезвенниками в доме на долгие восемь дней. В гостях как раз был Жорка – приятель Хохла и весьма известный шансонье, и вот вдвоем с Мариной они и расслаблялись. Мышке и Женьке оставалось только присматривать за этой парочкой, чтобы не бросили зажженную сигарету мимо пепельницы, да заставлять их хоть иногда поесть. Машка с удовольствием заменила отпущенную отдохнуть домработницу Дашу, готовила на всех, а Хохол исполнял функции носильщика и уборщика. Но самым забавным было даже не это…

Однажды вечером, когда Марина и Жора были еще практически трезвы, за столом завязался разговор, и Мышка, вспомнив свою медсестринскую практику, рассказала случай про пивную бутылку и указательный палец. Эта, в общем-то, «бородатая» история, неоднократно уже растиражированная известными и не очень юмористами, с завидной регулярностью повторялась пьяными в разных городах. И надо же было Машке именно об этом рассказать… разумеется, Жорка решил проверить это на собственном опыте. Чем закончилось, объяснять не нужно – палец певца надежно застрял в горлышке бутылки под оглушительный хохот Марины.

– …мать твою! – расстроенно протянул Жорка, разглядывая конструкцию из бутылки и пальца. – И что теперь делать?

– В больницу ехать, – мрачно констатировал Хохол.

– Да ну на фиг! Щас, гляди… – И не успел никто среагировать, как Жора со всей силы бабахнул бутылку о край стола.

Стекло разлетелось, попутно глубоко порезав певцу палец и ладонь. Кровь полилась, как на скотобойне – у пьяного человека она сворачивается куда медленнее. Это еще хорошо, что совершенно трезвая Машка крови не боялась и навыками оказания первой помощи владела прекрасно. Вдвоем с Хохлом они перевязали незадачливого экспериментатора, который, кстати, мгновенно протрезвел, и Машка печально уронила:

– Это еще хорошо, что я про лампочку не вспомнила.

– Про какую лампочку? – морщась от боли, переспросил Жора, но Хохол, выразительно показав Машке кулак, предупредил:

– Только открой рот – получишь. Лампочку я уже не переживу.

Они хохотали над этим случаем еще долго, а Мышка, видя выступления Жоры по телевизору, всякий раз вспоминала его растерянное лицо и бутылку на указательном пальце.

– Да-а, – протянул Хохол, слегка взбудораженный воспоминанием о забавном моменте. – Скажи, Машка – хорошее было время, правда? Хоть и крови было много, и тревоги постоянной. Но Маринка моя была, понимаешь? Моя!

Мышка снова насторожилась – уже не первый раз за сегодняшний день Женька заводил этот разговор, и это было подозрительно. Что-то произошло между ним и Коваль, что-то такое, что заставило Хохла проделать такой путь до Сибири. Она спрыгнула со своего «насеста» на разделочном столе и подошла вплотную к опустившему голову Женьке. Коснувшись его волос, Маша прошептала:

– Жень… ну, что происходит, а? Я же вижу – у тебя внутри все болит. Скажи мне, ведь знаешь – от меня никуда не уйдет, и Маринка не узнает. Ну, нельзя же так себя сжирать…

Хохол прерывисто вздохнул, взял Машкину руку и прижал к лицу. Ему очень хотелось поделиться с Мышкой своей болью, но где-то внутри сидело опасение – а что, если эта информация окажется небезопасной для ее обладателей? Кто знает, как повернется жизнь дальше? Вдруг все, что он скажет, в какой-то момент начнет работать против Мышки? Ведь даже сейчас, по прошествии стольких лет, все, что связано с Коваль, продолжало быть опасным. Но, с другой стороны, у Хохла больше не было человека, с которым можно поделиться и быть уверенным в том, что поймут и не осудят. Мышка умела абстрагироваться от своей дружбы с Мариной и трезво оценить ее поступки, и зачастую это вызывало у Коваль если не гнев, то чувство обиды. Машка не умела принимать ее сторону безоговорочно, всегда видела, в каком моменте Марина повела себя неправильно или сказала не то, что нужно. Хохол же всегда мог рассчитывать на понимание, если только сам при этом не наворотил лишнего.

– Понимаешь, Марья… Она в последнее время совсем с катушек поехала. Пьет, гуляет ночами напролет, где и с кем – не говорит. Пацан переживает, нервный стал, дерганый – слова не скажи. А ей – хрен по деревне, является под утро, но иной раз трезвая совсем, прикинь? «Где была?» – «Пошел на фиг, не твое дело». Ну что мне – бить ее? Пробовал – не работает. А у меня потом такой осадок – как навоза нажрался.

Это как раз Мышка понимала. Попытки Хохла воздействовать на жену физически никогда не заканчивались успехом, скорее наоборот. Коваль вытирала кровь с разбитых губ, окатывала мужа ледяным взглядом, от которого тот испытывал желание забиться под диван, и уходила. В доме воцарялась тишина, и длилось это ровно столько, сколько Хохол был в состоянии выдержать. Недолго, в общем. Он чувствовал свою вину, свою ничтожность от того, что поднял руку на женщину, мчался за цветами, устраивал примирительные ужины и свидания – словом, как мог, зализывал и заглаживал вину. Коваль же и в голову не приходило обидеться или разозлиться – она слишком хорошо знала человека, с которым жила, и знала, как и куда надавить, чтобы превратить агрессивного волка в виляющую хвостом болонку. Женька злился, но всякий раз покорно исполнял свою роль в давно отрежиссированном и многократно обкатанном спектакле. Через время все повторялось снова, потом еще и еще…

– Вот ты неглупая баба, Машка, – закуривая очередную сигарету, проговорил Хохол. – Ну, скажи – ей чего не хватает? Что такое я еще должен сделать, чтобы она хоть раз восприняла меня всерьез, а? Чтобы без этого своего снисхождения вечного, без оглядки на то, что у нее там было с Малышом? Никогда не думал, что покойник будет так лезть в мою жизнь, в нашу жизнь!

– Женя…

– Погоди, не перебивай! Накипело – взорвусь… Вот ты мне объясни – я разве что плохое ей когда сделал? Разве я ее не любил, не жалел, не берег? – И в этом месте Мышка вдруг отчетливо поняла – он говорит в прошедшем времени. В прошедшем – как будто все закончилось. – Я ведь на все для нее готов, на все – только скажи. Да и говорить-то не всегда надо. И разве я так уж много прошу взамен? Ведь самую малость же – чуть-чуть тепла и понимания. Мужику-то много и не надо – только уверенности в том, что он нужен.

Хохол замолчал, а Мышка подумала, что если такой уверенности нет изначально, то уже вряд ли когда-то она появится. Любовь и уважение нельзя выпросить, выбить – их можно только вызвать сразу, в какой-то один момент, или уже никогда не вызвать. Хохол ошибался насчет отношения Коваль к себе – она любила его, дорожила им, но не в той мере, в какой, наверное, это ему виделось в идеале. Но Мышка отчетливо понимала и то, что Марина вообще другая, она неспособна быть просто женщиной, женой, матерью, она никогда не умела этого. И то, что было между ней и Хохлом сейчас, как раз и являлось тем максимумом, на который она была вообще способна, если не больше. Но почему-то в рассказе Хохла не хватало какой-то детали – Маша почувствовала это, потому что не верила в то, о чем Женька рассказал, что это происходило постоянно и вряд ли могло являться причиной его отъезда. Но не хочет говорить – не тянуть же клещами…

– Женька, я так устала – с ног валюсь, – призналась Маша вслух. – Может, отдыхать будем, а?

– Ты ложись. А мне-то еще рано – разница во времени ого-го какая, все равно не усну.

Маша побросала в раковину чашки, протерла стол и пошла к себе, подхватив под мышку ноутбук, а Хохол, щелкнув кнопкой чайника и сыпнув в кружку заварки из пачки, снова взялся за сигарету. Мысли о Марине никак не хотели покидать его голову, он уже клял себя за несдержанность и за то, что вспылил и уехал, даже не сказав, куда. Но изнутри поднималась обида – он прекрасно знал, что обрывать телефон, разыскивая его, Коваль ни за что не станет.