Мой Чернобыль

1. Прелюдия

«Ракета» – небольшое судно на подводных крыльях отошла от пристани и двинулась вверх по Днепру. Стоял теплый летний день и на берегу хорошо были видны церкви и монастыри. Скамейки на "Ракете" были затянуты белым материалом, а сверху закрыты полиэтиленом.

Почти сразу же все стали переодеваться в полученную на берегу одежду: нитяные носки, солдатское белое белье, защитного цвета рабочие костюмы. Каждому выдали и по два плоских конверта – внутри них "Лепестки", легкие респираторы закрывающие нос и рот специальной тканью, называющейся всюду по имени своего изобретателя – тканью Петрянова. Чтобы одеть "Лепесток" правильно, нужна либо хорошая инструкция, либо живой пример. В противном случае обязательно оденешь его плохо, и безопасность дыхания будет существовать только в твоем воображении. Никто, конечно, никаких инструкций нам не дал, и надевали респираторы, кто как мог. Еще долго я не умел им пользоваться, а научившись десятки, если не сотни раз, пытался научить других, особенно молодых солдат, сбивавших радиоактивный бетон отбойными молотками среди густой пыли.

^{Разрушенный блок. Съемка 15 мая 1986 г.}

А еще через два года, когда внутри разрушенного блока началась непрерывная война с плутониевой пылью, я смог уже достаточно квалифицированно обсуждать наши нужды со знаменитым академиком – изобретателем ткани и даже получил от него книгу с дарственной надписью...

Одевшись, сидели на своих местах почти без разговоров, а если и говорили, то почти шепотом.

"Ракета" подошла к устью Припяти, миновала причаленные к берегу суда, служившие жильем для рабочих, и подошла к пристани. С капитанского мостика объявили: "Добро пожаловать в Чернобыль!"

У каждого из нас свой Чернобыль. Миллионы человеческих жизней были втянуты в водоворот этой трагедии, и каждая жизнь преломилась и исказилась по- своему. Я совершенно не представляю, насколько мое преломление Чернобыля будет понято и принято другими людьми. Но вечное человеческое желание поделиться опытом, знанием, похвастаться иногда, называйте это как хотите, это человеческое желание, возрастающее с годами, по мере приближения к зоне вечного молчания, не дает мне покоя.

В Прелюдии к музыкальному произведению возникают и исчезают мотивы, которые потом найдут свое место и свое звучание, объединившись в основной части. А перед моими глазами встают отдельные картины прошлого. И я постоянно перебираю их, пытаясь сложить вместе.

У одних событий тысячи свидетелей, у других свидетелей уже не осталось. Кроме меня.

Одна картина сменяет другую.

- "Как же быть? Дозиметры не показывают больше чем 200 рентген в час. А может быть там 2000? Как выходить из этого положения?" – спрашиваю я.

- "Используя собственные, родные, органы чувств!"

- "Но ведь человек не чувствует радиации, всегда во всех учебниках на всех лекциях говорится – без вкуса, без цвета, без запаха?"

- "Это на лекциях. Потому, что лекторы задержались в Москве и все никак не доедут до Чернобыля. Большие поля имеют свой запах. И если его почувствуешь, никакого геройства не проявляй, а быстро-быстро сматывай удочки".

- "Чем же они пахнут?"

- "Озоном. Первая заповедь: бойся запаха озона".

Осень. На втором этаже в кабинете Председателя Правительственной Комиссии – Бориса Евдокимовича Щербины (Б.Е. или Председатель, как мы его называем) – он и академик Легасов. Несколько минут назад Легасов спустился в наш штаб – маленькую комнату с тремя столами и привел меня к Председателю. Последний не теряет времени на предисловия:

- "Вы в курсе того, что радиация над развалом увеличилась в 4 раза? Сегодня пилоты вертолета зарегистрировали. И Ваши физики зарегистрировали подъем температуры в нижних помещениях, под взорванным реактором. И на площадке активность фильтров, сквозь которые прокачивают воздух, в десятки раз возросла. Складывается впечатление, что в блоке началась неуправляемая цепная реакция. Давайте выясняйте причину. Быстро и доказательно. Времени могу дать – 2 часа. Не выясните точно, что это не ядерная опасность, будем объявлять тревогу и выводить людей с площадки. Сегодня у нас тысячи людей там работают. Времени больше дать не могу".

Я спускаюсь, и практически вслед за мной входит незнакомый человек и предъявляет документы офицера КГБ. Он настоятельно просит подписывать каждую бумажку, каждый лист расчетов и потом все передавать ему. Еще несколько раз предупреждает об ответственности...

Статья в газете.

Перед глазами возникает кабинет Валерия Алексеевича Легасова, академика Легасова, члена Правительственной Комиссии, заместителя директора самого известного института в стране – Института имени Курчатова.

^{Академик В. Легасов}

Хозяина в нем нет. Несколько дней назад он покончил жизнь самоубийством.

Меня просили проверить его бумаги и вещи на радиоактивность прежде, чем передать семье. Эти вещи лежат на большом столе для заседаний покрытом полиэтиленом.

Я вспоминаю, как где-то читал, что все вещи семьи Кюри, Пьера и Марии Кюри, находящиеся в Парижском музее, радиоактивны. Если поднести к ним счетчик, он начинает считать, и это будет продолжаться практически вечно.

Подношу счетчик к вещам на столе. Он начинает стучать. Стучит быстро, как сердце ребенка.

- "Японцы молодцы. Сделали музыкальный дозиметр, никакого тебе треска, льется музыка, все громче и громче"

Кто-то из угла: "Хорошо бы сначала марш Мендельсона, который плавно переходит в марш Шопена".

Одна, вторая, сотая картина. Не могу сдержать все это в себе.

Надо попытаться объединить все эти картины, все эти отрывки мелодий. Дать их услышать другим людям.

И воспользовавшись удобным поводом, о чем расскажу уже в конце, я сел за эти заметки.