Мой Пилигрим

Поцелуй

Сейчас Грим свободен и воля его никому не подчинена. Он может все — видеть, слышать, чувствовать как человек. И остатки магии, спрятанные в монете, наделяют его сверхсилой, чтобы бороться со Слугами.

Я разберусь… я во всем разберусь… а пока лишь лежала и тонула в чувствах, которые завладели сердцем и не давали заснуть.

Ночь без сна! Сама бы не поверила, если б кто сказал. Не про меня!

Рукопись спрятала под матрас кровати. Сама свернулась клубочком, почти как Тактио, что пожелала заснуть с игрушкой, прижав родное существо к самому сердцу. Не знала она правды, и не умела любить по-другому, чем любила. Глупая девочка, которая погибнет… уже погибла из-за своей легковерности и наивности.

Я что, такая же? Ну, нет! Я бойкая, сильная и…

— А стучаться?

Не услышала ни скрипа двери, ни шага. Кто так делает? Ладно, на улице у парка подошел неслышно, а здесь, все-таки, личная палата. И ночь.

Весь темный, на темном фоне. Оказывается, в больничном коридоре совсем не было света, что ни один отблеск не привлек внимания. Электричество вырубилось?

— Прости, Тио. Я смог прийти только сейчас и думал, что ты спишь. Моя вина в том, что оставил тебя одну.

— Какая еще вина, брось. Одну, не одну… все равно не привяжешь к поясу, я же не вещь, и хожу куда хочу. Спасибо, что успел вовремя. Теперь я полна сил. Меня и палкой не убьешь, и в планах жить очень-очень долго… Грим, это Слуга постарался, Тень?

Он кивнул. Странно, что ближе не подходил — так и стоял у прикрытой обратно двери и его кивок я увидела едва заметным шевелением бледного лица.

— Хозяин дома ни при чем?

— Нет. Это его управляющий.

Приятно слышать. В глубине души очень не хотелось, чтобы на такую подлость пошел Шариз. Противоречивое чувство, но все же обрадовалась, что не он. Я приподнялась на кровати и села. Очень аккуратно, чтобы бумага под тонким матрасом не вздумала шелестнуть. Грим осторожность счел, но воспринял неправильно:

— Тебе больно?

— Нет. А ты чего там застрял? Ближе никак? Я не заразная, чего испугался?

— Ты ошибаешься, принимая за страх… иное.

— Ого! — Откинула одеяло, встала и подошла, остановившись от него в полутора шагах. — Заинтриговал. Что за «иное»? Живым не выпущу, пока не скажешь.

Мой веселый тон Грим не перенял, даже не улыбнулся. Света мало, но я точно знала — ни одной лишней морщинки на щеку не заползло. Хорош полумрак, он скрывает все, что можно увидеть глазами, но зато обостряет слух и я услышала один короткий и значимый выдох.

— Ты не поймешь.

— Спорим, ты удивишься?

Грим закрыл глаза. Теперь — короткий вдох, и он так шевельнул головой и плечами, будто не удержится и сделает ко мне шаг. Схватит, придушит в объятиях, поцелует, укусит, вдохнет полной грудью все мои запахи.

— Ты греза. И мечта отзывается благоговением перед тобой. Чистота, непогрешимость, свет… а я слишком черен и выжжен, чтобы посметь нас уравнять. Ты не поймешь, потому что не знаешь — кто ты для меня, и кто я на самом деле.

— Ну, да, конечно… а объяснил-то, обалдеть! Так тебя никто не поймет. Скажи по-человечески одно — я тебе нравлюсь?

— Да, Тио.

Духовная и бесплотная любовь прекрасна. Сердце к сердцу. Для меня не прошло и нескольких часов, как я вынырнула со страниц, где Патрик пылал отчаяньем и безнадежностью к самой открытой душе. Со страниц, где он — самая могущественная сила мира, не мог ничего сделать для себя или для нее. И не только спасти или защитить. Он не мог ее поцеловать. Он не мог согреть своим теплом. Не полное, скованное цепями рабства, чувство. Да и сколько тогда его душе было лет? Юнец! Неискушенный мальчишка!

Я решительно закрыла глаза и сказала:

— Раз нравлюсь, то поцелуй.

Сам воздух в палате стал биться также, как и его сердце. Отдавало в уши, как будто звуковая волна под водой, проникая и тревожа до самых глубин. Я вся наэлектризовалась, зазвенела нервами и готова была встать на цыпочки, не в силах стоять ровно от напряжения. Грим не поцелует — он бросится и разорвет. Он жаждет так сильно, что не сможет быть нежным. Вцепится, вопьется, прокусит до крови!

И опять обманулась. Никаких пылких страстей и влечений. Я почувствовала тонкое и холодное касание. Очень робкое, мертвенно недвижимое, будто губы Грима были вырезаны из мрамора. Все вокруг полыхало. А поцелуй оказался ледяным и скованным.

Вот дурак. Я же разрешила, сама попросила, сама согласилась — где воля чувствам? Неужели самой придется быть смелее дракона, смелее мужчины, который по годам старше меня чуть ли не вдвое? Приобняла за плечи и почти задохнулась, когда почувствовала его ладони на талии. Какие же они ледяные! Целовал скромно, а обнимал и того скромнее. Я беззастенчиво разомкнула холодные губы языком и лизнула обалденные почти звериные клыки — мой Пилигрим! Мое чудовище! Мой Дух Жажды! И мой первый в жизни поцелуй!

Под веки проник свет, и Грим резко подался назад. Я не заметила, как ладони с плеч скользнули выше, я хотела обнять за шею, хотела зарыться пальцами в черные гладкие волосы.

— Нет, Тио!

Ладонь только что ярко светилась снежным завитком, но уже угасала, касаясь воздуха, а не его кожи.

— Я не нарочно… но почему нет? Ну, что не так? Что неправильно?

— Не залечивай!

— Почему?

Его голос стал глуше, а тон жестче. Не от злости, а от уверенности в том, что говорит:

— Эта душевная боль — знак, что еще ничего не искуплено. Она должна уйти сама, и только тогда я пойму, что прощен. Нельзя исцелить наказание, Тио…

— Я знаю, что жизнь несправедлива, но не настолько же!

Мы замолчали. Грим не сводил с меня глаз, дышал глубже спокойного и воздух вокруг не становился разряженнее. Я покрывалась мурашками и внезапно мерзла без его жестких ледяных ладоней.

— Мне лучше уйти.

— Почему?

— Мне лучше уйти… — вот теперь рыкнул зло.

Грим шагнул спиной к двери, чуть склонился в жесте почтения, и исчез за ней.

— Куда ты денешься…

Довольно произнесла я, поджимая губы и скрадывая флер прерванного поцелуя. Он прекрасен! И поцелуй, и Грим, и его затаенная страсть, она есть! Прекрасно даже страдание, с которым он не хочет расставаться! С ума сойти! Ни фига не понятно, но я обязательно во всем разберусь.

А с руками нужно что-то придумать…

Вернувшись к кровати, нащупала под матрасом листы. Сокровище. И это еще не конец — есть продолжение. Уверена, что там написано о смерти Тактио, и о том, как Патрик вновь стал человеком.

Безымянный

— Олли, тебе недостаточно моего цветущего и здорового вида?

— Анализ крови будет, тогда отпущу. Завтракай.

— Олли!

Я бы ушла без выписки — нашли кого удержать в неволе. Но мне не отдают вещи! А бежать в больничных тапках и халате по ноябрьскому снежку, прижимая к себе тетрадку и терять все оставшееся тепло, не хотелось. Терпела. И мысленно уже была дома — у Грима дома, у себя, на старинной кухне! И пила чай с коржиками из древней муки и меда.

— Эй! Ты же умер!

Покинув палату ради туалета, внезапно застукала сапожника Арту! Он выходил из помывочной, завязывая на опавшем животе пояс халата и пальцами двигал осторожно из-за боли: от запястья по локоть в бинтах.

— А, это ты… — бросил на меня взгляд, узнал моментально и на этот раз не поморщился сочувственно. — Я не умер.

— Вены резал что ли?

Он буркнул и пошел по коридору, но я так просто знакомого отпускать не собиралась. Догнала и доверительно спросила:

— Появился он или она, внушили мысли, довели до отчаянья, и рука потянулась к сапожному ножу… скажи, вру?

Арту остановился. Я продолжила:

— Это Слуга. Я уже со всеми четырьмя успела столкнуться и, видишь, в последний раз сплоховала — загремела в больничку.

— Слуга? Так это был…

— А ты думал кто? — Я огляделась, и не нашла ничего лучше, чем предложить: — Пошли обратно в помывочную. Ко мне Олли может нагрянуть, у тебя соседи наверняка есть. А там — запремся. Давай поговорим.

Немного подумав, сапожник кивнул.

Как зашли, он прислонился к стене, а я присела на край ванны. Но как ни выжидала, Арту молчал, хмурился, готовился, даже шевелил подбородком — но не издавал ни то что слова, ни звука.

— Ты хочешь пробраться в парк, найти руины и знак на площади, бросить туда колокольчик и разбудить Духа. Начнем с того, что я знаю об этом.

На удивление, он покачал головой:

— Палаты смерти. В них ждет меня моя Линн.

— Чего-чего? Давай с самого начала.

— У побережья, на юге, где я жил, год назад обнаружили остатки храма святого ордена. Оползень случился, обнажился фундамент на глубине трех метров. Ни стен, ничего больше — только в глубину. И кое-что замурованное в еще более глубоком колодце под ним. Если бы мой брат не работал с группой ученых, пусть водителем, то никто посторонний и не узнал бы о том, что они там обнаружили. Свитки, старинные рисунки и записи. Легенда о исчезновении рыцаря Святого Ордена, о предсказании падения Черного Замка, о великом Древе, что росло прямо в его стенах. И о Палатах, в которых жила сама Смерть. Мне Дух не нужен, пусть зло спит, я хочу воскресить свою жену.

— Ты вправду веришь, что такое возможно? Мало ли, что древние писали, сейчас не темные века.

— Ты никогда не любила, раз не знаешь, на что готов человек ради возвращения близкого. Линн — мое все, без нее нет жизни. А вся легенда не такая уж и брехня, да и Святой Орден не стал бы таить такой секрет. Магия жива, весь проклятый город тому в свидетелях!

Он сделал шаг ко мне, а я от неожиданности прогнулась назад. Надо было вспомнить, что Арту любит короткие дистанции с собеседниками…

По-честному — он прав. Сколько в том выдумки, если упомянуто даже великое древо Черного Замка, а о нем, насколько я поняла по рукописи, не знал никто, кроме Патрика и Колдуньи. И пропажа рыцаря — на лицо, речь о Ауруме, и о предсказании… предвидели так их мудрецы, что Замку вот-вот конец, вот этого рыцаря и послали. Арту полу зашептал, полу зашипел:

— Я живу в Сумеречном, и видел самого Безымянного. Слышал, как он говорил о руинах в парке и о воссоединении с теми, о ком так просит вся его суть! Мало тебе доказательств, раз демон об этом говорит?

— Когда ты это слышал и как умудрился остаться в живых, не попавшись в итоге Черному колдуну? И кому, кому демон вдруг так исповедовался?!

Я тоже зашипела, моментально вспыхнув от злости, что про Грима могут говорить подобные вещи! Мне захотелось поймать сапожника на вранье, на неправдоподобности рассказа и на нестыковке деталей.

— Три дня назад! И кто тебе сказал, что я смог уйти целым? — Он поднял руки, демонстрируя бинты. — Я забыл о времени, засиделся в мастерской, а как спохватился, решил, что лучше остаться и ночевать в ней, чем добираться домой в темноте. Но не мог уснуть… да и негде там, сидя на стуле? Услышал шум и шорох, выглянул в подвальное окно… И в двух шагах, прямо на улице, рядом, упала девушка. Ее за голову и за шею прижимала чья-то скелетная рука с черными змеями. Безымянный говорил о воссоединении и не только… он давился проклятиями, и клялся, что заставит ее ходить на коленях вечно.

— Ты видел его лицо?

— Нет. Но сомнений нет, это не человек! Женщина из-за черной хватки покрылась этими змеями, улыбалась как безумная, потом… потом поцеловала его ботинки и склонила голову так низко, что увидела меня… растеклась сгустками и кинулась в окно!

Арту замолк, справляясь с дыханием. Превратился фигурой в монолитный камень — все поджал: губы, плечи, живот, и зло на меня уставился. Наконец, процедил:

— Я думал, что меня от демона спас Святой… Что он вошел в двери лавки, отворив все затворы и это он… Стыд за вероотступничество. Я отрекся, я не смирился с тем что смерть забрала мою любимую, и не молился за упокой ее души, а решил обратиться к темной силе за помощью… захотел воскресить ее, пойдя против всех земных и небесных законов. А это был Слуга… Я глупец! Я должен был усомниться в облике пришедшего, ведь самоубийство — один из самых великих грехов и настоящий Святой никогда бы не подтолкнул к этому!

— Кто вызвал тебе помощь?

— Не знаю… я пришел в себя уже здесь.

— Слушай, Арту… я не сомневаюсь, что ты говоришь правду. Только знай — тот, кого ты видел, не Безымянный. Это не может быть он — он борется со Слугами, а не повелевает ими, ясно? Он им враг! Может, ты видел сразу двух Слуг, и они развлекались своими извращенскими играми, но не говори больше никому, что это был Безымянный — не доказано!

— Тебя не было там. Если бы…

— Нет! И не смей клеветать!

Я схватила сапожника за руку, выше локтя, готовая вцепиться в него ногтями и вытрясти упертую уверенность! Выцарапать ее!

Пальцы попали на голую кожу — там бинтов уже не было, а рубашка закатана высоко. Ладонь засветилась тут же! Ярко, хоть и разгорелась завитками медленно, видимо, место касания тоже играло свою роль — от шеи или головы процесс шел быстрее. Арту сначала не отреагировал, попытался отстраниться, но уже на третью или пятую секунду вдруг оцепенел, вскинул глаза и ахнул. Будто ему кто нож в сердце всадил.

Я сползала задом в ванну, не смогла удержаться, и на всякий случай подсобрала ноги — он мог сейчас всей нелегкой тушей свалиться и передавить их через бортик. Но Арту, к счастью, сразу не падал. Он ахнул еще раз, а потом заговорил молитву. Несколько слов, потом буквально завыл и бухнулся на пол, лбом в кафель:

— Каюсь! Прости за отступничество, за неприятие воли твоей, за умысел и веру в черную магию! Прости, Святой! Прости преданного сына твоего!

Мне пришлось отпустить руку. И пришлось скрутить в себе злость и досаду. Я выбралась из ванны, встала чуть в стороне и осторожно наклонилась над сапожником, чтобы сказать ему как бы сверху, и голос в помывочной прозвучал с должным эхом от стен:

— Прощаю тебя, сын мой, и отпускаю тебе твой грех…

У двери палаты, когда вернулась, увидела Ульриха. Парень заулыбался, оглядел меня, обрадовавшись еще больше:

— Жива и здорова!

— Зря примчался, со мной ничего страшного не случилось. Но я все равно рада тебя видеть.

— А по виду не скажешь. Чего такая мрачная?

— Мутит просто. Видишь, из туалета только выбралась. Долго ждешь?

— Нет.

Разговор продолжили в палате. От гостинцев не отказалась — сок в стеклянной бутылке, да не абы какой, а гранатовый. Шоколад, пакет миндаля и в маленькой треугольной упаковке совершенная редкость — кокосовое молоко. Я скудно рассказала о том, что отравилась несвежими консервами, но в гостях, так что пусть парень не беспокоится, что это его вина — он приносит только лучшее.

Новости его и сестры — обычные, рутинные. Ульрих с большей охотой пересказал о трудностях, с которыми столкнулся, когда в прошлые выходные был нанят к одной почтенной фамилии, обеспечить прекрасные блюда к юбилею…

— Погоди-ка…

Я его прервала и поерзала, сидя на кровати. До этого раз шевельнулась, другой, случайно, — и не поняла сперва, что меня вдруг так обеспокоило. А тут… встала, подняла матрас и не увидела листов! Вторая часть тетради пропала!

— Кто сюда заходил, пока меня не было, видел?

В тумбочке, в шкафчике, в подушке, под простыней, на всех других кроватях — нету! Под большим шкафом для халатов, на нем, на подоконнике, за окном внизу — нету! Я ведь не поленилась дернуть створку и открыть окно, высунуться в холод, чтобы посмотреть.

— Никто. Но я тебя всего минут пять ждал… что случилось, Тио?

— Как это можно объяснить? Ну, как? Она через сутки растворяется в воздухе что ли?

— Ты опять что-то потеряла?

Я уставилась на Ульриха и ощупала его взглядом. Обнаглев, распахнула куртку и пощупала руками — за спиной и у живота, вдруг он сунул листы под свитер за пояс брюк? Хлопнула по карманам.

— Сдурела? Ты чего?!

— Знаешь, именно при твоем появлении уже второй раз пропадает очень ценная вещь!

— Слушай, я не обижусь только потому, что ты болеешь.

Бесполезно искать… Олли клялась, что ничего не брала, уборщицы не было, и — «что за бред?». Один Ульрих зашел и вышел, увидев, что в палате меня нет, и стал ждать в коридоре. А его я обыскала.

Что за день? Ночь — обалденная, а теперь все куда-то укатилось. Ненавижу слухи! И ненавижу необъяснимое!

Дрянь и Изверг

Когда я звонила Агни, то не сказала, что в больнице. А она не заикнулась о прогуле — ведь вчера была пятница, сегодня суббота — рабочие дни. Наверное, в «Шкурах» думают, что я переспала с богачом и буду пропадать все выходные.

Вышла из больницы в глубоких сумерках. Пока Олли снабдила меня таблетками, которые нужно пропить пять дней, пока еще раз доктор все проверил, пока я, вспомнив о Мише, выясняла — что там с больным, поступившим на медичке пьяным и обмороженным? Много прошло времени. Мишу в журналах откопали, он давно дома и с ним все хорошо. Со мной тоже прекрасно — вернули вещи, вернули нож, Олли одолжила больничную куртку и войлочные сапожки, потому что прилетела я без пальто и своих сапог соответственно.

Снега выпало хорошо, и он продолжал сыпать. Все вокруг притихло, стало красивым и мягким, захотелось идти куда глаза глядят, лишь бы отдышаться от лекарственных запахов. И от паршивого настроения.

Сначала я планировала добраться до квартиры, скупаться там, высохнуть, и уже потом перебираться в дом к Ауруму и Гриму, а теперь даже не знала, чего хочу больше — скорее погреться, или все же проветриться? Снег целиком с тротуара пока не расчистили, и он обалденно хрустел под подошвой. Будто по перине с накрахмаленной простыней, — идеально! Ушла от ворот метров на десять, как снегопад прекратился над моей головой, но отодвинулся на приличный радиус в сторону. Задрав голову к небу увидела, что снежинки скользят по невидимому куполу, чуть задерживаясь на нем, как на стеклянном потолке.

И все как рукой сняло. Я уже не расстроена, что рукопись исчезла — я счастлива, что успела ее прочесть. И не зла на все то, что наговорил мне о Безымянном сапожник — потому что верю своему дракону, а не южанину.

Обернулась, увидела Грима и кинулась к нему, быстро преодолев эти несколько шагов расстояния между нами. Обняла его одной рукой, уткнулась лицом в воротник и было вообще плевать, что он может подумать про мою навязчивость. Мне нужно успокоение, утешение и подтверждение того, что я не слепая влюбленная дура, которая в упор не видит демона.

— В городе есть кто-то, Грим, кто выдает себя за тебя. Все кошмары, что о Безымянном рассказывают — его рук дело, и люди по незнанию смешивают.

Что б мне провалиться — сколько теплых чувств от него отозвалось сразу, снег растает. А в ответ обнял не крепко, едва коснувшись ладонями плеча и головы. Быть таким сильным, и таким осторожным? Ну, с чего? Я что — снежинка или бабочка, которую чуть неловко тронешь, то поломаешь? Или, наоборот, бомба, и разнесу его на куски, если он затронет не тот проводок?

— Мне снова отравиться, чтобы ты, спасая, покрепче к себе прижал?

— Нет, Тио.

— Ты слышал, что я сказала?

— Слышал. Но скорее всего ты ошиблась. Я знаю, как люди могут искажать правду, как могут выдумывать и обращать белое в черное. И чем им страшнее, тем ужасней становятся истории, даже если в их основе чистая правда.

Оторваться бы от него. Поднять голову и посмотреть в глаза, но моральных сил — ноль. Век бы так стоять. А еще лучше — пакет скинуть и обе руки ему на плечи уложить. Затопило нежностью. Такая непробиваемая, а попав второй раз в больницу, расклеилась и размякла сильнее чем думала.

Жажду любви, жажду взаимности и ласки! И в этом себе врать не буду, и Грима обманывать, что скромница и недотрога. Пусть думает, что хочет, а я буду висеть у него не шее столько…

Грим резко уперся мне в плечи, отодвинулся, оторвав меня буквально — силком. А вся его теплая волна чувств сменилась вспышкой злости и готовности. И снег заскрипел громче, будто ударил мороз под минус тридцать, я ощутила, как мне кольнуло по ногам и рукам. Я шею косами замотала, как шарфом, — туда не пробилось, но ветер жестко, льдисто мазнул по самым незащищенным местам — лицу и ладоням.

— Отойди от меня!

Крикнул, клацнул зубами в ярости и попробовал вырваться сам, отскочив дальше. Но я бросила пакет, кинулась и успела вцепиться обеими руками в пальто в тот момент, как ветер смазал часть его фигуры.

Нельзя так делать… Я Гриму помеха, а не соратница по оружию, и буду больше мешать, чем помогать. Придется не только спасать кого-то, но еще и думать — не прилетело ли смертельного одной дуре, которая лезет в драку со своим куцым ножичком? Все понимала, а поделать с порывом ничего не смогла — только не в этот раз! Я хотела с ним!

Вихрь за секунду не домчал. Ветру необходимо было определенное время, чтобы дотащить обоих до нужного места, и я окунулась во все прелести болтанки. Был щит, но я что-то не почувствовала, что от него стало легче. Грим сам вцепился в меня, чтобы удержать, когда понял, что я его не послушалась. Ну и клешни! Объятия, совсем не мягкие, походили на хватку огромными лапищами с когтями, очень жестко, железно! Передавило так, что вдохнуть не могла даже в те моменты, когда вихрь ветра это позволял. Тиски отдались болью в покалеченных мышцах, пронзило лопатку, шею, плечо напряглось и казалось, что ключица треснет или сломается в том же месте, где прежде зажила.

Отпустило все сразу внезапно и резко — и полет, и Грим. Я укатилась по твердому, сжалась и сгруппировалась, чтобы не сломать ничего. И со звоном в голове ударилась о что-то твердое. О подъездную дверь.

— Тио! — Оказывается, в моем имени были буква «р», иначе бы Гриму не удалось так зло его прорычать. — Зачем ты это сделала?! Здесь уже грань смерти! Тебе здесь не место!

Он так весомо это сказал, одновременно быстро отодвигая меня в сторону и врываясь в подъезд, что я почувствовала вину. На миг, но искренне. А потом подорвалась за ним.

Грохот! Человеческий вопль, придушенный скулеж. Плохо различая в полутьме все, что происходит, я сначала замерла и отдышалась.

Грим в какой-то квартире на первом этаже, не прикасаясь к человеку, отшвырнул и сдавил его, припечатав в угол между стеной и потолком. Тот извивался, как букашка, зажатая булавкой, и хрипел. А я различила стон и двинулась к жертве.

В окне комнаты вспыхнуло и все залило лунным светом. И я чуть не упала…

— Нет! Проклятье! Нет!

Это была Мари! Я узнала ее даже такой, — избитой и раненой, почти голой — одежда разорвана. Лицо оплыло опухолью, но волосы, вся ее маленькая подростковая фигурка — это она!

Как-то понимание само сложилось — мы в Казематном, в ее бывшей квартире, а от боли корчится сосед, — под давлением силы и ярости Грима. И правильно! Пусть убьет! Безымянный что-то говорил, сам едва справляясь с голосом от напряжения, но я не разбирала. Я оглядывала девушку, пока не прикасаясь к ней из опаски — не навредить! Что он сделал?

Порезал. Кухонный нож загнал в бок. До этого избил. Мари умирала!

— Держись, девочка… держись!

Грим додавил урода, бросил его, кинулся ко мне и подхватил девушку на руки, двигаясь плавно, но очень быстро.

— Тио, зачем ты не послушалась?! Тебе придется…

На улицу — почти вылетели, но исчезнуть с ветром он не успел, как я ожидала. Нельзя медлить! Нельзя!

Безымянный издал звук, похожий на хрип и сип взбешенного и одновременно пойманного в ловушку зверя. Бессильное, злобное, и тут же спиной загородил меня от кого-то, буквально впихнув обратно в подъезд своим телом. А я увидела! Шагах в десяти впереди, на корточках, а потом медленно выпрямляясь возникла огромная фигура Слуги. В первую встречу я не смогла рассмотреть великана, а теперь во всей красе — раздутый мышцами, с маленькой головой, тяжелой челюстью и скошенным лбом — пещерный человек, дикарь! Поуживотное… и пахнуло смрадом, как из тигриной пасти. Запах, который, я думала, мне никогда больше не придется вдохнуть. Медведь-людоед, уже напившийся крови и нажравшийся мяса.

Грим обернулся на меня, бледный и яростный, и шепнул с отчаяньем:

— Не удержишь…

И его руки дрогнули!

— Ее спаси! — Заорала я, все понимая. — Ее, ее, ее! Я убегу, я продержусь сколько нужно! Грим!!! Прошу! Умоляю! Приказываю! Я не прощу тебя, если Мари умрет, слышишь?! Грим!!!

Я била его кулаками в спину, пинала в ноги — как по каменной статуе, только себе делала больно, а он даже не шевелился.

— Ты должен мне верить! Я сильная, я выживу!

Я чуяла всеми фибрами души, как его разрывало между чувствами — невозможности меня бросить, и жалостью к жертве, которая погибнет: или потому что он не успел унести ее в больницу, или потому что сейчас кинет в снег и, схватив меня, сбежит ради спасения моей жизни. Магическая сила ветра упиралась в двух живых существ. Я Мари не удержу, и поэтому он мне ее тела на отдаст! Лететь должен он! И время не терпит!

Грим знал, едва он исчезнет, исчезнет и щит. Я буду как на ладони, и Слуга не из тех, что давит на психику, а реальный физический монстр. Сколько минут нужно, чтобы ветер домчал до больницы и сколько, чтобы вернуться? Три? Пять? Десять минут?

Хватит!

Я скользнула в щель между проемом двери и Гримом и кинулась в сторону — через лавочку, в сугроб, и бегом дальше — изо всех сил! К счастью, снег не такой глубокий! Как можно быстрее и дальше! Эх, мне бы мои сапожки-крылья! Что творилось за спиной, уже не видела. Выбор на совести Грима и время пошло, — а я на самом деле его не прощу, если он не спасет девчонку…

Луна!

Сначала я испугалась темноты, куда ноги-то ставить? Куда бежать — не видно. А потом догадалась: своим прожектором лунный диск ударил в центр улицы, все загорелось белизной свежего снега, сделав полумрак по краям почти непроглядным — мне главное, самой под фонари не соваться. Я мельком видела, как шарахались далекие случайные прохожие с визгом и вскриками, как с оглушающим грохотом по рельсам пролетел трамвай лучевой улицы — без остановок. Я успела подумать — не повторить ли мне трюк, и не поймать спасительный вагон, что бегает быстрее, чем этот монстр. Но вовремя спохватилась и не свернула ближе к путям — нет, там не Мартинус, там кто-то очень трусливый! Не остановит, не спасет!

Жалко, что в городе в почти все деревья поспиливали — не спрячешься под тенью голых крон, все равно фигуру бегущего видно издалека… или не видно? Или видно, но плохо? А-а-а! Все равно не поймаете!

Вот какая же я дура, а? Мне дыхалку беречь, горло, косы размотались и уже от мороза не укрывают. Я вместе с болью за ни в чем не повинную Мари, которая еще совсем ребенок, и которую так жестоко… Ненавижу! Вместе со всем отчаянным чувством мне нестерпимо захотелось проорать:

Вышел хрип и шипение сквозь зубы, а не слова. Я давно вытащила нож и бежала, зажимая его в руке. На задворках сознания мелькала мысль, что, если меня схватят за волосы, проклятые длинные косы, придется рубануть сначала по ним. А нож-то короткий, всего коготок, не возьмет толщины. Тут мечом нужно! И снова бежала. Хрипела вслух:

Да — куда? Сколько прошло времени? Погоня сзади была столь ощутима, что казалось — лавина. Огромное, тяжелое нечто, покрывающее всю ширину улицы, и оно вот-вот накроет! Я уже не петляла, как тот самый заяц, а выбрала ровный путь — заметный, но более легкий. Обломится Изверг! Не поймай…

Черный поток нагнал, хлестанул тьмой по ногам, как длинным бичом, и я ухнула лицом вниз. Успела закрыться руками, поджать лезвие, чтобы об него не пораниться, и пробуксовала в льдистом крошеве, больно ударившись плечами и локтями.

Он мне ступни отрезал!

Так обожгло холодом и болью, что я закричала, чувствуя ноги внезапно маленькими и короткими. Я перевернулась на спину, оперлась на руки, замолкнув и готовясь к тому, что сейчас налетит пасть и схлопнет мир, оторвав голову. Умирать отвернувшись, не буду!

А плотные тени на расправу не торопились — растеклись вокруг, образовав колодец. И Изверг, действительно, почти нагнав, вдруг сбавил ход и оставшиеся несколько шагов стал подкрадываться, а не идти. И даже принизился, опустил плечи и руки, пригнулся, стал принюхиваться.

Это не ступни… да, больно, но я увидела вполне себе целые ноги в теплых колготках, с которых всего лишь слетели сапоги из войлока. Поэтому холодно. Значит, еще не проиграла! Тупица дал мне шанс, и я снова выигрываю время! А чего он ждет? На четвереньки почти встал.

— Уродливая обезьяна! Где своих казематых потерял, животное? Не страшно один на один со мной, а?

Чего-то я прям вся разбитая… кровь горячая, энергии много, но отдается во всем теле так, будто кто-то невидимый меня при каждом движении пинает. Вот сойдется все разом — и последствия отравления, и зажим гримовских «лап» во время полета, и боль старых потревоженных ран, и свежие ушибы… Рука ходуном ходила, но я собралась, привстала на коленки, потом выпрямилась, все время держа свое маленькое оружие по направлению к врагу. Эта сволочь посмела натравить на Мари… хорошего человека? Так ли сосед был готов взять ее силой, а не ухаживаниями? Этот — на поводок пристегнул… повернул в самую темную сторону, превратил в такого же нелюдя, как сам.

— Чего не подходишь?! — Посвистела призывно, как песику, посмеялась. — Неужели не по зубам?

На кой ляд я его дразню? От нервов? Трясет, и не пойму — от мороза или от внутреннего ужаса, который все же заполз за шиворот и проник через кожу. Город вымер… из-за темного марева, закрутившегося вокруг нас столбом, я вообще перестала верить, что мы в нем, а не в ином потустороннем мире. Луна своим спасительным светом не пробивалась, надеюсь, хоть ветер прорвется. Мне тут без братишки и без Грима никак!

Предательски стали подступать слезы. Очень не вовремя, и совсем не к лицу храбрости. Я едва не выпалила жалобное: «За что ты так с ней?», понимая, что плакать хочется не от страха перед расправой, а от огромного чувства несправедливости, когда бьют, насилуют и убивают самых невинных и беззащитных. У кого и шанса нет на отпор. За что?!

Кто мне эта девчонка? А сердце сжалось и дрогнуло не в силах противится затоплению горем. Хоть бы Грим успел! Пусть Мари выживет, а от душевных ран я ее вылечу, только крепче станет. Пусть, главное, телом выживет!

Чуть не вывернуло. Изверг ударил впереди себя отвратной смесью своих вожделений, и я это почувствовала всем телом: похоть, пищевой голод, желание умертвить с особой извращенской жестокостью. Он повел носом, но не как тогда Живодерка, не по-собачьи, а еще более пугающе и отвратительно, как будто сунул морду под юбку той, кого вожделел. Мне. Облизнулся.

— Мля… — Я согнулась, сжалась, намертво сцепив колени. — Не смей!

А Изверг не один… Эти сгустки черной жижи — не дыма и не воды, а странной непрозрачной субстанции — это же Дрянь из Сумеречного! Ни разу не слыхала раньше, чтобы Слуг видели не на их привычной территории, и тем более вдвоем. Как так?

Дрянь физически ко мне подползала, потоками, не обращаясь в псевдо-человека, и давила на психику вместе с напарником. В голову полезли мысли об уродстве собственного тела, об омерзении к себе, и Изверг облизнулся еще раз.

Сначала прорвался гул. Кожа и волосы первыми почувствовали, что сейчас шарахнет что-то неотвратимое и мощное — пронзило как током, слабым, но долгим, и пальцы намертво приварились к рукояти ножа, а ноги приросли к пласту замятого снега. Ветер разорвал темный колодец, ворвавшись сверху и ударил от дна, прямо от места между мной и Слугой, взрывной волной превратив непроницаемые стены в тучу черного пепла. Волна покатила с таким рокотом и с такой силой движения стихии и магического воздействия, что оглушило и ослепило одновременно. В ушах зазвенело и забарабанило пульсом, как от контузии, а глаза… все погасло. Не выдержав силы, упала на колени, выронила нож и зажала уши ладонями. Быть в эпицентре — то еще оказалось испытание!

Сознания не потеряла, лишь способность восприятия. Не очень надолго, давление и глухота ушли через секунды. Я открыла глаза и увидела Грима, стоящего ко мне спиной, а Изверга и Дряни не было — только нечто багрово-черное, склизкое, как смола с кровью, размазалось и разбрызгалось по снегу…

— Ты убил… их?

— Нет…

У Безымянного голос звенел, а, приглядевшись, поняла, что его всего бьет крупной лихорадочной дрожью. Он обернулся, оглядел меня, и нервно выдохнул: с облегчением и опустошенностью.

То там, то здесь, вспыхивали огоньки. Электричество не рубильником отключили, а как будто частями украли, а теперь возвращали на место, по очереди, с задержкой во времени. Мы были одни на улице, но ощущение безжизненного пространства исчезло. Беда миновала!

— Что с Мари?

— Не знаю…

— Прости, Грим, я сглупила. Я так не хотела расставаться… и драться хотела вместе

Подобрала нож, подобрала сапоги, сунувшись в них как в ледяные колодки. Посмотрела на разом выцветшего, черно-белого Грима. Он ничего не ответил на «прости», а по виду совсем на меня не злился. Дрожать перестал, зато меня мелко затрусило, — подступали слабость и холод, и я поняла, что и пяти минут не пройду. Сил нет.

Не выговорила, а уже простучала зубами:

— А ты к-кому людей отдаешь, врач-чу? Он с тобой в сговоре?

Обмотала волосами шею, запахнула кончики за воротник больничной куртки и ответа не дождалась. Грим подошел и взял меня на руки. Как пушинку — веса вообще нет. Сам худой, а мышцы, наверное, из металлических тросов, их жесткость чувствовалась через все его и мои одежды. Неужели он сам обманывается и мне врет, что человек, а на самом деле все тот же Патрик — только более реалистичная игрушка?

— Домой, Тио. Пока не объявились остальные Слуги.

Да кто бы возражал! За шею не обняла, спрятала ладони в рукава, сжалась компактнее и смирилась с чудесным и неизбежным. Грим шел, не уставая и не задыхаясь. Руки не дрожали. Я все больше проваливалась в лихорадку, и боль начала отыгрываться за все мое издевательство над телом. Замерзли ноги, голова, все больше трясло от упадка сил. Объятия Грима ослабли ровно настолько, чтобы не давить лишнего, но держал он меня уверенно, крепко.

Свалилось же счастье — побыть так долго и так близко к нему.

Как я встала обратно на ноги, и сама не знаю. Но нянчиться с собой — разувать и раздевать, это слишком. Встревоженному, но молчаливому Ауруму позволила куртку с меня снять, а до комнаты добралась сама, взять сменную одежду, и до купален тоже — ножками, а не ползком.

— Я сколько было воды, всю вылил, поставил еще и на кухне, и здесь. Забирайся, она уже разбавлена до терпимости. Я отвернусь.

— Да я тебя не стесняюсь.

Ответила старику, и стала стаскивать с себя платье, колготки и белье. Посмотрела на дно лохани, — воды чуть повыше икр, но пока и это прекрасно. Температура показалась нестерпимо горячей для обледенелых ступней. Заломило еще больше, чем и так болело. И, проклятье, — следы остались от удара темного то ли хлыста, то ли хвоста, то ли веревки — чем там Дрянь подсечку сделала? Неприятно черные длинные синяки, будто под кожу чернилами прыснули.

Аурум накрыл лохань большой простыней, чтобы не было видно наготы, и через несколько минут принес еще воды — долил аккуратно кипятка и холодной из колонки, забрал грязные вещи. Такой хозяйственный, такой заботливый.

— Травы настаиваются и молоко вскипятил. Поможет еще согреться.

— Спасибо, Аурум.

Просидела так с полчаса, и вроде бы отогрелась, а все равно зябко и волосы, напитавшиеся водой, холодили спину как длинный ледяной плащ. Оделась, укуталась в плед, напилась горячего молока с крепким травяным настоем. Аурум даже устроил меня очень близко к камину, подвинув широкое кресло вплотную.

Тело ныло, боль порхала в теле, будто перелетный светлячок — то в одном месте засветится, то в другом. Уже не сильная, не яркая, но и не такая, на которую можно не обращать внимания и загнать в угол. Хотелось спать от усталости, но заставить себя подняться в комнату и лечь в более холодную постель, не могла. Голова тоже плыла. Пламя казалось слишком ярким, хоть и приятно было смотреть на его языки. Я время от времени закрывала глаза и хаотично думала обо всем и ни о чем сразу. А когда различила рядом чьи-то шаги, шепнула:

— У меня звери не кормленные. Кот и собака… надо старую одежду найти, или на смену, а больничное вернуть… И про Мари узнать…

Уродство

Утром я проснулась у себя. Ну, не совсем утром — будильник, который в этой комнате под старину смотрелся странно, показывал без четверти полдень. Формально — утро. И воскресенье, так что совесть меня отпустила — не проспала и не прогуляла третий день подряд. Уволит же так Ваниль.

Я умылась в комнате, босиком пролетела по помещениям, и в доме я никого не обнаружила — на кухне пусто, в гостиной. Убедилась, что Аурум не спустился в подвал и не забрался на чердак. Грима не было слышно за его запертыми дверьми, так что он может быть и был дома, только спал.

— Ау! Ау-рум! Записку бы оставили что ли…

Не появятся через час, вылезу в окно, доберусь до квартиры и оденусь-обуюсь во что найду. Дел много, и торчать здесь я не собиралась. На кухне нашла почти записку — оставленный завтрак: свежий хлеб, прикрытый полотенцем, мягкое масло в плошке и травяной настой вчерашней крепости. Я съела и выпила все — голод был зверский.

А потом пошла в мастерскую к Ауруму. Помнила, что видела там большое зеркало в полный рост и решила — пока никого нет, улучу минуту посмотреть на себя. На всякий случай придвинула к двери стул, чтобы без внезапностей, и скинула платье.

Выглядела я совсем дико — из-за волос. Хоть бери и режь на корню, потому что беда, а не волосы. В больнице за ними особо не поухаживаешь, расчесывала пальцами. Едва выписалась, как улетела с ветром, а он умеет делать прически! Вчера отмывалась лишь бы отмыться, и заснула с непросушенной и не прочесанной головой. Вот результат: лесная ведьма.

— Древесная Эль… лучше звучит. Свежие синяки и старые шрамы сойдут за рельеф и пятна коры.

Как мне все это распутывать? Ладно бы волосы были прямыми и гладкими, но ведь они, как на зло, — вились крупными кудрями и распрямлялись только благодаря тяжести. А когда столько времени на свободе и плетись куда хочешь, все превратилось в буйство. Так иногда на картинах старинные художники изображали женщин с волосами-символом. Сила природы. Сила жизни. Еще чего-нибудь сила.

А в реальности — боль! Три часа нужно убить, чтобы привести голову в порядок.

О чем я думаю? Боль… сама себя ущипнула от мысли, что вот у Мари сейчас боль, а я тут с глупостями! Опять повиновалась мимолетной слабости и стала шарить глазами по столам Аурума — ножницы где? Отрезать всю копну сразу, и не заботиться!

Искала ножницы, а обнаружила перчатки. Когда он успел? Две пары, длиной в три четверти. Одни явно на улицу — из замши, теплые, а вторые — очень тонкие, практически из кисеи, как будто их нужно одевать под вечернее платье. Еще немного покрутившись у зеркала, оделась и забрала подарок. Пусть без спроса — мои же. Тонкие перчатки одела — теперь, если вдруг, я смогу тронуть Грима без опаски, что он от меня шарахнется.

— Аурум, спасибо!

Едва вернулась в гостиную, как открылась дверь, дохнуло приятным холодком, свежестью снега и влагой. Старик ненадолго застрял, разуваясь, у двери, довольно заулыбался и оглядел меня:

— Тебе нужны наряды побогаче. Сколько лет этому платью?

— Этому? Два года точно, а сколько его носила неизвестная прежняя владелица до меня — кто бы знал. Аурум, мне в больницу нужно. Где моя верхняя одежда? Я там, — махнула в сторону комнаты для стирки и выпарки белья, — ничего не нашла.

— Я ее вернул. Только что из больницы. Знал, что ты будешь волноваться и решил все с утра узнать, чтобы отдохнула и никуда не бегала. Тебе, Тио, нужно восстанавливать силы. Выкарабкалась девушка, все хорошо. Долго ей придется лечиться, но смерть отступила.

Я с трудом представила Аурума в его одежде в антураже города, да и так у меня не очень складывалось, что бывший рыцарь Святого Ордена из прошлого вот так вдруг уходит с руин, за границу парка и занимается делами.

— А Грим где?

— Ушел за твоей одеждой.

— Ну да, конечно… не шутите?! За той, что я у Шариза оставила? Да разве может сам Безымянный заниматься такими глупостями, как рыться в помойках, куда уже наверняка отправились мои сапоги и пальто.

— Не называй его так. — Аурум скривился. — Я за несколько часов в городе наслушался отвратительных вещей, и в больнице, и в трамвае, и на улице прохожие — все не замолкают о кошмарах Казематного и Сумеречного. Столько нашли следов, столько пропало людей… О, небо, Слуги зверствуют, а что может один Грим против них? Возьми, неси на кухню. Я зашел в лавки и прикупил кое-что в запас. Тут и немного корма твоим животным — недорогие консервы из перловки и курицы.

Пока Аурум переоблачался в домашнее, я поставила греться чайник, сбегала наверх и перелезла на холодный чердак. Я, как проснулась, — выглянула туда и звала Пана, но собаки не было. И сейчас пес не объявился, я грешила на приоткрытую дверь и его побег в подъезд. Посвистела, позвала с верхней площадки, но его все равно не было. Хорошо бы проверить и квартиру, но Мари должна была оставить пса здесь, когда уходила на работу.

Ладно, как смогу, поищу во дворе. Или из соседей, может кто, увидел, пожалел и забрал на передержку. Район Мирный, при всех кошмарах города я не боялась, что что-то с животным случилось. У нас тихо. Рыжуна не было, но днем он тут и не сидел.

Как вернулась в кухню, села поближе к плите, снова отогрелась. Выудила из кармашка прихваченный гребешок и стала расчесывать потихоньку спутанные волосы. Интересное ощущение — все делать в перчатках. С одной стороны — реально, как прокаженная, а с другой — знак особенности, как ножны для оружия, как оправа для драгоценного камня…

…какой же безумный вчера был день, и какой ужасный и прекрасный одновременно. На ногах пятна не прошли, и они ощущались болезненней синяков, немного жгли кожу. Я привыкла к тому, что в теле насовсем поселилась ноющая боль, то далекая, то близкая, поэтому не особо страдала из-за новых ушибов — даже в горячей ванной вчера, чувствуя все особо ярко, не стонала и не плакала. Я терпеливая. А вот удар этой…

— Аурум, а было такое хоть раз, чтобы Слуги вдвоем на человека напали?

Старик вошел, деловито надел свой фартук поверх домашнего пиджака и снова поморщился на мой вопрос, — не хотелось ему говорить на эту тему. Но он ее не сменил, ответил:

— Да, Грим сказал вчера… никогда! И, кроме того, мы уже воспринимали как правило — что они не могут сунуться за границы своего обитания. Были спокойны хотя бы в этом — ведь Мирный потому и стал Мирным, что туда за последние почти двадцать лет ни один из Слуг не сунулся.

— Сколько-сколько? Я думала, что они — не давнее явление.

— Раньше они были так слабы, что проявлялись раз за год, и то — не в силах никому причинить вреда. Горожане ничего и не замечали. Грим и ветер вылавливали их быстро, одного за другим и легко уничтожали оболочку. О Слугах после снова не слышал никто еще год или два. Это теперь… отчего они так выросли и окрепли? Мы бились над этой загадкой в две головы, но, увы — нет ответа… А последние месяцы! Мало того, что они обратились в кровожадных монстров, так и выходить стали чаще, и не скрываясь. Народ тянется в Мирный, кто может, — так Трущобный обезлюдел, а если бы родня охотно ютила у себя казематных и соседи не возражали, то и Казематный был бы полупустой. В Сумеречном из домов не высовываются, в Золотой не пускают, хоть штурмом бери… О, Небо, что творится.

— Сколько сейчас нужно Слугам на восстановление?

Аурум пожал плечами, вздохнул:

— Грим и ветер давно уже не били так, чтобы в пыль — расход собственных сил почти до дна, а как тогда помогать тем, на кого нападут другие?

— Получается, из-за меня теперь…

— Не спеши виниться. В городе спокойно. Радоваться бы, но это больше пугает — как затишье перед бурей. Грим третью ночь не спит, высох больше, чем есть, потому что я не могу заставить его успокоиться, поесть, попить хотя бы чай, а не голую воду — без толку, никаких слов нет. И никаких сил на него тоже нет.

— Аурум, — я решилась спросить, как есть, — а он точно-точно человек? Не ожившая статуя, не марионетка, не магический Страж Замка? А то… Грим весь железный, холодный, и целуется как замороженный.

Картофельный клубень полетел мимо ковша и покатился на стол, потом на пол, и куда-то к порогу. Я засмеялась, глядя на то, как круглое лицо Аурума вытягивается от удивления.

— Ага! Значит, он не про все тут вам докладывает! Так что, есть подвох?

— Нет! Он человек, Тио… только… ты на Грима смотришь так, будто не замечаешь его… — он замялся, запутался, явно не хотя произносить слов на вроде «непривлекательности». — Поцелуй? Тио, каким ты его видишь?

Я усмехнулась и даже перестала расчесывать волосы, сев ровнее и с вызовом посмотрев на старика:

— Думаете, у меня сдвиг в голове? Не вижу мир и людей такими, какие они есть? Аурум — вы толстый, лысый и старый. Фартук уже едва завязывается, и два подбородка не маскирует сахарная седая щетина. Пальцы пухлые, веки и щеки оплыли, из ушей волосы торчат. Что, не правда, скажете?

Старик покраснел, моргнул, но я не собиралась на этом замолкать:

— Я знаю, что я покалечена, перекошена и у меня усыхает левая рука из-за порванного плеча. Знаю, как со стороны выглядят швы, рубцы и спайки, где вмятины, а где бугры, но в отражении — я прекрасная нимфа. Грим — страшен, как ходячая смерть. Будто только из могилы встал, скелет, обтянутый кожей — рот длинный, нос длинный, шея тонкая: жилы да кадык. Глаза — черные провалы. Но он мне нравится таким, Аурум. Я не слепая, я влюбленная. И не надо так удивляться, что мы поцеловались, — два урода нашли друг друга, что тут такого?

— Нет-нет, я не это…

Бедняга покраснел еще сильнее.

— Именно это вы и имели ввиду. Но я не в обиде. Помочь с готовкой?

Аурум боялся хоть что-то еще сказать, шептал сам себе под нос упреки в болтливости, и поэтому все время на кухне и время обеда прошли тихо. Мне тоже не хотелось сотрясать воздух болтовней — я много думала над тем, что случилось, что делать дальше, и жалела — утро ушло, день уходил, а Грим так и не возвращался.

Я хотела провести больше времени с ним, с ним поговорить о чем-нибудь важном или глупом, а не с Аурумом. После обеда я сначала ушла к себе в комнату — проверила чердак, Пана там не было, потом открыла окно на площадь и высматривала ветер — повеет или нет, как братишка себя чувствует? Как у него, магического, вообще все устроено — залег в низины и еле дышит? Или, наоборот, ослаб и воспарил к облакам, безвольно болтаясь выше полетной зоны? И если не он, то луна нашептывает Гриму новости города — что Слуги попрятались и впервые за столько дней никого не трогают?

Вопросов — тьма. И рукопись бы достать — продолжение или концовку!

Отчаянье

Пока не стемнело — читала в библиотеке, что смогла — почти каждая из книг была на старинном не местном языке, а явно современные книги были скучные: о зодчестве, и достали же где-то, о кулинарии и портняжном деле. Еще много исторических, похожих на учебники.

Потом прошла по дому, услышала, как работает Аурум у себя, тоже ловит скудный свет ноябрьского дня, и рискнула тронуть ручку гримовской комнаты — вдруг открыто? Не поддалась — а на полотнище даже не видно замочной скважины. Замок либо секретный, либо задвижка изнутри и есть где-то еще выход. Только зачем? Я искренне не понимала, почему во всех Палатах — это было единственное помещение, куда нельзя свободно зайти. Я из элементарной вежливости не ломилась к Ауруму в покои, как и он в мои — но факт в том, что замков не было. Нигде, даже на входе!

Зашла в мастерскую.

А не такой уж Грим и чистюля. Половина его аккуратности и ухоженности — забота хозяйственного Аурума, который явно брал на себя слежку за чистотой одежды и всего дома. В этой берлоге было мусорнее, пусть и не грязнее, — повсюду стружки, щепки. Все друг на друга навалено — что доски, что инструменты, что целые склеенные полотнища. Творческий хаос.

— А коготки почти как у меня.

Набор ножей действительно схож — все короткие, честь как будто для кожи, часть — стамески. Кожа, запах которой я снова уловила, не смотря на едкий аромат клеев и морилок, была для заточки и для полировки. Только Грим не делал мебель, как я не слишком серьезно предположила в начале, он резал панно. Барельефы-картины. Морилкой тонировал, давая глубине большую выразительность, и почти писал тоном — были места, где дерево осталось не тронутым, самым светлым, а были впадины, где все залито до черноты.

Красиво у него выходило. И очень тонко.

При нормальном свете я с порога рассмотрела несколько работ у стены. Пейзажи с горами, морские, пустынные и степные. И в каждом кто-то живой обязательно присутствовал — птица, лань, путник маленьким силуэтом.

Почему он не украшал этим дом? Картины были обалденные, и можно было бы увешать все — коридоры, гостиную, библиотеку, все жилые комнаты. А они не висели даже в мастерской — стояли у стен, и я из перебирала как гигантскую колоду карт — по пять-десять в каждой такой стопке.

На Тактио снова я долго не решалась взглянуть. Блуждала по одной половине помещения, оттягивая время и не заходя за ширму. Не знала точно, почему — не хотела разочарования? Или, наоборот, еще большего очарования ее лицом и исходящей одухотворенностью. Проклятье! Думать о том, что я боялась сравнения — ни за что! Я ничего в этой жизни больше не боялась!

— Какого ляда…

Да, это не при лампадке смотреть!

Ровный прямоугольник был превращен в рваный кусок дерева, как будто все углы обгрызли, пообрубали, а потом передумали и зачистили сколы. Да и все изображение раньше явно было больше — в рост или в половину роста…

Грим уничтожал свою работу! Изрубил полотнище, оставив лицо и ладони — рука не поднялась на святое. Проклятье, за что? Из ненависти что ли?

За ширмой, если заглянуть совсем к стене, в дальний угол, грудой были свалены изрезанные работы. Полусчищенные рубанком, с заметными следами былого изображения, следами морилки и лакового блеска. Я посмотрела верхние, поднимая, разворачивая, и пытаясь угадать — что там было, что Гриму не понравилось? Пейзажи — мало понятные и совсем не знакомые, будто пески и горы одновременно. И люди — мужчина, угадывался по силуэту, больше ни по чему — весь барельеф в труху, женщина — лицо не вырезано совсем, одна одежда и фигура, и та грубо сбита ножом во многих местах. Вандализм!

— Там не на что смотреть, Тио.

Я даже не вздрогнула от неожиданности. Руку бы дала на отсечение, что Грим появится здесь именно сейчас — потому что ощутила отголосок его встревоженности до того, как он порог переступил. Увидел открытую дверь или услышал мои шорохи, и его волнение полетело вперед него. И ведь даже у Аурума не выпытать — что за эмпатия такая, откуда вдруг? Сколько себя помню, я никогда ничем подобным не страдала. Хотя, раньше я и ведьмой не была…

Грим отодвинул ширму, полусложив гармошкой, ближе не подошел, и я кивнула на Тактио. Жалко было до ужаса:

— Ладно другие картины, но что она тебе сделала?

— Умерла.

— И ты взбесился?

— Нет, Тио. Я отчаялся. И это случилось очень давно, я больше не уничтожаю свои работы.

— И больше не изображаешь людей.

— Так просто не объяснить…

— И не надо. Особенно, если ты будешь объясняться также, как в больнице, пространными словами и ни о чем. Аурум сказал, ты ходил искать мою старую одежду?

Грим кивнул. Старик во всем не соврал — и в том, что Грим на самом деле осунулся еще больше, хотя я думала, что больше и некуда. Последние разы я его видела ночью и на темной улице, а теперь при свете дня — и эта бледность уже отливала зеленым. Подбородок и щеки потемнели от небритости, под глазами залегли круги, и нос совсем обострился, еще больше сузился — под кожей, как под папиросной бумагой, рельефно читалась узкая горбинка косточки, весь хрящик как восковой. Морщин добавилось. Грим будто болел — неизлечимой, тяжелой, смертельной болезнью. До могилы — шаг.

И взгляд такой же — усталый и лихорадочный одновременно. Он смотрел мне в лицо, потом на шею, потом опустил глаза к рукам.

— Да, я в перчатках. Теперь не такая опасная, могу обнять. Обнять?

Если совсем честно — я бы еще и поцеловала Грима! Но он чуть качнулся назад, выдав отказ не словом, а реакцией. Не хочет — не надо. Кольнуло, кончено, ощущение собственной навязчивости и не нужности, и я свою горечь замаскировала в насмешку:

— Не буду, пошутила. Признайся, сколько ты обшарил мусорок, чтобы найти мое старое драное пальто и красивые сапоги?

— Твои вещи держал при себе хозяин дома. Никогда не попадался человек, кто бы мог выдержать давление моей защиты. Ему было плохо, но он не сбежал — он ждал, что ты придешь, Тио, а пришлось говорить со мной.

— Ого! Я надеялась, что Шариз в больничку кого пришлет или в «Шкуры» посылку отправит. Честно, не верила, что выбросит, сапоги-то явно новые. И что он, весь виноватый? О чем говорили?

— Он беспокоился о тебе. И да, его гложет вина.

— Грим… — опять же дернуло за язык. Я приготовилась к новой порции разочарования от равнодушного ответа. Но спросила: — Тебе все равно, что я делала в его доме в тот день? Зачем на ужин пришла? Чего он хотел в итоге?

— Я знаю, чего он хотел.

Может потому его голос звучал спокойно и сухо, потому что Грим изможден? Что я жду от уставшего, когда о его чувствах говорит поступок — весь день потратить на поиск вещей, о которых я вчера едва обмолвилась. Пытаю его дурацкими вопросами, а должна бы понять — он на войне, и давно. А вчера Мари спас, меня спас, до дома сколько тащил, силу до дна истратил, и он, и ветер, чтобы отбить сразу от двух Слуг…

— Тебе чай на травах сделать?

— Да, Тио.

Я улетела на кухню счастливая, и обернулась за пять минут. Настой уже был готов, а в маленьком ковшике на большом огне я вскипятила воду быстро — на чашку. Намешала, капнула молока для мягкости и сунула ложку темного меда из вечных запасов кладовой. Но когда вернулась в мастерскую, Грима там не было. Постучала в комнату, позвала, но он не открыл.

— Чего он запирается? Что там за тайны? — Аурум показался из самой дальней двери крыла, из своей мастерской, и я так и заявила: — Грим настоящее чудовище, которое держит вас за прислугу, заставляя все делать по дому, а в своей вечно закрытой комнате у него склад женских скелетов. Колитесь уже!

— У Грима в комнате один скелет — он сам… не стучись, Тио. Он, наверное, прилег и заснул. Дай ему отдохнуть.

— Чай с медом будете?

Старик кивнул и тепло мне улыбнулся.

Пан

Не могла я столько высидеть в доме. После шести собралась, оделась и, не сказав Ауруму, что ухожу, вылезла через окно на чердак. Он бы начал отговаривать, убеждать, что это не безопасно, зачем нервировать? Да и не привяжут меня к себе ни он, ни Грим — я человек вольный.

Я хотела поискать собаку, а потом дойти до больницы. Благо она в нашем районе, и на трезвую голову — я на самом деле подвергалась минимальному риску. Даже если девчонка в реанимации, не может говорить и к ней не пустят, все равно — спрошу у Олли или врача, если тот дежурит, как и что подробнее.

Пана в квартире не было. Из соседей открыл только один, и тот покачал головой — не видел и не слышал никакой собаки. Свистела и звала во дворе, обошла большим кругом часть района, но пса не дозвалась. Если он все-таки попал в беду, было жалко его потерять. Добрый, отзывчивый, и к коту мирный — клад, а не питомец.

— Тио! Не думала, что увижу тебя так скоро!

Когда Олли выслушала, поняла зачем я пришла, то кивнула и проводила на первый этаж. Забрала верхнюю одежду, заставила переобуться, накинуть больничный стерильный халат и только потом пустила в маленькую палату. Это не реанимация, но еще и не верхние койки — для средненьких. Очень хороший признак, — значит, Мари не тяжелая, и травмы не критичны. Я в реанимации провалялась дней пять.

— Тио!

Сиплое, тихое и радостное. Я первая хотела поздороваться, спросить, как самочувствие, и прочая чепуха, но не смогла из себя и слова выдавить. Я посмотрела ей в красные от кровоподтека глаза. Взгляд меня резанул — по живому, по всему чуткому и человечному, по нервам, которые отвечают за неизбывную вину всех выживших и здоровых перед тем, кому повезло меньше. Проклятье! Мне в сто раз было легче, когда на такой койке лежала я! Быть по эту сторону — мучительно. Могла бы — забрала у девчонки все до царапинки! Я же выносливая, я бы и справилась быстрее, и боль меня не берет.

— Я не сдалась, Тио! Я боролась, дралась… я такая же храбрая, как ты, и я не струсила, видишь?

— Ты как?

— Все болит… и все такое тупое, как будто ватой набили.

— На кой ляд, дура, пошла одна за вещами? Я знаю, что мы договорились вдвоем, но у меня так сложились обстоятельства, что не смогла выбраться. Подождать не никак, припекло?

— Не знаю. Я же не думала…

— Да, понятно… Все, замолкай. Мне Олли пять минут дала и то, по знакомству, а так тебе давно пора укол и спать. Лежи и слушай хорошие новости: Слугам скоро конец, зуб даю. Сосед твой, мерзавец, уже в каземате, он за все, что с тобой сделал, долго сидеть будет.

Честно — я понятия не имела, что с соседом, задержала ли его служба порядка? Мне хотелось, чтобы это было правдой — пусть девчонка знает, что справедливость в городе осталась, не смотря ни на какую магическую силу всех Слуг вместе взятых. А то еще падет духом.

— Он хороший…

Шепнула Мари. А я посмотрела на ее синюю руку с капельничной иглой, на ее раздутое и отекшее лицо, представляя и то, что с ее телом под простыней. Кто-кто хороший?

— Ну ты даешь, святая простота.

— Его заставили.

— Заставили? Тогда у меня еще одна хорошая новость — Слуга из Казематного тоже поплатился. Он не умер окончательно, но разорван на такие мелкие клочки, что ему восстанавливаться месяц. И ему было и будет в сто раз больнее, чем тебе. Долго-долго и сильно-сильно больнее.

— Безымянный…

Мари закрыла глаза от усталости. А я улучила в этом момент и дотронулась до щеки. Дотронулась до шеи, до лба. Никаких узоров на руке не вспыхнуло, даже слабо.

Что, дар пропал? Неа… я поняла: все, что случилось, не навредило ее душе. Боль и страдание, да, но ее дух не надломился, а окреп. Она не нуждалась в моем исцелении.

— Демон города… черный колдун… Я была не права, Тио. Он один виноват во всем, а не люди. Сосед — хороший. Это…

Девушка шевельнула рукой, напряглась, но я остановила ее попытку резко шевельнуться. Аккуратно прижала.

— Что за бред, Мари? Ты чего?

— Ошейник. На людях рабский ошейник, и они не могут не послушаться. Я видела… видела его глаза, пока свет не погас. Там было море ужаса и вины, и когда он на меня полез, то почти кричал… страшно. Он Пана не хотел убивать. И меня не хотел…

— Ты собаку взяла с собой?

— Защита…

Мари улыбнулась, обветренные коркой губы растянулись и из трещины тут же пошла кровь.

— Проклятье… а я пса обыскалась. — Я нашла кусок марли, намочила водой из питьевой бутылочки с трубкой, и промакнула ей губы. — Это не честно. Я тебе хорошие новости, а ты мне не очень. Мари, сестренка, ты обалденно сильная. Я тобой горжусь, и папа бы твой гордился.

— Тио, принеси мне в следующий раз мой альбом… он в спальне, у нас… там фото. Там и мама, и папа…

— Ладно. Спи, воительница.

Олли на последних словах уже зашла, и я, как послушная девочка, тут же попрощалась. Пять минут, так пять минут — лучше не спорить.

Вернулась на этаж, поменяла больничное на свое обратно и почему-то больше думала о Пане, чем о Мари. Даже хотела немедленно поехать в Казематный и попытаться найти тело собаки, чтобы похоронить. Но, это же не трущобы, соседи есть — и наверняка за сутки там не только побывали службы, но и отлов приезжал. Пса засунули в мешок и… а где у нас в городе контора отлова?

— Олли, а ты знаешь, куда свозят мертвых животных?

Медсестра вернулась на пост, и я тут же ее об этом спросила. А у кого еще? Кто со мной нормально говорить-то будет, если я на улице к прохожим соваться стану?

— Да рядом с нами, на кладбище. Там специальный участок есть, или, если животное крупное, за очисткой и за заводом молочным, могильник от фермерского хозяйства.

— Спасибо.

Вот не хотела я, чтобы Пан, который моей собакой побыл всего несколько дней, лежал в одной яме с тварями Живодерки. А если их не в братскую могилу кидают, то даже в одной земле — не хотела. До кладбища — рукой подать. До здания, конечно, далеко, оно практически на другом краю района, но время мне позволяло — и я пошла.

Надежда была на Мишу, и что тот не откажет в личной просьбе.

— Добрый вечер.

— Привет… а-а-а, помню тебя, мать.

— Миша не уволился?

— Обойди. — Ткнул пальцем в стену за собой. — Он новичку байки травит, стращает!

Возле лодочек на стоянке Миша вдохновенно рассказывал какому-то остолбеневшему парню про Черного колдуна. Делал жесты рукой, рубил невидимку лопатой, щурился и нарочно снижал голос до шепота.

Вот это он выглядел! Давно стемнело, на стоянке пара фонарей, а даже так заметно как Миша поправился. В смысле здоровья. Лицо чистое, глаза ясные, размах удальская от самого плеча. По нему раньше не сказать было, что пьющий, а теперь здоровяк непрошибаемый.

— Привет, Миша. Нужна твоя помощь. Потом свои жуткие истории дорасскажешь, идем в сторонку на разговор.

— Привет! Что за помощь?

Парень быстро увел глаза от моего лица, сказав что-то невнятное, едва обернулся. Миша ему махнул, ответил: «Потом». Мы отошли, и я объяснила ситуацию.

— Печальное дело. Была машина. Но ведь все хорошо, что ты сюда не из-за близкого человека пришла, а из-за собаки, верно?

Я подумала о Мари и согласно кивнула:

— Верно.

— Пошли в покойницкую. У нас все похороны завтра, так что и пса твоего зарыть не успели. Ты только, это… не обижайся. Мешок в угол свален, без церемоний, сама понимаешь. Покойников не боишься?

— Я ничего не боюсь.

Сердце щемило от жалости, а слез не появлялось. Пореветь бы, но глаза оставались сухими, хоть немного потряхивало руки. Я открыла мешок, увидела голову мертвого Пана и точно признала седого пса.

— Вот ты жук… не мог дотянуть сколько положено и помереть своей смертью?

Сняла с него новенький кожаный ошейник, который сама склепала, и спросила Мишу:

— А нет во что нормальное его завернуть? Не хочу в этом нести.

— Сейчас посмотрю.

Пока он ходил, я осмотрелась. Две двери в спец. холодильники, и покойник на столе. Здесь прохладно, помещение не отапливалось, и даже фрамуги были открыты — чтобы запашок выходил. Тут, к счастью, был не зал подготовки, не было инструментов и прочих жутких вещей, какие могут понадобиться гробовщикам. Чисто хранение. Труп на каталке цивильно закрыт простыней, которая оказалась ему коротковата — голова закрыта, а ноги до середины голени торчат…

— Стоп. Это еще что такое? — Подошла и присмотрелась — укус, след от собачьих зубов. Не побрезговала, откинула простынь и увидела мертвого соседа Мари. — Какого… Грим не мог его убить, я уверена. Помял, придушил, да, и он был жив, когда шмякнулся на пол.

— Фу. — Миша застукал меня за разглядыванием тела. — Ты чего там не видала, больная?

— От чего он умер, в курсе?

— Служба привезла. В Казематном опять беда, он девочку порезал. Раз она не здесь, значит, не на смерть. Удавил кто-то мужика. Вишь, какой след на шее?

— Да… в том-то и дело, что вижу.

Я видела такой рисунок на шее у нападавшего, того, что пытался наехать на нас с Мари, и когда Изверг объявился, — подумала еще, что это татуировка терновника или колючей проволоки. А это — черная дрянь. Полоска, расплывшаяся под кожей, как чернила на сырой бумаге — шипами и отростками. Схоже с моим синяком, который, к счастью пока никак не сказывался ни на моем самочувствии, ни на моей способности ходить. И всяких мыслей о рабском служении кому-либо в голову не приходило.

— Мне кажется, это Слуга прибил… своего слугу.

— В точку, Миша. Ну-ка, расскажи мне в подробностях — кого ты несколько дней назад видел в Трущобном вместе со старухой?

— Откуда ты знаешь? — Шепнул со страхом: — я болтаю, да… но о том никому!

— Очень ты наклюкался, друг, мы ведь виделись недавно, и ты мне на пьяную голову все доложил. Я в курсе.

— Не пью я больше! Ни капли в рот!

— Молодец. Историю выкладывай.

И Миша начал выкладывать. Демон, кровь, скелет, собачку какую-то прутом забил насмерть, ее старуха в заклание принесла. Безымянный — высокий, худой, с черными волосами и в черной одежде…

Мне все больше становилось тошно, потому что хочешь-не хочешь, а описание с Гримом сходилось, пока могильщик не сказал это, а я на радостях не переспросила:

— Молодой?

— Да, лет двадцать, может… лицо гладкое, от злобы перекошенный был, но видно, что молодой.

— Красивый?

Миша посмотрел на меня как на ненормальную.

— Странный вопрос, согласна. Давай с другого бока — он внешне страшный, отталкивающий?

— Обычный вроде как…

— Миша, я тебя люблю. На днях забегу, принесу тебе кучу вкусной еды, я — твоя должница. Ты когда на смене?

Дух Жажды

Пана завернули в старое покрывало. Полотнище было настолько ветхое, что могильщик руками порвал его на две части, как раз хватало для тела, и лишний груз не тащить. И это в первые минуты казалось, что я вполне способна донести пса. Ну да, конечно — килограмм шесть в нем было, а руки отвалились на ощущении что в нем десять кило, пятнадцать, неподъемные двадцать пять. До остановки на лучевой дошла и готовилась упасть вместе с ношей.

Дело было и в том, что я не совсем очухалась. Из больницы только-только, а таблетки, что врач назначил, не пила, не отдыхала как положено, и слишком много времени была на ногах. Стала мерзнуть, физические силы таяли, и я даже не думала о том, что услышала от Миши, сузив свои мысли к вопросу — катить по лучевой и через парк, или после трамвая топать до дома Ульриха, а там через окно сразу в комнату? Как короче выйдет?

Я выбрала парк. Как бы ни вымоталась, а капля любопытства взяла верх, и я прошла вдоль трех секций ограды, чтобы проверить — в каждой ли есть проход? Да, все решетки такие — с наслоением друг на друга и незаметным проходом. И ведь все равно не без магии — этого эффекта не видно, если не подойти вплотную с любого из краев.

Тропинок в парке не было, фонарей тоже, но луна без всяких просьб с моей стороны мягко, не слепяще, проявилась над деревьями и стала указывать путь. Прекрасно! Ноги заплетались, руки и плечи отваливались, но хоть не споткнусь о валуны.

— Сколько времени-то натикало?

Шаг, еще шаг… и вдруг луна истаяла и погасла, а до меня донесся короткий и злой возглас Грима. Кожа покрылась мурашками и сердце ахнуло. Похолодело в желудке, на несколько мгновений застучало в ушах и схлынуло — уйдя дальше в мир. Грим был совсем недалеко, где-то в парке и будто весь воздух сотряс невидимым, но ощутимым мне раскатом ярости, безнадежности и скрученной душевной боли. Что именно он рявкнул, не расслышала, но после донесся неразборчивый и спокойный говор Аурума. Игра тонов, а смысл не разобрать — один шипит и рокочет, другой шепчет.

Это же ничего себе! Что они здесь делают? Почему не дома?

Не понимая, что происходит, я почувствовала главное — Грим так сильно бил эмоциями, что походил на сильного зверя, который попал в капкан. Было что-то мечущееся, бешеное, бессильное из-за невозможности вырваться из ловушки, и мучительное от жгучей боли. А Аурум — со своим мягким и успокаивающим голосом пытался его присмирить, чтобы подойти и помочь. От старика я чувств не улавливала, но тон голоса говорил сам за себя.

Я уложила тело Пана к одному из деревьев, и очень осторожно пошла на голоса, стараясь наступать на камни, а не в снеженый налет — чтобы не захрустеть. Подслушать хотелось — ужас как! И я догадалась, что так далеко они забрались из-за риска быть услышанными — я же вроде как у себя в комнате отдыхаю…

— Я знаю, что такое служение, Грим, я больше, чем ты провел в аскезе и понимаю, о чем говорю. Ты так умрешь! На тебя даже мне смотреть страшно, а я тебя двадцать лет знаю… Ты выглядишь человеком, но по сути им и не стал — ты остался рабом!

— Аурум…

Опять раскат, а я замерла и затанцевала на цыпочках от ощущения ледяного предупреждения — задел его неосторожным или, наоборот, нарочным словом. Старик не внял, а уверенно, уже с суровой ноткой повторил:

— Рабом. У самого себя… Поговори с ней.

Какая-то заминка, а в ответ одна неспокойная тишина.

— Грим, ты превращаешься в кого-то, кого я совсем не знаю… не поговоришь ты, поговорю я…

— Не смей!

— Ты малодушен и труслив! Ты сам делаешь из себя монстра и не принимаешь очевидного — ведь ты был мальчишкой!

— Аурум! — Он крикнул так резко и громко, что меня отшатнуло на полшага: от звука, от боли и злости, какую он вложил в этот выкрик. Грим весь ощетинился ледяными импульсами, выговаривая выстраданный урок: — Истинное зло начинается там, где человек находит себе оправдание! И да, мне — страшно! Тио исчезнет. Она — святыня, греза, сон, который быстро растает, едва коснется реальности.

— Ты говоришь так, словно не понимаешь, насколько эта девочка настоящая. В ней столько…

— Знаю… Я захлебываюсь от ощущения ее жизни! Ее дух меня восхищает, а воплощение притягивает. Мне страшно, Аурум, что Тио испугается, если узнает кем я был… и отвернется от того, кем я стал.

Голос Грима становился все тише и бессильнее, его сухой и внутренний рокот я уже едва различила. Аурум тоже выждал несколько секунд и, хмыкнув, сказал:

— Тио? Испугается? Она не шарахается даже от твоего длинного носа…

— Я жду понимания, а не насмешки.

— Прости. И все же прислушайся: не замыкайся, не умертвляй сам себя. Алтарь великого долга уже напитался твоей жертвой. А Тио, возможно, проявилась не раньше и не позже, чтобы спасти от ошибки, от превращения обратно, пусть не буквально, но в бескровную куклу. Поговори с ней…

Разумно — и удачно. Я выждала всего чуть-чуть, и приняла решение, что здесь и сейчас самое время. Высунулась из-за грабового ствола, за которым пряталась, различила их силуэты и достаточно громко произнесла:

— А совет-то хороший.

Эффект — одно удовольствие! Аурум подскочил на месте:

— Всевышний… Как…

А Грим — погас. Вся его эмоциональная отдача разом исчезла, словно он умер, и даже пар от дыхания стал незаметен. Тень от себя самого, а не человек.

— Вот ирония, да? Вы тут прячетесь от меня, а я с шести вечера уже по своим делам бегаю и не дома. Сюрприз. — Я выдохнула с улыбкой. И попросила: — Аурум… мой пес умер, я нашла его и притащила сюда. Помогите сегодня или завтра похоронить беднягу где-нибудь в парке, в подходящем месте. Он там, у дерева, в покрывале…

Махнула рукой за спину. Аурум не сразу, но кивнул:

— Да, конечно… обязательно. Я… дома вас к ужину…

Не договорил «жду» и торопливо зашагал по моим следам назад, оставив нас одних.

— Отомри, пожалуйста. Вечно молчать все равно не будешь, ты приперт к стенке всем, что уже успел сказать. Да, подслушала. Да, не стыдно.

С ума сойти, как же по-разному я воспринимала его в первый день встречи и сейчас. Тогда Грим был олицетворением силы, мистичности, клыкастым и хищным — с глазами, как черные угли. А теперь… он все тот же дракон, но раненый и ослабший, потерявший все свои щиты и шкуры, обнажившись до золотого сердца. Тогда было восхищение, сейчас сострадание, и моей влюбленности это ни разу не пошатнуло.

Грим, наконец-то откликнулся. Не словами, а волной горечи и напряжения. Я будто оказалась на берегу у прибоя, где вместо песка перец, а вместо воды слезы, и с каждым вдохом все ярче чувствовалось жжение. Он думает — что я упаду в обморок, заору от ужаса или побегу прочь, узнав, что он тот самый монстр из легенд о прошлом, пожравший сотни людей и причинивший другим сотням страдания?

Жалости не было. Я не стала облегчать ему задачу и признаваться в знании. Он должен найти в себе силы сказать о тайне.

Хватит. Никто не хочет носить маску, даже если она защитная и скрывает уродство — физическое или душевное. Все хотят быть принятыми такими, какие есть: покалеченными и виновными, натворившими бед и непростительных глупостей, злыми и слабыми, далекими от совершенства и красоты.

— Я Дух Жажды, Тио…

— И скольких ты убил по своей воле?

В самую суть вопрос. Грим, все это время глядел на меня темной непроницаемой бездной — я даже не могла различить его глаз в ночных сумерках, да еще и в тени собственных черт. А тут он вздрогнул, поднял голову выше и в пропасть закрались живые блики. Реально — как загорелся изнутри, хотя это лишь отражение света от снега и поворот головы. Грим ждал чего угодно, и, кажется, готов был к принятию отвращения, ужаса и брезгливости. Ну, да, конечно… он меня любит, но все же еще плохо знает!

— Одного.

— Если этот человек не заслуживал смерти, то мне жаль. А если заслуживал — туда ему и дорога. Грим… мне даже близко не представить, каково жить с таким грузом, — быть орудием убийств и пыток, без тела и воли. Я бы сошла с ума.

— Откуда ты…

— Прочла. Пора и мне признаваться — ветер, когда унес с проезда от Живодерки, выбросил в лесу и указал на будку, где нашла часть тетради. Вторую отыскала в больнице. И я не знаю, что случилось после того, как тайна Тактио открылась и Титул ее избил…

— Ты столько дней знала… и не ушла…

Грим едва выговорил, то, что выговорил. А я кивнула:

— Не исчезла, не испугалась, не отвернулась. Слушай…

Пока он потрясенно закрыл лицо рукой, я озарилась мыслью. Расстегнула пальто, достала свой нож, оттянула свитер и надрезала его от горловины к ключицам. Плевать — выброшу, застежек на нем нет, а снять никак. Расстегнула верхние пуговицы платья. Решительно подошла, отняла руку и уложила его ладонь себе на шею и на ключицу.

Холодом обожгло. Грим весь нараспашку, вышел из дома как вышел, да и так не слишком заботился о тепле. Пальцы — лед!

— Не знаю, кто я там в твоем представлении, хоть прям богиня, но по правде сказать — я дуреха и эгоистка. Это тебе нужна реальность, а не мне. Почувствуй — я очень живая, очень телесная, очень земная.

А вот дальше со словами не сложилось: перехватило дыхание от ощущения падения. Восторг от скольжения вниз по гладким и послушным потокам воздуха. Я стояла на месте, а сила, что окутала все мое восприятие, несла меня также уверенно, как птицу несет ветер — пикирование к земле. Проклятье! Да это лавина! Рука Грима стремительно теплела, и через миг другой стала горячее моей озябшей кожи. Он сначала так и стоял, приросшим к земле, и все еще полуживым, но вдруг глубоко вдохнул, выдохнул с утробным хрипом и жадно сжал пальцы. Не жестко, не грубо, — на грани между схватил и погладил.

Грим шагнул вплотную, нырнул другой рукой под полу пальто, обнял под лопатками, прижав к себе, и поцеловал. То, что было в больнице — я могла назвать поцелуем только из-за дремучей неопытности… Сейчас я лишь трепыхнулась, как настоящая добыча в лапах хищника, и тут же сдалась. Пальцы Грима горячие, губы тоже, от осторожности ничего не осталось — наоборот! Он стал целовать в губы, в шею, в запавшую наперед плеча косу, а ладонь без стеснения скользнула ниже ключицы — свитер легко распустился дальше по разрезу, пуговка платья выщелкнулсь из петли, и меня накрыла самым сладким ужасом от того, что происходило.

Грим обманул. Когда я ожидала страсти — получала полуживые касания, а как ждала душевного сближения, от откровенности и признаний, так сразу…

— Зачем ты это сделала, Тио?.. я лишь преклонялся, а теперь хочу обладать!

В ушах зашумело, но только на несколько секунд, как нырнула и вынырнула. Грим рыкнул мне в ухо свое признание и прижался шершавой щекой к шее, губами прикоснулся к месту самого яркого пульса. И рука, бесцеремонно опустившаяся ниже, остановилась на сердце — не самое скромное место, но не край. И нужно ему было… да, чувственное и полуобнаженное, но ощущение не столько тела, сколько его жизни. А сердце у меня билось как бешеное!

Зачем я это сделала? Да кто бы знал, что Грима так сорвет от человеческого тепла! Он меня сжимал в объятиях, впитывал в себя все — запах, температуру, биение.

Ой… какого…

Коса ускользнула за спину, и вся тяжесть заплетенных волос поощрила желание откинуть голову назад. Поторопилась с оценкой деликатности Грима, а он одним властным движением оголил мне плечо, поцеловал, и его рука — жесткая и костлявая соприкоснулась с моей нежной и мягкой грудью.

Это было безумно приятно! Но я не хотела внезапно оказаться в снегу! Меня трясло до лихорадки — от возбуждения, от слабости и от двойных эмоций своих и его. Выдохнула раз как утопающий, и только на второй такой выдох, смогла произнести:

— Хватит…

И он послушался. Отстранился, запахнул на мне пальто и забрал на руки. Даже сгреб, а не поднял, и понес домой.

Кто он?

Так получилось, что Аурума мы нагнали почти на пороге — только вышли на площадь, как я увидела старика заходящим в дом со свернутым в покрывало Паном. Я забыла! Ведь нужно рассказать о том, что узнала, о том, что есть или пятый Слуга, или настоящий черный колдун в городе, который так удачно прятался за слухами города, сливаясь в них с моим Гримом.

— У Тио упадок сил, Аурум, ее надо согреть.

Тот увидел нас, придержал дверь и закрыл поплотнее, как только перешагнул порог.

— Да-да, сейчас… отнесу собаку в подвал, на ледник, а завтра найду место для могилы. Настой готов, похлебка готова, все давно на слабом огне в кухне оставлено… сейчас.

Я усмехнулась:

— Аурум, у тебя что-то с голосом.

— Потому что я третий лишний и не знаю куда бы деться с ваших глаз…

— Не надо никуда деваться. И не надо говорить так, будто ты даже с «похлебка готова» выдашь какую-то тайну… Правда, Грим?

Я вскинула на него глаза, и сползла с рук в кресло у камина. Он не соврал — я мерзла, меня трясло, и уже точно не столько от пережитого и чувственного, сколько от банальных последствий недавнего отравления. Я хотела есть, пить, спать и согреться.

— Тио знает, что ты Служитель Ордена, знает кто мы и откуда… ветер, вор, не дал мне сжечь старую тетрадь. Стащил, спрятал, и столько лет ждал… — Грим снял свое пальто и накрыл меня сверху, как пледом. Он злился на братишку, но не по-настоящему, больше маскируя досаду и обиду под ярость. — И не вставай больше на его сторону, Аурум, предатель этого не заслужил…

— Грим… все к лучшему. И ты нагнетаешь. Я надеялся, что вы уже помирились, а ты опять скалишь на бедного зубы…

Старик посмотрел на меня, улыбнулся с облегчением, и ушел в сторону кухни — там был и спуск в погреба.

— Ты поссорился с ветром?

Я спросила машинально, и чуть не брякнула следом — «А что с тобой?..», потому что вдруг при свете огня камина и лампадных свечей увидела, что Грим как-то не совсем Грим. Кожа у него стала не бумажно-бледного, а нормального, человеческого цвета. Губы не ярко, но отличились по тону. Растаяла больная синева в подглазьях и исчезло впечатление страшного провала глазниц. Сами глаза уже не черная бездна — большие, горящие, по-прежнему карие, это да, — но намного живее и теплее чем были. Худоба, морщины, длина носа и рта — никуда не делись! Но разве это Грим?!

— Ветер знал, что ты есть, но не сказал мне об этом… Аурум не верит, считает, что тот летал в неведении и не по его характеру удерживать тайны. Иначе бы он помог, не успел меня перенести, так сам бы ударил и отбил у зверя. А я убежден в обратном и не могу простить его бездействия… Почему судьба допустила, чтобы с тобой случилось подобное?

Интересно, от кого Грим узнал подробности, если лично меня не расспрашивал?

Он снял с меня сапоги, ушел и вернулся с шерстяным покрывалом — накрыл ноги:

— Посиди так немного, согрейся, поешь и выпей горячего.

— Хорошо быть принцессой…

Шепнула себе под нос, украдкой под накинутым пальто застегивая платье. Извернулась и сняла сумку, которая все это время висела через плечо, нащупала в кармане нож — хорошо, что вовремя сунула его обратно, а то со всеми страстями могла опять посеять. Грим, уйдя, вернулся с чашкой травяного настоя. Почти такого же, что я готовила вчера ему — с молоком, с медом, как раз нужной температуры, чтобы и горячо и пить можно.

— Спасибо.

А перчатки не снять… Он меня голыми руками — очень даже трогал. А я его? Красиво, необычно, но не хотелось в этом отношении наследовать от Колдуньи привычку в перчатках быть всегда. При Гриме — всегда. И как мне тогда коснуться его щеки или уложить пальцы на золотое сердце, чтобы без ткани, а кожа к коже? Надо что-то придумать…

Аурум вернулся в гостиную уже без верхней одежды и с котелком похлебки. И вдруг отчитал:

— А почему ты ушла, не сказав об этом мне? Я не спал, был у себя, дверь открыта. Я бы не запретил, не навязался бы в попутчики. Но просто так принято, вежливо.

— Чего-то не верится, что вы бы не встали охраной у двери и не заявили, что я слишком слаба после больницы и нечего мне шастать вечером по городу в одиночку.

— Ну… Аурум в жесте «справедливо» качнул головой. Не скрою, я прикипел к тебе сразу и всей душой, едва ты со мной впервые поздоровалась. О, Тио, ты будто и впрямь всегда жила здесь — тебя не пугало ничто, и никакой скованности ни в словах, ни во взгляде не было. Когда я привел в этот дом Келель…

Старик вздохнул, и все же договорил:

— Руины замка и грабовый парк место не злое, но тяжелое. Сколько раз я пытался завести питомца, животных для хозяйства, но все сбегали на третий-четвертый день. Беда. И жена, искренне меня полюбив, долго привыкала к дому и к Гриму… — он огляделся, убедившись, что тот из гостиной отлучился, и понизил голос: — Он старался быть предупредительным, был добр и вежлив, но внешне все равно ее пугал. Грим всех пугал. Его защитное поле появилось в тот день… нет, он сам тебе расскажет не сегодня, так завтра. Это сейчас и не важно.

— Опять секреты.

— Да какие там… горести жизни, а не секреты. Я за тарелками и хлебом.

Вернулись оба, и Грим развернул кресло от камина к столу:

— Вода в купальнях еще нагреется, и ты сможешь принять ванну через полчаса.

— Слушайте… мне нужно рассказать вам о Безымянном. Пока не забыла, пока все мысли не вышибло от… мало ли чего. А это важно — этот некто на самом деле есть. Злющий, молодой… может, пятый Слуга, но те говорить не умеют, а этого прям слышали. Сапожник из Сумеречного слышал, а могильщик видел. Спутать с тобой можно, Грим, если бы не разница в возрасте и привлекательности. Я хоть и читала тетрадь, все равно не знаю до конца, что случилось в итоге — кто это может быть, как умерла Тактио, и откуда Слуги взялись как явление.

— Тио… — Оба замерли от моих слов, но первым отозвался Аурум. — Невозможно, чтобы за столько лет борьбы со Слугами мы ни разу не заметили пятого… это ошибка!

— Да… — и Грим кивнул, а потом вдруг сверкнул глазами: — Если только этот человек или не человек не объявился в городе недавно. Или не проявился своей силой прежде, оставаясь мертвым или смертным.

Я подхватила:

— А еще все хорошо подходит к тому, с чего вдруг Слуги так оборзели и отожрались, не с его ли помощью встали на ноги и окрепли? — Подняла одну руку в перчатке. — Я тоже колдунья недавняя, без году неделя. Чего бы и демону от какого-нибудь катализатора вдруг не проявиться?

— Но ветер бы узнал и…

— И нет. — Жестко перебил Грим. — Он сохранил бы тайну по каким-то одному ему ведомым причинам, Аурум. Ветер нам друг и помощник, но он же и не человек, чтобы поступать по чувству привязанности. Или служит кому-то еще.

— Это слишком.

— Знаю.

Грим по чувствам от самого себя отступил. От него все еще исходила волна ненасытного к счастью дракона, внезапно получившего каплю наслаждения, но не больше. Этот отклик ослабел, опять уступив воинственному и резкому, как грозовой рокот, чувству служения. Опять служения — давней войне с проклятием города.

Мне же легче. Я не представляла, как бы смогла выдержать большее, чем то, что случилось в парке — если вдруг Грим потащит меня после ужина и ванны к себе в спальню, а я расклеиваюсь и расклеиваюсь. Выпитый настой расслабил за минуты, прогрел и начал усыплять.

Мы все замолчали, Аурум схмурился… и внезапно свел седые брови еще больше. Сначала уложил на стол пухлые ладони, оперевшись на них и чуть наклонившись, чтобы поближе глянуть, а потом дотянулся до ближайшей лампадки и поднес свет прямо к лицу Грима:

— О, Небо…

— Что? — Тот не зло, но болезненно дернул верхней губой, показав свои клыки в невольной гримасе. — Опять скажешь, что я покойник? Ты заботлив, Аурум, я знаю, но черному стервятнику не стать никем другим, хоть сколько его корми, хоть как одевай и хоть как отпаивай… убери огонь.

Тот как не услышал, и Гриму пришлось самому увести его лампадку в сторону:

— Хватит.

Я пошевелилась, вытащила руки из пальто, откинула и свое и гримовское в глубь кресла и села ровнее. Хотелось вообще уже скорее скупаться, переодеться в ночнушку и лечь, оставив им раздумье — что делать с новостями и внезапным открытием.

— Пахнет вкусно.

— Что со свитером? Ты не ранена?

— Не ранена. Но смертельно устала. И завтра на работу, между прочим.

Хороший признак, что ни один, ни второй мне не возразили. Значит, не запрут, как пленницу в башне.

Рыжун

Проснулась я от того, что кто-то тронул за ногу. Распахнув глаза, я почему-то не стала брыкаться, а в полном непонимании лежала и смотрела в стену, не рискуя пошевелиться. Тронули еще раз — на кровати в ногах был кто-то не очень большой, но весомый и к лодыжке через одеяло прикасалось маленькое, точечное и мягкое.

Отчего-то я тут же вспомнила, что у Патрика-игрушки были мягкие ладони… А насколько он был тяжелым? Нет, этот некто раза в три тяжелее, явно плотнее и умел мурчать.

— Проклятье, Рыжун! Ты как сюда попал, наглая морда?

Окно приоткрыто на щелку — для воздуха, и не на чердак, а в парк, естественно.

Грим вчера усмирил себя. По моему состоянию понял, или еще по какой причине, но взял и исчез, переложив на старика всю дальнейшую заботу. Аурум после купален напоил меня крепким чаем с ягодным вареньем, проводил до комнаты, чтобы я не свалилась где-нибудь в пути и пару минут спустя снова заглянул, — забрать вещи. Смущало немного, что Служитель Ордена вот так запросто и по семейному стирает и сушит одежду, как отец маленькой дочери…

Я с этой мыслью долго лежала под одеялом в темноте и тишине. Сон уже все, накатывал, а мысль так и горела: отец. Не по крови, а душевному и безусловному признанию — Аурум как отец? Да… старик бы ни за какие сокровища мира не выставил меня на долговой аукцион, хоть и знает всего несколько дней какую-то там пришлую девчонку…

— Прости, Рыжун, оставила голодным. Завтра две миски поставлю, десять мисок. Вчера никак не смогла.

Кот голодным не казался. Он подобрался к голове, улегся у плеча и, подобрав лапы, замурчал. Я посмотрела на будильник — так бы и проспала, завести-то забыла. Полчаса оставалось до того времени, как вставать и собираться.

Я должна была пойти в «Три шкуры» — сидела во мне эта заноза обязательства, каким бы абсурдным оно ни смотрелось на фоне всего — моя жизнь далеко укатилась от обыденности, обернула ведьмой, подарила приключения, опасность и любовь. А я не могла все равно взять и наплевать на мастерскую. Что я там забыла? Что за блажь? Или это идиотское чувство долга, совесть и благодарность Валентайну, который взял меня больше года назад на работу?

— Ты моя лапа… — Обняла кота, начесала за ухом, от чего он размурчался еще больше и полез под самый подбородок лбом. — Будешь здесь жить, тигр? Хватит бродяжничать, теперь у нас есть семья. Аурум — отец, ветер — брат, луна — как старшая сестра или матушка. А у меня — любимый Грим. Вы подружитесь и не будете ревновать друг к другу, правда? Если это поможет, я даже обещаю, что, когда появятся дети, тебя никто не станет таскать за хвост и уши.

Рыжун в ответ балдел и иногда поворачивал голову, чтобы рука не в одном месте чесала, а там, где ему приятнее.

Грим ел и пил. И не хлеб с водой, а молоко и пресную лепешку с соленым сыром, с десяток которых Аурум испек еще вчера днем. Вкус для Грима явно что-то забытое — он жевал медленно и погруженно, будто вспоминал о том, что такое пища. Я спустилась умываться и увидела его за столом в кухне. И быстро спалилась — Грим вскинул глаза, хотя я в проеме показалась лишь краешком:

— Я провожу тебя, Тио. А вечером встречу. Где бы ты ни ходила вчера одна, сегодня может быть не так спокойно. — И добавил: — Не возражай мне, прошу.

— Ладно.

Да кто бы возражал? Мне хотелось быть рядом, и хотелось его защиты. Не указаний, не запретов или требований, а именно так — провожу, встречу. Никому в обиду не дам.

— После работы надо в квартиру в Мирном зайти — обещала Мари альбом забрать, а Мише-могильщику гостинцев. И как раз обернуться до больницы и до кладбища. Ты пойдешь со мной?

— Да, Тио.

— И прямо под руку можно тебя будет взять? И на трамвае ты со мной поедешь?

Я полушутя, а он серьезно:

— Да.

И тут я подпрыгнула. У самых ног внезапно раздалось резкое гортанное гудение кошачьего вопля и миг спустя шипение. Рыжун вздыбился, опять глухо заорал, заглатывая свое злое «мяу» как будто уже прожевывал противника. Грим в изумлении опустил глаза с меня на кота, нервно дернул ноздрями и верхней губой — и я бы косу заложила на то, что он вот-вот зарычит по-звериному в ответ.

— Это Рыжун. Если не сбежит, пусть живет, можно?

Грим никак не ответил. Он поднялся с места, отставив стакан и тарелку, подошел и присел рядом на корточки. Потянул к животному руку, растопырив тонкие узловатые пальцы так, будто собирался дернуться и схватить паучьей хваткой за голову. Опасный жест, даже я встревоженно переступила, но удержалась от вмешательства. А Рыжик поубавил гул, уменьшился в объеме, перестав дыбить шерсть и нюхнул воздух.

— Он не сбежит, Тио. Он тебя охраняет и ничего не боится, даже магического воздействия.

— Обалдеть.

— Откуда это?

Грим мельком погладил Рыжуна по спине и дотянулся до моей щиколотки.

— От удара черным, меня Дрянь хлестнула подсечкой. Пока не проходит.

— Болит?

— Нет.

Зря он опять меня тронул. Я физически почувствовала, как заливаюсь краской от вспышки потеплевшего разом воздуха, и от того, что ладонь Грима медленно заскользила по голени к колену, остановившись только у кромки ночной рубашки. Ага… я вчера также думала, что ниже сердца пальцы не шевельнутся, а теперь наивно надеюсь, что выше колен не пойдут? Ща!

— Я умываться.

И сбежала в купальни.

Зои

Аурум похоронил Пана сам, без меня, поэтому его утром и не было дома. Он появился в дверях, когда я и Грим собирались на выход.

— Спасибо, Аурум.

Я приобняла и даже поцеловала в белесую сахарную щетину. Совсем не постеснялась внезапной благодарности и нежности к старику, которого вдруг сделала себе самозванным отцом.

— Пожалуйста, Тио.

А он обрадовался. Вспомнив рукопись, я подумала, что он ведь и к Тактио относился почти по-отечески. Потому что Служитель, и у него все — его дети, потому что был вдвое старше, и потому что сама Колдунья в девятнадцать лет наивностью своей была еще совсем как ребенок. Там хоть и эпоха суровее, люди взрослели рано, а с ней сложилось как сложилось.

Если я ее перерождение — значит в том, что меня здесь любят, половина заслуги ее?

— Вы что-то решили про Безымянного?

Я нарочно спросила Грима об этом, чтобы самой отвлечься и его отвлечь.

— Да. Я похожу по городу, поищу признаки или следы как есть, а как только вернется ветер, устрою допрос ему.

— А где он?

— Затих, набирается сил. В лесу, скорее всего… жалко, что, если он сам не хочет найтись, обнаружить его невозможно.

И пошли молча. Я тоже сил набралась — спала как убитая, слабость прошла, и ноябрьский холод не донимал. Этим утром хорошо приморозило, даже пришлось укрыть платком голову и на один оборот смотать косы у шеи, а на руки одеть перчатки потолще. Аурум заранее подложил мне в комнату вместе со стопкой чистых вещей отрез подшитого шерстяного сукна, больше платок, чем шарф, и новую пару перчаток. Когда успел? Насмотрелся на голую шею и непокрытую голову? Не удивлюсь, если он втихаря все-таки кроит мне пальто, вопреки отказу. Приятно. И тепло.

Грима я взяла под руку, и сколько шли, все было непривычно ощущать себя рядом с ним вот так — одновременно и просто, и чутко. При тихой погоде неясно — где точно впереди нас двигалась граница защитного поля, но нездешнее ощущалось и так. Как Грим может провожать меня на работу по этим трущобным проездам частного сектора? Вести через грабовый лес к руинам Черного Замка — да, самое оно. А вести к Краюшке, к гаражам, на двенадцатичасовую смену на вырубке и покраске — как-то не сказочно. Все смертное — не про Грима, и драконы не ездят на трамваях… Ладно, вечером мне придется убедиться в обратном. Однажды я удивилась, что он носит носки, и ничего, обыденность вполне приросла к волшебному.

Он оставил меня у ворот, и ушел подальше, но пока не насовсем, ровно на то расстояние, чтобы не мешать людям — через дорогу. Как только подошла Агни, я украдкой махнула ему и пошла в цех.

Со дня шантажа Шариза столько навертелось событий, что появилось обманчивое чувство — да я на работе уже полжизни не была!

— Какие новости?

— У новенькой беда. — Очень невесело отозвалась Агни и указала мне на стопку заготовок: — Раз пришла, то это твоя работа до обеда. Надо края отбить и шнуром переплести левую и правую части… на Мари в Казематном напали, девочка в больнице, в тяжелом состоянии.

— Это я знаю. А больше — ничего не стряслось?

Надо было хоть вид расстроенный сделать. Агни мельком глянула, и тут же ушла — как раз еще подошли работницы, и она быстро раздавала указания. Боль за Мари никуда не делась. Она отодвинулась, и я перестала ее остро воспринимать, наравне и с физической постоянной болью от собственных затянувшихся ран. Есть и есть, ничего не изменишь.

Счастья во мне было больше, чем печали.

Разделась, сняла перчатки, принялась за работу. Думала о разном, и в какой-то момент взяла и ради эксперимента ушла в пустую покрасочную к зеркалу. Сама себя тронула за лицо, за шею, — завитков не объявилось. Или степень душевной боли маленькая, на магическое исцеление не дотягивает, или на себя саму дар не работает.

А к обеду одна из новостей прилетела нежданно — я увидела, как в нашем цеху каждая из коллег достала на перекус что-то особое. Вкусное, дорогое, и, самое главное, — очень знакомое.

— Какого ляда?

Никаких сомнений — швея выудила из сумки хлеб и баночку гусиного паштета один в один как у меня на полке в запасах стояла: с замятинкой на боку и бумажной этикеткой с характерным надрывом. Издержки транспортировки.

— Чего вылупилась, Тио? Не все же такие жадюги, как ты. Мари в пятницу притащила целый пакет, и в субботу два, и поделилась со всеми. Она бескорыстная душа.

— Ну да. Конечно… А чего бы нет, когда за чужой счет!

Удивляться нечему, если подумать. Новенькой не хватило бы никакой совести жить в квартире Ульриха при таких пищевых сокровищах и не раздать их другим. Она не смогла бы трескать вкусности даже в тихомолку, не показывая деликатесы на работе, не того кроя человек. Мари меня разорила! Ладно, я живу теперь с Гримом и Аурумом, там полные погреба. А если нет — Ульрих-то появляется раз в три-четыре недели. Чего бы мы ели, сыр и сухари?

— А тебе-то что? Ты вон как отдохнула, отъелась у любовничка. Хорошо ведь в Золотом, все сладко?

— Ой, да пошли вы…

Я оделась и вышла. Свой обед я напрочь забыла. И забыла даже его подготовить — с собой голая сумка. Заглянула к Ванили:

— Господин Валентайн, я до чайной за пирожками. Если не обернусь за час, не убьете за опоздание? И скажите, что с прогулом — не засчитаете? Я же вроде как на подвиг ушла, считайте, что работала во благо «Шкур», пусть и не в гаражах.

— Тио?

— А что, уже совсем не ждали? И Агни разве не доложила, что я вышла?

— Эм… не важно. Иди. Если нужно, у тебя полтора часа.

— Отлично.

А город и впрямь затих. Это в смысле Слуг, а в смысле людей — оживился. Понедельник, да, у многих обед, но даже в Трущобном вдруг я стала слышать голоса. Не мертвая безлюдность, а движение, судя по звукам, и без тревожных отголосков. Собака залаяла — игриво и с ворчанием, негромкий смех, чей-то далекий возглас — не крик, а на эмоциях. Всего пара дней, а люди нутром почуяли — можно выдохнуть напряжение и улыбнуться спокойствию.

В чайной народу было не очень много. В основном здесь столовались из трамвайного депо, все остальные были далековато, чтобы бегать сюда в урочный обед. Я огляделась, выискивая глазами Мартинуса — могли же совпасть по времени, но спасителя не было.

— Привет, Зои. — Она меня узнала, естественно, и я не удержалась: — А где Мартинус пропадает?

Та молчала секунд десять, потом нехотя протянула:

— Почему я должна знать, где он? Я не мамка и не жена. Забирай с потрохами, если так нужен.

— Не, не нужен. Зои, послушай, ты меня, конечно, мощно за волосы оттаскала, но я не в биде и скажу прямо: Мартинус храбрый и умный.

— Потаскун!

— Прямо уверена?

— Иди-ка отсюда лучше, пока я тебе вторую половину лица не разукрасила. — Та качнула весомым чайником с кипятком и поджала губы. — Все мужики одинаковые, сегодня люблю, завтра уже за другой юбкой с клятвами бегают. За такими шалавами, типа тебя.

Ничего себе она разговорилась. Я достала деньги, обернулась, чтобы убедиться — за мной никто не стоит и не ждет, и высказала мнение:

— Один козел обидел, а все виноваты?

— Иди отсюда, сказала!

— Пирожки с чем?

Зои покраснела, а за столиками я расслышала сдавленные смешки. Женщина свирепо кинула взгляд на четырех посетителей, и процедила, едва сдерживаясь:

— С картошкой.

— Мне штук шесть сложи, пожалуйста.

Она долила кипяток в кружки, поставила чайник на стол, очень медленно потянулась к бумажному пакету и стала кидать в него пирожки. Вот же злая женщина, нарочно выбирала самые заветренные или подгоревшие. Я оставила деньги, и уже решила уходить, как…

Кулек положила на свободный столик, сняла перчатки, косы на всякий случай перекинула за спину. Вдруг не получится, а Зои разозлится, потому что неправильно поймет? Вернулась, поманила ее и шепнула:

— По секрету и только тебе. Дай ухо поближе… да без подвоха, Зои, что я тебе сделать-то могу? А ты должна кое-что знать.

Любопытство — вот вечный манок для всех! Женщина нехотя, но наклонилась через узкую стойку, нависнув над подносами, а я зашептала:

— Разбитое сердце — это очень больно…

И обняла ее ладонями.

Кого бы ведьмой назвать — так это ее! Она распахнула прекрасные глаза, сверкнувшие молнией! И чем больше расползалось узора от пальцев, тем яростнее становилась женщина. Гроза шарахнула и громом:

— Ненавижу! Сволочь! Подонок! Не-на-ви-жу!

Ждала жалобы, а, оказывается, и такое бывает — если душа страдает не от вины, а от обиды. С силой Зои схватила меня за платок, рванула на себя, приподнимая над полом и тряхнула как куклу:

— Предатель!

Обалдеть, до чего люди слепые в момент исцеления! Или видят что-то свое, потому что женщина взглядом испепеляла и рявкала так, что слюни до лица долетали. Кто сейчас был перед ней? Я придушенно, а потому не совсем женским голосом, выговорила:

— Я подлец и тебя не заслуживал, Зои… Я жалею… и раскаиваюсь…

— Девочки, мир!

Один из посетителей кинулся разнимать, приняв сцепку за драку. Но я успела! У Зои хлынули злые слезы. Она отпустила, и какой-то дядька буквально отнес меня в сторону, перехватив поперек живота. А она швыранула от себя подносы, тарелки с пирожками, схватилась за стаканы с чаем и те полетели в боковую стену, разлетевшись в дребезги. Только бы, дура, не обварилась!

И схлынула. Закрыла лицо руками и с очень глубоким вдохом попятилась к окну позади себя, — как уперлась в подоконник, так и обмякла на нем. Шея, и без того фарфорово-белая, еще немного светилась, пару мгновений. А как погасла, так и она тяжело прикрыла глаза.

Я схватила пакет и перчатки, и бросилась бегом из чайной!

Меня распирало от радости!

Я летела по улице, а потом и через проезды как на крыльях. Именно в этот раз особенно ярко получилось прочувствовать счастливую отдачу от исцеления. Мари, Миша, Аштур в больнице — очень здорово, но после Зои накрыло пониманием — сколько Тактио чувствовала в себе счастья, когда ей удавалось спасти человека от болезни, увечья или смерти. Помочь, отдать, исправить — счастье!

Когда я жила в Золотом и слушала замаскированные под мудрость жизни советы Жани, она мне говорила о служении. Как нужно отдавать себя семье, мужчине. Как нужно заботиться о чужих потребностях, как нужно угадывать желания, как нужно их исполнять и наградой женщине, было есть и будет только одно — счастье других. Довольство отца, довольство брата. И, самое главное, ублаженный со всех сторон муж… ну, как муж… тот господин, что даст тебе соизволение угодить ему.

Ха! После больницы я зарок дала, что и палец о палец не ударю ни для кого! Но только сейчас догнала, что слова Жани и то, что сейчас происходило со мной, это абсолютно разные вещи. Ее понятие о служении — чистой воды рабство, а мой дар…

Какой-то другой незримый наставник дает совершенно другие уроки.

Я огляделась, выйдя уже на свой проезд, что вел к гаражам, убедилась, что свидетелей нет и пропела:

Швея

Пирожки я съела по дороге. Хоть и заветренные, хоть пригорелые и холодные, а все равно вкусные. Не халтурила Зои, добрая женщина, готовила так, что язык можно было проглотить. Со временем обеда уложилась и пришла вовремя, Агни через других передала мне фронт работ на оставшиеся часы, и я взялась за дело с энергией.

Думала, что будет у меня раскол — после стольких событий, войны, любви и осознания собственной избранности, я не смогу тупо ставить заклепки на кожаные блокноты в течение пяти часов подряд и еще балдеть от радости жизни. А смогла и еще как! Искренне получая удовольствие от рутинной и мелкой работы. Не все же Извергу в Казематном ножом грозить и с черной Дрянью драться, не все же залечивать душевные раны всем встречным и поперечным. Есть место и простым вещам.

А еще… когда вдруг я вспоминала, что вечером меня встретит Грим и, после всех дел мы вернемся домой ужинать, обсуждать с Аурумом план окончательного разгрома Слуг и настоящего Безымянного. А после, уже к ночи, — спать… обмирала и закрывала глаза.

За десять минут до семи, когда все уже убирали рабочие места и готовились уходить, подошла Агни:

— Мы собираемся до больницы, Мари навестить, узнать, чем помочь, что принести, да и так — пусть не думает, что одна. Ты с нами?

— Неа, без меня.

Вышла со всеми, но со всеми не пошла — осталась у ворот. Увидела, как Агни все закрыла, как Ваниль прошагал мимо, буркнув «до свидания». Грим уже где-то рядом, уверена, выжидал в стороне, чтобы никого не распугивать своим магическим давлением. Его фигуры я не видела — ни через дорогу, ни дальше по Краюшке. И где он? Явно же все ушли…

— Кортеж дожидаешься?

— А тебе какое дело?

Швея с какого-то ляда взяла и вернулась к «Шкурам», и не поленилась, уйдя со всеми, протопать обратно.

— Чего ты у нас забыла, Тио? Тебе надо там работать, где людей нет, а то в одном с тобой помещении быть — пытка, хоть глаза выкалывай. Больше года на уродства свои всех заставляешь смотреть, удовольствие получаешь?

Ответить бы ей пару ласковых, но пока я смолчала. Чего собачиться? Коллега все-таки, нам еще завтра и послезавтра одним затхлым воздухом в гараже дышать…

— Лизи, так ты не смотри. Или Агни скажи, пусть меня в покрасочной запирает, я не обижусь.

— За какие заслуги тебя Ваниль держит? Прикрывает? Ты по вечерам на другой работе у станка стоишь, извращенцев из Золотого обслуживаешь? Любителей чудовищ… откуда столько жратвы? Откуда сапожки дорогие? Откуда перчатки? И этот Шариз, хозяин города, за тобой лично приезжал. Думаешь, мы тут не знаем, что ты — потаскуха…

Почему задело? Вот кто мне эта швея, и на кой мне сдалось ее мнение на свой счет? Я знаю правду. Но почему вдруг услышать «потаскуха» в свой адрес оказалось так больно? Мне девятнадцать — а я впервые жизни поцеловалась недавно. Я еще ни с одним мужчиной постель не делила, не раздевалась ни перед кем, кроме врача. Может, что еще Аурум краем глаза видел, когда мне в купальнях помогал, но он не в счет.

Один фонарь, света мало, а и того хватило, чтобы она прочла по лицу как задела, а я увидела, как ее эта победа обрадовала. Подошла поближе, пошевелила щекой, будто готовилась прямо в лицо плюнуть, а я вытащила руки из карманов пальто.

Ну, это даже хорошо, что она сократила расстояние — сейчас я ей со всей силы залеплю кулаком! Плюнуть она точно не успеет!

— Потас… и…и!

Лизи встала на цыпочки. Очень странно встала, как балерина, и ладони взметнула вверх, хаотично зашарив по воздуху у себя за головой — лапая шею и затылок, но так ничего и не нащупав. Ее как будто кто-то приподнял, захватив с упором под основание черепа и держал, не сдавливая… Хотя, почему — как? Отступила в сторону и увидела Грима, которого швея как раз собой загораживала. Он стоял шагах в десяти с вытянутой рукой и выражение лица не предвещало ничего хорошего.

Я злорадно посмотрела на замолкшую и напуганную коллегу:

— Будешь знать, как поливать ведьму грязью.

— Отпустить?

Спросил Грим, а та, услышав позади себя еще голос, затряслась от страха.

— Конечно.

Хоть и злыдня, а измываться над ней я не собиралась. Грим мало того, что отпустил, так еще и упасть не дал — ноги женщину не сразу удержали, и она подвисла в полуприсяде. А когда встала, обернулась, то завизжала настолько пронзительно, что я сама чуть не присела от боли в ушах.

— Сбежала. Сейчас вой поднимет на все Трущобы, а если наших догонит, еще и с армией вернется. Придется подождать немного — другого пути отсюда нет, на пятки им наступать неохота вдоль трассы топать тоже. Грим, что ты узнал?

Он подошел, и я ожидала какого-нибудь приветственного поцелуя в щеку, но осталась ни с чем. Даже не качнулся в мою сторону.

— Ничего. Он человек, и прячется среди людей, а в любом из районов я не почувствовал ничего магического — ни завес, ни щитов. Если он и скрывается, то ровно там же, где и Слуги. А если нет — искать среди горожан горожанина мне не под силу.

— Вы с Аурумом расскажете мне все, чего я еще не знаю? Прямо сегодня, не затягивая?

— Да, Тио. Я отдам оставшуюся часть тетради, и ты дочитаешь о прошлом до конца. Ветер не смог вырвать и унести то, что я держал в руках, а его ураган погасил камин. Я не сжег остаток, а после уже и не хотел.

— Все, что он сделал и не сделал, все к лучшему. Госпожа луна, подтверди.

Пока Грим говорил, она появилась в небе над головой. Звезд над городом не разглядеть, но и облаков явно не было. Она не выглянула, она как будто проявилась из ниоткуда.

— Ну что, до остановки, а потом до Мирного, а там пешком до больнички, как и планировалось?

Грим кивнул. И расстегнул у пальто верхнюю пуговицу. Занырнул за воротник и вытащил мешочек с монетой. Снял с шеи:

— Возьми.

— А тебе ничего? Ты ж все равно что шкуру сейчас снял, наверное.

— Сегодня я твой спутник в твоем мире, и по-другому среди людей никак. Не волнуйся, Тио, — он растянул длинный рот в ухмылке и собрал на одной щеке морщин больше, чем на другой, — если на нас нападут, я и без монеты справлюсь.

— Доверился? Ну, пеняй на себя, если что.

А у Грима веселый тон! Улыбка у него вышла с иронией, так тонко и так по-человечески. Я убрала драгоценную ношу под свое пальто, повесив шнурок на шею, выправив косы и замотку платка. Надежно. И взяла Грима под руку.

Дети Судьбы

Нас и без магического щита сторонились. Не настолько издалека, не настолько нарочно, но едва мы вышли к улице, где были прохожие, как я сразу это почувствовала. К отчуждению в какой-то степени привыкла и я. Люди как близко рассмотрят, старались лишний шаг в сторону сделать и в вагоне отойти и отвернуться. С Гримом — помножилось на два.

Убиться не встать, а понять — почему, не могла. Почему любой, кто только кинет взгляд на лицо, тут же старается отвернуться и сделать вид, что вообще слепые и не видят никого? А Грим сегодня выглядел намного лучше, чем еще сутки назад. Его резкость никуда не ушла, но ушли многие морщины, которые были не от возраста, а от напряжения в купе с худобой. Он все тот же рваный рисунок, созданный злым художником, только теперь кто-то провел ладонью и чуть смазал остроту линий. Смягчил, оставив выразительность и яркость. Никуда не делись его темные широкие брови, бездонные глаза, нос пикой и клыки. Только теперь этот дракон вдохнул живительной силы и стал притягательнее! Как этого можно не видеть? Как можно этим не любоваться?

Квартира без Мари и без меня сразу стала казаться заброшенной. Пара дней, а уже пустота и гулкость, как будто если уходят люди, то перестает работать отопление и со стен слазят обои. Я зажгла везде свет, разуваться не стала, только расстегнула пальто и сняла шарф, чтобы не запариться. В спальне нашла альбом, сунула его в сумку и отправилась на кухню — найти хоть что-то, чтобы сгодилось в качестве «спасибо» могильщику.

— Обалдеть ты вынесла, новенькая!

От пустых полок захотелось захохотать в голос — уперла же, и спина не сломалась! Вот щедрая Мари, вот счастливые «Три шкуры», и они — дорвались, и она — героиня. Ладно, чего уж… придется у Аурума что-нибудь попросить, если есть. Я кинула в сумку то, что нашла в холодильнике — остаток сыра, завернутый в бумагу, полплитки шоколада и невскрытую баночку ореховой пасты.

Грим не ходил со мной по комнатам, ждал в прихожей, подпирая лопатками стену.

— Я все…

Входную дверь я закрыла машинально, как привыкла. Поэтому невольно замолчала и замерла, когда раздался звук поворота ключа… кто мог прийти в будний день вечером?

Первой влетела веселая Вера, а следом за ней шагнул и Ульрих.

Я с облегчением выдохнула, но уже через секунду сердце прыгнуло, застучало, отдавшись по всему телу быстрым пульсом. Резко и с силой Грим схватил Ульриха одной рукой за плечо, а другой за шею.

— Нет, Грим! Это друзья!

Парня перекосило от боли, Вера взвизгнула, обернувшись и все увидев, а я подлетела и попыталась разжать хватку:

— Ты что?! Опомнись! Отпусти, это друзья!

Но Грим меня не слышал! Он огрызнулся, буквально зарычав и заскрежетав зубами, не отпуская Ульриха, и бросил испепеляющий взгляд на девочку! Да с чего вдруг он так взбесился? Это не Слуги! Это обычные люди!

— Грим!

Заорала уже не с мольбой, а с угрозой, и ударила того кулаком в локоть. Но что ему, железному, мои удары? Он глухо выговорил:

— Не дай ей сбежать…

Вере?

А дальше… Ульрих, извиваясь и изворачиваясь, уже полупридушенный, вдруг вскинулся и пнул меня коленом в живот! Да так сильно, что я отлетела и упала с перебитым от боли дыханием. Еще и о кухонную табуретку спиной ударилась. Не сразу поняла, пока сипела, что это и только это смогло заставить Грима на миг разжать хватку… Грохот!

— Беги!

Девчонка рванула, перепрыгнув через меня!

Едва очухалась, я встала и кинулась следом. Весь шум ушел вниз — сбежали оба и Грим за ними. Да что происходит?! У меня так быстро не получалось, пинок был тяжелый. И во дворе, выскочив из подъездной двери, успела увидеть убегающего далеко по улице Ульриха, и пойманную Веру. Грим догнал ее и перехватил, оторвав ноги от земли. Закрыл ей рот рукой, прижал к себе и та, совсем в неравных силах, только билась и брыкалась, как прикованная кандалами к стене.

Я не верила в то, что вижу! Поразительно не то, что Грим творил, а то, что Ульрих убегал! Бросил! Она же ребенок! Она в опасности! Она его сестра!

Вот также бежали и мой брат, и мой отец, взрослые и сильные мужчины, оставив в пасти у зверя… Но Грим не тигр!

— Откуда вы здесь? Зачем?! Знай, что я сверну тебе шею в любой момент и никто не поможет! — Он пронес ее мимо меня, обратно к подъезду и я услышала все, что он говорил девочке в самое ухо, процеживая с яростью каждое слово. Мне бросил мягче, но хрипло и приказным тоном: — Наверх, Тио… и не вздумай мне мешать.

Грим донес пленницу до квартиры быстро, перескакивая ступени по две и три, но не зашел, как я ожидала, а потащил выше — на чердак. Перекинул через окошко в дом, не заботясь, что девочка ушибется или поранится о что-то.

Та действительно вскрикнула и всхлипнула, и сопротивлялась намного слабее прежнего. Я задержалась из-за того, что не смогла так легко запрыгнуть на край, а двигала ящик и лезла через боль в животе, не слишком ловко и быстро. Пока выбралась из комнаты, пока догнала их на лестнице, Грим успел перетащить ее вниз. А на немой ужас Аурума крикнул:

— Отойди!

Старик собирался садиться в кресло у камина, как попятился и послушно отошел вглубь гостиной. Я всей кожей ощутила решимость, какая от Грима стала идти почти физически ощутимыми волнами.

— Кто вы на самом деле?

Вера завизжала! Он, удерживая девочку сзади за шею, легко, будто она бумажная, резко придвинул лицом к огню в камине. Та упала на колени и опять завизжала, а я на ватных ногах шагнула к ним:

— Прекрати!

Грим обернулся, и я готовилась увидеть самое страшное: обезображенное и перекошенное, уже не человеческое, а демоническое лицо! Потому что только самая жестокая и последняя тварь была способна сунуть ребенка в огонь!

А увидела страдание. Грим смотрел на меня так, будто едва терпел невыносимую боль. Губы у него дрожали сильно, что он в конце концов прикусил нижнюю, продавив клыками до крови:

— Если ты не будешь говорить, Маэрор, я убью тебя. Будь ты и брат кем угодно, я больше не тот, кто не может уберечь ту, кого люблю… — Он сдавил шею, и Вера всхлипнула. Грим наклонился над ухом: — Кто вы?

— Дети Судьбы… Пусти, Дух, я все равно знаю, что ты не способен причинить мне настоящее зло. У тебя дрожат руки. У тебя дрожит голос. А сердце полыхает не угрозой, а страхом.

Голос детский, слезный, а тон вдруг прорезался уверенный и спокойный. Да и как заговорила! Девочка, едва Грим убрал руки, даже не вздохнула лишний раз и не всхлипнула. Оставаясь на полу, отползла к креслу и села, подобрав ноги и оперевшись спиной о боковину. Посмотрела на Грима так самоуверенно, будто это он был у нее во власти, а не наоборот.

Маэрор… все, что происходило, давило на чувства сильнее, и потому лишь сейчас проклюнулся разум — Маэрор и Ультио — сироты из Черного Замка! Один короткий взгляд на Аурума подтвердил — он тоже ее узнал. Но как это возможно? Вера и Ульрих старше, чем было написано про тех в тетради года на три, а здесь прошло двадцать лет. Или они все же не люди?

— А что тебе еще нужно знать, Дух? Дети Судьбы появляются там, где должно и исполняют то, что должно, даже не зная — к чему приведет этот поступок прямо сейчас, но зная — конечная цель благая. Мы вершим счастливый итог!

— Счастливый?!

— Ты не знаешь всего пути. Никто не знает.

— Как давно вы здесь и зачем? Что вы уже сделали, и что должны будете сделать, раз до сих пор не исчезли?

Вера улыбнулась по-детски бесхитростно:

— Что сделали? Я — открыла клетку с тигром…

Нет! Так не может быть!

— Какого ляда… ты сделала это нарочно?

— Прости, Тио. Я знала, что не умру, я знала, что ты кинешься меня спасать, потому что иначе не можешь. Ты не сбежишь, не струсишь, ты не подумаешь о себе, и встанешь на пути у зверя… это — Судьба.

— А еще сюрпризы будут?!

Рявкнула я, готовая подойти и со всей силы пнуть. Не посмотреть, что она такая несчастная и забитая в уголок пленница, забыть на миг, что воспринимала трагедию как подарок той самой судьбы, что жизнь перевернула. Мне хотелось вдарить ей побольнее за пережитую муку! За море долгой, на несколько месяцев, боли от рваных ран и содранной кожи! За вонючую тигриную пасть, за тяжелый запах гноя, крови и лекарств, за то, что с тех пор я не могла по-настоящему глубоко вдохнуть воздух полной грудью!

— Ты нарочно пришла в квартиру, нарочно дала себя поймать… чтобы что? Тебе надо проникнуть в парк, в дом?

— Да. Только здесь я могу поговорить с вами откровенно и нас не услышит ни одна сторонняя сила. Я — выдам тайну, а ты, Тио, подаришь мне исцеление.

— У тебя душа-то есть? Исцеления захотела…

Не верила я Вере, разом все пропало. Даже мелькнувшая мольба во взгляде, даже попытка скрыть какое-то внутреннее страдание — лучше принять за хорошую игру на чувствах, чем за правду. Грим стоял по-прежнему, у камина — потемневший и разом осунувшийся, но та волна, что шла от него — притихла. Он задумался о чем-то и казался погруженным в себя. Никак не вовремя — такое творится, а он вдруг выключился.

— Грим?

— Что так сильно не дает тебе жить, Маэрор?

Тут же прозвучал его сухой вопрос.

— Вина. Тебе ли не знать, Дух, каково это смотреть на последствия того, что ты не мог не сделать? Думаешь мне не больно было узнать, что прыжок из башни Шести стен цепочкой событий привел к смерти Колдуньи? Она была добра и ничем не заслуживала такого итога. Думаешь мне не больно знать и видеть, что стало с Тио после тигриных когтей и клыков? Я живая, не бессердечная, и я по-своему в рабстве…

У меня сейчас крыша поедет… сколько Вере-Маэрор лет? Голосок детский, личико детское, а слова как свинцовый груз — тяжелые и взрослые. И девочка знала, куда целиться — Грима проняло. Он дрогнул, взглянул на меня, и я кивнула.

— Тайна-то стоит того? — Сняла сумку, пальто, бросила их на пол и, подойдя к девочке, стянула перчатки с рук. — Ульрих, гад, мне в живот зарядил… передай, что за это с него тоже что-нибудь причитается.

— Прости.

— Говори давай.

— Луна и Ветер — брат и сестра, и они тоже Дети Судьбы, только не человеческого, а магического мира. Они сопровождают тебя, Дух, и помогают тебе — как она попросила.

— И все?

Я не знала, насколько это впечатлило Грима, я уже была спиной к нему.

— Безымянный, о котором говорит весь город, на самом деле есть. Он прячется в твоей тени, Дух, и в нем проснулась колдовская сила, против которой почти бессильны смертные.

Мне захотелось обернуться на Грима в этот момент, но и не хотелось отпускать внимание от Веры. Как будто, если я это сделаю, она воспользуется случаем и выкинет что-то опасное. Повторила вопрос, но уже без первоначального скепсиса:

— И все?

— Я и Ульрих — тоже помощники. Даже если вам кажется, что это не так. Даже если поступки жестоки, даже если ведут к краху и потерям, к слабости и…

— Я тебе верю. — Перебил Грим. — Все в итоге приведет к великой победе света над тьмой, добра над злом, земля очистится и наступит мир… и всех ради этой цели — в топку. Вот, чему вы помощники. Тактио погибла, став лишь маленькой вехой в этой борьбе, жертвой во благо, ступенькой, звеном, камешком — на этом вашем пути Судьбы… Скажи прямо — по твоим пятам снова идет смерть?

— Не по моим…

Вера вдруг скривилась, вскинула руки к лицу, а когда отняла, я увидела слезы. Девчонка замычала, стала кусать губы и с мольбой попросила:

— Исцели меня, пожалуйста! Тио, прости за все, и помоги… пожалуйста!

И ведь по сердцу резала. Я задумалась на миг — если вернуться назад, смогла бы я снова кинуться спасть ее? Зная, что это — нарочно, зная, что от меня ждут подвига… да. Стоять и смотреть, как тигр бьет лапой, хватает клыками и рвет на куски ребенка… ни за что! Даже все зная, я бы опять шагнула вперед и загородила эту дуру собой, дав ей сбежать.

Я присела рядом, а она тут же качнулась вперед и обняла. Заплакала в ворот свитера, затряслась и стала повторять:

— Прости за все… прости, прости, прости, Тио…

— Иди ты знаешь куда, Дитя Судьбы…

Положила ей ладони на шею. Какая же она все-таки маленькая и какая несчастная.

Дар у меня недавний, опыт исцеления небольшой, и я не знала — как будет реагировать Вера — уснет, заревет, начнет поклоны быть своей владычице или примется рвать на себе волосы? Всего ждала, но то, что вдруг она станет меня душить — никак. Вернее… шею сдавили не пальцы, а что-то тонкое и крепкое. И не со стороны трахеи, а сзади от позвонков. Вера резко вскочила на ноги, дернув меня на петле, но та лопнула и в этот же миг девочка рванула к входной двери. А я полетела кубарем назад.

На руках — ни снежинки! Ничего не проснулось и не проклюнулось от касания! Пока я пыталась понять, что произошло, пока Грим рывком меня поднял — Вера уже была снаружи. Аурум пытался ее догнать, Грим, опоздав на критичные секунды, тоже бросился за ней — впустую.

Ну да, конечно, теперь она не захотела быть пойманной! Чему удивляться?

Когда оба вернулись, я уже сидела на полу добровольно — от потрясения. Прямо плакать хотелось, как эта маленькая обманщица обвела вокруг пальца и совершила то, зачем на самом деле устроила все представление.

— Монету сперла… шнурок оборвала и сперла.

Какая больничка? Тут не просто план на вечер полетел куда подальше, тут все обрушилось. Ведь орала моя интуиция. Ведь не проходила настороженность и даже мыль была открытая — не верь ее игре! И так сглупить…

Грим обезоружен. У него теперь нет защиты, нет силы воздействия — он против Слуг остался с голыми руками, а на той стороне этот Безымянный колдун с магией в арсенале. А мы? Из всех соратников — самый сильный остался ветер, чуть послабее — луна, а о себе и о Ауруме я молчу: старик и баба. Причем, последняя — круглая дура.

— Проклятье, Аурум! Не утешайте меня, а то становится совсем тошно! Лучше бы ремня дали, отругали, а вы за мою же вину еще и оправдываете.

— Замолкаю. — Согласился старик, который последние несколько минут нянчился со мной как с маленькой и пытался успокоить. — Что случилось, то не воротишь, на все воля Всевышнего. Если ты меня слушать не хочешь — пойду принесу все к ужину. Живот как?

— Да, нормально уже. Я не прошибаемая.

Аурум ушел, а Грим, все это время молчавший, выдал:

— Он прав, Тио. Твоя вина в одном — ты оказалась последней в этих случайностях. Не забывай, что это я изначально решил снять монету и отдать тебе. Уверен, не сегодня, так завтра, но эти двое нашли бы способ ее украсть. Судьбе нужно меня обезоружить, так пусть так и будет.

— Шутишь?

— Нет.

— Девчонка обманула нас, соврав, что ей нужно исцеление. Стоит верить во всем остальном?

На это Грим не ответил.

Я ушла наверх — переодеться и сложить вещи. Не знаю куда, но из этой комнаты нужно переселяться. Очень мне не нравилась вероятность того, что Маэрор, узнавшая о секретном проходе в наше убежище, уже не сдает его брату, Безымянному или Слугам, потому что должна сдать.

Я открыла створки, посмотрела на пустой чердак — спуститься снова в квартиру? Неа, пусть стоит распахнутая и пустая, мне уже все равно. А еды коту я попрошу у Аурума, он найдет.

На всякий случай, когда снова закрыла окно, то на ставнях задвинула и чугунные задвижки. Не препятствие, но хоть переодеться смогла спокойно.

А как спустилась, услышала шум из мастерской Грима. Не успела зайти и спросить, как он вышел из нее с тетрадью в руке — задняя смятая обложка и оставшаяся переплетная стопка желтоватых листов.

— Аурум думал, что, если я напишу обо всем, что случилось в те последние дни прошлого, это может мне изжить утрату. Отчасти он оказался прав, а отчасти нет — за все годы я не смог ее перечесть, потому что едва заглядывал на страницы, как мне казалось, что все еще живо. И как будто случилось вчера.

— Можно я побуду в гостиной, с вами? Там прочту?

— Если хочешь.

Я еще умыться хотела, волосы расчесать и косы переплести, еды у Аурума попросить, решить вопрос с новой комнатой, но… все подождет!

Забралась в кресло, поджав ноги, взяла рукопись и шелестнула страницами — их много, но большая часть чистая, не до корки дописано. Гримовский почерк, ровные строчки, надорванный на всю толщину край, но для чтения не помеха. Главное погрузиться в историю и не поднимать глаза — не видеть вживую Патрика, в один и тот же миг, как и читать о нем. Мой Пилигрим… а мой ли?

Проклятие

Я вскинул свой взор и увидел, как очнулся от глубокой молитвы Аурум. Все эти часы он провел на коленях, и не слышал до этого мига ничего, — ни криков о разбившейся девочке, ни после разговоров о ее исцелении. Посланник ордена словно вернулся из сна, в котором пребывал, чтобы найти ответы у сил высших и светлых. Но разум его не вознесся к небу, наоборот, занырнул сам в себя, в глубины знаний и памяти. В глубины всех прочитанных книг и свитков, что давались в руки лишь избранным…

Едва Аурум открыл глаза, как пронзили меня слова его, что произнес он ясно, но тихо:

— Живое в неживом и длань касания… как знак пяти сторон, лишь узнавание… сольются дух и плоть любой материи…

Откуда же он знал эти строки?! Откуда же он слышал то, что лишь мне довелось услышать из уст Прекрасной в день своего сожжения? И понимал ли он весь их смысл?

И я спросил — сквозь толщу воздуха и толщу стен, что нас разделяли, зная, что никто не услышит:

— Кто же ты, посланник Святого Ордена, и что знаешь о моей жизни?

Отчаянье затопило меня безудержно, как поток, что возрос до бурлящей реки после дней дождя, и что в силе своей обрушился на все живое вне берегов своих…

Черный стервятник — так за глаза называли моего отца, не смотря на страх жестокой расправы и казни, если вдруг слух донесет до его ушей это прозвание. И справедливое имя — слишком он был уродлив и худ.

Я же не первый наследник, но из всех сыновей своих отец решил выбрать меня, хоть я и не был старшим из отпрысков. Все потому, что лицом и сложением перенял все его черты, и это обмануло короля в том, что и характер мой схож — властный, жестокий и воинственный.

И он был в гневе, узнав, что в свои девять лет я держал в руках нож не для войны и охоты, а для того, чтобы резать фигурки из дерева. Что книги любил больше оружия, что обходился со слугами мягко, и мать свою принимал за учителя, относясь с любовью и сыновьим почтением, а не как женщине, вся природа которых создана для утех и рождения, и ставить их нужно ниже коней и собак.

Он наказал многих, что допустили волю в моем воспитании, что не смотрели и не видели слабости, не отняв у наложницы сына, а оставив их вместе. И более жестоко он поступил с матерью, пусть не убив, но изгнав на край земли, сделав ту нищенкой и лишив крова. Я не сдержал слез, узнав об этом, и готовился к тому, что гнев обрушится и на мою голову.

Но король не изменил выбора, а все же оставил меня при себе, решив привить качества, необходимые достойному мужчине, чтобы не посрамить род и держать власть в руках столь же крепко, как и известные предки. Приумножать земли, побеждать в войнах, наполнять казну золотом и греметь на мир славой великого правителя. Короля королей, которого все боятся, все чтят и превозносят, как бога… таким мнил себя мой отец, и таким он видел своего сына, иначе и быть не могло.

Ах, всему виной наше проклятое сходство… Не мог он ни прогнать, ни убить меня, ибо стоял перед маленьким зеркалом и видел в нем свое бессмертие…

— Кто же ты, посланник Ордена? Что для тебя тайна, а что не тайна?

Вновь едва слышно спросил я у белого рыцаря, так и стоящего на коленях.

Жаждал черный стервятник достойного сына. Но новые учителя, новое окружение и порядки не смогли перековать во мне ни одной из черт нрава. Я уже был крепок и стоек духом, потому что моя мать закаляла именно его, воспитывая подлинными понятиями о силе и слабости, о чести и бесчестии, победах и поражениях. Она была не простой женщиной, а плененной княгиней из вражеской страны. Отец забрал ее себе как военный трофей и сделал наложницей, не устояв перед редкой и экзотической красотой северянки. Плен, судьбу и жизнь на чужбине моя мать приняла стойко, и стерпелась с участью лишь из-за меня, из-за рождения кровь от крови своей.

Я не прогнулся под железными молотами новых учителей, и потому отец, спустя год, позвал колдуна. Алчный и хитрый старик слыл знатоком душ и на самом деле был знатен тем, что мог обратить человека в кого угодно, лепя из него, как из сырой глины. Справлялся и с теми, кто был уже сед и сгорблен, и с теми, кто был монолитен в вере, и даже с теми, кто был примитивен и глуп. Что говорить о ребенке? Колдун обещался сделать из меня истинного черного принца за сто дней, и захотел за это получить сто на сто золотых монет. Король согласился, но пообещал, что если тот не справится, то в награду ему будет смерть.

Наука была жестока… колдун лишал меня сна и отдыха, лишал света и чувства времени. Заставлял голодать, а после есть отвратную пищу, отнимал воду, а после вливал в горло человеческую кровь. Он заставлял смотреть меня на жестокость, на убийство животных людьми, и людей животными. Пытал рабов, сжигал пленных, показывая — что таков мир, что люди монстры, и я в нем жив лишь потому, что рожден неприкосновенным. А стезя королей обязывает во всем быть выше смертных, и я должен стать лучшим из лучших! Достойным отца.

— Что же ты знаешь обо мне, посланник Ордена?

Я слишком верил в свою истину, и как бы ни была крепка моя воля, я больше знал о книгах, и мало о людях… наивность и слепость к последствиям. Птенец черного стервятника и белой голубки, я надеялся на то, что меня оставят в покое и вернут в прежнюю жизнь, к моим книгам, тишине и творениям. Что вернут мою мать из изгнания! Глупец!

Чем больше колдун видел свою неудачу, тем ужаснее становились его уроки. Чем быстрее утекали сто дней, тем злее и безжалостней он становился, понимая, что попался ему камешек маленький, но алмазный, и именно он разрушит его жизнь — приведет не к богатству, а к смерти! Я так и не смог никого убить. Не смог покалечить или унизить словом. Даже раба, даже пленного, даже собаку… я не верил в обещание, что если я сделаю то, что хочет колдун, он отпустит на волю всех прочих. Мать не успела научить меня видеть будущее, но научила различать ложь и опознавать ее под любой из масок.

Колдун не простил поражения. В день своей казни, стоя на коленях перед палачом, он сказал:

— Если моя колдовская кровь окропит эти камни, то никто из вас никогда не получит желаемого! Ты, черный стервятник, потеряешь власть и все твои отпрыски умрут. Враги растерзают твою империю на клочки, имя предадут позору, а после забвению. А твой сын, жаждущий воли и свободы более всего на свете, обратится в раба. Я проклинаю его! Он будет обязан служить любому, в ком станет силы призвать его! Он будет лишен всего, даже тела, и дух его будет сломлен оковами — лишь чужая воля, чужие желания, чужая неутоленная жажда станет ему указом!

Король не поверил угрозам. Палач занес топор, и колдун умер, скрепив смертью своей заклинание рабства.

К отчаянью примешалась и горечь… Как я могущественен и как я бессилен!

А Аурум думал и думал, примеряя то новое, что узнал в Замке с тем прежним, что хранил его разум за завесой великой миссии. Что могли сохранить ваши древние свитки, посланник, если в те века, когда все случилось, не было на этих землях и первого слова о вашем великом Святом? Не было положено и камня ваших храмов? И ни один из людей не принял обета веры?

Свершилось проклятие… я разорвался на сотни клочков и исчез в небытии с первой каплей крови колдуна, что упала на камни площади. Я не успел ни вдохнуть, ни крикнуть, как после мгновения вечности, вновь соткался своим сознанием в чем-то, что лишь напоминало человеческое тело. У меня не было глаз, но я видел мир. Не было ушей, но я слышал голоса и мысли. Я не мог шевельнуть ни одной из частичек себя, потому что был призван в кусок смолы и соломы, слепленный лишь в подобие человеческого образа. Пять отростков — голова и конечности, но и того оказалось довольно. Я мог ощущать все, что ощущали все живые живого мира… и с каждым мигом нового бытия, я желал лишь одного — смерти.

Вилль, черный маг, нашедший спустя столетия тайну моего пробуждения, начал с мести своим недругам, а потом, не в силах насытится, поглощал все больше и больше, утоляя бесчисленные обиды, жадность и страсть. И порождал новые, умножая свой зверский голод и жажду.

Безграничные желания превратили его в монстра, а дух мой окунули во мрак ужаса от содеянного. Я отчаялся. Я не видел для себя спасения. Я сдался и проклял сам себя.

Но однажды, четыре года спустя, моему хозяину вдруг захотелось того, что не могла ему дать ни одна, даже самая могущественная магическая сила — любви. Душа его, как бы черна не была, распознавала фальшь женской ласки рабынь. И когда однажды в его дворце появилась женщина, ликом прекрасным, как луна, глазами глубокими, как море, а голосом нежным, как шелест ветра, он дрогнул перед ее красотой и невинностью. И не захотел брать силой.

Черный маг пытался увлечь ее золотом, поймать сердце в силки словами лести, хвалился собой и своим могуществом, и в итоге совершил немыслимое — освободил ее, дав разрешение уйти, если та желает. Но женщина не ушла! И даже сделала шаг навстречу, став добровольно разделять трапезы Вилля, больше говорить с ним и дарить скромные взгляд и улыбку! Я читал ее сердце… читал и не мог понять той загадки, которая, как цветок на пруду, была явственна! И в тоже время недоступна взору в иной глубине.

Женщина искренне улыбалась, но чувство ее было обращено не к магу. Она искренне радовалась и горела все большей надеждой, но дары эти были не для моего хозяина, хоть и смотрела она в его глаза.

— Что мне сделать, прекрасная, чтобы завоевать твое сердце?

— Будь только моим.

Ответила женщина, и маг тут же схватил ее за руку. Но та покачала головой:

— Свои пороки, своих жадных слуг ты любишь больше всего. Их кормишь и им же принадлежишь, как пленник. Отдели их от себя, и я полюблю чистого человека в ком остались лишь достоинства. Одно слово, одно желание, и я сама возьму тебя за руку, и буду целовать ее в благоговении и любви.

Маг дрогнул… но все же с затаенным подозрением спросил:

— Как же я могу это сделать, прекрасная?

— От любого взора, от любого света и капли воздуха, ты держишь в тайне источник силы. За пазухой, в ветхой тряпице, в облике жалкой куклы у тебя спрятан дракон с золотым сердцем. Ты держишь его на цепи силой проклятия, и пользуешься его могуществом благодаря капле магического, но черного дара в твоих руках. Пожелай, и он исполнит твое желание.

Как полыхнула моя душа! Как вспышка зарожденного солнца! И тут же обрушилась в страх от прочтенного желания мага — немедленно уничтожить ту, кто прознала его тайну.

— Мои уста навек запечатаны. Мое сердце навек будет твоим. И в твоей воле сейчас лишить меня жизни, или прожить эту жизнь вместе, в счастье взаимной любви.

— Желаю!

Хозяин ударил по мне ладонью и сжал в кулаке вместе с одеждой, и я повиновался. Так родились Слуги… четверо тварей вылезли из нутра его, из горла, как воды теней и желчи. Стеклись на камнях, обернулись в уродливых сущностей с обликом близким к людскому. Маг закричал как безумный, ибо не представлял он, чем обернется его желание. А женщина протянула руку, достала меня из потайного кармашка, уложила бережно на ладони и произнесла:

— Свет всегда побеждает тьму, а надежда берет верх над отчаяньем. Прикажи ему, маг, возвести вместо этого дворца Замок. В нем ты заточишь тварей и саму смерть сделаешь тюремщиком им.

Она говорила, а он повторял, и я исполнял желания — так возник Черный Замок, так создались пятнадцать Стражей, так возник магический знак и колокол над ним, как символы тела и духа, так зашли за ворота первые жители замка. И женщина, ликом прекрасным, как луна, глазами глубокими, как море, а голосом нежным, как шелест ветра, тихонько пропела:

И совсем шепотом, дабы не услышал никто, — ни черный маг рядом, ни новые жители Замка, ни даже дрогнувший живой магией ветерок, залетевший в этот миг в залу:

— Я не хозяйка тебе и не в моих силах снять проклятье, но прежде, чем путь Судьбы уведет тебя к той, что сделает это, твое золотое сердце должно исцелиться. Мои дети помогут тебе, Дух.

И бросила меня в огонь очага в Палатах Странника.

Смерть

К заходу солнца усилился ветер. У Тактио не было переломов, только страшные синяки да треснувшие ребра. Она с болью дышала, едва двигалась, но все же невероятным движением воли, подняла себя с кровати, как только время приблизилось к полуночи. Колдунья направилась к другу, который ждал ее в темницах.

Она решила, что как только он заберет из Замка то, что хочет, они оба покинут его. Тактио уйдет вместе с ним, ибо теперь ей все равно здесь не жить. Друг укроет ее от поисков, как она укрывала его, позаботится о ней, как она заботилась о нем, и не оставит ее, как она сейчас не оставила его.

Ноги не слушались, все тело ломило, но она выбралась и к дереву, и за пределы стены, не испугавшись того, что может в любое мгновение упасть и скатиться в пропасть.

Едва увидев девушку, он вскинулся с тревогой на лице.

— Пойдем, я покажу тебе ход наверх, и проведу к Башне. Эта ночь будет последней, что я проведу здесь. Бери свои вещи, мы покинем его вместе, как только ты добудешь свои звездные карты.

Первое, за что он схватился при этих словах — за оружие. У него не было скарба, кроме обычной котомки и меча на широком поясе. С плохой историей был этот меч, много крови видел, и попал к своему теперешнему владельцу путем обманным, как и вся его жизнь.

— Проведи меня, милая Тактио, и я защищу тебя от всякого зла.

Она поверила его словам, она оперлась на его руку.

Ветер крепчал. Он стал приносить с собой влажные и холодные струи, которыми хлестал по щекам бесчувственных Стражей. Он залеплял ими окошки Палат и Башен, и окутал всего меня, потому что я стоял на окне, не укрываясь.

Если бы эта прохлада могла отсудить мою пылающую душу! Увы. Я горел изнутри, словно факел, предчувствуя приход Смерти. Ни луны надо мною не было, чтобы крикнуть ей о своем страдании, и ветер был неласков, не слушая меня. Она подступала особая, с тяжелой поступью, готовая забрать в этом Замке жизнь человеческую. Я чувствовал, как пришла она за моей Колдуньей.

Тактио поверила ее словам… Тактио оперлась на ее руку…

А на посланника Ордена снизошло озарение:

— Кукла! — Воскликнул Аурум. — Мысль его кинулась к тому мигу, когда он видел отчаянье юной Колдуньи, решившей, что игрушка ее умерла. — Конечно! О, я слепец! Живое в неживом! И длань касания! О, я слепец!

И тут сквозь шум ветра, кружащего за окном, он расслышал глухой звон колокола. Аурум кинулся из Башни, и едва он вышел на площадь, как перед ним замелькал огонь.

Челядь выбежала на площадь с факелами и фонарями, встревоженная шумом вечно молчащего колокола. Какой-то безумец, которого никто и не признал, бил по нему мечом, качая из стороны в сторону. Никто не останавливал его, кроме девушки, пытавшейся повиснуть у него на руках.

— Я знаю! Знаю!

Предатель держал себя, сколько мог, пока не вышел из-за стыка стен на площадь. Дальше не было ему смысла таиться. Он откинул Тактио от себя и бросился к колоколу. Безумец был убежден, что догадался о секрете пробуждения Духа, что секрет этот до сих пор не разгадан только потому, что прочие люди глупцы, — колокол должен был пасть. Безъязычный, безгласный, он создаст звук при падении, замкнет его в себе, когда прикоснется краем до плит, и окажется в центре рисунка.

Тактио больно упала, но вновь поднялась на ноги. Не узнавая своего доброго друга, она испугалась, не понимая, что с ним творится. Он кричал, а она бросала тревожные взгляды к воротам и Палатам Стражей, что вот-вот те подойдут и убьют его.

— Что с тобой? Умоляю, опомнись!

— Я его разбужу! Я буду ему Хозяином, я один!

Девушка вскрикнула и закрыла лицо руками. Выбежали люди, осветилась и площадь, — он стал рубить своим мечом веревки, держащие колокол.

— Нет! — Тактио увидела, как стал подходить Страж, — Друг мой, прошу тебя, беги! Ты все равно не разбудишь его, это невозможно! Беги!

Слепое сердце моей Колдуньи, она старалась уберечь от смерти предателя…

— Пойдем! Скорее, пока тебя не схватили!

Девушка, понимая, что он не слышит, едва смогла подойти к нему, — такими скачками он бежал от веревки к веревке, и вновь повисла на руке с оружием, силясь остановить его и образумить. Но в ярости от того, что она не перестает мешать, он на этот раз не просто толкнул ее, а ударил мечом по бледным протянутым ладоням, одним махом отсекая их. А пока Тактио оседала, он ударил острием ей в живот, пронзив тело насквозь.

И никто не успел остановить смерть…

Аурум бросился к девушке. Сам упал на колени, и обхватил ее голову. Живые глаза Колдуньи взглянули ему в лицо с таким изумлением, словно она до сих пор не верила в то, что случилось. Она заморгала от капелек, попадающих на лицо и ловила дыхание, словно рыбка на берегу. Свои последние вдохи.

— Скорее! — Громко шепнул Аурум, надеясь, что она еще понимает, — позови свою куклу! Это он Дух Жажды! Ты умираешь! Скорее! Зови, а то будет поздно!

Беснующийся друг, рубящий канаты и бьющий по краю колокола, вся челядь, все Стражи, все хозяева Замка шумели и жили уже в другом для нее мире. Но она поняла слова посланника Ордена и улыбнулась.

— Патрик…

И я оказался рядом.

— Приказывай! Приказывай! — В отчаянье восклицал Аурум, видя, что у девушки остались мгновения.

Он приподнял ей голову и Тактио смогла на меня взглянуть. Ее лицо было столь же белым, как и мое, совершенно бескровным. Из страшной раны и отсеченных рук излилось столько крови, что я стоял в ней, как в теплом соленом море, впитывая через подошвы в свое тряпичное тело каплю за каплей.

— Скорее!!!

— Будь сам себе хозяином, мой пилигрим… и… обещай… что будешь…

Дыхание замерло. Глаза погасли. И губы застыли с невысказанным словом. Она умерла.

В тот миг и я умер. Душу мою разорвало на тонкие лоскуты, она взвилась, подхваченная ветром, пронеслась вместе с вихрем над площадью и вернулась обратно. Она стала срастаться, собираясь в единое целое, как разбитое и склеенное вновь — в шрамах и трещинах, растерзанное и сросшееся.

Стражи схватили безумца, но именно в этот миг колокол сам порвал последние путы своей тяжестью и рухнул, разнеся гулкую волну удара по плитам. Замок дрогнул. Каждый почувствовал эту дрожь. Стражи оставили своего пленника, отступая и исчезая один за другим, словно призраки в воздухе.

И все поверили в этот миг, что Дух Жажды разбужен. Люди бросились прочь с криками, побросав все, лишь бы поскорее спастись. Они кинулись в раскрывшиеся ворота.

А убийца ликовал, возведя свой меч к небу, от счастья, что все это от пробуждения. Он хохотал, как бешеный, кидался на Титула, на сына его, так что и те кинулись прочь. Он хохотал над телом Колдуньи и над тем, кто держал ее голову на своих коленях. Он орал, словно его распинали, от невыносимости своей победы.

А я вдруг ослеп и оглох. Мир захлопнулся для меня всеми своими звуками, закрылся темнотой. Я ощутил воздух, ветер, холодную влагу — кожей, которой вдруг стало холодно. И я понял, что для того, чтобы видеть, мне нужно открыть глаза. И я разомкнул веки. Вместе с этим в мои уши проникли звуки, скупые, но сильные. Не мысли, не чувства — лишь крик и раскаты стонущих замковых стен.

Я стоял на том же месте, рядом с моей Колдуньей, одетый в костюм пилигрима — как будто и вправду зашел в этот Замок впервые, чтобы поведать о странах, в которых я был.

Аурум плакал, закрывая Тактио глаза и убирая с лица волосы, и шептал:

— Что ты наделала, глупая… что ты наделала… Тебе нужно было спасти себя, девочка… спасти, понимаешь? Одно только слово, и он бы успел исцелить тебя.

Она не могла его слышать. Ее душа уже была далеко.

Мое горло вдруг сжалось, и сердце ударило болью. Я стал человеком, — из плоти и крови, способным и плакать, и кричать, чтобы излить страдание. И у меня была воля. И я снова оглох и ослеп, когда обхватил свою голову, снова закрыл глаза, и из самого нутра моего вырвался вопль.

Судьба

— Повинуйся мне! Повинуйся, Дух! Я желаю быть королем королей!

Безумец хохотал, и кричал, и бросил свой окровавленный меч на камни.

Он принял меня за того, кем я был еще миг назад, и в том не ошибся — но не колокол пробудил меня, не магический знак на площади, и не дары обрушатся на его голову, а кара!

Я очнулся… взглянул на него, сделав на встречу шаг. А потом, подняв оружие, одним ударом пронзил предателю грудь. Его счастье застыло на его лице, и он упал, растекаясь кровью, так и не поняв, что не стал королем королей….

Я упал тоже. На колени, и взял в свои живые руки мертвые руки моей Тактио. Как две погибших белых птицы — они были нежны, бледны и неподвижны.

Одно слово — «спаси», и сейчас я бы смог почувствовать их теплоту. Смог бы прикоснуться губами к живому пульсу на запястьях. Но Колдунья потратила последний вздох на мою свободу…

— Сколько бы желаний ты могла загадать, девочка, сделав мир и людей счастливее… — сокрушался Аурум. — Ах, Тактио… ах, святая и глупая, не допустившая и мысли о себе… Ах, если бы я догадался чуть раньше о истинном смысле оставленного нам наследия! Ах, глупая девочка, и я никогда себя не прощу за то, что не успел отвести гибель.

Дождь ослабел, и с каждым мигом становилось все тише. Показалась луна, а ветер стал дуть понизу, сгоняя потоки кровавой воды в желобки знака пяти сторон, не допуская смешения со столь же алой, но черной по сути крови предателя.

На что мне мир? На что мне свобода? На что мне жизнь без нее?

— Патрик…

— Не зови меня так. — Как странно мне было слышать голос в себе и ощущать слова на языке. — Это имя принадлежало лишь ей…

Растерзай меня, ветер! Сомни и убей, сжалившись над страданием человека, ставшего таковым, но не желающим жизни! Испепели светом, моя сестренка и матушка, сожги в сиянии своем! И если вы не подарите мне избавление, милосердие небытия, я сожгу себя сам, шагнув в огонь, или кинусь на острие, отняв у служителя его освященный меч с посеребренной рукоятью… но…

— Что мне тебе обещать? О чем было твое последнее слово и последнее желание?

Я поднялся с колен. Я поднес ее руки к ее телу, и положил у белой точной шеи, словно девушка сама себя обняла в исцелении. Но ни один завиток не скользнул по мертвой коже, ни одна алая искра не загорелась на пальцах. Аурум снял белый плащ, и мы осторожно обернули тело в него, как в белый саван.

— Скажи мне последнее свое желание…

Я почти взмолился, зная, что никто на свете не может мне дать ответ. Уста сомкнуты вечным покоем. Я взял ее на руки, и, не в силах сдержаться, не шепнул ей, а крикнул:

— Обещаю! Как бы далеко твоя душа ни была сейчас, услышь! Я обещаю!

— О, Небо… о, силы Святого!

Знак пяти сторон осветился своим узором. Те желобки, куда затекла кровь Колдуньи, заалели и ветер заторопился, сильнее дунув и скорее погнав ее токи дальше — в обхват всего круга. Дождь разбавил густоту крови, дождь умножил ее, и бледное алое свечение за три лишь вдоха пораженного Аурума успело охватить знак целиком.

Я свободен, но осталась магия Замка… и неведомое желание, прозвучавшее в сердце, но не на словах, стало свершаться!

Таяли Башни и Палаты вокруг нас, превращаясь в руины. Великое древо, могучий граб вдруг распылился ветром на тысячи щепок и листьев, обернувшись лесом вокруг, и не на скале, а на равнине. И ряды его придвинулись ближе, разрушив часть площади. Тучи, огромные и тяжелые, что смыкались над головой миг назад, рассеялись быстро, будто и не ушли, а растаяли как сон, и открыли небо со звездами.

Тишина распахнулась, далекий гул и далекие огни над кромкой зеленых крон.

Знак погас. А я увидел Стражей… ровный их ряд разомкнулся, и из пятнадцати выступили вперед семь, а из семи — трое, а из трех лишь один, и он подошел ближе всех:

— Отдай нам тело ее, в нем нет больше жизни ни на один удар, ни на один вдох, ни на одну минуту настоящего времени. Мы похороним Колдунью достойно, с почтением и ритуалом. Сомкнем над ней землю, воздвигнем камень, и означим символом.

Даже с мертвой Тактио я не желал расставаться! Я держал на руках невесомое тело, я пытался согреть его своим теплом, не смиряясь с доводом разума, что оно не принимает его, ибо правы Стражи — жизнь ушла.

Но я повиновался. Положил Колдунью в белом саване на его руки и остался стоять, провожая их взглядом и не зная… что же свершилось?

Мрачное и печальное молчание нарушил Аурум:

— Много столетий наш Орден хранил в своих тайниках книгу Судьбы. Не в тебе одном магия, Безымянный, есть на свете разные силы. И до явления Святого на эту землю, людей берегла женщина мудрая, добрая и светлая. Судьба. Как и сама жизнь, не всегда она была нежна к смертным. Не всегда была откровенна с ними. Но исход ее предсказанных путей всегда приводил к добру. Мы знаем, что ее силами была возведена усыпальница Духа. Ее силами и хитростью был повержен темный Маг и ушло зло с земли. И она написала книгу Судеб, где сказано было — в этот век, в этот год, и в этот последний месяц весеннего цвета падет Черный Замок. Откроет глаза Дух Жажды. Обретет жизнь и служение. И опять на земле начнется борьба света и тьмы… Скажи мне, Безымянный, что же сейчас свершилось такое? И если ты не есть зло во плоти, то кто ты теперь и…

— Нет!

В темноте ночи, в темноте теней от павших стен и заросших камней, обычным взором, размытым слезами, я не увидел их сразу!

— Нет!

Черной поземкой, густой, словно тяжкий дым, выползали из руин Палат Погибели четверо Слуг! Без тел и без формы, слабые и едва живые, но свободные! И смрадом повеяло так, что все вокруг замерло в миг, сдержав вдох и шорох. Я кинулся к черному мечу, что остался лежать на камнях площади, тело предателя исчезло. Поднял оружие и метнулся к руинам, ударив, едва достал, по черному щупальцу!

Тень взвизгнула, заверещала, испачкала лезвие склизким, и ударила в ответ. Каждый из Слуг, поднялись и ринулись — раскинувшись паутиной, размахнувшись бесформенными телами, словно собрались накрыть и поглотить, но вдруг расшиблись о мою силу! В руке своей, узкой и тонкой я ощутил возможность сдавить их, будто держал в пальцах, а не был далеко!

Что это? Что за защита? Откуда магический дар, если в теле своем я не чувствовал более ничего, кроме естественной магии: природы жизни, сердцебиения и дыхания?

Монетка! За поясом моего костюма, спрятанная так, словно и правда я получил ее в дар за рассказ, и не желал тратить. А хранить и вспоминать. Дар волшебницы своему пилигриму.

— Вот оно зло! Вот она тьма!

На миг моего замешательства Аурум, выхватив свой меч, рубился со Слугами! И ветер налетал ударами, разрывая, где мог, слои черного тяжелого дыма! И луна, хоть и тонкая еще, светила ярко и прожигала светом краешки этих теней!

Будем же биться! Ибо нельзя пускать в мир пороки! Нельзя дать им напитаться людскими страданиями! Не утолят они жажды вовек!