Мотив меча, брошенного в озеро: Смерть Артура и смерть Батрадза

5. Знамение руки

Много вопросов вызывает мотив загадочной руки, выпростанной из озера, чтобы схватить Эскалибор. Новые данные, которые мы собрали в ходе настоящего исследования, побуждают нас рассмотреть эту проблему под несколько иным углом зрения, т. е. задаться вопросом о природе исконного знамения, приведенного в действие броском меча. Напомним, что когда нарты бросили в море чудовищный меч Батрадза, «поднялись волны и ураганы, море забурлило, затем стало кровавого цвета». Содержал ли симметричный ирландский вариант соответствующие проявления? Не будет удивительно, если мы предположим, что Черный-из-Волшебной-Долины, второй из коней Кухулина, бросившись в черное Озеро в Muscraigé Tiré, заставил забурлить его воды! Из этого следует допустить, что артуровский романист сам заменил первоначальный сверхъестественный знак более «современным» символом, более «значимым», более «христианским». А. Миша в уже упомянутой статье очень изобретательно предлагает видеть в этой таинственной руке «обратное и симметричное» заимствование из финальной сцены Queste del Saint-Graal, где после смерти Галаада [Galaad] с неба спускается рука, чтобы схватить Сент-Вэссель [Saint-Veissel] и копье и унести их навсегда206. Эта точка зрения вполне правдоподобна; мы просто ставим вопрос, является ли уверенная отсылка к финальному появлению в Queste абсолютной и обязательной. Рука как проявление божественного присутствия представляет собой темусимвол, широко используемую в Ланселоте в Прозе; только Queste добавляет еще два примера к эпизоду, указанному А. Миша: таково видéние Эстора [Hestor] и Говэна [Gauvain], которые «заметили, как из двери часовни показалась до локтя рука, покрытая алым бархатом… На этой руке висела не очень богатая уздечка и держала она в кулаке большую свечу, которая очень ярко светила…»207. А Ланселот в замке Грааль, не видел ли и он, как к нему явилась «охваченная пламенем рука», которая выбила у него из рук меч?208 Напомним также эпизод из Честного Ланселота, который мы рассмотрели выше, в котором Галеота и Элию Тулузского внутри часовни преследует рука, вооруженная мечом209. Если, таким образом, наш автор ввел от себя в исконную схему мотив руки, он с таким же успехом мог его почерпнуть в том или ином из этих его появлений210; по нашему мнению, он скорее позаимствовал тему или вновь использовал образ, чем скопировал пассаж.

Впрочем, то, что во всех этих появлениях в Ланселоте в Прозе мы имеем дело с литературным и романическим использованием очень распространенного в христианской иконографии мотива, не вызывает никаких сомнений211; комментарии, которые следуют за всеми этими появлениями, дают этому самое очевидное доказательство212, и несомненно, что все эти появления не могли не пробудить в сознании читателя или слушателя воспоминания о подобных скульптурных изображениях, о подобных мозаиках или картинах, образах Бога. «Рука, — пишет Дидрон, — является своего рода монограммой в пользовании скульпторов и художников»213.

Однако очевидно, что мы не должны сводить все возможные источники романиста к указанным выше ссылкам. Мотив волшебной руки, в действительности, появляется в трех первых Продолжениях Персеваля. В Первом Продолжении Говэн укрывается во время ночной бури в часовне: «Через отверстие над алтарем, / Видит он, как появляется черная рука, / Которая весь свет погасила»… Слышится чей-то голос, и Говэн в ужасе убегает. И рассказчик тогда комментирует: «Это знак грааля»214. Во Втором Продолжении Персеваль находит, в свою очередь, «под деревом с горящими свечами» часовню; он входит внутрь, и внезапно «Черная рука до локтя / Появилась за алтарем; / Ярко горящая свеча / Потухла и не стало видно ничего». Девушка, которую он немного позже повстречал, объяснила ему: «…это знак / Святого Грааля и копья»215. Персеваль возвращается в Третьем Продолжении (Манессье) в эту часовню; он снова видит «руку, черную до локтя», с которой он должен сразиться; победив ее, он понимает, что на этот раз речь шла о руке дьявола216. Какими бы ни были связи между эти руками и этими предплечьями с таковыми в Честном Ланселоте и Queste, нам они представляются имеющими больше отношения к фантастике, чем к чудесам, больше к демоническому, чем к божественному; нам они кажутся пришедшими из другой, не библейской вселенной. Ж. Маркс, который проанализировал в Артуровской легенде и Граале приключения Персеваля в часовне, пишет: «Как не признать в этой черной скрюченной руке столь частые в галльских и ирландских сказках появления такого рода?»217. Он приводит в качестве примера мабиноги о Пуйле, Принце Дивета, где Тейрнон [Teyrnon] сражается с рукой, которая, проникнув через окно, пытается схватить новорожденного жеребенка218. Такова и огромная чудовищная рука «тени», которая пугает охрану уладских героев в замке Куроя: «И тогда тень протянула руку к Лоэгере. Рука эта была так длинна, что она прошла над тремя стенами, которые разделяли сражающихся во время обстрела друг друга, затем она схватила Лоэгере; каким великим и знаменитым ни был Лоэгере, рука противника держала его так, как держала бы годовалого ребенка»219. Не следует забывать при рассмотрении этого мотива руки об очень важной роли, которую играет эта часть человеческого тела в ирландских сказках. Разве меч Кухулина не отрубает правую руку Лугайда? Разве не отрубают в отместку правую руку у трупа героя? У Нуаду сереброрукого, короля и вождя Tuatha De Damann рука была отрублена во время первой битвы при Мойтуре; «это Сренг [Sreng], сын Сенганда [Sengand] ему ее отрубил. Позднее Диансехтврачеватель [Diancecht] сделал ему руку из серебра, которая имела ловкость и силу всех рук; ему помогал кузнец Кредне [Credné]… Нуаду не был больше королем с тех пор, как потерял руку»220. Можно ли выдвинуть более убедительный аргумент в пользу магического символизма, связанного с рукой, чем лишение короны вследствие потери этого органа?

Рука как проявление и видимый знак невидимого сверхъестественного существа, таким образом, является как кельтским и языческим, так библейским и христианским; символ принадлежит как народной образности кельтов, так и иконографии соборов. Внедрение этого элемента в мотив меча, брошенного в озеро, если оно имело место, могло быть произведено в результате заимствования из Продолжений Персеваля221 или из свода Ланселота в Прозе, так же как и из единственной финальной сцены Queste. В конце концов, ничто a priori не противоречит тому, чтобы признать руку в исконном кельтском рассказе знамением, проявляющимся при броске меча в озеро. То, что в романе XIII в. существовало совпадение между кельтской формой и христианским иконографическим мотивом вовсе не отрицает гипотезу о его присутствии в исконном мифе; это сходство облегчало христианизацию, которая недвусмысленно проявляется в артуровском рассказе. Кельтский элемент тем более легко поддавался этому окрашиванию, что существовало предварительное полное формальное соответствие между обоими элементами. Таким образом, мы не думаем, что речь здесь идет о персональном изобретении автора, который бы своим высочайшим мастерством, благодаря двойному (языческому и христианскому) прочтению, создал хрупкий сплав мифа и мистики. Слишком изобретательный диалог, слишком совершенное совпадение!

Следовательно, мы склоняемся к мысли, что рука является неотъемлемой частью кельтской схемы. Но имеем ли мы право развивать эту гипотезу и пытаться «реконструировать» исконную сцену? Здесь, несомненно, есть риск, но, по крайней мере, нас нельзя будет упрекнуть в том, что мы не довели наше исследование до границ возможного.

Смертельно раненый Кухулин просит разрешения отправиться к озеру утолить жажду. «Он напился воды и искупался в озере, сжимая живот рукой, вот почему озеро на равнине Муртемне называется Озером Lamrath, т. е. благодеяния руки»222. Наш анализ грозовой природы ирландского героя ретроспективно проясняет это поглощение жидкого элемента: утоляемая жажда и купание совершенно логично вписываются в тот же парадигматический ряд, что и чаны с водой, снег и нырянье в реки Ирландии. Более того, последнее желание Кухулина странным образом перекликается с предсмертной волей Батрадза в варианте b, варианте, аналогичном Убийству Конхобара. Еще более удивительным, может быть также, более решающим, является название озера: Lamrath, Благодеяние руки. Читатель знает, что подвиги Кухулина были увековечены на ирландской земле посредством «географизации» мифов; топонимия Ирландии, таким образом, представляет собой своего рода каталог или указатель ее эпической литературы. И, наверняка, объяснение Lamrath, каким бы наивным бы оно ни было, может быть подтверждено этой систематически и преимущественно этиологической ориентацией. Однако это не мешает нам видеть расхождение в этимологическом комментарии, который нам предлагает рассказ XII в.: придать законную силу толкованию Lamrath, Благодеяние руки, благодаря купанию Кухулина, «сжимающего живот рукой», в этом есть фантазия, которую едва ли извиняет необходимость в пояснительной игре слов и которая напоминает неловкие попытки рационализации, предпринятые монахами Лейнстерской книги. Менее смешным, может быть, было бы его сближение с прозвищем Луга, божественного отца Кухулина, с прозвищем Лавада [Lavada] = Lamh-fhada, т. е. «длинные руки»223. Так ли абсурдно предположить, что в варианте, отмеченном в осетинском сказании о смерти Батрадза (вариант а), Кухулин, ирландский Батрадз, возвращает меч своему отцу Лугу «длиннорукому», бросив его в озеро Lamrath? Поскольку есть меч… тот меч, который кажется живым и который, в тот миг, когда герой умирает, выскальзывает из его руки, чтобы отрезать правую руку Лугайда. Забавно, но текст, которым мы располагаем, ничего не говорит относительно дальнейшей судьбы этого оружия; просто говорится, что голову и правую руку Кухулина «с его щитом» предадут земле в Таре. А меч? Ни малейшего упоминания… В этом случае велико искушение позволить воображению сделать выводы и отправить меч вдогонку за конями в глубины озера!224