Моя безумная фантазия

Глава 37

Его мачеха была невысокой женщиной со светлыми волосами, которые с годами выцвели и приобрели серебристый оттенок. Рядом с его отцом она казалась миниатюрной, и Джеймса поразило, что раньше он никогда не осознавал, насколько Алиса похожа на свою мать. Возможно, если бы ему позволили состариться рядом с ней, он взглянул бы однажды на ее милое лицо и увидел те же морщинки, что и на лице Сесили.

Но Алиса была мягче. Способная на большую любовь и еще большее понимание, она проявляла доброту к окружающим и не потому, что кто-то наблюдал и оценивал ее поступки. В улыбке Сесили присутствовали натянутость, холодность, сочетавшиеся с голубизной ее глаз. Иногда этот взгляд беспокоил Джеймса.

Он часто жалел Сэмюела, особенно когда Сесили злобно высказывала свое мнение или цитировала бесконечно длинные отрывки из Библии, которая всегда была у нее под рукой. Интересно, кто-то хоть раз вызвал у нее восхищение? Что-то заслужило ее одобрение? Если она и была самым несчастным человеком из всех, кого он знал, то хорошо скрывала это под маской мученицы. Джеймс давно понял, что с религиозным фанатиком жить трудно, но еще труднее понять его. Впрочем, сегодня он видит Сесили в последний раз. Эта мысль вызвала на его лице отблеск улыбки.

Не его ли музыка привлекла Сесили в комнату? Последний год он не приходил сюда: слишком болело сердце, чтобы играть, потеря лишила его способности сочинять. Мелодия, которую он сейчас играл, помогала немного заглушить тоску. Она явилась ему прошедшей ночью, на границе тьмы и рассвета, совершенным, прозрачным звуком. Он как будто ронял в чашу слезы, и они становились живой водой, капельками чистой боли, муки и — радости.

Ему удалось воплотить свою память об Алисе в музыке — простых звуках, рассказывающих о его великой потерянной любви и печали. Возможно, так он дарил ей бессмертие. В его музыке Алиса всегда будет молодой, образом, рожденным из желаний, грез и болезненных воспоминаний. Слушая одно из его сочинений, которое будет тревожить сердце, разум и душу, мир узнает, как сильно он ее любил. Разве это не самое главное предназначение музыки? Сказать то, что нельзя выразить словами.

— Красивая мелодия…

Неожиданное признание от женщины, которая считала музыку воплощенным злом, заслуживающим наказания. Он улыбнулся, потому что знал: ему достаточно выйти из дома и вскочить в седло, чтобы навсегда распрощаться с ней.

Сесили стояла рядом с пианино, склонив голову, как маленькая фарфоровая птичка, и, казалось, испытывала наслаждение. Если только забыть, что она притворялась. Они оба это знали, но ради такой минуты позволили себе ложь.

— Тебе еще почти час до отъезда, Джеймс. Пойдем — отдохнешь, выпьешь со мной чаю.

Она улыбнулась и опять напомнила ему Алису. Он молча смотрел на Сесили, вспомнив последнюю улыбку Алисы, ее мелодичный смех.

Вероятно, именно поэтому он отнял руки от клавишей, оборвав музыку, и, подойдя к ней, предложил руку. Джеймс улыбнулся мачехе и повел ее в гостиную — солнечную комнату, которую она считала своей.

— Ты можешь заставить лошадей бежать быстрее, Питер?

Берни растирала холодные руки Мэри-Кейт. Та сидела, полностью овладевшая собой, но застывшая, словно запрятала всю себя внутрь, где никто ее не увидит.

— Не хочу разбиться на обледеневшей дороге, Берни. И ландо не хочу разбить. — Он обернулся и с кучерского сиденья бросил на нее хмурый взгляд.

— Можешь хотя бы поднять верх? Ужасно холодно!

— Ты хочешь добраться до места или тебе нужны удобства?

— А то и другое — слишком много? Она как ледышка.

Однажды на средиземноморском базаре Берни остановилась в толпе, окружавшей факира. Мудрец рассказывал о демонах и одержимости, когда внезапно впал в транс. Сначала слушатели принялись посмеиваться и подталкивать друг друга, думая, что это трюк, необходимый по ходу рассказа. Но выражение его лица было полно тревоги, кожа на лице натянулась, а рот расслабился. Смешки прекратились, и толпа затихла. Если бы не бившийся на шее пульс, можно было подумать, что он умер. Почти час факир оставался застывшим и недвижимым.

Внешность Мэри-Кейт не имела ничего общего с тем запыленным лысым человеком. Тогда почему выражение ее лица в точности повторило выражение его лица?

— Она похожа на живой труп, Берни.

— О, замолчи, Питер!

— Все будет хорошо, Берни, вот увидишь.

Как он догадался? Только потому, что она испугалась и он заметил это? Она подняла на него глаза, и Питер снова взглянул на нее, и на этот раз его взгляд был гораздо теплее, словно он пытался как-то ее ободрить. Ей удалось улыбнуться в ответ.

Поездка казалась бесконечной. Мэри-Кейт, и верно, больше походила на труп, чем на живого человека. Словно всю ее окутал серый туман. Под своей синей накидкой она была холодной как лед. Она не говорила, не двигалась, глаза ее были открыты, взгляд застыл, но был обращен не внутрь нее, а куда-то вдаль. Она наверняка находилась в трансе, будто готовилась, собиралась с силами к предстоящей схватке, как готовит к надвигающемуся шторму свой корабль капитан или военный высматривает врага, окружившего лагерь.

Нелепое сопоставление! Разве они едут навстречу какому-то сражению? Добра против зла? По спине Берни пробежал холодок, не от возбуждения, а от опасности.

Если бы она не верила, ее бы сейчас здесь не было. Неужели она настолько прониклась ужасом Мэри-Кейт? Рыжеволосая красавица хранила молчание с того момента, как они сели в открытый экипаж. Тревога Берни росла с каждой минутой.

В ее душе рождались недобрые предчувствия, пока она сидела, укрывшись, рядом с Мэри-Кейт под лучами зимнего солнца. Путешествие приведет их к чему-то, изменит их жизнь — к плохому ли, к хорошему. Испытание не минует никого из них, коснется каждого. Как она это поняла, Берни не смогла бы объяснить ни одной живой душе.

Снова этот проклятый звук!

Арчер посмотрел в оба окошка экипажа, оглядел вращающиеся колеса. Ничего. Но его не оставляло ясное ощущение, что звук никуда не исчез, продолжая насвистывать у него над ухом.

Немыслимо! Весь последний час странное чувство не оставляет его. Сначала он думал, что это шутки памяти, напоминание о чем-то несделанном, забытом, оставленном. Чем больше проходило времени, тем сильнее он раздражался. Словно он должен что-то сделать, совершить какой-то поступок, а если не сделает, то это повлияет на всю его дальнейшую жизнь.

Помоги ей…

От этих слов он вздрогнул и сел прямо.

Помоги ей…

Это не стук колес, не его воображение. Мэри-Кейт в опасности!..

Он не стал задумываться об источнике предупреждения, не подумал, что поступает в высшей степени неразумно. Ничто не имело значения, кроме охватившего его чувства — необычайного, властного. Арчер постучал в закрытое окошечко и прокричал Джереми свои распоряжения.

В мозгу Мэри-Кейт повторялись одни и те же слова. Помоги ему… Помоги ему… Помоги ему… Они вторили стуку больших колес ландо. Бьющий в лицо ветер помогал ей держаться прямо, не упасть в обморок, а всепоглощающий ужас, охвативший разум и душу, не давал отвлечься от цели. Иначе она превратилась бы в хнычущего ребенка.

Она как будто находилась в туннеле с блестящими серыми стенами, куда не проникал ни один звук, а было только ощущение того, что они двигаются вперед, что там, куда они направлялись, необходимо оказаться как можно скорее. Пусть лошади мчатся еще быстрее! Там — опасность, смертельная опасность, от которой ее сердце больно сжималось.

Она сидела, судорожно сжав на коленях руки.

Опасность. Обреченность. Голос Алисы, тихий, молящий, исполненный ужаса.

Помоги ему…

Джеймсу Моршему грозила опасность — скорая и смертельная, готовая уничтожить если не его душу, то тело.

Птица смерти простерла свои темные зловещие крылья над горизонтом.