Мой Милош

Пускай родная речь простою будет.

Пускай любой, едва услышит слово,

Увидит реку, яблоню, тропинку,

Как видишь в полыхании зарниц.

Однако речь не может быть картиной

И только. Издавна ее прельщает

Мелодия и рифмы колыбельность.

Неладно ей в сухом, шершавом мире.

Сегодня часто спрашивают, что за

Смущение, с каким стихи читаешь,

Как будто автор с умыслом неясным

В них обращался к худшему себе,

Изгнавши мысль и обманувши мысль.

С приправой шутки, шутовства, сатиры

Поэзия ценителей находит,

Такой она понравиться способна.

Но те баталии, где ставка – жизнь,

Ведутся в прозе. Не всегда так было.

И до сих пор не высказана горечь.

Роман, трактат служебен, но не вечен.

Одно хорошее четверостишье

Томов трудолюбивых тяжелей.

Дремали дрожки у Марьяцкой башни.

Уютный Краков в зелени лежал

Пасхальным свежекрашенным яичком.

В плащах широких важно шли поэты.

Никто не помнит нынче их имен.

Но руки их, они реальны были.

Над столиками запонки, манжеты.

На палке нес газету вместе с кофе

Официант – и канул безымянным.

Рахили в длиннохвостых шалях[3], Музы,

Пригубивши, закалывали косу

Той шпилькой, что лежит сегодня в пепле

Их дочерей или в комоде подле

Умолкшей раковины. Ангелы модерна

В домах отцовских, по уборным темным,

Обдумывали связь души и пола,

Печали и мигрень лечили в Вене

(Сам доктор Фрейд, слыхал я, галичанин).

У Анны Чилаг[4] отрастали кудри,

Блистали позументами гусары.

В горах носился слух, что Франц-Иосиф

Внизу, в долине, проезжал в карете.

Там наш исток. Напрасно отрицать,

На Золотой далекий век ссылаться.

Не лучше ли принять, признать своими

Усы колечком, набок котелок,

Побрякиванье дутого брелока.

Признать и песню над пивною кружкой

В суконно-черных заводских предместьях.

Уходят, чиркнув спичкой, на полсуток

Творить в дыму богатство и прогресс.

Рыдай, Европа, жди себе шифкарты.[5]

Под Рождество на рейде Роттердама

В молчаньи станет судно эмигрантов.

К обмерзлым мачтам, словно к снежным елям,

Трюм вознесет молитву на мужицком

– Словенском или польском – диалекте.

Простреленная пулей, пианола

Играет. Пары буйствуют в кадрили.

Рыжа, толста, оттянутой подвязкой

Пощелкивая, развалясь на троне,

В пуховых туфлях тайна ожидает

Торговцев сальварсаном и резинкой.

Там наш исток. Иллюзион мигает:

Макс Линдер – плюх, с коровой в поводу.

В садах сквозь зелень светят лампионы.

И оркестрантки в трубы, трубы дуют.

Свиваясь из сигарного дымка,

Из рук, колец, сиреневых корсажей,

Через поля, долины, горы вьется

Команда: «Vorwärts! En avant! Allez!»

То наше сердце залито известкой

В пустых полях, распаханных огнем.

Никто не знает, почему скончались

– Всё под кадриль – богатство и прогресс.

Как ни печально, там наш стиль родится.

Под утро лира смирная бряцает

В мансарде над шантанной погремушкой.

Как звёздный хруст – эфирные напевы,

Ненужные купцам и их супругам,

Ненужные и в деревушках горных.

Они чисты, наперекор земному.

Они чисты и слов таких не знают:

Вагон, билеты, задница и деньги.

Учись читать, мечтательная Муза,

В домах отцовских, по уборным темным,

И знай отныне, чтó не поэтично.

Поэзия же – тайное волненье

И легкий вздох, укрытый в многоточьях.

Течет, струится непереводимо,

Эрзац молитвы. Так и станет впредь

Простой порядок слов недопустимым.

«Фи, публицист. Уж говорил бы прозой».

Пока открытием авангардистов

Не станет износившийся запрет.

Не все поэты без следа исчезли.

Каспрович выл, рвал шелковые путы,

Не разорвал – они же невидимки,

Да и не путы, а нетопыри,

Что на лету сосут из речи соки.

Стафф, несомненно, был медвяно-ясным,

Русалок, ведьм и проливень весенний

Он славил мнимо мнимому же миру.

А что до Лесьмяна, тот был логичен:

Уж если это сон, так сон до дна.

Есть в Кракове короткий переулок.

Два мальчика там жили по соседству.

Когда один из школы возвращался,

Видал другого на песке с лопаткой.

Несхожи судьбы их, несхожа слава.

Огромный океан, чужие страны,

Коралловые отмели за рифом,

Где в раковину голый вождь трубит,

Познал моряк. И живо то мгновенье,

Когда в жаре безлюдного Брюсселя

Он тихо шел по мраморным ступенькам

И возле «К°» компании звонок

Нажал и долго вслушивался в тишь.

Вошел. Две женщины на спицах нитку

Сучили – он подумал: словно Парки.

На дверь кивнули, скручивая пасмо.

Директор анонимно подал руку.

Вот так стал Джозеф Конрад капитаном

На Конго, по решению судьбы.

И Конго – место действия рассказа,[6]

Где слышащим давалось прорицанье:

Цивилизатор, очумелый Курц,

Владел слоновой костью в пятнах крови,

Кончал отчет о просвещеньи негров

Призывом к истреблению, вступая

В двадцатый век.

Об ту же, впрочем, пору

Подковки, ленты, пляски до утра

В подкраковской деревне, под волынку,

И сотни лет игравшийся вертеп.

Неодолимой воли был Выспянский,

Хотел театра, как у древних греков.

Но не преодолел противоречья,

Что преломляет нам и речь, и зренье,

В неволю нас эпохе отдавая,

И мы уже не лица, а следы,

Не личности, а отпечатки стиля.

Подмоги нам Выспянский не оставил.

Наследье наше – памятник иной,

Воздвигнутый шутя, а не во славу.

Для языка по мерке, как частушка,

А для бесплотной мысли в поученье.

Острóты, чепуха, «Словечки» Боя.[7]

День угасает. Зажигают свечи.

Винтовочный затвор на Олеандрах

Не щелкает. Лужайки опустели.

Ушли эстеты в скатках пехотинцев.

Их кудри смел цырюльный подмастерье.

Стоит в полях туман и запах дыма.

Наполнит рюмки доктор. А она

У фортепьяно, при свечах, в лиловой

Вуали, напевает эту песню,

Что нам звучит, как весть из ниоткуда.

Отголоски далекой кофейни

Оседали на мертвый висок.

Чужой ты город на песках сыпучих,

Под православным куполом Собора,

Твоя погудка – ротная побудка,

Кавалергард, солдат всех выше,[8]

Тебе из дрожек ржет «Аллаверды».

Так надо оду начинать, Варшава,

Твоей печали, нищете, разврату.

Окоченелою рукой лотошник

Отмеривает семечки стаканом.

Увозит прапорщик у стрелочника дочку,

Чтобы ей княжить в Елисаветграде.

На Черняковской, Гурной и на Воле

Уже шуршат оборки Черной Маньки,[9]

Уже она в парадном подмигнула.

Тобою, город, Цитадель владеет.

Прядет ушами кабардинский конь,

Едва послышится: «Смерть вам, тираны!»

О луна-парк привислинского края,

С губернией тебе бы управляться.

Но стать теперь столицей государства,

Теперь, в толкучке беженцев с Украйны,

Распродающих уцелевший скарб?

Палаш да ржавый карабин французский —

Вооруженье для твоих баталий.

Против тебя, смешная, все бастуют:

И в Златой Праге, и в английских доках.

В отделах пропаганды добровольцы

Строчат ночами о грозе с востока,

Не зная, что над гробом им сыграют

На хриплых трубах «Интернацьонал».

И все-таки ты есть. И с черным гетто,

И со слезами женщин в довоенных

Платках, и с сонным гневом безработных.

Шагая взад-вперед по Бельведеру,

Пилсудский не уверует в стабильность.

«Они на нас, – твердит он, – нападут».

Кто? И покажет на восток, на запад.

«Я бег истории чуть-чуть затормозил».

Вьюнок взойдет из заскорузлой крови.

Где полегли хлеба, пройдут бульвары.

Как это было? – спросит поколенье.

А после не останется ни камня

В том месте, где ты был когда-то, город.

Огонь пожрет истории прикрасы,[10]

Как грошик из раскопок, станет память.

Но поражения твои вознаградятся.

Как знак того, что только речь – отчизна,

Вал крепостной тебе – твои поэты.

Поэт нуждался в доброй родословной.

От набожного цадика, к примеру.

Родители, Лассаля начитавшись,

Клялись Прогрессом и берлинской Lied

И выхолащивали красоту.

Бывали захудалей: из мещанства,

Из безземельной шляхты, даже немцы.

Не снилось им, гудя «Под пикадором»,

Как горек на укус лавровый лист.

Тувим на вечерах в глухих местечках

Кричал, раздувши ноздри: «Ça ira!»

Взрывался зал туземной молодежи

На ветхий звук запрошлого столетья.

Энтузиастов – тех из них, кто выжил, —

Тувим увидит на балу ГБ.

Кольцом замкнулась огненная цепь,

Бал у Сенатора[11] вовеки длится.

Весну, не Польшу поджидал весною,[12]

Топча былое, Лехонь-Герострат.

Однако жизнь его прошла в раздумьях

О слуцких поясах, о кармазине

Да о религии: не о католицизме,

Но – просто польской. Для национальной

Обедни он избрал в жрецы Ор-Ота.[13]

А что Слонимский, грустный, благородный?

Грядущее он пел, ему вверялся

И верил: по Уэллсу ли, иначе ль,

Но Царство Разума вот-вот наступит.

Под Небом Разума кровоточащим

Он и под старость внуков одарял

Надеждой бородатой: мол, увидят,

Как Прометей спускается с Кавказа.

Из камушков цветных слагал именье

Делам публичным чуждый Ивашкевич,

Поздней оратор, он же гражданин,

Суровой неизбежности покорный.

Релятивистом быть, ведь всё проходит,

И – стать герольдом доблестей славянских,

Чтоб слушать нам мужицкую капеллу, —

Есть меланхолия в такой судьбе.

Но одиночество в глуши заморской

Не лучше – разве что для честолюбья.

Извечен птичий крестик на снегу.

Не ранит время и не исцеляет.

В окно к Вежинскому заглянет сойка,

Сестрица голубая прикарпатской.

Такою-то ценой платить придется

За юность – за вино и за весну.[14]

Такой плеяды не было вовеки.

Но в речи их поблескивала порча.

Гармония у них пошла от мэтров.

В их обработках не было помину

О гомоне сыром простых вещей.

А там бурлило, там бродило глубже,

Чем достает отмеренное слово.

Тувим жил в ужасе, смолкал, кривился

С чахоточным румянцем на щеках.

И, как позднее честных коммунистов,

Он искушал тогдашних воевод.

Закашливался. В крике был второй,

Замаскированный: что общество людское

Само уже есть чудо из чудес,

Что мы едим, и говорим, и ходим,

А вечный свет для нас уже сияет.

Как те, что в радостной, пригожей деве

Скелет узрели, с перстнем на фаланге, —

Был Юлиан Тувим. Поэм он жаждал.

Но мыслил он – как рифмовал, банально,

Истертым ассонансом прикрывая

Видения, которых он стыдился.

Кто белою рукою в этом веке

Усеивает строчками бумагу,

Тот слышит плач и стук несчастных духов,

Закрытых в ящике, в стене, в кувшине

И тщащихся дать знать, что их рукой

Любой предмет из хаоса был добыт,

Часы тоски, отчаянья, муки

В нем поселились и уж не исчезнут.

Тогда пугается перо держащий,

Неясное питает отвращенье,

Былую ищет обрести невинность,

Но ни к чему рецепты и заклятья.

Вот отчего младое поколенье

Умеренно любило тех поэтов,

Им почести воздав, но не без гнева.

Оно с тех пор программно заикалось:

Заика-де высказывает смысл.

Не в милости у них был и Броневский,

Хоть что-то – необузданно, подпольно —

Слагал в стихи для пролетариата.

Однако дубликат Весны Народов —

В конце концов такое же бельканто.

А им мерещился Уитмен новый.

В толпе извозчиков и лесорубов

Он превращал бы повседневность в солнце.

Вибрируя в рубанках и долотах,

На всю-то он вселенную сиял бы.

Авангардистов было очень много.

Достоин восхищенья только Пшибось.

В труху распались нации и страны,

А Пшибось тем же Пшибосем остался.

Ему безумье сердца не изъело.

По-человечески его легко понять.

В чем его тайна? В Англии Шекспира

Уже возник такой помпезный стиль,

Что признавал метафоры и только.

В душе был Пшибось рационалистом.

В эмоциях не выходил за рамки

Разумной социальной единицы.

Равно ему чужды печаль и юмор.

Хотел он раскрутить статичный образ.

Авангардисты, в общем, заблуждались,

По краковскому старому обряду

Приписывая слову ту серьезность,

Что не снесет оно, не став смешным.

Но, челюсти сжимая, замечали,

Что говорят они натужным басом

И что мечта их о народной силе —

Уловка устрашенного искусства.

А глубже – то была пора раскола.

«Бог и Отчизна» больше не пленяли.

Сильней, чем встарь филистера богема,

Поэт улана ненавидел, флаги

Осмеивал и презирал мундиры,

Плевал, когда со стэками юнцы

Визжа гнались за купчиком в ермолке.

Финал заранее был уготован

Не за нехваткой пушек или танков.

Авангардисты, рационалисты,

А все поэты в Польше – как барометр.

Соборная распалась, скажем, ценность,

И вера общая людей не единила.

Кто сознавал – в иронию скрывался

И жил на островке, среди своих.

Кто сознавал острей – внушал себе же,

Что если чтит кумиров, то с народом.

Галчинский рвался падать на колени.

Его история полна глубоких истин,

И главная: без общества поэт —

Как ветра шум в сухих декабрьских травах.

Не для него сомнения, иначе

Схлопочешь вмиг предателя клеймо.

Да будет сказано в конце концов,

Что партия – наследник ОНР’а,[15]

А кроме них была сплошная пустошь

Да жалкий бунт презренных единиц.

Кто Болеславов меч извлек из тлена?

Кто мыслью вбил быки в корыто Одры?

Кто сделал из страстей национальных

Устойчивый цемент великих строек?

Галчинский всё связал одним узлом:

Смех над буржуем, польскую «Хорст Вессель»

И гордость, что и мы – мы тоже скифы.

Он был равно прославлен в две эпохи.

Иная связь Чеховича с землею.

Укропа грядки, ветхие застрехи,

Как зеркальце – привислинское утро.

Разносит эхо по росе куявяк

Вальков да прачек подле ручеечка.

Он малое любил, он сны собрал

Земли аполитичной, беззащитной.

О птицы и деревья, от забвенья

Могилу Юзя в Люблине храните.[16]

Не нацию желал, а сто народов

Затронуть Шенвальд. Хоть и сталинист,

Умел у Маркса черпать и у греков.

То нарисует сцену у ручья,

Где школьная экскурсия встречает

Босых, крадущих хворост ребятишек,

А то покажет, как велосипед

Овеял счастьем парня из барака.

Поэзия – не функция морали.

Вот Шенвальд – лейтенант-красноармеец.

Когда по лагерям полярным стыли

И стекленели трупы ста народов,

Прекраснейшими польскими стихами

Писал он оду Матушке-Сибири.

А школьник по крутому тротуару

Уносит книгу из библиотеки.

А книга эта – пухлый том Майн-Рида,

Засаленный ладошками индейцев.

Косой закат в лианах амазонских,

Волной сносимы, распростерты листья,

Что выдержат и тяжесть человека.

Он, фантазер, плывет на этих листьях,

И, бурые, как войлочный орех,

Над ним мостом сплетаются мартышки.

А он, поэтов будущий читатель,

Кривых плетней и серых туч не видит,

Уже готовый жить в стране чудес.

И, если обойдет его погибель,

Он нежность сохранит к проводникам.

А Ивашкевич, Лехонь и Слонимский,

Вежинский и Тувим навек пребудут

Такими, как их в юности он встретил.

Кто больше да кто меньше, он не спросит,

Охотясь в каждом за иным оттенком,

Ведя челнок по Амазонке звезд.

Там ту же ложку супа в рот заросший

Людского голода вливает Виттлин.[17]

Балинский слышит бубенцы верблюдов

В розово-серый исфаганский вечер.

Там Тит Чижевский вторит заклинанью

Трубящих над Младенцем пастухов.

Корабль в витрине созерцает Важик,

И искрится волна Аполлинера.

Там раздаются трели нашей Сафо,

Какой еще не знала наша речь,

Оршули Кохановской[18] воскрешенной.

Сотрется жизнь, но кружится пластинка.

Давно забыв о бархате Карузо,

Играет жалобу Марии Павликовской,

Предсмертное ее «Perche? Perche?»[19]

Так не напрасно ссохлась кровь улана

Для муравьев подарком под березой?

Не так уж, значит, стоит осужденья

Заботившийся только о границах

Пилсудский? Он купил нам двадцать лет,

Тянул он шлейф грехов и обвинений,

Чтобы прекрасное созреть успело.

Прекрасное – такая, скажут, малость.

Читатель, ты не заживешь по-райски.

Страна эта прекрасна и обильна,

Да непрочна, как брезжущий рассвет.

Мы что ни день ее воссоздаем

И больше уважаем, что реально,

Чем что застыло в звуке и в названьи.

И силой – она вырвана у мира,

А без усилия – не существует.

Прощай, прошедшее. Стихает эхо.

И нашей речи быть кривой, корявой.

Последние стихи эпохи шли

В печать. Их автор, Владислав Себыла,

Под вечер вынимал из шкафа скрипку,

На полке с Норвидом футляр оставив,

И железнодорожного мундира

Тогда он не застегивал петлицы.

В своих стихах, подобных завещанью,

Отчизну он сравнил со Святовидом.

Все ближе, ближе барабанный рокот

С равнин восточных, с западных равнин,

А ей все снится пчел ее жужжанье

В полдневный зной, в садах у Гесперид.

За это ли Себылу под Смоленском

В лесу зароют, прострелив затылок?[20]

Прекрасна ночь. Высокая луна

Переполняет небо тем сияньем

Особенным, сентябрьским. Скоро утро.

И воздух тих над городом Варшавой,

И серебристые аэростаты

Стоят недвижно в побледневшем небе.

Процокают у Тамки каблучки,

Призывный полушепот, и в бурьянник

Уходит парочка. В тени незримый,

Молчит дежурный, только ухо ловит

Их слабый смех в густой постели мрака.

Ни жалость одолеть он не умеет,

Ни выразить их общую судьбу.

Рабочий и простая поблядушка

Перед ужасным восходящим солнцем.

И, может, поразмыслит он позднее,

Что стало с ними в днях или веках.

Когда со статуй краска опадает,

Когда законов буква опадает,

Сознанье голо, как зеница ока.

Когда на сталь, на съёженные листья

Летят огнем из книг сухие листья,

Добра и зла ничем не скрыто древо.

Когда на грядках гаснет крыл холстина,

Когда трещит железо, как холстина,

Солома остается да навоз.

По колким стежкам, в рощах мазовецких,

В песке меж Губернаторством и Рейхом,

Ступают ноги плоские крестьянки.

Пристанет, на сосёнку обопрется,

Занозу вынет из подошвы пыльной,

И масляный брусок в тряпице мокрой

Музейный слепок снимет со спины.

У переправы бой, квохтанье кур,

Из кузовков повысунулись гуси,

А в городах прочиркивают пули

По плитам, по кисетам с табаком.

И в пригороде, в глиняном карьере,

Всю ночь кончается старик-еврей,

Лишь на рассвете вой его утихнет.

Седая Висла омывает лозы

И сносит камешки, катясь широко.

И хлюпают колеса парохода,

Набитого мешочниками. Шест

В теченье тычет Стасек или Генек,

Покрикивая: «Метар! Метар двадцать!»

Где дым от крематория клубится

И где по деревням звонят к вечерне,

Гуляет Дух Истории довольный.

Милы ему после потопа страны,

Готовые принять любую форму.

Мелькает на задворках та же юбка

В Аравии, и в Индии, и в Польше.

Он пó небу распластывает пальцы.

Под ними едет на велосипеде

Организатор сети контрразведки,

Кругов военных лондонский посланец.

Внизу, как жито, мелки осокори,

Ведущие от дома до усадьбы,

А там сидят, усталые, в столовой

Ребята в офицерских сапогах.

Усы возниц запорошило пылью.

Поэт его узнал уже, увидел,

Злобога, у которого во власти

И время, и судьба поденок-царств.

Его лицо размером в десять лун,

На шее бусы из голов кровящих.

Кто не признал его – жезлом задетый,

Заговорится и утратит разум.

Кто поклонился – будет лишь слугою,

Ему презреньем господин отплатит.

Венки лавровые, лужайки, лютни!

Куда вы делись, дамы и князья!

Вас можно было распотешить лестью,

В припрыжке ловкой кошелек словить.

Он жаждет большего – души и плоти.

Кто ты, властитель? Долги эти ночи.

Не ты ли ведом нам как Дух Земли,

Что сбрасывает гусеницу с груши

На прокормленье черному дрозду?

Что дохлыми жуками устилает

Постельку луковицы гиацинта?

Губитель, ты и он – одно и то же ль?

Он, неотступный, он, товарищ верный.

Как часто нашей он водил рукою

По гладкой шее и спине деви´чьей,

Когда бредут в июльский вечер пары

Лугами к озеру под запах сосен,

Гармоника наигрывает небыль

Про острова влюбленных в океане.

Теперь мотив забыт, и вспомнить страшно.

Как часто он же нам, краса и слава,

Ликующий тетеревиный клич,

Иронией умел скривить улыбку,

Нашептывая, что весенний воздух,

Трель соловья и наше вдохновенье —

Всего лишь его щедрая наживка,

Чтоб совершалось продолженье рода,

Что кровь остынет и, покрыты ржою,

В гниющем пурпуре мы погрузимся

В тот прах, что миллионы лет копился,

Где нас заждался прадед-питекантроп.

Скажи, в разумном гегелевском фраке

Любитель диких ветреных сторонок,

Ты что же, имя поменял – и только?

Подпольные листки в холщовой сумке.

Поэту слышен смех его могучий:

Я в наказанье разума лишил их.

Никто не встанет мне наперекор.

Где слово, что грядущего достигнет,

Где слово, что спасет людское счастье,

Которое так пахнет теплым хлебом,

Когда язык поэзии не знает

Того, что выпало потомкам поздним?

Мы не обучены, не представляем,

Как слить Свободу и Необходимость.

К двум крайностям во сне клонится ум.

Погибель неземных и осиянных:

Ища небес, материю презрели.

В ней радость, сила жизни и тепло.

Погибель грузных и благоразумных:

Рассветную звезду во лжи утопят —

Тот дар, что выше смерти и природы.

Подпольные листки в холщовой сумке.

Крошится пропагандная поэма.

Не зная, что к чему, звучит фальшиво.

От сильных чувств поэзия смолкает,

Еще твердит далекие призывы,

Но содержание ей не в подъем.

В наш век есть то, чего не увидали

Двадцатилетние варшавские поэты, —

То, что идеям сдастся, не Давидам

С пращою. У больничного порога

Вот так стремишься только раз, последний,

Понять и смех детей, и птичье пенье,

Пока еще не заперты ворота,

И, к завтрашним решеньям равнодушный,

Ты цепко верен нынешней минуте.

Над старой баррикадой не вставали

Народов зори и заветы предков.

Стояла раненая Богоматерь

Над желтым полем и венком полегших.

Те юноши растерянно касались

Стола и стула утром, словно в ливень

Нетронутый находишь одуванчик.

Для них дробились в радугу предметы,

Размытые, как в отошедшем прошлом.

Возможность славы, мудрости, покоя

Они своей молитвой отвергали.

Все их стихи – о мужестве молебен:

«Когда мы будем изгнаны из жизни,

Наш дом златой, в постель из малахита

Ты на ночь нас – на вечную – прими».

И ни один герой у древних греков

Не шел на битву так лишен надежды,

Воображая свой бесцветный череп,

Откинутый ботинком равнодушным.

Поляком или немцем был Коперник?[21]

У памятника пал с венком Боярский.

Должна быть жертва чистой и бесцельной.

Тшебинский, этот новый польский Ницше,

Шел на расстрел со ртом, залитым гипсом,

Запомнил стену, медленные тучи,

Секунду глядя черными глазами.

Бачинский пал ничком, лицом к винтовке.

Восстание спугнуло голубей.

Строинский, Гайцы были взнесены

В багрянец неба на щите разрыва.

С гусиных перьев капелькой чернильной

Свет дня еще под липой не скатился.

Все тот же в книгах царствовал порядок,

Уверенный, что зримая краса

Есть зеркальце для красоты творенья.

В полях живые от себя самих

Бежали, зная, что столетье минет,

Пока вернутся. Впереди зыбучий

Песок, где превращаются деревья

В ничто, в анти-деревья, где границ

Нет между формами, где напрочь рухнул

Тот дом златой, то слово б ы т и е,

И – с т а н о в л е н ь е с этих пор у власти.

Им шею гнула прожитая трусость:

Никто не рвался погибать бесцельно,

Но, гибели боясь, утратил цель.

А он, предсказанный и долгожданный,

Дымил над ними тысячей кадильниц.

К нему ползли они по хлябям на поклон.

«О Царь веков, Круговорот безмерный,

Ты наполняешь гроты океана

Беззвучным шумом, ты живешь в крови

Акулами сжираемой акулы,

Ты слышен в посвисте летучей рыбы,

В железном грохоте и гуле скал,

Когда вздымаются архипелаги.

Прибой грохочет, унося пожитки,

Жемчужины суть кости, с коих соль

Сняла парчу и царские короны.

О Безначальный, о переходящий

Из формы в форму, о поток, о искра,

О антитезис, зреющий во чреве

У тезиса. Вот стали мы как боги,

В тебе поняв, что мы не существуем.

Ты, в ком с причиной следствие сошлось,

Ты вывел нас из глубины, как волны,

В единый миг безбрежной перемены,

Открыл нам боль двадцатого столетья,

Чтоб мы взойти могли на высоту,

Туда, где держишь ты штурвал вселенной.

Помилуй нас. Грехи наши огромны.

Мы забывали твой закон. Невеждам

Прости и яко верных нас прими».

Так присягали, но упорно втайне

Надеялись, что время – арендатор

Не на века. В один прекрасный день

Дано им будет на побег цветущий

Глядеть одну безмерную минуту,

Закрыть клепсидру, убаюкать волны

И маятника слушать замиранье.

Когда обмотают мне шею веревкой,

Когда мне дыханье отнимут веревкой,

Качнусь я по кругу, и кем же я буду?

Когда меня в ребра уколют фенолом,

Когда я шагнуть не смогу под уколом,

Какую ж я мудрость пророков добуду?

Когда разорвут наши руки навеки,

Когда разорвут наши зори навеки,

Никто их на небе не свяжет обратно.

А я, кроме сердца, что вот-вот умолкнет,

А я, кроме слова, что вот-вот умолкнет,

Не знаю ни дома, ни сына, ни брата.

Поэт облакам угрожал в нашем гетто,

Бросал я монетки в ладони поэта,

Чтоб песня до смерти осталась со мною.

На камерной стенке долбил я ночами

То слово любви, чтоб до века скончанья

Оно вокруг солнца кружило с тюрьмою.

В жестянку, в жестянку в такт песенке бил я,

И нет меня, нету, а там еще был я,

Где наша дорога свернула к застенку.

И в день покаяния, в день ли прощенья,

Быть может, откроют, отроют в защельи

Мой след, мой дневник, замурованный в стенку.

Земля истребленья, погибели, злобы,

Она не очистится силою слова,

Не уродить ей такого поэта.

А если б один и нашелся единый,

Мы вместе за проволку с ним уходили,

Избранником было бы детище гетто.

Славянской сельской неуклюжей речи

Пришлось-таки изрядно потрудиться

Над рифмой безымянного напева,

Что и поныне в воздухе дрожит

И там, где в пальмы белый бьет прибой,

И там, где встали пихты штата Мэн

И в ледяные воды Лабрадора

Скопа ныряет. А напев был прост.

Тот мадригал, что прежде под виолу

Девицам пели во саду зеленом,

Впервые прозвучал наоборот.

Зима пройдет

Единственная мстительная радость

Еврейских девушек на тяжком марше.

Да, скоро ночью журавли промчатся,

Лежалый снег не будет ранить руки.

Да, у ручья на гравии стопа

Розовощекой галькой захрустит.

Весна придет

Да, буйным соком набегут тюльпаны,

В окно жужжа ударит майский жук.

Да, юноша сплетет своей невесте

Венок из молодых дубовых листьев.

Тогда из нас

Из нас – ведь мы теперь одно и то же.

Кость, мясо, нервы – наши, не мои.

А имена Рахиль, Мирьям и Соня

Угаснут и остынут на ветру.

Трава взойдет[22]

Трава, побитая иронией напева.

Засолены огурчики с укропом

В посуде запотелой. Вот что вечно.

И хворост в очаге трещит с утра.

Некрашеные ложки в миске с супом.

В сенях берешь корзины и мотыги

Под стенкой, под куриное квохтанье.

И – по меже. И ни конца, ни краю.

Туманно, плоско аж до Скерневиц.

Туманно, плоско дальше до Урала.

Эй-эй, не уставай, не скоро полдень.[23]

В легкую нанку одевшись по моде,

Юных и светских сзываю соседей;

Мы за нарядами утро проводим

Иль предаемся веселой беседе.

Над глиной, над картофельной ботвою

Порхнет снежинкой, искрой самолет

И кувыркнется высоко за тучей.

Ну-ка, кто о чем тут страждет?

Кто тут алчет? Кто тут жаждет?

В горчичных зернах больше нет нужды.

Поэзия живет в фарфоре теплом,

И служит ей Харит прелестных стайка,

Смысл извлекая из античных зелий.

Попыхивая люлькой, в легкой нанке,

Пускай бы снова помечтал поэт.

Был дом бревенчат, но на камне ставлен.

Лежали там «Федон» и «Жизнь Катона».

А если в доме том в канун субботы

Затепливали дедовский подсвечник —

Из ритмов Даниила и Исайи

Звучал навеки памятный урок

Цены молчания и правил стихотворства.

Венчает замок гору в Новогрудке.

Нужны ручьи, лесистые пригорки,

А здесь не защитится человек.

Пустые горизонты озирая,

Он не поверит, что стоит в середке,

И в путь пойдет за движущейся тенью.

Кто не рожден в том полевом краю,

По морю уплывет, уйдет по суше

Под яблонями рейнскими искать,

Ловить под мэнской пихтой отраженье

Черно-зеленых рек своей отчизны.

В столпотвореньи незнакомых лиц

Так гонишься за некогда любимым.

Пожалуй, трудноват для нас Мицкевич.

Куда нам до наук еврейских, панских.

Мы там за плугом аль за бороной.

Не та нам в праздник музыка играла.

Го-ля о-ля

пастухи-та с поля

утки в дудки

пастухи до будки

йдите-ка до хлева

там Святая Дева

и Григорий эконом

со чернилицей с пером

Бурчит, буркочет брюхо контрабаса:

гуду-гуду-ду

играю-граю-у

Пану Богу Христу Пану

граемо Ему

А скрипка липовая тоненько пищит:

тили-тили тели-тели

заиграли та запели

чили-ли чели

до звезды сочельной

Волынку мнет и дует старый Гжеля:

ме-э-э-ле ме

козу-бе козу-ме

дули-гудули

до моей козули

А с ним вперегонки дудит кларнет:

муля-уля уля-ля

матуленька-матуля

И контрабас, подтягивая, вторит:

Пану Богу

Христу Пану

граемо Ему

Так многое, так много миновало.

Но что литература не спасла —

Нам Тит Чижевский возвратил колядкой.

И контрабас не молкнет, как не молк.

Я высыпал табак, скрутил цигарку

И чиркнул спичкой в домике ладони.

А почему не трут и не кресало?

Дул ветер. В полдень я сидел и думал

На том краю картофельного поля.

Отворяется сад природы.

На пороге трава зеленеет.

Зацветает миндаль.

Sint mihi Dei Acherontis propitii!

Valeat numen triplex Jehovae!

Ignis, aeris, aquae, terras spiritus,

Salvete! – гость говорит.

Живет у яблони в хоромах Ариэль,

Но не придет дрожать крылом осиным.

И Мефистофель, нарядясь аббатом

Доминиканским или францисканским,

С тутовника не спрыгнет в пентаграмму,

Начерченную тростью на дорожке.

Но в розовых молчащих колокольцах

Взбирается на скалы рододендрон.

Колибри, как воздушная юла,

Повисла – сердце сильное движенья.

Коричневою капелькой потеет

На терние насаженный кузнечик,

Не ведая ни пыток, ни закона.

Что делать тут тому, кого зовут

Верховным чудищем и чудодеем,

Сократом слизняков, судьею иволг

И музыкантом вишен, – человеку?

Способна выжить индивидуальность

В картинах, в статуях – в стихии гибнет.

Сопровождать ему гроба лесничих,

Которых скинул горный черт, козел

С кольцом рогов над выгнутым загривком.

На кладбище гарпунщиков ходить:

Копье вбивая в плоть левиафана,

Они в жиру кишок секрет искали —

Энергия, остыв, волной вскипала.

Распутывать загадки докторов

Алхимии: они почти достигли

Разгадки, то есть власти, и исчезли

Без рук, без глаз, да и без эликсира.

Тут солнце. Тот же, кто поверил с детства,

Что акт и действие понять довольно

И повторяемость вещей порвется, —

Унижен и в чужой сгнивает коже.

Ошеломленный бабочкою яркой,

Он чужд искусству, безъязык, бесформен.

Я вёсла обвернул, чтоб не скрипели

В уключинах. А от Скалистых Гор,

Небраски и Невады шли потемки,

Заглатывая лес материка.

Отражены предгрозовые тучи,

Пролеты цапли, и торфяник топкий,

И черный сухостой. За лодкой следом

Вновь строила утопия мошки´

Сияющие своды. Погружалась

Тень лилии под борт, прошелестев.

Чем ближе ночь, тем пепельней тона.

Играйте, музыканты, но не громче,

Чем ход часов. Я жду своей минуты.

Моя столица на бобровых гонах.

Вся в бороздах озерная вода,

Ее вспахал чернильный месяц зверя,

Взошедший ввысь из пузырьков метана.

Нематерьяльным быть мне не дано.

Мне не глядеть таким бесплотным взглядом.

И мой звериный дух гудит сиреной,

Сияет радугою, спугивает зверя.

Плеснулось эхо.

Но остался я

В высокой, мягкой бархатной укладке

И властвую над тем, что захватил:

Над шлепаньем четверопалых лап,

Над отряханьем шубки в коридоре.

Не знает он ни времени, ни смерти,

Я – выше: я-то знаю, что умру.

Я помню всё: ту базельскую свадьбу.

Струна виолы вздрагивает. Фрукты

На серебре. И опрокинут кубок

На шестерых, как принято в Савойе,

Вином текущий. Язычки свечей

Неверны, шатки в дуновеньи с Рейна.

С белеющими косточками пальцы

Запутывались в петлях и крючках.

Упало платье шелковой скорлупкой

С ядреного литого живота.

На шее цепь звенела вне эпохи,

В колодцах, где со ржою завещаний

Рыжь кесарей сплелась и птичий крик.

А может, это за семью морями

Одна любовь моя. Навязчивой идеей

Нечистою закрыт туда мне доступ.

А ставень и собаки на снегу,

Свист паровоза и сова на ели

Исчезнут из припоминаний ложных,

И вымолвит трава: да было ль это?

Плеснет бобер в ночи американской,

И вот уж память больше целой жизни.

Еще звенит луженая тарелка

На выщербленном каменном полу.

Таис, Белинда, юная Джульетта

Шерстистое под лентой прячут лоно.

Принцессам – вечный сон под тамариском.

В их крашеные веки бил самум,

Пока не свили тело кушаками,

Пока пшеница в склепе не уснула,

Не смолкли камни и осталась жалость.

Вечор шоссе змея перебегала.

Вилась, помята шиной, на асфальте.

А мы – мы и змея, и колесо.

Два измеренья есть. Тут, на границе

Не-жизни с жизнью, правда существа

Непостижимая. Сошлись прямые.

Два времени над временем скрестились.

Без языка, без формы ужаснется

Он перед бабочкою – он, непостижимый.

Чтó бабочка, оставшись без Джульетты?

И чтó Джульетта без ее пыльцы

На животе литом, в глазах и косах?

Ты скажешь – царство? Мы в него не входим,

Хоть и не можем выйти из него.

Надолго ли еще достанет мне

Абсурда польского с поэзией аффектов,

Не полностью вменяемой? Хотел бы

Я не поэзии, но дикции иной.

Одна она даст выраженье новой

Чувствительности, что спасла бы нас

И от закона, что не наш закон,

И от необходимости не нашей,

Хотя б ее мы нашей называли.

Из лат разбитых, из глазниц пустых,

Приказом времени обратно взятых

В распоряженье плесени и гнили,

Растет надежда: воедино слить

Бобровый мех и камышовый запах,

Ладонь, что опрокидывает кубок,

Вином текущий. И к чему же крики,

Что историчность суть уничтожает,

Когда она-то и дана нам, Муза

Седого Геродота, как оружье

И инструмент? Хоть не всегда легко

Использовать ее и так усилить,

Что снова, словно золото в свинце,

Она послужит людям во спасенье.

Так размышляя, в центре континента

Я греб во тьме сквозь вязкую осоку,

Воображая оба океана

И качку фонарей сторожевых

Судов и зная, что не только я

Нашел зерно неназванного завтра.

И в такт тогда слагался вызов, чуждый

Для шелестящей шелковой ночнянки:

О Общество, о Город, о Столица!

Раствóренным зияя дымным чревом,

Ты не накормишь нас своим напевом.

Чем ты была, тому не воротиться.

Ты слишком предалась самодержавью

Бетона, стали, пакта и закона.

Ты нам была пример и оборона.

Для нас росла и в славе, и в бесславьи.

Где оказался наш союз разорван?

В огнях войны, во вспышках звезд падучих

Иль в сумерки, в пустыне рельсов, в тучах,

Когда бежали башни с горизонтом.

И хмуро вглядывалось в отраженье

Лицо девичье узкое, и чёток

Был ленты взмах над чащей папильоток

В окне, под паровозное круженье?

Твоя стена – теней стеною стала.

Твой свет угас. Не монумент надменный

Под солнцем изменившейся вселенной,

Но наших рук созданье устояло.

Сквозь ширмы, занавески, позолоту,

Прорвав портреты, зеркала и стены,

Выходит человек, нагой и смертный,

Готовый к правде, к речи и к полету.

Приказывай, Республика. До слёз

Испробуй все свое очарованье.

Но он идет, как стрелка часовая.

И смерть твою уже с собой принес.

Я шел по лесу, вёсла на плече.

Мне вслед зафыркал дикобраз из сучьев.

Присутствовал и филин, мой знакомый,

Эпохе неподвластный и пространству,

Всё тот же самый Bubo из Линнея.

Америка моя – в мехах енота,

С его глазами в черных ободках.

Бурундучком в валежнике мелькает,

Где повитель над черною землею

Свила лириодендрона стволы.

Ее крыло – окраски кардинала.

Клюв приоткрытый – как из-под куста

Шипит, в парý купаясь, пересмешник.

Стеблистость мокасиновой змеи,

Переправляющейся через реку.

Она гремучкой под цветами юкки

Совьется в груду крапинок и пятен.

Америка мне стала продолженьем

Преданий детства о глубинах чащи,

Повествовавшихся под пенье прялки.

И, заводя square-dance’а хоровод,

Играют скрипки, как в Литве играли.

Моя танцóвщица – Бируте Свенсон,

Из Ковно родом, замужем за шведом.

И тут ночная бабочка на свет

Влетает, в две ладони шириною

И глянцево-прозрачно-изумрудна.

А почему бы нам не поселиться

В природе, пламенистой, как неон?

Не задает ли нам работы осень,

Зима, весна и мучащее лето?

Нам не расскажут воды Делавара

Ни о дворе блестящем Сигизмунда,

Ни об «Отъезде греческих послов».[24]

И, не разрезан, Геродот пылится.

И только роза, символ сексуальный,

Она же символ неземной любви,

Откроет неизведанные бездны.

О ней-то мы во сне напев услышим:

В глубинах розы есть дома златые,

Ручьи льдяные, черные протоки.

Персты рассвета на вершинах Альп,

А вечер с пальм стекает на заливы.

А если кто умрет в глубинах розы,

То вереница веемых плащей

Дорогой пурпурной несет его с горы,

Дымятся факелы в пещерах лепестков,

И будет он схоронен в недоступной

Завязи цвета, у истока вздоха,

В глубинах розы.

Пусть месяцев названья то и значат,

Что значат. Да ни в коем залп «Авроры»

Не длится. И ночной бросок хорунжих[25]

Ни одного не заразит. На память

Пускай хранится, как в шкатулке веер.

И почему бы на столе дощатом

Нам не писать по-старосветски оды

И славить звездный календарь, сгоняя

Жука с бумаги кончиком пера?

О октябрь!

Ты мое истинное наслажденье.

О месяц клюквы и кленов багряных,

Гусей, летящих в воздухе чистом с Гудзонова залива,

Сохнущей повилики и увядающих трав.

О октябрь.

О октябрь!

В тебе живет тишина дорог, устланных хвоей,

И причитанья собак, напавших на след.

И в тебе же игра на пищалке из совиного крылышка

И трепыханье птицы, еще не упавшей в бор.

О октябрь.

О октябрь!

Ты инеем белым сверкаешь на шпагах,

Когда за Вест-Пойнтом, с поросшей вьюнком скалы

Польский артиллерист[26] зрит многоцветную чащу

И кафтаны кленовые английских солдат,

Пробирающихся по тропе Аппалачей.

О октябрь.

О октябрь!

Холодно твое хрустальное вино.

Терпок вкус твоих губ под рябиновым ожерельем.

На твоих задыхающихся боках

Пепельная шкура горного оленя.

О октябрь.

О октябрь!

Росою осыпающий ржавые следы,

В буйволовый рог трубящий над привалом повстанцев,

Босую стопу обжигающий на покатой меже,

Где клубится картофельный и пушечный дым.

О октябрь.

О октябрь!

Ты пора поэзии, то есть полной решимости

В любое мгновение жизнь начать сначала.

Ты даешь мне волшебное кольцо, и, повернуто,

Оно светит вниз никому не видимым бриллиантом свободы.

О октябрь.

Нам многое, да, многое припомнят.

Отвергли мы спокойствие молчанья,

Достойных уваженья размышлений

О мировых структурах. Вечной теме

И чистоте мы были неверны.

И хуже – пыль событий и имен

Мы что ни день словами ворошили,

Тревожась мало, что она угаснет

Мильоном искр, и вместе с нею мы.

Даже бесславье, принятое нами,

Как будто было умысла не чуждо,

И нехотя, но мы платили цену.

Когда себя ты знаешь – признаёшься,

Что был как тот, кто слышит голоса,

Не разбирая слов. Отсюда злость,

Подошва, выжимающая скорость,

Как будто можно от галлюцинаций

Бежать. Свою незримую веревку

Влачили мы, гарпун спиною чуя.

И всё же обвинители ошиблись,

Печальники о зле эпохи нашей,

Принявши нас за ангелов, что в бездну

Низвергнуты и там, из этой бездны,

Грозятся кулаком делам Господним.

Да, многие сошли на нет бесславно,

Открывши относительность и время,

Как химию неграмотный открыл бы.

Другим – одна обкатанная галька,

Подобранная около реки,

Дала урок. Достаточно мгновенья,

Набухших кровью окуньковых жабр,

Пропаханной бобровой борозды

По спящей тоне, под безлунным небом.

Ведь созерцанье без отпора гаснет —

Его и сам отвергнет созерцатель.

А мы – наверно, были мы счастливей,

Чем те, кто в Шопенгауэра книгах

Печали черпал, слушая в мансарде

Назойливые отзвуки шантана.

И философия, поэзия, деянье

Нам не были, как им, разделены,

В одну сливаясь – волю? иль неволю?

Подчас горька, а все-таки награда.

Пусть, заблудясь, в истории застряв,

Не обретем венца и вечной славы.

Ну так и что? У них и мавзолеи,

И памятники, но в осенний дождик

Для юной пары под одним плащом

Их совершенство ничего не значит.

А слово, что останется, – осталось

Воспоминаньем приоткрытых губ:

Хотели вымолвить, да не поспели.

О духи воздуха, огня, воды,

Пребудьте с нами, но не слишком близко.

Винт корабля от вас уж отдалился.

Проходим зону чайки и дельфина.

И ожиданье, что Нептун с трезубцем

И нереидами всплывет из пены,

Напрасным было. Только океан

Кипит и повторяет: тщетно, тщетно.

Тщета могущественна. Ей противясь,

Мы размышляем о костях корсаров,

О губернаторских бровях атласных,

Что краб прогрыз, до мяса добираясь.

Уж лучше крепко в поручни вцепиться

И в тяжком духе мыла, краски, лака

Найти подмогу. В скрежете заклепок

Плывут безумье наше и неясность,

И вера тайная, и тайный грех,

И лица павших вдалеке от дома.

На остров счастья? Нет. Ни я, ни ты

Не внемлем строк Горация за вихрем.

С изрезанной, скрипучей школьной парты

Нас в пустоте соленой не нагонит:

I am Cytherea choros ducit Venus imminente luna!