Мой лучший друг

КОГДА ВОЗВРАЩАЕТСЯ «БЕЗЫМЯННЫЙ»?

Каждый вечер мы собирались у Вадима Сергеевича. Куда еще было податься нам, троим капитанам, оказавшимся пассажирами на маленьком суденышке в беспросветном долгом плавании?

Мы валялись в постели чуть не до обеда. Гуляли по палубе. Вокруг расстилался хмурый осенний океан. До чего же он тосклив, оказывается. Когда занят работой, этого не замечаешь.

Погуляв и продрогнув от пронзительного свежака, мы торчали по нескольку часов кряду в рубке радиста, надеясь услыхать голоса родных кораблей. Но они были еще далеко, их голоса не долетали сюда…

Ровно в двадцать два ноль-ноль мы стягивались в каюту капитана. К этому времени у него заканчивались дневные дела.

К нашему приходу буфетчица успевала накрыть на стол. И мы неторопливо — куда спешить? — закусывали, вели пространные разговоры, пускались в воспоминания — удел всех отринутых от настоящей, повседневной жизни. На промысле порой так ухайдакаешься, что не чаешь до койки добраться, не то чтобы время найти ворошить прошлое.

Мы засиживались у Вадима Сергеевича глубоко за полночь. И он, как мог, старался помочь нам пережить угнетающее плавание. И ему это удавалось.

Вадим Сергеевич повидал на своем веку многое. Успел захватить войну, не раз хаживал в Америку за провиантом, медикаментами и прочими грузами, в которых так нуждалась страна. Это были легендарные морские рейсы через океан, где на пустынных дорогах моряков подстерегали японские морские охотники и немецкие подлодки. Вадиму Сергеевичу было тогда чуть больше двадцати.

Понятно, как относились мы, молодые капитаны, к старшему собрату. К этому примешивалось и то, что он командовал не каким-нибудь там обычным рыбацким или транспортным судном, а спасателем. В глазах моряков спасатель — вроде доктора. Когда прижмет, только на него, на дока, уповаешь. Только он один из всех людей, окружающих тебя, сможет помочь тебе не отдать концы…

Плавание предстояло долгое, больше месяца. А тут еще, только вышли из порта, пришлось свернуть с курса и двигаться не на восток, а строго на север. В Анадырском заливе траулер-бедолага намотал на винт собственный трал, и никак не выпростаться ему, и несло его медленно и верно на чукотские скалы.

Водолазу было на два часа работы, а спасатель «Зевс» потерял на переход в Анадырский залив и обратно целых шесть суток. Шесть суток, и это тогда, когда наши души рвались на родные корабли, промышлявшие рыбу где-то возле Южной Америки!

Подменные капитаны забросали нас телеграммами. Им пора было отправляться в порт, да и нам, по всему, давно уже надлежало быть на своем месте. Отпуск кончился. Отгулы, положенные морякам за воскресные дни, проведенные в рейсе, тоже иссякли. Но другой оказии, кроме «Зевса», в те далекие края в ближайшее время не предвиделось.

Спасатель «Зевс» имел приличный ход. Но как взглянешь на карту, на это неоглядное пространство Тихого океана, так и охватывает уныние. Самый быстроходный корабль движется черепахой на океанских дорогах, насчитывающих тысячи миль.

На «Зевсе» шла обычная морская жизнь. Помполит готовил к седьмому ноября художественную самодеятельность. И хотя до праздника было еще две недели и наверняка мы увидим концерт на «Зевсе», его решили обкатать, пользуясь присутствием настоящих зрителей — пассажиров.

Концерт удался. Особенно понравилась певица, она же буфетчица Тоня. Тоня пела морские песни. Морские — значит о расставаниях и любви. Песню о том, как умирают от любви, заставили Тоню исполнить трижды. И после, когда мы собрались у Вадима Сергеевича и Тоня, все еще в праздничном платье, но уже в крохотном белом передничке и белой шапочке, накрывала на стол, мы шумно выражали ей свой восторг, а она одаряла нас смущенной улыбкой.

Тоня ушла. Вадим Сергеевич сердито тряхнул седым чубчиком.

— Чепуха. От любви не умирают.

— Ну не скажите, — возразил я. — Это вам теперь так кажется. А если припомните себя молодым…

— Нет, — заупрямился Вадим Сергеевич. — Любовь, конечно, есть, а умирать от нее не умирают. И если в ней, настоящей, случается крушение, то оно по-настоящему страшное. И о нем не поют и вообще стараются не говорить…

Вадим Сергеевич поднялся, выключил приемник, источавший какую-то сладкую, едва слышную музыку, подошел к черневшему иллюминатору и уставился в ночь.

— Несколько лет назад у меня стало вдруг пошаливать здоровье, — продолжал он. — Это всегда наступает вдруг. Врачи нашли очаги в легких. И давление их не устраивало. И нервишки, оказывается, подгуляли. Короче, кто ищет, тот обрящет. Отправили меня в отпуск. И после отпуска порекомендовали поработать временно на берегу. Была осень. Сказали, раньше весны о море и не думай. Ну, поставили меня диспетчером в порту. Я психовал, а куда денешься? Ох и хлебнул я горюшка. За сутки дежурства голова распухла. В управлении больше сотни посудин. И каждая куда-нибудь торопится. А ты ежечасно будь в курсе дела: кто подошел к причалу, кто отошел, кто идет в море с тралом, кто швартуется к плавбазе и выгружает улов. А тут еще успевай натиск рыбацких жен отражать по телефонам. Им позарез надо знать, где Миша или Вася с такого-то корабля, когда он, друг сердечный, домой собирается прийти.

Словом, через несколько дежурств я закатил скандал главврачу. Но разве прошибешь его? Пришлось смириться и тянуть ненавистную лямку.

В тот вечер, о котором пойдет речь, дежурство ожидалось на редкость легкое. Над городом шел циклон. Все торопливо по домам разбегались. Ветер зеленую листву носил в воздухе. На театре угол железной крыши завернуло. И дождик как из ведра. Все вокруг хмурые, погоду на чем свет стоит ругают, только я один, как идиот, довольнехонек: дежурство спокойное выпало. Известно, в циклон выход в море и приход в порт запрещены.

Мой напарник, тоже списанный на неопределенное время на берег, по случаю диспетчерского праздника проявил инициативу.

— Слышь, Сергееич, не послать ли нам гонца…

Здесь, как в детской считалке, требуется вторая строчка: «За бутылочкой винца».

Напарник скромно потупился, поправил щеточку рыжих усов, пригладил седые виски.

Я весело взглянул на него.

— А потом на боковую, Андрей Палыч?

— Нет, нет, что ты… — сконфуженно бросил он и добавил обидчиво: — Вечно ты с глупыми шутками лезешь…

Андрей Палыч проштрафился на почве крепкого сна и потому всякое упоминание о сне воспринимал как выпад против него. Чего греха таить, он, старый морской волк, любил поспать. На его плавбазе, конечно, знали об этом, но дальше экипажа не шло. А однажды плавбазу долго держали на рейде, не было места у причала. Андрей Палыч заперся, сказав вахтенному штурману, что приляжет отдохнуть.

Место у причала освободилось. Надо подходить. А к капитану не могут достучаться. Когда машина работает, стучи не стучи — не слыхать. С берега интересуются, почему не подходит плавбаза. Старпом волосы рвет на себе. А поделать ничего не может: без приказа капитана швартоваться нельзя. Ну, когда начальник управления узнал об этом, он на другой же день засунул Андрея Палыча в диспетчеры и срок не указал.

Ценную инициативу я, стало быть, не поддержал, и Андрей Палыч (не пропадать же вечеру!) отправился в одиночку поужинать.

— Поужинать. И только! — многозначительно поднял он палец.

— Обижаете, Андрей Палыч! Что ж я не знаю, что вы теперь вывесили флаг трезвости?

Он дернул усами и ушел. Ушел он кстати. Мне хотелось побыть одному. Человеку порой необходимо одиночество. Это как перед концом очередного рейса. Запираешься в каюте, чтоб никто не мешал, и подбиваешь бабки — пока не для отчета, не для комиссии, а для себя.

«Зевс» в рейсе. А я застрял на берегу. И, кажется, надолго. Конечно, я и мысли не допускал, что мне больше не видеть моря. Ну, в общем, положение скверное.

Если в сорок пять оставляют на берегу, пусть временно, однако все равно оставляют, то что будет дальше?

Не грянет ли час, когда тот же главврач насовсем отнимет санитарную книжку моряка и море для меня будет заказано?

Прежде все было ясно и определенно. А что будет, если поставят меня на прикол? Я ведь ничего не умею делать, кроме как спасать корабли, швартоваться в любую погоду и, если надо, по суткам не покидать мостика. А кому это нужно на берегу?

Честно говоря, в родном своем доме я на положении гостя. Приятно, когда с твоим приходом воцаряется праздник. Жена берет справку по уходу за якобы больным сыном, тот, в свою очередь, перестает рвать штаны по заборам, изо всех сил начинает учить уроки и с первого слова мамы кидается в магазин за продуктами, бегает за билетами в кино, моет после обеда посуду.

Но как только начинается процесс привыкания, жена вспоминает, что ей пора на работу, а в дневнике сына появляется жирная двойка и любезная просьба к родителям наведаться в школу, я выбираю якоря и смываюсь.

В нашей квартире все до последнего гвоздика вбито руками жены. Я гость. Меня пугало положение настоящего члена семьи.

Вернется «Зевс», ко мне в гости ввалятся «швэды», неуклюжие, неотесанные парни. Они и скрывать-то ничего толком не умеют. Когда «Зевс» уходил, парни нагрянули в палату. Халаты на них как детские распашонки. И самый большой из них — боцман Санька Сарафанов — вдруг не выдержал:

— Мне вас жаль, Вадим Сергеевич…

Я прогнал их.

— Рано вы меня отпеваете!

«Швэды»… Одному мне позволяют они так называть себя. А пошло это вот откуда. Прислали на «Зевс» пятерых демобилизованных солдат. Маялся я с ними много. Пехота! Но парни здоровые. Научились понимать морское дело.

Вернулись из плавания — кинулись в город купить подходящую одежду. Кроме солдатской справы, ничего у ребят не было. В море не требовалось, а тут — весна, земля, девчата…

День выдался жаркий. Сижу я в каюте, готовлюсь к балансовой комиссии.

Вдруг слышу: на палубе шум, гам. Выхожу. А это мои парни вернулись с берега. Рожи, как медные тазы на солнце, так и сияют. На парнях невообразимые наряды: черные костюмы, зеленые, сто лет назад вышедшие из моды шляпы, галстуки на парнях, как на коровах седла, и в довершение всего на лапищах зимние кожаные перчатки.

— Все на нас оглядывались, товарищ капитан, — с важным видом докладывает мне Сарафанов. — Видят, мы приоделись, — за иностранцев приняли! Швэды, говорят, приехали. Это про нас-то…

С тех пор я начал их звать швэдами. Пробовали и другие.

Но парни поняли, что к чему, прижали одного, второго, и охотники перевелись.

Сколько у меня с ними связано… Все последние четыре года. И радости, и нерадости, и ураганы, каждый из которых мог стать последним не только для тех, кого мы спасали, но и для нас самих.

Думаю, как я без вас жить буду, черти полосатые? Не представляю я себя без «Зевса», без швэдов — и точка.

Разволновался я, закурил и открыл форточку. Вломился тугой ветер, занавески поплыли, как паруса.

За окном не переставал дождь. И слышалось, как жалобно метались рябины вдоль тротуара, изо всех сил удерживая не успевшую пожелтеть листву. Завтра деревья будут голыми. Известно, на Камчатке листва не успевает облететь. Августовский циклон срывает ее намного раньше времени.

Перед полуночью я принял сводку, в которой не было никаких отклонений. Выключил свет, прилег на диван. Было холодно. Ветер доставал меня. И мне казалось, что я в своей каюте, когда вот так же в иллюминатор вламывается соленый свежак, и нет-нет да и залетают шумные брызги подкатившей под борт волны.

От знакомого ощущения пощипывало сердце. Дома мне не позволяют открывать форточки. Берегут меня. Если бы жена моя могла понять, как не хватало глазам пустынного горизонта: в окна квартиры глядят бесчисленные окна близкого дома; понять, как мне тесно и душно…

«Ну, что, — грустно улыбнулся я в темноту, мысленно обращаясь к жене. — Вот лежу на ветру. И ты меня не достанешь…»

Длинный телефонный звонок сорвал меня с дивана. И только наткнувшись на стул и полетев вместе с ним на пол, я осознал, что нахожусь не на судне и не вахтенный с мостика звонит мне…

Чертыхнувшись, я поспешил к столу и нашарил в темноте трубку.

— Слушаю. Дежурный диспетчер Клязьмин, — ответил я по всей форме.

Взволнованный женский голос спросил:

— Скажите, когда возвращается «Безымянный»?

Если бы вдруг меня схватили за горло, это было бы меньше неожиданностью, чем то, что я сейчас услыхал.

— Повторите, — сказал я севшим голосом.

И, не меняя интонации, как заученное, женщина повторила:

— Скажите, когда возвращается «Безымянный»?

Что она там, пьяна, что ли, и решила меня разыграть? Я хотел бросить трубку. Нет, разыгрывать не могла. Слишком нехорошая вышла бы шутка. А если всерьез, то что, эта женщина на Луне обитала и ничего не знает?

— Кто спрашивает? — мне надо было выиграть время, чтобы прийти в себя.

— Понимаете, я жена моториста Авинова. Он должен давно прийти. И почему-то не приходит, — по-детски расстроенно произнесла женщина.

И от этих слов повеяло чем-то потусторонним, ведь «Безымянный» утонул… Я оглянулся на черное окно, к которому прилип рябиновый листок, включил свет и увидел карту необъятного Тихого океана с жалкими, затерянными в пространстве флажками траулеров.

Мне стало холодно и жутко и показалось, что женщина… не в себе…

— Ну, вот что, — постарался я придать голосу побольше уверенности и теплоты, — позвоните завтра. Часов в девять.

— Всегда так… — устало сказала Авинова. — Почему-то скрывают…

— Успокойтесь и спите…

Положив трубку, я плюхнулся на стул. Руки дрожали, точно я держал в руках непомерную тяжесть.

Никто никогда с палубы «Безымянного» не ступит на землю, не увидит огней своего дома. Все давно привыкли, что его нет, и вот этот звонок…

В февральский циклон пять траулеров не успели убежать во льды. Ударил мороз. Океан стал парить. Началось обледенение. Четверка судов держалась в кучке, самым малым шла ко льдам. А пятый траулер — «Безымянный» — еще до циклона откололся от них и шел милях в тридцати позади основной группы.

«Зевс» как раз в том районе нес службу. И, естественно, сразу же вышел навстречу. Четверка держалась хорошо, была уже на подходе ко льдам. И потому «Зевс», не останавливаясь, прошел мимо нее.

С «Безымянным» держали связь и дежурное судно по экспедиции, и мы. Где-то часа через два мы должны были встретиться.

Капитан «Безымянного» сообщил, что команда борется с оледенением. Значит, все шло нормально. Мы то и дело запрашивали обстановку. «Безымянный» отвечал. Правда, чувствовалось, что капитан порядком скис. Я как мог подбадривал его, советовал идти самым малым, чтоб не забрасывало волной, советовал весь экипаж вывести на палубу и бороться со льдом, запрессовать питьевые танки забортной водой, чтобы улучшить устойчивость, ну и принять прочие меры.

Ну вот, когда до встречи оставалось каких-нибудь полчаса, «Безымянный» замолчал. Молчок и все. Как мы ни звали, ответа не было.

Ну, конечно, понимаете, что «Зевс», хотя и спасатель, а из того же теста сработан. И он обледеневал. Мы летели что было мочи. И волны раскатывались по палубе, доставали до рубки, и вода намерзала на всем, до чего могла дотянуться. Я погнал швэдов обкалываться. Остались радист в рубке да я на мостике со штурвальным. Остальные все снаружи.

Пришли в координаты, откуда в последний раз «Безымянный» подал голос. Ночь. Туманище. Искать корабль — легче иголку в стоге сена нашарить. Гудим — ответа нет. На экране локатора — пустота. Парни пялят глаза вокруг, слушают, может, голос подаст кто-то.

Словом, трое суток ходил «Зевс», не останавливаясь ни на минуту. Швэды мои валились с ног и на меня волками глядеть стали. Шкура у них с ладоней лоскутьями слезала. Я их чуть не в шею из кают-компании выгонял, когда они забегали по кружке чаю шарахнуть, ну, и старались хоть еще минутку, пяток минут задержаться в тепле.

К исходу третьих суток гигант Сарафанов расписался. Он больше всех орудовал ломом, ну, и вымотался вконец. Я трясу его за плечо, а он, как ребенок, мямлит:

— Сергеич, родной, зачем ты нас мучишь? Дай часок отдохнуть…

Но я знал, что в таких случаях расслабляться нельзя. Сел — и уже не встанешь.

Я сам вышел на палубу, в рубке одного вахтенного матроса оставил.

Гляжу, вытолкали швэды моего Сарафанова. Он пробасил надо мной:

— Ваше место на мостике… — и отнял у меня лом.

Вижу, надо что-то делать, иначе парни не выдюжат. Велел радисту на палубе музыку врубить. Он завел «Калинку».

Оживились мои швэды. Ломами, скребками, ногами, зубами проклятый лед кромсают — и за борт.

Жутко, наверное, было со стороны взглянуть. Ищем пропавший траулер. Уже не верим, что найдем. Сами еле держимся, а тут развеселая «Калинка».

Я теперь ее слышать не могу. Тошнит…

И вот, представьте, каково мне было полгода спустя услыхать, что кто-то спрашивает, когда вернется «Безымянный».

Мой напарник, заявившись под утро, покаянно пристал ко мне:

— Поспи, Сергеич. На тебе лица нет… — понял так, что я, дескать, всю ночь на вахте стоял.

Я попросил закурить, свои-то давно кончились, и успокоил его:

— Мотор барахлит, — и для вящей убедительности приложил ладонь к сердцу.

— А, понятно, — пробормотал он и, успокоенный, уснул.

Утром жена по пути на работу принесла мне завтрак и тоже заметила перемену во мне.

— Я не спала по привычке, — устало улыбнулась она. — Никак не могу привыкнуть, что ты дома…

Да. Сколько ночей провела она без сна в такую погоду! И чуть свет звонила в диспетчерскую и, обмирая, запрашивала о «Зевсе», а еще раньше — о других судах, на которых я плавал. Теперь ей покойно. И она лелеет надежду, что я никуда уже не пойду. Мне горе, ей радость. Но я не сердился на нее. Я ее прекрасно понимал.

В темном коридоре перед выходом я поцеловал ее, прижался лицом к ее щеке, горячей, нахлестанной ветром с дождем. Как она, такая слабая, выдерживала ношу ожидания вот уже двадцать лет?

Жена отстранилась и шутливо-грозно свела брови:

— Докладывай, что случилось?

Она знала меня лучше, чем я сам себя. Много раз я поражался, как это удается ей распознавать мое состояние и мои мысли, и, если случалось, что я задерживался где-то, она безошибочно знала, где я пропадал, точно все время неотступно наблюдала за мной.

— Да ничего. Что же в такое дежурство могло произойти? Спал, как сурок.

— Не ври, — просто сказала она. — ЧП?

— Да нет же, говорю тебе… — разве я мог рассказать ей о звонке. И она поняла, сделала вид, что поверила. Коснувшись губами моей небритой щеки, она застучала каблучками по паркету. А у меня как-то странно сжалось сердце, как будто она уходила навсегда, маленькая женщина, которой я, в сущности, изломал жизнь. Встреться ей не моряк, а земной человек, как прекрасно было бы ей глядеть на мир, каждый день видеть семью в сборе и не знать этих тягостных ночей, в которых под вой ветра растет и растет тревога…

Я глядел, выйдя на крыльцо под навес, как она стояла, заштрихованная дождем, и выглядывала автобус.

И когда он, взрыв лужу, подошел, она оглянулась, увидела меня и махнула рукой.

Если бы автобус не отошел, я бы, кажется, не удержался и кинулся к ней и не пустил бы ее ни на какую работу.

Мне хотелось быть сегодня возле нее, которая, знаю, сильней и мужественней меня…

Жизнь есть жизнь. Странный телефонный звонок забылся, вытесненный сотнями других звонков о Петях и Васях. Не то чтоб забылся совсем, просто отступил в глубь памяти так же, как и сам «Безымянный».

Я по-прежнему сутки дежурил, двое отдыхал. В дни отдыха я отлеживал бока, читал все, что попадет под руку, смотрел от начала до конца все телепередачи, достойно отмечал праздники по календарю, а также знаменательные даты своих приятелей и друзей жены.

Но зимой мне однажды опять выпало дежурство в циклон. Ветер. Снег. Свету божьего не видать. Напарник, уже третий по счету, но из таких же штрафников, как первый, ушел ужинать в «Прибой». Я обещал не запирать двери. Знаю: он заявится под утро. После «Прибоя» пойдет на какой-нибудь корабль «добирать» — ведь всегда найдется кореш с одного из кораблей, которые стоят у причала.

Сам себе я напоминал тяжелобольного в палате. Те, кто пришел даже позже тебя, уже выписались, а ты лежишь и лежишь… Самое страшное, что я, кажется, стал привыкать. «Может, меня скоро совсем не потянет в море?» — спросил я себя. И, конечно, возмутился: «Как это не потянет?» Но прежней боли в душе не ощутил, и мне сделалось тревожно.

Невесело размышляя над собственной судьбой, я поужинал и улегся с книжкой на диван. Я пытался читать, но какое-то беспокойство угнетало меня. Я не мог понять, откуда взялось оно. На флоте полный порядок: промысловики ушли в лед, все до единого, на переходе никого нет. Ворота в бухту на запоре. И дома никто не болен.

Но что-то все-таки не давало мне покоя. Наверно, у каждого так бывает, когда подчас интуитивно чувствуешь приближение чего-то неожиданного. Но сколько я ни пытался разобраться в состоянии, овладевшем мной, ничего не получалось. Единственная проблема, как я доберусь домой. В зимние циклоны со снегопадами движение в городе останавливается на несколько дней. Но это не волновало меня, авось, доберусь.

Те, кому позарез необходимо, как-то умудряются приходить на работу и уходить домой, как бы ни заносило улицы кипящим снегом.

И вот в это самое время, когда я усиленно копался в себе, зазвонил телефон. Я вздрогнул. И почему-то вспомнил Авинову. Почему именно она пришла на ум, объяснить не сумею.

— Скажите, когда возвращается «Безымянный?» — услышал я ее голос, смиренный и просящий, врезавшийся в память с первого разговора.

— Здравствуйте, Авинова, — сказал я. — Ну вот и опять ничего утешительного не могу сообщить… — я перевел дух. — А как вы поживаете?

— Жду Павлика, — оживилась она, довольная, видимо, что я узнал ее. — А я вас тоже узнала. У вас добрый голос, и вы не обманете меня.

Я вздохнул. Милая, несчастная женщина, так ждущая своего Павлика.

— Скажите, — спросил я, — а как часто вы звоните сюда?

— Это погода, ветер… От них раскалывается голова, и странно, я все забываю. Только одно помню: Павлик должен прийти…

— А как работа?

— В пургу можно не ходить. Я ведь бухгалтер. Ничего не случится с моими бумажками…

Она устала от одиночества и, уловив в моем голосе сочувственные нотки, захотела выговориться.

— Обо мне заботятся. Чуть намек на циклон, наши женщины отправляют меня домой. Если спешная работа, за меня делают. Такие внимательные… А знаете, сегодня сам Иван Иваныч дал свою машину, чтоб меня отвезти. Я отказывалась. Но он сказал, что вдруг меня дома ждут. Он такой добрый и понимающий…

Я закусил губу и судорожно глотнул. Что-то поднялось в горле и сдавило так, что не продохнуть.

— Знаете, мы с Павликом скоро купим машину. Я записалась на очередь. И мне сказали: года через три очередь подойдет. Мы как раз накопим денег. У нас будет большой отпуск. И махнем мы на машине через всю страну…

Авинова говорила, а я отрешенно слушал ее и поддакивал, и передо мной вновь вставал тот февральский циклон. Год прошел с того времени.

Я представил себе вдову Авинову. Чувствовалось, что она молоденькая. Как дико, неправдоподобно звучит в наши дни: молоденькая вдова. Они, конечно, строили с тем мотористом Авиновым, тоже салагой, планы на сто лет вперед. По себе знаю. Может, он и в море ушел, не испив до дна медового месяца. Мне самому когда-то на первом месяце женитьбы пришлось идти в рейс. Каждый день такие телеграммы закатывал, что кеп и радист, как я теперь понимаю, не могли читать их без улыбки и исподтишка, сожалеючи на меня поглядывали: парень как парень, а слюни распустил. «Считаю часы до встречи, целую сто миллионов раз…» Этой чепухой у меня каждая депеша заканчивалась.

Вот что может сделать с человеком несвоевременный выход в море… А эта женщина… От любви не сходят с ума. Но если вдруг жизнь, казавшаяся наполненной до краев ожиданием встреч, семейных радостей, всего-всего, что связано с любимым человеком, в какой-то день вдруг станет пустой и лишенной смысла, потому что единственного в мире, самого близкого больше нет, — этого человек может не выдержать.

Авинову, конечно, лечили и вылечили. Но когда приходит циклон, она вновь оказывается в прежней жизни и тянется душой к своему Павлику, она ждет его, потому что главным в ее прежней жизни было ожидание.

Мы не выпускаем изо рта сигарет. И Вадим Сергеич, оглядев каюту, где под самым потолком висела сизая туча, отвернул барашки иллюминатора. Стало слышно, как шуршат волны вдоль борта. Ветер, плеснувшись в каюту, закрутил, разгоняя дым, сорвал с капитанского рабочего столика под иллюминатором какие-то исписанные листки…

— Нам надо всегда возвращаться, — глухо сказал старый капитан. — Во что бы то ни стало приходить из плавания. Потому что в конце концов дело здесь не только в нас самих.