Мототрек в ад

ЗAEЗД № 2 ДЖОННИ-ГРУСТНЯК, БРАТ "ВЕЧЕРНЕГО ЗВОНА"

— Чо за херов ужасняк, ты, блядь, страшный ты тип, — прорычал Кум (начальник тюрьмы значитца), — не понимаю, чо тебя гонит по жизни, хотя и могу понять причины, по которым ты это сделал — продолжает рычать он.

Джонни-Грустняк многозначительно промолчал…

— Вы быдляки, — все рычит и рычит вертухайская рожа — вы все просто скоты, — ублюдок ворчит, рычит и трясет за плечи высокого статного парня.

— Я могу уже топать, начальник? — Джонни-Грустняк смотрит свысока и слова, что называется, цедит сквозь зубы.

Джонни, конечно, красавчик, но от него веет какой-то холод, жуткий холод. Стальной взгляд, прямо Клинт Иствуд с его неподражаемой улыбкой.

Рост под два метра, косая сажень в плечах, жгучий брюнет с монгольскими скулами, чувственный рот, кривая улыбка и колючая щетина.

Джонни-Грустняк — парень с характером.

— Ты свободен, Джон, свободен, как негр в Африке, гуляй, Вася, жуй опилки, как говорят русские.

Тюремщик зырит в окно.

— Будь осторожен, следи за собой и тогда мы больше никогда не увидимся.

Джонни ухмыляется и трясет мерзкому типу вертухайскую лапу.

Джонни-Грустняк оттрубил от звонка до звонка шесть гребаных лет, шесть кругов ада.

Грохнул своего папашу.

Бугезфорд содрогнулся тогда… От ужаса и счастья…

Это чудовищное преступление (как ни крути оно все-таки преступление) каждую ночь крутилось в его мозгу как сладкое порно, охуительно сладкие грезы, ничего не скажешь.

Он просыпался в сахарном поту от грохота: «Джонн-и-и-и», ужасного грохота разрывающего изнутри его барабанные перепонки. Это был голосок его маленькой-милой-десятилетней сестренки. "Вечерний Звон" плакала и кричала у него в голове.

Джонни видел это, как будто все было как в песне Маккартни "Yesterday".

— Часто ли папа заставляет тебя сосать леденец? Маленькая девочка на больших руках старшего брата и слезы капают, капают в четырех глазах, у маленькой девочки и у здорового плечистого парня…

— Он говорит, что это леденец, — она всхлипнула пару раз, — но вкус не такой как у леденца.

Все проясняется, свет погас, туман рассеялся, красный и горячий туман ярости.

— Джонни — ЭТО жуткая гадость, — хныкает маленькая сестренка, писклявая и придавленная ужасом этой жизни, — как та противная брынза, которую мы ели на Рождество.

Джонни многозначительно молчит и знает, что делать дальше.

И это будет еще то…

Иезекиль, имечко как у того гребаного пророка, отец Джонни-Грустняка и "Вечернего Звона" был тухлый пьяный ублюдок, мучитель жены и детей.

Прекрасный день.

Джонни тащит за волосы этот кусок дерьма по центральной улице Бугезфорда — город вздыхает с облегчением.

И от улыбок девичьих вся улица светла. Истинно так.

Девочка Джиред Попец — мандюшка, изнасилованная Иезекилем когда ей было одиннадцать лет, хлопала в ладошки и кричала: «Круто-круто. Давно пора порвать эту вонючую задницу!» "Дави пидара-педофила!" — кричала какая-то мать-одиночка. Праздник был, одним словом.

— Сынок, не надо, еб твою мать, — вяло протестовал папашка, и адские хрипы издавались сквозь кровь и дыры от выбитых гнилых зубьев, — я не обижал малышку, она все врет, она ебаная врушка, клянусь жизнью твоей мамы.

И теми самыми словами старик подписал себе приговор.

Джонни повесил папу прямо перед Бугезфордовским полицейским участком.

Вздернул его на фонарном столбе, как большевик белогвардейца.

Потом, согласно обычаю дикарей Африки и Амазонии, отрезал папе член хлебным ножиком.

Кровь била фонтаном на почтенных граждан Бугезфорда, которые собрались посмотреть на происходящее.

Это ж было супер-шоу! "Почему он отрезал ему хуй, мамочка?" — спросил один малыш свою охуевшую родительницу, получил звонкую затрещину и был удален из театра за употребление грубого слова.

Джонни-Грустняк хотел запихнуть отрезанный член папе в рот, но не смог найти лестницу.

Посему он решил прекратить прямую трансляцию и сдаться в участок.

Сержант Вислозуб, оформлявший арест Джонни, как и все прочие деревенские мусора знал Джона с малых лет и сначала даже отказался его забирать.

— Это могло бы стоить мне моей гребаной работы, херова служба — никуда не денешься, но я не посадил бы тебя.

— Бля, сержант, я папу повесил и хуй ему отхватил и ты не стал бы сажать? Да ты гонишь, дядя, — и Джонни-Грустняк недоверчиво поглядел на сержанта.

— С твоим долбанутым папой, будь он не ладен, я ходил в школу, — грустно вздыхает сержант. — Знаешь, чтобы я сделал… Я бы пошел с тобой в "Козырную свинку" и поставил бы тебе пива, чтоб ты накачался и радовался со всеми вдовами Бугезфорда, которых ты избавил от своего вонючего папашки.

Джонни пожал руку старому доброму копу и натрескался с ним пива «Тетли», мужественно выпил аж двадцать пять пинт.

Но это было в прошлом, а сейчас было другое.

Джонни протопал через тюремные ворота на свободу.

Он охуевал от счастья и хватался за воздух, который вонял говном (тюрьма находилась рядом с городским дерьмохранилищем).

Это было сладкое говно свободы, говно, которое в корне своем говенном отличалось от говна тюрьмы, того, что находится в параше, но при том воняет на всю камеру, камеру, в которой соблюдаются все твои гребаные гражданские права, и говно, то, что люди производят на воле — эти два очень разных говна.

И был еще сладкий звук, музыка счастья звучала в небе раннего утра свободы, та музыка, которую Джонни-Грустняк безошибочно отличал от любой другой — ревел Харлей. Из-за калохранилища как видение, как символ вольницы вылетала охуенная тачка, вылетала и подруливала к воротам тюрьмы.

— Ну че, Джонни, все круто! — рявкнул Бобби Соккет, осадив блестящую стальную лошадку ровняк перед ним.

— Да, да, да, — прошептал Джонни и погладил свастику на бензобаке. — Ты хорошо делал свое дело, пацан, — Джонни продолжал гладить свою лошадку, разукрашенную молниями-рунами СС. Тачка была как песня штурмовиков Гитлера. Она была прекрасная аж жуть, и ужасная просто прелесть… Собранная своими руками по спецзаказным деталям, рукояти с изображением смерти, движок на 74 оборота, хром.

— Гонял ее каждую субботу и каждое воскресенье драил, аккурат после церкви, точно как ты велел — Бобби Соккет раздувался от счастья, что смог услужить самому великому Джонни-Грустняку.

— Все нормально, — скупо выразил свое одобрение Джонни-Грустняк, — погнали, пацан. Он повернул ключ зажигания, и аж прослезился чуток, когда тачка заревела под ним. Под свободным Джонни!!!

— Пора повидать мою мелкую сестренку.

И они погнали свои задницы как черти, с фантастическим ощущением скорости в заднем проходе.