Мой Кент

7

В солнечную погоду чердак разогревался как чайник, забытый на газовой плите, с давно выкипевшей водой.

Когда наступала ночь, я спускался вниз и, приняв необходимые меры предосторожности, отправлялся в летнюю душевую, сооруженную за домом в глубине участка. Душевая состояла из двух, сваренных встык железных бочек, выкрашенных в черный цвет и установленных на высоте примерно двух с половиной метров на каркасе, обитом вагонкой с дверью на невероятно скрипучих петлях. Вода поступала из водопровода по резиновому шлангу, который использовался также и для полива. Вода в бочках нагревалась за день так, что не успевала остыть до утра.

Я с наслаждением подставлял тело теплой воде, стараясь производить как можно меньше шума и не спуская глаз с соседнего двора, к которому примыкала душевая кабина.

Перед тем как принять душ, я часами занимался всеми видами известных мне физических упражнений, чтобы не потерять форму.

Дни были наполнены мучительно-сладостным ожиданием Берты. Когда я в запыленное оконце видел ее, отпирающую калитку, я чуть не выл волком от сознания того, что мне нельзя броситься ей навстречу и поднять ее на руки…

Иногда она оставалась на ночь. Тогда мы устраивались в большой комнате для гостей, меблированной платяным шкафом, сервантом, столом, телевизором, двумя кроватями, стоявшими у противоположных стен.

Мы сидели в темноте, пили вино и вели долгие разговоры, в которых не было места ни Юрке, ни маленькой Зиночке, находившейся в одном из самых престижных летних пансионатов, ни прошлому, ни будущему. Был один огромный мир, в котором были только мы двое, я и она.

Иногда ее подолгу не было… От нечего делать я перебирал старые книги, находившиеся в огромных черных чемоданах, числом не менее десяти, поставленных один на другой, пока не наткнулся на странную на мой взгляд книгу без переплета. Она была похожа на учебник английского языка и в то же время отличалась от этого семейства своим содержанием. Это не было даже учебником в общепринятом смысле этого слова. Скорее это был словарь, но перевод английских слов на русский осуществлялся в стихотворной форме, причем в двустишие вплеталось и английское слово и его русский перевод.

Сначала меня заинтересовал удивительно тонкий юмор стишков, тем более, что их сочинению серьезно препятствовала необходимость использовать обязательные слова. Я и сам не заметил как совершенно безо всякого усилия с моей стороны запомнил около пятидесяти слов.

Эта книжка здорово скрасила мое одиночество, а к концу моего заточения, которое длилось около полутора месяцев, я с великим удивлением заметил, что почти свободно читаю прилагаемые тексты — отрывки из всемирно известных книг Твена, Стивенсона, Диккенса, Конан-Дойля, Дефо, Э.По. Сколько же трудов стоило запомнить десять-пятнадцать слов в школе!

Старая Зина громко вздыхая, что-то бормоча себе под нос, тяжелыми шаркающими шагами обходила свое хозяйство, что-то целый день прибирала, переставляла с места на место, что-то терла, копалась во дворе и на участке, долго возилась с приготовлением пищи, восседая на инвалидной коляске, после обеда дремала на ней, потом вновь до самого ужина возилась громко вздыхая и бормоча. Очень редко она выходила куда-нибудь, по-видимому к своим подругам или в магазин, иногда подруги приходили к ней, и тогда ст. Зина устраивала чай на большой веранде с долгими разговорами. Голоса с веранды разобрать было трудно — они почти полностью заглушались ревом проносившихся по шоссе грузовиков.

Каждый день она вынимала из почтового ящика, укрепленного на заборе возле калитки, газеты и, едва ли их посмотрев, оставляла на ступеньках лестницы чердака, рядом с чайником, который она подогревала для меня три раза в день и ставила на ступеньки лестницы, не забыв добавить тарелку с печеньем, бутербродами или обожаемыми мной попиками-лепиками и стучала по лестнице, чтобы я поднял все это к себе наверх, поспешно покидала веранду, видимо опасаясь столкнуться со мной носом к носу.

Раза два приезжал ее сын, еще не старый Франц Менциковский. Первый раз он уговаривал ее переехать на его просторную московскую квартиру. По всей видимости этот разговор происходил много раз, и Франц со ст. Зиной без всяких эмоций произносили хорошо заученные роли из давно надоевшей всем пьесы.

«Почему ты не хочешь переезжать ко мне из этой собачьей будки, люди думают, что Франц бросил свою старую маму».

«Мне плевать на то, что думают люди. В твоей просторной московской квартире, в твоей Москве, мне не хватает воздуха».

«Нет, вы посмотрите на эту выжившую из ума старую жидовку! Это она называет воздухом! Здесь, возле этого Богом проклятого шоссе она дышит воздухом! У абсолютно здорового человека, спортсмена, космонавта здесь ровно через один час, не больше, заболит голова и уже больше никогда не пройдет, он может смело пойти даже совсем в незнакомую поликлинику, к совершенно незнакомым докторам и через десять минут получит удостоверение инвалида второй, нет первой группы».

«Франя, купи себе петуха и морочь ему голову. В этом Богом проклятом месте ты закончил музыкальное училище с золотой медалью и не повесил ее на стенку только потому, что боялся, как бы ее не украли. Когда ты жил в этом месте, ты побеждал на международных конкурсах».

«Мама, ну зачем ты меня мучаешь? Ты наверное хочешь чтобы я умер раньше тебя а ты делала бы вид, что тебе очень горько. Ты этого хочешь? Мало мне того что этот гой увел у меня мою девочку, теперь люди говорят, что это Бог меня покарал, за то, что я бросил свою мать».

«Нет, Франя, нет, ты всегда был послушным мальчиком, я горжусь тобой, мы все тобой гордимся, даже Гальперины. Но я не могу бросить этот дом, я хочу здесь умереть и умру здесь. А Берта… Берта часто навещает меня, привозит мне продукты».

«Франя» в сердцах, но не очень сильно, хлопает дверью и удаляется. Занавес.

Второй раз он приехал радостно возбужденный и прямо с порога, едва успев поздороваться заявил:

— Мама, дай мне поскорее ключ от чердака!

Ст. Зина по-видимому почувствовала сильное замешательство и невпопад сказала:

— Какой ключ, от какого чердака? — словно у нее этих чердаков была тьма-тьмущая и с ключами и без ключей. — Зачем тебе чердак?

— Мама, я прошу, дай мне пожалуйста ключ от замка, которым заперт чердак. И вообще, скажи мне на милость, какого черта нужно запирать чердак? Что за необходимость? — Радостное возбуждение уступило место нарастающему раздражению.

— Что тебе нужно на старом и пыльном чердаке, скажи мне, и я может быть поищу ключ, — судя по ее голосу, ст. Зина обретала уверенность.

— В одном из чемоданов лежат подлинные рукописи нот Сальери. Мне нужно их найти и отдать на экспертизу. — В голосе еще не старого Франца слышались трагические нотки.

— Зачем тебе все это нужно, Франя? — ст. Зина явно старалась выиграть время. — Зачем? Мы же знаем и ты, и я, и все знают, что музыканты всех времен поклялись никогда не исполнять произведений Сальери, или ты хочешь это сделать ради каких-нибудь нуворишей за деньги? Зачем искать ноты Сальери, сыграй им семь сорок, они все равно не поймут.

Похоже на то, что Франц едва сдерживал отчаяние и ярость:

— Мама, я не собираюсь исполнять произведения Сальери ни за какие деньги, но на Западе объявился чудак, который скупает подлинные рукописи Сальери за очень хорошие деньги.

Я представил себе ст. Зину пренебрежительно махнувшую в сторону еще не старого Франца, который наверняка уменьшался в росте от душившей его бессильной злобы.

— А-а-а-а… брось, для тебя полтора рубля были уже хорошие деньги, ее голос выражал твердую уверенность в том, что ее послушному Францу, охваченному пламенем ярости, которая ощущалась даже здесь, наверху, во всяком случае сегодня, на чердак не попасть.

— Та часть рукописей, которая принадлежит мне… нам, оценивается более чем в восемьдесят тысяч долларов, — голос Франца сорвался на фальцет, — мама, в чем дело, объясни, почему ты мне не даешь ключ от чердака, почему мне нельзя туда подняться, что ты там прячешь, что я не должен знать?

— Успокойся, — старуха решила зайти с другого конца, — весной у нас был пожарный инспектор и велел убрать с чердака весь хлам, особенно он обратил внимание на эти старые никому не нужные книги и тетради. Я знаю, что ты все тщательно отобрал из них, все необходимое тебе, когда переезжал отсюда, а из оставшегося кое-что отобрала Берта, но очень немного. Остальное с сожгла, все до последнего листика. — Я поразился ее изобретательности, с какой она обвела вокруг пальца своего Франю.

Внизу наступила долгая пауза, слышались грузные шаги: видимо Франц ходил по комнате, переваривая столь тяжелую для него утрату.

— Ну что ж, — наконец заговорил он, убитый горем, — я сам виноват, надо было смотреть чуть дальше своего носа, наверное только такой дурак как я смог бросить без присмотра старинную рукопись, но кто же мог знать? Это же Сальери!

— Не расстраивайся, сынок, ты же не умрешь ведь с голоду без этих проклятых рукописей, черт с ними с долларами, здоровье и нервы не купишь ни за какие доллары. Франя! Вспомни, я тебе много раз говорила: умный еврей не должен переживать из-за потери денег, а ты ведь у меня умный, ты же знаешь, мы все тобой гордимся, даже Гальперины.

Очень похоже на то, что Франца осенило:

— А как ты думаешь, может быть Берта забрала их себе, она ведь с детства была такой практичной.

— Вполне возможно, — слишком поспешно согласилась ст. Зина, — я спрошу у нее. А что ей сказать, если ЭТО у нее? Чтобы она вернула тебе?

Франц был в явном замешательстве:

— Ну… скажи ей, что рукописи стоят денег, и если она захочет их продать… пусть она их отдаст тебе, а ты сходи к Солодчикам и позвони мне.

По-видимому сама мысль о том, что деньги могут попасть к ненавистному гою, уведшему у него, Франца Менциковского, единственную дочь, была невыносима и он вскоре распрощался.

Проходя верандой он несколько замешкался, и я ощутил его огненный взгляд, брошенный на непонятно какого дьявола запертый на замок люк, а на чердаке долго клубилась запущенная им лютая злоба на всех этих бездельников и дармоедов из пожарного управления шарившихся по чужим чердакам.

Мы сидели в комнате для гостей. За окном темная августовская ночь уверенно вступила в свои права. В соседней комнате шумно ворочалась и вздыхала старая Зина. В комнате было традиционно темно.

Бутылка коньяка была уже наполовину пустой, но в Берте не чувствовалось привычной блаженной расслабленности. Ее определенно что-то беспокоило.

— Я думаю все скоро должно кончиться, Вадим, — произнесла она приглушенным шепотом.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я и в моей груди что-то сжалось.

— Твои, или, вернее наши проблемы, — она потянулась к пачке сигарет.

— У меня нет и не будет проблем, пока ты со мной, — не очень убедительно заявил я.

— Ты прекрасно знаешь сам, что бесконечно все это продолжаться не может.

Как всегда она была права. Долгое время мы старательно избегали этой темы, но видимо пришло время спускать шлюпку и грести изо всех сил подальше от корабля, грести в беспросветную тьму.

— Сам Бог натолкнул тебя на английский язык, а мне подсказал выход из положения, — продолжала Берта, Которая Была Всегда Права, — да и рукопись тоже Бог послал.

Я был уверен, что она уже все обдумала, что-то такое, к чему меня тихонечко подводит, чтобы не слишком шокировать меня, ходит вокруг да около, словно боится сообщить о смерти близкого человека.

— Причем здесь Бог, рукопись и английский, — спросил я смутно догадываясь о том, что сейчас услышу от нее.

— За эти доллары я купила для тебя возможность уехать туда, где ты будешь в полной безопасности.

Уже купила! Опять за меня все решают, за меня думают.

— И когда это произойдет? — полюбопытствовал я, стараясь скрыть легкое раздражение.

— Дней через десять-двенадцать. Давай пока обсудим детали. Тебе недолго там быть одному, я приеду почти следом за тобой. — Она и не старалась скрыть своего возбуждения.

За всем этим слышался тихий, но отчетливый колокольный звон тревоги.

Я закрыл ей ладонью рот и прошептал в ухо:

— У нас еще есть время, детали подождут, а вот я больше ждать не хочу…

Она тихонько отстранилась и предложила:

— Давай выпьем за удачу, только принеси мне, пожалуйста, холодной воды.

Я тихонько отправился на кухню за холодной водой, было слышно как из бутылки булькая лился коньяк…

Они нашли меня и здесь.

Я лежал в одних трусах спеленутый по рукам и ногам прочной капроновой тесьмой. В залитой светом комнате пахло хлороформом, наверное им отключили меня перед тем как связать.

Берта лежала на второй кровати совершенно голая лицом вверх, с раскинутыми руками и ногами связанными тесьмой, пропущенной под кроватью, ее рот был заклеен широкой полосой лейкопластыря.

Я застонал от унижения, ярости и бессилия.

Их было трое и среди них я сразу узнал доктора, который меня лечил. Он был как всегда элегантен, лицо было бесстрастно. Он снял джинсовую куртку, под которой оказалась майка с надписью на английском языке, которую можно было перевести приблизительно так: ЛЮБИ МЕНЯ, КАК Я ТЕБЯ, И БУДЕМ ЛУЧШИЕ ДРУЗЬЯ.

Второй, белобрысый, стриженый почти наголо в темно-синей рубашке с погончиками и закатанными выше локтя рукавами. Он не мог отвести глаз от распятой обнаженной Берты и весь его облик выражал звериное желание овладеть столь доступной плотью.

Третий, постарше, в длинном светлом плаще стоял прислонившись к косяку открытой двери, держа под контролем комнату и холл, медленно двигая челюстями, пережевывая жевательную резинку. В его левой руке удобно примостилась Беретта армейского образца. Правая рука покоилась в кармане плаща. Этот был наиболее опасен. И не из-за Беретты. В его расслабленном спокойствии угадывалась молниеносная реакция, а узкий лоб с низко растущими густыми волосами и глубоко посаженные глаза начисто отметали малейшее предположение о каких-либо эмоциях.

Доктор поставил на стол свой походный медицинский несессер, отодвинув высокую вазу с гладиолусами, открыл крышку и на мгновение задумался.

— Ну, что, эскулап, — услышал я свой хриплый голос, — так это ты правишь бал? Свои тридцать сребреников тоже в чемоданчике носишь? Они греют твою подлую душонку… Могу показать хорошее, надежное место, где их спрятать.

— Причем здесь тридцать сребреников, — искренне удивился он полуобернувшись в мою сторону, — я никого не предавал.

— Ты самый мерзкий и подлый предатель. Иуда по сравнению с тобой невинный агнц. Ты предал своих товарищей по благородной профессии. Ты не из тех, кто рискуя собственной жизнью идут в очаги, зараженные чумой или холерой. Нет. Ты пошел прямо в противоположную сторону, чтобы работать на чуму, за лишнюю десятку. На чуму двадцатого века, наводнившую землю наркотиками, проституцией и разъедающей коррупцией, на чуму похуже настоящей. Ты самая настоящая отвратительная тварь, криттер.

— У тебя самого руки по локоть в крови, — он вновь повернулся к несессеру.

Я все-таки его достал — на его скулах едва заметно играли желваки. Белобрысый приблизился к моей кровати и сильно ударив по ней ногой произнес:

— Верни быстренько все деньги и все остальное, что было в дипломате, и не попадайся нам больше на глаза.

— Ага. И ты на прощанье дашь пожать свою грязную лапу, оставив меня и ее, — я посмотрел в сторону извивающейся и мычавшей Берты, — в целости и сохранности. Да еще пожелаешь доброго здоровья и долгих и счастливых лет жизни. И мило помашешь ручкой.

Отойди отсюда, мразь, с шестерками у меня никакого разговора не будет.

Его лицо перекосилось от злобы, он склонился надо мной и сильно, кулаком, ударил меня в лицо. Он было занес другую руку, но доктор перехватил ее:

— Оставь, сейчас он все расскажет. И очень подробно, даже маленькие интимные штучки, о которых, как правило, не рассказывают никому.

— Это ты, эскулап, весь состоишь из маленьких интимных штучек, — из разбитой губы сочилась кровь, мешая говорить, — а, мистер Пинч расскажи, мы не из болтливых, что там у тебя за канализационным отстойником, который ты называешь своей душой: мальчики? девочки? Или может быть сам подставляешь?

Доктор протянул белобрысому пузырек с комком ваты и, кивнув в сторону комнаты ст. Зины сказал:

— Проверь старуху и, если очнулась, добавь, а потом иди в машину.

Белобрысый нехотя подчинился.

Лишенный Эмоций с интересом наблюдал за происходящим, похожий на гориллу, попавшую на костюмированный бал. Пристальный зрачок Беретты не отрываясь смотрел мне в подбородок.

К своему великому удивлению я обнаружил, что мои руки за спиной освободились от пут капроновой тесьмы. Или меня связали слишком поспешно, или Геббельс не напрасно тратил свое время. А может и то и другое.

Хлопнула дверь за вышедшим белобрысым, наверное старухе добавки не потребовалось. Доктор распечатывал упаковку одноразового шприца. Я лихорадочно оценивал свои возможности. Со связанными ногами и под присмотром Беретты, они практически равны нулю.

Вдохновляла убежденность в том, что я буду жить до тех пор, пока они не узнают где находятся деньги.

Доктор держа в одной руке ампулу с уже отломанным кончиком, а в другой шприц, повернулся лицом к аудитории и произнес тронную речь:

— В этой ампуле культура СПИДа. Через несколько секунд я введу ее внутривенно или подкожно, не имеет значения, нашей удивительной Берте Францевне. Я думаю, она не будет против. Ведь за все надо платить. В том числе и за классически преступную любовь.

Он наполнил шприц и повернув его иголкой вверх, вытеснил воздух вместе с капелькой жидкости. Взглянув на каждого из троих, он продолжал:

— Затем, дав возможность в полной мере осмыслить происходящее этому строптивому молодому человеку, мы и его не обойдем своим вниманием. Ибо сказано в Священном Писании: «Аз воздам».

Ему будет введен препарат с несколько иным эффектом. Я думаю научные медицинские термины в данном случае неуместны. Этот препарат разрушает личность, иными словами, наш подопечный станет полным идиотом и не только расскажет, где он спрятал то, что ему не принадлежало и не принадлежит, но ползая на коленях, сам приподнесет ЭТО, плача и пуская слюни от искреннего раскаяния.

Берта извивалась и корчилась так, что кровать ходила ходуном. За спиной Лишенного Эмоций мелькнула неясная тень. Я согнул ноги в коленях и ринулся на доктора, захватив его шею левой рукой, правой схватил его руку, державшую шприц и, направив иглу ему в шею, несколько раз вонзил в нее шприц до самого основания иглы.

Мы оба повалились на пол стянув со стола скатерть вместе с несессером и вазой с гладиолусами. По полу рассыпались различные медицинские инструменты, пузырьки, ампулы… Из опрокинутой, однако не разбившейся вазы, хлынула вода вперемешку с гладиолусами, придавая натюрморту, возникшему на полу, весьма живописный вид.

В проеме двери медленно, как бы нехотя, опускался на колени Лишенный Эмоций. С глухим зловещим стуком упала на пол Беретта.

В коридоре стояла в белой ночной рубашке с растрепанными седыми космами, одной рукой прижимая к груди бутылку из-под шампанского, а другой опираясь на косяк Зина Борисовна, почти беззвучно шевеля губами:

— Берта… Берта… Берточка…

Она выпустила бутылку, которая упала на пол рядом с завалившимся на бок и окончательно Лишенным Эмоций, закрыла лицо руками и зашлась в душераздирающих рыданиях. Доктор лежал навзничь, находясь по-видимому в глубоком обмороке.

Я разрезал путы на ногах столовым ножом, лежавшим на пластмассовом столике среди остатков вчерашнего пиршества, одним прыжком пересек комнату и, подняв с пола Беретту, возвратился к кровати с притихшей Бертой. Разрезав капроновую тесьму на ее руках и ногах и предоставив ей возможность самой отдирать с лица лейкопластырь я устремился на веранду, не дав себе труда даже натянуть брюки.

Я подоспел вовремя. Белобрысый то ли услышав старухины рыдания то ли по своей звериной сущности почуя неладное, был уже в трех шагах от двери. Открыв ее, он на секунду замер в настороженности но уже в следующую, увлеченный собственной рукой, захваченной мной, влетел на веранду и улегся на ковровой дорожке лицом вниз.

Я сел на него верхом и завел его руки за спину, время от времени подергивая их в сторону затылка. Беретта покоилась на полу рядом с ковровой дорожкой — в ней не было необходимости.

От невыносимой боли он застонал.

— Слушай, козел, очень внимательно. Сейчас ты подгонишь машину к самой калитке и погрузишь в нее своих друзей, пока не рассвело. Затем отвезешь их куда хочешь и свяжешься со своими боссами.

Передашь им, что я возвращаю деньги, возвращаю все в целости и сохранности, но каким образом, это я скажу по телефону, номер которого ты мне сейчас назовешь. Можешь назвать свой телефон, если он есть в твоей крысиной норе, но запомни одно: по нему я буду говорить только с боссом. Запомнил? Только с боссом. — Я сильно дернул его руки и он взвыл от боли. — И еще. Завтра, вернее уже сегодня утром, к семи часам у Тарасовского поссовета должна стоять машина с полным баком бензина, а ключи от нее — в почтовом ящике у калитки, машину я тоже верну, а теперь — телефон.

Я вновь дернул его руки, и он сдавленным голосом назвал телефон.

— Смотри, не ошибись, крысятник, это тебе дорого обойдется, предупредил я, обыскивая его карманы.

Кроме пружинного ножа у него ничего не было. Рядом возникла Берта и ударила его ногой в лицо.

— Оставь, Берта, будь выше этого, не ставь себя на одну доску с ними.

Я поднялся и дал возможность подняться белобрысому. Он устремился к калитке, споткнувшись и чуть не упав с крыльца.

Вернувшись в комнату, я увидел что доктор пришел в себя. Приподнявшись на локте он смотрел на валявшийся рядом шприц и потирал шею, размазывая капельки крови выступивших от «уколов».

Старуха скулила и подвывала за стенкой, причитая то на русском, то на идиш.

Лишенного Эмоций уже ничего не интересовало: щупать пульс не было никакой необходимости, глядя на него, я мог с полной уверенностью сказать, что он мертв.

Берта деловито собирала в несессер все, что из него вывалилось.

Доктор застыл в прострации, продолжая опираться на локоть.

Появившийся белобрысый попытался приподнять Лишенного Эмоций и посмотрел с робкой надеждой на меня. Я не шелохнулся. К моему удивлению, ему помогла Берта.

«Аз воздавший» доктор никак не мог оправиться от шока. Вернувшиеся белобрысый и Берта подняли с пола то, что осталось от еще недавно щеголеватого доктора и, закинув его руки за свои шеи, поволокли к машине под неумолкающие стенания ст. Зины:

— Ах, Берта, ах Берта, что же ты наделала… Берта, как же мне жить дальше, разве нельзя было жить как все люди. Боже ж мой, Боже ж мой, зачем я не умерла в концлагере в сорок втором году…

Здесь все было по-прежнему: и дуб с давно засохшей остроконечной вершиной, и тропинка, сопровождавшая дренажную канаву с водой настолько плотно покрытой ряской, что нигде не видно было ни единого пятнышка воды, и едва видневшаяся сквозь частокол стволов усадьба детского дома с давно не крашенными забором и постройками. Где-то над головой изредка стучал дятел, добывая свой тяжкий хлеб.

Лес, даже небольшой, обладает удивительным свойством растворять в себе самые жгучие и неотложные человеческие заботы и проблемы, заполнять душу первозданной тишиной и покоем, своей тихой музыкой, свойством убедительно подчеркивать тщету и суетность человеческих страстей, способностью пробуждать подавляемый человеком внутренний голос, органично связанный с лесом, природой.

Человек, еще несколько минут тому назад ехавший в электричке среди себе подобных, мучительно размышляя о том, стоит ли залезать в долги, чтобы купить видеомагнитофон, оказавшись наедине с лесом, с удивлением замечает, что здесь, среди первозданной природы, сама мысль об этом кажется пустой и никчемной.

Но на обратном пути стальная коробка вагона и присутствие других людей снова возрождают ушедшую было мысль, порождение коварного урбанизма.

В тайнике все было на месте. Я стряхнул с сумки приставшие комочки земли, мха и потемневшие от времени сосновые иголки. Из тайника на ряску канавы выпали две обертки от жевательной резинки — наша детдомовская валюта среди малышей. Я бросился напролом через дес, намереваясь сделать большой крюк, чтобы не видеть ни усадьбу, ни того что с ней связано, избегая ненужной мне сейчас бури противоречивых чувств, вызванных воспоминаниями.

Сев в машину, оставленную на той же поляне, уже тронутой ранними признаками надвигающейся осени, я рванул с места и, проскочив железный мостик, покинул, наверное уже навсегда, и усадьбу, и зловещую поляну и мечты вложить неправедные деньги в праведное дело — в детский дом — и притормозил только перед въездом на большой бетонный мост.

Голос по телефону действительно мог принадлежать только человеку, облеченному неограниченной властью. Человеку, над которым больше никого нет. Только Господь Бог. А с Господом Богом, как с собственной совестью можно вступить в сделку, пообещав в перспективе деньги в храм. В храме от денег не отказываются, отмывать их нет необходимости, не в банке, где могут поинтересоваться, что да как.

Голос вкрадчиво прошелестел:

— Добрый день, Вадим, — делая паузу, чтобы я мог сказать:

— Добрый день. У меня все готово, все в полной сохранности, включая по случаю попавшую ко мне Беретту, но прежде чем все это поступит в ваше распоряжение, мне хотелось бы заручиться вашим словом, что ваши люди оставят меня в покое, — влияние даже молчавшего Голоса было так велико, что даже на расстоянии от него, я не мог удержаться от известной доли подобострастия.

— Я обещаю тебе это, — интонация Голоса ничуть не изменилась от радостного для него известия, — ровно через сутки мое слово вступит в силу.

— Почему через сутки? — Я этого не ожидал и, честно говоря, сразу заподозрил подвох.

— Когда бросают камень в стоячую воду, то круги, образующиеся на воде, нельзя остановить мгновенно, нужно просто подождать.

Да, с этим не поспоришь. Афоризм, вполне достойный занесения в анналы истории. Ни к чему не обязывающее слово.

— Если ты не уверен в себе или сомневаешься, или хочешь подстраховаться то можешь провести эти сутки в моей квартире, ты меня отнюдь не стеснишь, — продолжал шелестеть Голос.

Я представил стоявшую или сидевшую вокруг него свиту с восхищением и восторгом следившую за тихой, неравной борьбой: Голос просчитал все мои возможные ходы, не оставив мне ни малейшей лазейки среди красных флажков.

— Кстати, у меня есть для тебя прекрасное предложение, которое, на мой взгляд, должно тебя заинтересовать, — Голос ни на секунду не отпускал инициативу, но этот ход я предвидел:

— Нет, босс, профессиональным убийцей у вас я не буду.

У Голоса, в отличие от меня, на все был готов ответ:

— У нас нет и никогда не будет профессиональных убийц. В исключительных случаях мы нанимаем людей со стороны, но нам нужен телохранитель, а ты почти идеально подходишь для этой хорошо оплачиваемой работы. Не торопись с ответом, взвесь все хорошенько.

— Да, торопиться некуда, впереди сутки, — не удержавшись съязвил я.

— Сутки здесь не причем, Вадим, твои цирковые фокусы тоже, у тебя есть нечто другое…

— Вы имеете ввиду элемент удачи, — перебил я, — но удача коварная дама, может в любой момент изменить… Короче, машина стоит у вашего подъезда, ключи лежат на асфальте возле правого заднего колеса с внутренней стороны, содержимое кейса с Береттой в брезентовой сумке в багажнике. Благодарю за ни к чему не обязывающее слово и предложение насчет работы.

Я повесил трубку и вышел из телефонной будки, расположенной у входа в НИИ.

Повесив две сумки, нагруженных бутылками дорогого вина, тортом «Прага», экзотическими фруктами с Центрального рынка и другими, на мой взгляд деликатесами, на забор я легко перемахнул его, не выпуская из рук огромный букет самых дорогих роз и, сняв сумки, направился к веранде. Войдя на веранду и поставив сумки на диван, я вошел в холл и, вежливо постучав, заглянул в комнату ст. Зины. Она сидела на инвалидной коляске откинув голову с открытым ртом назад. Тихонько прикрыв дверь, я направился в комнату для гостей и распахнул дверь.

Кресло, которое обычно стояло слева от двери, было придвинуто к столу. На нем сидел закинув ногу на ногу Женька Баранов в замшевом бельгийском пиджаке и белых джинсах. На коленях красовался АКМС образца 1959 года.

Рядом с креслом, слегка опершись на него рукой, как на старинной семейной фотографии, стояла Берта, моя милая, добрая Берта, сжимая правой рукой никелированный короткоствольный револьвер.

В мою спину напротив сердца уперлось дуло третьего зверя.

Я не стал оборачиваться.

Какой смысл?