Мой Кент

1

Раньше он со мной никогда не советовался. Просто называл мне место и время, когда я должен там быть с Матильдой. За день или два до назначенного времени, я изучал ходы и выходы, близлежащие улицы, подъезды домов (нет ли сквозных, через которые можно с улицы войти во двор и наоборот).

В условленное время я стоял с Матильдой и ждал. Если он от места действия отправлялся на машине или каким-то другим видом транспорта, то мне подавался условный знак и мы с Матильдой спокойно убирались восвояси. На размере моей доли это не отражалось — мое участие в деле заключалось в том, чтобы я стоял и ждал, и, в случае необходимости отвозил Юрку таким образом, чтобы нас невозможно было догнать на машине. В том числе на милицейской.

Несмотря на твердую позицию по отношению ко мне — «чем меньше будешь знать, тем лучше для тебя» — на этот раз он вынужден был слегка приоткрыть завесу секретности.

Я был ошеломлен:

— Всю партию?! Но это же не меньше сотни коробок! А может и больше.

— Может и больше. Твой гонорар тоже будет соответственно больше.

— Да дело не в моем гонораре. Ты не думаешь о том, что они за эти деньги, за эти бешеные деньги могут принять меры предосторожности? Это же самое маленькое полмиллиона рублей!

— Самое маленькое. — Он был невозмутим, как полководец, хорошо оснащенным войскам которого противостояла жалкая кучка туземцев. — Могут и принять меры предосторожности, поэтому со мной будешь ты а не кто-нибудь другой. Ты и твоя Матильда Ивановна.

— Мак, — не унимался я, — давай посмотрим на это дело с другой стороны. Представь себе десять тысяч рублей.

— Представил.

— Это не червонец и не стольник. Ты выходишь из дома и у тебя в кармане десять тысяч рублей. Ты садишься в троллейбус, в метро или на такси и едешь куда тебе надо. И какой бы ты не был крутой парень, до тех пор пока ты их не отдашь или не потратишь, ты все время испытываешь некоторое беспокойство: как бы чего не вышло. Даже если ты идешь просто в сберкассу, чтобы положить их на книжку. Когда ты их будешь сдавать в окошко кассиру, за тобой будут стоять два-три человека. Ты их краем глаза, но осмотришь этих двух-трех, что за люди. Маленький-маленький, ну совсем малюсенький мандраж ты будешь обязательно испытывать. КАК БЫ ЧЕГО НЕ ВЫШЛО. А уж если какой-нибудь амбал находится среди этих трех, то мандраж будет самый настоящий. Деньги-то огромные, два Жигуля, а ты один.

— Ну и что? К чему ты гнешь?

— Как к чему? А если вместо десяти тысяч у тебя больше полмиллиона? Ты на улицу и носа не высунешь, если у тебя по крайней мере человек двенадцать охраны не будет. Вооруженной до зубов.

Он от души расхохотался, обнажив великолепные зубы, которым позавидовал бы Фернандель:

— Ты хочешь сказать, что с этими деньгами половина их республики приедет?

— Не половина. Но они постараются предусмотреть все. У дураков таких денег не бывает. Не надо считать их за дураков.

— Я их не считаю за дураков. Они отдадут деньги и получат товар. Эти бумаги, которые я им вручу, на девяносто процентов настоящие Остальные десять процентов сделаны самым лучшим мастером в Европе. Шаманом. И ты это знаешь не хуже меня. Честно говоря, я мог бы вполне обойтись без твоей помощи, но береженого Бог бережет.

Лучше лишний раз подстраховаться. Нет никакой гарантии, что получив товар, они не захотят отнять и деньги, сделав вид, что это дело рук кого-то третьего.

— Мак, ты в общем исходишь из того, что они не знают обо мне и Матильде, что мы тебя будем ждать там, где им в голову не придет. Это один из основных козырей в твоем рукаве. А если ты ошибаешься? А если пока ты изучал их, вернее возможность отнять у них деньги, они в свою очередь изучали тебя? Предположим что они прекрасно знают о нас с Матильдой. Предположим, что они так же хорошо изучили месторасположение базы и подробную карту местности, где обозначены не только крупные транспортные магистрали, но и тропинки в лесу. Такие карты существуют. С грифом «ДЛЯ СЛУЖЕБНОГО ПОЛЬЗОВАНИЯ». И в этом случае им нет необходимости везти за собой половину республики. Достаточно организовать в двух местах засаду, и они не только получают товар, но и возвращают свои деньги.

— Ты хочешь сказать, что нам следует отказаться от этой затеи?

— Нет. Я хочу сказать, что нам следует принять дополнительные меры предосторожности.

— Самая лучшая мера — это сидеть дома и никуда не выходить.

— А что ты скажешь, если в нужный момент появляется некто, слегка похожий не тебя, так же одетый, с точно такой же сумкой через плечо и отвлекает их внимание хотя бы на десять минут? За десять минут я довезу тебя до канадской границы.

— А еще лучше, если мы и тебе двойника найдем, одетого так же как ты, найдем еще одну Матильду Ивановну, нет, лучше двух, и устроим опереточный спектакль перед базой для наших чересчур доверчивых клиентов и под гром аплодисментов, осыпанные конфетти, увитые серпантином, со следами поцелуев на щеках от восторженных поклонниц увозим заслуженный гонорар.

Тебе следует понять, Вадик, одну вещь. Эта операция — хорошо выверенный механизм. И он сработает как надо. Должен сработать. И это совсем не значит, что каждая деталь, каждый винтик, должен знать о конечной цели. Для успешного завершения дела каждая деталь, каждый винтик должны хорошо выполнить СВОЮ работу. Только свою. И только в этом случае операция завершится успешно.

Над ней работала не одна светлая голова, в том числе и вашего покорного слуги. Будут и контрмеры, будет и прикрытие, мы с тобой не одиноки в этом представлении.

Товарная база была очень большая. Ее бетонный забор тянулся вдоль железнодорожного полотна километра полтора. Въездные ворота с проходной выходили на шоссе, которое пересекало железную дорогу под прямым углом. Справа от ворот — стоянка для автотранспорта. Задняя стена склада находилась на территории дачного поселка. К ней примыкали несколько стареньких домиков с небольшими участками.

Я сидел на корточках перед Матильдой на одном из них у самой бетонной стены и делал вид, что вожусь с двигателем.

Похоже, что в доме никого не было, впрочем меня это меньше всего интересовало, Юрка дал мне ключ от калитки и сказал, чтобы мы с Матильдой были каждую секунду наготове — когда Юрка перевалится через забор, секунды будут ценой в жизнь.

Позднее майское утро. Свежая, только что распустившаяся листва на деревьях, ласковое, уже начинающее по-летнему припекать, солнце. Как всегда в эти минуты, я начинал остро и отчетливо представлять себе, чем сейчас занимается Юрка.

К стоянке подъезжает крытая грузовая машина с номерами одной из южных республик. Ее сопровождает Волга с Юркиными клиентами.

Выхаживал он их долго: помог приобрести несколько легковых автомобилей, крупную партию запчастей, партию дефицитного продовольствия и кое-что по мелочам — все с минимальным для себя «наваром». Доверие было завоевано. Теперь они приехали за фирменными видеомагнитофонами.

На базу действительно поступила крупная партия видеомагнитофонов, гости с юга узнали это сами, по своим каналам, и решили купить всю.

Вот Юрка выходит из одноэтажного административного корпуса, расположенного слева от проходной, и направляется к Волге, со своей неизменной папкой подмышкой, в неизменном синем халате, с уверенностью, которая буквально подавляла окружающих, даже меня, знавшего его с детства. Садится в машину, коротко здоровается, не подавая руки, деловито открывает папку и начинает перебирать накладные, квитанции, заявки особенно заостряя внимание на печатях, подписях, резолюциях. Бумаги, как всегда, производят магическое действие, последние сомнения у клиентов уступают место нетерпению быстрее получить и погрузить товар. Но Юрка уверен и нетороплив. Распоряжается подогнать грузовик через въездные ворота (благо, что на въезд никаких документов не нужно), к одной из платформ блок-склада. Передает папку с документами, берет сумку с деньгами и, в сопровождении одного из клиентов, неторопливо идет к административному зданию. В одном из кабинетов в уголке на стульчике лежит его сумка. «Девушка, можно я сумочку у вас оставлю — неудобно с ней по базе болтаться». «Да, пожалуйста, пожалуйста». Юрка кладет сумку с деньгами в свою и, немного поболтав с девушками в кабинете, выходит, отдает мастерски сделанную Лехой-Шаманом квитанцию об оплате клиенту и предлагает ему пройти к блок-складу для получения товара, а он «сейчас пойдет и приведет кладовщика».

Клиента совершенно не волнует, что деньги оплачены не в банке — в предыдущих случаях было так же.

Клиент уходит. В одном из кабинетов есть выход непосредственно на базу. На улицу выходить нельзя…

Я услышал, как Юрка карабкается по прислоненным к стене ящикам и тут же на землю рядом со мной шлепнулась битком набитая спортивная сумка, внушительных размеров.

Когда он уже переваливался через стену, послышался гортанный крик с сильным кавказским акцентом:

— Стой, подожди… Кому говорю, стой, — обладатель гортанного голоса бездоказательно утверждал, что он имел любовную связь с Юркиной матерью, что должно было по его мнению превратить Юрку по крайней мере в соляной столб. Видя, что это не принесло желаемого эффекта, обладатель гортанного голоса прошелся и насчет самого Юрки, который якобы тоже не избежал участи собственной матери, но Юрка был непреклонен и успел развалить ящики, по которым он взбирался на стену. Через мгновение он уже вставал с корточек, лихорадочно снимая свой синий халат.

Я прислонился левым плечом к стене, держа в руках заранее приготовленный шест, которым хозяйка дома подпирала бельевую веревку и, когда надо мной появилась голова, увенчанная кепкой с огромным козырьком и рука с пистолетом, я ударил по ней шестом изо всех сил. Пистолет отлетел далеко к забору, заросшему кустами крыжовника, голова бисексуального любовника исчезла за стеной с тонким визгливым криком: «Ай-яй-яй-яй…»

Я быстро оседлал Матильду, Юрка, поправляя ремни сумки, одетой наподобие рюкзака, уже усаживался на заднее сиденье и торопливо застегивал карабины для соединения двух широких кожаных ремней, заранее одетых на нас. Это сильно облегчало езду и освобождало Юркины руки: он мог переодеть уже на ходу свой синий халат на ветровку, одеть шлем, вырвать сумку у прохожего или отстреливаться, хотя до этого дело никогда не доходило. Юрка был против любого вида оружия, он никогда не носил даже перочинного ножа, а мне оружие надоело в Афгане.

Мы выскочили из калитки, оставив ее открытой, свернули налево к железной дороге пересекли ее по пешеходному настилу и я прибавил газу, хотя дорога была грунтовой.

Перед этим я тщательно изучил карту, предназначенную для служебного пользования, которую мне предоставил Юрка, не спеша проехал по выбранному мной маршруту и запомнил все что нужно.

Мы быстро миновали дачный поселок и, проскочив небольшую полоску леса, замыкавшую его, свернули направо, на тропинку, идущую по краю леса. Слева раскинулось засеянное чем-то поле.

Поле кончилось, уступив место лесу, мы выехали на просеку, тянувшуюся километра четыре. Ехать стало значительно труднее. Наконец просека уперлась в бетонную дорогу, которая была проложена от войсковой части до крупной железнодорожной станции. На огромном щите красовалась надпись: «ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА. ПРОЕЗД И ПРОХОД СТРОГО ЗАПРЕЩЕН». Юрка сзади нервно заерзал, но ничего не сказал: каждый из нас знал свое дело. Оставив за собой небольшое облачко поднятой Матильдой пыли, мы устремились по прямой как линейка бетонке. Километра через два — поворот налево. Примерно на половине этого расстояния, справа, раскинулось еще не видимое нам поле. «Поворот — идеальное место для засады», — вдруг подумал я, сбросил газ и остановил Матильду.

— Мак, — обернулся я к Юрке (Мак — детдомовская Юркина кличка, его фамилия была Мокров, сокращенно — Мак). — Мак, ты не думаешь, что вон на том повороте нас могут поджидать?

— До чего же Афган может хорошего человека довести — за каждым кустом душман мерещится, — Юрка слез с Матильды и разминал затекшие ноги.

Я заменил номерной знак, пластинкой старого знака выкопал небольшое углубление положил в него номерной знак и как мог замаскировал, все время бросая взгляд на место поворота бетонки.

Он был уверен в себе и чувствовал себя в полной безопасности. Я снова устроился в седле Матильды, обернувшись подождал пока он усядется позади меня и сказал ему, чтобы он вновь пристегнул карабины к поясам. Он это проделал с явной неохотой, и, хотя я не видел его лица, почувствовал его снисходительную усмешку.

Тем не менее, я решил, не доезжая поворота, свернуть налево в лес, чтобы срезать опасный угол.

Приближался поворот. Справа открылось широкое поле, я прижался как можно ближе к левой стороне бетонки и сбросил газ.

Когда на середине дороги появилась фигура в темном плаще я уже сворачивал в лес. Боковым зрением я видел, что тот правой рукой выхватывает из-за пазухи автомат и вкрадчивое урчание Матильды утонуло в оглушительной очереди автомата Калашникова. Я почувствовал удар в правое плечо и сначала подумал, что задел плечом дерево но уже секунду спустя понял, что ранен. Теплые струйки крови текли по руке и по правому боку, но останавливаться еще было нельзя: неизвестно сколько их там было, вдруг им придет в голову прочесать лес, хотя времени у них на это не было — в воинской части наверняка услышали выстрелы, а отличить охотничье ружье от автомата не сможет наверное только глухонемой.

Я остановился не выключая двигателя, постепенно сбрасывая газ, создавая иллюзию удалявшегося мотоцикла.

Крови из меня вытекло уже достаточно для того, чтобы почувствовать слабость, головокружение и необычайную легкость во всем теле. Поставив Матильду на подножку, я обернулся к посеревшему от ужаса Юрке, судорожно снимавшему с себя рюкзак:

— Я ранен, Мак, попробуй как-нибудь перевязать меня.

Наверное я и сам выглядел далеко не лучшим образом, у Юрки еще сильнее затряслись руки, он засуетился не зная, с чего начать.

— Помоги мне сначала снять куртку, рукав отрезать нельзя, без него на людях не покажешься, — предложил я.

С большим трудом мы сняли куртку, от боли и слабости я чуть было не потерял сознание.

Я был ранен в руку чуть ниже плеча, почти вся правая сторона была залита кровью. Юрка снял свою рубашку, разорвал ее на полосы, с моей помощью туго перевязал мне руку, мы, как могли, удалили следы крови на куртке и на Матильде, постоянно прислушиваясь, я вновь с огромным трудом одел куртку.

Со стороны воинской части послышался шум автомобиля, он ехал медленно, не останавливаясь миновал поворот и проследовал дальше.

Значит этих уже не было, а их машина стояла далеко от места засады, не исключено так же, что они уже на пути к нам.

С Юркой советоваться было бесполезно — это не его сфера деятельности, он еще находился в шоке и явно чувствовал себя виновным за едкую шутку на нашей остановке.

Трогаться с места пока не было смысла, воинская машина еще не возвратилась, а от того как быстро она вернется зависело, нашли они кого-нибудь или нет.

— Подождем немного, сейчас нельзя торопиться, воинская машина не менее опасна, чем душман за кустом, — не удержался я от сарказма.

— Бога ради, прости, Вадим, мне казалось, что уже все позади, да кто бы мог подумать… — Юрка сильно напоминал маленького щенка валявшегося животиком кверху и пускающего струйку перед огромным разъяренным псом.

Другой бы на моем месте, конечно, пустился бы в длинные менторские нравоучения о вреде недооценки противника, но мне во-первых было не до этого из-за боли, слабости и головокружения, а во-вторых, вся вина на сто процентов была моей: не надо было поддаваться дешевым эмоциям на сомнительные шутки, а делать свое дело — поставить Матильду в кусты и понаблюдать за дорогой, если уж возникло чувство опасности. В Афгане такие амбиции стоили бы жизни.

Послышался звук возвращающегося воинского автомобиля. То, что это был он, у меня не было никаких сомнений. Похоже, что они никого не встретили.

— Как ты думаешь, Мак, они сообщили в милицию о выстрелах? попытался я разрядить обстановку.

— Думаю, что сообщили, — оживился Юрка. — Мне кажется они просто обязаны сообщать о таких вещах в милицию.

— Что будем делать? — спросил я, хотя у меня наступило полное равнодушие ко всему происходящему. Юрка понял по моему тону, что я нахожусь в состоянии эболии и это его сильно взволновало.

— Вадик, возьми себя в руки, Вадик, бога ради не расслабляйся, не могу же я тебя оставить здесь одного. Значит все-таки подобная мысль приходила ему в голову.

Я взял себя в руки. Подошел к Матильде и попытался снять ее с подножки. Руку жгло, в глазах плавали оранжевые круги.

— Давай я, давай я выведу, — засуетился Юрка, рюкзак и шлем уже были на нем и он понимал, что по лесу вести Матильду я не смогу.

— Куда вести?

Я показал.

Он торопливо заспешил в указанном направлении, минуя кусты и деревья. Глядя на него меня вдруг обуял странный неудержимый, истерический смех. Я дико, конвульсивно смеялся, слезы застилали мне глаза, я еле шел, шатаясь, опираясь на деревья и еще больше слабея.

Он оглядывался на меня со страхом, наверняка думая, что я сошел с ума.

Желание смеяться прошло так же внезапно, как и появилось. Мы вышли на бетонку неожиданно — лес подступал к ней почти вплотную. Я сел за руль и попросил Юрку осмотреть меня внимательно со стороны, нам предстоял еще долгий путь. Он обошел меня вокруг, приглядываясь, как художник к своему полотну и, удовлетворенно пробормотав: «Вроде ничего», взгромоздился сзади, торопливо пристегивая карабины.

Мы тронулись. Безразличие ко всему еще более усилилось, мне хотелось бросить и Матильду, и Юрку с его мешком с деньгами и улечься где-нибудь в тишине на ласковой майской траве. Весь мир превратился в боль и тоскливую слабость.

Минут через десять бетонка кончилась, влившись в асфальтовую дорогу соединяющую деревню, кажется Богомолово, с железнодорожной станцией и остальным внешним миром. Лес остался только с правой стороны, до станции километров двенадцать.

Мы уже проехали примерно половину пути, миновав еще одну крошечную деревушку и большую дымящуюся свалку, как впереди показался милицейский Урал с двумя ментами. Они ехали медленно, явно не торопясь, к предполагаемому месту выстрелов и я был уверен, что они с радостью остановят нас, чтобы потянуть резину.

Так и случилось. Я остановился, меня почему-то вновь стал разбирать смех. Тот, что сидел в коляске, грузный сержант лет сорока хмуро спросил:

— Откуда, ребята, путь держите?

— Я из деревни Блудово, а ты п…а откудова? — ответил я.

Юрка сзади весь напрягся от страха, как перед толпой изголодавшихся педерастов. Молоденький мент, сидящий за рулем Урала, сначала прыснул, косясь на сержанта, а потом не выдержал и расхохотался во все горло. Я не отставал от него. С кривой сосны, одиноко стоявшей у дороги слетела возмущенная сорока, сделала над нами круг и вновь уселась на сосну, нервно подергивая крыльями.

Сержант по-видимому хотел рассердиться, но счел за лучшее сохранить выдержку и, бросив осуждающий взгляд на юного коллегу, обратился к Юрке, опасливо косясь на меня:

— Выстрелов там нигде не слышали?

Юрка весь подобрался, радуясь разрядившейся обстановке:

— Вы знаете, товарищ сержант, действительно, что-то было в районе запретной зоны, вроде стреляли, но там же войсковая часть…

— Да вот, позвонили в отделение, хоть это и не наша территория.

— Пусть сами разбираются со своими шпионами, вам-то что за дело, командир, — вмешался я и газанул, намереваясь тронуться. Наверное мое лицо, или вернее часть лица, видневшаяся из шлема, больше была похожа на лицо мертвеца в окошке цинкового гроба, и сержанту это определенно не нравилось. Он был опытный, этот сержант…

Я крутанул ручку газа, мы рванулись с места, Юрка повернулся круче в их сторону, видимо отвешивая светский прощальный поклон. В дрожащее зеркало я видел, что менты, после некоторого раздумья, развернулись и последовали за нами, отставая метров на триста — меня они больше не волновали.

Лес с правой стороны заканчивался участками, отведенными для дачного строительства. Участки были огорожены заборами самого разнообразного качества: от простых колышек с приколоченными к ним жердями из срубленных тут же в лесу тоненьких деревьев, до заборов, любовно обшитых стругаными досками. Повсюду оставались следы недавно выкорчеванных пней. Некоторые из них, особенно большие, оставались нетронуты: или новоиспеченные владельцы будущих дач избегали дополнительных затрат, растущих лавинообразно, со дня получения участка, или же всемогущая техника была бессильна перед огромными пнями. На одних участках не было никаких построек, даже укрытий от непогоды, на других стояли типовые садовые домики, на третьих сколоченные кое-как сарайчики, по величине и внешнему виду напоминавшие уличные туалеты.

Я свернул направо и остановился у первого участка, имевшего на своей территории невзрачную постройку и остановился так, чтобы нас не было видно с дороги, заглушил двигатель, отстегнул карабины и слез с Матильды.

— Все, Мак, больше не могу, — меня шатало, я прислонился к изгороди.

Он торопливо соскочил с Матильды, попытался установить ее на опору; его попытка не увенчалась успехом, он неуклюже подвел ее к изгороди и кое-как прислонил.

Я безучастно смотрел на него — он был в полной растерянности.

— Что будем делать? — он озабоченно озирался по сторонам, — до станции отсюда далеко?

— Минут двадцать, может полчаса, если идти пешком. Ты вот что, Мак, иди посмотри, нет, лучше помоги мне дойти до двери этого сарая, я посмотрю замок.

Окружающая меня действительность и реальное время потеряли в моем сознании всякий смысл.

Не могу сказать, сколько времени я провозился с замками (их было два, один навесной, другой — внутренний), пять минут или час, но когда мы вошли в помещение, меблированное старой железной кроватью с грязным матрасом на ней, столом и двумя табуретками, я уже был близок к тому, чтобы окончательно вырубиться, и только нежелание показать Юрке свою слабость пока еще поддерживало меня.

В углу валялась ржавая крысоловка.

Я сел на табуретку, меня качало даже в сидячем положении.

— Затащи сюда Матильду и иди на станцию пешком.

Не знаю сколько времени он с ней провозился, прислонив ее к стене поставить ее на опору ему так и не удалось, наконец он остановился передо мной как новобранец перед ефрейтором.

Все это время сумка с деньгами находилась у него за плечами.

Мне было в высшей степени безразлично, что с ними будет, но Юрку мне было жаль и я с трудом выдавил из себя:

— Я не советую тебе идти с этой сумкой — ты понесешь за плечами собственную смерть. Оставь ее здесь. И иди не на ближайшую станцию, а в обратную сторону. Опасность подстерегает тебя где угодно, но не на обратном пути. Дойдешь до базы и там наймешь машину.

— Часа три, не меньше, — бормотал он, — пешком доберешься туда затемно, в куртке, надетой на голое тело, какой мудак меня повезет… если и повезет, то до ближайшего отделения милиции, — бормотание перешло в откровенное нытье.

Он снял сумку, непроизвольным жестом прижав ее к груди, как драгоценного и долгожданного наследника, не сгибаясь опустился на колени перед кроватью, на секунду замер, словно заканчивая подходящую случаю молитву, запихал сумку под кровать и поднялся отряхивая колени.

— Не тяни резину, Мак, это как раз тот случай, когда время-деньги. Помоги дойти до двери, надо закрыться не крючок.

Первым подошел к кровати Генка Панфилов, застрелившийся у нас прямо на глазах, когда капитан Дубровин приказал ему расстрелять находившуюся в машине, остановленной на дороге в горах, многочисленную семью немолодого афганца.

Он был одет в старую промасленную телогрейку и почему-то прятал руки за спину. Осторожно присев на краешек кровати, он спросил:

— Ты ведь уже хорошо себя чувствуешь, Вадик? Вставай, сейчас мы поедем с тобой в одно место…

«Нет! — закричал я изо всех сил, — нет! Ты уже умер, ты умер, это видели все!» — но не услышал своего голоса.

— Ну что ты. Не валяй дурака. Вставай и поедем. — Его бледная, землистая рука тянулась к моей груди, очевидно с намерением приласкать меня.

Склонившись к столу, перебирая невесть откуда взявшиеся косточки домино, сидел прапорщик Комаров из Саратова, заведовавший в свое время вещевым складом. Этот-то, страстный курильщик анаши, я точно знаю, был жив и здоров и я, все еще не слыша своего голоса, закричал в его сторону:

— «Витька! Скажи ему, что он мертвый! Ты-то чего!»

Комаров укоризненно посмотрел на меня:

— Брось, Быстров, вечно ты чего-нибудь придумаешь. Иди, иди, у него кадиллак. Чего упираешься, иди, если приглашают. Я бы тоже прокатился, да мне плану сейчас должны принести.

Генкина рука похлопывала меня по груди. Я с ужасом обнаружил, что не могу пошевелиться.

Я напрягал всю свою волю, чтобы вырваться из тисков кошмара.

Медленно, словно бы нехотя проступили очертания комнаты, утраченное было дыхание восстановилось, я почувствовал слабый запах бензина, исходивший от Матильды.

По щекам текли горячие, едкие слезы, я все еще не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, не мог даже повернуть голову.

Неизвестно сколько время я так пролежал, боясь закрыть глаза, чтобы вновь не оказаться в паутине смертного страха.

Мне казалось, что я вставал, ходил, что-то делал, что-то передвигал, куда-то спускался и поднимался, не испытывая при этом ни слабости ни боли, что-то беспокоило, какое-то препятствие, которое нужно было преодолеть. То ли в бреду, то ли наяву, я вновь и вновь вставал, опять что-то двигал, устраняя беспокоившую помеху, пока не оказался не небольшой, открытой с трех сторон площадке, ровной как стол, в горах, под палящими лучами афганского солнца.

Надо мной завис вертолет, и надо было только подняться на ноги, чтобы взобраться в его спасительное чрево, но ни ноги ни руки не слушались меня.

С обеих сторон надвигались духи, поливая меня смертоносным свинцом и я удивлялся, что все еще жив.

Вихрь от лопастей винта трепал мою одежду и сотрясал тело, на лицо падали крошечные камешки, захваченные вихрем, но я не мог пошевелиться и даже открыть рот для крика.

В темном проеме отодвинутой дверцы вертолета никого не было, никто не спешил мне на помощь.

«Сейчас он улетит, решив, что я мертв и оставит меня с не знавшей пощады толпой, среди которой я отчетливо различал хмурые, сосредоточенные лица мужчин, женщин и детей. Они отрежут мне нос уши, гениталии и будут водить меня по деревням…»

Стук в дверь раздался в ушах взрывом многотонной авиационной бомбы. Дверь я им открыл не помня усилий с моей стороны на вставание с кровати и путь к двери, и когда за дверью я увидел их, Юрку и с ним еще двух, незнакомых мне людей, я почувствовал огромное облегчение и с радостью погрузился в глубокий обморок.

Очнулся я на все той же кровати, испытывая уже реальную боль в руке, в которой ковырялся, видимо прочищая рану склонившийся надо мной человек в рубашке из джинсовой ткани с засученными рукавами. Рядом с ним стояла женщина в белом халате, держа в руке, как мне показалось огромный фонарь, свет которого по мощности не уступал прожектору. Третий, наверное Юрка, не останавливаясь ходил взад-вперед по комнате.

Я радовался невыносимой боли, радовался концу кошмарам, я хотел их всех расцеловать от радости к возвращению к жизни.

Доктор уже зашивал рану, предварительно сделав обезболивающий укол, когда Юрка каким-то не своим голосом коротко спросил:

— Где сумка?

— Там, где ты ее положил. Под кроватью. Ты что, забыл? — Я не узнал свой голос, он был больше похож на конвульсивные рыдания. — Ее там нет, Юрка замер в темноте, я тоже задержал дыхание, у меня засосало под ложечкой от предположения, что кошмар продолжается.

— Не может быть… Мак, этого не может быть, сюда никто не входил, дверь все время была на запоре. Куда же она могла деться? — Я чуть не плакал, не столько от пропажи сумки, сколько от того, что каким-то образом причиняю огорчение этим славным ЖИВЫМ людям.

— Я знаю, Вадим, что ты не можешь сделать пакость, что деньги не имеют над тобой власти, — по его голосу чувствовалось, что он едва сдерживает душившие его отчаяние и бессильную ярость, — но тем не менее сумка с деньгами пропала и этому нужно найти какое-то объяснение, нужно найти сумку!

— С последними словами он перешел на крик.

Доктор, присев на кровать, в задумчивости осматривал кисть моей левой руки, задержав свое внимание на ладони.

Внезапно мое лирически-растроганное настроение сменилось жгучей всепоглощающей злобой:

— Не впутывай меня в свои гнусные интриги! Я не касался этих вонючих денег, я и так уже полжизни тебе отдал за эту паршивую конуру в общежитии, за позорную синекуру на стройке. Ты в шестерку меня превратил. Ты… ты…

Доктор сильно сжал кисть моей руки, другую свою руку положил мне на лоб:

— Успокойтесь вы, оба. Я кажется догадываюсь в чем дело…

— Доктор, — перебил я его, — не могли бы вы сесть на стул, рядом с кроватью?

— А в чем дело, Вадим?

— Совсем недавно на вашем месте, точно так же, сидел два года тому назад умерший человек, и я не мог пошевелить даже пальцем.

Он пересел на стул, поставленный к изголовью и вновь положил ладонь на мой лоб; его голос стал вкрадчивым, мягким и убаюкивающим:

— Скажи, Вадик, ты вставал с кровати? Почему твои руки испачканы в земле? Ты что-нибудь передвигал… Ты испытывал легкость во всем теле… Замечательную легкость… Парение… Блаженное парение… Только одна совсем маленькая, крошечная забота… Маленькая проблема… Сумка… Ее надо спрятать… Надежно спрятать… И тогда никаких забот… Только легкость… Только блаженство…

Я растворился в его вкрадчивом голосе, я и его шуршавший как ласковые листья деревьев голос слились в одно целое.

Беспредельное ощущение блаженства.

Желание избавиться от последней маленькой помехи.

Сумка…

Нужно спрятать сумку…

Я медленно встал, подошел к столу, отодвинул его и, взявшись за кольцо крышки погреба открыл его. Светить мне не было необходимости: для меня темноты не существовало. В светло-пепельных сумерках я отчетливо видел небольшую лестницу маленького погреба.

Спустившись в него, я начал разгребать картошку.

Сумка…

Вот она…