Мотькин предел

Много лѣтъ тому назадъ хоронили на сельскомъ кладбищѣ солдатку Татьяну. За гробомъ ея, когда несли его изъ церкви на погостъ, бѣжала пятилѣтняя дѣвочка. Она наклонялась, собирала по дорогѣ камешки и съ размаху бросала ихъ передъ собой, стараясь поднять ими какъ можно больше пыли. Ноги ея въ большихъ башмакахъ съ каблуками путались въ длинной юбкѣ сарафана, ситцевый старый платокъ сползалъ съ головы на лобъ, а изъ-подъ него, сквозь пряди спустившихся бѣлесоватыхъ волосъ, задорно блестѣли яркіе сѣрые глаза. Это была Мотька, дочь Татьяны. До этого дня жили онѣ вмѣстѣ по угламъ; Татьяна часто запивала, пьяная буянила и кричала, а Мотька выпрашила по дворамъ кусочки хлѣба, запускала комьями земли или снѣгу въ собакъ и прохожихъ, забижала ребятъ.

Она не поняла, что сталось съ матерью, когда та вдругъ вытянулась, захрипѣла, а потомъ мало-по-малу стала застывать. Мотька только испугалась и забилась подъ лавку. Не понимала она и того, что дѣлали съ ея мамкой, когда положили ее въ большой бѣлый гробъ и понесли сперва въ церковь, а потомъ на кладбище. Она плелась сзади по привычкѣ, зная, что это ея мать лежитъ въ бѣломъ гробу. Всего болѣе занимала ее новая ваточная душегрѣйка, которую надѣла на нее сердобольная сосѣдка Арина. Душегрѣйка была кубовая, мелкими красными и желтыми цвѣточками; она была очень велика, спускалась Мотькѣ ниже колѣнъ, а дѣвочкѣ казалось, что она въ своей обновкѣ необычайно хороша и нарядна.

На погостѣ гробъ съ мамкой опустили въ яму, засыпали яму землей, а когда надъ могилой возвысился бугоръ, мужики, засыпавшіе яму, ушли, а Мотька стала перебѣгать черезъ бугоръ. Вся прелесть ея забавы заключалась въ томъ, что башмаки ея съ тяжелыми каблуками увязали въ рыхлой землѣ, ноги часто подвертывались и тогда она взмахивала ручками, закидывала голову назадъ, и подъ широкою ваточной душегрѣйкой тяжело дышала слабая, узкая грудь. Наконецъ Мотька устала; она сѣла на землю, положила голову на бугоръ…

Когда же она проснулась, ей было холодно и сильно хотѣлось ѣсть. Завечерѣвшее небо покрылось тучами, въ сторонѣ отъ кладбища свѣтились маленькіе огоньки деревни:

— Мамка! — позвала Мотя, — мамка, или!

Въ отвѣтъ ей шумно захлопала крыльями испуганная птица, поднялась, покружилась и опять сѣла невдалекѣ.

— Мамка! — съ плачемъ позвала Мотя.

Она подождала, чтобы мать откликнулась ей и вдругъ, словно охваченная ужасомъ, съ дрожью озноба и жути, бросилась бѣжать въ своихъ большихъ башмакахъ по направленію къ тусклымъ огонькамъ деревни.

Съ этого вечера не стало у Моти обезпеченнаго пріюта, готоваго куска хлѣба, опредѣленнаго завтрашняго дня. Строго говоря, положеніе ея мало измѣнилось: еще при жизни матери нерѣдко приходилось дѣвочкѣ засыпать иззябшей, полуголодной; мало того, Татьяна часто била Мотю, били ее и другіе… Но никто, кромѣ матери, не ласкалъ ее, не заботился о ней, невступался за нее, и къ чувству одиночества у дѣвочки прибавилось еще и другое: чувство звѣрка, окруженнаго опасностями и надѣленнаго непреодолимымъ инстинктомъ самосохраненія. Прежде всего звѣрекъ хотѣлъ жить.

Несмотря на то, что изба у Арины была тѣсная и черная, Мотя не пошла на свою старую квартиру, гдѣ было свѣтлѣй и просторнѣй; чутье ли руководило ею, или вліяло впечатлѣніе полученнаго подарка, какъ бы то ни было, Мотя съ кладбища вернулась къ Аринѣ, проспала у нея одну ночь, другую и мало-по-малу отвоевала себѣ въ ея семьѣ уголокъ потемнѣй и ломоть хлѣба потоньше. Она какъ бы совсѣмъ не тосковала о матери. Предоставленная самой себѣ, она быстро освоилась съ своимъ новымъ положеніемъ пріобрѣла несвойственную дѣтямъ самостоятельность и опредѣленность характера. Наблюдая за этимъ ребенкомъ, можно было заключить, что въ маленькомъ умѣ его ясно сложились два представленія: первое — что жизнь не что иное, какъ борьба, что счастливъ въ ней и правъ только тотъ кто ловокъ и силенъ. И вотъ всѣ способы, которые могли доставить Мотькѣ какую-либо выгоду, она искренно считала пригодными: обижала слабыхъ, часто пускала въ ходъ ложь, хитрость, обманывала и изворачивалась, какъ могла. Когда же болѣе сильные, въ свою очередь, обижали ее, она не возмущалась, считая это въ порядкѣ вещей и плакала только тогда, когда ей причиняли физическую боль. Второе представленіе Моти было менѣе ясно и какъ бы противорѣчило первому: это было полная, безропотная покорность судьбѣ; тупая, несознанная вѣра въ предопредѣленіе, полная безпомощности и самоуниженія. Даже зависти не было у Моти. Нищей и запуганной съ колыбели, ей на мысль не приходило сравнивать себя съ другими; она сама какъ бы ставила себя особнякомъ, въ сторонѣ отъ другихъ, болѣе счастливыхъ отъ рожденія, и всякая радость и удача для себя представлялись ей не иначе, какъ нечаяннымъ, почти несправедливымъ стяжаніемъ у судьбы. Не знала Мотя и чувства благодарности. Она силой отвоевывала себѣ свое право на существованіе и считала себя обязанной только себѣ самой. Еслибы она не нашла себѣ пріюта у Арнны, она нашла бы его у другой, у третьей бабы; но семья Арины не гнала сиротку, Мотя не видала причинъ уходить самой и, чувствуя себя полновластною хозяйкой въ своемъ углу, она дразнила и обижала дѣтей Арины, отнимала у нихъ все, чѣмъ могла воспользоваться сама. Чаще всего доставалось Анюткѣ, тихой робкой дѣвочкѣ, двумя годами старше Матрены.

Въ ея рукахъ, какъ и въ рукахъ другихъ сверстницъ, больше всего на свѣтѣ прельщали Мотю тряпичныя куклы. Къ кукламъ у Моти была настоящая страсть. Когда только удавалось ей стащить одну изъ нихъ, она убѣгала съ нею подальше, забивалась въ уголокъ и въ эти минуты трудно было узнать въ ней безпутную забіяку Мотьку: вся она затихала, преображалась, глаза ея ласково улыбались, голосъ дѣлался тихимъ и нѣжнымъ. Любовно укладывала она тряпичнаго урода на своихъ рукахъ, прижимала его къ своей узкой грудкѣ и, заботливо убаюкивая его, говорила нараспѣвъ безсвязныя слова, полныя трогательной ласки. Когда Мотю находили и грубо вырывали у нея ея сокровище, она не сопротивлялась; она покорно переносила колотушки и подзатыльники и глазами, еще полными нѣжности, грустно провожала отнятую игрушку.

Одинъ разъ ей чуть было не удалось обзавестись собственною, живою куклой. Она вытащила изъ воды выброшеннаго котенка, притащила его въ свой уголокъ и провозилась съ нимъ цѣлый день, укутывая его въ свой платокъ и согрѣвая собственнымъ дыханіемъ. Она ухитрилась даже раздобыть для своего питомца немного молока. На ночь она уложила его рядомъ съ собою, но котенокъ сталъ ползать и пищать, и Арининъ мужъ выбросилъ его за окно. Мотька не заплакала и не сказала ни слова, но яркіе, сѣрые глаза ея, обращенные къ обидчику, выражали на этотъ разъ не грусть, а серьезную, не дѣтскую злобу.

Такъ проходило дѣтство Моти. Когда же сиротка выросла и Арина уже начала требовать отъ нея работы наравнѣ съ ея сверстницей, Анютой, Мотька искренно и глубоко возмутилась, и между нею и ея пріемною матерью стали возникать частыя ссоры и столкновенія. Мотька не хотѣла работать. Всякій трудъ претилъ ей, представлялся не иначе, какъ порабощеніемъ. Послѣ каждаго столкновенія съ Ариной она уходила изъ дому, перебѣгала изъ одной избы въ другую и всюду разсказывала о томъ, какъ грубо и жестоко обходятся съ нею въ ея пріемной семьѣ. Она жаловалась, плакала притворными слезами и радовалась въ душѣ, когда замѣчала, что ее слушаютъ и вѣрятъ ей. Многое еще разсказывала она тогда про Арину и ея семью, а заинтересованныя слушательницы кормили ее, дѣлали ей посильные подарки, оставляли ее ночевать. Въ концѣ концовъ Мотя всегда возвращалась къ Аринѣ и съ презрительною насмѣшкой поглядывала на кроткую работящую Анюту.

Нѣсколько разъ случалось Мотѣ захаживать и на господскій дворъ. Туда ее тянуло разъ отъ разу все больше и больше, и въ головѣ ея слагался смѣлый и сложный планъ. Въ одинъ вечеръ она вернулась домой радостная и возбужденная.

— Въ Питеръ ѣду! — хвастливо заявила она Анютѣ и смѣрила ее съ ногъ до головы своимъ блестящимъ, насмѣшливымъ взглядомъ.

Анюта не повѣрила.

— Ѣду! — повторила Мотя.

— Чего мелешь? — вмѣшалась Арина. — Такихъ-то, какъ ты, въ Питерѣ мало?

— Мало ли, много ли — это ужъ не мое дѣло, — спокойно отвѣтила Мотя. — Барыня Носова меня съ собою беретъ; горничной ѣду.

Арина поняла.

— Такъ ты впрямь ѣдешь? — переспросила она, и въ голосѣ ея послышались удивленіе и любопытство.

Мотя расхохоталась.

— Охъ, Мотька! — жалобно заговорила Арина. — Не сносить тебѣ головы! Мать твоя, покойница, не тѣмъ будь помянута! непутевая бабенка была. Ей тоже, бывало, все смѣшки да пересмѣшки. Кончила тѣмъ, что, какъ пёсъ какой, въ углу безъ покаянія умерла…

— Слыхала! — оборвала ее Мотя и все съ тою же презрительной насмѣшливостью мотнула головой.

— Анюта! — прибавила она, — просись и ты у матери; вмѣстѣ поѣдемъ. Мѣстовъ тамъ про насъ…

— А ты еще чего получше выдумай! — закричала на Мотю Арина.

Дѣвушка расхохоталась.

— А мнѣ что? — сказала она. — По мнѣ пускай здѣсь хоть въ соху запрягается. Прощайте! ау! Надоѣли Мотькѣ деревенскіе разносолы… Слушайся, Анютка, мать. Работай. И я бы рада съ вами пожить, потрудиться… Говорится пословица: радъ бы въ рай, да грѣхи не пускаютъ. Кому, значитъ, какой предѣлъ…

Мотя уѣхала съ барыней въ городъ. Когда же на слѣдующее лѣто помѣщица вернулась въ свое имѣніе, и Арина пришла въ усадьбу повидать Мотю, ей сказали тамь, что дѣвушка осталась въ Петербургѣ и что барыня Носова уже давно прогнала ее за лѣность и за дурное поведеніе.

Мотя жила въ Петербургѣ. Послѣ того, какъ Носова прогнала ее, она перемѣнила не мало мѣстъ, но такъ какъ веэдѣ приходилось работать, то не ужилась она ни на одномъ.

Быстро составила она себѣ кружокъ веселыхъ, пріятныхъ знакомыхъ и въ обшествѣ этихъ новыхъ друэей забывала всякія свои неудачи и непріятности. Только въ случаяхъ крайней нужды и въ тѣ дни, которые почему-либо составляли рѣдкіе просвѣты ея жизни, Мотька искала поденнаго труда, ворочала тяжелую, немудреную работу: стирала, мыла полы. Отъ непривычки къ труду и еще оттого, что здоровье ея было сильно расшатано бурною и нетрезвою жизнью, всякій честный заработокъ доставался еи очень трудно: она разнемогалась, въ груди и спинѣ поднималась ноющая боль и тогда, чтобы забыться отъ нея и вознаградить себя за рабочій день, она шла разыскивать своихъ веселыхъ друзей и пропивала съ ними все до послѣдняго гроша. Въ такія минуты рѣдко можно было встрѣтить человѣка веселѣе Мотьки. Она громко пѣла пѣсни, заливалась заразительнымъ хохотомъ, и сѣрые, яркіе глаза ея блестѣли удалью и задоромъ. Въ дешевыхъ харчевняхъ и кабакахъ встрѣчалась она иногда съ земляками; тѣ рѣдко узнавали ее, приглядываясь къ утомленному, исхудавшему лицу молодой женщины, но Мотька окликала ихъ, называлась сама, и въ голосѣ ея, когда она говорила съ ними, слышались презрительность и хвастливость. Она словно торопилась выставить на видъ всю глубину и безвозвратность своего паденія, и когда тѣ стыдили и урезонивали ее, она грубо хохотала имъ въ лицо.

Настало трудное время, наступили тяжелые неурожайные года. Не разъ доходили и до Мотьки разсказы о томъ, какъ жилось людямъ по деревнямъ, знала она, что не слаще приходилось и любановцамъ, но жалѣть ихъ и болѣть за нихъ душою ей не приходило въ голову. Она только радовалась за себя, что ушла отъ деревенской жизни, отъ ея нужды и горя.

Собственное положеніе не тяготило ее: не боялась она ни холода, ни голода, не боялась болѣзни; страшила ее честная, святая борьба за существованіе, за сухой, черствый кусокъ хлѣба. Нищенство и всѣ ужасы его она понимала только въ соединеніи съ безшабашнымъ загуломъ, съ безобразіемъ почти безпробуднаго пьянства.

— Арина что? — развязно справилась она какъ-то у земляка Егора.

Тогъ только что пріѣхалъ въ городъ изъ Любановки и сидѣлъ въ трактирѣ за чаемъ скучный и озабоченный.

— Что, Арина! Плохо, всѣмъ, плохо! — отвѣтилъ Егоръ.

Мотька хотѣла уже по привычкѣ засмѣяться и пустить одну изъ своихъ рѣзкихъ шутокъ, но мальчикъ-подростокъ, который сидѣлъ тутъ же, рядомъ съ Егоромъ, вдругъ громко всхлипнулъ и по щекамъ его полились крупныя, частыя слезы.

— О чемъ паренекъ-то? — спросила Мотька, и грубый смѣхъ замеръ у нея на губахъ.

Егоръ, словно нехотя, повернулся къ своему маленькому сосѣду и окинулъ его долгимъ, сострадательнымъ взглядомъ.

— Анну-то помнишь? Анютку-то? Сынокъ это ейный. Умерла Анна-то.

— Анютка умерла? — удивилась Мотя.

— Скончалась! — торжественно подтвердилъ Егоръ.

— Больна, что ли, была?

— Животомъ, говорятъ. Отъ пищи-то нашей много теперь народу погибаетъ.

Мальчикъ продолжалъ плакать.

— Паря! — съ привычнымъ смѣхомъ крикнула ему Мотька. — Отписывай своимъ, чтобы сюда пріѣзжали. Мотька-молъ зоветъ. Мотька хлѣбъ-соль помнитъ! У Мотьки на всѣхъ угощенія хватитъ.

Она хвастливо дернула голсвою, подбросила на ладони нѣсколько мѣдныхъ монетъ и расхохоталась.

— Охъ, что терпитъ народъ, что терпитъ! — тихо, какъ бы про себя, продолжалъ землякъ. — Разорились всѣ. Шайкиныхъ на что богатая семья была — послѣднюю корову свели. Не узнать бы тебѣ Любановки!

— Отписывай, паря, отписывай! Сюда чтобы ѣхали… — съ безсмысленнымъ смѣхомъ повторяла Мотька, а мальчикъ плакалъ, вздрагивая худенькими плечиками, всхлипывая и утирдясь рукавомъ старенькаго тулупчика.

Егоръ еще долго говорилъ о деревенскихъ невзгодахъ, называлъ тѣхъ, кто умеръ и тѣхъ, кто разорился. Голосъ его былъ спокоенъ и ровенъ, глаза тупо смотрѣли передъ собою и, казалось, ясно видѣли всѣхъ, о комъ болѣла его душа, кого оставилъ онъ гдѣ-то далеко, въ нуждѣ и горѣ.

Егоръ говорилъ только для себя, но по лицу мальчика видно было, что тотъ слушаетъ его, ловитъ каждое слово знакомаго, жуткаго, сердцемъ пережитаго повѣствованія.

Мотька не слушала.

Выпитая водка не опьянила, а только разморила ее; она пожималась отъ озноба и отъ лихорадочной ломоты во всемъ тѣлѣ. Неумѣстный смѣхъ то и дѣло по привычкѣ раздвигалъ ея запекшіяся губы, а на сердцѣ щемило не то отъ недомоганія, не то отъ слезъ мальчика, не те отъ однообразнаго, унылаго голоса земляка. Она вдругъ прервала его:

— Выпьемъ, что ли? — спросила она. Мальчикъ сердито вскинулъ на нее заплаканными глазами, Егоръ только махнулъ рукой и продолжалъ говорить. Мотька съежилась и затихла. Взглядъ ея остановился на мальчикѣ и вдругъ, незамѣтно для нея самой, лицо Мотьки приняло то выраженіе робкой ласковости и жалостливости, которое бывало у нея въ дѣтствѣ, когда она, украдкой, баюкала чужихъ тряпичныхъ куколъ.

— А какъ звать-то мальченку? — нерѣшительно спросила она.

Увлеченный собственнымъ разсказомъ, Егоръ понялъ не сразу.

— Митрофаномъ зовутъ. Итти, что ли, Митрошъ? Идемъ!

Егоръ съ мальчишкой стали уходить, а Мотька съ трудомъ поднялась, подошла къ мальчику и, стараясь приласкать еге, провела рукой по его волосамъ и опять грубо и рѣзко захохотала.

Время подходило къ веснѣ. Мотькѣ недужилось и отъ слабости у нея сильно болѣли и тряслись колѣни. Она зашла къ знакомой кухаркѣ, сѣла на плоскій сундукъ недалеко отъ плиты и, наслаждаясь тепломъ, которое разливалось по всему ея больному тѣлу, она разнѣжилась и притихла.

— Что, Матрена? Аль плохо? — спросила кухарка.

— Ништо! — быстро отозвалась Мотька, пытаясь принять бойкій и беззаботный видъ. — Что мнѣ дѣлается!

— Охъ, Матрена! — нараспѣвъ заговорила кухарка. — Смотрю я на тебя… И какъ ты умирать будешь?

Мотька вздрогнула.

— А зачѣмъ умирать? — съ дѣланнымъ смѣхомъ спросила она. — Жить будемъ…

— Два вѣка не проживешь, а тебѣ съ твоимъ здоровьемъ, да при жизни тлкой…

— Ишь, я здорова! — быстро отвѣтила Мотя, но сердце ея словно оборвалось и сжалось отъ страха.

— Ну, какое твое здоровье! — недовѣрчиво протянула кухарка. — А я къ тому, что пора бы тебѣ опомниться, за умъ взяться. Намедни у насъ тутъ въ четвертомъ номерѣ барыня умерла. Ужъ такъ-то страшно, такъ страшно, говорятъ, помирала!.. Господа… имъ что? Господамъ жизнь легкая; гдѣ имъ столько нагрѣшить, какъ нашему-то брату? А умирать, видно, тоже не легко! Охъ, гдѣ ужъ легко! Праведники, развѣ, какіе, ужъ такіе праведники…

Кухарку позвали изъ комнатъ; она заторопилась, вытерла руки о фартукъ и спустила на ходу засученные рукава.

Мотька не двинулась. Лицо у нея было жалкое, испуганное, глаза быстро бѣгали по сторонамъ.

— Умирать!.. — повторяла про себя Мотька. — Умирать…

И не мысль, а цѣлый рядъ отрывочныхъ ощущеній: недоумѣнія, страха, ужаса и невыносимой жалости къ себѣ всколыхнули ея душу. Умирать? Рано… Еслибы посчитать, ей бы больше тридцати лѣтъ не набралось. Зачѣмъ же умирать? Здѣсь, на землѣ, она освоилась, приспособилась ко всему. За всю свою жизнь короткую, правда, но тяжелую и бурную, чего не натерпѣлась она? Чѣмъ бы еще могла пригрозить ей судьба? Судъ людей, ихъ презрѣніе къ ней, всѣ обиды свои она побѣждала слишкомъ легко. Что могли люди сдѣлать съ нею? Отнимать у нея было нечего: у нея не было ничего. Но смерть!.. Смерть… Это нѣчто невѣдомое, таинственное, чудовищное и жестокое… Оно коснется не одного тѣла ея, оно коснется души; а Мотька боялась думать о свой душѣ. И развѣ была у Мотьки душа?

Она широко раскрыла свои сѣрые глаза, полные ужаса, и когда рѣзкій приступъ кашля словно разорвалъ что-то внутри ея груди, она съ небывалой нѣжностью и жалостью прислушалась къ собственной боли, радуясь тому что тѣло ея еще способно чувствовать и страдать… Только бы жить! Только бы дольше, какъ можно дольше таить въ хиломъ тѣлѣ эту душу, которой смерти не суждено; эту Божью душу, которую омрачила и осквернила она. И развѣ она могла не осквернить? Она, сроду зрящая, безпутная Мотька!

Не было у Мотьки мыслей не было вопросовъ, сомнѣній; было одно угнетающее сознаніе своей скверны, своего ничтожества и вины передъ кѣмъ-то; былъ страхъ и желаніе бѣжать, укрыться… Она встала на свои ослабѣвшія ноги и стремительно бросилась сперва на лѣстницу, потомъ на улицу черезъ калитку воротъ.

Дворникъ съ лопатой въ рукахъ стоялъ на тротуарѣ и бесѣдовалъ съ Егоромъ.

— Все бы такъ, — говорилъ Егоръ, — да вотъ съ мальчёнкомъ не знаю, какъ быть.

Онъ увидалъ Мотю, узналъ ее и разсѣянно дотронулся пальцами до ея протянутой къ нему холодной руки.

Мотька закуталась въ большой дырявый платокъ и не зная еще, куда дѣвать себя, остановилась на тротуарѣ рядомъ съ Егоромъ.

— Чай то пилъ? — спросила она его.

Онъ разсѣянно поглядѣлъ въ ея сторону и, не отвѣчая ей, продолжалъ свой разговоръ съ дворникомъ.

— Съ собой его не возьмешь, а тутъ тоже оставить ненакого.

— Аль собираешься куда? — спросила Мотя

Егоръ отвѣтилъ:

— Тутъ… подъ городомъ… работу хотѣлъ взять.

— Митрошку-то что-жъ не берешь?

— Захворалъ Митроша-то.

— Захворалъ! — протянула Мотя.

Егоръ замолчалъ, пожевалъ губами и задумался, а дворникъ сошелъ съ тротуара и сталъ складывать лопатой въ одну кучу талый снѣгъ, перемѣшанный съ грязью.

— Только всего, что въ больницу свезти, — посовѣтовалъ онъ, прерывая на минуту свое занятіе. — Вотъ она у насъ тутъ на углу.

Дворникъ указалъ на больницу рукой, а Егоръ долго глядѣлъ по его указанію и молчалъ.

— Нѣтъ, что-жъ… — наконецъ сказалъ онъ. — Не тово… Жалко парнишку-то: въ конецъ затоскуется. Отлежится, Богъ дастъ, и на фатерѣ.

— А самъ-то какъ же? — замѣтилъ дворникъ.

— Какъ? Не сподручно, значитъ… Будетъ работа, съ голоду не помремъ. Парнишку-то жаль. По своему мѣсту, да по своимъ шибко скучаетъ. Птенецъ еще!

— Что и говорить! Жаль! — согласился дворникъ. — Я въ больницѣ лежалъ, такъ тоже не сладко. Говорятъ хорошо, а гдѣ ужъ хорошо! Плохо.

— Вотъ то-то.

Мотька слушала.

— На фатерѣ живешь? — спросила она.

— На фатерѣ.

— По Шестой улццѣ?

— По Седьмой.

Онъ сказалъ свой адресъ.

— Ну, знаю, знаю! — обрадовалась Мотя.

Егоръ постоялъ еще, подумалъ, посмотрѣлъ, какъ быстро росла подъ лопатой дворника жидковатая грязная куча, а потомъ приподнялъ немного свою шапку и медленно зашагалъ по тротуару.

— Заходи, — сказалъ ему вслѣдъ дворникъ.

— Зайду, — отвѣтилъ онъ.

Мотька поплелась въ другую сторону. Отвлеченная отъ своихъ тяжелыхъ впечатлѣній встрѣчею и разговоромъ съ землякомъ, она опять теперь почувствовала тоску, боль, желаніе забыться, Она опустила руку въ карманъ, нащупала въ немъ нѣсколько мѣдныхъ монетъ и съ внезапной радостью повернула въ дверь подъ красную вывѣску.

Мотька забѣжала къ Егору попросить у него пятакъ взаймы.

Егора не было дома. Митроша лежалъ на кровати въ углу около окна и глядѣлъ на небо большими печальными глазами.

— Не поправляешься? — спросила его Мотя.

— Нѣ…- коротко отвѣтилъ онъ.

Она хотѣла уже уйти, но тутъ какъ-то вдругъ вспомнилось ей, что Анна умерла, что у Митроши нѣтъ матери, и знакомое ей, робкое, жалостливое чувство закралось ей въ душу. Она подошла къ мальчику, наклонилась и приблизила къ нему свое изможденное, улыбающееся лицо. Онъ отстранился и въ глазахъ его опять промелькнули гнѣвъ и брезгливость.

— Зачѣмъ пьешь? — строго спросилъ онъ.

Мотька засмѣялась.

— А что жъ еще дѣлать-то? — заговорила она. — Ишь, мамка твоя не пила, да голодной смертью, говорятъ, померла.

Мальчикъ вздрогнулъ.

— Уйди! — сердито сказалъ онъ.

Но Мотька не ушла.

— Чего пью, говоришь? А вотъ ножки у меня болятъ, грудь ломитъ, въ голову вступаетъ!.. Эхъ, болѣзный, какъ Мотькѣ не пить!

Она усѣлась на полъ, рядомъ съ кроватью мальчика, протянула свои ноги въ худыхъ башмакахъ безъ чулокъ и опустила голову. Сиротство мальчика, его болѣзненность и одиночество притягивали Мотьку, жалобили, держали ее за сердце и непріязнь его къ ней, обычная, почти понятная ей въ другихъ, теперь обидѣла и опечалила ее. Неудержимо захотѣлось ей жаловаться и оправдывать себя.

— Съ радости, думаешь, пью? Собаку жалѣютъ, а Мотьку кто жалѣлъ? У Мотьки, можетъ сердце болитъ… Съ роду мнѣ, значитъ, такой предѣлъ положенъ!.. Не гони, касатикъ, меня; не гони. Посижу. Болѣю я вся: вся болѣю!

Она сокрушенно вздохнула и покрутила головой.

Мальчикъ молчалъ.

— Тетенька, — позвалъ онъ вдругъ спокойно и ласково, — снѣгь-то ужъ стаялъ никакъ?

— Стаялъ, стаялъ! — радостно и поспѣшно подтвердила Мотя.

— Гляди, и въ деревнѣ снѣгъ сошелъ.

— Нѣ… Гдѣ сойти! Не сошелъ. Въ полѣ не сошелъ.

Мальчикъ задумчиво — мечтательно глядѣлъ въ небо.

— Тетенька! — позвалъ онъ опять, — намедни показалось мнѣ грачи летятъ. Къ намъ, что ли, летятъ? Въ нашу сторону?

— Гдѣ тутъ, родимый, грачи! Такъ это тебѣ примерещилось. Голуби тутъ!.. воробей!..

— Ишь грачи! Видѣлъ, летятъ, — оживленно возразилъ мальчикъ. — Будутъ теперь въ березовкѣ гнѣзда завивать. Гаму-то! Крику! — онъ мечтательно улыбнулся и блѣдное личико его порозовѣло.

— Скушно здѣсь! — съ внезапной тоской добавилъ онъ, вытянулъ впередъ исхудавшія ручки и большіе глаза его налились слезами.

Мотька сидѣла согнувшись, съ опущенной головой. Оба долго молчали.

— Думается мнѣ…- началъ опять мальчикъ и голосъ его дрогнулъ и зазвенѣлъ, — думается… Катька-то жива ли?

Мотька молчала.

— Не знаешь ты, Катьку-то? Махонькая она, глупая, не понимаетъ… Мягкаго хлѣбца проситъ, молочка… Мамку зоветъ, — шопотомъ добавилъ онъ. — Жива ли еще, думается? Тетенька! А?

— Жива, Богъ дастъ. Что-жъ?.. — успокоила его Мотя.

— Тятька со мной ее отпускалъ, дядя Егоръ не взялъ. Плакалъ тятька-то: «съ глазъ-бы, говоритъ, долой; душу бы не тянула». Еще что тятька говорилъ: «люди, молъ, не видятъ, такъ и жалости у нихъ нѣтъ. Сытыхъ, говоритъ, въ городѣ много, не дадутъ же ребеночку съ голоду изойти». Правда, тетенька, что въ городѣ сытыхъ много?

— И-и, касатикъ, много! Ишь, дома0то все какіе — большіе, каменные; чьи-же нибудь — дома-то. Какъ же сытымъ людямъ не быть?

Мальчикъ задумался.

— Тетенька, миленькая! — голосомъ полнымъ мольбы заговорилъ онъ, оживляясь и волнуясь, — можетъ, правда, кто пожалѣлъ бы, какъ разсказать? Сытые, говоришь… Что-жъ… Катюшка-то? Много ли надо-то ей? Тетенька, миленькая.

Онъ приподнялся на постели, повернулся къ ней лицомъ и крупныя слезы побѣжали по его щекамъ.

Мотька встрепенулась.

— Тетенька, миленькая! Жалко… Я бы попросилъ у кого… Такъ бы въ ноги упалъ, плакать бы сталъ. Вдругъ послушали бы, не разсердились… Много ли надо то! — волненіе утомило его, личико поблѣднѣло и онъ опять опустился на подушку.

— Нѣтъ… гдѣ жъ! Развѣ нужно кому! — съ безнадежной покорностью прошепталъ онъ. — Катька-то наша… Кому она нужна?

Митроша замолчалъ и тихо лежалъ блѣдный съ закрытыми глазами.

Мотька безпокойно перебирала пальцами кромку своего грязнаго фартука, потомъ она приподнялась на колѣни и облокотилась о край Митрошиной постели.

— Ты, знаешь, тово… Ты не убивайся, — быстро зашептала она, стараясь приласкать мальчика своею сухою, корявою ладонью. — Только вставалъ бы скорѣй, поправлялся бы. Кому же какая обида, что ты за сиротинку просить станешь? А кому обидно — тотъ не дасть, другіе дадутъ. Вызволимъ Катьку, прокормимъ. Думаешь, Мотька не чувствуетъ, не понимаетъ? Хочешь, за Катьку просить стану? Хочешь, съ рукой пойду?

Она словно входила въ экстазъ: глаза ея расширились, лицо просвѣтлѣло.

— А ты меня не гони. Что жъ, что пью? Развѣ я зло кому дѣлаю? Безъ вина то, знаешь, душа… душа во мнѣ вопитъ! Вѣдь и во мнѣ живая душа то есть… Не станешь гнать? Я приходить къ тебѣ стану; денегъ добуду — денегъ тебѣ принесу. Вызволимъ Катьку, гостинцевъ ей пошлемъ… всего пошлемъ.

Митроша открылъ глаза. Взглядъ его, сперва удивленный, недовѣрчивый, становился все свѣтлѣй и открытѣй.

— Откуда денегъ добудешь? — пытливо освѣдомился онъ.

— Работать буду; у людей выпрошу.

Онъ все еще недовѣрчиво качалъ головой.

— А запьешь? — шепнулъ онъ и тутъ же съ мольбой и тревогой глянулъ ей въ глаза.

Мотька встрепенулась.

— Кто запьетъ? Я? Да ни въ жизнь! Да живой мнѣ не быть, если въ ротъ возьму.

Митроша вздохнулъ. Точно успокоенная, облегченная отъ громадной тяжести, высоко поднялась его грудь, глаза смѣшливо заискрились и, глядя другъ другу въ лицо, женщина и ребенокъ залились тихимъ, радостнымъ смѣхомъ.

Мотька стала часто забѣгать на квартиру Егора. Когда того не было, она садилась на свое обычное мѣсто — на полъ у кровати мальчика, протягивала ноги и медленно, съ видимымъ наслажденіемъ выбирала изъ кармана одну монетку за другой. Митроша свѣшивалъ къ ней свою бѣлобрысую голову. Перебиваясь и путаясь, нѣсколько разъ подъ рядъ пересчитывали они свои богатства, мальчикъ радостно вздыхалъ, а Мотька глядѣла на него ласковыми, преданными глазами и улыбалась. Насчитавшись, они бережно увязывали свое сокровище въ узелокъ и Митроша упрятывалъ его подъ свою подушку. Тогда друзья начинали бесѣдовать.

— Сонъ мнѣ сегодня приснился, — мечтательно говорилъ Митроша. — Вижу это, будто иду я, иду, по сугробамъ иду, въ снѣгу по колѣни вязну. Иду, а впереди наша Любановка чернѣется. Никакъ мнѣ до нея не дойтить! Изъ силъ просто выбился, а Любановка наша все не ближе. Думается мнѣ, тетенька, никогда мнѣ больше тамъ не бывать!

— Живы будемъ, вездѣ побываемъ! — увѣренно говорила Мотя.

Но мальчикъ грустно качалъ головой.

— А сонъ-то къ чему такой? Скушно мнѣ, тетенька, до смерти скушно!

— А ты не скучай! — наставительно увѣщевала Мотя. — Оттого и не поправляешься, что шибко скучаешь.

— Я, тетенька, здѣсь не поправлюсь… Я, тетенька, умру…

Мотька испуганно махала руками.

— И съ чего это ты? Съ чего? Развѣ можно смерть накликать? А если такъ ужъ не въ моготу тебѣ, долго намъ съ тобой въ Любановку махнуть?

— Ну! намъ-то? — съ робкой надеждой возражалъ мальчикь.

— И очень просто! — храбро увѣряла Мотька. — Дай только вотъ побольше деньжонокъ набрать. По чугункѣ поѣдемъ, гостинцевъ и всего, всего увеземъ. Вотъ Егоръ-то пуститъ ли?

— Этотъ пуститъ! — оживленно подхватывалъ мальчикъ.

— А пустить, такъ и разговору никакого быть не можетъ. Одному тебѣ теперь нельзя ишь, ты плохенькій какой, да хворенькій, муха тебя крыломъ перешибетъ! Я тебя доставлю, эта будь спокоенъ. По чугункѣ мы даромъ проѣдемъ — это мнѣ все хорошо извѣстно…

— Съ чугунки-то далеко! Вдругъ не дойду? — сомнѣвался мальчикъ.

— На рукахъ понесу, — сейчасъ же находила выходъ Мотя, — гдѣ на рукахъ, а гдѣ самъ. А то, гляди, подвезетъ кто-нибудь.

Митроша жадно слушалъ и глаза его сіяли.

— Когда же, тетенька? — съ радостнымъ замираніемъ сердца спрашивалъ онъ.

— А вотъ, подожди… Скоро теперь… скоро!

Мальчикъ умолкалъ. Усталымъ, безсильнымъ движеніемъ откидывалъ онъ на подушку свою голову; глаза мечтательно глядѣли въ небо, но взглядъ ихъ быстро тускнѣлъ, вѣки опускались… Мотька начинала собираться домой.

— Тетенька! — не открывая глазъ, подзывалъ ее Митроша,

— Ну, что, что? Спи теперь, мнѣ пора.

— Тетенька! — шепталъ мальчикъ. — Смотри… смотри не запей!

Въ другіе раза обсуждались гостинцы.

— Еще Катькѣ калачъ, — говорилъ Митроша.

— А сайку хотѣлъ? — быстро возражала Мотя.

— Аль сайку? — соображалъ мальчикъ — Сайка съ изюмомъ.

И онъ мечтательно водилъ по сторонамъ своими большими, задумчивыми глазахи.

— Ахъ, скорѣй бы, скорѣй! — съ внезапнымъ порывомъ восклицалъ онъ и судоржно сжималъ одну въ другой свои тоненькія, исхудавшія ручки.

Иногда Мотя засиживалась и Егоръ возвращался при ней. Она непривычно съеживалась и робѣла.

— Не поправляешься? — неизмѣнно спрашиваль Егоръ мальчика.

— Получше мнѣ,- отвѣчалъ Митроша.

— Получше, а все не встаешь?

— Скоро встану.

— Матрена-то тутъ чего? — справлялся Егоръ, кидая на землячку быстрый, не особенно дружелюбный взглядъ.

— Уйду я сейчасъ… уйду! — торопливо говорила Мотя.

Блѣдное личико Митроши вспыхивало нѣжнымъ румянцемъ.

— Ко мнѣ она. Чего гонишь? — возбужденно вступался онъ за своего друга.

— Да не гоню. Пусть ее, пусть! — съ презрительнымъ снисхожденіемъ отзывался Егоръ. — Въ теплѣ посидитъ, погрѣется.

Мотька сконфуженно пятилась къ двери и уходила.

Изо дня въ день становился Митроша все худѣй и слабѣй. Егоръ уходилъ на работу съ ранняго утра, а мальчикъ оставался одинъ. Онъ лежалъ на своей постелькѣ, думалъ о чемъ-то и глядѣлъ въ окно на клочекъ далекаго неба. Иногда это весеннее небо было свѣтло, лазурно, иногда оно темнѣло, играло дымчатыми переливами облаковъ. Митроша долго смотрѣлъ на него, потомъ закрывалъ глаза и тогда тѣ же облака, проплывая, принимали для него знакомые, желанные образы, уносили съ собою, шептали ему непонятныя, но чарующія рѣчи. Онъ уже не тосковалъ; онъ жилъ лихорадочно и смутно, изрѣдка и не вполнѣ возвращаясь къ дѣиствительности, которая перемѣшивалась для него съ мечтами, пополнялась фантастическими образами и явленіями. Иногда странность того или другого видѣнія поражала и его.

— Развѣ мертвые ходятъ? — спрашивалъ онъ, обращаясь къ Мотѣ.

Мотька пугалась и пятилась отъ него, махая руками.

— Да ходятъ. Я знаю, я видалъ, — спокойно подтверждалъ мальчикъ, не понимая ея испуга.

— Катьки нѣтъ. Катька умерла, — сказалъ онъ ей въ другой разъ.

— Кто говорилъ? Отъ кого слышалъ-то? — встрепенулась Мотя.

Митроша поглядѣлъ на нее длиннымъ, недоумѣвающимъ взглядомъ и отвернулся.

Приношенія Мотьки уже не радовали его.

— Спрячь, — говорилъ онъ ей холодно и равнодушно. — Сунь мнѣ подъ подушку… Подальше.

Она совала. И говорила ему, и вѣрила сама, что еще немного, нѣсколько дней, и оба они, она и Митроша, поѣдутъ въ Любановку и она донесетъ его, дотащить на своихъ рукахъ.

— Весна теперь, тепло… Травка зеленая… Оживешь ты у меня, поправишься, тоску твою, хворь всякую какъ рукой сниметъ.

— Скорѣй, скорѣй… шепталъ Митроша, и изъ-подъ опущенныхъ вѣкъ покатились слезы.

— Будешь у меня молодцомъ, красавчикомъ, отцу помощникомъ, Катюшкѣ своей кормильцемъ, поильцемъ, — съ упоеніемъ, нараспѣвъ говорила Мотя.

— Тетенька! — громко вскрикивалъ мальчикъ, какъ бы пробуждаясь. — родная моя! Скорѣй, скорѣй!

Онъ повернулъ къ ней глаза, полные тоски и муки.

— Скоро тепери да, да… — успокоивала она.

Онъ уже опять глядѣлъ на нее удивленнымъ недоумѣваюшимъ взглядомъ.

— Все равно! — съ глубокимъ вздохомъ говорилъ онъ.

Мотька бросила пить. Она работала сколько могла, напрягая свои небольшія силы и сберегая каждый грошъ, чтобы увеличить имъ сокровище своего маленькаго друга. Она ободрилась какъ-то, повеселѣла и съ виду стала казаться здоровѣй и красивѣй. Общества прежнихъ знакомыхъ она избѣгала и при встрѣчахъ съ ними терялась и робѣла, какъ виноватая.

Никому не повѣряла она своихъ надеждъ и ожиданій и, казалось, таилась отъ себя столько же, сколько и отъ людей. Собственно, надеждъ и ожиданій у нея не было никакихъ. Отдаваясь своему новому чувству, она дѣйствовала и говорила порывомъ, какъ бы по вдохновенію: она не задавала себѣ ни задачъ, ни вопросовъ; она не размышляла, не анализировала. Среди мрака и холода, окружавшаго ее, она вдругъ какъ бы почувствовала на себѣ тепло, свѣтъ, ласку… И умилилась, и разнѣжилась, и почувствовала въ себѣ приливъ небывалыхъ силъ. Забота о мальчикѣ поглотила ее всю, не оставляя мѣста для личныхъ разсчетовъ. Единственной потребностью ея становилось видѣть Митрошу и отдыхать въ разговорахъ съ нимъ.

Одинъ разъ Мотя застала мальчика спящимъ. Она подошла къ нему, но онъ, противъ обыкновенія, не открылъ глазъ.

— Митрошъ? — тихо окликнула его Мотя.

Она постояла надъ нимъ, посмотрѣла, потомъ сѣла на полъ и прислонилась головой къ краю его подушки.

«Спитъ», думала она и съ тѣмъ свѣтлымъ чувствомъ радости и покоя, которое Мотя испытывала только здѣсь, она вздохнула полной грудью, далеко, отдыхая, вытянула ноги и тоже закрыла глаза. Съ ранняго утра она была на ногахъ, сильно утомилась и по спинѣ ея и по всему тѣлу пробѣгала теперь легкая дрожь озноба.

Она задремала.

Когда Мотя проснулась, въ комнатѣ было почти темно. Около Моти стояла хозяйка квартиры, держала въ рукахъ маленькую лампу и свѣтила ей прямо въ лицо. Митроша спалъ.

— Господи ІисусеЙ Заспалась-то какъ! — спохватилась Мотя и вскочила на ноги.

— Егоръ-то чего сегодня провалился? — сердито сказала хозяйка. — Не померъ бы безъ него.

— Кто? — невольно вскрикнула Мотька и тутъ же почувствовала, какъ въ груди ея, а потомъ во всемъ ея тѣлѣ что-то забилось и задрожало.

— Кто? Не ты и не я. Мальчишка, вишь, помираетъ.

Мотька растерянно поглядѣла на хозяйку.

— Спитъ онъ, — робко, съ мольбой возразила она.

— Спить! — сердито передразнила ее та. — говорила — въ больницу свезти надо.

Мотька дрожала. Челюсти ея громко стучали, а глаза жаднымъ, просящимъ взглядомъ впивались въ лицо Митроши.

— Митрошъ! — позвала она. — Митрошъ!

Хозяйка махнула рукой, поставила лампу на столъ и вышла. Мотька низко наклонилась надъ нальчикомъ.

— Митрошъ! Это я, Мотька… Не помирай, смотри… Слышь? Хочешь, завтра въ Любановку-то поѣдемъ? Завтра? Ась?

Она прислушалась и услыхала его слабое, неровное дыханіе.

— Митрошъ! А Катьку-то… Что жъ, Катьку-то… забылъ?

Отчаяніе вдругъ охватило ее. Она всплеснула руками, метнулась сперва въ одну сторону, потомъ въ другую и, не зная, за что приняться, охватила руками свою голову и застонала.

Ее опять потянуло къ мальчику.

— Митроша! — еще надѣясь и умоляя, тихо позвала она, — а ты… ты перемогись. — Ну, чего? Самъ разсуди… Что жъ теперь будетъ-то?

Но она уже поняла, что будетъ. Въ чертахъ мальчика, въ необычайномъ выраженіи его лица, трепетномъ, ищущемъ, мечущемся выраженіи, она вдругъ почуяла близость страшной развязки и настроеніе ея рѣзко измѣнилось. Ни нѣжности, ни жалости, ни отчаянія не стало въ ней. Она выпрямилась и смотрѣла на умирающаго глазами, полными ужаса. Оторваться отъ него взглядомъ она не могла. И почему-то передъ его постепенно прояснявшимся, просвѣтляющимся личикомъ, передъ кроткимъ успокоеніемъ, которое словно разливалось въ его чертахъ, она вдругъ почувствовала себя отчужденной, отверженной. Показалось ей, что закрытые глаза ребенка видятъ ее теперь всю насквозь, глядятъ въ ея темную душу. Одинъ только онъ, Митроша, думалъ, что можно еще любить ее, Мотьку безпутную; можно довѣриться ей и вотъ теперь узналъ, увидѣлъ ее такой, какой она есть. Онъ еще жилъ, но всякая связь ея съ нимъ порвалась: онъ уходилъ спокойный, радостный, она оставалась… Думать Мотька не умѣла. Свойственнымъ ей порывомъ чувствъ ощутила она свое ничтожество, свою грѣховность, мракъ и одиночество своего существованія. Что могла она значитъ теперь для него? И эти жалкіе гроши, которые приносила она ему одинъ за однимъ, которыми гордилась, которымъ радовалась? И вдругъ голову ея осѣнила мысль. Хищнымъ, крадущимся движеніемъ подвинулась она къ Митрошѣ, нагнулась надъ нимъ, сунула руку подъ его подушку и стала шарить. Не сразу нащупала она связку съ деньгами: пальцы ея почему-то судорожно подпрыгивали, блѣдное лицо съ жадными глазами слишкомъ близко наклонялось надъ лицомъ умирающаго. Неожиданно мальчикъ открылъ глаза, глянулъ на нее страннымъ взглядомъ и по губамъ его, показалось Мотѣ, пробѣжала едва уловимая дрожь. Мотька крѣпко сжала въ рукѣ узелокъ и скользнула въ дверь мимо Егора.

— Бога бы побоялась, людей постыдилась бы, — говорила опять знакомая Мотѣ кухарка, управляясь около своей плиты. — Глупость это одна, баловство твое! Руки у тебя золотыя, какъ работать захочешь. Думала я, дѣвка вовсе за умъ взялась, такъ вотъ на жъ тебѣ!.. Глупость-то какая! И съ чего тебя прорвало опять? Ну, съ чего прорвало?

Мотька сидѣла на сундучкѣ около столика. Она не была пьяна, но видно было по ней, что она пила и пила много. Губы ея дрожали и плечи поводило отъ лихорадочнаго озноба.

— Анисьюшка! — умоляющимъ голосомъ сказала она, — ты бы мнѣ стаканчикъ…

— Да ты въ умѣ? — возмутилась кухарка. — Подносить я ей стану! Мало ты себѣ еще глаза налила? — она гнѣвно двинула одной кастрюлей о другую.

Мотька испугалась, съёжилась и притихла.

— А что же Егоръ теперь? — успокоившись, заговорила Анисья. — Уѣхалъ онъ, или тутъ еще?

Мотя не отвѣчала.

— Егоръ-то, уѣхалъ, что ли? — повторила свой вопросъ кухарка.

Мотька, казалось, не слыхала; она сидѣла вытянувъ шею и тупо, безсмысленно глядѣла передъ собой.

— Завтра поѣдемъ, завтра… — шептала она, — на рукахъ донесу. Хворенькій, маленькій…

Кухарка испуганно обернулась.

— Мотька! — крикнула она. — Матрена, ты чего же это наяву-то бредишь?

Мотя вздрогнула.

— Нѣтъ, ты отсюда уходи-ка, уходи… — разсердилась Анисья. — Еще неравно барыня въ кухню выйдетъ. Срамница ты! Пьяница!

— Анисьюшка! — прежнимъ умоляющимъ голосомъ позвала Мотя. — Анисьюшка!

— Нечего тутъ! нечего! иди!

Мотя встала и быстро схватилась руками за столъ.

— Развѣ я отъ себя! — тихо сказала она. — Господи!

— Отъ кого же? — съ легкой ироніей бросила ей кухарка.

— Всякому человѣку… всякому… предѣлъ…

— Это пьянствовать-то? Это безобразить-то? — заволновалась опять Анисья. — Нашла тоже сказать что: предѣлъ! Мужицкое это ваше, глупое понятіе. Какъ есть мы люди, такъ все отъ насъ, отъ людей…

— Люди! — съ внезапнымъ порывомъ подхватила Мотя, — отъ людей?

Она выпрямилась, глаза ея блеснули злобой.

Но она быстро успокоилась. Ни злобы, ни гнѣва не стало и вся фигура ея, лицо, приняли прежнее выраженіе покорной, безропотной тоски.

— Всякому человѣку… предѣлъ. А что пью, такъ вѣдь отчего пью? — терпѣть надо.

Она опустилась на прежнее мѣсто, и глаза ея опять тупо и безсмысленно уставились передъ собой. Анисья невнятно ворчала, управляясь съ своими кастрюлями.

— Митрошъ! — минуту спустя, ласково позвала Мотя, — видишь, цвѣтиковъ то что! Цвѣтиковъ… Соколикъ ты мой!

Анисьѣ вдругъ стало жутко; холодные мурашки пробѣжали по ея тѣлу и по головѣ. Молча повернулась она къ Мотѣ: та безсмысленно глядѣла передъ собой, тихо смѣялась, а по впалымъ щекамъ ея текли крупныя слезы.

— Андрей! Андрей! — крикнула кухарка въ окно проходившему дворнику. — Поди-ка сюда! Да скорѣй!

И съ испугу она сама бросилась бѣжать по лѣстницѣ къ нему навстрѣчу.

Черезъ недѣлю Мотька умерла въ больницѣ.