Мой Западный берег. Записки бойца израильского спецназа

1

Война… Война была всегда, с тех пор как зародилось человечество. И обезьяна взяла в руки палку вовсе не для того, чтобы сбить банан, а чтобы ударить по голове другую обезьяну.

Война всегда ужасна и бесчеловечна, и неважно, ведется ли она за идеалы гуманизма и права человека или с целью геноцида и захвата власти во всем мире. Всегда будут случайные жертвы, раненые, калеки, кровь и слезы.

Война двигает прогресс человечества и развивает технологию, и она же когда-нибудь убьет его, в тот день, когда мы перешагнем черту дозволенного, изобретая все новые и новые средства уничтожения.

Мы… мы тоже были всегда. Мы, искатели приключений, авантюристы, наемники, бойцы в крови. Что-то в один прекрасный день заставляет нас просыпаться и, бросив все, что мы имели, все, что было дорого, родных и друзей, собираться в путь.

Война… Мы ненавидим ее всей душой, ненавидим страдание и боль, ненавидим терять в бою друзей, мы ненавидим зрелище убитых детей и рыдающих матерей, пули и взрывы, трупы и дым.

Мы слились с войной в одно целое; она наша мать; мы живем ею; без нее наша жизнь пуста и сера. И большего развлечения для нас придумать нельзя: ведь нет для мужчины занятия более достойного, чем воевать. Может быть, важнее только созидать и любить…

2

…Мы выехали ночью. Мы почти всегда работаем по ночам. Армейская кличка нашего подразделения — «Совы». Ночью всегда спокойней работать, ведь все нормальные люди спят, все закрыто, ничего не мешает, не отвлекает. И если видишь силуэт, крадущийся в темноте, то почти наверняка можешь стрелять — это не мирный, это твой враг.

Мы сидим в бронированной машине. По стенкам маленькие пуленепробиваемые окна с отверстиями для стрельбы. Машина размером с микроавтобус, на армейском языке называется «Рыцарь». Спереди, в кабине, водитель и два человека — командир и навигатор. Остальные за перегородкой — сидят на двух длинных лавках вдоль стен по пять с каждой стороны и еще двое у перегородки. Задняя стенка — двухстворчатая дверь, открывающаяся наружу. Так быстрее выпрыгивать.

Мы в полном снаряжении. Бронежилеты застегнуты, каски на головах, заряженные винтовки на коленях. Гранаты, патроны, нож, пакет первой помощи, рация — все в специальных кармашках, много раз проверено и готово, чтобы в критический момент не подвело.

— Йалла, поехали, — голос командира доносится из рации, машина трогается и несется к нашей цели — дому в восточном районе Дженина. Петляя по узким улицам ночного города, пытаемся найти нужный дом. Через бронированное стекло не очень-то хороший обзор, но и то, что видно, завораживает: мечети, минареты, маленькие лавочки, дома, жмущиеся друг к другу, перевернутый полумесяц, надписи на арабском — хоть сейчас «Алладина» снимай. А мы здесь воюем…

Впереди сидит Михаэль с командиром, разбирая карту и аэрофото. Они, указывая дорогу, ведут нашу машину к цели. Саги, наш водитель, мчит по кривым улочкам, с каждой секундой приближая нас к заветному дому. Мы, все остальные, сидим сзади и каждый «на своей волне». Лазарь спит, он вечно засыпает, как только есть свободная минутка. Пумба нервничает, но у него перед каждой операцией мандраж, так что на его вопросы типа: «Ты все проверил? А гранаты? А патроны? А вдруг не успеем занять позицию?» уже никто не обращает внимания. Сруль прикалывается, у него всегда хорошее настроение, и счастье из него прет непрерывно. Ронен жалуется, что ему неудобно сидеть. У него действительно хреновое место — в самом конце, не на сиденье, а на ящике с дополнительными боеприпасами. Машину и так трясет, дороги здесь дерьмо, и он на каждой выбоине подскакивает и матерится.

— Готовность номер один! Минута до точки выгрузки! — оживает рация, и все собираются в напряжении. Шутки закончились, все, кто спал, проснулся. Сейчас начнется работа.

Все. Доехали. Машина останавливается, двери раскрываются, и мы по очереди выпрыгиваем из нее. Разделяемся по звеньям на тройки, и каждая бежит на свои места, которые мы распределили еще на базе. Этот район мы знаем наизусть, хоть и первый раз тут. Оправдывают себя три часа сидения за картой.

Мы «закрываем» дом с четырех сторон. В того, кто попытается бежать — огонь на поражение. Ночь. Темнота и тишина. Молча вглядываемся в сторону дома, пытаясь что-то увидеть.

Оживает рация в наушнике:

— Первое звено готово!

— Второе готово!

— Третье готово!

Четвертое звено — это наш командир. Он и принимает сообщения.

— Начинаем!

В дом летят шоковые гранаты (взрываются не осколками, а только оглушая человека), и наше «рабочее» звено забегает внутрь, выбивая дверь. Это самый ответственный момент: если наш «клиент» решит отстреливаться, то почти стопроцентно сейчас. А наши звенья почти беззащитны — два человека целятся в сторону дома, один прикрывает тыл, укрытий нет, считай, открыты со всех сторон.

Рабочее звено, прикрывая друг друга, продвигается в доме, проходя одну комнату за другой, ищет террориста, которого мы должны сегодня взять.

— Ребята, район начинает нагреваться! — врывается в эфир голос полковника из командной машины. Командная машина обычно находится в километре-двух от точки работы, и из нее офицеры высшего звена следят за событиями со стороны, обеспечивая связь со штабом, готовые вызывать прикрытие, огневую поддержку или медиков, если понадобится.

Наши уже довольно долго внутри. Ждем, затаив дыхание, секунды тянутся бесконечно долго. Я просматриваю свой сектор обстрела через прицел ночного виденья, не отрывая глаз и готовый стрелять при малейшем движении.

— Есть! Нашли! В кухне под плитой был выкопан схорон, там и пряталось «наше солнышко».

«Джонни» (так на армейском сленге зовут пленных террористов) силой выводят из дома, он уже в наручниках и с завязанными глазами. Рабочее звено бегом конвоирует его к машине.

— Сворачиваемся к машинам! — звучит команда по рации, и почти одновременно с этим очереди с разных сторон разрывают ночное небо. Район вскипает. Кажется, что стреляют по нам отовсюду и во всех направлениях, источник огня в этом хаосе определить невозможно.

— Попали под огонь! Немедленный отход! — переговорник надрывается, а мы уже бежим к машинам, каждое звено строго по порядку, пытаясь хоть как-то прикрыть друг друга в этом бардаке.

Я засекаю вспышку выстрелов из дома метрах в двухстах от нас. Останавливаюсь на секунду, делаю несколько выстрелов в том направлении и снова бегу. Конечно, хрен ты в него попадешь ночью, да еще с такого расстояния. Это так, прикрыть, может, террорист хоть опустит голову.

Отходим. До машин метров двадцать. Михаэль расстреливает фонарь на столбе, и машины погружаются в темноту, теперь нас почти не видно. Выстрелы слева, пули ложатся в стороне от нас. Очереди с нашей стороны. Это Саги поставил пулемет на капот и бьет по тому дому, из которого стреляли короткими очередями. Стреляют по нам уже с трех сторон, но и машины уже совсем близко. Тофах открыл задние двери, видя, что мы уже близко. Звено прикрытия лупит во все стороны, гильзы разлетаются веером, командир орет: «По машинам, быстрее!» Но нас подгонять и так не нужно, запрыгиваем быстро. Секунда — и машины рвут с места, двери захлопываем уже на ходу. Набираем скорость. Звучат последние выстрелы, но на них уже никто не обращает внимания. Выворачиваем на главную дорогу, и Саги топит газ что есть силы. Отсюда до базы минут двадцать езды. Я предвкушаю сигарету, которую выкурю по прибытии. «Джонни» у нас, потерь и раненых нет. Задание выполнено.

«Сайерет нахаль» — спецназ при пехотной дивизии, рота разведки. Моя специальность — диверсии в тылу врага и война с террором во время конфликта «малой интенсивности», который в Израиле не прекращается ни на минуту. В этом подразделении, как и во всех элитных частях, почти нет русских — высокий уровень секретности и жесточайший отбор.

В нашей армии много спецвойск. Есть «морские котики» — морская пехота, есть спецназ генштаба, в каждой дивизии есть свои спецподразделения, у которых свои цели и задачи. Мы, пехотный спецназ, — «рабочие лошадки». Нас кидают на все тяжелые операции на территориях; мы были на зачистках в секторе Газы; мы воевали в Ливане; и в случае «большой» войны мы действуем на территории противника и в его тылу. Большего опыта в партизанской войне, чем у нас, в Израиле нет ни у кого. «Малая война» — это наша реальность, наша постоянная действительность на протяжении всего срока службы.

Я постараюсь рассказать вам об этой войне, длящейся уже более чем полвека, несмотря на все достижения человечества в области гуманизма и человеколюбия.

3

Прошлое не важно. Эта история началась с того момента, когда я приехал в Израиль с твердым намерением пойти в армию. Пробыв в стране примерно полгода, я понял, что меня никто призвать не стремится и что действовать придется самому. А в армию мне хотелось сильно. Узнать, где в Иерусалиме находится военкомат, не составило проблем, и я пошел.

Четырехэтажное здание армейского серого цвета огорожено забором. Два охранника у входа в будке держат короткоствольные «узи». Сверху на доме сине-белый флаг с магендавидом.

— Паспорт есть? — один из охранников обращается ко мне.

Я достаю, и он сверяет фото с моим лицом.

— С какой целью пришел?

— По поводу призыва в армию, — отвечаю. «Только с этой целью сюда и ходят», — думаю уже про себя.

— Ладно, проходи.

В приемной проверили мой номер паспорта и, узнав, чего я хочу, отправили к одной из многочисленных секретарш. Я шел по коридору к нужному кабинету и разглядывал по дороге плакаты с армейской техникой и солдатами на учениях. Наконец нашел нужный мне кабинет.

В кабинете сидела скучающая девочка в армейской форме, которая, задумчиво накручивая прядь волос на палец, грустно мне сообщила, что в армии солдаты очень нужны и призваться я, конечно, смогу, ну примерно через год-полтора, после того как заполню все бумаги, пройду проверки и они мне пришлют повестку по почте. В общем, не звоните нам, мы позвоним вам сами. Но поскольку я уже тогда был знаком с израильской бюрократией, переплюнуть которую может только советская, да и то они еще поспорят, то так просто не сдался и подошел к вопросу с другой стороны:

— А как можно призваться через месяц-два?

Девочка загрустила еще больше и, оставив свои многострадальные волосы в покое, начала объяснять, что мне надо написать сначала просьбу о добровольном призыве, потом просьбу о досрочном призыве, и, если обе просьбы будут рассмотрены положительно, то я действительно смогу призваться в довольно скором времени.

Использовав ту же девочку в написании мне всех этих бумажек, я начал свою атаку на военкомат и через месяц действительно получил «первый призыв» — повестку на прохождение проверок.

Первая проверка — у врача. Обследование и получение медицинского профиля. Максимум 97. Ниже 72 не берут в боевые части. Если ты ни на что не жалуешься, то 97 тебе дадут без проблем.

Дальше — психотест. Сидишь за компьютером и решаешь задачки на логику, после чего определяют твой IQ. 56 — максимум. 52 и выше — возможность стать офицером. Я получил 54.

Последнее — разговор с психологом. Не куришь ли ты траву, нет ли признаков бесконтрольной агрессии, почему ты хочешь призваться в армию. Последнее очень важно, потому что если сказать, что ты призываешься, чтобы убивать арабов, то у тебя будут серьезные проблемы с призывом. Правильный ответ: защищать Родину.

Через две недели после проверок я получил дату призыва. Осталось ждать совсем немного.

БаКуМ. «Басис ле-Клита ве-Миюн» (База для приема и распределения новых солдат).

…Ах, этот первый день на Бакуме! Я приехал туда молодым и наивным, с большой сумкой, набитой вещами, и еще в гражданской одежде, с сотней таких же, как и я, еще не призывавшихся молодых ребят. Мы стояли в очереди на регистрацию, и девочка с нашивками ефрейтора, объясняющая нам, в какую комнату идти, казалась мне суперсолдатом.

Наконец доходит моя очередь. Заполняю анкеты с данными: имя, фамилия, дата рождения, адрес, родственники, кому сообщить на случай смерти.

Иду фотографироваться для армейского удостоверения, записываю мой счет в банке — чтобы было куда получать армейскую зарплату. Солдат срочной службы израильской армии получает очень мало — около ста долларов в месяц. Если служишь в боевых частях, то примерно в два раза больше. Хватает на «пойло» и сигареты.

Дальше проходишь получать форму. Это замечательная комната — входит обычный человек, а выходит солдат. Хотя, конечно, за километр было видно, что форму эту я получил только что. Но мне казалось, что я выгляжу очень круто и почти ничем не отличаюсь от других солдат, слоняющихся по базе. Хотя отличался я, конечно, как палец от сами знаете чего.

Кроме формы мы получили большую сумку с вещами. В ЦАХАЛе твердо следуют принципу всеобщего равенства, и все, что призывнику нужно, по крайней мере, на первом этапе службы, он получает от армии. Начиная от носков и заканчивая щеткой для чистки оружия и навесным замочком для сумки. Многие перед призывом покупают вещи в «магазине солдата», по непомерным ценам, но это просто дополнительные расходы. В этих магазинах есть так называемый Список вещей, необходимых призывнику. Уже после службы я для интереса взял посмотреть такой список в одном из магазинов. Половины вещей я в армии никогда не видел и не пользовался и при этом не испытывал никаких затруднений.

После получения вещей и формы снова была перекличка, и нас распределили на группы, кто в какие войска просился. Я хотел в пехоту, неважно, в какую дивизию, и попал в Нахаль.

Когда выкрикнули мое имя, я получил наклейку с номером и пошел к группе ребят, идущих в ту же дивизию, что и я. Тут я и познакомился с Сашкой. Он сидел на своей сумке и больше всего был похож на ребенка, попавшего непонятно куда. Невысокого роста, щуплый, с детским лицом. (Даже после того как он демобилизовался из армии, у него всегда спрашивали паспорт при входе на дискотеку или в бар, от чего он дико бесился.) Но о Сашке разговор особый, а пока я сидел на новой сумке, наполненной волшебными вещами, одетый в новую военную форму, курил и ждал приключений. Но они пока не начинались, а начался обед, куда нас и повели неровным строем. На Бакуме каждый день отбивные. Это имеет две стратегические цели: первая — не пугать призывника армейской пищей в первый же день, вторая — когда родители позвонят сыну или дочке (а какие еврейские родители не позвонят детям в первый день службы?) и спросят, чем его кормили в армии, он скажет, что ел отбивную, и еврейская мама будет спокойна.

После еды к нам подошли три парня и представились нашими временными командирами. Они были в форме, в зеленых беретах, с боевыми значками и с нашивками сержантов. Каким далеким это мне казалось тогда. Это под конец службы я не вешал половину значков и иногда забывал повесить звание. Тогда же мне это казалось верхом армейской карьеры.

Новые командиры отвели нас к автобусу, сказали пару слов, куда мы едем, где находится наша тренировочная база, и мы поехали. Проезжая Тель-Авив, я смотрел на улицы с толпами людей, и невольно косился на свою форму: смотрите, я солдат.

Ехать долго, и я, рассматривая однообразный песчаный пейзаж, засыпаю. Просыпаюсь уже на въезде на базу. Двое часовых открывают нам ворота, и наш автобус въезжает внутрь. База похожа на все военные базы мира — огороженный забором палаточный городок посреди пустыни, здание командования в три этажа, столовая, бетонный плац с флагом Израиля посередине. Пейзаж вокруг — песок и камни. Солдаты ходят туда-сюда, строем или поодиночке, спеша по одним им ведомым делам. Теперь это место будет моим домом на целые полгода.

Нас выстраивают, и сержант, который забирал нас с Бакума, показывает нам наши палатки. Палатки большие, на двенадцать человек. Позже я узнал, что и двадцать помещаются нормально. Мы разложили кровати, получили матрасы, и, положив сумки под кровать, снова строимся. Сержант водит нас по базе, проводя экскурсию и показывая, где что находится.

По дороге заходим на склад и получаем снаряжение и полевую форму. Это форма для тренировок. Штаны и рубашка цвета хаки. Все время, что ты находишься на базе, на учениях или на операциях, ты должен ее надевать. Парадную форму, полученную на Бакуме, складываем в сумку до выходных. Ее надевают для выхода домой и для всяких торжественных случаев. Нового снаряжения довольно много, мы проверяем его по списку, все ли есть, нет ли чего поломанного, и, нагруженные вещмешками, снова ползем к нашим палаткам.

Через час опять построение, и нас ведут к единственному большому зданию на базе. Там, в большом зале, устроенном как кинотеатр, с нами встречается командующий базой и рассказывает о нашем будущем. Выступление он начал с того, что спросил: «Кто не хочет быть в боевых частях?» (в иврите есть два понятия — «солдат» и «солдат боевых частей»). Несколько человек подняли руки, и их отвели в другую комнату — формировать роту снабжения. Попасть туда можно и в процессе службы — по желанию или если тебя выгонят по непригодности. Дальше командующий продолжил о нашем распределении.

В нашей пехотной дивизии есть три полка, по сути ничем не отличающиеся друг от друга, и, кто в какой полк попадет, зависит от нашего желания и от настроения распределяющего офицера. Плюс есть три элитных подразделения: противотанковое, подрывники и разведка. Чтобы попасть туда, нужно пройти экзамен — «гибуш». Точный перевод этого слова — «сплочение». Экзамен представляет собой проверку на физическую подготовку и моральную устойчивость. После этого нам показали фильмы о дивизии, ее участии в войнах, работе на территориях и другом боевом прошлом.

— «Гибуш» начнется через два дня. Удачи! — так закончил свое выступление командующий.

Последующие два дня не были чересчур насыщены событиями, большую часть времени мы сидели в палатке, разговаривали между собой или с сержантом, который из-за того, что был у нас временно, общался почти без субординации и охотно отвечал на наши вопросы об армии. Я был в одной палатке с Сашкой, и мы неплохо поладили.

Единственная вещь, которую я могу вспомнить о той первой неделе, было получение оружия. Мы построились перед оружейной и по очереди получали из окошка винтовки, предварительно расписавшись в бланке.

М-16 — штурмовая винтовка старого образца, почти не изменившаяся со времен войны во Вьетнаме, длинная, с большим прикладом. На всех тренировочных базах получают эту модель и ходят с ней примерно полгода. При стрельбе она делает много осечек и часто клинит, но при должном уходе замечательно подходит для учений и тренировок. Получена по «воздушной дороге» помощи из Штатов.

Все мужчины любят оружие. Нет такого, кто при виде оружия не захотел бы его потрогать, подержать или посмотреть, как оно действует, и мы шумно обсуждали новоприобретенные винтовки.

С оружием в армии ты не расстаешься никогда. Когда ты идешь — винтовка на плече, когда учишься в классе — она под стулом, на расстоянии вытянутой руки, когда сидишь в туалете — винтовка стоит перед тобой, прислоненная к стене. Когда ты спишь, твоя винтовка лежит под головой. Когда выходишь домой, берешь ее с собой. Твое оружие — это твоя любимая девушка, и относишься ты к нему точно так же, а порой даже лучше, ведь винтовку никогда не бросают. Ведь только она может спасти тебе жизнь.

После получения винтовок проходим инструктаж об их внутреннем устройстве, правилах использования и содержания, а также о правилах стрельбы. Потом идем на стрельбище и примерно полдня занимаемся пристрелкой. В израильской армии не экономят патронов. Их просто очень много. За свой срок службы я отстрелял около десяти тысяч из различного оружия, это дает огромный опыт. Учишься точно стрелять, привыкаешь к выстрелам и действию под огнем. Кстати, Израиль — одна из немногих стран мира, где учения также проводятся с боевыми патронами. И о жертвах на тренировках не слышали уже лет двадцать.

После стрельбищ снова палатка. Опять разговоры о том, что нас ждет, много курим и спим.

И вот приходит долгожданный день отбора. Нас выводят за базу в пустыню, выстраивают буквой «П», и полковник объясняет нам, что проверку можно прервать в любой момент, обратившись к ближайшему инструктору. Нас разделяют на взводы по двадцать человек, на каждый взвод дают по три инструктора — и «гибуш» начинается.

4

Эти три дня показались мне вечностью. Именно с того момента я возненавидел пустыню. Мы спали в песке, жрали песок, песчаный ветер пропитал нашу одежду пополам с потом, песок был в волосах, в глазах, везде.

С этого дня я полюбил пустыню как родную мать. Я стал частью ее, впитал ее в себя, слился с ней.

Мы бегали туда и обратно, нагруженные мешками с песком, ползали по земле и выполняли идиотские задания инструкторов, типа:

— Видите ту гору? Каждый должен принести мне камень с вершины. Времени на все — три минуты. Вперед!

Ты бежишь, хотя знаешь, что тебе никак не успеть. До горки только в одну сторону бежать минут десять. А когда возвращаешься, то снова слышишь:

— Вы не уложились во время. Очень плохо. Кто не хочет бегать, может уйти прямо сейчас. В пехотных полках будут счастливы вас принять. Для тех, кто хочет продолжить, есть дополнительная попытка, времени — три с половиной минуты. Вперед!

И ты снова бежишь, хотя знаешь, что это бесполезно и что задание невыполнимо.

Кто-то психует и уходит. На это все и рассчитано. Инструктор знает, что в данное им время никто уложиться не в состоянии, эта проверка — не на результат, а на твою волю.

Бег и ползанье по-пластунски чередовались с марш-бросками. Казалось, они были бесконечны. Мы по четверо несли носилки весом в сто двадцать килограммов. Из двадцати человек нас осталось шестеро — остальные отказались продолжать. Мои силы кончились примерно после первых двух часов, и идти заставляла только тупая мысль: я должен это сделать. Не для себя — для той семьи, которая заменила мне родную в этой далекой и непонятной стране. Стране, которую можно только так почувствовать и только так понять. Стране, которую можно или полюбить или возненавидеть. Или и полюбить и возненавидеть одновременно, как это сделал я.

Так вот, этих людей я не мог подвести, пока у меня были силы. А я пока еще мог передвигать ноги под тяжестью груза более ста килограммов весом. Если бы я сдался, то больше никогда не смог бы смотреть им в глаза без укора совести, зная, что мог бы продолжать, но сдался. Они не стали бы задавать вопросов, они бы никогда и не узнали, что я сейчас умираю здесь, под носилками, в этом нескончаемом переходе, ради них.

Отбор продолжался, мы несли носилки до «той горки и обратно». А когда возвращались, то получали минут десять передышки, и снова все начиналось сначала: бег, потом ползание по камням, потом снова взбирание на горы.

Кроме этого нам давали небольшие задания: нарисовать карту местности, разобрать и собрать пехотный пулемет, задавали тему, и нужно было говорить о ней пять минут. Так проверяли нашу пригодность к армейским специальностям и уровень интеллекта.

У проверки — несколько целей. Кроме выявления твоих качеств и понимания, как ты работаешь в команде, главная ее цель — сломать тебя морально. Ты можешь отказаться продолжать в любой момент. Это так просто — подойти к инструктору и сказать, что больше не можешь. И тебя сразу же отправят на базу, вот же она, виднеется невдалеке, до нее рукой подать. Там есть душ, кровать, нормальная еда, доктор, который смажет йодом окровавленные руки и колени. Нужно только подойти к инструктору и сказать, что больше не хочешь продолжать. Вот только что один из инструкторов подходил к нам и интересовался, не хочет ли кто-то отказаться. Еще и баночку колы предлагал. Сволочь. Я матерюсь про себя, кусаю губу до крови и продолжаю идти. Только крепкие духом смогут закончить все это.

А ад продолжался, и самое страшное было то, что никто не знал, когда же все это кончится. Во время коротких передышек мы открывали консервы, ели их пополам с песком, ложились спать, зарываясь в песок, не засыпали, а просто вырубались, одурев от чрезмерной нагрузки и напряжения, а через полчаса приходили инструкторы, поднимали нас, и все продолжалось снова.

Сейчас я сижу и, никуда не спеша, курю, глядя, как кровавое солнце отдает последние лучи этому пропитанному нашим потом кусочку пустыни, где еще вчера, мы, выпивая более двадцати литров воды в день, волочили стертые в кровь ноги. Я выдержал. Не отступил. Не сдался. Я прошел.

Солнце село. Пора идти спать. На сегодня хватит.

5

— Привет. Меня зовут Эяль Кантс, но для тебя это пока неактуально. Ближайшие полгода ты будешь называть меня «сержант». Это твоя палатка, и добро пожаловать в семью спецназа.

Мой сержант был невысоким, но довольно широким в плечах. Он записал мой личный номер, имя и фамилию в тетрадку, и на этом разговор был окончен. Так я познакомился с одним из своих командиров и, взяв в руки вещмешок, пошел в указанную палатку. Там я увидел нескольких ребят, так же как и я, прошедших отбор.

— Привет, я Алон.

— Привет, как дела?

Пожав несколько рук, я кинул вещмешок на свободную кровать и присоединился к общей беседе. Парни, которых я видел тогда впервые и которые через некоторое время станут мне дороже всех. Тогда, в нашу первую встречу, мы сидели и разговаривали о том, что нас ждет впереди. Какое оружие мы получим, какие будут тренировки, как будем ходить в увольнение. Через час к нам пришли командиры и:

— Десять секунд на построение возле палатки! — так начался наш «тиронут».

«Тиронут» — курс молодого бойца. Он длится около четырех месяцев. За это время ты учишься дисциплине, оказывать первую помощь, ползать, бегать, более-менее стрелять из М-16, пользоваться рацией, кидать гранаты и изучаешь основное оружие пехоты: винтовку, легкий и тяжелый пулеметы, гранатомет, РПГ и легкий противотанковый гранатомет.

Командиры в «тиронуте» соблюдают субординацию. Ты не знаешь их имени, обращаться нужно по уставу и нужно отдавать честь офицерам. «Тиронут» — это первое и последнее место, где солдат отдает честь. После ты просто обращаешься к командиру по имени, даже если это главнокомандующий армией.

За проступки в «тиронуте» получаешь наказания. Есть наказания типа: «Беги к тому столбу, отдай ему честь и вернись. Десять секунд, время пошло!» — и так, пока командиру не надоест. Я однажды получил наказание ползать в противогазе и химзащите примерно минут сорок — за то, что обматерил командира по-русски, как мне казалось, тихо. Он не все понял, поэтому наказание было относительно легким. Хотя, пока я ползал, казалось, что еще чуть-чуть, и я все легкие выплюну.

Кроме того, командиры могут отобрать твое свободное время и увольнения. От «часа на выезде» — когда ты выезжаешь домой на час позже, чем все, и до выходных, проведенных на базе. Очень неприятно, особенно когда ты видишь, что твои друзья выходят в парадной форме домой, а ты как дурак остаешься один. В выходные на базе все равно делать нечего.

На тренировочной базе спецотрядам выделено отдельное место. Тренировки у нас тяжелее и дисциплина строже, чем в обычных пехотных полках. Но и относятся к нам особенно. Наши отряды, как знамя дивизии, гордость и пример для всех остальных. Поэтому ребята из полков не очень нас любят и немного завидуют.

Тренировки начались. На курсе молодого бойца много бегаешь, много стреляешь и мало спишь. Примерное расписание выглядит так: день начинается с пробежки, потом стрельбище до обеда, после — уроки по обращению с оружием с командирами или сержантом, полоса препятствий, бег, ужин, ночные стрельбы, вечерняя пробежка, час отдыха и сон. И так примерно каждый день, с небольшими изменениями в графике. На сон дается шесть часов в сутки в лучшем случае, свободного времени, когда ты можешь делать что угодно, час перед сном.

Кроме этого есть еще и рутинные обязанности: охранять базу, дежурить по кухне или помогать прапорщику красить или ремонтировать базу. Но после изнуряющих тренировок это воспринимается почти как отдых.

Самая тяжелая неделя «тиронута» — это неделя «войны». Всю неделю наш взвод живет в пустыне. Спим на земле даже без привычного уже спального мешка, просто в вырытых ямах. А ночи в пустыне всегда холодные, даже летом, не говоря уже о зиме. Едим только консервы из «боевых порций» и непрерывно занимаемся: передвижения взвода, действия при нападении, при защите, при попадании в засаду. Всю неделю запрещено курить, что для меня особенно мучительно. Все это сделано, чтобы максимально приблизить обстановку к боевой.

С дисциплиной в отряде очень строго. Первый, кого выгнали из нашего подразделения, — Орен. В выходные его поймала полиция, когда он курил травку. Сразу же доложили в армию, и теперь он собирает свои вещи и уезжает с базы. Месяц армейской тюрьмы ему обеспечен, плюс в боевые части его уже никогда не возьмут. Жаль, он неплохой парень.

Тренировки продолжаются дальше. Вообще, на курсе молодого бойца тебя все время учат быть солдатом, учат дисциплине и армейскому делу. Каждая, даже бессмысленная, на первый взгляд, команда служит тому, чтобы научить тебя чему-то и привить навыки, необходимые бойцу. Смысл некоторых команд я понял только тогда, когда сам был на командирских курсах, а во время «тиронута» я просто ненавидел своих командиров за совершенно идиотские, как мне казалось, приказы, выполнение которых никому не нужно.

Тренировки непрерывны. Они изматывают и физически, и морально. Иногда ты злишься на командиров, иногда ужасно хочется бросить все и уехать домой. А иногда просто впадаешь в апатию. И тогда дни становятся бесконечными и одинаковыми и переходят в цветную вереницу событий, которые не представляют для тебя никакого интереса. Ты одинаково равнодушен к крови и ранам на твоем теле, к голоду и жажде. Просто становишься машиной, которая выполняет команды, ест, пьет, срет, и тебе неважно, что происходит вокруг. Важен только приказ и его выполнение.

И лишь перед сном я доставал плеер, вставлял диск и засыпал под музыку, чтобы хоть как-то почувствовать, что в этом мире есть еще что-то, кроме армии и командиров. И, завернувшись в спальный мешок, думал: «Только во сне они не властны надо мной».

6

Иногда в жизни есть моменты, которые помнишь очень долго. Значительные моменты. Что-то, ради чего ты старался и к чему долго и трудно шел. Моя присяга — это один из таких моментов.

Нас привезли в Иерусалим в обед. Пробки были огромные, и автобус не мог проехать дальше Старого города, поэтому наши командиры решили пройти остаток пути пешком. Мы выгрузились и четким строем, одетые в парадную форму, пошли сквозь Старый город в сторону Стены Плача.

Мы шли через мусульманскую часть города, по кривым улочкам с маленькими лавчонками на первом этаже. Арабы косились на нас, а мне вспоминалось первое сообщение по радио, ставшее историей, вскоре после того, как израильские солдаты после тяжелых боев в шестьдесят седьмом году взяли Западную часть Иерусалима: «Храмовая Гора в наших руках!» С сорок восьмого года наша страна беспрерывно воюет за свое существование.

Вся наша тренировочная дивизия стояла, выстроившись в шеренги, в самом святом месте Израиля — возле Стены Плача. Все вытянуты по струнке, береты на головах, винтовки в руках, парадная форма отутюжена, и мы вслед за нашим дивизионным командиром повторяем слова присяги:

— Клянусь защищать государство Израиль и его граждан!

— Клянусь!

Нет более важного для Израиля места, чем Стена Плача. И тем значительней момент присяги. Отнюдь не все подразделения принимают присягу здесь, тут собирают лишь избранных. И я гордо стою под развевающимся бело-голубым флагом и смотрю на развалины Храма.

Мы пока еще необученные молодые бойцы, но вскоре наше время придет. И мы будет сражаться и защищать эту землю от любых врагов. А их у нас немало.

Государство Израиль окружено арабскими странами со всех сторон. Ливан, Сирия, Иордания, Египет. Эти страны ненавидят Израиль и неоднократно пытались завоевать его. Это наши внешние враги.

Внутри государства Израиль есть Палестинская автономия, которая не является самостоятельным государством. У нее есть свое правительство, полиция и органы власти. При этом она номинально относится к Израилю и как следствие получает от него деньги в бюджет, воду, газ, электричество, связь и так далее.

Вся Палестинская автономия разделена на анклавы, которые находятся внутри Израиля, но в разных его частях и не имеют общей границы. На территории Палестины действуют различные террористические организации: ФАТХ, ХАМАС, «Исламский джихад». Это внутренние враги. С ними Израиль в состоянии вечной «малой войны». Это партизанская война, в которой у Израиля связаны руки. Если Сирия пойдет на нас войной, — это будет война армии против армии, и у нас есть чем ответить. Но на территориях Автономии армия не может работать в полную силу из-за боязни попасть по гражданскому населению, которое в первую очередь страдает от военных действий. Поэтому использование танков и авиаударов по территориям наша армия предпринимает довольно редко. Хотя это самая настоящая война. Палестинцы устраивают теракты в наших городах, захватывают пленных, устраивают засады, минируют дороги. Кроме того, все их «мирное» население поддерживает террор. Их гражданские собирают информацию, перевозят оружие, и мы знаем: каждый араб — это потенциальный смертник или террорист.

Самое страшное для нас — это то, что они ведут войну против всего нашего населения. Солдат палестинцы боятся, а взорвать автобус с гражданскими — это им в самый раз. Когда я жил в Иерусалиме, произошел теракт на площади Сиона. Я случайно оказался там минут через двадцать после взрыва. На этой площади обычно собиралась молодежь лет семнадцати-восемнадцати. Они сидели там, играли на гитарах, смеялись, пили пиво. Когда я пришел туда вскоре после взрыва, улица была засыпана кусками тел и битым стеклом (от взрыва выбило все витрины магазинов и окна в ближайших домах). А по улице тек ручей крови. Именно ручей, я такого никогда в жизни не видел. Я помогал грузить убитых и раненых в машины «скорой помощи» и видел рассыпанные по всей улице гайки и гвозди из самодельного взрывного устройства. Где-то здесь же было и тело смертника-шахида. Опознать его было невозможно. Человек убил себя для того, чтобы взять с собой несколько жизней наших людей.

Для этого мы и призвались в армию. Поэтому мы и стоим здесь, у Стены Плача, и повторяем слова присяги. Чтобы защитить наших близких и друзей, чтобы не дать террористам и смертникам проникать в наши города и поселения и убивать беззащитных людей. У Израиля слишком много врагов и слишком много желающих его уничтожить.

Вся жизнь арабов проходит с ненавистью к Израилю и израильтянам. Их учат ненавидеть нас с детства. Ненависть к евреям и Израилю у них воспитывают в семье, в школе, пропагандируют по радио и телевидению. В школе, наряду с математическим и гуманитарным классом, у них есть класс шахидов-смертников. Детей учат, что они должны умереть во имя «священной войны» и воцарения ислама во всем мире. Дети с малых лет участвуют в демонстрациях против нашей армии — кидают камни и бутылки с «коктейлем Молотова», подзадоренные родителями и людьми из террористических организаций. В детей стрелять нельзя. Мы гуманная армия. Слишком гуманная.

А о том, что камень или бутылка с бензином может убить или покалечить, мало кто задумывается.

Но их родителей я понять не могу. Абсурдная ситуация: родители, которые должны защищать и оберегать своих детей, вместо этого посылают их рисковать собой вместо себя. Взрослые боятся кидать в нас камни, ведь с ними мы не будем особо церемониться, и поэтому вместо себя посылают детей.

Вообще, самая распространенная картина на «территориях» — это боевик, стреляющий из автомата, окруженный толпой детей и женщин. И стрелять можно только в него. И только если ты на сто процентов уверен, что не заденешь никого другого. Вот тогда в дело и вступает спецназ. Мы. Наша работа — взять или уничтожить только террориста, не причинив вреда никому из гражданского населения. Несмотря на то, что они все нас ненавидят.

Их ненависть растет изо дня в день, каждую минуту. Их жизнь пропитана ненавистью, как губка водой. На курсе командиров нам показывали серию из сирийской «мыльной оперы», где всерьез шла речь о том, как евреи перед праздником ловят арабского мальчика, подвешивают его за ноги, режут горло и на его крови замешивают мацу. Причем с такими подробностями, что я, уже повидавший в армии и раненых и трупы, ужасался и отводил глаза. Конечно, нормальный человек в этот бред поверить не может, но арабы в своем большинстве — люди необразованные. К тому же, когда смотришь такую пропаганду изо дня в день то волей-неволей начнешь верить.

Все знают что такое «граффити»? На улицах любого города есть эти цветные рисунки с названиями музыкальных групп или просто картинки. На улицах арабских городов очень много граффити. И все — на одну тему. Я не очень хорошо понимаю арабский, но корявые надписи на иврите «Смерть евреям», нарисованные винтовки и гранаты возле затейливой вязи букв арабского языка понять могу. А ведь на арабском слово «любовь» можно передать более чем семьюдесятью словами.

На каждом доме висит плакат с изображением смертника-шахида, который взорвал себя и несколько израильских мирных жителей во имя джихада. Для арабов человек, который убил себя и еще нескольких ни в чем не повинных мирных людей, — герой и, естественно, пример для подражания. Потому что эти шахиды — не люди. Звери они. И по развитию, и по складу ума. И никогда не будет у нас с ними мира. Будем или мы, или они. И эти дети, которые сегодня бросают в нас камни, через пару лет возьмут автоматы и уже осознанно пойдут убивать нас.

Как можно вырасти с любовью в сердце, если с малых лет ты привык ненавидеть? Поколения учатся ненавидеть нас, а политики ведут переговоры и говорят о мире и согласии. Может ли вырасти нормальным человек, не знающий в своей жизни ничего, кроме жестокости, ненависти и насилия? Я сомневаюсь. И поэтому все разговоры о мире бессмысленны, и наши два народа будут вечно враждовать на этом маленьком клочке земли.

И хотелось бы поднять самолеты в воздух, пустить напалм на их города, а следом раскатать все, что осталось танками, — и дело с концом. У Израиля есть на это силы. И жилось бы нам тогда спокойнее. Но чем же мы будем тогда отличаться от них?

У арабов другое понимание мира, другие моральные ценности и представления о жизни. Западному человеку очень трудно понять арабскую психологию. У них другая цивилизация, другой склад ума, и невозможно судить об их поступках с точки зрения морали европейского человека. Если для европейца приоритетом является человеческая жизнь, то для арабского мира главное — соблюдение законов Корана и честь семьи. Они ставят это выше человеческой жизни. У них другая психология, поэтому переговоры и международные связи с Востоком часто заходят в тупик и приводят к конфликтам. Те же санкции и эмбарго воспринимаются арабскими странами не как предупреждение и попытка сделать их менее агрессивными, а как новые испытания в процессе становления «нового порядка».

Арабские лидеры готовы разорить собственную страну, ввергнуть ее в нищету, голод и, если надо, утопить ее в крови, для того чтобы соседние арабские страны видели, что они готовы стоять до конца. Иран в стремлении создать ядерную бомбу готов стерпеть все санкции и бомбардировки, лишь бы добиться своего. Им не важно, что без торговли и международных связей страна находится в вечном кризисе и нищете. Главное — добиться цели.

А одной из этих целей является уничтожение государства Израиль. Поэтому я стою в строю своих братьев, поглядываю на тех, кто пришел посмотреть на нашу присягу и тихо говорю про себя:

— Клянусь! Я не подведу.

7

Через неделю после окончания «тиронута» нас послали на первое настоящее задание. В армии стараются посылать сначала на простые задания — патрулирование неопасных участков территорий, дежурства на спокойных отрезках границы, охрана, дозоры. Чем ты опытнее, тем задания сложнее. Нас послали в Хеврон на охрану. Хеврон — это сейчас арабский город, окруженный израильскими поселениями.

Мы приехали ночью, когда звезды уже светили вовсю, и их свет перемешивался со скудным электрическим светом от фонарей, что освещали улицу. Наш взвод разделили на звенья, и в этом районе высаживаемся только мы втроем — я, Ронен, Сруль и наш сержант. Полное имя Сруля — Азриэль, а это уменьшительно-ласкательное. Я очень долго смеялся, когда услышал это в первый раз.

Итак, мы втроем выгружаем наши вещи из армейской машины. Перед нами один из домов на этой недлинной улице, самый крайний, возле железных ворот, закрывающих въезд в квартал. В доме три этажа, примерно шесть комнат. Каждая на три-четыре человека. Здесь мы будем жить неделю.

Часовой возле ворот охотно показывает нам что и где. Поднимаем вещи наверх, в нашу комнату, и идем искать дежурного офицера. Он должен ввести нас в курс дела и показать опорные точки, на которых мы будем стоять в дозоре.

Офицера мы находим в конце улицы, на территории маленькой военной базы. Он сильно устал и поэтому быстро проводит с нами инструктаж, показывает все, что нужно, и уходит. Сруль сразу заступает на точку, а мы с Роненом возвращаемся в дом. Там все спят, и мы тоже ложимся.

Через три часа меня будят, и я меняю Сруля. Он устало тянется спать, а я осматриваю бункер. Два на два метра, бетон, два узких окошка с пуленепробиваемым стеклом. Рация, стул.

Надеваю бронежилет, проверяю рацию и начинаю обзор. Три метра от бункера — забор с колючей проволокой. Двадцать метров от него — первый арабский дом. Я на горке, да и позиция моя на возвышении, так что обзор у меня хороший: весь Хеврон прямо подо мной.

Раскинулись по горам дома со светящимися окнами, улицы, зажженные фонари. Людей нет — сейчас комендантский час, и поэтому выходить из дома ночью не стоит — патруль не всегда сначала спрашивает документы.

Я должен делать обход вдоль забора каждый час. Выхожу из бункера и осматриваю свой участок. Рядом трехметровая стена с бойницами. Примеряюсь, как в случае необходимости буду стрелять, просматриваю угол видимости. Бункер только для наблюдения, и амбразуры для стрельбы там нет, поэтому если по мне начнут стрелять, то отвечать я смогу только отсюда. Пули не пробьют, а РПГ сюда вряд ли кто принесет, хотя могут быть варианты. Кроме того, есть время, чтобы смотреть на пейзаж, делать нечего, но три часа проходят, и полусонный Ронен меняет меня. Скорее спать.

Следующий дозор уже днем. Днем город выглядит совсем по-другому: белые дома, зелень, дети, женщины с закрытыми платками лицами, ездят старые машины, в общем город живет своей жизнью.

Четкого разделения на две части — арабскую и нашу — нет. То есть забор с колючкой стоит и общие улицы загорожены бетонными блоками, но расстояние между домами на нашей и их стороне не больше пятидесяти метров. Наша половина — это Кирьят-Арба и еще несколько отдаленных от центра районов, их часть — Хеврон.

Время дозора еле тянется. Смотрю на ненавистный белокаменный город, осторожно курю, смотря уже в нашу сторону, не идет ли сержант, и жду смены.

Днем в комендатуру приходят люди, чтобы получить разрешение на вход в Израиль. Да уж, люди. Моя обязанность: сообщить по рации, что кто-то пришел, а потом, когда придет офицер и, пропустив по одному просителей через ворота и металлодетектор, начнет их обыскивать, прикрывать его.

Но с момента, когда я передаю, что кто-то пришел, до прихода офицера обычно проходит часа два, и очередь терпеливо ждет возле забора. А я слежу, чтобы они не сделали нам какую-нибудь гадость.

Приходит семья. Отец лет шестидесяти в засаленном пиджаке и с растрепанными редкими волосами. Мать, того же примерно возраста, в цветастой юбке до пола и косынке. Девушка лет двадцати в серой юбке и платке. Если женщина в платке, значит замужем. Грязный пацаненок лет десяти.

Стоят возле забора. Ждут. Я выхожу из бункера, держу винтовку наготове перед собой и становлюсь так, чтобы меня видели. До бетонной стены полметра, успею допрыгнуть, если что-то пойдет не так. Выглядят они жалко и мирно, но иди, знай, что у деда в его торбе не лежит «калаш», а у мальчонки под майкой нет гранаты. Да и с женщинами надо быть аккуратным. После формирования батальона «Женщины Ислама» всего можно ожидать.

Женщины. Их теперь используют широко и с размахом. Кроме их прямого назначения — плодить солдат Аллаха, они могут перевозить оружие. Те, кто служат на КПП между территориями и Израилем, знают эти приколы: останавливаешь «скорую помощь» с беременной женщиной, которую везут рожать в соседнюю больницу, проверяешь, а у нее под платьем десять килограммов взрывчатки. Самое интересное, что она действительно беременная и рожать едет.

Ну и, конечно же, женщины-смертницы. Это относительно недавний ход арабского мира. В принципе, по Корану женщина не является полноценным человеком и не может сама принимать решения умереть во имя джихада. Но ей умело помогают люди из террористических организаций. Пропаганда и агитация у арабов на высоте. Конечно же, женщина не получит семидесяти двух девственниц, но уж зато место в раю ей точно обеспечено.

Усиление проверки женщин произошло после инцидента на КПП «Эрез». Арабка, пройдя через запищавший металлодетектор, начала плакать и кричать, что она инвалид и что у нее есть железная пластина в ноге. Командир сжалился над ней и повел ее на проверку внутрь; тут-то она и взорвалась. Четверо убитых и семеро раненых с нашей стороны. А она, как потом оказалось, мать пятерых детей. Так что теперь если кто-то из арабов начинает плакать при проверке, у него иронично спрашивают: «А у тебя, может, еще и пластинка в ноге?» — и загоняют на проверку по полной.

Увидев меня, дед начинает что-то лопотать на арабском, тыча мне какую-то бумажку. Арабский я знаю плохо, и, кроме отдельных слов, ничего не понимаю. Иврита не знает дед. Подхожу, он просовывает мне бумагу сквозь решетку забора, я читаю, что там за документ, и иду к себе в бункер докладывать по связи. Через час за ними приходят. Я прикрываю офицера, пока он их обыскивает, и потом мы пропускаем их внутрь. И снова остаюсь один на один с белым городом. Осматриваю окрестности, делаю еще один круг вокруг забора. Через полчаса Ронен меняет меня, и я возвращаюсь в дом.

Неделя тянется бесконечно долго. В наше свободное время мы иногда «выходим в город». Кирьят-Арба. Четвертый поселок. Тут живут наши. Банк, пиццерия, два магазина — это центр поселка. Три небольших района. Большинство населения — религиозные. В городе много солдат, чьи части расположены возле Хеврона.

Ронен тянет меня сюда, как только выпадает свободная минута. Он хочет снять «чикитот». Для тех, кто не понял, поясняю: «чикита» — это любое существо женского пола, которое захочет Ронена. Существо женского пола, которое не хочет Ронена, «чикитой» не является. «Чикитот» мы не встречаем никогда, да и дома Ронен их не видел, но убежден, что такие есть. Я сомневаюсь, но молчу. В городе есть девчонки, но Ронен стесняется сам знакомиться с ними, и поэтому я хожу с ним и подбадриваю его. Обычно наш поход заканчивается тем, что, поев пиццы, попив колы и купив мне сигарет, мы делаем круг по району и возвращаемся к себе.

Поселок ужасный. Лучше буду ночевать на пляже в Тель-Авиве, чем жить здесь. Религиозные тоже относятся к нам по-своему. Сколько раз мы слышали от них крики на улицах, что армия им не нужна и чтобы мы убирались отсюда. Доходило и до камней. А о том, что мы из-за того, что они тут живут, охраняем этот город, забыв, что такое сон, и о том, что в день, когда войска выйдут отсюда, их перережут и присоединят район к арабской части, они забывают. И поэтому приходится, кроме арабов, остерегаться еще и камня в спину с нашей стороны. Так что религиозные являются еще одной проблемой Хеврона. Но в этом они скорее исключение из правил. В других опасных районах религиозные относятся к солдатам неплохо. Приносят еду, на выходные приглашают к себе домой, чтобы вместе встретить субботу.

Вот так, в сменах охраны, дозорах и выходах в город проходит время. Наконец неделя заканчивается, и мы, снова нагруженные вещами, залезаем в грузовик, который возвращает нас на тренировочную базу.

8

«Имун миткадем» переводится как «продвинутые тренировки». Этот этап начинается сразу после курса молодого бойца и длится около трех месяцев. Тут нас учат, как действовать в составе взвода. Очень много полевых учений. За три месяца мы спали на базе всего около двух недель. Очень трудно и физически, и морально. Я помню, как в одно прекрасное зимнее утро мы проснулись и у всех спальные мешки были наполовину наполнены водой, потому что всю ночь непрерывно шел дождь. Мы встали и, проклиная все на свете, пошли чистить ледяной водой зубы. Но холод длился недолго. Сразу после умывания нас встретил сержант, и мы начали утро с десятикилометрового кросса. А, кстати, он уже не «сержант», его зовут Эяль. При переходе на этот этап мы начинаем называть командиров по имени.

Кроме бесконечных стрельбищ и тренировок в составе взвода, мы учимся управлять бронетранспортерами, джипами и более сложной военной техникой. Каждый углубляет свою специализацию в каком-нибудь виде оружия. Я, например, получил оптику для винтовки — дневную и ночную. Здесь же идет и первая специализация в тяжелом вооружении: миномет, пулемет калибра 0,5 и автоматический гранатомет. Все это входит в вооружение роты.

Неделю мы ездили на бронетранспортерах. Ощущение, когда ты видишь, как десять машин, вздымая шлейф пыли, мчатся по пустыне на воображаемого врага, а ты стоишь наверху у стационарного пулемета, укрепленного на БТРе, и ждешь команду открыть огонь, просто незабываемое.

А потом снова возвращаемся на базу и снова бегаем по горам, стреляя и захватывая возвышенности. Сначала в одиночку, потом вчетвером, а в конце и весь взвод бежит и стреляет, рассыпавшись в цепочку, атакуя картонного «противника», закрепившегося на горке. Под вечер устаешь так, что ложишься спать, не снимая ботинок, просто закутываясь в спальный мешок на застывшей от холода земле.

Еще один парень, Эли, покидает подразделение. Слишком тяжело для него. Теперь он переходит в отделение обеспечения, будет помогать писать бумажки и заниматься подготовкой снаряжения.

Иногда от постоянного напряжения кажется, что сходишь с ума. Когда устаешь от жары или от холода, когда бежишь по тревоге или стоишь на вышке, когда не видел долгие месяцы дома, не обнимал любимую девушку. Когда больше не можешь носить форму и держать оружие. Страшно сходить с ума. Страшно это чувствовать и осознавать. За три часа дозора успеваешь передумать об одной и той же вещи от минуса к плюсу, и все равно остаешься со своей проблемой один на один. И сам себя изводишь все это время. И кажется, что нет выхода. И депрессия — нормальное состояние твоей души.

Но ты сжимаешь зубы и проходишь все это, перебарываешь, выдерживаешь. И еще один этап в становлении тебя как солдата позади. Ты выдержал, победил систему. И я стараюсь не думать, как это скажется на мне после, в нормальной жизни.

Потихоньку приходит понимание того, чего взвод стоит в бою. Мы учимся действовать органично, как единое целое. Командирам уже не нужно десять раз объяснять, что и как нужно делать, мы уже знаем нашу работу и действуем, не задумываясь над следующим шагом.

Кроме традиционной войны в полевых условиях как в пустыне, так и в лесу, мы учимся воевать в городе. Для этого недалеко от нашей базы построен настоящий макет городского района, где мы отрабатываем захват домов и улиц.

— Смотрите наверх! Наверх, я сказал! — кричит наш сержант на учебное звено. Они с оружием в руках проверяют комнаты, ища врагов. Кто-то опять не поднял голову, чтобы взглянуть наверх, сержант злится, сам берет винтовку и показывает, как заходить в непроверенное помещение.

— Входите в комнату, посмотрели налево, взгляд направо и наверх!

В этот момент Тофах перебегает улицу, но, по-видимому, недостаточно быстро, и снова слышен крик:

— Быстрее, Тофах! Беги быстрее! Я не хочу потом стоять перед твоей мамой и говорить ей, что ее сын погиб из-за того, что я его плохо тренировал!

Я расстрелял магазин по картонным мишеням и, стоя за бетонной стеной, перезаряжаю винтовку, тяжело дыша от бега.

— Алон! Ты думаешь, террорист будет ждать, пока ты будешь менять магазин так долго? Шевелись!

Я передергиваю затвор, бегу к следующему укрытию и снова начинаю стрелять, заметив еще одну мишень, изображающую противника. Забегаю в следующий дом. Тофах уже стоит там у входа в комнату и ждет меня. Мы вместе проверяем комнату, одновременно входим с винтовками наизготовку, я налево, а он направо. Видим мишень в дальнем конце комнаты и расстреливаем ее.

После окончания каждой тренировки — построение. Командиры объясняют нам, что мы сделали правильно, а что нет и как нужно было действовать правильно.

Из взвода уходит Брайтер, он сломал ногу во время учений. Не знаю, сможет ли он продолжить в другом взводе после того, как вылечится. Жаль его, он классный парень, но делать нечего.

Кроме тренировок у нас есть еще и марш-броски. Они идут по нарастающей. Мы начали с пяти километров, а наш последний был ровно сто километров длиной. В каждый марш-бросок берется все снаряжение и оружие, которое использует взвод во время войны. Все это мы несем на себе. Кроме бронежилета, личного снаряжения и оружия, во взводе есть два пулемета, двадцатилитровая канистра с водой, РПГ, рация и носилки. На последний отрезок дистанции командир выбирает одного из бойцов (обычно самого толстого) и объявляет его раненым. Взвод открывает носилки и несет его на себе. Обычно дистанция около десяти километров. Сменяясь под носилками, тащишь «раненого», и пот льется с тебя ручьями. Но ты знаешь, что раз уж открыли носилки, значит, конец уже близок, и это придает силы.

После каждого марш-броска ты что-то получаешь. Значок пехотинца, шеврон дивизии, право называться взводом. Прошел дистанцию, было тяжело, потел, старался — значит, заслужил.

После последнего марш-броска, а он был уже в конце «продвинутых тренировок», мы получаем наши зеленые береты. С таким уже не стыдно и на улицу выйти. (Пока ты тренируешься — ходишь с беретом зеленовато-мышиного цвета, и всем сразу видно, что ты еще «молодой»).

После окончания последнего марш-броска нас построили перед майором, и мы, грязные, потные и не в полном сознании после полутора суток непрерывного движения, стояли и слушали, как он произносит речи.

— Бойцы дивизии! Сегодня я уже могу называть вас именно так. Вы прошли долгий путь от новичка до настоящего воина, и пусть этот берет зеленого цвета станет вашим символом гордости. Носите его с честью!

Майор подходил, хлопал каждого по плечу и надевал нам береты. После этого мы официально стали полноценными бойцами дивизии.

…Из никогда не отправленных писем брату:

9

Марш-бросок тянется уже пять часов. Я тяну носилки с «тяжелораненым», которым абсолютно «случайно» оказался Саги, самый тяжелый из нас. Слева от меня пыхтит Лазарь, поправляя очки, ему тоже несладко. Ободряюще улыбаюсь ему и перехватываю ручку носилок поудобнее, и так уже все плечо натер.

Мы уже полгода в армии. Так мало и так много. Еще недавно я никому ничего не был обязан и делал что хотел, а теперь весь мой распорядок дня зависит от кого-то другого, и меня гоняют как «негра на плантации». С другой стороны, полгода назад я понятия не имел, как обращаться с оружием, чего стоит в бою взвод, что такое взаимоподдержка и взаимовыручка и у меня не было двенадцати друзей, на которых я могу положиться абсолютно во всем.

Ронен меняет Лазаря, а меня хлопает по плечу Сруль. Я поднимаю носилки, чтобы он мог удобней их взять, Сруль подхватывает, и я освобождаю ему место. Продолжаем месить грязь армейскими ботинками, дорога — одно название, просто помеченная тропинка. Я иду, отдыхая, скоро опять моя очередь нести.

Наша новая база уже видна. За оливковым садом начинается забор из колючей проволоки, вдоль которого изнутри прогуливаются часовые. С нашей удачей главные ворота базы находятся где-нибудь с другой стороны огромного периметра. Я, как всегда, не ошибаюсь.

Через полчаса наконец показались ворота. Мояль, подбадривая нас, кричит:

— Давайте бегом!

Мы убыстряем шаг, что практически невозможно после этого перехода, и почти забегаем внутрь, на территорию нашего отряда. Но вход в подразделение закрыт. Мы недоуменно переглядываемся, ведь именно сюда нам и надо войти, мы ведь уже закончили, как вдруг раздается дружный сигнал десяти машин, крики, вопли и ворота наконец раскрываются.

За ними выстроенные полукругом стоят «хаммеры», наши машины разведки, на них сидят все старослужащие бойцы подразделения, которые орут, сигналят, дудят и всячески подбадривают нас. Один из них взрывает цветные дымовые гранаты, кидает их на землю и нас окутывает едким дымом.

— Все, молодые! Теперь вы дома! Тренировочный взвод! Добро пожаловать в подразделение! Заходите внутрь «Совы»!

Мы кладем носилки на землю, снимаем жилеты, парни слезают с машин, чтобы поздравить нас. Берут наши сумки и снаряжение, хлопают по спине, протягивают бутылки с водой и колой. Мы, грязные и уставшие после марш-броска, стоим и улыбаемся, довольные, словно и впрямь попали домой. Пока еще не как полноправные члены отряда, но уже и не как новобранцы.

— А теперь — купаться! — кричит Мояль, и старослужащие подхватывают нас на спины и несут в душ. Толкают нас под воду прямо в форме, только винтовки сняли. Это ничего, форму после марш-броска все равно одеть уже невозможно, только стирать. Раздеваемся под душем и вместе моемся.

Когда выходим и переодеваемся, нас зовут на праздничный ужин. Прямо на улице накрыты столы, парни нажарили мяса, и наш командир подразделения командует двум солдатам достать что-то из его машины. Они возвращаются с ящиком виски и четырьмя ящиками пива.

— Сегодня праздник! Все могут пить! Мы не на дежурстве! Сегодня новый молодой отряд вступил в наши ряды. Им предстоит еще долгий путь перед тем, как они станут бойцами, но и прошли они уже немало. А сейчас отдыхайте! Каждый, кто не осилит хотя бы полбутылки виски и килограмма мяса, будет отчислен! — смеется он. Нас не надо долго упрашивать.

Примерно через час, когда все уже наелись и немного захмелели, на территорию базы въезжает автобус. Обычно автобус — это не к добру, это значит, что нас куда-то повезут на учения.

— Так, парни, пять минут на сборы, мы едем в клуб! — командует Мояль, и все бегут собираться.

«В клуб? Серьезно?» — удивляюсь про себя на бегу.

И действительно, автобус привозит нас к дискотеке, расположенной в одном из близлежащих кибуцев. Вся бригада тут, мы выходим, уже хорошо подогретые, и идем ко входу. Один из наших парней — из этого кибуца, и нас быстро пропускают внутрь. Быть на дискотеке в армии, да еще и с командирами, — довольно непривычно, но раз уж выдалась такая возможность, оттянуться нужно по полной.

Заходим, глаза привыкают к полумраку, а уши — к музыке, и мы расходимся по клубу: кто к бару, кто танцевать. По ходу смотрим на девчонок. Кто-то из старослужащих приносит стопки, и мы вместе пьем за успешное окончание тренировок. Бен и Ронен снимают девчонок, мы с Саги сидим возле бара и пьем, Сруль и Нив танцуют — каждый нашел себе занятие по интересам. Улыбаюсь проходящей девчонке и заказываю нам еще две стопки. Мояль тянет нас от стойки и кричит:

— Всем танцевать! Такая возможность еще не скоро появится!

Танцуем до двух ночи, больше не выдерживаем, все пьяные и усталые за день, и тот же автобус возвращает нас на базу. Кто-то блюет на задних сиденьях, но мне уже все равно. Даже нет сил посмотреть, кто это.

По приезде на базу сваливаемся в непробудный сон, даже не раздеваясь. Сегодня отдых. А завтра снова начнутся тренировки.

10

Тренировки в своем подразделении. Если для всех бойцов пехотных полков нашей дивизии тренировки закончились после последнего марш-броска, то для нас, разведчиков, и для солдат двух других спецподразделений — подрывников и противотанкового — тренировки только начались.

Каждое подразделение разъехалось по своим «родным» базам, и там мы продолжили обучение. Наша база Бейт-Лид, находится в центре страны, в тридцати минутах езды от Тель-Авива. Здесь мы будет находиться до конца службы.

В конце «продвинутых тренировок» мы получили новые винтовки. М-4, «флэттоп». Укороченная модель М-16, доработанная, с усиленным дулом и возможностью крепления разных прицелов и приспособлений. Теперь это наше боевое оружие. С ним мы продолжаем тренировки и с ним же будем ходить на операции.

Если на тренировочной базе действуют общеармейские законы, как то: еда три раза в день, сон шесть часов в сутки, надзор со стороны командования, чтобы тебя не мучили, и все было нормально, то в твоем подразделении с тобой делают все что хотят. Нет, в израильской армии нет дедовщины и издевательств, но на тренировках тебе не дают спуску. Мы тренировались до умопомрачения. Бывало, мы за неделю спали в общей сложности часов десять. Но все тренировки созданы не для того, чтобы измываться над тобой, а для того, чтобы превратить тебя в боевую машину.

Самым сложным на этапе нашего обучения считается курс «борьба с терроризмом». Здесь тебя учат быть бойцом. Я, как сейчас, помню первый урок «антитеррора» в своем подразделении. Мы, одетые в спортивную одежду, построились в шеренгу в старом спортзале. Наш командир и сержант сидят поодаль и наблюдают, в эти уроки они не вмешиваются. Входит невысокий парень атлетического телосложения, кивает нашим командирам и обращается к нам:

— Я Габи, ваш инструктор войны. На моих уроках нельзя разговаривать, только отвечать «да» или «нет», если я вас спрошу. Нельзя чесаться, вытирать пот или делать всякие ненужные движения. Вы должны выполнять все мои приказы моментально, в предельно короткое время. На моих уроках вам будет тяжело и больно. Взамен я научу вас быть настоящими бойцами.

После этого воодушевляющего вступления мы три часа бегали спринты или стояли в жиме лежа, а Габи нас бил. Мне он так врезал в солнечное сплетение, что я минут десять просто не мог дышать. Это называется «обучать держать удар». На втором уроке он сломал об мою спину две деревянные палки, диаметром сантиметров пять каждая. Но все ребята получали немало, так что мне лично не на что было жаловаться. Если уж кто и получал «личное внимание» Габи, так это Ронен. С ним вечно были проблемы: то он медленно бегал, то сказал что-то.

Эти уроки служат не для того, чтобы издеваться над нами, а для того, чтобы научить дисциплине, и для того, чтобы ты не боялся ударов и боли, чтобы ты привык и понял, что все это не так уж страшно. Но, кроме избиения, Габи проводил еще и специализированные уроки по оружию. Он учил нас воевать.

За этот курс боец должен в совершенстве овладеть винтовкой, пистолетом и рукопашным боем. Когда ты в бою, — ты не должен думать. Хороший боец — тот, кто сражается автоматически, не задумываясь о том, что сделать дальше, как он будет перезаряжать, прицеливаться, стрелять или бежать добивать врага. Думать в бою — это лишняя трата времени. Сражаться надо на автопилоте. Поэтому для того, чтобы привить нам навыки боя и довести их до уровня инстинктов, курс почти полностью состоит из постоянных тренировок с оружием. Входишь в стойку, стреляешь, меняешь магазин, перезаряжаешь, стреляешь сидя и стоя, бежишь и снова стреляешь. Заходишь в дом, кидаешь гранату, влетаешь в комнату после взрыва, взгляд направо и наверх. Если замечаешь цель, то расстреливаешь ее. Мы тренируемся с боевыми патронами, и поэтому все, что говорит нам инструктор, это не просто приказ, это закон. Тренировки очень тяжелые, за каждую провинность следует физическое наказание, и дисциплина тут на высшем уровне.

Иногда во время упражнений ты ловишь себя на мысли, что становишься зверем. Очень часто в армии ты действуешь, руководствуясь не разумом, а инстинктами, теми чувствами, которые в обычной жизни не используются. Организм как бы сам включает защитный механизм, отбрасывая все ненужное и оставляя только то, что нужно для того, чтобы выжить, заставляя забыть обо всем остальном. Остаются только необходимые вещи — еда и сон. Это как оружие, это твои силы, они помогают тебе двигаться дальше. Все мысли — о том, как выжить, убить врага и не быть убитым самому. Остальное неважно. Комфорт, чистота, стерильность, удовольствия, все то, что творится за пределами поля боя — это не для нас, это фикция.

Кроме этого, меня научили идти в бой, не думая о врагах как о людях. Они для меня — цели, мишени, если хотите. Если я буду думать, что у того, кто сейчас стоит передо мной с оружием в руках, есть мать, дети, которых он обнимает утром перед тем, как они идут в школу, жена, которая ждет его дома, то я просто не смогу в него выстрелить. Или потеряю пару драгоценных секунд на обдумывание.

Но самая главная вещь, которой учит этот курс, да и в принципе армия, — это вера в свои собственные силы. Если бы мне до призыва сказали, что я могу пройти за неделю триста-четыреста километров с шестьюдесятью килограммами на плечах практически без сна и еды, то я бы просто рассмеялся в ответ. Если бы меня попросили бегать и выполнять физические упражнения семь-восемь часов подряд без перерыва, то я бы ответил, что не могу. А в армии мне доказали, что я могу и делаю эти и другие, казалось бы, физически невозможные вещи. Все возможно. Сейчас я знаю, что физически способен на все, на что хватит запаса моего организма. А у человеческого организма есть очень большой запас сил. То, что его стопорит, — это мозг. «Не могу», «тяжело», «больно» — это все ерунда, это мозг нам посылает сигналы для того, чтобы защитить тело от перегрузок. А организм может гораздо больше, чем нам кажется. И если будет нужно, то я смогу выполнить любое задание. Просто, если тяжело, нужно сжать зубы и продолжить, и так каждый раз, до тех пор, пока не достигнешь цели. Потому что главное — это не то, насколько ты накачан, сколько у тебя мышц или за сколько ты можешь пробежать дистанцию в два километра. Главная сила — в голове. Ты можешь быть очень здоровым физически, но если ты, несмотря ни на что, не готов выполнить задание до конца, ты сломаешься.

По этому поводу меня всегда восхищал Сашка: он невысокий и очень худой. И когда он выполнял марш-броски, его головы не было видно из-за огромного рюкзака, который он тащил. А он шел и улыбался, хотя ему было очень тяжело. А здоровые парни, в три раза больше него, падали посередине пути и кричали, что больше не могут. Я всегда смотрел на него и говорил себе: «Если он может продолжать, то и я смогу».

Из взвода уходит еще один парень — Эли. Тренировки слишком интенсивны для него, он устал, его достало, и он уходит из взвода в один из пехотных полков, где обучение уже давно закончилось. Теперь он будет заниматься охраной, ходить на дежурства и вести более спокойную жизнь. А мы будем продолжать насиловать себя, чтобы потом выходить на операции.

Кроме усиленной боевой и огневой подготовки очень много времени в нашем подразделении уделяется уменью ориентироваться — ведь в случае войны мы должны вести за собой всю дивизию.

Мы учились находить путь по компасу и карте или без нее, уча маршрут движения на память. Когда есть компас и карта, казалось бы, нет ничего сложного в нахождении пути. Но представьте себе, что вас выбрасывают посреди пустыни, неизвестно, в каком месте, дают компас, карту и воду и говорят: дойди вот до этой точки. Сто процентов вам даю, что без должной подготовки никто не дойдет. И поэтому нас учили, как пользоваться картой, как выбрать оптимальный маршрут, как не заблудиться в незнакомой местности. Но, в принципе, после всех предыдущих мучений для нас это был отдых. Ну и что, что нужно найти длинный путь и пройти его до конца? Ну и пусть сумка и снаряжение тяжелое, а идти нужно быстро. Всем объявляют время конечного прибытия до нужной точки, и если ты не успел, то тебя ждет наказание, обычно в виде дополнительного веса, который нужно нести до следующей точки. Зато ты один, максимум со своим другом из взвода, безо всяких командиров и приказов просто идешь ночью или днем, вдыхаешь свежий горный воздух и радуешься жизни.

Как-то мы с Роненом во время такого учения, после долгого перехода, заплутали и забрели на виноградное поле. Куда идти у нас уже понятия и так не было, так что, увидев перед собой такую изумительную картину, мы устроили себе привал на часок. Лежали, давились виноградом и сожрали его столько, что когда вернулись на базу, то еще часов пять не вылезали из толчка.

В принципе, за время, проведенное в армии, мы прошли всю страну вдоль и поперек.

А по возвращении на базу нас уже ожидает Габи, и мы снова начинаем бегать, стрелять, врываться в дома, учиться драться с оружием и без, и еще многим интересным вещам. Габи о нас никогда не забывает.

Кроме этого, мы проходим курс ориентирования на джипах. Это опять же из-за того, что одна из наших специализаций во время войны — вести за собой нашу пехотную дивизию. Пехота поедет на бронетранспортерах, а мы впереди на «Хаммерах». Мы должны проложить пехоте путь, проверить, что по маршруту нет засад и мин, и довести все две тысячи человек до конечной точки, будь то фронт, вражеский город или возвышенность, которую нужно занять. Для этого мы месяц ездим по пустыне и тренируемся в ориентировании и умении разворачивать наблюдательные пункты. Плюс к этому каждый боец разведки должен уметь наводить на цель боевые вертолеты и артиллерию, чем мы также успешно занимаемся.

Ориентирование на джипах — одно удовольствие. Не нужно идти десятки километров, не нужно нести на себе снаряжение, все лежит в машинах. Днем ездим по пустыне, выполняя тактические задачи, а по вечерам устраиваем костер с гитарой, жарим мясо и проводим полночи в разговорах. Командиры давно уже с нами на «ты» и разрешают нам гораздо больше чем прежде. Ведь и им хочется посидеть у костра и пообщаться по-человечески.

Тренировки в подразделении длятся примерно полгода. За это время тебя стараются превратить в бойца, не знающего страха, не испытывающего голода или усталости, морально и профессионально готового выполнить любую задачу командования. При этом каждому из взвода дают освоить какую-нибудь армейскую специальность.

Примерно в середине этого срока Мояль вызвал к себе на разговор меня и Гениса.

— Как дела, ребята?

— Нормально. Сражаемся потихоньку.

— Как Габи? Не сильно вас достал? — Мояль улыбается от души.

— Ты сам знаешь, что он, пока из тебя все соки не выпустит, не успокоится.

— Да знаю, знаю. В общем, так: собирайте вещи, завтра вы отправляетесь на курсы снайперов. Возражения есть?

— Нет, конечно! Спасибо!

— Давайте, идите. Чтобы до завтра все было готово.

Мы, улыбаясь, бежим собирать наши вещи и снаряжение, необходимое на курсе. Я давно хотел пойти на эти курсы, и Мояль знал это. Идем в оружейную получать снайперские винтовки для курса и утром следующего дня, уже побритые и в парадной форме, едем на тренировочную базу снайперов.

11

— Ваша основная работа — ждать. Вы должны будете ждать часами, ожидая тех заветных трех секунд, когда враг покажется и будет открыт для выстрела. Вам будет жарко, холодно, будет лить дождь, мухи и муравьи будут ползать по вам, но вы должны будете лежать неподвижно, чтобы не спугнуть цель и не выдать свою позицию. Стрелять метко я вас научу. А быть терпеливыми вы должны научиться сами, — так начал свою лекцию старый майор, ответственный за нашу подготовку на снайперском курсе.

Нас десять человек из спецназа и разных пехотных дивизий. Мы здесь уже несколько дней, уже прошли внутреннее устройство винтовки и правила стрельбы. Основное время проводим на стрельбищах, учась стрелять. В неподвижную или движущуюся мишень, в голову или грудь, ночью и днем, все время заряжаем магазины и стреляем, заряжаем и стреляем.

Из снайперской винтовки стрелять не так просто как из обычного оружия, и все из-за баллистики. Пуля, выпущенная из винтовки, не летит по прямой — она летит по дуге. И если на близком расстоянии это почти не мешает, то на длинных дистанциях разница между тем, куда ты целишься и куда попадет пуля, может быть больше метра. Из-за этого нужно делать поправку на расстояние. Например, если винтовка пристреляна на сто метров, то, стреляя на четыреста нужно целиться гораздо выше. Стреляя из обычной винтовки, из М-16 например, надо просто делать поправку на глаз, все равно более чем на триста метров стрелять нет смысла — слишком далеко. А на прицеле снайперской винтовки есть специальное колесико, чтобы вручную выставлять дистанцию. Опять же, если винтовка пристреляна на сто метров, а ты стреляешь на четыреста, то нужно повернуть колесико определенное количество раз. Сколько — зависит от прицела. Все это мы учим на курсе, и под конец все должны помнить наизусть, сколько раз нужно крутить, на какое расстояние и на сколько выше на каждое расстояние нужно стрелять, если делаешь поправку на глаз. Кроме того, есть поправка на ветер, сильный ветер может снести пулю в сторону.

Но это на самом деле самая большая премудрость, а сам курс — одно удовольствие. Никто тебя не гоняет, спишь достаточно времени, большую часть времени просто стреляешь.

Кроме стрельб, есть еще и уроки снайперской тактики. На них наш главный инструктор объясняет нам правила маскировки:

— Ничего блестящего. Блеск виден за километры, и вашу позицию обнаружат. А обнаруженная позиция — это почти наверняка смерть. На прицелы вы должны сшить специальный чехол из маскировочной сетки, потому что ваш телескоп блестит больше всего. То же самое с часами и солдатскими жетонами. Дальше: когда вы надеваете маскхалат, открытыми остаются руки и часть лица. Сейчас я вам покажу, как раскрашивать лицо. Кто доброволец?

Один из ребят выходит, инструктор сажает его на стул посреди комнаты, достает краски для лица и начинает его намазывать.

— Забудьте все, что вы видели в фильмах. Вся их «боевая раскраска» годится только для индейцев. Вы должны намазать все лицо, чтобы кожа не блестела. Кроме этого вы должны «поломать форму» лица, в природе нет ничего симметричного, красьте так, чтобы никто и не подумал, увидев вас с дистанции, что это может быть лицо. Да не забудьте намазать кисти рук и шею, они тоже блестят.

После этого у нас самих был шанс раскрасить себе лица, чем мы и занимались следующие полчаса. А инструктор включил компьютерную «презентацию» и продолжил рассказывать дальше, показывая нам слайд-шоу для более наглядного объяснения:

— Маскировка для поля и для города должна быть разной. Если вы работаете в составе взвода без маскхалата, то для боя на открытой территории вы надеваете на каску специальную ткань (выглядит она как несимметричный мешок), чтобы изменить силуэт головы. Все ее сшили?

— Да еще в «тиронуте»!

— Тогда дальше. Именно голова и плечи выдают человека больше всего. Опять же, когда вы на открытой местности, в вас не должно быть никакой симметрии, повторяю: в природе симметрии нет, она будет выдавать вас. В городе же все наоборот, все должно быть симметрично.

Инструктор продолжал листать слайды, по ходу поясняя их смысл:

— Очень важно подобрать цвета раскраски. В поле это будет коричневый и зеленый, а в городе белый и черный. Если вы надеваете маскхалат, то и на нем цвета должны быть подобраны соответственно. То же относится и к маскировочной сетке…

— Выбор позиции. Никогда не выбирайте места, которые выделяются на местности. Не самый большой дом, не самую высокую гору, не места, которые притягивают взгляд. Там вас будут искать прежде всего. Ваш выбор — это всегда самые неприметные места, вы должны слиться с местностью. Никогда не залегайте на вершине горы, там вы заметны. Только на двух третьих высоты, чтобы гора служила вам фоном. Если вы работаете в городе, не занимайте позицию на крыше домов, всегда только из окна. Не слишком высоко и не слишком низко, чтобы у вас оставался обзор. «Затемните» комнату. Закройте двери, занавесьте окна. Повесьте черную ткань на окно и темное одеяло как фон за собой, так вас не будет видно с улицы.

Так и продолжался наш курс: стрельбы чередовались с теоретическими занятиями. Вскоре к ним добавились еще и учебные операции. Нас вывозили в разные места: в поле, в лес или в город, давали цель и время на подготовку, а потом мы в маскхалатах, в полной экипировке и со снайперской винтовкой должны были доползти до точки, выбрать позицию для стрельбы, залечь и ждать развития событий. По рации нам передавали сообщения о ходе событий, а потом наши инструкторы устраивали нам настоящий спектакль. Они ходили в арабских платках, стреляли в воздух, изображали буйную деятельность арабской деревни. Потом ставили нам мишени, и мы должны были поразить их. В принципе, было довольно весело.

Кроме этого, нас учили действовать в паре или в четверке снайперов. Один стреляет, а второй его корректирует. При этом мы с Генисом классно сработались вместе. Несколько раз нам устраивали учения в городской местности. Однажды вывезли весь курс вечером в одну из школ и дали задание устроить огневые точки. Я и Генис замаскировались в кустах так, что люди, проходившие в двух метрах от позиции, нас не замечали.

В конце третьей недели нам устроили соревнование. Все ребята на курсе были из четырех разных подразделений. Каждое подразделение должно было выбрать одного представителя. От моего пошел я.

Смысл соревнования был вот в чем: мы должны были сбить воздушные шарики, которые инструкторы заранее развесили на разных дистанциях. Сложность состояла в том, что из-за того, что дистанции разные, целиться нужно в разные места: ближе — ниже, дальше — выше. При стрельбе в самый дальний шарик, нужно взять так высоко, что уже не видишь цель.

Мы вчетвером легли с винтовками на позиции, у каждого полный заряженный магазин.

— Три, два, один, начали! — командует инструктор, и я ловлю в прицел первый шарик и стреляю.

— Попал!

Целюсь во второй на расстоянии триста метров и стреляю снова.

— Попал!

Третий. Не знаю, как идут дела у моих соперников, нет времени смотреть на их мишени. Стреляю.

— Попал в третий!

Навожу прицел дальше, ища цель. Беру около метра выше него и стреляю.

— Попал!

Последний шарик далеко, навожу так высоко, что даже не вижу его. Стреляю.

— Промазал! Твою ма-а-ать! Проиграю! Как же его сбить? — мысли проносятся в голове мгновенно, не успевая оформиться во что-то конкретное. Замечаю, куда попала предыдущая пуля, мгновенно делаю расчет с поправкой, навожу еще чуть выше, чем в первый раз и стреляю.

— Попал! Есть!

Шарик взрывается, и я слышу восторженные крики наших болельщиков.

Отвожу глаз от прицела и отодвигаю винтовку. Генис хлопает меня по плечу:

— Молодец! Ты выиграл!

Я?! Выиграл?! Да, действительно, мои соперники только сейчас сбивают свой последний шарик. Выиграл! Я выиграл!

После этого я с дурацкой улыбкой слушал поздравления нашего инструктора, и эта улыбка не сходит с моего лица весь вечер. Перед сном, когда мы сидели перед палаткой и курили, обсуждая сегодняшний день, Генис подошел и сказал мне:

— Алон, ты стрелял тогда прямо как машина, ни лишнего движения, ни лишней эмоции. Молодец!

— Да ладно, ты бы смог точно так же…

Да, значит, мои тренировки не прошли даром. Если нужно, то я могу превратиться в машину. В боевую машину.

Закончился еще один спецкурс в подготовке меня как бойца. И мы снова возвращаемся на нашу родную базу в свое подразделение. Снова бесконечные тренировки, подъемы по тревоге, учения и уроки «террора». Сколько еще курсов впереди и сколько еще новых вещей предстоит выучить. Но до конца армии снайперская винтовка останется моим любимым оружием.

Спецназовцы не умирают. Они просто отходят для перегруппировки. Весь процесс подготовки разведчика занимает год и четыре месяца. Это «тиронут», «продвинутые тренировки» и «тренировки в подразделении». Специализированные курсы проходишь в процессе тренировок. У нас в отряде есть много специальностей: медики, водители, снайперы, навигаторы. Плюс к этому есть еще и специализация в оружии: гранатометчик, стрелок, пулеметчик, радист. Нас немного, поэтому у каждого бойца в отряде обычно есть несколько специальностей и ответственность за какой-либо вид снаряжения. Но при этом все делается по принципу всеобщей заменяемости. Если в бою ранен навигатор — я смогу повести отряд дальше вместо него. Для этого маршрут к цели учит не только он один, а еще сержант и командиры звеньев. Может, я где-то и собьюсь с пути, но смогу довести всех до конца. Если убит пулеметчик, то любой из нас подхватит пулемет и продолжит стрелять вместо него, все проходили тренировки с пулеметом и умеют им пользоваться. Хуже чем тот, кто специализируется в этом, но стрелять умеют все. Если кто-то ранен, а рядом нет медика, то каждый сможет перебинтовать руку друга. Может, криво-косо, но кровь остановит. Поэтому хотя в отряде ты прежде всего боец, но должен знать все специальности и уметь владеть всем оружием и снаряжением, которое есть в подразделении.

Последний окончательный этап наших тренировок это «завершающие проверки». Все вместе пять недель. Из них три недели — это то же ориентирование, но в гораздо более тяжелых условиях.

Кроме обычного снаряжения и оружия, ты несешь с собой сумку весом около шестидесяти килограммов. Там вода, еда и снаряжение. Или тебе просто дают нести противотанковую мину. Так, для веса. Весь отряд разделяется на пары, каждой паре дают маршрут на неделю, список «боевых» заданий, которые мы должны выполнить по дороге. Затем нас выкидывают в определенной точке, и мы отправляемся в путь. За неделю (с воскресенья до четверга) ты в общей сложности проходишь около двухсот-трехсот километров, спишь часов пятнадцать, съедаешь банок пять консервов и выпиваешь около тридцати литров воды. Естественно, никакого душа или смены одежды, спишь на земле в вырытых ямах и ешь исключительно руками. Курить нельзя, но поскольку никто за этим проследить не может, то я каждый раз беру с собой пару пачек сигарет и наслаждаюсь хотя бы этим. Главное — хорошо прятаться. Наш командир все время ездит на джипе по нашему примерному маршруту и если он кого-то замечает, то добавляет ему дополнительный вес. Так что передвигаться надо скрытно.

Задания по дороге: заминировать мост, устроить засаду, незаметно пробраться к вражескому наблюдательному пункту. Иногда весь взвод собирается вместе в определенной точке и выполняет совместное задание — имитация боя, захват высотки и так далее. После снова расходимся.

Ощущение, когда очередная неделя заканчивается и нас привозят обратно на базу, просто непередаваемое. Еще одна неделя завершающих проверок позади. Можно принять душ, нормально поесть, по-человечески выспаться. Или просто лежать на кровати и ничего не делать! Как же все-таки мало нужно солдату для счастья.

Из взвода отчисляют еще одного парня — Эльдада. Он слишком плохо проявлял себя на тренировках, сачковал, прятался за спины других, поэтому после совещания командиры принимают решение об его уходе. А ведь до конца обучения осталось совсем немного.

Четвертая неделя — это экзамен по «террору». Всю неделю Габи радовал нас своими новыми выдумками. В эту неделю ты должен показать все, что выучил за год. Он дрючил нас целыми днями стрельбами и рукопашным боем, а потом устраивал учебные тревоги, поднимая нас посреди ночи и устраивая ночные тренировки. Много стреляешь, много бегаешь, мало спишь. Все как обычно. Неделя заканчивается трехчасовым боем. Все выстраиваются по кругу, образуя ринг, и двое по очереди входят в него и дерутся. Через полчаса ты уже настолько устаешь, что сила удара у тебя меньше, чем у трехлетнего ребенка. Три часа поединков. Но после этого — все. Мы закончили «антитеррор». Устраиваем костер во дворе и ритуально сжигаем наши тренировочные майки с именами. Нет больше тяжелейших тренировок, нет больше мучений.

Габи подходит к нам, улыбается в первый раз за все это время и говорит:

— Ну, че, ребята, понравилось работать со мной? Пойдем отмечать в выходные?

Габи может улыбаться? Мы настолько удивлены переменой, произошедшей с ним, что в первый момент даже не находим слов.

Но остается еще одна неделя. Полная имитация действий отряда во время войны. Весь наш отряд идет вместе. Мы несем все снаряжение, которое используем во время войны, и ориентированием занимается кто-то один. «Боевых задач» на этой неделе довольно много, и маршрут тоже тяжелый, но нам это уже все равно, потому что все знают, что эта неделя последняя. Как бы тяжело ни было, через пять дней все закончится. И это настолько придает нам сил, что в последний день мы почти бежим, а не идем, хотя наши сумки не стали легче ни на грамм.

Мы заканчиваем на горе Канаим. Она на юге, недалеко от Мертвого моря. Весь маршрут построен с таким расчетом, чтобы мы прибыли туда к рассвету. Гору видно издалека, и когда мы приближаемся туда, то видим, что все подразделение пришло встречать нас и поздравить с окончанием тренировок. Они стоят на вершине, и когда мы подходим ближе, они начинают взрывать дымовые гранаты разного цвета, запускать сигнальные ракеты и кричать, подбадривая нас:

— Вперед, «Совы»! Поднимайтесь!

Подъем на гору почти отвесный, метров сто вверх, но мы карабкаемся почти бегом, даже непонятно, куда делась усталость прошедшей недели. Последние десять метров те, кто наверху, выстраиваются в ряд и помогают нам взбираться. Наконец весь наш взвод наверху. Нас хлопают по плечам, забирают наши сумки и поздравляют с окончанием этапа тренировок.

После мы выстраиваемся, и Гольдфус, командир подразделения, поздравляет нас и произносит пару слов. Гольдфус — высокий, бритый наголо и очень здоровый. Выглядит как настоящий убийца. Да он и есть убийца. За время, проведенное им в армии, он убил примерно человек пятьдесят. Полный психопат, когда дело доходит до боя. Зато всегда знаешь: что бы ни случилось, он всегда пойдет первым и всегда тебя прикроет. И на операциях с его участием можно чувствовать себя немного спокойнее. Итак, теперь он наш новый командир подразделения и мы будем воевать под его началом.

Наш командир и сержант проходят по кругу и вешают нам на грудь значки подразделения. Мояль подходит ко мне, протыкает значком мою рубашку и ударяет по нему кулаком. Острие впивается мне в грудь. Больно, но я терплю, сейчас эта боль для меня слаще, чем ласки любимой девушки.

— Ну что, Алон, рад? Поздравляю! — Мояль обнимает меня и хлопает по плечу. Только когда он отходит, я осторожно достаю иглы значка из груди, и рубашкой стираю с нее кровь.

А нам уже открыли шампанское, и наш сержант разливает его по стаканам. Все грязные, с боевой раскраской на лицах, мы чокаемся, пьем, нас снова поздравляют, и Саги достает из сумки пачку сигар. Я не люблю сигары и вместо нее достаю сигарету. Мы курим, наблюдая, как встает солнце над Мертвым морем.

Сегодня тринадцать человек закончили обучение и влились в подразделение. Так приятно и так неожиданно чувствовать себя в команде, а не молодым вечнозеленым курсантом. Мы больше не учебный взвод, который изводят вечными тренировками и который могут послать на задание только в случае крайней необходимости, мы теперь полноправные члены подразделения. Больше не будет изнуряющих тренировок и тяжелых учений. Больше никакой рутины, никаких дежурств по кухне, дозоров или охраны базы. Пусть этим занимаются пехотные полки. А нас впереди ждут боевые операции и настоящая война.

Спускаемся со всеми вниз, там для нас уже приготовлены столы с едой. Давимся пирожными, которые разложили наши девчонки, запиваем колой, хватаем еду руками. Вскоре набиваю пузо так, что уже не могу двигаться. Хочется завалиться спать прямо здесь, на земле.

Но нас уже ждут два автобуса. Один — для нашего взвода, другой — для всех остальных. Заходим туда, и Мояль кричит:

— Ботинки не снимать! Мне тоже с вами ехать! «Ага, непременно», — думаю я про себя и, усевшись, первым делом стаскиваю задубевшие ботинки. Носки от пота прилипли к ногам, и я с треском отдираю их. Приедем на базу — выкину их, да и ботинки уже пора менять. Вонь в автобусе стоит ужасающая, но мы настолько к ней привыкли, что уже не обращаем внимания. Вся усталость, накопившаяся за неделю, вдруг возвращается, и мы засыпаем уже метров через сто после того, как автобус трогается. Посреди дороги вдруг просыпаюсь, распахиваю рубашку и, увидев на груди два пятнышка засохшей крови, удовлетворенно засыпаю снова. Закончили. Долгие полтора года мы ждали этого дня.

Когда мы возвращаемся на базу, Мояль дает нам время привести себя в порядок, раздает пропуска, и нас выпускают в увольнение на целую неделю. Я надеваю выходную форму и прикрепляю к ней новый значок — теперь я настоящий боец.

12

Я стоял на улице Кинг Джордж в Иерусалиме возле кофейни «Арома», и, как и все, кто кого-то ждет и у кого еще есть время, курил. Было жарко, впрочем, в это время года в Израиле всегда так. Опять же, армейская парадная форма делается из стопроцентной синтетики и абсолютно не добавляет прохлады.

Улица, на которой я стоял, была оживленной, машины ехали сплошным потоком, что тоже обычно для «святого города»; дороги здесь довольно узкие, вечный трафик. Я докурил, посмотрел на часы — пора бы ей уже быть.

Машина отделилась от сплошного потока и затормозила возле тротуара. Вот и она. Я открыл дверь:

— Привет, Орианна!

— Привет! Как дела?

Моя старая армейская знакомая в гражданских шмотках выглядела гораздо лучше, чем в форме. Но это, по-моему, характерно для каждой девчонки. Наша армейская форма просто отвратительно портит женскую фигуру. Мне кажется, что это сделали специально, чтобы у солдат не было лишних мыслей во время службы. Но, если честно, в армии о девчонках думаешь всегда.

— Ну, сколько я тебя не видела! Рассказывай, что нового!

— Да что нового? Армия, трахают понемногу, операция за операцией, тренировки и учения, ничего особо не меняется. Что у тебя?

— Нормально, получила сержанта, теперь ответственная за составление учебных программ для таких, как ты.

— Прикольно. Куда идем?

— Я знаю тут одно место, сейчас приедем.

Еще пару минут петляем по улицам белокаменного города. Старые дома, узкие улицы. У этого города очень большая история. Он помнит царя Давида, помнит римлян, помнит, как распяли Христа, помнит крестовые походы, власть Османской империи, и совсем недавно по меркам истории ушли отсюда британцы. Каждая культура насаждала свою архитектуру, свой стиль жизни. Все это оставило неизгладимый отпечаток на Иерусалиме.

Еще две минуты езды — и мы на месте. Через пятнадцать минут находим парковку и заходим в кафе «Тмоль Шилшом». Место действительно классное. Кафе и книжный магазин одновременно. Все стены заставлены стеллажами с книгами, а посередине стоят столики. Можно взять любую книжку и прямо тут почитать, а если понравится, то и купить. А официанты всегда принесут тебе что-нибудь выпить. В таком месте приятно сидеть, попивая чаек на травах или коктейль, почитывая книгу на каком-нибудь доступном тебе языке, и задумчиво курить. Или встречаться со старыми друзьями, как Орианна и я. Я взял капучино, она чай с мятой. Мы сидели и общались, что у кого, о старых знакомых, о загранице, и, конечно же, об армии. Только в Израиле парень с девушкой на свидании могут говорить об армии — причем часами.

Орианна не была красавицей, и она об этом знала. Но она была милой и обладала исключительным обаянием. Тем особым обаянием, которое заставляет мужчину забыть обо всех недостатках лица и тела и учащает биение нашего сердца. И об этом она тоже прекрасно знала.

— Алони, какие у тебя планы на вечер? Не хочу возвращаться домой, поехали куда-нибудь? — и она улыбнулась своей очаровательной улыбкой.

Ну и какие уже тут у меня могут быть планы?

— О'кей, поехали, только остановимся у киоска.

— Можно счет? — это проходящей мимо официантке. — Ты была в старом Яффо? — это уже Орианне.

О старый Яффо! Древний район Тель-Авива, известный как порт еще три тысячи лет назад.

Сколько раз я бывал на твоих улицах, каждый раз не переставая удивляться твоей красоте и этой волшебной обстановке. Сколько девушек приводил я на твои узкие улицы и скольким я рассказывал твою историю, наполовину правду, наполовину мой вымысел. Спасибо тебе, после романтики твоих домов, улиц, мастерских художников и скульпторов я никогда не получал отказов.

Но пока мы ехали по первой автомагистрали Иерусалим — Тель-Авив, потягивая «Айриш крим» бельгийского разлива, который я предусмотрительно купил по дороге. Мы шли за сотню, благо дорога была свободной, Орианна вела машину довольно уверенно, хотя я и не очень доверяю водителям-девушкам, и очень веселилась тому, что можно пить за рулем. Вечер, дорога, приятная беседа, милая девочка… Что еще можно желать солдату, истосковавшемуся по общению?

Яффо, этот чудный портовый городок, в эту ночь был как всегда великолепен. Мы бродили по извилистым узким улицам, смотрели на развалины с летучими мышами, прогулялись по парку, прошли по площади, где, по легенде, Наполеон сжег трупы своих солдат, умерших от чумы, чтобы зараза не распространилась дальше. Мы прошлись по улицам знаков Зодиака, и каждый нашел свою улицу и, прикоснувшись к табличке, загадал желание. Я каждый раз забываю старое желание, которое загадал в прошлый раз, и поэтому проверить, сбываются они или нет, нет никакой возможности.

Мы прошли по улицам с мастерскими художников, постояли у маленьких витрин с выставленными работами, и наконец спустились в порт. Там мы долго сидели, смотрели на море и слушали вечную музыку волн.

Так мы сидели на камнях в порту, допивали «Айриш крим» прямо из горлышка и вспоминали сказку о русалочке, которая могла бы жить, но из-за своей любви предпочла броситься на скалы. Я уверен, что она сделала это в каком-нибудь романтическом месте вроде этого.

Дорога домой была быстрой, ночью нет пробок, да и мой дом не так уж и далеко от Тель-Авива. Когда мы подъехали к нему, я предложил сакраментальное:

— Поднимешься ко мне выпить кофе? Ехать далеко, а ты уже засыпаешь.

— Ладно, пойдем, — Орианна улыбнулась и припарковала машину.

Я сварил кофе, и мы пили его, сидя на моем диване.

— У меня был сегодня замечательный день, просто супер, — она улыбнулась, положа руку мне на колено.

— Да, в Яффо действительно хорошо, — я встал, чтобы включить музыку, а когда обернулся, она стремительно обняла меня, прижалась к моему телу и прошептала:

— Ну, иди же ко мне!

Я обнял ее в ответ и поцеловал. Хорошее продолжение хорошего дня. Спасибо, старый Яффо.

13

Закончился короткий недельный отпуск, и по возвращении из увольнения нас ожидают новости и перемены в жизни. Первое — это то, что мы присоединяемся к Первому взводу. Мы больше не тренировочный взвод, теперь мы вместе со старослужащим набором составляем одну боевую единицу. Всего в нашем подразделении два боевых взвода, каждый из которых составляется из двух призывов. Конечно же, в этом есть свои минусы, так как лучшие должности, оружие и комнаты у старослужащих по праву старшинства, но при этом они всегда могут дать совет и подсказать, что и как делать на операциях, помочь и словом, и делом. Ведь с официальным завершением обучения твои знания отнюдь не полные. Одно дело — тренировки, и совсем другое — настоящая операция.

Грустная новость — это то, что Мояль уже не будет нашим командиром. С изменением нашего статуса у нас меняется и командир. Мояль, конечно же, никуда не уходит, он остается в подразделении и получает новый взвод, но это совсем не то же самое. Конечно же, отношения с ним остаются самыми лучшими, но одно дело, когда он все время находится вместе со взводом, и совсем другое, когда видишь его только во время отдыха.

Нашего нового командира зовут Шимри. Он собирает нас в клубе, знакомится со всеми и распределяет: кто будет в каком звене, какое у кого будет оружие, должность, ответственность и так далее. Так что неделю мы проводим в изучении и подгонке нового снаряжения и учимся работать в составе нового взвода. В каждом новом звене командир звена — старослужащий, он и «курирует» нас. Так легче проследить за тем, чтобы у всех все было, и так гораздо легче командиру — его не достают целый день вопросами еще тринадцать человек.

С завершением тренировок улетучиваются последние остатки субординации. Когда ты находишься на базе, необязательно носить форму, достаточно облачиться в шорты и майку, нет званий, не нужно спрашивать разрешения для того, чтобы что-то сделать. Сколько раз я впоследствии дрался с Шимри (конечно, в шутку, а не всерьез), материл его (опять же, не выходя за рамки). Сколько раз мы ходили с ним вместе в бар в выходные. А однажды даже… Но об этом потом.

При всем этом нет проблем, и не возникает беспорядка. Никто не делает то, что ему вздумается. Просто приходит понимание и уважение к командиру как к человеку. Ты выполняешь приказ, который звучит как просьба, даже если он тебе не нравится, и тебе ужасно не хочется его выполнять. Ты просто понимаешь, что это нужно и что просто так командир не будет тебя просить.

Но, кроме этого, есть четкое разделение между боевой и мирной обстановкой. Когда мы на базе, то можно спорить с командиром до потери голоса, обсуждая будущую операцию, или о любых других вещах. И он всегда выслушает тебя и твое мнение. Не раз были моменты, когда, сидя за картой, мы спорили, обсуждая ход предстоящей операции, и, если кто-то давал стоящую идею, — этот ход менялся. Но когда мы внутри территорий, каждое слово командира становится законом. Ни у кого не возникает и малейшей мысли чего-то не сделать или сделать не так. Потому что от этого зависят жизни людей. Наши жизни.

Так что, может быть, наша армия не блещет дисциплиной в обыденной жизни. Никто не отдает честь офицерам и не вытягивается перед ними по стойке «смирно», но отношения с командиром, как с другом, дают тебе ощущение сплоченности и того, что твой командир пойдет за тебя до конца — как в бою, так и против всех генералов этой армии, если понадобится.

Через неделю после возвращения Шимри выдал нам приказ собираться. Нас передислоцируют на базу возле Шхема на неопределенный срок — от месяца до трех. Командование округом решило направить нас туда для проведения операций и несения боевого дежурства. Отдых закончился. Мы собрали оружие и снаряжение, загрузили грузовики и отправились на указанную базу.

14

Послеобеденный зной. Солнце стоит высоко и нещадно палит, а мы прячемся от него в тени навеса. Пьем кофе и курим, вспоминая ночную операцию. Ребята просыпаются и, не спеша, подтягиваются к нам. Не то что у нас в армии спят целый день, просто мы вернулись в пять утра. Я примерно год так жил — ночью операции, а днем отсыпался. Отсюда и кличка нашего подразделения — «Совы».

— Алон, а ты вчера после того, как мы на мину наехали, по-русски матерился! — Тофах подкалывает меня, заваривая очередную порцию кофе.

— Да не гони ты, Тофах, ничего я не матерился, ты вообще ничего не помнишь, сидел в шоке, глаза выпучив, — отвечаю ему, затягиваясь сигаретой и прекрасно помня, что матерился.

— Ну ладно, круче всех Ронен, как обычно, расстрелял два магазина по «темному подозрительному пятну». Это был мусорный ящик, Ронен!

— Придурок ты, Тофах! А вдруг за ним террорист сидел?

Ронен никогда не сдается в спорах, хоть, может быть, и не всегда прав.

— Твоя мама там сидела!

— Иди ты в жопу, придурок!

Так за этой поучительной и содержательной беседой Тофах доварил кофе, разлил его по стаканам, и мы продолжали разговор, делая маленькие глотки. К нам подошел Саги и тоже взял стакан. Было жарко, но навес давал стабильную тень, по радио играла музыка, и вообще было хорошо.

А вчера действительно было тяжело. Когда мы въезжали на территории, под нами взорвалась самодельная мина, и от неожиданности и от напряжения наш парамедик впал в «боевой шок». Мозги у него отказали, и он, открыв верхний люк бронемашины, встал во весь рост и начал стрелять из автомата во все стороны, громко вопя при этом. Мы втянули его внутрь, а у него глаза навыкате, абсолютно ничего не соображает. Нервы сдали. Если бы арабуши сделали толковую засаду, то точно бы его положили. А так мы у него оружие отобрали, дали по роже, чтобы успокоился, — и все. Он, конечно, парамедик, а не боец, но такой фигни от него никто не ожидал.

— Да, день начинается только после чашки хорошего кофе с сигаретой, — сказал я, ни к кому, собственно, не обращаясь.

Но хорошие моменты длятся у нас очень недолго. Шимри выскочил из своей комнаты и закричал:

— Ребята, тревога! Быстрее взять снаряжение и по машинам!

Таким не шутят. Мы вскочили, оставив стаканы на столе. Чтобы выехать по тревоге, нам не нужно много времени. Каждый знает, что делать и что брать, взвод давным-давно сработался.

Я схватил свой броник с полки, надел, затянул ремни. Все, что нужно, уже в нем, в специальных кармашках. Пока мы на дежурстве, снаряжение и патроны из него не достаем. Надел каску. Черт, опять забыл заклеить застежку как надо. Вставляю магазин в винтовку, передергиваю затвор. Немного оттягиваю, проверяя, что патрон зашел в ствол как надо, и бегу к машинам. Туби уже открыл ящик с гранатами, беру две, рассовываю их в кармашки на бронике и лезу в машину.

Через полминуты все уже сидят на своих местах, и мы трогаемся. Только на столе остались дымящиеся в пепельнице сигареты и недопитый кофе.

По дороге Шимри обрисовывает нам обстановку:

— Наш второй взвод попал в засаду под перекрестный огонь, они в центре Шхема, берут террориста, местного главаря ХАМАСа. Им срочно нужно прикрытие. Стрелки засядут в высотном доме и будут прикрывать сверху. Это Цнон, Генис, Альмог и Алон. Я иду с ними. Остальные прикрывают нас снизу из машин. Вот, возьмите снимки территории. Запоминайте, пока есть время. Да, как обычно, во всех вооруженных можно стрелять свободно.

Инструктаж Шимри предельно короткий, времени нет, и мы стараемся изучить и запомнить территорию по снимкам, которые он нам дал.

Саги жмет на газ, и уже через десять минут мы въезжаем в Шхем. Прямо на въезде начинаем получать камни. С десяток малолеток, от шести до двенадцати лет, стоят на крыше и швыряют в нас камни. Пока мы в машине, все ничего, но вот когда мы выйдем наружу, это может стать проблемой. Камень может легко разбить тебе голову, а стрелять в них нельзя.

Навстречу нам проносится армейский джип с горящей крышей. Схавал «коктейль Молотова». Это наш полковник. Да, вечером он явно будет злой, к штабу лучше лишний раз не подходить.

— Братва, подъезжаем! — мы приоткрываем дверь, и машина останавливается.

Каменный дождь тут же обрушивается на нее. Толпа кидающих камни малолеток метрах в пятидесяти от нас старается изо всех сил: камни падают так часто, что выйти просто невозможно. Осторожно приоткрываем дверь и кидаем сначала «шоковую» гранату, а следом дымовую. Два взрыва, почти одновременно, дымовуха вертится, пуская струю черного дыма и маскируя нас. Толпа разбегается, и мы выпрыгиваем.

Шимри ведет нас в выбранный дом, он первым бежит по лестнице, и, останавливаясь перед нужной дверью, начинает стучать:

— Армия! Открывайте дверь!

Дверь открывается, за ней арабка в платке, испуганно жмущаяся к косяку. Мы врываемся внутрь, быстро осматривая квартиру. Шимер отдает приказы:

— Цнон, Генис — в комнату налево, занять позицию у окна!

— Алон, Альмог — то же самое в центральной комнате!

— Туби! Собери всех, кто тут живет, в дальнюю комнату и сторожи!

Мы подбегаем к окну, стараясь держаться у стены и не быть заметными снаружи. Альмог прикрывает окно, а я достаю оконную раму. Задергиваем занавески, высовываем винтовки наружу и начинаем просматривать территорию. У нас обоих «Триджикон» — оптический прицел, приближающий в четыре раза. Не снайперская оптика, но сейчас — то, что надо. На расстоянии до трехсот метров лучше него ничего нет.

Видим наш второй взвод, они держатся за бетонной стеной. Несколько человек засели в доме. Я показываю их Альмогу, и мы продолжаем поиски вооруженных людей. Вдруг гремят выстрелы с нескольких сторон. Мы инстинктивно прижимаемся к стене.

— Видел, откуда? — Альмог кричит, продолжая смотреть в прицел.

— Нет, не видел! Шимер, откуда бьют? Наведи нас!

— Не знаю, ищите! — звучит голос нашего командира из другой комнаты.

Еще очереди, кто-то из второго взвода открывает ответный огонь.

— Откуда стреляют? Кто-нибудь видел?

— Ребята, внизу сад, там много деревьев, бьют оттуда! — кричит Цнон, и мы даем туда пару очередей.

Я не вижу человека, вижу только пламя выстрелов из сада и бью туда. Секунд десять — и все затихает. Второй взвод осторожно продвигается к цели, стараясь не высовываться лишний раз.

Внезапно снова следует череда выстрелов. Мне кажется, что небо свалилось на землю, ощущение, будто бьют со всех сторон и исключительно по нашему дому. Пули свистят и впиваются в стену возле нас, влетают в окно, рикошетом отлетая от внутренней стены, взметая фонтанчики штукатурки и бетона. Я вжимаюсь в стену и пытаюсь в этом аду разглядеть источник огня. Замечаю вспышки в одном из окон дома напротив и бью туда. Через пару секунд все снова затихает.

Так продолжается примерно час. Второй взвод, отстреливаясь, продвигается к нужному дому, мы их прикрываем и оттягиваем огонь на себя. У арабов есть подготовленные огневые позиции внутри домов, хорошо укрепленные и замаскированные. Поэтому, когда они стреляют, очень трудно определить источник огня. Кроме того, они согласовывают огневые удары по рации и мобильникам. Хорошо подготовленная партизанская война.

Наша работа осложняется еще и тем, что на улицах полно народу, сидящих во дворах домов, стоящих на крышах, выглядывающих из окон. Они корректируют боевиков, показывая наши позиции. А стрелять нам можно только по вооруженным людям. И куча детей на улицах. Я не могу понять этих отцов и матерей, которые спокойно выпускают своих детей на улицу в то время, когда там идет стрельба. Ведь, не дай Бог, у кого-то дрогнет рука или пуля пойдет рикошетом…

Однажды меня поразил такой случай. Мы были остановлены огнем на одной из улиц Шхема и укрывались за стеной дома, ожидая подхода танка. Во дворе дома сидела семья: мать и четверо детей от пяти до десяти лет. По нам вели огонь, мы тоже отстреливались. Мы сказали семье по-арабски, что опасно быть на улице и чтобы они укрылись в доме. Женщина вошла в дом одна, оставив детей на улице, абсолютно не заботясь о них. На все воля Аллаха, скажет она. Но какое отношение имеют ее дети к джихаду?

Наконец второй взвод добрался до нужного дома. Захват террориста был быстрый: все и так взвинчены, он тоже понимал, что ему тут ничего не светит — или плен, или пуля в лоб. Слышим долгожданное сообщение по рации:

— Ребята, «джонни» у нас, работа сделана, отходим к машинам!

Прижимаясь к стенам, мы выходим из комнаты и спускаемся по лестнице во двор дома, прикрывая друг друга. Саги уже подогнал машину задней дверью к выходу, и мы по очереди запрыгиваем внутрь. Я занимаю позицию у бронированного окна с прорезью для стрельбы. Машина уже разворачивается, когда я замечаю подозрительную фигуру за углом дома.

— Стой Саги! Я что-то вижу! — кричу водителю, пытаясь на ходу словить человека в прицел.

Машина останавливается, я пытаюсь разглядеть, есть у него оружие или нет, и в этот момент — БУМ! Пуля впивается в стекло сантиметрах в десяти от моей головы, как раз между мной и Тофахом. Я стреляю в ответ, и в этот момент машина трогается. Не успеваю разглядеть, попал или нет. С побелевшим лицом Тофах, сидящий возле меня, оборачивается и спрашивает:

— Попал?

— Не знаю… Ты нормально?

— Да. Еще бы немного — и все.

Бронированные машины выезжают из города и набирают скорость, двигаясь в сторону базы. Внутри четырнадцать бойцов разведки. Все целы. Работа сделана. Сегодня, слава Богу, все обошлось.

15

Солнце ярко освещает комнату, наполняя все ее уголки светом. Я лежу в кровати и рассматриваю обстановку квартиры. При дневном свете все выглядит иначе, чем вчера вечером. Съемная квартира в центре Тель-Авива. Хм, красиво. Неплохо она живет. Тихонько поворачиваюсь, голова немного побаливает, значит, вчера действительно погуляли. Вчера меня отпустили на сутки в увольнение, и я решил не тратить времени даром.

Рядом шевельнулась подруга, еще не проснувшись, но уже почувствовав мое пробуждение. Поворачиваюсь под одеялом, обнимаю ее и целую в щеку. Она потягивается, но глаз не открывает. Самые лучшие моменты в отношениях с девушкой — это именно просыпаться утром вместе. Протягиваю руку в другую сторону, беру часы и смотрю, который час. Да, как ни жаль, но уже поздно, пора вставать. Через два часа мне надо быть на базе.

Аккуратно, чтобы не разбудить ее, встаю и иду чистить зубы. После возвращаюсь, нахожу брошенную вчера форму и начинаю одеваться. «Косичка» на ботинках, значки на гимнастерке, берет аккуратно сложен и лежит на плече. Одергиваю рубашку, чтобы пуговицы были в одну линию с пуговицами на штанах, затем смотрюсь в зеркало на стене. Отлично. И военная полиция не придерется, и на улице никто не подумает, что в армии служат разгильдяи. У меня правило: дома будь как хочешь, но когда ты в форме, то представляешь армию, так что выглядеть нужно соответственно.

Оборачиваюсь. Девчонка проснулась и, чуть приподнявшись в кровати, смотрит на меня:

— Может, не пойдешь сегодня?

Ох уж этот вечный утренний вопрос. Улыбаюсь ей виноватой улыбкой:

— Солнышко, ты же знаешь, если бы это зависело от меня, то я бы остался, — такой же вечный ответ.

Иду на кухню, ставлю чайник, насыпаю кофе и сахар в чашки. Она приходит через пять минут, завернутая в одеяло.

— Хочешь есть?

— Нет, спасибо, — я не люблю есть с утра. Кофе с сигаретой — солдатский завтрак, для меня вполне достаточно.

Пьем кофе и курим в тишине. О чем говорить? Я ухожу, она остается. Все слова были сказаны вчера. Смотрю на ее еще заспанное лицо, пытаясь запомнить каждую черточку. И улыбаюсь. Еще как минимум две недели мы не увидимся. А может быть, и больше.

Наконец кофе выпит, сигареты докурены. Я беру винтовку, надеваю на плечо. На другое плечо сумка. Открываю входную дверь:

— До свиданья, малыш!

Она подходит, обнимает меня, целует, вставая на цыпочки, и тихо шепчет:

— Береги себя.

Обнимаю ее в последний раз, улыбаюсь, подмигиваю и быстро сбегаю вниз по лестнице. Мой автобус до базы отходит через десять минут.

16

Мы засели в высотном доме в старом районе Шхема. Зашли ночью скрытно, тихо вскрыли замок и заняли дом. Никто нас не видел, и никто не знает, что мы здесь. Арабская семья собрана в одной из комнат, и Туби сторожит ее. Их не связали, но они знают, что шуметь не стоит: если надо, мы их быстро успокоим. Окна в доме затемнены, так что снаружи нас тоже не видно.

Я стою у окна, снайперская винтовка на треноге передо мной, и я непрерывно наблюдаю за улицей. Генис делает то же самое из окна в соседней комнате. Из моего окна видна площадь и начало двух улиц метров на двести пятьдесят каждую, дистанция в самый раз.

Засада в арабском доме на армейском сленге называется «соломенная вдова». Главное сейчас — не шуметь и не светиться, а дождаться момента, когда боевики выйдут наружу.

Со стороны может показаться, что я просто стою, но моя работа непрерывна. Я держу винтовку левой рукой, а правой плавно двигаю ее так, чтобы планомерно проверять всю территорию, какую могу увидеть. Особое внимание уделяется окнам, крышам домов и мужчинам в возрасте от шестнадцати до сорока пяти лет. Народу на площади немало: женщины, которые ходят по своим делам, мужчины, которые стоят и сидят на скамейках и непрерывно курят, дети, которые бегают и бросают камни в стоящий неподалеку армейский джип. Там сидят наши ребята — это приманка. Когда боевики придут и начнут стрелять по машине, мы откроем огонь.

Я ищу оружие. В вооруженного человека я могу открыть огонь на поражение даже без специального разрешения офицера. С виду я расслаблен, но не нужно заблуждаться, выстрел займет меньше секунды.

Пробежал подросток. Напряжение. Пытаюсь разглядеть, что у него в руках. Чист. Расслабление. Две женщины переходят улицу. Мужчина выглядывает из окна. Напряжение. Вглядываюсь в оптику, но у него ничего нет. Расслабление. С другой стороны площади идет мужчина и держит что-то в руках. Напряжение. Есть! Кто-то целится, стоя на краю площади. Перекрестье прицела на его груди, палец скользит по ложу винтовки и мягко ложится на курок. Полмиллиметра до выстрела. Стоп! Это журналист стоит с наплечной камерой и снимает. Палец вновь ложится вдоль цевья. Расслабление. Я продолжаю смотреть на журналиста. Он снимает камеру с плеча и что-то говорит своему коллеге, стоящему рядом. Оба смеются. Он и не подозревает, что две секунды назад был как никогда близок к смерти. Расстояние до него четыреста метров. На такой дистанции я никогда не промахиваюсь.

Краем глаза вижу, как Генис стирает пот с лица, не отрывая глаза от прицела. Он тоже работает, как и я. Не знаю, понимают ли даже наши ребята, в каком напряжении мы сейчас находимся.

Начинаю искать снова. Налево — направо, напряжение — расслабление. Это мой мир. И я здесь бог. Я решаю, кому подарить жизнь, а у кого взять. И даже, если мне захочется выстрелить в невиновного — мне за это ничего не будет. Мой офицер не увидит на этом расстоянии ничего, а второй снайпер просматривает другой сектор. Да к тому же я всегда могу сказать, что у убитого было оружие, только его подобрали. Так что я здесь единственный хозяин в этом театре. Они могут ходить по сцене, что-то делать, думать, что они решают за себя или что «на все воля Аллаха», но все ниточки от их жизней сейчас собраны у меня в руке. Вам доводилось испытывать подобное чувство?

Делаю несколько глотков воды из трубочки. Сегодня жарко, да и каска с бронежилетом не добавляют прохлады. И снова начинаю все сначала. Расслабление — напряжение, улица — дом — улица, окно — крыша — окно, ребенок — мужчина — женщина. Сегодня никто не уйдет от моего взгляда.

17

Психология смерти. Ты знаешь, что каждая операция может стать для тебя последней. Каждый раз, когда ты уходишь в бой, знаешь, что вернуться могут не все. И каждый день знаешь — он может стать последним. Наша жизнь всегда на грани.

Но если ты идешь в бой и боишься, то тебя обязательно убьют. Потому что ты не будешь думать о бое. Ты будешь думать о своем страхе. И твои действия будут не так точны и быстры, как могли бы быть. А промедление, как говорится, смерти подобно. За наши ошибки расплата всегда одна — пуля.

Каждый борется со страхом по-своему. Я представляю, что уже мертв. Подробно и красочно прокручиваю в голове возможные варианты своей смерти и убеждаю себя, что уже мертв. А мертвым не страшно. Им уже все равно. И поэтому в бою я действую, не думая о страхе. Просто, как машина, которой дали приказ. А о моих навыках, чтобы я действовал как надо, позаботились командиры на тренировках.

За полтора месяца — трое погибших в нашем подразделении. Томер, Гадри и Мендельс. Три фотографии в черных рамках висят на «Стене Памяти» в нашем клубе. Ребята не из моего взвода, но в подразделении нас меньше сорока, все как большая семья, все близко знают друг друга.

Каждые две недели похороны. Снова мы стоим на кладбище, весь взвод вместе, береты на головах и взгляд полон грусти. Смотрю вокруг на плачущих вокруг меня людей и не знаю, что я мог бы им сказать. Как успокоить мать, обезумевшую от горя? Как объяснить десятилетнему ребенку, что его старший брат больше никогда не вернется домой? Как остановить слезы молодой девушки, которая никогда больше не обнимет любимого?

Мы смотрели на них и не знали, что делать. Мы привыкли действовать, мы не умеем говорить и успокаивать. Это не сильно поднимало наш боевой дух, мы просто крепче сжимали зубы, не давая подступившим слезам вырваться наружу, и плотней смыкали ряды, чувствуя поддержку друг друга, тех, кто жив. Ощущая при этом — что-то все же потеряно, как будто часть тебя перестала существовать. И клятва в душе, что не позволим террору прорваться на улицы родных городов. И мысль о том, что теперь нужно сражаться не только за себя, но и за того, кто исполнил свой долг до конца.

Мы подходили по очереди и клали на могилу камни. В Израиле не принято приносить на кладбище цветы, только камни. Я положил свой маленький камушек на гранитную плиту, поближе к остальным, и помянул Томера. Вспомнил, каким он был, как он выглядел, как мы вместе смеялись. Теперь только это от него и осталось. Только камни, разложенные на граните. И короткая статья в газете о том, что еще один погиб в борьбе с терроризмом. И его уже не вернуть. И каждый погибший рубцом ложится на сердце. И никому не объяснишь, что творится на территориях, что война идет каждый день, и что каждый из нас в любой момент может получить пулю, и уже ничто его не спасет. Поэтому остается только вера. В себя, в своих друзей, в правильность того, что ты делаешь и в то, что оружие не даст осечки в нужный момент.

А заплакал я только один раз. Слезы сами текли. Вышел младший брат погибшего Томера, я его слова как сейчас слышу:

«…Ты приходил домой, бросал сумку, поднимал руки и кричал „Защищайся!“. Мы в шутку боролись, потом ты рассказывал мне, как дела в армии, а я хотел быстрее вырасти и тоже надеть форму. Как же я теперь больше не увижу тебя, старший брат?»

Я смотрел на него и думал о своем младшем братишке, ощущая вкус соли на губах.

18

Вечеринка у Орианны. Она вернулась из Нью-Йорка в Тель-Авив около месяца назад и теперь устраивает вечеринку у себя дома, совмещая приезд и день рождения. Я просто обожаю тусовки, которые она устраивает. У нее всегда весело, всегда можно встретить новых интересных людей, всегда есть что выпить и покурить. Слава Богу, я пришел на эти выходные домой и теперь стою перед зеркалом, готовясь к выходу. Так, одежда и прическа в порядке, ботинки начищены, одеколон — и я выезжаю в Тель-Авив. Начало в десять, но я выезжаю заранее: нужно еще купить подарок и найти дом Орианны. В ее новой квартире я еще не был.

По приезде в Тель-Авив начинаю искать открытый магазин. В пятницу вечером это совсем не просто сделать — все закрыто на шаббат. Наконец нахожу большой букет цветов в одном из киосков, покупаю его и отправляюсь к дому Орианны. В Израиле не так уж и принято дарить подарки на дни рождения, разве что в кругу семьи или близких друзей, да и все равно ничего лучше мне сейчас уже не найти.

Через пятнадцать минут нахожу дом. Музыка из ее квартиры слышна на улице. Поднимаюсь и звоню в дверь. Орианна открывает мне, ослепительно улыбаясь, обнимает и целует меня в щеку.

— Привет! Как дела? Сколько времени мы не виделись?

— Привет, солнышко! С днем рождения! Ты восхитительно выглядишь! — если я и приврал, то лишь самую малость: она действительно выглядела обворожительно.

— Ой, спасибо за цветы, какие красивые! Проходи же, а вот Ноа, вы с ней знакомы. Там на столе есть вино и виски, наливай себе что хочешь, а я пока закончу приготовления.

Она убегает, держа в руках мой букет. Я здороваюсь с Ноа и прохожу к столу налить себе виски с колой. Осматриваюсь, потягивая коктейль. Да, квартира у нее классная. Четыре комнаты, все сквозные, по случаю вечеринки все двери сняты с петель, и можно пройти насквозь через всю квартиру — от прихожей до балкона. Приглушенный свет, много свечей и музыки. Орианна умеет создать атмосферу. Людей пока не очень много, но я знаю, что скоро все придут и под конец вечера здесь будет не протолкнуться. Выхожу на балкон, здороваюсь с несколькими знакомыми и закуриваю сигарету. Возле меня стоит парень и потягивает пиво. Я не помню, как его зовут, но лицо мне знакомо. Он тоже меня помнит, я его о чем-то спрашиваю, и мы начинаем беседу о том, кто что делает в жизни.

Я люблю эти разговоры на вечеринках, ты встречаешь людей, знакомишься, общаешься. Иногда разговариваешь о пустяках, а иногда — о глубоко философских вопросах. А через десять минут ты встречаешь кого-то еще, начинаешь знакомиться с ним и начисто забываешь предыдущий разговор.

Так я стоял на балконе у Орианны, вел ничего не значащий разговор с парнем, имени которого не помнил, потягивал коктейль и вдруг увидел ее. Она стояла в комнате и разговаривала с подругой. Она была прекрасна. Жгучая брюнетка в черном обтягивающем платье, длинные вьющиеся волосы, большие глаза, белоснежная улыбка и великолепная фигура. Говорят, что люди тянутся к своей противоположности. Не знаю. У меня нет определенного типа женщин, мне нравятся разные, но тут я знал, что это именно она.

— Скажи, ты ее знаешь? — я обратился к парню, указывая на девушку.

— Яэль? Да, конечно. Познакомить?

— Да, пожалуйста.

Яэль. Я произнес про себя ее имя и улыбнулся. Мы подошли к ней, и парень нас представил.

— Привет!

— Как дела?

— Хорошо, как ты?

— Нормально. Откуда ты знаешь Орианну?

— Из армии. Я была ее офицером.

— Да ты что! Я ведь тоже служил на ее базе!

«Боже мой, девушка-офицер, пусть и в прошлом! Мечта любого солдата», — думаю я про себя.

— Правда? Я демобилизовалась из армии чуть раньше, чем ты призвался, тогда Орианна только закончила курс. Откуда ты?

— Из Белоруссии. Это рядом с Россией.

— Никогда бы не сказала! У тебя абсолютно нет акцента.

Я знаю, что хорошо говорю на иврите, но слышать это мне каждый раз приятно.

Мы присели в углу дивана и продолжили беседу. Говорили о моей армии, о ее учебе в университете, просто о жизни, о ее доме в Рамат-Авиве, о том, как это — приехать в Израиль.

Через полчаса я понял, что просто утопаю в этих огромных глубоких глазах. Она была на год старше меня, приехала из Аргентины, и у нее был замечательный мягкий испанский акцент.

К нам подошли Орианна и Ноа. Вечеринка уже была в полном разгаре, бутылки открывались и опустошались, люди танцевали и веселились, и атмосфера праздника чувствовалась во всем. Ноа присела на диван рядом с нами, хитро улыбнулась и спросила:

— Вы знаете, что сидите в самом лучшем уголке этой квартиры?

— Нет, не знаем. А почему он самый лучший?

— А вот почему! — она открыла сумочку и достала пакет, полный травки.

В принципе, я не употребляю наркотики, а если и курю, то очень-очень редко, но сейчас все этому способствовало. За последние два месяца у нас было трое погибших в подразделении, операции следовали одна за другой, и домой мы приходили очень редко. А тем более такой замечательный вечер… Так почему бы и не отдохнуть по полной?

Ноа забила «джоинт», отделив шишки от травы, и мы пустили его по кругу. Курить травку в армии строго запрещено, и иногда солдатам внезапно делают проверки мочи и крови. Если бы меня поймали, то сразу бы выгнали из подразделения безо всяких разговоров. Поэтому такие вещи не афишируют. Уже после окончания армии я с удивлением узнал, что почти все ребята из моего взвода курят или курили траву во время службы.

Травка на меня не особенно действует, так, дает те же ощущения, что и алкоголь. Немного кружится голова, немного весело. Мы продолжали там сидеть и разговаривать, я и Яэль, забыв о вечеринке и о людях вокруг, лишь изредка прерывая разговор, чтобы налить еще вина или прикурить сигарету.

Я не помню точно, о чем мы говорили, я рассказывал ей об армии и операциях, она мне — об экзаменах и преподавателях, и о том, что она изучает. Я посмотрел в ее глаза и взял ее за руку. Осторожно провел пальцами по ее ладони. Сейчас самый ответственный момент. Если ты девушке не нравишься — она уберет руку. Если нравишься — ответит на ласку. Она отвечает. Отвечает! Внешне я спокоен и улыбаюсь, но внутри у меня все горит огнем. Боже, какая же она замечательная!

Звучит медленная музыка, люди разбиваются по парам и начинают танцевать медленный танец. Я смотрю ей в глаза:

— Пойдем?

Она встает, мы находим свободное место, я обнимаю ее, она прижимается ко мне, и я веду ее по волнам музыки, вдыхая запах ее духов и ощущая ее тело в своих руках.

Мы кружимся в такт музыке, она смотрит на меня, я наклоняюсь и медленно целую ее в губы. Она отвечает на поцелуй, и я чувствую себя самым счастливым человеком на свете. Мы танцуем, забыв обо всем, в этот момент мир перестаёт существовать, и есть только музыка и два тела, слившиеся в ней.

Вскоре после этого мы выходим на улицу и идем гулять, разговаривая и целуясь в промежутках между фразами. Квартира Орианны в самом центре Тель-Авива. Мы не спеша идем по парку до «Габимы» — тель-авивского театра.

Возле самого театра Яэль оборачивается ко мне и говорит:

— Пойдем, я тебе что-то покажу!

Мы заходим в маленький сквер возле театра. Деревья сплетают там свои ветви и образуют что-то вроде огромной живой арки. В мостовую вмонтированы фонари, которые подсвечивают деревья снизу. Все это дает ощущение, что ты попал в волшебную сказку, все дышит красотой и романтикой.

— Правда, красиво? — Яэль смотрит на меня и в ее глазах отражаются блики фонарей.

— Да, очень! — я и не знал, что в центре Тель-Авива есть такое замечательное место.

Мы идем немного дальше и поднимаемся на небольшой мостик, который проходит вровень с кронами деревьев. Летучие мыши носятся туда-сюда, и Яэль испуганно прижимается ко мне, боясь, что они вцепятся ей в волосы. Так мы и стоим там, обнимаясь и глядя на эту красоту. Яэль тянется ко мне губами, и мы целуемся, забыв обо всем на свете.

Не знаю, сколько мы там так стояли, но уже начал разгораться рассвет, и фонари начали гаснуть. Настало время возвращаться. Я проводил ее до машины.

— Встретимся завтра? — была пятница, и мне нужно было возвращаться на базу только в воскресенье.

— Нет, завтра я не могу, у меня много учебы, буду готовиться к ней весь вечер.

— Тогда на следующие выходные? — я стал прокручивать в голове варианты, как я смогу выйти в увольнение на следующей неделе.

— Ты знаешь, ты замечательный и ты мне очень нравишься, но ты сейчас в армии. Я просто не смогу ждать тебя так долго, ведь ты появляешься в выходные — раз в неделю.

До меня не сразу дошел смысл ее слов. А когда дошел, я почувствовал, что весь мой мир и весь этот прекрасный идеальный вечер разрушился как карточный домик.

— Да, о'кей, нет проблем.

Я стоял и не знал, что еще сказать.

— Тебя подвезти?

— Нет, не нужно.

Какое еще «подвезти»? Она что, не понимает, что я сейчас чувствую?

— Давай, я хорошо вожу машину, как ты сейчас доберешься?

— Да нет, спасибо, я еще немного пройдусь.

— Ну ладно, как хочешь.

Она поцеловала меня в губы и прошептала: «Ты такой милый». Села в машину, завела ее и тронулась в направлении Рамат-Авива, своего дома.

Я проводил ее взглядом, посмотрел, как ее машина скрылась за поворотом, провел рукой по своим губам, еще чувствуя ее поцелуй, и, не спеша, пошел. Я шел по просыпающимся улицам Тель-Авива и чувствовал полную опустошенность. Все мои надежды, все мои идеалы, — все разбилось в один миг. Зачем я служу? Зачем я хожу в форме и с винтовкой? Зачем я иду на операции, где каждый день в меня стреляют? Это никому не нужно. Ей это не нужно.

Я закурил и остановился у тротуара. Через пять минут поймал такси и по дороге домой, полулежа на заднем сиденье, сам себе обещал, что с этого момента я перестаю любить и влюбляться. Что теперь девушки будут существовать для меня только для секса и ничего более. Что не будет больше ни серьезных отношений, ни чувств. Дайте мне только закончить службу, а там посмотрим, кто за кем будет бегать.

Так я сидел и думал. Может быть, зря я преувеличивал. Может быть, это просто последствия отвратительного месяца или выкуренной травки. Но этот вечер был просто идеальным, и она была идеальной. Так хорошо с девушкой мне давно уже не было. Да ладно, черт с ней, сколько еще будет таких, как она. Плевать мне на нее.

По окончании службы в армии я начал учить испанский язык. Через год поступил в Тель-Авивский университет. И каждый раз, проезжая мимо Рамат-Авива, смотрел по сторонам в надежде увидеть знакомый силуэт.

С Яэль я никогда больше не встречался.

19

Внутри большущей армейской базы территория нашего подразделения огорожена забором, и, кроме нас, сюда не может войти никто, за этим строго следит дежурный на входе. Места внутри довольно много: примерно десять квадратных километров. Там есть все: зал для совещаний, где мы получаем инструктаж перед выходом на операцию, дом командира, плац для построений с флагом и гербом подразделения (не используется ввиду отсутствия построений), ангар для джипов, офицерская казарма, спортзал, клуб для отдыха, казарма для молодых, комнаты для снаряжения и наша «пальга».

Точного перевода слова «пальга» я не знаю. Это — огороженное стеной место, где находятся наши казармы, небольшая кухня, маленький сад «эстетичного вида», душевые и туалеты менее эстетичного вида, и, посреди этого — большое место для сбора и отдыха всего отряда. Здесь собираются вместе все бойцы, чтобы провести время вечером, просто поговорить или почитать книгу. Иногда здесь проводят инструктаж. Прямо на улице под навесом стоят диваны и кресла, конечно, не самые новые, но довольно удобные, и несколько столов. В основном свободное время мы проводим именно тут, а не в клубе, где есть телевизор со спутниковой антенной. По вечерам или днем мы рассаживаемся вокруг, завариваем кофе или чай, курим и общаемся. Иногда кто-нибудь берет гитару и мы поем. Иногда гитару пытается взять Ронен, но мы ее тут же отбираем, так как играть он не умеет, учит одну и ту же песню уже полгода и всех задолбал.

Молодым вход в «пальгу» строго запрещен. Они попадают сюда только после того, как проходят полный курс обучения и становятся настоящими членами отряда. Офицеры, естественно, зайти могут, но они здесь не спят, у них есть свой домик, на что Мояль и Шимри постоянно жалуются нам, потому что их жилье, как ни странно, гораздо хуже нашего. У нас по четыре человека в комнате, и хоть комната и небольшая, зато там есть все: кондиционер, телевизор с DVD, видеомагнитофон, радио. Все это мы получили по наследству от предыдущего поколения солдат, служивших в отряде до нас. Эти вещи сильно улучшают условия службы и поднимают настроение. Особенно приятно в летнюю жару включить кондиционер на полную мощность и спать под огромным пуховым одеялом.

Это у нас считается большим шиком. В офицерских комнатах хоть и живут по двое, но у них нет ни хрена, и поэтому в особо жаркие дни мы милостиво позволяем Шимри и Моялю спать у нас.

В казармах молодых, естественно, вообще ничего нет, и живут они в комнате по шесть человек, но на то они и молодые. Зато, глядя на нас, им есть к чему стремиться.

Сидим в «пальге» и курим. Послеобеденное время. Вчера всю ночь были на операции, и поэтому все встали поздно. Ронен вообще не встает. У него новая теория — чем больше он будет спать, тем быстрее пройдет его служба в армии. Поэтому он, кроме как пожрать и на операции, из кровати не вылезает.

Я завариваю кофе и прислушиваюсь к разговору. Как обычно, все разговоры сводятся к армии или к девчонкам. Саги выдает новый прикол — и все смеются. Как же они дороги, эти минуты отдыха. Просто сидишь и радуешься жизни.

Как обычно, Шимер ломает нам кайф. Он влетает в «пальгу», держа в руках распечатки аэрофотосъемки, кидает их нам и кричит:

— Сбор через десять минут! Чтобы все были готовы выехать! Полное снаряжение! По ходу просмотрите снимки! — и убегает так же стремительно, как и появился.

Бл…ь, опять операция!

Я гашу сигарету и бегу надевать снаряжение, будя по дороге Ронена. Он тоже матерится и бежит за мной, на ходу надевая рубашку.

Мы выезжаем ровно через семь минут. Бронированные машины мчатся вперед, все снаряжение на нас, и Шимер вводит нас в курс дела:

— В Рамалле пехотная рота окружила в одном из домов местного главаря ХАМАСа. Их уже начали доставать боевики, сидящие в городе, — они хотят его отбить. Ребятам там приходится несладко — снаружи их обстреливают. Пока что натиск они сдерживают, но войти внутрь дома у них людей уже не хватает. Нам нужен главарь, живой или мертвый, неважно. Но лучше живой. Наша цель — войти внутрь дома и достать его оттуда. Всем все понятно?

— Шимер, так до Рамаллы почти час езды, что, там ближе никого нет? — возмущается недавно проснувшийся Ронен.

— Есть полк десантников, но полковник округа хочет, чтобы этим делом занялись мы. Кроме того, с нашими водителями доедем быстрее. Саги, можешь ехать, как хочешь, но доставь нас на место побыстрее. Итак, пехотинцы окружают дом, мы работаем внутри. Еще вопросы? Что-то непонятно?

Что тут непонятного, обычная работа. Ехать еще долго, и я достаю «дискмен», вставляю диск и ставлю музыку на полную громкость. Тупак поет про деньги, наркотики и секс, Саги идет со скоростью около ста тридцати, быстрее бронированные машины не едут. Дорога свободная, музыка долбит мне в уши, и я наслаждаюсь поездкой. Ронен сидит возле меня, и я даю ему один наушник. Полчаса отдыха перед боем.

На въезде на территории надеваем каски и заряжаем оружие. «Дискмен» я прячу под сиденья, за ящик с гранатами. Полная готовность.

— Минута до точки выгрузки!

Я вижу лица моих друзей, сосредоточенные и серьезные. Все приколы, что были во время поездки, уже забыты. Сейчас нам предстоит работа. Войти посреди дня на территории — это стопроцентная стрельба. При этом все преимущества на их стороне — они у себя дома и в укрытии.

Выгрузка! Мы распахиваем заднюю дверь и выпрыгиваем наружу. Рассыпаемся вокруг машины, занимая позиции и прикрывая друг друга. Пригибаясь, к нам подбегает пехотный майор, и тоже укрывается за машиной.

— Хорошо, что приехали! Он вот в этом доме. Мои ребята расположились по периметру, так что когда войдете в дом, наружу не стреляйте. Клиент вооружен, вы осторожней там. Ну, удачи!

Шимер дает команду, и «рабочее звено» врывается в дом. Он четырехэтажный, по две квартиры на этаж. Каждое звено берет по квартире и еще одно стоит на этаже, готовое вмешаться, если будет нужно.

Я, Генис и Ронен заходим в комнату, винтовки на изготовку, прикрываем друг друга, готовы открыть огонь по малейшему шороху. Из-за важности объекта проверка дома сегодня «мокрая». «Сухая», это когда ты визуально проверяешь наличие врага, а при «мокрой» мы расстреливаем все подозрительные места, где только может спрятаться террорист. Подозрительные места — это, естественно, кровать, шкаф, ящики на кухне, закрытые антресоли. Стреляешь несколько раз в шкаф, после чего один открывает дверцу, а второй тебя прикрывает.

Стоит ли говорить, что «мокрая» проверка пользуется «особой» популярностью и любовью у местных жителей. Можете представить сами, во что превращаются вещи в том же шкафу после четырех-пяти пуль. Проверяем одну комнату, переходим во вторую. Буль идет за нами, но так как он пулеметчик, ему тяжело делать проверку с пулеметом, и он не стреляет, а только прикрывает нас, готовый вмешаться, если мы что-то обнаружим.

Я занимаю позицию в проходе, ведущем на кухню. Генис присоединяется ко мне с другой стороны.

— Вхожу!

— Входим! — мы одновременно вваливаемся в проход и расстреливаем подозрительные места. В кухне полумрак, мы видим только контуры шкафчиков и холодильника.

— Проверено! Включай свет! — Генис щелкает выключателем, и мы замечаем двадцатилитровый газовый баллон, стоящий на полу. Я точно помню, что стрелял примерно сантиметров на десять выше. Десять сантиметров вниз — и весь этаж вместе с нами разнесло бы к чертям.

— Бля, вот это повезло! — мы с Генисом смотрим друг на друга и облегченно вздыхаем.

Но времени предаваться философским размышлениям на тему баллона у нас нет. Нужно продолжать проверку — у нас еще две комнаты впереди.

Продвигаемся в глубь квартиры, по ходу осматривая помещение. Все-таки насколько разная у нас с ними культура. Видно, что дом богатый и у хозяев есть деньги, но из мебели в квартире — одни ковры. Нет ни столов, ни стульев. По арабским меркам в этом нет ничего из ряда вон выходящего — в обыденной жизни все сидят на полу. И едят так же, да еще и руками. Это не шутка: вилками и ложками арабы не пользуются. Компьютер стоит в нише стены, стула перед ним, конечно же, нет — расстелен коврик. Картин нет. Аллах запрещает изображать живые существа и тем самым уподобляться богу, и поэтому максимум живописи — это вышитый настенный коврик с изображением Мекки.

Самое интересное и непривычное для белого человека — это отсутствие унитаза. У них есть канализация и вода, и технологию мы от них тоже не скрываем. Но природа берет свое. Арабский туалет представляет собой дырку в полу, обрамленную мрамором, а вместо туалетной бумаги и слива присутствует затейливый кувшинчик с водой. Что характерно, кран для набирания воды в кувшинчик находится тоже в туалете. Такова экзотика восточного мира. Несмотря на это, примерно в пяти процентах домов есть нормальный туалет, и эти дома пользуются у нас особым успехом, если операция длительная и нужно занять дом для ночлега. Ведь одно дело — сидеть, раскорячившись, падая и хватаясь за стены, а потом еще использовать ценную туалетную бумагу из неприкосновенного запаса, которую мы с таким трудом несем в заплечных сумках (не кувшином же пользоваться, в самом деле!), и совсем другое дело — рассесться по-хозяйски, как дома, предварительно сняв бронежилет и каску, и мечтательно сидеть с полчаса, размышляя о красоте окружающего мира. Так воздадим же хвалу прогрессу и культурному обмену между цивилизациями, которые даже солдату дают иногда возможность почувствовать себя человеком. Ну, впрочем, романтику мы оставим на потом.

Не спеша (нам торопиться некуда) мы проверяем комнату за комнатой, этаж за этажом. И вдруг на третьем этаже меня настиг серьезный соблазн. В одной из комнат я увидел лежащие на столе четки. Голубовато-белые, они переливались на свету и притягивали взгляд.

Здесь нужно пояснить. За всю свою службу я очень хотел найти себе подходящий сувенир, который будет мне напоминать о проведенном в армии времени. В принципе, у меня дома и так хранилось много разного добра, которое я не выкинул и после службы, а оставил как сувениры. Коллекция была серьезная, судите сами: множество патронов разных калибров, пепельница из минометного снаряда, берет палестинской службы безопасности, снятый с еще не остывшего трупа, «куфия» — головной платок, который носят арабы-мужчины, нож «коммандо», который мне подарил мой командир после того, как мы закончили учебку. В общем, вещей много. Но я очень хотел найти четки. Одни четки у меня уже были, но в порыве душевной щедрости я подарил их одной девушке… Одной замечательной девушке. Да где сейчас я и где она?

Так вот, эти четки на столе были еще красивее, чем прежние. И все то время, что мы были в квартире, я боролся с собой. У меня нет проблем взять то, что принадлежало убитому врагу. Тут все просто — он мой враг, я его убил, его вещи — мои трофеи. Так было испокон веков. Но взять чужую вещь из дома, где живут мирные люди — это кража. И неважно, насколько они тебя ненавидят. Только что я стрелял в их шкаф и испортил им половину вещей, которые стоят гораздо дороже. Но это боевая необходимость. Мы делали это не из мести и не для того, чтобы нагадить им; мы делали это, чтобы найти террориста и обезопасить себя. А вот украсть у них я не мог.

— Шимер, здесь чисто! — кричу командиру и иду к выходу из комнаты.

— Продвигаемся дальше! — кричит Шимер с лестницы, и мы поднимаемся.

Выходя из квартиры, я в последний раз бросаю взгляд на четки и ухожу. Да ну их в жопу! Ничего, обойдусь и без них.

Вот последний этаж. Последняя квартира. «Рабочее» звено во главе с Шимри входит, мое звено теперь на лестничной клетке. Готово помочь, если что.

«Да, наверное, пехотинцы что-то перепутали. Или дом не тот, или он успел под шумок сбежать», — думаю про себя.

«Рабочее» звено входит внутрь, я с лестницы заглядываю в квартиру. Парни немного проходят внутрь и начинают простреливать подозрительные места. Вдруг с антресолей наверху раздаются ответные выстрелы. Каждый укрывается, за чем может, и начинает стрелять. Я вскидываю винтовку и, стоя за дверным косяком, открываю огонь. Шимри стоит в проходе прямо под антресолями, он прошел чуть дальше остальных, поднимает винтовку вверх и стреляет вслепую по потолку. Три секунды ураганного огня и Шимри орет:

— Прекратите стрелять!

Мы прекращаем, я стою, целясь вверх, и держу палец на курке, готовый продолжить стрельбу на малейшее шевеление.

Слышен крик изнутри. Он кричит на арабском, и я нечего не понимаю.

— Не стреляйте! Он хочет сдаться! — кричит Сайф, наш переводчик, у меня за спиной.

Хорошо, что он оказался рядом. Повезло арабчику.

— Скажи ему, чтобы сначала он выбросил оружие, а потом медленно вылезал, и руки вперед.

Шимри объясняет, Сайф переводит, и из полураскрытой дверцы вываливается автомат и с лязгом ударяется об пол.

— Мое звено! Закончить проверку квартиры! Алон! Взять антресоли на мушку! Если он хоть что-то попробует сделать, — стреляйте на поражение, — Шимри выкрикивает команды, и мы выполняем.

Через полминуты, когда последняя комната проверена до конца, из открытых антресолей показываются две руки. Я прикрываю, а Шимри с Роненом открывают дверцы и достают его. Проверяют на наличие взрывчатки, но он чист. Вроде бы наш клиент. Полной уверенности нет, потому что он весь в кровоточащих ранах от осколков и пуль. Боевик чуть живой, но бетонные стены его все же спасли. Он лежит на полу и Лазарь тут же склоняется над ним, чтобы перевязать. Мы забираем трофейный автомат, проверяем, что больше наверху ничего нет, и Шимер связывается со Службой безопасности.

Через две минуты споров и криков по армейскому телефону он поворачивается к нам и говорит:

— Ребята, простите, но весь район поднялся, везде бои. Безопасники не могут приехать, нам нужно самим доставить его для опознания. Военный амбуланс уже по дороге, но нам нужно вынести его наружу.

— Да что за бред! Он в нас стрелял, нам же его и таскать?

— Добьем его — и дело с концом!

— Да пусть эти уроды сами его несут!

Все протестуют и понятно из-за чего — тащить тяжеленное тело, а террорист-то довольно упитанный, с четвертого этажа не так уж и интересно.

— Да он же нам все носилки засрет! — наш парамедик негодует больше всех. Всего месяц назад он выбил дополнительно нам на подразделение новые носилки, и ему очень не хочется в первый раз раскладывать их для раненого араба.

— Парни, я все понимаю, но вы сами знаете, что безопасники просто так нас просить не будут.

Тут он прав. Служба безопасности просто так ничего не просит. Если бы они могли приехать, то приехали бы. Делать нечего. Лазарь раскрывает носилки и привязывает к ним «джонни».

— Четверо несут, остальные прикрывают, — говорит Шимри и, заканчивая препирания, первым берется за носилки, подавая пример.

Я берусь с другой стороны, Саги и Ронен берутся сзади. «Рабочее» звено идет впереди, прикрывая, мы поднимаем носилки и начинаем спускаться по лестнице. Довольно тяжело, и, несмотря на перевязки, наш красавец истекает кровью. Я матерюсь про себя и несу дальше, разворачивая носилки в лестничном пролете. Внизу, перед выходом кто-то меняет Шимри, он все-таки офицер и должен командовать отрядом. Связываемся с внешним окружением, чтобы они не начали стрелять, увидев нас, и выходим наружу. Военный бронированный амбуланс уже ждет нас, припаркованный задом к выходу из дома и с распахнутыми наружу дверями. Военный доктор суетится внутри, он показывает нам, куда класть «джонни», и сразу же начинает им заниматься. К нему в машину подсаживаются Лазарь и Сруль — помочь оказывать первую помощь, да и присмотреть за пленником.

— Все, ребята, по машинам! Сворачиваемся! — кричит Шимри, и мы бежим к нашим машинам.

По дороге ему попадается тот же пехотный майор, он хлопает Шимера по плечу и говорит:

— Спасибо, ребята! Вы молодцы, что его достали!

— Да ладно, это наша работа.

«Да, б…ь, работа — всяких ублюдков на себе таскать», — думаю я.

По дороге заезжаем на базу безопасников и сдаем им «джонни». Они тоже благодарят нас, и мы трогаемся в обратный путь. Я нахожу свой «дискмен» и снова включаю его на полную громкость. Дорога домой всегда короче. Я полулежу на ящиках с гранатами, слушаю музыку, смотрю на пейзаж в окне, и только бордовые пятна на штанах напоминают мне об операции. Видимо, пока мы несли боевика, его кровь на них накапала. Теперь их, конечно, можно только выбросить. Ну вот, а ведь только на прошлой неделе раздобыл их на складе, и как раз мой размер. Ну да ладно.

Перед тем как заснуть, слышу, как Ронен ругается с Шимри:

— Да почему мы просто не завалили этого ублюдка? Эта тварь несколько терактов на нашей территории совершила, на его руках кровь наших людей, а мы ему первую помощь оказываем!

— Да как же ты не понимаешь? Можно было его и уничтожить, но он живой безопасникам расскажет все: и где какой теракт готовится, и кто его будет совершать, и где они прячут оружие, и все, что мы только попросим. Так что, оставив его в живых, мы предотвратим десятки новых терактов. Вот и подумай, что лучше!

Не знаю, что думал Ронен, а я думал о том, что на руках боевика кровь наших братьев и сестер. А на моих руках теперь его кровь. Смешно, да?

20

Почему все не так, как ты хочешь? Приходишь домой в ожидании тепла и ласки, а встречаешь лишь голые стены. Знакомишься с девушкой, и все идет нормально, пока ты не говоришь, что служишь в боевых частях. А когда говоришь, то в ответ слышишь:

— Ты мне очень нравишься, но ты же понимаешь, я не могу сидеть дома и ждать две недели, пока ты вернешься домой грязный и усталый.

И она уходит с тем, кто каждый день дома, с тем, кто в армию ходит как на работу, с восьми до пяти. С тем, кто не валится с ног от усталости после бессонных ночей, проведенных в засаде или на операциях. С тем, кто выглядит бодрым и отдохнувшим после ничегонеделанья в своей комнате с кондиционером.

Я уже привык. Просто не хотелось в очередной раз после двух дней отдыха возвращаться на базу непонятно на сколько и снова думать, что так ничего и не сделал. Ладно, проехали. Она ведь не знает, что это твой взвод вчера взял террориста, который сегодня должен был взорваться в центре города. А может, ей все равно. Ведь слишком тяжело объяснить людям, живущим в Тель-Авиве, что война не прекращается. Они сидят в кафе, ходят на работу, смотрят вечером фильмы по DVD. Здесь тишина и покой, здесь не слышно взрывов и стрельбы.

И ты идешь домой один, и от грусти напиваешься в стельку вместе с друзьями. И сидя пьяным дома, задаешь себе вопрос: зачем тебе это нужно? Зачем служить в армии, зачем подставлять себя под пули, если никто этого не ценит? Она этого не ценит.

А ведь ты служишь добровольно. В принципе, в ЦАХАЛе все добровольно. Не хочешь призываться вообще — не призывайся. То есть официально — это долг и святая обязанность каждого гражданина Израиля — служить в армии и защищать Родину. Но на практике откосить занимает около двух месяцев. И никто тебе особо не будет мешать. Зачем в армии солдаты, которых нужно заставлять служить силой? Из такого солдата ничего не выйдет. И в бою на него положиться нельзя. А ведь мы постоянно воюющая армия. Даже если нет настоящей «большой» войны, все время есть «конфликты малой интенсивности».

Дальше — больше. Если ты не хочешь служить в боевых частях — не служи. По той же причине. Тебе всегда найдут место на кухне, или при штабе, или водителем. Или красить заборы, в конце концов. Солдаты, служащие в небоевых частях, называются «джобники», но не от слова «жопа», как кто-то мог бы подумать, а от английского слова «job» — работа. Но таким солдатам мы выкажем наше презрение, и в этой книге будем упоминать их как можно реже.

Вот так вся наша армия получается добровольной. Но настоящая разница, где кто служил, проявляется уже после демобилизации. Когда ты приходишь устраиваться на работу, то у тебя вместе с удостоверением личности и дипломом об образовании обязательно просят показать и удостоверение о службе в армии. А там все написано, что ты и как делал.

— Ах, ты не служил в армии? — хорошо, не звони нам, мы сами тебе позвоним.

— A-а, ты работал на складе? — понятно, извини, но нам сейчас работники не нужны.

А когда я приходил на собеседование, чтобы устроиться на работу, то мне говорили:

— О-о, ты был командиром в спецчастях? А нам как раз нужен начальник смены.

И тогда уже я мог выбирать, куда пойти и сам диктовал условия. И когда мои знакомые говорили, что они в этом месяце получили ну о-очень высокую зарплату в целую тысячу долларов, я едва сдерживался, чтобы не рассмеяться.

Армия дала мне очень много. Она научила меня верить в свои силы, научила дисциплине, научила не сдаваться в сложных ситуациях, не унывать, когда непредвиденные обстоятельства ломают тщательно подготовленный план, она научила идти вперед, несмотря ни на что. И если в жизни так случится, что все пойдет наперекосяк, я стисну зубы и продолжу бороться, пока не выберусь.

Самое главное ведь не то, что меня научили убивать и устраивать диверсии. Ведь это в нормальной жизни никому не нужно. Но когда люди видят, где я служил, они знают, что я не боюсь ответственности, знают, что на меня можно положиться, знают, что я честный, и знают, что не важно, какая запарка будет на работе, — я все смогу уладить. Потому что у меня есть опыт и я умею справляться с гораздо более трудными задачами.

Но и это не главное в армии. Ведь никто не идет в боевые части с расчетом на то, что потом его возьмут на работу или с тем, что армия его чему-то научит. Люди идут служить и рисковать своей жизнью для того, чтобы эта страна продолжала жить и развиваться, и для того, чтобы те, кто остался дома, могли спать спокойно, не волнуясь за свои жизни. И мы стараемся сделать для этого все, что в наших силах. Просто потому, что мы действуем добровольно.

21

Прошло уже около четырех месяцев с тех пор, как мы официально закончили весь этап тренировок. Старослужащие еще посмеиваются над нами, но уже не так, как вначале. И, несмотря на подколки, к ним всегда можно подойти и спросить, если чего-то не знаешь. Они все классные ребята.

В один из дней Шимри собирает наш отряд и сообщает, что некоторых из нас решено отправить на курсы командиров младшего звена, и зачитывает список. Я в списке. Жалко, конечно, расставаться с половиной отряда, но что поделать.

Для тех, кто отправляется на курсы, устраивают две недели учебы в подразделении — повторяем характеристики оружия, снаряжения, основы взаимодействия взвода и прочее для того, чтобы вспомнить всю теоретическую часть.

В день начала курсов, перед выездом, Гольдфус собирает нас вместе и произносит недлинную речь, общий смысл которой сводится к тому, что мы представляем на курсах наше подразделение и всю дивизию, поэтому вести себя там нужно соответственно: соблюдать дисциплину, хорошо учиться и не делать глупостей. А тому, кто попробует опозорить честь подразделения, он, Гольдфус, лично порвет жопу. На этой оптимистической ноте нас сажают в микроавтобус и отправляют на очередную учебную базу.

Как обычно, база расположена посреди пустыни. До ближайшего большого города — Беэр-Шевы, час езды. С грустью оглядываем окружающий пейзаж и вспоминаем нашу родную базу Бейт-Лид, окруженную садами и зеленью. Здесь вокруг базы только песок и камни. Да уж, попали.

Первым делом после прибытия нас отправляют сдавать вступительный экзамен. Два часа сидим над бумажками с вопросами типа: «Какова максимальная дальность стрельбы тяжелого пехотного пулемета?» Я пытаюсь вспомнить нужные ответы. После этого сдача нормативов: бег, подтягивания, отжимания, пресс…

Через два часа получаем результаты тестов. Проходят не все. Из нашего подразделения провалился только Буль, и он вместе с теми, кто не прошел, возвращается на родную базу, прямо в распростертые объятия Гольдфуса. Очень надеюсь, что его не будет на базе, когда Буль вернется с проваленным экзаменом.

А для тех, кто остался, начинается интенсивная учеба. Теоретические занятия чередуются с полевыми учениями, бег и физическая подготовка сменяется уроками оружия. Мы проходим технику обучения солдат, ориентирование и тактику боя в полевых и городских условиях. Предметов много, и после каждого урока следует экзамен, который нужно успешно сдать. Кто не сдал — отчисляется.

Наш курс отличается от курса, который проходят командиры обычных пехотных войск. Он и называется «курс командира спецвойск». Отличается и в отношении к тебе как к курсанту, и по своему содержанию. Нас не гоняют, мы почти не строимся, отношение с инструкторами на курсе скорее дружеские, чем подчиненные. И хотя заданий довольно много, инструкторы знают, что на нас можно положиться и доверяют почти во всем. Особенно остро это ощущается, когда видишь курсантов из пехотных полков, которые бегут на построение перед столовой, боясь не уложиться в отведенное время, а ты идешь туда же неспешным шагом, обсуждая с твоим инструктором отдельные части тела новой медсестры из санчасти. Но при этом, если нужно что-то сделать, мы выполняем это на сто процентов и в предельно короткий срок.

К тому же наши спортивные нормативы гораздо выше, да и занятия тяжелее. Примерно половина нашего курса — это спецзанятия, продвинутый курс ориентирования, тактика боя в составе дивизии и наши спецзадачи на случай войны. Хватает и обычной рутинной работы — такой, как охрана базы или дежурства по кухне, но и тут наш учебный взвод стараются не трогать без особой нужды.

Время, проведенное на курсах, заметно отличается от остального времени, проведенного мной в армии. Нет, не стало легче физически, наши нормативы, которые нужно пройти, были достаточно высоки, да и по своему содержанию курс был довольно интенсивный. Просто вдруг чувствуешь себя, как будто снова в школе. Сидишь за учебниками, ходишь на занятия, учишься даже в свободное время. Снова приходится заставлять мозги работать. После полуторагодичного перерыва это чувство довольно непривычное.

Примерно месяц мы проходим курс разведки, обучаясь прокладывать маршрут для дивизии, собирать информацию в полевых условиях, разворачивать наблюдательные пункты, взаимодействовать с другими частями и подразделениями армии. Учимся наводить с земли на цель боевые вертолеты, вызывать и корректировать огонь артиллерии и минометов.

Целый месяц мы проводим в пустыне в полевых условиях, ездим на джипах и участвуем в учениях. В этом, конечно, есть свои недостатки — всю неделю, пока не возвращаемся на базу, не моемся и не меняем одежду, да и из еды только «боевые порции», — вонючий сухой паек, который всех уже достал. Зато никто не стоит у тебя над душой и не дурит мозги, мы сами по себе, у нас есть пустыня, джипы и инструктор, который тоже не сильно тебя напрягает. Он ведь тоже боец, и для него это тоже возможность отдохнуть. Так что все это больше напоминает сафари, чем армию. Весь день ездим, тренируясь и выполняя тактические задачи, а вечером устраиваемся на ночлег и долго сидим у костра, разговаривая перед сном.

Я люблю спать на открытом воздухе. Летом по ночам тепло, и даже не нужно ставить палатку. Просыпаешься утром, и первое, что видишь перед глазами, — это необъятное голубое небо без единого облачка, раскинувшееся над тобой. День, который так начинается, не может быть плохим.

Но, как обычно, все хорошее быстро кончается. Приходится возвращаться на учебную базу и сдавать экзамены и зачеты.

Сначала мы сдаем большой трехчасовой экзамен на все темы, изученные на курсе. Снова сидим в учебном корпусе — как всегда, без кондиционера. Я парюсь и старательно пишу ответы на вопросы, вспоминая все изученное. После этого физическая проверка.

Бегу. Дышу ровно, стараясь сохранить единый ритм бега. Бегу в полном снаряжении. На мне бронежилет с патронами и гранатами и каска, закрепленная на спине. Винтовка сзади, тоже на спине. Тут есть маленькая хитрость — нужно затянуть ремень винтовки посильнее и подогнать ее к спине так, чтобы при беге она не била по спине и ее не нужно было поддерживать рукой. Бегу, сохраняя дыхание. Два километра бега, потом полоса препятствий. Разгоняюсь, отталкиваюсь и перелезаю через стену, висну на перекладинах и, переставляя руки, передвигаюсь по воздуху, залезаю на бревно и иду по нему, удерживая равновесие. Вытираю пот со лба, подныриваю под колючую проволоку и ползу, стараясь не выставить жопу кверху и не зацепиться штанами. Поднимаюсь на ноги, смотрю на часы — время еще есть. Впереди еще шестиметровый канат. После полосы препятствий еще километр бега, за который я пытаюсь восстановить дыхание. Дальше стрельбище. Забегаю на огневую позицию, на ходу стягивая винтовку со спины. Винтовка пляшет в руках после всего этого напряжения, и прицел ходит ходуном. Так, расслабиться. Даже если уложился по времени, но не попал в мишени — нужно все делать заново. А этого мне совсем не хочется. Выдыхаю воздух, сжимаю винтовку крепче и стреляю в едином ритме, стараясь не сбить дыхание. Все, проверка закончена.

Достаю магазин, разряжаю оружие и подхожу к инструктору. Он проверяет мишень и довольно улыбается:

— Молодец! Все попадания!

— Все? — да тут я сам себя удивил. Сколько времени?

— Время? Шестнадцать тридцать пять! Ни хрена себе! Ну, ты даешь!

Мой результат был лучшим по нашему учебному взводу. Мелочь, конечно, но все равно приятно.

В самом конце курса, когда последние экзамены уже сданы, нам устраивают всеобщий сбор. Курсанты всех полков и подразделений, закончившие курс, собраны на армейской базе в Латруне. Там же находится музей бронетанковых войск. Невдалеке от музейной техники мы выстраиваемся в шеренги, каждый учебный взвод на своей линии. Наши ряды пестрят разнообразными беретами, огромный амфитеатр свободно вмещает всех. Привезенный армейский оркестр играет военные марши, прапор бегает и наводит порядок, родители и подруги стоят на трибунах амфитеатра и гордо смотрят на нас. В общем, во всем чувствуется атмосфера праздника.

Началось. Прапор отдает команду, мы подтягиваемся, и под звуки марша караул торжественно вносит армейское знамя и поднимает флаг Израиля. Дальше звучит гимн. Не знаю, меня звуки гимна каждый раз волнуют снова, хоть и слышал я его уже несметное количество раз. Дальше выступают с речами генералы, специально ради нашего выпуска приехал командующий округом:

«…Бойцы и командиры! Сегодня особый день. Сегодня закончился курс командиров младшего звена, более ста бойцов успешно закончили курсы и прошли обучение. Вы — наша надежда и будущее нашей армии. Как вы знаете, наша страна находится под постоянной угрозой войны со стороны соседних стран, и внутренние враги также не дают нам времени на передышку. Завтра вы вернетесь в свои подразделения и примете командование над молодыми бойцами. Не забывайте, что с этого момента вам вверены жизни других людей, и от ваших действий зависит и их будущее. Многие из вас продолжат армейскую карьеру и станут офицерами. Желаю всем удачи и поздравляю вас с успешным окончанием курса!»

Дальше выступает командир базы, командиры учебных рот, полковники, майоры и так далее. Мы начинаем скучать, парни невольно косятся на стоящие на парковке автобусы, которые должны забрать нас домой в недельное увольнение.

По окончании торжества нам прикалывают значки о сдаче курса и выдают сержантские погоны. С этого момента я уже командир.

22

Мы сидим на траве и разговариваем. Два взвода, сорок человек, почти все подразделение тут. Говорим обо всем. О девчонках, об отдыхе, о море, о друзьях, вспоминаем истории, случившиеся в армии, и вместе смеемся. Раз в полчаса кто-нибудь встает и готовит или горький черный кофе, или чай, пахнущий травами. Иногда кто-то достает сигареты и курит, выпуская дым в небо. Саги тихонько перебирает струны, Кац рассказывает о новой подруге, Генис читает книжку, иногда отрываясь и прислушиваясь к рассказу. Я рассматриваю лица друзей, иногда поддерживая беседу. Достаю сигарету и откидываюсь на траву.

За время, проведенное вместе, мы действительно стали настоящими друзьями. С кем-то сближаешься больше, с кем-то меньше, кого-то любишь больше, чем других, но абсолютно для каждого я готов сделать все, что смогу, и я знаю, что не важно, что я попрошу и у кого, я знаю, что и они сделают для меня все, что в их силах. После долгих и изнурительных тренировок, когда только вместе и только помогая друг другу можно достичь цели, после совместных операций, когда, входя в комнату во вражеском доме, ты в любой момент можешь получить очередь, но при этом чувствуешь плечо твоего друга, который готов прикрыть тебя и, если надо, то и умереть, волей-неволей сближаешься. Я знаю: что бы ни случилось, меня окружают друзья.

Нет, дружба — это не совсем уместное в данном случае слово. Это братство. Со мной мои братья по оружию. Они разные, у каждого свои интересы, каждый пришел из своего социального слоя, из разных семей, у каждого свое воспитание, свои мысли и свои взгляды на жизнь. И именно армия нас сплотила. Ведь здесь не важно, где ты живешь, сколько у тебя денег, кто твои друзья, как ты учился в школе и есть ли у тебя девушка. Здесь важно только, что ты за человек, можно ли на тебя положиться, готов ли ты идти до конца и готов ли ты поставить общие интересы выше своих личных. Вначале нас было двадцать четыре. Закончили тренировки лишь тринадцать. Остальные отсеялись. Естественный отбор. Им было слишком трудно, они не ладили с остальными, они не могли выполнить то, что нужно. Причин много, но на самом деле настоящая причина только одна — они не были готовы идти до конца. Но тех, кто закончили все, и теперь лежат здесь со мной на пригорке, — их я люблю больше всех и, не задумываясь, пойду ради них под пули.

С горки, где я лежал, открывался замечательный вид на Рамаллу. Мы сидим здесь уже третий день, готовы выйти на операцию в любую минуту. Уже третий день в трехминутной готовности мы ждем команды на выход. Ночью спим не раздеваясь, днем не отходим от машин более чем на сто метров. Сидим и ждем приказа на выход. Но пока приказа нет, я лежу на уже не очень жарком солнышке, которое спешит отдать свои последние лучи, и жадно затягиваюсь, запуская очередную порцию никотина в легкие.

Саги начинает играть громче, Цнон подыгрывает ему на губной гармошке. Кто-то начинает петь, и все подхватывают. Получается просто супер.

— Алон, сделаешь кофе? — Нив протягивает мне турку и газовую плитку.

В нашем взводе я ответственный за кофе. То есть, конечно, каждый может его сделать, но из-за того, что у меня он почему-то получается особенно вкусным, мне доверяют при готовке. На самом деле, черный кофе сделать очень просто. Я нагреваю воду в турке, пока она не начнет кипеть, и тогда кладу молотый кофе в кипящую воду, не снимая турку с огня. Главный секрет приготовления: «Евреи, не жалейте заварки!» Кофе должно быть много. Когда он вскипает и поднимается пеной наверх, нужно не дать ему «сбежать», и можно добавлять сахар в кипящий же кофе. Сахар опускает кофейный осадок на дно, после этого кофе должен вскипеть еще раз, и вот теперь можно пить.

Я достаю стаканы и разливаю в них напиток, передавая всем желающим. Последний стакан мне. Маленькими глотками начинаю пить. Да, получилось неплохо. Достаю еще одну сигарету и прикуриваю. Ребята заводят негромкий разговор. В основном, все разговоры сводятся к армии и женщинам. А я снова смотрю на Рамаллу.

На самом деле это довольно красивый город. Все же столица Палестинской автономии. Все их правительство тут, и все деньги, соответственно, тоже. Высотные дома, дорогие виллы. Белоснежный город, так похожий на наши родные города. Так похожий и так непохожий.

На этой неделе в Рамаллу стянуто много спецподразделений ЦАХАЛа. Мне удалось посмотреть на листок, где написаны частоты связи и позывные — собрались только элитные части. Впору устраивать парад по площади Ицхака Рабина. Жаль только, что парадов в нашей армии не устраивают. Ведь парады нужны, чтобы показать народу силу армии. А нашей армии показывать ничего не нужно, мы ведь и так всегда воюем, времени на всякую ерунду нет. Так что спецвойска все время сидят на территориях. Как, например, сегодня, взяв город в незаметное окружение.

Но и сегодняшняя цель непростая. Большой отряд палестинских боевиков, все вооружены. У каждого за плечами несколько лет войны, на каждом — несколько десятков терактов. Мы должны взять их живыми или мертвыми.

Вот потому-то и боевая готовность такая. Через минуту после того, как мы получим от безопасников сообщение, что боевики на месте, мы должны выехать.

Но пока тишина и мы отдыхаем. И я лежу на пригорке, смотрю на моих братьев по оружию и улыбаюсь. У солдата все просто, ему не нужно чего-то сверхъестественного: есть еда — хорошо, есть свободный час — можно неплохо поспать, а если есть еще и пачка сигарет, то можно вообще провести замечательный вечер. Солдату ведь не нужно много для счастья. Ну, может быть, еще звонок из дома, чтобы знать, что тебя кто-то ждет. А так, именно простые вещи доставляют наибольшую радость.

И поэтому я, один из сотен солдат, сжавших кольцо вокруг вражеского города, лежал на мягкой траве, курил и слушал, как Саги с Ционом играют очередную песню, изредка заглушаемую выстрелами в городе. И был неизмеримо счастлив хорошему дню, друзьям вокруг меня, черному кофе и неплохой сигарете.

23

Мы вернулись под утро, грязные и усталые. Еще одна операция закончена, и закончена успешно. Еще одна бессонная ночь. Неспеша иду в комнату снаряжения, в одной руке каска, в другой винтовка.

— Ну и позиция у нас была сегодня, — говорит Тофах. У него на лице остатки маскировочной краски, не смытой, а явно обтертой рукавом, и из-за этого он похож на клоуна. Я, наверное, выгляжу не лучше.

— Да уж, у нас тоже позиция была не лучше, мы сидели перед тремя домами, со всех сторон открыты, — отвечаю ему и снимаю бронежилет.

Рубашку мою можно выжимать, она насквозь пропиталась потом. Креплю каску к бронику и ставлю его на свою полку. Потом нахожу пачку патронов и начинаю заряжать магазин, восполняя расстрелянные за сегодня пули. Снимаю рубаху, сажусь на ящики и начинаю чистить оружие. Парни возятся со своим снаряжением, почти не разговаривая, — нет сил. Кажется, что каждая мышца налилась свинцом. М-16 — хорошая винтовка, точная, почти без отдачи, только ей нужен уход. Если не чистить и не промасливать, то ее начинает клинить, она делает осечки. Так что, прежде всего, нужно позаботиться об оружии. Как там, в песне? «Первым делом, первым делом самолеты…»

Рассвет, пока еще серый, освещает наши усталые лица. Через полчаса земля наполнится красками. Заканчиваю чистку, собираю последнее оставшееся снаряжение и иду в комнату.

Захожу в душ, снимаю с себя грязную одежду, бросаю ее прямо на пол, все равно стирать, и включаю горячую воду. Струи ласкают тело, смывая грязь и мерзость ночи. Высшее блаженство. Тот, кто придумал душ, просто гений. Мылюсь, моюсь, а потом еще минут десять стою под горячей водой просто так, наслаждаясь ощущением тепла и чистоты, и оттягиваю выход.

Через полчаса Шимри собрал нас в клубе, раздал увольнительные и сказал, что мы можем идти домой. Выходные! Отдых! Как много в этом слове!

Комнаты наполняются смехом и криками. Усталость уходит на глазах. Кто-то бреется, кто-то звонит родителям или подруге, спеша сообщить, что придет на выходные. Только из армии можно позвонить в шесть утра в выходной, разбудив всех, и тебе все простят.

Я собираю сумку — грязное за две недели белье, плеер, книга, которую уже прочитал и поменяю на новую, солдатское удостоверение, мобильник. И начинаю одеваться. «Выходная» форма — она, как праздник. Проверяю нашивки и значки, берет сложен на плече, резинки на штанах. Бреюсь и расчесываю волосы, превращая их в подобие прически. Винтовка на плече, солнечные очки на глазах.

— Пока, братва! Удачно отдохнуть!

— Шабат шалом! Увидимся в воскресенье!

Прощаемся и выходим с базы. Я достаю сигарету и курю в ожидании попутной машины. Традиционная сигарета «после выхода». Она наполняет легкие свободой.

Через десять минут ловлю машину почти до самого дома. По дороге захожу в магазин, покупаю еды на выходные и наконец прихожу домой.

В нашей маленькой квартире душновато, две недели она стояла закрытой. Первым делом я открываю окна и включаю радио. Снимаю форму, разгружаю сумку. Сашка не придет на эти выходные, так что я абсолютно один. Закидываю вещи в стирку и падаю на кровать, забываясь во сне.

Часов в девять вечера просыпаюсь от телефонного звонка. С закрытыми глазами шарю по кровати, и наконец нахожу свой мобильник под подушкой. Перебарываю секундное желание выключить его и продолжить спать до утра и отвечаю.

— Алло?

— Ты че, засранец, до сих пор спишь? — слышу в трубке веселый голос Алекса. — Поднимайся скорей, сегодня в «Замире» трансвечеринка, диджей Яэль, поднимай жопу с кровати, я выезжаю за тобой!

Я поднимаюсь с кровати, иду на кухню и готовлю кофе. Включаю бойлер и, пока вода греется, пью «Нескафе» с молоком.

От дома Алекса до моего — примерно семь минут на машине, но я знаю, что он приедет не раньше, чем через полчаса-час и поэтому не тороплюсь. Не спеша моюсь и начинаю одеваться.

Я в армии и я дома — совершенно разные люди. Если в армии я могу неделю не жрать, не мыться и не менять одежду, если это нужно, то дома я большой эстет и «любитель прекрасного».

«Выходные» трусы, на случай, если вдруг придется раздеться. Носки только черные. Белые штаны. Довольно долго выбираю рубашку и, в конце концов, останавливаюсь на черной обтягивающей из «Кастро». Черные туфли. Провожу по ним щеткой и иду в ванную, ставить прическу. Мочу волосы, кладу гель, взъерошиваю и снова укладываю, пока не добиваюсь нужного эффекта. В самом конце брызгаюсь одеколоном. Смотрюсь в зеркало и улыбаюсь полученному результату. «Жених», — как сказала бы моя бабушка. Но она меня, к сожалению, сейчас не видит.

Вскоре прибывает Алекс. Он тоже празднично одет, весел и готов к подвигам.

— Привет! Как дела, дорогой?

— Нормально, как ты?

— Отлично! Готов?

— Да, одну минуту и выходим.

— Брагу замутил?

— Нет, сейчас сделаю, — отвечаю ему и достаю из холодильника спрайт и текилу.

Отливаю половину из бутылки со спрайтом, образовавшееся место доливаю текилой. Алекс тем временем разрезает лимон, и я выжимаю его в бутылку. Закрываю пробку и взбалтываю. Это нам в дорогу. Коктейль «Солдатский вечерний». За все время, что я в армии, я не могу вспомнить, когда Алекс вел машину полностью трезвым. Он тоже служит в боевых частях и приходит домой только на выходные. Права и машина есть только у него, и поэтому ему всегда приходится быть за рулем, но ведь и он хочет отдохнуть. Так что я три года ездил с пьяным водителем. Не скажу, что это хорошо, но выбора нет — автобусы в выходные не ходят, а в клуб иначе не попасть.

Выезжаем. Алекс ставит новый диск, и музыка долбит басами из открытых окон машины. До Тель-Авива недалеко, мы идем сто тридцать, и ветер свищет, обтекая лобовое стекло. Мы передаем бутылку друг другу, глотая обжигающую текилу, заглушая ее вкус сигаретным дымом. Автострада несется нам навстречу, и меня полностью охватывает чувство скорости, ночной дороги и абсолютной свободы. Абсолютно нереальное ощущение для того, кто еще утром заходил во вражеский дом, чтобы убить террориста.

Тель-Авив, как обычно, встречает нас светом неона, высотными зданиями и каким-то особенным зарядом жизни. Здесь она не прекращается ни на минуту. Каждый раз, попадая сюда, я чувствую прилив энергии, и у меня поднимается настроение.

Мы проезжаем улицы, заполненные людьми, которые вышли отдохнуть и развеяться в выходные. Проезжаем ночные клубы и бары с светящимися вывесками и звучащей внутри музыкой. Проезжаем пляж, и я успеваю заметить кусочек ночного моря…

Наконец приезжаем, находим парковку и подходим к дискотеке. Проходим контроль и заходим внутрь. Прямо на входе музыка оглушает нас, и мы разглядываем толпу, двигающуюся в ломаном ритме транса, скользящую в лучах и вспышках прожекторов. В нос ударяет запах травки, я замечаю компанию, расположившуюся у входа, жадно тянущую отравленный дым. Проходим к бару, берем «водку-редбул» и, неспешно потягивая коктейль, входим в толпу, втягиваемся в ритм. Танцуем, улыбаемся друг другу и людям, впитываем в себя музыку, ослепленные вспышками фликеров и затуманенные алкоголем.

Через час я устаю танцевать и иду наверх. Там, на втором этаже, что-то вроде комнаты отдыха — музыка тише, люди не танцуют, а просто сидят, говорят или целуются, пьют или просто отдыхают от танцев. Я присаживаюсь у стены и закуриваю. Оглядываю людей вокруг и замечаю трех девчонок, сидящих недалеко от меня. Мне нравится одна из них, брюнетка с симпатичным лицом. Она сидит лицом ко мне, откидывает волосы, смеется вместе с подругами. Смотрю на нее. Она ловит мой взгляд. Так, контакт установлен. Смотрю на нее и улыбаюсь. Она улыбается в ответ. Смотрю на нее еще несколько секунд и делаю жест головой: «Хочешь подойти?» Слов не слышно из-за музыки, но она меня понимает. Встает и, не спеша, подходит.

— Привет. Я Алон, — улыбаюсь ей.

— Я Ади. Как дела? Долго ты будешь так смотреть на меня и улыбаться? — говорит она и садится рядом.

Под утро, устав от дискотеки и шума, мы сидим с ней на берегу моря. Я сижу на песке, она положила голову мне на колени, и я перебираю ее волосы. Плещут волны, набегая на берег, и мир снова начинает наливаться красками. Скоро опять взойдет солнце. Новый день.

Прошли всего сутки. Но сколько же в них всего! Мне трудно переключаться с войны на праздник, мозг не успевает переработать всю информацию. Я сижу здесь на пляже и встречаю рассвет, но в мыслях я все еще там, в арабском городе. С оружием в руках я охочусь на террориста. Это не девушка рядом со мной, это мой друг из взвода лежит, выискивая цель. Это не море переливается в лучах восходящего солнца, это дома ненавистного города нависают надо мной. Это не песок подо мной, это щебень и мусор кривых арабских улиц.

Закрываю и снова открываю глаза, сгоняя с себя мимолетное наваждение, наклоняюсь, целую подругу и говорю:

— Поехали спать. Я очень устал.

Ехать из Тель-Авива до моего дома всего полчаса. Примерно столько же, сколько с территорий до нашей базы.

24

Я поправляю каску, затягиваю разболтавшиеся ремешки, матерюсь про себя и продолжаю идти. Мы в центре Дженина на длительной операции. Прикрывая друг друга, мы продвигаемся по старому городу в поисках террористов. Четвертый день операции. В первый день мы взяли всех известных Службе безопасности боевиков. Один из них сопротивлялся — начал отстреливаться, и мы его завалили. Во второй день мы изъяли все оружие по известным нам точкам. В третий день пытались собрать хоть какую-то информацию о боевиках, устроили засаду с приманкой, но ничего не нашли. Все в подполье, сидят по погребам и схронам и не хотят вылезать, избегая огневого контакта. Сегодня идет четвертый день операции, и какого хрена мы здесь делаем, я уже не знаю.

Медленно продвигаемся вперед по извилистым улицам. Слева переулок. Осторожно высовываюсь из-за угла: сначала винтовка, потом я. Просматриваю угол, все чисто и жестом даю своему звену команду двигаться дальше. Идем. Никто не говорит ни слова, но я чувствую напряжение и разочарование парней. Ненавижу неудачные операции. Дайте нам цель и прикажите действовать, и мы «перевернем весь мир». А просто так передвигаться по городу и искать непонятно что — это просто сводит с ума. Как пружина — если сжал ее, она должна распрямиться. То же самое и с нами — если мы зашли внутрь, нам нужен «экшн», бой. А пока есть только одна и та же рутинная работа. И, несмотря на это, все напряжены до предела.

Тишина арабских городов обманчива. Никогда не знаешь, откуда начнут стрелять, когда будет засада или где заложена мина. Поэтому мы все в полной боевой готовности стрелять по первому признаку опасности. Все это изматывает и физически, и морально. Мы на ногах с пяти утра, а уже скоро полдень, и ничего «интересного» пока не произошло. Доходим до очередного дома, «рабочее» звено проверяет его, и после весь наш взвод заходит внутрь. Шимри объявляет «привал», и мы скидываем наши наплечные сумки на пол. Снимаем каски и кладем их пределах досягаемости руки. Бронежилеты остаются на нас. Пока мы находимся на вражеской территории, мы их не снимаем.

Буль и Саги вызываются охранять первыми. Они располагаются у входа в дом. Нив достает из своей сумки еду — сухой паек и раздает его.

— Жрите больше, мне меньше будет нести, — подбадривает он, и парни разбирают еду. Я беру банку консервов, открываю и начинаю есть. Одна и та же гадость уже четвертый день. Консервы из «Боевых порций». Когда уже будет нормальная еда? С обеспечением здесь хреново, горячую жратву на территории не подвозят, и мы все время едим эту фигню. Хотя на самом деле ты уже находишься в состоянии такой апатии от постоянного недосыпания и напряжения, что есть не хочется. Я ем не потому, что вкусно или хочу, а потому, что надо. Еда — это сила, которая поможет двигаться еще один день.

Лезу в заплечный кармашек бронежилета и достаю пачку сигарет. Вынимаю одну, распрямляю ее и закуриваю. Ах, благословенный никотин! Только ты спасаешь меня от сумасшествия этих дней!

Рядом лежит Шимри. Он смотрит на меня и тоже просит сигарету. Мы лежим и курим, наслаждаясь минутой покоя. Шимри — свой парень. Он, конечно, офицер и все такое, но большего раздолбая в армии я еще не видел. Вот он лежит и курит, и, вместо того чтобы поднимать нам боевой дух и подбадривать (хотя кто верит в эти разговоры? разве что только что призвавшиеся дети), он начинает материться:

— Да что за дерьмо? Какого хрена мы здесь делаем? Четвертый день одни и те же сраные игры. Они не понимают, что все «джонни» давным-давно попрятались и в ближайшие две недели из своих нор не выползут?

«Они» — это командир подразделения и командир батальона, которые сейчас сидят в штабной машине и разрабатывают для нас эти самые «оперативные планы».

— Ясный хрен, сейчас уже никого не возьмем! — Саги присоединяется к нам и тоже достает сигарету.

— Арабуши же не дураки, понимают, что мы в городе не просто так, а их ищем. Так они и попрятались по подвалам. А нам тут сидеть и это дерьмо жрать!

— Шимер, поговори ты с ними, ты же офицер, тебя они послушают, сколько можно уже этой ерундой заниматься?

— С кем поговорить? Сами знаете, что у этих штабистов голова квадратная. Они и слушать никого не будут.

Наш взвод зол, и понятно почему. Если бы у нас были конкретные цели, хоть на месяц вперед, никто бы и слова не сказал, делали бы работу и все. А так командование гоняет нас просто так туда-сюда по этому вонючему городу, пытаясь наудачу что-то найти. А так не бывает. Арабы не дураки, и партизанская война — это их жизнь, так что в этот раз мы найти уже точно никого не сможем, и пока только себя подставляем.

Ронен тоже просит у меня сигарету, и, получив, неумело зажигает ее. В принципе, он не курит, но иногда любит просто так подымить. Он почти не затягивается и держит ее так, как будто это что-то хрупкое и легко разбивающееся, боясь уронить. Я скептически смотрю на его попытки курить и решаю до возвращения на базу сигарет ему больше не давать. Нечего переводить добро.

— Алони, ты только представь, через год мы будем лежать на пляже в Южной Америке, окруженные латинскими девочками, будем пить ром, нюхать кокаин и вспоминать эти времена, как страшный сон! — Ронен полулежит справа от меня, и в его глазах отражаются голубые воды Атлантического океана, белоснежный пляж Рио-де-Жанейро и черноволосые девушки с кожей цвета шоколада.

Я возвращаю его из страны грез на бренную землю:

— Ага, Южная Америка. Нам бы хоть на базу к выходным вернуться. А то этот придурок Гольдфус еще придумает нам операцию на субботу. Будут нам тогда и девочки, и кокаин, — я сегодня настроен более чем пессимистично, настроения нет никакого, сильно устал, сухой паек давно надоел, и сигарет у меня осталось только полпачки, а новых тут взять негде. Поэтому и настроение на нуле.

Время от времени раздаются выстрелы. Стреляют издалека, по нам или нет — непонятно. В первые дни операции ты реагируешь на каждый выстрел, группируешься, пригибаешься или начинаешь искать источник стрельбы. Но сейчас все настолько к этому привыкли, что даже внимания не обращают. И только Тофах в ответ на выстрелы поднимает жопу и оглушительно пердит, доверительно сообщая:

— Отстреливаюсь!

Все устали и ложатся спать. Я тоже кладу каску под голову и погружаюсь в неспокойный сон. У солдата вырабатывается удивительная привычка спать урывками. Пятнадцать минут там, десять тут. Как только выдалась свободная минута, ты погружаешься в полузабытье. Тебя невозможно разбудить выстрелами или обычным шумом, но если твой друг дотронется до тебя и скажет: «твоя смена охранять», или вдруг близко будет опасность, то сон слетает мгновенно, и ты снова готов действовать.

Через час нас снова поднимают. Собираемся и снова выходим в город. Нам дали проверить два квартала, и мы обследуем дом за домом. «Закрываем» очередное строение, рабочее звено проверяет, нет ли в доме боевиков, потом идет проверка на наличие оружия. Перерываем весь дом, если что-то находим, то сдаем безопасникам. Продвигаемся к следующему дому и снова одно и то же. Часов пять подряд мы проверяем дома, прикрывая друг друга. Мы непрерывно ищем боевиков и оружие. Вонючая рутинная работа.

Как же я устал. Уже почти вечер, а до отдыха еще далеко. Короткие передышки почти не приносят облегчения, от них тебя только больше расслабляет. Вижу замученные лица парней, уставших так же, как и я сам, и еще больше злюсь на командование. В одном из домов находим винтовку и сдаем ее и хозяина дома Службе безопасности, пусть разбираются.

Ближе к вечеру с нами связываются по рации из штаба и сообщают, что в одном из домов есть в стене схрон с оружием. Дом небольшой, в два этажа. Выгоняем всех жителей на улицу, и мы с Булем остаемся их сторожить. Остальные начинают искать тайник. Простукиванием они ничего не добиваются, и Шимер решает подорвать стенку.

Среди жителей есть симпатичная девчонка лет двадцати. Она без платка на голове, значит, не замужем. Смотрю на нее, она на меня, она улыбается и что-то шепчет своей подруге. Обе смеются. Не знаю, что она сказала, но я тоже улыбаюсь. Эх, где те времена, когда при взятии города вся добыча и женщины принадлежали захватчикам? Гуманизм хренов…

Тем временем Цнон заложил заряд в стену и протягивает шнур на безопасное расстояние. Заряд небольшой, взрыв должен пробить в стене дырку диаметром с метр.

Дают обратный отсчет до взрыва и все затыкают уши.

— Три!

— Два!

— Один!

Бум! Оглушительный грохот и я, как в замедленной съемке, вижу, что стенки дома складываются вовнутрь, а крыша обрушивается на них сверху. Вот, бля, незадача. Перестарались.

Через пару секунд жильцы бывшего дома осознают всю тяжесть произошедшего, и улицу наполняет протяжный женский вой. Женщины кричат и плачут, причем моя «подруга» старается больше всех. Успокоить их невозможно. Вид взорванного дома наполняет их легкие новой и новой силой.

Шимри выходит из-за стены дома и тут же начинает кричать на Цнона и Омри, наших подрывников которые и закладывали взрывчатку. Они недоуменно оправдываются и действительно не понимают, в чем дело. Я и Буль пытаемся удержать под контролем толпу воющих женщин, но поскольку это удается плохо, то, в конце концов, я стреляю несколько раз в воздух. Крик мгновенно затихает и толпа замирает. Девушка мне больше не улыбается.

Через полчаса копания в обломках в обществе нашего майора, который уже успел покрыть всех матом и раздать наказания команде подрывников, обнаруживается, что внутри стены таки был тайник, в котором, кроме оружия, лежала еще и взрывчатка, которая сдетонировала, вызвав крушение стен. С подрывной команды немедленно снимаются наказания и выносится благодарность, а бывшим жильцам четко объясняют, что они сами во всем виноваты. После этого двух мужчин, которым принадлежал тайник, забирают безопасники.

А нам дают команду идти отдыхать в один из больших домов, где уже расположился временный полевой штаб. Снова можно снять каски, снова сухой паек, сигарета, и я опять сворачиваюсь на бетонном полу, чтобы немного поспать. Кладу каску под голову, бронежилет мешает принять нормальную позу и лечь как надо, но мне уже все равно — засыпаю через полминуты.

Утром просыпаюсь сам. Какое чудо — никто меня не будит. Видимо, командование так ничего и не смогло придумать нам на это утро. Смотрю на спящих товарищей, свернувшихся в неудобных позах на жестком полу, смотрю на их спящие лица. Вот мой друг Ронен, который вечно недоволен армией и хочет быстрее демобилизоваться и поехать путешествовать, вот Саги, с которым мы можем спорить и смеяться часами, вот Генис, тихий и спокойный парень, от которого за день можно не услышать ни одного слова, Лазарь, Нив, Буль, Цнон, Шимри. Внезапно меня охватывает странное чувство единения и сплоченности с ними. Глядя в их спокойно спящие лица, мне хочется защитить их, укрыть, стать для них «родной матерью».

Что мы делаем здесь? В этом чужом городе, полном людей, которые нас ненавидят? Не лучше ли бросить оружие и уйти отсюда домой, подальше от этой мерзости и грязи, вернуться в наши родные города, жить простой и тихой жизнью и встречаться всем вместе по выходным и праздникам? Самому младшему среди нас, Ронену, девятнадцать, самому старшему, Генису, двадцать четыре года. Это — лучшие годы нашей жизни, на что мы тратим их? На смерть? На убийства? Почему все не может быть по-другому?

Минутное наваждение проходит, и я вспоминаю об убитых друзьях и о непрекращающихся волнах терактов, и мысли становятся на свои места. Если мы не будем лежать здесь в грязи, если мои братья не будут стоять в дозорах и лежать в засадах, то просто не будет этого «другого» мира. Не будет дома, не будет родных городов, не будет подруг, которые ждут нашего возвращения. Не будет ничего.

Я успокаиваюсь, иду в туалет, отливаю, а потом меняю Сруля на охране дома. Еще не моя очередь дежурить, но я уже все равно не сплю, так зачем кого-то будить? Вскоре парни сами начинают просыпаться, и я смотрю, как они встают, собираются и потягиваются после сна.

Командование действительно сегодня больше ничего не нашло и штабисты решают закончить операцию. Через два часа нам дают команду вернуться на базу, и благословенные бронированные машины забирают нас из ненавистного города. Их мотор звучит для нас как марш Мендельсона для влюбленной девушки. Проехав незримую границу между нашей и вражеской территорией и получив команду снять каски, мы снова оживаем и становимся людьми. Мы больше не солдаты, напряжение минувшей недели спадает, мы смеемся, вспоминаем смешные моменты операции, говорим о том, что будем делать в выходные. Теперь мы просто люди, которые просто хотят жить. В машине тесно, но это никому не мешает. Наоборот, чувствуя рядом плечо друга, мы ощущаем спокойствие и расслабленность. Может быть, в этом счастье?

25

Удар, еще удар, отхожу, Туби бьет лоукик и проводит серию ударов, я отбиваю удар ногой и пропускаю в корпус. Бью обманный в голову, он закрывается, и я всаживаю ему апперкот под дых. Он издает непонятный звук, кажется, я его достал, но тут же переходит в контратаку и на мою голову обрушиваются его огромные кулаки, так что я еле успеваю закрыться.

Я люблю тренироваться с Туби, он на полголовы выше меня, и килограммов на двадцать тяжелее. Хорошо тренироваться с таким партнером. Каждый его удар, достигший цели, отбрасывает меня, а все его удары ногами я прочувствую завтра с утра. Такой противник заставляет тебя относиться к бою всерьез и гораздо интересней, чем соперник твоих размеров. Все наши принудительные тренировки давно позади, сейчас мы тренируемся для себя, а не потому, что надо. Если выдался свободный вечер, то почему бы не размяться?

Расходимся и пару секунд стоим друг против друга, тяжело дыша и восстанавливая дыхание. Пот льет с меня ручьем и застилает глаза, а перчатки ощутимо оттягивают руки. Я устал, но позавчера Туби сильно меня помял, и сегодня я хочу взять реванш. Сходимся, удар левой, блок, пропускаю правый хук Туби, отбиваю серию и бью прямой ногой, отбрасывая его из клинча.

Вновь сходимся, я бью ногой и сразу же двушку руками. Он отпрыгивает и снова пробивает мне ноги. Я не успеваю защититься, и удар пошатывает меня. Еще один-два таких удара — и я упаду. Рваный ритм боя дает мне прочувствовать легкие и все выкуренные за неделю сигареты. Каждый раз во время тренировки я обещаю себе, что брошу, и каждый раз, выйдя из спортзала, я об этом забываю.

Снова кружим друг против друга в плохо освещенном ангаре, оборудованном под зал для рукопашного боя. Туби снова атакует, но я сближаю дистанцию, его нога скользит, я ныряю ему под руку и провожу серию руками. Если входит первый удар — входят и все остальные. Левая — правая, я двигаюсь как бульдозер, впечатывая кулаки в голову Туби, и даже разница в весе уже не дает ему преимущества. Все, ему конец. Эту серию я видел у Витора Бэлфорда в «Боях без правил». И вправду классно действует.

Туби кричит «Хватит!» Я останавливаюсь, тяжело дыша. Обнимаемся, стягиваем перчатки и берем бутылки с водой. Жадно хлещем холодную воду, я выливаю остатки на голову, и мы выходим наружу. Ночной ветерок приятно холодит, мы улыбаемся друг другу и идем в душ мыться.

— Классно сегодня поработали, а?

— Да, неплохо. Я же должен был отыграться.

— Ничего, завтра посмотрим, кто победит, — Туби улыбается и бьет меня по плечу своей здоровенной лапищей.

Да, похоже, что завтра мне придется несладко.

26

В Израиле девушки призываются на срочную службу наравне с парнями. Официально. Поэтому среди тех, кто близко не знаком с нашей страной, бытует некий миф, что женщины воюют у нас наравне с мужчинами. Все вранье. Да, девушки действительно служат, но не в боевых частях. Они служат секретаршами, связистками, медсестрами, подавальщицами кофе и на всяческой вспомогательной работе. Конечно, есть и нормальные и интересные должности, но не боевые. В общем, есть пять процентов девушек, служащих в «условно» боевых частях, но эти подразделения хоть и называются боевыми, но занимаются или охраной внутренних объектов, или другими небоевыми задачами. В бой они не идут. То есть теоретически, во время «большой» настоящей войны они будут сражаться, но пока что есть четкий приказ главнокомандующего, запрещающий девушкам находиться на территориях и участвовать в боевых операциях.

При всем распространении феминизма и «равенства» полов (хы-хы) я против того, чтобы девушки служили в боевых частях. Я не шовинист и не женоненавистник, просто для этого есть несколько веских причин.

Во-первых, я, как солдат и командир, не могу положиться на девушку в бою. У женщин другая психика, никогда не знаешь, что она выкинет в следующий момент. Во-вторых, женщины менее выносливы физически. Ей может просто не хватить сил выполнить задачу. В-третьих, если у мужчины будет на выбор двое раненых — мужчина и женщина, то он сначала будет спасать женщину, неважно, какой тяжести ранения у обоих. Кроме этого, если я увижу раненую девушку, то, наверное, сойду с ума. Для мужчины это слишком тяжело. Раненый друг — бывает, вот Нисим получил пулю в ногу, вытащили его, забинтовали, отправили к врачам и продолжили бой. Быстро, сосредоточенно и без лишних эмоций — время дорого. А сделать то же самое, если бы на его месте была девчонка, мы бы, может, и не смогли. То есть смогли бы, конечно же, но эмоциональная травма, полученная при этом, была бы слишком сильна.

Ну и, конечно же, девушки разлагают армию просто из-за того факта, что они девушки. Когда их нет, ты о них не думаешь, а вот когда они есть… Вот провел ты, например, неделю на территориях, ни о чем постороннем не думал, был грязным и вонючим, одежды не менял, зубы не чистил, только стрелял и прятался от пуль. Все нормально, все твои друзья точно такие же, никого это не волновало. А приезжаешь на базу, и пока ты выгружаешь снаряжение из бронированных машин, вдруг пройдет возле тебя такое неземное существо, все пахнущее шампунем и духами, мило улыбнется и спросит:

— Как дела, Алони? Тяжело было?

И все, и тебе уже конец. Пока ты вдыхаешь этот чудесный запах и смотришь в ее чудесные зеленые/синие/карие глаза, то сам не замечаешь, как попадаешь в эту ловушку, и способность четко мыслить пропадает напрочь. Стоишь, улыбаешься широкой улыбкой, как дебил, и вдруг способность говорить тоже пропадает:

— Э-э-э… нормально…

И после этого «разговора» весь вечер проходит в мыслях о женщинах, телефонных звонках знакомым девчонкам и бывшим подругам и в раздумьях, как бы выйти домой на ближайшие выходные.

В армии все девушки красивы. Конечно, есть более или менее красивые, но переспать ты бы согласился почти со всеми, даже с теми, на которых на гражданке и смотреть бы не стал. Ронен готов спать абсолютно со всеми, и не только в армии.

Хотя трахаться в армии строжайше запрещено, это никому не мешает. Напротив, сделать это в армии считается большим геройством в глазах товарищей, но на самом деле слухов и сплетен ходит гораздо больше, чем дела. Все-таки все выходят домой хотя бы раз в месяц. Но, если тебе удалось переспать с офицершей, неважно в армии или дома, то ты вешаешь себе сзади на берет звездочку. Такая традиция.

Мне очень сильно повезло, последние полгода армии у меня была подруга, которая жила в десяти минутах ходьбы от базы. Ее звали Лиат, и каждый свободный от операций вечер она приезжала ко мне, и тогда я или приводил ее в «пальгу», или выходил за территорию базы, и мы проверяли, достаточно ли мягкое заднее сиденье у ее машины.

Приводить подругу в «пальгу» и знакомить ее с отрядом — дело небезопасное. Нет, ни у кого и в мыслях нет попробовать ее отбить, дело совершенно в другом.

В первый раз я привел Лиат, чтобы показать, в каких условиях я служу. Она уже была знакома с Роненом и Нивом, и мы вместе сидели на диванах посреди «пальги», пили кофе и общались. Вдруг из комнаты входит Саги. Увидев мою подругу, он делает удивленное лицо и говорит:

— О-па, а она гораздо красивее, чем та, что ты приводил на прошлой неделе!

Теперь приходит очередь Лиат удивляться. Я, естественно, никого на прошлой неделе не приводил, мы вообще всю неделю на операции были. Но это еще цветочки. Кац выходит из своей комнаты, замечает меня и ее и радостно восклицает:

— А, Алон, вот ты где! А я тебе как раз таблетки принес!

— Какие таблетки? — настороженно спрашиваю у него. У меня нет ни малейшего понятия, о чем он говорит.

— Как какие? От поноса. Он весь отряд уже замучил! Как посидит в туалете, так после него еще полчаса войти невозможно! — это он уже к Лиат обращается.

Вот такие вот друзья у меня. Хотя, естественно, если кто-то другой привел бы свою подругу, то я сделал бы то же самое. Это в вольном переводе с иврита называется «пропоносить перед подругой». Так что на эти вещи никто не обижается. У Лиат с чувством юмора тоже все в порядке, так что я не волнуюсь.

Хотя как-то раз я попал из-за нее в очень неудобное положение. А дело было так. Мы оставались на выходные на базе дежурным отрядом «быстрого реагирования». Если на территории нашего округа случается какое-то происшествие, как захват заложников, проникновение террористов в наши населенные пункты или что-то в этом роде, то наш отряд должен первым выехать по тревоге в течение пяти минут и решить проблему. Все выходные ходишь в форме, нельзя ходить в душ, нельзя отлучаться, не сказав кому-нибудь куда пошел, и все в том же духе. Снаряжение готово и уже лежит в машинах. В принципе, обычное дежурство, у нас они бывают раз в месяц. Никогда на этих дежурствах ничего не случается. Все выходные обычно лежишь перед телевизором в клубе, только в форме. Как обычно вечером Лиат позвонила и захотела приехать, а я сказал, что встречу ее у входа на базу. Поскольку боеготовность все-таки повышенная, то пошел в форме, а не в гражданских шмотках, как обычно. Перед выходом еще раз проверил снаряжение, сложил его вместе с винтовкой в машину, подошел к Шимри, получил от него добро на выход и четкое указание: «Не отходить от базы больше чем на сто метров, максимум мы возьмем тебя на выезде, так что мобильник держи около себя включенным». Нет проблем.

И вот я выхожу из ворот нашей базы встречать подругу. Поправляю форму, она не парадная, так что особой красотой не блещет, размер мой, и то ладно. Закуриваю сигарету и смотрю на дорогу в ожидании машины. Через пару минут вижу огни фар на дороге. Она.

— Привет, красавица! — она остановила машину и открыла дверь, и я залез на сиденье.

— О-о! Ты сегодня на задание идешь? — она удивленно смотрит на мою форму.

— Никаких заданий! Просто мы на дежурстве.

Мы сидим и разговариваем еще минут двадцать. Я получаю отчет о том, что она сегодня делала (спала до обеда, а потом смотрела телевизор), и рассказываю, что нового в армии. Потом она начинает меня обнимать, я не сопротивляюсь, и минут через пять мы отъезжаем метров на пятьдесят от базы и плавно перемещаемся на заднее сиденье машины.

Прямо посреди секса мой телефон начинает звонить. Я раздраженно смотрю на экран и вдруг вижу, что это Шимер.

— Да! Слушаю!

— Алон, нас подняли по тревоге!

— Давай, я в пятидесяти метрах от ворот, через десять секунд буду! — кричу в телефон и начинаю судорожно одеваться, насколько размеры машины позволяют мне это сделать.

Лиат сидит в полном шоке, ничего не понимая.

— Нет, ты не понял, мы уже выехали и сейчас уже километрах в десяти от базы!

— Это как? А как же я? — я все еще не соображаю, как же такое случилось.

— Да такой бардак был, когда собирались, про тебя все забыли. Так что считай себя на сегодня совершенно свободным. Заканчивай, что ты там делаешь. Все, мы подъезжаем, так что поговорим завтра, — Шимри бросил трубку, а я еще секунд десять сидел с телефоном в руках в полном расстройстве, пока Лиат не привела меня в чувство.

Кончить-то я кончил, я ж не девочка слезы распускать, но настроение было уже совсем не то. В кои-то веки что-то случается, мои ребята идут в бой, в них стреляют, а я здесь трахаюсь.

Домой я ее отправил рано, и грустный сидел в полном одиночестве посреди пальги, курил и смотрел телевизор. Совесть меня мучила сильно. Я представлял раненых друзей, которые спрашивают меня, где я был в то время, когда в них стреляли, и от этого становилось еще хуже.

Спать я пошел совсем расстроенный. Проснулся к обеду оттого, что мой взвод вернулся и парни громыхали снаряжением в коридоре. Я вышел и, увидев Тофаха, спросил его, втайне боясь ответа:

— Ну, что там было? Все нормально?

— Да что было-то? Какой-то поселенец разряжал оружие и случайно выстрелил в воздух, так жители перепугались, думали, что на них напали и подняли тревогу. Пока мы приехали все уже успокоились. Но время уже позднее было, так мы там и остались спать в каком-то вонючем доме, прямо на полу, даже без матрасов и спальных мешков. Поспали и сюда приехали, вот и все, что было. Сигарета у тебя есть?

— Есть. На, держи, — настроение у меня стремительно менялось.

— Знаешь, Тофах, что такое настоящий профессионализм? Это — вместо того чтобы трястись в вонючей машине, а потом спать на полу непонятно где, отрываться с подругой в машине, а потом спокойно спать в теплой кровати.

— Ты че, трахался вчера? И из-за этого с нами не поехал? Ну, ты, сволочь, даешь!

Примерно через полчаса я превратился в героя дня и снисходительно поучал молодых, сидя в комнате отдыха:

— Главное — это знать, когда настоящая тревога, а когда тебе просто мозги дурят. Что я, на каждую ерунду должен от подруги отвлекаться?

Парни мне завидовали, а я чувствовал себя как никогда хорошо. После обеда достал мобильник и позвонил Лиат:

— Привет, как дела? Ты извини за вчерашнее, но сама понимаешь — служба. Да нет, просто так съездили. Ложная тревога. Вечером? Да, конечно, свободен. В восемь? Нет проблем, я тебя встречу…

27

По настоящему я понял, что армия — это не игра в солдатики и не летний лагерь, только после полутора лет службы. К тому времени я уже успел поучаствовать во многих операциях, как успешных, так и не очень. Но в тот день я серьезно пересмотрел свою шкалу жизненных ценностей.

Мы выехали ночью, все, как обычно, три бронированные машины мчались в Шхем — местную кузницу террористов. К тому времени мы сидели в Шхеме уже с месяц и изучили территорию довольно неплохо. Наши водители ориентировались в городе уже не по карте, а просто по памяти. Смешно, ведь даже Тель-Авив они знают не настолько хорошо.

Все было, как обычно, все те же темные извилистые улочки, те же неосвещенные дома, та же ночная тишина. Наша цель сидела в «Бапате» — лагере беженцев. «Бапата» — старый район Шхема, расстояние между домами — от двадцати до тридцати сантиметров, пройти между ними можно только боком, дом стоит на доме. Идеология живущих там: «Мы не строим постоянное жилье, потому что скоро выгоним проклятых евреев с этой земли и будем жить в их домах». Так продолжается уже шестьдесят лет.

Скученность домов и возможность передвижения по крышам хоть через весь район сильно затрудняет нашу работу; здесь прячется большинство террористов Шхема.

Мы как раз въезжали в «Бапату», как вдруг между двумя нашими машинами прогремел взрыв. Я заметил вспышку, и в следующую секунду меня оглушило. Мина. Управляемый заряд.

Сзади в бронемашине очень темно. Если днем еще можно что-то разглядеть через замызганное бронированное стекло, то ночью не видно почти ничего. И только после взрыва внутрь начал проникать свет через маленькие дырочки в небронированной части машины — полоски длиной сантиметров по десять под самой крышей.

Сработали мы на удивление четко, как на учениях. Каждый осмотрел себя и сообщил командиру, что цел. В то же время сидящие у амбразур стрелки открыли огонь по подозрительным местам, где теоретически мог кто-нибудь спрятаться, если это засада. Именно открыли огонь, а не начали истеричную стрельбу во все стороны, что в данном случае вполне могло бы быть.

— Шимер, мы в порядке, продолжаем! — сообщаем командиру.

— Твою мать, весь район перебудили, теперь уж нас встретят! — Ронен готовит гранатомет и хищно улыбается.

Доехали мы быстро и сразу заняли свои позиции. Работали тихо, но это уже не имело значения. После такого приема и так никто уже не спит.

Позицией нашего звена была маленькая улица. Наш джип стоит боком, мы прикрываем дом, в котором находится террорист. Гиди слева от меня — прикрывает проход, я с «акилой» — прибором ночного видения, установленном на моей винтовке, непрерывно просматриваю окна и крышу дома, ищу силуэт. Сзади Ронен прикрывает тыл — широкую и короткую, метров двадцать, улицу, которая соединяется с перпендикулярно идущим переулком. Дома нависают прямо над нами. Дерьмовая позиция: единственным укрытием служит наш бронированный джип, но ничего лучшего все равно нет.

— Алон, готовь оглушающую гранату, начинаем работу, — Шимер передает мне приказы по рации.

Я достаю оглушающую.

— Три, два, один, давай! — я достаю чеку и бросаю гранату в сторону дома. Через секунду — щелчок и взрыв четырех гранат, почти синхронно. Все «закрывающие» звенья кинули со своих сторон, и сразу после взрыва голос Каца через громкоговоритель на арабском:

— Всем, кто находится в доме, выйти наружу! — это психологическая атака, пусть боевик знает, что бежать ему некуда.

Я сижу, припав к прицелу винтовки, и продолжаю просматривать окна. Минуты две все идет спокойно, и вдруг слышу голос Ронена за спиной:

— Стой!.. — и очередь, бьющую рикошетом по стене дома в метре надо мной.

Тело срабатывает быстрее мозга, я разворачиваюсь и начинаю стрелять. Ронен тоже стреляет. Боевик прячется за стеной, но стрельба в нашу сторону продолжается. Не видя источника огня, я, не отрывая глаза от «акилы», методично расстреливаю окна в доме напротив, посылая две-три пули в каждое.

— Террорист на улице справа! — кричит Ронен.

Гиди слева от меня тоже начинает стрелять.

Тут я замечаю в одном из окон дома пламегаситель и расстреливаю его.

— В третьем окне слева! — кричу уже после того, как закончил стрелять.

Вся перестрелка занимает секунд пять-шесть, и я прыгаю за стену дома, ища убежище. Только сейчас понимаю, что был вообще без какого-либо укрытия.

— Огневой контакт у второго звена! — кричит Гиди в рацию, я его еле слышу, у меня заложило уши от стрельбы.

— Все целы?

— Все! Террорист в доме по направлению на север от нашей улицы, и еще один по направлению на восток!

Наш майор Гольдфус уже здесь. Вместе со своим радистом и двумя бойцами прикрытия принимает сообщения и раздает команды:

— Все назад, залезть в джип и не высовываться, я иду на поиск!

Тот террорист, что был на улице, свалил, и Гольдфус находит только гильзы от «калаша» и следы крови.

— Нет времени проверять дом, еще десять минут и весь город будет на ногах! «Джонни» у нас, сворачиваемся.

Через минуту мы уже в машинах и мчимся по дороге на базу. Стремительно проносимся по ночным улицам вражеского города. И только когда мы уже въехали на нашу территорию, приходит страх: «Твою мать, в меня стреляли с двадцати метров очередью, и точно должны были сегодня убить!» Мысли буравят мозг. Как же они не попали?

Я оборачиваюсь и вижу усталое лицо Тофаха, сидящего возле меня. Он, словно прочитав мои мысли, ободряюще улыбается и хлопает меня по плечу:

— Расслабься, все обошлось!

Я улыбаюсь в ответ:

— Тофах, когда придем домой — напьюсь в говно!

28

Я пил. Каждая побывка домой была как маленькое окно в чужой и нереальный для меня, да и для многих моих братьев по оружию мир. Мир, полный красок и несбыточных снов. Абсолютно нереальный, да и как же он может быть реальным, если всего сутки назад ты лежал под дождем в засаде, промокший и холодный, часами не отрывая глаз от прицела, а здесь ни у кого и понятия нет, о чем ты говоришь. Здесь форму и оружие встретишь достаточно редко, здесь в тебя никто и не думает стрелять. Тут люди спешат по делам, ходят в магазины и в кино, у каждого здесь свои маленькие проблемы, и люди здесь просто живут.

Живут. От этого становилось не по себе. Мир, который так нереален, просто не воспринимался. И я пил. Каждый приход домой, неважно — утро, день или вечер, дома или в баре, с друзьями или один. Алкоголь, как спасительный круг от сумасшествия.

И я не один был такой. Многие ребята из моего взвода так же проводили свое свободное время. Михаэль, который жил в Кфар-Шмарьягу и у которого было достаточно денег, чтобы купить какую-нибудь не самую маленькую страну в Африке, нажирался дорогим виски и заваливался спать в одной из многочисленных комнат своей виллы. Бэн, который жил в палатке где-то на границе с южным Ливаном, жрал самогон, изготавливаемый в его поселении. Тофах, единственный кибуцник среди нас, живущий в не принадлежащем ему доме с видом на Кинерет, литрами пил пиво с водкой. Список можно продолжать до бесконечности.

Я сидел в баре на берегу моря и медленно потягивал «Лонг Айленд» — коктейль, который очень люблю. Волны с шумом набегали на пляж, тщетно пытаясь расширить свои владения. Солнце опускалось в воду и уже приобрело свой неповторимый кровавый цвет, освещая окна бара, в котором мы сидели.

— Эй, боец, чего загрустил? — Алекс улыбнулся мне, поднимая стакан.

Я поднял свой в ответ, мы чокнулись. Алекс сидел напротив меня, девчонки между нами. Мы разговаривали, пили, смеялись, и все было нереально спокойно. Тихая музыка, приятная беседа, спокойствие и безмятежность. Я, Алекс, две девчонки. Молодые, красивые и веселые.

А десять часов назад мы вернулись с операции в Шхеме. А через сорок часов я вернусь на базу снова, в мой жестокий и настоящий мир. Расстояние между ними всего полчаса езды.

И что же из этого более реальное? Короткое увольнение или долгие недели службы? Я не знаю и не хочу знать. Пока у меня есть свой кусочек мира: море, коктейль, мой друг, который сидит рядом со мной, и красивые девушки рядом. Так что, если завтра мне предстоит умереть, то пусть сегодня будет как можно лучше.

Воскресенье. Пять тридцать утра. Я поднимаюсь по лестнице нашего дома, хватаясь на стены и пытаясь найти ключ от входной двери. Ключ завалился куда-то в карман, и лестница кружится передо мной и двоится. Я очень, очень пьян.

Наконец достаю ключ, открываю дверь и вползаю в квартиру. В шесть утра мне надо выезжать на базу, так что ложиться спать нет смысла — еще не проснусь. С трудом делаю себе кофе и лезу под холодный душ. Ледяные струи немного отрезвляют меня. Вытираюсь и иду собираться. Да, вечер удался. Сначала бар, потом поехали к той девчонке, как же ее зовут-то? И кто же меня привез домой? Алекс? Такси? Вопросы остаются без ответов.

Одеваюсь кое-как, форма сидит кривовато, но на большее я сейчас не способен. Беру предусмотрительно заранее собранную сумку, винтовку и тяжело еду к автобусной остановке. На автобусе до Тель-Авива полчаса. Меня мутит по дороге, и я сильно хочу вырвать. Только то, что я в форме останавливает меня, и я держусь. Что это за армия, если ее солдаты пьяные блюют в шесть утра? На меня же дети смотрят, нельзя позорить «честь мундира». Состояние отвратительное. Через полчаса мучений приезжаю.

Центральная автостанция Тель-Авива — шесть этажей в высоту. Главный перевалочный пункт всей страны. С севера и с юга стекаются сюда автобусы и снова выходят, чтобы развезти людей по всей стране. Я люблю здесь бывать. Бессчетное количество людей, магазины, лотки с едой. Мини-торговый центр. И огромное количество солдат. Утром в воскресенье здесь только солдаты. Увольнение на выходные заканчивается, и все разъезжаются по разным уголкам страны на свои базы. Танкисты и пехота, артиллеристы и саперы, солдаты и офицеры, все спешат, чтобы успеть на нужный автобус. Станция пестрит беретами и сверкает нашивками и значками. Еще до армии я любил бывать здесь и видеть все это разношерстное сборище солдат в одном месте.

Поправляю сумку на плече и смотрю на огромное электронное табло, выискивая номер нужного мне рейса и платформу, с которой он отправляется. До автобуса еще сорок минут. Сумка у меня большая, вещи — с расчетом на три недели. Сегодня я еду не на свою родную базу, а на тренировочную, которая находится на юге страны. Всю неделю у нас будут учения. Только солдаты ездят по этим заброшенным направлениям, и только в армии доводится бывать во всех, самых отдаленных уголках страны. Нормальный человек в эту глушь не попрется.

Покупаю себе пиццу и колу с лотка, и иду искать нужную платформу. Ем прямо по дороге. Вроде легчает. У нужной мне платформы уже собралось человек десять. Все солдаты. Никого из знакомых нет. Странно, на Центральной автостанции обычно всегда кого-то встречаешь. С кем-то был на одной базе, с кем-то вместе — на курсах или просто знаком.

Опускаю сумку на пол, сажусь, облокачиваюсь на нее и закуриваю. В принципе, нельзя, но разве кто-нибудь что-то скажет солдату? Оглядываю людей вокруг. Кто-то спит, кто-то читает, кто-то говорит по телефону. Я устало жду автобуса.

Наконец он приходит, и я, показав армейское удостоверение, заваливаюсь на заднее сиденье. Ехать мне часа три, я закрываю глаза и засыпаю уже через минуту. Восполняю часы сна.

Когда просыпаюсь, то вроде уже и не пьян, но отходняк жуткий. Пить хочу страшно. Наконец приезжаю. Автобус выпускает меня у входа на базу, и я тоскливо бреду к проходной. Дежурный на входе проверяет мое удостоверение, я прохожу внутрь и иду искать своих.

Парни лежат в одной из палаток, чтоб хоть как-то уберечься от жары. Еще не все приехали. Я опускаю сумку на пол.

— Привет, братва! Как прошли выходные? — здороваюсь и обнимаюсь со всеми по очереди.

— Ой, Алон, ты что, бензин пил? Ну, от тебя и разит! — Нив картинно зажимает нос и отодвигается от меня.

— Ну что делать? Переборщил малость, мне и самому не очень приятно…

У нас в подразделении есть негласное правило: на воскресенье командование не назначает никаких операций хотя бы до ночи. Все, кто пил в выходные, приезжают к обеду и ложатся спать до вечера. Но, поскольку у нас учения, то делать нечего, сам виноват. Ложусь на сумку и засыпаю в ожидании остальных. Есть час времени, так почему бы им не воспользоваться. Солдат спит, а служба таки идет.

29

Мы выстроились буквой «П» перед командиром, который в последний раз напоминает нам подробности операции. Вертолеты уже ждут, молотя воздух своими огромными винтами в ста метрах от нас. Снаряжение готово, оружие проверено. Наконец командир заканчивает инструктаж и дает нам команду грузиться. Мы бежим к вертолетам, на ходу выстраиваясь в две шеренги.

Уже на подходе чувствую потоки воздуха, которые сильнее, чем любой ветер затрудняют приближение и отталкивают от вертолета. Механик стоит перед открытой дверью и толкает нас внутрь. Инстинктивно пригибаю голову, хотя и знаю, что винт не может быть так низко, чтобы достать меня. Но так, на всякий случай. Все внутри. Бронежилеты на нас, дополнительное снаряжение в сумке на коленях. Пара секунд — и мы начинаем подниматься.

Хоть я и сижу возле окна, видно довольно плохо-темнота, и можно разглядеть только огоньки города вдали. Машина летит ровно — «Черный Ястреб» — это как такси, не сравнить с «Чинуком», который болтается как лодчонка в хороший шторм. Мягкий синий свет внутри кабины освещает наши лица. Черт, Лазарь уже спит! Не понимаю, как это у него получается, но он может спать даже стоя. Глядя на него, я тоже закрываю глаза, пытаясь заснуть. Такая уж натура у солдата, если выпала свободная минутка, надо ее использовать, неважно, где ты находишься.

— Пять минут до снижения! — кричит нам пилот, и мы стряхиваем с себя остатки сна.

Операция «Сладкая вода» предусматривает десантирование с вертолета в тылу врага, марш-бросок десять километров до точки наблюдения и последующее уничтожение вражеского штаба. В принципе, стандартная для нас операция.

Снижаемся, вертолет почти вертикально опускается вниз, и механик открывает дверь. По очереди начинаем выпрыгивать. Я пытаюсь встать, но ремень безопасности дергает меня обратно. Черт, совсем забыл о нем. Быстро освобождаюсь от ремня, вскидываю сумку на левое плечо, в правую руку беру винтовку и выпрыгиваю.

Рассыпаемся, занимая оборону на триста шестьдесят градусов вокруг вертолета. А он уже набирает высоту: когда вертолет на земле — это его самое уязвимое место, можно сбить даже из РПГ.

Вертолет стремительно уносится назад к нашим. Шум винтов затихает, а мы по-прежнему лежим, затаив дыхание, пытаясь определить, нет ли засады. Ночь. Тишина. Вот и все, мы за линией фронта.

Командир подзывает Нива — он сегодня ведет нас до цели. До этого вчера он целый день сидел с картой и теперь помнит маршрут наизусть. Проходит меньше тридцати секунд, и мы начинаем движение. Самое важное сейчас — побыстрее свалить отсюда. Если наблюдатели заметили посадку вертолета, то все вражеские силы сейчас движутся сюда.

Идем довольно быстро, хоть и приходится продвигаться скрытно: по руслам пересохших ручьев или на двух третях высоты горки, чтобы не заметили вражеские наблюдатели. Идем в линию по одному с промежутком метров десять. Если наткнемся на засаду или на мину — все не пострадают. Впереди командир с Нивом и Саги — он наш пулеметчик. У Нива, кроме маршрута и карты в голове, есть Джи-Пи-Эс — прибор, который показывает наше местоположение и путь до точки с помощью спутника, так что точно не заблудимся.

Я несу стационарный прибор ночного виденья с десятикратным увеличением. Его мы установим на точке наблюдения.

«Тяжелый, зараза!» — думаю я и поправляю сумку.

Полтора часа мы добираемся до нашей горки. Останавливаемся у подножия и ждем. Сначала наверх поднимается наш командир с двумя бойцами, чтобы проверить, нет ли кого-нибудь наверху. Ведь мы выбираем для наблюдательных пунктов возвышенности, с которых видно на несколько километров вокруг, и, значит, противник тоже может устроить там наблюдательный пункт.

Но все чисто. Командир жестами подзывает нас, и все поднимаются на вершину. Быстро разворачиваем наблюдательный пункт: прибор ночного виденья, который я так долго нес на себе, рацию, определитель расстояния. Выставляем охрану. И начинаем искать цель.

Сегодня я основной наблюдатель взвода. Быстро настраиваю прибор и нахожу нашу цель: два одноэтажных дома и несколько машин возле них. Приближаю. Штаб. Вот он, родимый, как на ладони. Я могу разглядеть даже дозорных, стоящих вокруг домов. Быстро вычисляю координаты, и мы передаем их по рации:

— «Главный Системы» от «Совы». Мы на месте. Готовы к началу действий. Цель найдена. Прошу авиаподдержку для уничтожения.

— «Сова» от «Главного Системы», вас понял. Подтверждаю, готовы к началу действий. На просьбу об авиаударе ответ положительный. Сообщайте координаты.

Радист сообщает координаты и описание цели, и через десять минут мы слышим по рации:

— Цель уничтожена! Отличная работа, «Сова»! Разрешаю отход.

Мы быстро укладываем приборы и снаряжение в сумки, не скрывая улыбок и предвкушая быстрое возвращение на базу, но тут сраная рация оживает вновь:

— «Сова» от «Главного Системы», обнаружена новая цель, примерно в двух километрах от вас. Через полчаса будет проходить вражеская колонна снабжения, прибудьте туда, устройте засаду и уничтожьте своими силами. Передаю вам координаты.

— Понял тебя, «Главный системы». Выполняем.

Да, накрылось быстрое возвращение. Но обеспечение — это классная цель. Обеспечение — это полпобеды на войне. Жратва нужна солдатам, и сухая форма, и патроны, и спальные мешки, и новое снаряжение. Без всего этого солдату грустно, и воевать совсем не хочется.

Выстраиваемся в линию и немедленно выступаем. Времени в обрез, минут двадцать только топать туда, а еще надо и засаду организовать. Да и идти нужно скрытно.

Доходим вовремя. Устраиваемся на возвышении, там, где дорога сворачивает. Пулеметчик с правого края, я со снайперским прицелом — возле него. Устраиваюсь, прилаживая винтовку поудобнее. Ждем не более пяти минут. Колонна из четырех грузовиков и двух джипов, спереди и сзади, быстро приближается к нам.

Когда они поравнялись с нами, Сруль и Лазарь бросают гранаты, и мы открываем огонь. Трещит пулемет, непрерывно стреляют винтовки, щелкает гранатомет, потом летит еще одна граната. После минуты шквального огня крик командира:

— Прекратить огонь! Немедленно отходим!

Десять секунд — и мы скрываемся в ночи. И только минут через двадцать подъехавший вражеский мотострелок сплюнет:

— Вот спецназ дает!

А мы уже в нашей точке сбора. Радист связывается с центром:

— «Главный Системы» от «Совы». Мы на точке и готовы к отбытию.

— «Сова» от «Главного Системы». Молодцы, ребята! Поздравляю! Отличная работа! Конец учений. Отбой.

Мы улыбаемся, скидываем снаряжение на землю и разряжаем оружие.

Нив садится на сумку, достает пачку сигарет, протягивает мне. Мы оба закуриваем, и он устало говорит:

— Задолбали они меня со своими учениями, спать хочу и есть.

— Да, я тоже, — отвечаю. — И подруге сегодня опять не звонил.

— Йалла, пойдем спать.

Мы идем к палаткам и устало курим по дороге. Это только учения. Пока только учения. Но если завтра война, мы готовы.

30

Сидим в «Пальге» и маемся дурью. Еще одни выходные проходят на базе. Делать абсолютно нечего, мы остались «на боевом дежурстве», но не «отрядом быстрого реагирования». У нас боевая готовность «Пи плюс два». «Пи» — это место прибытия, а плюс два означает, что прибыть мы должны за два часа. То есть, если учесть, что в любую, самую дальнюю точку нашего округа нам добираться максимум сорок минут, то даже если в момент тревоги половина отряда будет в душе или играть в футбол и сборы займут полчаса, все равно мы по времени успеем приготовить ужин, поесть, помыть тарелки и сварить кофе. Другими словами, в штабе на нас особо никто реально не рассчитывает. Есть другие подразделения, которые дежурят по округу на случай теракта, не снимая формы и ботинок, готовые сорваться с места в течение пяти минут. Так что мы сидим на базе на тот случай, если вдруг Сирия или Ливан решат пойти на нас войной. Реальный шанс, что это случится, равен нулю. Поэтому я валяюсь в трусах посреди пальги и слушаю, как Ронен терзает гитару, и мне лень даже пойти за книгой в комнату.

Вечером не так жарко, и я веду с Шимером неспешный философский диспут о девчонках.

— Алон! Ты уже задолбал! Подгони мне какую-нибудь девчонку! — Шимер возбудился не на шутку после наших разговоров и решает перейти от теории к практике.

— Да ладно тебе! У тебя что, проблемы с кем-нибудь познакомиться?

— Да нет проблем, просто как же я познакомлюсь, если мы опять в выходные здесь сидим. Я здесь, а девчонки там! — он машет рукой в сторону забора, ограждающего базу.

— А я где? Ты ведь не хочешь «со вторых рук»?

— Нет, со вторых не хочу.

(«Со вторых рук», или секонд хэнд, — это те, которые раньше гуляли со мной. Странный мы народ — мужики, ведь подругу все равно кто-то трахал до нас, и с этим ни у кого проблем не возникает, никто не хочет девственницу. Но если у твоего друга что-то с ней было, то это уже все, уже не нравится. Но это так, к слову).

— Ну и где мне тебе ее достать? Они у меня в сумке штабелями не лежат. Есть только «боевые подруги». (Это те, которым можно позвонить посреди ночи и приехать потрахаться без каких-либо обязательств утром). Вот выйду, так что-нибудь придумаю.

Продолжаем скучать. В качзале я сегодня уже был, фильм тоже уже смотрел, кофе пил дважды, поэтому делать абсолютно нечего. В это время звонит мобильник. Лиат.

— Как дела, дорогая? Что делаешь? Да нет, свободен. На боевом дежурстве. Да нет, не как в прошлый раз. Ну, давай, я выхожу.

— Шимер, я к девчонке, — говорю ему, вставая и направляясь в комнату.

— А подруг у нее нет? — Шимер все еще надеется на чудо.

И вдруг меня посещает идея.

— Шимер, погоди, сейчас что-то попробую.

Набираю Лиат.

— Скажи, солнышко, а твоя сестра дома? А она не хочет познакомиться с классным парнем? Просто супер, я ерунды не подсуну! Ну, отлично, бери ее с собой. Да, сейчас выходим.

Я оглядываю пальгу победным взором и, улыбаясь Шимеру, командую:

— Значит так, гражданские шмотки у тебя есть? Давай, одевайся, и возьми то вино, что Мояль припрятал с последнего праздника. Девчонки сейчас выезжают. Через десять минут встречаемся на выходе из пальги.

— Ты серьезно? Ну, ты мастер, — Шимер восхищенно смотрит на меня и бежит переодеваться.

Я иду в комнату переодеваться, и минут через десять мы неспешным шагом направляемся в сторону выхода с базы. У Шимри топорщится рубашка, под ней — бутылка вина, оставшегося после праздника. Прячет, чтобы никто не заметил, мы ведь все-таки в армии, пить можно только в столовой на шаббат, и то символически. Но кто разберет, сколько ты выпил — стакан или бутылку?

Встречаем девчонок при въезде на базу. Я знакомлю с ними Шимера, и мы идем к столикам, метрах в ста от входа. Чуть приотстав от девчонок, взглядом спрашиваю Шимри, как ему Леа, сестра Лиат, и он мне также беззвучно отвечает: «Отлично!» Все, теперь я свое дело сделал, остальное зависит уже от него.

Садимся за столик, Шимер достает бутылку, и мы разливаем вино по пластиковым стаканам. Разговариваем, смеемся, пьем. Вечер опускается на землю прохладой, зажигаются фонари, и хочется просто сидеть вот так, ни о чем больше не думать и не волноваться.

Через полчаса я делаю знак Лиат, и мы идем к их машине «взять что-то», оставляя Шимри и Лею наедине.

— Алон, у тебя классные друзья! — Лиат довольна, а то после предыдущего посещения базы она была немного травмирована.

— Я же тебе говорил! У меня только самые лучшие. Дадим побыть им вместе? Им есть о чем поговорить.

— Да, и нам есть чем заняться, — Лиат улыбается, и мы лезем на заднее сиденье ее машины.

Через полчаса возвращаемся к ним, они говорят о чем-то, улыбаются, и я понимаю, что у них тоже все в порядке.

Часа через два отправляем девчонок домой и, не спеша, возвращаемся в подразделение. Шимер идет и улыбается.

— Ну что, доволен? — я прикуриваю и ему тоже даю сигарету.

— Да, спасибо, девчонка просто замечательная. Я тебе должен, — Шимер затягивается и хлопает меня по плечу.

— Телефон взял?

— Взял, конечно! В выходные встречаемся.

— Молодец. Если повезет и кончишь — передай ей, что это от меня.

Мы смеемся, идем по дороге и курим. Уже ночь. Два счастливых солдата возвращаются на базу. Так бы всю службу провести.

31

Операция назначена на эту ночь, но до выхода есть еще полтора часа. Инструктаж перед операцией уже был, план разработан. Сегодняшняя цель непростая. У нас есть информация о боевике, готовящем теракт. Этой ночью он должен передать взрывчатку самоубийце-смертнику недалеко от Хеврона. При нем автомат Калашникова и пистолет. Ликвидация любой ценой.

Я тщательно проверяю снаряжение. Кроме обычного комплекта сегодня беру снайперскую винтовку SR-86 с ручной перезарядкой и немецкой оптикой с десятикратным увеличением днем и шестикратным — ночью. Проверяю, хорошо ли двигается затвор, аккуратно складываю прицел ночного виденья в сумку на спине и заполняю магазины. Патроны нужно вставлять аккуратно, плотно придвигая к задней стенке магазина, чтобы при перезарядке их не заклинило. Пуля для снайперской винтовки не простая, она пустая внутри.

Попадая в тело человека, она раскрывается внутри, как бутон розы. При этом, естественно, разрывая все внутренности. Или мозги. Это смотря куда попадешь.

Складываю винтовку в сумку и еще раз проверяю снаряжение. Все на месте и все действует. Выхожу на улицу и иду к ребятам, они уже сделали наш традиционный кофе «перед выходом на операцию». Сидим, пьем, курим и разговариваем о предстоящем деле.

— Ну что, Алони, завалим его сегодня? — Нив улыбается и передает мне печенюшку.

На сегодняшней операции все дело решают снайперы: я и Генис. Мы будем сидеть в двух точках и вести наблюдение, и мы же будем ликвидировать «клиента».

— Если он выйдет из дома, он наш. «One shoot — one kill».

Я улыбаюсь и жую печенье, запивая его кофе. Я не бравирую, дистанция в четыреста метров идеальна. Мы не промахнемся.

Гольдфус заходит в «пальгу», подходит к нам, берет чашку кофе и говорит:

— Ребята, через полчаса чтобы все были полностью готовы, вместе проверим снаряжение, и я проведу последний инструктаж перед выходом.

Мы еще пару минут разговариваем, допивая кофе, и идем собираться. Я захожу в туалет, становлюсь перед зеркалом, достаю краску и начинаю намазывать лицо, нанося боевую раскраску и не пропуская ни одного сантиметра кожи лица или рук. Кожа блестит в темноте и может выдать позицию, а так я сливаюсь с окружающей средой.

Сегодняшнюю цель мы не можем упустить, и мне надо быть готовым на сто процентов.

Тофах заходит в туалет с рулоном туалетной бумаги в руках, смотрит на меня и говорит:

— Алони, у тебя сегодня свидание? Не забудь тушь для ресниц, — мы оба смеемся, и я продолжаю наносить черные полосы на лицо.

После одеваю броник и сумку со сложенной снайперской винтовкой. Каску держу в руках, нечего в ней пока париться, еще успею. Все выходят строиться на улице перед пальгой, и Гольдфус в последний раз повторяет нам последовательность операции и план действий.

Выезжаем с базы около двенадцати. Ехать долго, и я, как обычно, пытаюсь что-то разглядеть в бронированное окно, но, как и всегда, почти ничего не вижу. По рации звучит команда о начале действий и готовности к высадке и вскоре машины останавливаются. Мы высаживаемся и последние пять километров идем пешком, скрытно и в полной тишине, чтобы не спугнуть цель. Проходим по ущелью, проходим между двух возвышенностей, поднимаемся на гору, спускаемся с другой ее стороны на две трети, там и будет наша огневая позиция. Путь я знаю наизусть, пусть по карте, но мы сегодня не заблудимся. Слишком серьезная цель. Через час доходим. Сегодня нас немного — наш офицер Лазарь за радиста, Ронен с прибором ночного виденья, Генис и я.

Мы с Генисом раскладываем снайперские винтовки, прикрепляем прицелы ночного виденья и медленно, чтобы не производить лишнего шума, посылаем патрон в ствол. Все приготовления сделаны, теперь остается ждать. Вся работа снайпера — это ожидание. Мы просматриваем местность, запоминая отдельные заметные предметы, чтобы ориентироваться по ним, и проверяем расстояние до них.

Маршрут нашей «мишени» нам известен, тут разведка сработала четко. Он выйдет из деревни на вершине соседней горы и пойдет по ущелью в сторону Хеврона. После пятисот метров его пути мы должны его завалить. Просто и ясно. Выйдет он около двух часов ночи.

Я смотрю на свой «Касио», не включая подсветку, а ловя отражение лунного света от стекла. Мои часы и так закрыты специальной черной резинкой, чтобы не блестели, и я подсветку не включаю просто так, на всякий случай. Блеск — главный враг снайпера. Поэтому ничего блестящего на нас нет, и прицелы закрыты специальной сеткой. Проходит еще полчаса.

Ждем, снова просматривая местность в полной тишине. «А вдруг почует и не придет? А вдруг пойдет другим путем?» Мысли одолевают меня и, чтобы не забивать голову ерундой, я еще раз меряю расстояние до примерного места, где мы должны в него стрелять.

Вышел! Наш наблюдатель заметил цель! Я смотрю в прицел и тоже замечаю боевика. Он с сумкой на плечах и автоматом в руках, спускается с горы. Ошибки быть не может, это он, я четко вижу оружие в его руках. Идет по тропинке, присел. Что-то заметил? Нет, встает и движется к месту, где мы должны стрелять.

— Спокойно, ребята, — шепчет нам Гольдфус, хотя сам он напряжен до предела, слышно, как голос дрожит:

— Не дергайтесь, стреляем по моей команде.

Террорист уже в зоне поражения. Он идет медленно, осторожно оглядывая окрестности. Я веду его своим прицелом, держа красную точку прямо на нем, в районе груди.

— Алон, Генис, приготовьтесь, начинаю обратный отсчет.

— Семь!

Я превращаюсь в машину. Боевую машину — и больше ничего.

— Четыре!

Для меня существует только цель.

— Три!

Палец плавно ложится на курок.

— Два!

Выдыхаю воздух и задерживаю дыхание.

— Один!

Нажимаю на курок чуть-чуть, от выстрела меня отделяет миллиметр.

— Огонь!

Два наших выстрела сливаются в один, я передергиваю затвор, посылая еще один патрон в ствол. Еще раз навожу прицел и стреляю повторно, хоть и замечаю, что цель уже начала оседать.

Есть! Я четко вижу тело лежащее на земле. Он уже не двигается, даже конвульсии прекратились. Мы это сделали, сделали! Краем уха слышу нашего майора, передающего по рации команду остальному взводу входить внутрь деревни. Так что, если что-то начнется, нас прикроют.

— Алон, сколько у тебя патронов в магазине? — спрашивает меня Гольдфус, широко улыбаясь.

— Еще восемь, а что?

— Давай все в него.

— Ты уверен? Он и так уже точно труп.

— Давай! Не хочу, чтобы у нас были сюрпризы.

— Ну, не хочешь, так не хочешь.

Навожу прицел и расстреливаю остаток магазина. Вижу, что клиент уже давно мертв. Просто Гольдфус не верит в снайперов, предпочитая дать очередь вблизи, чтобы удостоверится, что враг мертв наверняка. А зря. Мы знаем свою работу.

После этого я аккуратно складываю винтовку обратно в сумку и готовлюсь к отходу. Отряд прикрытия докладывает майору, что все нормально, и мы ждем машины, которые должны забрать нас назад. Через десять минут они приезжают, и мы загружаемся внутрь. Кроме двух наших джипов, приехала машина Службы государственной безопасности, которая забирает тело и трофейное оружие.

Уже на базе я слышу, как наш майор ругается с безопасниками.

— Да что же ты за придурок, майор? Как же мы теперь его опознаем? Это же кисель, а не труп!

— А вдруг бы он гранату в руке зажал? Что бы с вами теперь было, когда вы на опознание приехали и начали труп переворачивать?

— Да, твое счастье, что когда он падал, у него сумка с взрывчаткой с плеч свалилась. А то бы собирали его теперь по соседним горкам!

— Вы хотели ликвидацию или нет? Так вот он — ваш, мертвее мертвого! Никакой теракт уже точно не организует, — Гольдфус показывает пальцем на то, что осталось от тела. Все тупо смотрят туда с секунду, а потом начинают ржать.

— Ладно, спасибо, майор! Отлично сработали! Передай своим снайперам, что они молодцы.

Когда мы вернулись на базу, я разложил снаряжение по полкам, почистил винтовку и снова наполнил магазины. Мне осталось служить всего три месяца. Как же я смогу прожить без операций и без адреналина? Я люблю успешные операции. Такая операция дает тебе моральное удовлетворение в полной мере. Ты видишь, что долгие месяцы тренировок прошли не зря, видишь, что твоя работа — самая нужная, ведь ты охраняешь жизнь других людей. Если бы не мы, то завтра в Тель-Авиве должны были бы взорваться десятки людей. И их жизни — это моя награда. Пусть никто об этом не узнает, в газетах про это не напишут, но сегодня я кого-то спас. Пусть и ценой одной смерти. Я по-другому не умею. Я ведь снайпер, а не доктор…

32

— Ты знаешь, малыш, я тебя очень люблю, но я больше не могу быть с тобой. Я устал. Эти бесконечные ссоры, твои придирки… Извини, я действительно хотел, как лучше. И очень хотел быть с тобой. Я серьезно думал, что у нас все получится. Но у нас нет будущего.

Я встал, взял свою сумку и пошел. Пошел не оглядываясь, так будет легче. И так слезы в глазах стоят. Отвратительное чувство — ты знаешь, что эта девочка могла бы стать твоей любимой и единственной, но у вас ничего не будет. Иногда покидают, любя…

Я вернулся на базу злой, с гадким настроением и с больной головой. В очередной раз перебирал и перепроверял снаряжение, чистил и смазывал винтовку, искал занятие, но не находил себе места и хотел забыться. Мы сидели в Дженине, обычно очень неспокойном и горячем городе. Но сейчас город был абсолютно спокоен. То ли мы успели завалить большинство боевиков, а новые еще не появились, то ли они все ушли в подполье. Время от времени мы патрулировали, но операций почти не было. Ребята радовались относительному затишью, а я искал боя.

Я пытался найти то ощущение, когда адреналин вливается в твою кровь, когда нервы напряжены до предела, когда разум отступает, отдавая управление телом древнейшим звериным инстинктам.

Я пытался забыться, пытался войти с головой в рутину дней, в череду заданий и дел. Но, когда это почти удавалось, в голове снова всплывал ее образ, и я снова мысленно прокручивал картины и сцены наших отношений, пытаясь понять, что я сделал не так и где был не прав. Не находил — и еще больше злился. На нее — за то, что она убила наши чувства, и на себя — за то, что обещал себе больше не думать о ней, но вот — думаю.

Я точно знал, что любовь и чувства к ней прошли и что осталась только горечь обид, несправедливых обвинений и грусти. Но и это не приносило мне облегчения. Я знал, что наше расставание было к лучшему, знал, что ничего бы все равно не вышло, и все-таки злился. На нее, на себя и на весь мир. И потому искал боя. Такого, чтобы захлестнул меня с головой, такого, чтобы заставил забыть, выкинуть все ненужные мысли и оставил бы только одну — выжить. И не находил. Я хотел снова ощутить это чувство, хотел почувствовать что-то, кроме горечи и грусти о ней. И не мог. Кто-то сказал, что все проходит со временем. Может, и так. Но пока мне хотелось только одного — пойти в бой и не вернуться.

И, словно подслушав мои мысли, командование отправило наш отряд на границу с Ливаном.

33

На севере опять неспокойно. Месяц назад был инцидент между ЦАХАЛом и армией Ливана. Шестеро погибших с ливанской стороны, один раненый — с нашей. Плюс через месяц исполняется год с тех пор, как «Хизбалла» захватила в плен двух израильских солдат. До сих пор неизвестно, живы ли они.

Кроме этого, недавно был конфликт с Сирией. В принципе, с ними у нас всегда есть проблемы. То они нам террористов зашлют, то мы им что-нибудь разбомбим. И все время напряжение на границе. По-научному это состояние называется «парадокс безопасности». Война начинается, несмотря на то что ни одна из сторон не заинтересована в ней. Просто из-за того, что каждая страна боится, что другая нападет первой.

Например, Сирия подвела танки к границе, а мы в ответ увеличили количество войск на приграничных блокпостах. ЦАХАЛ провел учения на Голанских высотах, а Сирия объявила общий сбор резервистов. Войска накапливаются, напряжение растет, и, в конце концов, одна из сторон не выдерживает и от страха нападения и боязни оказаться в проигрыше развязывает войну. Нелогично, но в истории есть огромное количество примеров того, что войны начинались именно так.

Поэтому вероятность того, что война все-таки будет, высочайшая. Об этом говорят газеты, политики и люди на улице. Политики кричат, что войны не будет, но если уж они используют слово «война», значит, есть предпосылки. Генералы предвещают войну летом, осенью или в скором времени, не называя конкретной даты. Четкой информации нет, но если война начнется, каждый хочет сказать после: «А я ведь предупреждал!» Газеты сравнивают соотношение сил между ЦАХАЛом и сирийской и ливанской армиями, резервисты не планируют отдых на лето — жалко терять билеты. А наша армия готовится.

Именно из-за этой ситуации командование решило послать нас на охрану границы вместо обычного пехотного полка. Вообще-то это не наш профиль — выходить в патрули и дежурить на блокпостах, но делать нечего — такая уж обстановка. Неделя учений, недовольное ворчание ребят, и все наше подразделение передислоцируется на север, в один из приграничных блок-постов. Наши оперативные задачи — патруль участка границы и засады на подступах к ней. Ну и, конечно, если будет война, мы зайдем в Ливан первыми. Или примем первый удар, это уж как повезет.

«Сраный Ливан! — я опускаю бинокль и делаю несколько глотков воды из трубочки. — Как же мне все это надоело!» — смотрю на часы. Еще десять часов до запланированного отхода. Снова поднимаю бинокль и вглядываюсь в зеленую массу деревьев. Покрытые лесом горы — самая отвратительная местность для нашей работы. Боевику ничего не стоит устроить засаду, расстрелять пару магазинов и скрыться в спасительной для него зелени. Обзор хреновый, а боевики «Хизбаллы» знают эту местность как свои пять пальцев. Все тропинки, все ущелья, каждый камешек. К тому же, наверняка, у них есть пара готовых огневых позиций, чтобы поддержать своих, если что. Поэтому все преимущества на этой территории у них. Или, по крайней мере, они так думают. Мы здесь именно для того, чтобы их удивить.

Сраный Ливан! Засада днем в июле — это просто отвратительное занятие. Еще вчера температура была тридцать три градуса в тени, а сегодня передавали, что будет еще жарче. Поэтому лежать в зарослях деревьев целый день — не самое большое удовольствие. Но ничего, терпим.

В деревне метрах в пятистах от нас — движение. Смотрю, кто куда едет, сколько человек, и записываю это все в журнал. Мы точно знаем, что там расположен бункер и блокпост «Хизбаллы», но наша задача на сегодня — не столько снять кого-то, сколько собрать развединформацию об этом участке территории. Где расположены огневые точки, сколько сил у врага. Даже, если мы заметим кого-то вооруженного, стрелять днем можно только в том случае, если он захочет перебраться через границу.

Мы будем действовать только в случае опасности для мирных жителей. Или если нас обнаружат. А так стрелять тут среди дня — это самоубийство. Незаметно передвигаться здесь можно только ночью. У «Хизбаллы» здесь устроено несколько огневых точек, перекрывающих друг друга, плюс на ближайшей возвышенности находится база Ливанской армии с замаскированным танком. Так что пока прибудет прикрытие с нашей стороны, нас уже уничтожат: днем почти нет шансов уйти без потерь. Поэтому лежим и не двигаемся, стараясь даже не шевелиться лишний раз.

Сраный Ливан! — пью еще, жара становится невыносимой, передаю бинокль Срулю. Сейчас его очередь наблюдать, а сам кладу каску под голову и пытаюсь немного поспать. Еще девять часов до темноты. Ночью мы сможем вернуться на базу.

…Из неотправленных писем брату:

34

В нашей стране особое отношение к смерти. Иное, чем в других европейских странах, — более обыденное. Слишком много опасностей есть в каждодневной жизни: теракты, войны… К этому привыкаешь.

В начале двухтысячных, после Второй интифады, по стране прокатилась большая волна терактов. Они происходили примерно каждый месяц. Каждый месяц слышишь сводки новостей: «Сегодня в центре Иерусалима произошел взрыв. Девять погибших и двадцать три раненых. Четверо из них в тяжелом состоянии. Ответственность за теракт взяла на себя группировка „Исламский Джихад“»…

Вначале это шокировало. Люди боялись выходить из дома, не ходили на концерты и собрания, ведь большое скопление людей в одном месте — это цель для теракта. Родители не пускали детей одних ездить в автобусах, автобусы — это прекрасная цель для боевиков. О терактах говорили на улицах, каждое событие потрясало.

Потом говорить перестали. Слушая сводку, понимаешь, что из четверых тяжелораненых выживут в лучшем случае двое, что через центр города лучше не ездить, все в пробках. Только короткий звонок друзьям:

— Как дела? Все нормально? Не был в центре? Нет? Да валить их нужно, этих сук. Арабуши только силу понимают. Да, нормально. Завтра встретимся? Не знаю, пойдем в «Айриш паб»? О'кей, договорились, завтра в девять.

Нет, мы не стали равнодушными, просто сколько можно сидеть, не выходя из дома? Сколько можно бояться? Ведь все-таки жизнь продолжается. И потихоньку люди привыкают. Люди привыкают ко всему, даже к самому гадкому и плохому. Это действительность нашего государства. Люди привыкли к смерти. И, несмотря ни на что, хотят жить. Хотят встречаться с друзьями, ходить в кино и на концерты. Они должны ездить на работу и по делам. И все должны отдыхать.

А вот армия — нет. Она не отдыхает ни минуты. Годы затишья и резкое уменьшение активности боевиков — это ее заслуга. Каждый день без теракта и спокойный сон мирных жителей по ночам — это еще одна бессонная ночь солдат и Службы безопасности.

Каждую ночь в Израиле происходят армейские операции по обезвреживанию, задержанию или ликвидации боевиков. Солдаты лежат в засадах, входят на территории, стреляют и рискуют своими жизнями с одной-единственной целью — не допустить ударов по мирному населению.

А люди к этому настолько привыкли, что уже не придают этому значения. Сводки типа: «…Перестрелка в Шхеме. Двое боевиков ХАМАСа убиты и один наш солдат ранен…» — слушаешь вполуха, не считая это за новости. И только те родители, дети которых служат сейчас в армии, не спят по ночам, дожидаясь звонка домой: «Мама, все нормально, мы вернулись», втайне боясь получить другой звонок: «Госпожа Фельдман? Говорит Дан Гольдфус, командир вашего сына…» — и тогда ночь разрывается от горьких материнских слез.

Только если это касается тебя лично, — значит, война есть. Остальные просто абстрагируются от всего. Невозможно бояться и волноваться всю жизнь. В Тель-Авиве вообще невозможно поверить, что страна находится в состоянии войны. Территории — это где-то там, далеко. Люди занимаются каждодневными делами и даже не думают о чем-то ином. А до территорий — полчаса езды, если без пробок.

В мире сложился какой-то странный образ Израиля, почерпнутый из новостей. Многие туристы, приезжающие в нашу страну вообще впадают в недоумение: они ожидали увидеть верблюдов, пустыню и танки на улицах городов, а встречают клубы, бары на берегу моря и небоскребы в стиле хай-тек.

Страна продолжает жить, несмотря ни на что. Ведь почти все служили в армии, все знают, что такое война, но сколько можно придавать этому значение?

Но те, кто думают, что наша война, — это частное дело Израиля, сильно заблуждаются. Наша война — это отдельный маленький кусочек хитро сплетенной мозаики. И ответ — ближе, чем вам может показаться. Зайдите в интернет, наберите в поисковике Google всего два слова — Global Jihad — и картинка соберется в единое целое. Они не прячутся от нас, от западного мира, все их планы открыты для широкой публики. На одном из исламских сайтов я видел будущую карту мира. Зеленый цвет — цвет джихада — по их планам окрасит Европу, Азию и Северную Америку.

А самое интересное, что свою программу они осуществляют уже давно. Первая часть программы — «пассивная». Купите билет на самолет в любую из европейских стран, и вы увидите программу «Глобального джихада» в действии. Лондон, Париж, Мадрид, Берлин… Пройдите по улицам этих городов, и вы удивитесь тому, насколько мало коренного населения вы встретите. Из аэропорта вас повезет афганский таксист, в гостинице ваш багаж возьмет выходец из Марокко, а в «Макдональдсе» вас обслужит пакистанец. Все большие города Европы давно превратились в «Багдады» и «Дамаски». Как скоро число мусульман превысит критическую отметку, и они станут влиятельной силой, которая перейдет от ожидания к действию?

Впрочем, эта черта уже давно пройдена. Беспорядки в Париже в 2006, когда французские мусульмане, не имеющие гражданства, вышли на улицы, сжигая магазины и автомобили, неделю держа в страхе весь город, наглядно это показали.

Естественно, сам факт, что Европа и Америка полны эмигрантов, может быть, не так уж и страшен, и, что облик мира меняется и Запад уже не главенствует в мире, ничего угрожающего не несет. Если бы не одно «но».

Муххамад, который учится в Лондоне, на лето едет не на берег моря, чтобы отдыхать, а в один из тренировочных лагерей в Пакистане, где он проходит «курс молодого бойца» вместе с Ахмадом из Франции и Абдуллой из Берлина. А после этого они возвращаются в эти города и продолжают учиться в университетах. На следующее лето они встречаются в Пакистане снова, на этот раз их уже учат подрывному делу и работе группами. И так далее, пока они не пройдут программу тренировок полностью. И через несколько лет в Европе действует слаженная сеть «бойцов Аллаха», преданных идеалам ислама и профессионально готовых начать действия по уничтожению неверных. Теракты в Лондонском метро доказали это. Участвовавшие в них боевики имели гражданство Великой Британии.

Кроме того, не странно ли, что в разных уголках мира, которые, казалось бы, ничем не связаны между собой, начинаются войны и локальные конфликты на почве ислама. Религиозные войны в двадцать первом веке? Веке прогресса, высоких технологий, модернизации и глобализации? Звучит смешно, но это реальность. Ирак, Афганистан, Чечня и сектор Газы — это звенья одной цепи. Ливанские наемники в Чечне, пакистанцы и иранцы в секторе Газы. Одни и те же люди воюют против нас по всему миру. Теми же методами, получая деньги и вооружение из тех же источников — Саудовской Аравии, Объединенных Арабских Эмиратов, Ирана и остального мусульманского мира. Так что разница между мной, русским десантником из Новгорода и американским Delta force из Техаса не так уж и велика. Мы воюем против одного и того же врага, пусть и под разными флагами. В нас стреляют те же боевики, и наши семьи в тылу точно так же находятся под угрозой теракта. «Норд-Ост» в Москве, Международный торговый центр в Нью-Йорке или площадь Сиона в Иерусалиме? Для мусульманского терроризма нет никакой разницы. Это война против всего западного мира и против всех, кто не принял ислам.

Но почему же сильно развитым странам так трудно победить террор? Ответ — демократия. Невозможно победить террор демократическими методами. Все примеры из истории, когда страна одерживала верх над партизанами или террористами, были наполнены кровью и жестокостью со стороны властей. Чтобы победить дракона, нужно самому стать драконом.

Основная трудность для демократической страны в борьбе с террористическими или партизанскими объединениям — это то, что у боевиков развязаны руки. Террористы спокойно уничтожают мирное население для достижения своих целей.

Напротив, мирное население менее защищено, и поэтому представляет собой более легкую цель.

Естественно, демократическая страна не может себе позволить удара по мирным жителям. Даже если те поддерживают террор и помогают боевикам. В отличие от демократических стран, у террористических организаций нет международных договоренностей и обязательств, на них очень трудно наложить санкции или эмбарго. И кроме того, основная опасность «малой войны» с террористической организацией — это то, что она может вызвать международный конфликт или привести к разрушениям и непоправимым потерям среди мирного населения.

Страна, а уж демократическая страна тем более, должна жить по закону. Даже в армии, самой недемократической системе, есть свои адвокаты и специалисты по праву. Они пишут законы для военных. Можно уничтожать боевиков, но нельзя стрелять по гражданским лицам. Каждый вид операции строго регламентирован в соответствии с законом. Демократические страны придерживаются Женевской конвенции и других военных договоренностей, и основная задача в борьбе с терроризмом — отделить боевиков от мирного населения. Естественно, террористы не скованы подобными рамками.

Кроме того, одним из критериев демократии является свобода слова. С развитием связи и телекоммуникаций у армии прибавилась куча проблем. Действия боевиков направлены в первую очередь на получение огласки среди своего населения и мирового сообщества. Боевики умело используют телевидение и печать — как для набора новых солдат среди арабского населения, так и для получения общественного мнения и поддержки в мире. Ведь ребенок с гранатой в руке всегда выглядит в глазах простого обывателя куда лучше, чем солдат в танке, который на него движется. А фотоаппарат сейчас есть у каждого, только взгляните на свой мобильник.

Вот и получается, что у армии в двадцать первом веке прибавился еще один фронт — информационный. Сегодня война — это не только владение еще одной территорией, при этом нужно еще и «хорошо выглядеть» в глазах мирового сообщества. Армия должна действовать в соответствии с новой действительностью. Ведь теперь страна зависит не только от внутренней политики, но еще и от внешних поставок, от торговли и от кредитов Международного валютного фонда, а эмбарго может остановить рост экономики и привести страну к кризису и гораздо более значительным потерям, чем война. Поэтому израильский (или любой другой) генерал на поле боя должен думать и о том, как он выглядит перед добропорядочным обывателем из Парижа, Берлина или Лондона, который увидит его в новостях после ужина. Новая действительность приносит новые трудности.

Даже Соединенные Штаты Америки, самая сегодня сильная страна в мире, перед тем как объявить войну, собирает коалицию и заручается поддержкой других демократических стран мира. Даже ей нужны союзники и легитимизация в глазах мирового сообщества. Так что уж говорить о менее сильных странах.

Конечно, за каждой террористической организацией стоит страна, финансирующая ее, ведь даже боевики должны получать зарплату вовремя. Лишь мизерное количество людей действует только из патриотических соображений. Наемничество — это способ заработать деньги, причем неплохие. Кроме этого, деньги требуются на закупку снаряжения и оружия, на выплаты связным и информаторам, на поддержание работы пропаганды, сайтов и радио, телевизионных каналов и для выплаты семьям смертников. Семья шахида получает финансовую поддержку и большое денежное вознаграждение. На фоне общей нищеты арабских стран это неплохой способ прокормить семью. Взамен инвестиций страна требует от террористических организаций действий. Именно поэтому после терактов мы слышим, что ответственность за него берет та или иная организация, а иногда даже несколько. Это поднимает ее авторитет и приносит новые денежные вливания. Поэтому получается, что терроризм — это фактически противостояние стран. С соответствующими же ресурсами, практически не ограниченными. Деньги и пропаганда способны набрать новых боевиков и купить новое оружие в случае потерь.

Для того чтобы победить международный терроризм, нужно, чтобы мировая общественность осознала, что та же террористическая группировка несет угрозу развитию и стабильности не только отдельно взятой стране, но и всему миру. Мир уже давно стал глобальным, так что, только объединившись вместе, возможно победить террор.

Но пока что среди стран, даже демократических, есть слишком много внутренних разногласий, чтобы всерьез говорить о хотя бы полноценном военном или информационном сотрудничестве.

35

И вот я снова на Бакуме, с сотней таких же, как и я, демобилизовавшихся парней. В этот раз — в полной парадной форме, с зеленым беретом на плече, с кучей значков на рубашке, с сумкой, полной вещей, которые нужно сдать, и с каким-то непонятным настроением. Я ждал этого момента три года. Представлял, каким будет этот день, думал, что все будет, как в волшебной сказке, что мир вдруг изменится и перевернется.

Но мир остался прежним, таким же, каким он был три года назад. Небеса не раскрылись, чудес не произошло и ничего в мире, собственно, не изменилось. С утра вот дождик капал. Изменился только я сам. И теперь смотрю на него-себя по-другому. Три года назад я вошел сюда восторженным наивным ребенком, жаждущим приключений и ищущим ответы на вопросы, а сейчас выхожу отсюда взрослым мужчиной, опытным и циничным.

Я узнал цену жизни и увидел, как внезапна и беспощадна бывает смерть. Я понял, что значит ненавидеть и что такое настоящие друзья. Мне доказали, что все достижимо и что человек может все. Мне доверяли, и от меня требовали результатов. Я превратился в кого-то другого — более серьезного, более ответственного, более жесткого. Может быть, я просто повзрослел?

Я сдал вещи, солдатское удостоверение, и нас повели в большой конференц-зал. Полковник округа сказал речь, поблагодарил нас за службу и раздал удостоверения об окончании службы. После был праздничный обед и нас распустили.

Все — служба закончена.

Свободен… Свободен от всего: от ночных тревог, от операций и учений, от дозоров, засад, тяжелых тренировок, подъемов по команде, пуль, свистящих вокруг, мин и от необходимости ходить с оружием и носить форму. Впереди только жизнь — моя жизнь. И я буду строить ее, как я захочу.

Я закинул ощутимо опустевшую сумку на спину и пошел к автобусной остановке в направлении Тель-Авива.

Я — отслужил. Отстрелялся. Моя война закончилась. По крайней мере, до следующих военных сборов.