Моя фронтовая лыжня

На помощь гвардейцам

Итак, мы в Ольховке. Но где эта затерянная среди волховских болот и лесов деревня, представляю себе очень смутно. Единственная карта местности имеется в штабе батальона. Лейтенант Науменко от руки, очень приблизительно, начертил нужные нам на ближайшее время квадраты. Разрешил мне и Фунину заглянуть в свою схему.

Зажатая с запада и востока болотами Ольховка раскинулась на берегах Керести. Река эта течет с юго-юго-запада на северо-северо-восток и впадает в Волхов. На Керести — Чудово. До него от Ольховки чуть побольше двадцати километров, на пути к нему два сильно укрепленных узла сопротивления немцев — Ольховские Хутора и Сенная Кересть.

Оперативная группа Андреева вышла далеко в тыл немецкой группировки, засевшей в Спасской Полисти. Ольховка западнее этой железнодорожной станции на целых пятнадцать километров…

И еще на схеме бросается в глаза вот что: масса болот. Собственно, болота занимают даже значительно большую площадь, чем земная твердь. Леса, рощи и деревушки разбросаны среди мшистых зыбунов и бездонных хлябей отдельными островками.

Рачительные хозяева своего края, новгородцы не обошли вниманием это труднодоступное царство леших, шишиг и кикимор. Они взяли на учет и нарекли каждое болото и болотце. Прошкино болото, Ольховское, Замошское, Нижнее болото… Михайловский Мох, Дубровский, Апалеевский, Грядовский, Кривинский Мох… Болота Отхожий Лес, Глажевник, Гажьи Сопки…

Я уже писал, что названия новгородских рек, селений и урочищ показались мне очень благозвучными. Одну из главок я даже назвал «Топонимической симфонией». А вот о «болотной топонимике» этого сказать никак не могу. Кривинский Мох или Гажьи Сопки никак не вплетаются в симфонию.

— Допустим на минуту, что в этих гиблых местах мы застрянем до весны… — глядя на схему, задумчиво говорит Владимир. — Болота сомкнутся друг с другом и поглотят все живое.

— Да, — соглашаюсь я. — Тут даже на Ноевом ковчеге не спасешься.

— К весеннему половодью мы будем далеко от этих мест, — успокаивает нас лейтенант Науменко.

Но куда военные смерчи забросят наш лыжбат к весеннему половодью — это узнают счастливчики, оставшиеся в живых. А пока что мы в Ольховке — столице огромнейшего болотного края — и идем занимать позиции на болоте с самым зловещим названием — Гажьи Сопки.

8-й гвардейский понес сильные потери. Подполковник Никитин решил за счет прибывшего пополнения уплотнить слишком уж редкую линию обороны. Снял на правом фланге полка один стрелковый батальон и освободившийся участок передал нашему лыжбату.

Прошли на север около четырех километров. Вот они, Гажьи Сопки. Вот он, наш участок обороны. Торфяное болото, не замерзшее под толстым покровом снега. Земляных окопов нет. Глубокая снежная траншея почти полного профиля, дно ее выстлано хворостом и ольховыми жердочками. Под настилом — ломкий рыжевато-бурый ледок.

Нейтральная полоса представляет собой бугристую снежную целину. Если и были на ней проложенные человеком или зверем тропы, их занесло вчерашней метелью. Чахлые ольшины и осины, группы низкорослых елочек, примятый толщей снега и согнутый в дугу лозняк, кое-где торчат осыпавшиеся зонтики прошлогоднего дудника и болиголова. На той стороне нейтральной полосы начинается густой низкорослый ельник, переходящий в высокоствольный хвойный лес. Там — немцы.

Примерно так же выглядит и наша сторона: хвойный лес, отороченный подростом и кустами. Мы и немцы противостоим друг другу на двух соседних сопках.

Нейтральная полоса — одно из ответвлений огромного болота, которое простирается на много километров к северу и вправо, на восток.

Следует оговориться, что приволховские сопки мало похожи на сопки дальневосточные. Здесь они возвышаются над поверхностью окружающих болот всего на каких-нибудь полтора-два метра. Но и этого достаточно, чтобы на относительно сухих островках вырастали не чахлые деревца, а нормальные сосны и ели.

Линия обороны на этом участке и у нас, и у немцев не сплошная, а очаговая. Траншея тянется метров на триста, затем на километр-полтора идет снежная целина. Напротив соседней сопки — опять примерно такая же траншея и, наконец, еще одна. По траншее на роту. Наша третья рота оказалась на самом правом фланге лыжбата и всего полка.

На сопках, в лесу, шалаши и землянки. Их оставили нам в наследство наши предшественники. Снежные траншеи служат в основном для патрулирования дозоров. Постоянные огневые точки оборудованы не в траншее, а на опушке леса. Роты соединены между собой очень глубокими пешеходными тропами, проложенными в лесу или в зарослях кустарника.

На лошадях подъехать можно только к штабной землянке лыжбата, которая расположена в полукилометре от переднего края. Доставка продуктов и боеприпасов от штабной землянки в роты и транспортировка в тыл раненых возможны только на волокушах или на солдатском горбу.

Днем немцы только изредка постреливали, а с вечера активизировались. Над их сопками пышно расцвели десятки разноцветных ракет, и затем иллюминация продолжалась всю ночь. Усилилась пулеметная стрельба. Время от времени в нашу сторону с визгом летят мины. Правда, пока мелкого калибра. Но мина есть мина, даже самая крохотная, ротная, может убить, искалечить нескольких человек.

Пулеметную стрельбу немцы ведут беспорядочно, неприцельно. Видимо, для острастки. Причем у них большой процент разрывных пуль. Об этом можно судить по характерным звонким щелчкам, которые то и дело раздаются вверху, в кронах сосен и елей.

Вот такое неуютное и беспокойное хозяйство мы приняли на Гажьих Сопках.

Слоеный пирог

Лыжбатовцы недовольны, лыжбатовцы ворчат. Так догоняли свое «прославленное соединение», такие надежды возлагали на него! И дивизионное начальство приняло нас как будто радушно, пообещало использовать лыжников по назначению. А что же получилось на деле? Нас загнали в болото и дали участок обороны, как обычной пехоте. Чего доброго, опять прикажут штурмовать немецкие укрепления, как это случилось под Мясным Бором! А что же делать с лыжами? На кострах их палить, что ли?!

Лейтенанту Науменко и политруку Гилеву стало известно об этих настроениях. На следующий день они провели во взводах «разъяснительно-успокоительные» беседы.

Почему наш лыжбат спешился? И надолго ли?

Спешились не только лыжники. Заняли оборону в траншеях и многие эскадроны из кавкорпуса Гусева. Надо преградить путь противнику, напирающему с севера и юга. Иначе немцы отрежут 2-ю ударную от остальных армий Волховского фронта. И как только собьем немцев с Ольховского рубежа — кавалеристы опять сядут на коней, а мы станем на лыжи.

Как это получилось: справа у нас нет никаких соседей? Открытый фланг, что ли?

Это очень сложный вопрос. У нас не хватает сил, чтобы организовать сплошную оборону. Одна дивизия ведет бои у Спасской Полисти, другая — у Мясного Бора, третья — здесь, у Ольховских Хуторов… А ведь боевые дивизии нужны главным образом на острие прорыва, чтобы прорубаться вперед, к Любани.

…Так что от нашей третьей роты и до Спасской Полисти — это более десяти километров — никаких наших укреплений и постоянных частей нет. Это «окно» стерегут подвижные лыжные отряды из других ОЛБ. Очень возможно, что такой отряд потребуется и от нашего лыжбата.

А вдруг немцы попрут от Чудова в это десятикилометровое «окно»? Зачем им лезть напролом через Ольховку, которую обороняет целая гвардейская дивизия, если рядом свободный проход?

Этот проход только с виду свободный. Там такие незамерзающие под снегом болота, что напрямик по ним ни танкам, ни артиллерии, ни обозам не пройти. Пока что немцам удается засылать через это «окно» к нам в тыл только лыжные разведотряды.

…Более или менее надежная дорога от Ольховки к Чудову идет по правому берегу Керести через Ольховские Хутора и Сенную Кересть. Вот почему в этом месте немцы перегородили нам путь сильными укреплениями, вот почему на этом направлении с обеих сторон столкнулись крупные силы.

Оказывается, и у немцев есть лыжники?

Да, лыжники есть и у них. Скоро мы познакомимся с ними и померимся силами.

Науменко и Гилев перешли в соседнюю землянку. Первый взвод переваривает полученную информацию, дополняя ее и достоверными сообщениями, и непроверенными слухами, полученными по «солдатскому радио».

Беседа комроты и политрука в общем-то подбодрила нас. Есть надежда, что в Гажьих Сопках проторчим недолго. И в пехоту нас превращать никто не собирается. Даже имея наравне со «славянами» постоянный участок обороны, будем одновременно получать задания как настоящие лыжники.

И все же на душе у всех очень тревожно. Эту тревогу порождает чрезвычайно запутанная и опасная конфигурация этого участка фронта. В самом деле, вот какая картина вырисовывается, если местонахождение нашего лыжбата принять за начало координат.

Напротив нас, на сопке — немцы. Вправо — открытый фланг, через «окно» с севера на юг и обратно снуют немецкие лыжники. Далее на восток, по ту сторону «окна», — узкая полоса наших частей, штурмующих Спасскую Полисть с запада. На станции и пристанционном поселке засели немцы. С востока Спасскую Полисть опять блокируют наши.

Левее нас — стрелковые батальоны подполковника Никитина. А дальше на запад, на левом берегу Керести — опять немцы, они вклинились в нашу оборону с севера. За немецким клином — опять наши. Пехота и гусевские конники ведут бой за Красную Горку. Наконец последняя перемычка из фашистских дивизий, отделяющая нас от ленинградцев.

Вот какой получается слоеный пирог!

Разговоры в первом взводе о необычайно запутанной конфигурации линии фронта на нашем участке подытожил Философ:

— Во всей этой неразберихе одно ясно. Местные гады на Гажьих Сопках теперь спят крепким сном, забившись в мох, в торф и под коряги. А пришлые, фашистские, гады поверху ползают. Так надо двуногих гадов покрепче оглоушить и на веки вечные закопать в волховское торфяное болото рядом с гадами безногими.

Надо! Но как это сделать? Хватит ли у нас для этого сил и умения?

Перед атакой

Пока дело дошло до обещанных дальних рейдов, мы получили приказ, для выполнения которого лыжи явились бы только помехой. Вместе с никитинцами будем штурмовать Ольховские Хутора.

Это не просто название местности, оставшееся от столыпинских времен. Ольховские Хутора — и поныне существующее селение, в котором, в отличие от соседней Ольховки, усадьбы отстоят далеко одна от другой.

Несмотря на явно «пехотный» характер задачи, на этот раз мы восприняли ее как свою, лыжбатовскую. Дескать, тут совсем другое дело, чем у Мясного Бора. Там помогали «чужой» части, а здесь — боевая операция 4-й гвардейской. И впереди ясная перспектива: как только отбросим немцев к Чудову — перед нами откроется оперативный простор. Тогда и лыжи в ход пойдут.

Наши ребята даже шуточки отпускают:

— Значит, получается так: немцы — за хуторскую систему, а мы — против. Вот и схватимся друг с другом, начнем доказывать автоматами и ручными гранатами.

— Я еще со школы помню: столыпинские хутора — большое зло.

— А ежели вдобавок промеж хуторами фашистских дотов и дзотов густо нагорожено — это уж совсем поганое место на земле советской…

Но шутки шутками, а на душе у лыжников тревожно. На легкую победу рассчитывать не приходится. Каждый из нас понимает, какой крепкий орешек предстоит разгрызть…

Судя по рассказам никитинцев, узел «Ольховские Хутора» укреплен немцами еще сильнее, чем Любцы, Любино Поле и Земтицы. Здесь все есть, что мы видели у Мясного Бора, — и минные поля, и проволочные заграждения, и несколько рядов траншей, и густая сеть дотов и дзотов, и укрепленные подвалы. Но, говорят, по сравнению с околомясноборскими деревушками имеется здесь и новинка: на подходах к хуторам возведены высокие снежные валы, облитые водой. Это очень серьезное препятствие!

Так что 8-му гвардейскому, который попытался было овладеть этим рубежом, после ожесточенных боев удалось захватить всего два хутора. У немцев пока остается в несколько раз больше.

Появилась новинка и у штурмующих укрепления: так называемые удлиненные заряды. Железную трубку длиной в два метра и диаметром около пяти сантиметров наполняют пятью килограммами взрывчатки. Общий вес получается десять килограммов. По примеру никитинцев мы называем эти штуковины «бешеными сосисками».

«Бешеные сосиски» выдвигают на минное поле, подсовывают под ряды колючей проволоки, всовывают между звеньями спирали Бруно. И в нужный момент взрывают.

Короче, удлиненные заряды намного облегчают прокладывание проходов в укрепленной полосе. Особенно они эффективны при обезвреживании мин. От взрыва спаренной «сосиски» мины детонируют на два-три метра по обе стороны трубок.

Но снежно-ледяной вал удлиненными зарядами не одолеть. Тут надо или из орудий прямой наводкой палить, или подрывать крупными зарядами тола.

Наш комбат решил на этот раз обойтись без сборных штурмовых групп. Менее подходящих для предстоящей операции лыжников оставили на Гажьих Сопках охранять позиции лыжбата. А то, что осталось в каждой роте, и составило отдельную штурмовую группу. В атаку их поведут сами командиры рот.

Близится утро… Третья рота сосредоточилась в редком ольшанике. Зимой это не ахти какое надежное укрытие, нас более устроил бы ельник. Но у природы свои законы, свои планы. Не ведая о предстоящих сражениях у Ольховских Хуторов, она вырастила в этой низинке несколько десятков никому не нужных ольшин.

В ожидании своей очереди наблюдаем, как в снежные траншеи ползком втягиваются дивизионные саперы. В 4-ю гвардейскую входит 154-й отдельный саперный батальон. По новой, гвардейской, нумерации он стал 14-м ОСБ. По просьбе командира группы саперов лейтенант Науменко выделяет десять лыжников — они помогают тащить грузы по траншеям.

А рассвет все ближе и ближе… Нервозное напряжение нарастает. Руки заядлых курильщиков машинально тянутся к прорезям в маскировочных шароварах за табаком. Но повисают на полпути — курить здесь строжайше запрещено.

— Потерпим, ребята! — разгадав смысл этих непроизвольных жестов, полушепотом говорит старшина Кокоулин. — После атаки всласть накуримся. На отбитых у немцев хуторах.

В шепоте Кокоулина прорываются гортанно-хрипловатые нотки. Я уже давно заметил: в минуты сильного волнения у большинства людей голос сдвигается с обычной тональности. У одних он повышается, иногда вплоть до неприятной визгливости; у других, наоборот, понижается, бывает, до простудной хрипоты.

Какой-то зловредный суфлер подсказывает невеселую мысль: «Покурим, да не все. Кто-то из нас уже вы- -курил свою последнюю цигарку».

Чтобы отвлечься от навязчиво-тревожных мыслей, наблюдаю за товарищами.

Муса сидит на корточках. Удивительно, как долго он может пребывать в такой позе! Видимо, унаследовал эту способность от далеких предков.

Итальянца раньше всех донял мороз. Гриша то переступает с ноги на ногу, то прыганет на месте. Вытоптал в снегу большой пятачок.

Почему Науменко включил Пьянкова, одного из самых слабых солдат роты, в штурмовую группу? Его как будто в первую очередь стоило оставить на Гажьих Сопках. Видимо, лейтенант учел другие качества Пьянкова. Очень уж этот боец исполнительный и старательный.

Когда Гришу называют Итальянцем, он внешне не злится, не огрызается и только добродушно отшучивается. Но фактически очень переживает, что его считают неженкой, слабаком, и изо всех сил тянется за другими, старается доказать, что он не какой-нибудь «хлипкий итальянец», а настоящий двужильный уралец.

И Авенир здесь. А ведь уже не раз был разговор о том, что его «двухэтажность» для штурма укрепленного рубежа не столько преимущество, сколько помеха. И слишком заметная мишень; и в траншеях, в узких проходах, такому детинушке пролезать трудно. Но Авенир лучший в роте пулеметчик. Кроме того, если завяжется рукопашная, уральский великан уж покажет свою богатырскую силушку.

У нас все еще тихо, а западнее, на берегу Керести, и северо-восточнее, в районе так называемой Круглой рощи, началась какая-то заваруха. Вспыхнула интенсивная ружейно-пулеметная и минометная перестрелка, в серое предутреннее небо взлетают частые ракеты.

Опыт боев у Мясного Бора подсказывает догадки. Если это не «сабантуй», предпринятый немцами, то очень похоже на отвлекающую операцию. А может, наоборот: основной удар наносится там, со стороны Керести или у Круглой рощи? Дивизионное командование свои тайные намерения разглашать не станет.

Нет! Все-таки основной удар наносится отсюда, с юга. Для отвлекающей операции столько саперов и взрывчатки не понадобилось бы.

Пришла пора переходить на второй исходный рубеж, то есть ползти вперед по траншеям.

— Пошли, товарищи! — взмахнув рукой, шепчет комроты. По возрасту Науменко самый младший в роте и называть нас «ребятами» не решается. Такое обращение могут позволить себе политрук Гилев и старшина Кокоулин, которым уже за тридцать.

На участке третьей роты несколько параллельных снежных траншей. Кому в какую вползать и в какой последовательности ползти — известно каждому. Комроты, политрук, комвзвод-1, комвзвод-2 рассредоточены по траншеям. На каждого приходится по пятнадцати — двадцати бойцов. Комвзвод-3 Большаков остался за командира роты на Гажьих Сопках.

Я в траншее лейтенанта Науменко. Впереди меня Муса, позади — Философ. Стоп! — наша «сороконожка» остановилась. Оказывается, траншея кончилась. Привалившись к снежной стенке, лейтенант жестом руки указывает подползающим бойцам: одному — вправо, другому — влево. Выбравшись из траншеи, выстраиваемся в одну линейку и ползем вперед уже по глубокому снегу. Следим, чтобы снег не набился в дуло автомата.

Стоп! — залегли. Уже совсем недалеко впереди копошатся саперы.

Ох уж эти ракеты! Немцы пользуются ими в десятки, в сотни раз чаще, чем мы. Каждый немецкий батальон располагает запасом ракет большим, чем средней руки королевский двор накануне коронации монарха.

Наблюдать за ночными фейерверками, которые немцы устраивают на переднем крае, довольно интересно. Описывая красивые параболы, ракеты распускаются в небе пышными цветами и падают многоцветной огненной россыпью. И одна другую не повторяет: у каждой своя расцветка, свой рисунок, у каждой свой срок быстротечной жизни.

Совсем другое дело, когда ты лежишь, вжавшись в снег, под носом у немцев и огненные параболы «шагают через тебя». Когда пугающе близко раздаются выстрелы из ракетниц и ухо улавливает шипение снега, вызванное не успевшими на лету остыть ракетами-долгожительницами.

Когда вражеская ракета над нами в зените, — несмотря на яркое освещение, вернее, благодаря ему, — окружающий ландшафт кажется зловеще-мертвым, инопланетным. Но вот ракета пошла вниз, она все ближе и ближе к земле… У деревьев, кустов и строений, даже у сугробов рождаются и быстро растут тени. В последний момент они достигают гигантских размеров, принимают причудливые, подчас фантастические формы и стремительным рывком проносятся по снежной равнине.

Будто пытаются выследить нас, распластанных на снегу.

Лишь на короткий миг наступила темнота — и вот уже плывет в небе новая ракета…

По темпу и ритмике ракетной феерии можно примерно судить о настроении немцев. В данный момент иллюминация производится в темпе модерато. Ракеты взлетают более или менее через равные промежутки времени.

В этом спокойно-размеренном темпе угадывается психологическое состояние бодрствующей смены немцев, запускающей ракеты. Дескать, у нас все тихо, все спокойно. У нас «аллес ин орднунг» — все в порядке. Правда, на флангах беспокойные и непоседливые русские опять подняли «виррварр» — суматоху. Но это далеко от нас. Нам же военная судьба даровала сегодня спокойную ночь. Пусть «зольдатен унд оффициирен» досыпают последний час перед подъемом. А после «фрюштюка» — завтрака и мы завалимся отдыхать…

Атака

И вдруг модерато нарушилось, сменилось ускоренно-лихорадочным темпом. Ракеты летят вверх намного чаще, торопливо догоняя одна другую. Иногда они взвиваются дуплетом.

Зататакал вражеский «машиненгевер», к нему подключился второй, третий, четвертый… Некоторые пули с пронзительным завыванием рикошетят от ледяного вала. В ольшанике, откуда мы только что выбрались, разорвалась первая серия мин.

Началась наша артиллерийско-минометная подготовка. Вот теперь саперам надо действовать, дорога каждая секунда. Впереди, совсем близко от нашей цепи, послышались частые взрывы, вверх взметнулись облака дыма и снега. Довольно сильный северный ветер обдал нас запахами пороха и гремучей ртути.

После начала нашей артподготовки противник приутих. Именно — приутих, а насколько он подавлен — это другое дело. Все выяснится во время атаки.

Науменко, полусидя, привалившись левым плечом к тупиковой стенке снежной траншеи, то бросает озабоченные взгляды вперед, то выжидательно посматривает назад. Опасается, как бы не пропустить сигнальные ракеты.

Огненный вал артподготовки передвинулся вперед, в глубь немецкой обороны, и тотчас же над ольшаником взвились две ярко-красные ракеты. Это — наши!

Выбравшись ползком из траншеи, лейтенант махнул рукой и что-то крикнул. Что именно, мы не расслышали, но поняли правильно: «Пошли вперед!». Точнее, не пошли и не побежали, а, следуя примеру комроты, поползли вперед. Пожалуй, лейтенант прав. Подыматься пока слишком рискованно: с правого фланга вовсю чешет немецкий пулемет.

Доползаем до полосы, вытоптанной саперами. За ней — колючая проволока. Проход в заграждении обозначен двумя горящими электрофонариками. В него ползком втягиваются гилевцы, мы следуем за ними.

По ту сторону колючей проволоки — заминированная полоса. Исполнительные и проворные саперы и в ней успели подготовить проход. Вехами-ориентирами для нас служат воткнутые в снег броские цветные флажки.

Полоса тянется по южному отлогому склону длинного и невысокого бугра. За ней, уже на бугре, возвышается снежно-ледяной вал. Нетрудно догадаться: на сооружение его пошел снег, который немцы сгребли с участков, намеченных для минирования. В валу, как в крепостной стене, проделаны амбразуры.

Разминированный участок пересекаем бегом. Пока затаившись лежали на снегу, приходилось молчать. Нельзя было даже кашлянуть, только тяжело сопели. Ползли по-пластунски — тоже молчали. Кричать лежа не принято, это даже противоестественно. Но лишь только побежали вперед, у всех непроизвольно, синхронно вырвалось из груди: «Ур-р-р-а-а-а!»

Чрезвычайно опасный для нас правофланговый пулемет замолчал. Или, быть может, мы выбрались из его сектора обстрела. Пули свистят, но намного реже, чем до нашей артподготовки. И мины падают слишком разбросанно. Видимо, вражеской батарее пришлось перебраться на новую, более удаленную позицию. Судя по обстановке, наш «бог войны» и за четверть часа сумел дать немцам жару.

У самого снежного вала нагоняем наших саперов. Здесь затишек, для пуль «мертвая зона». Вал высотой около двух метров. Конечно, можно преодолеть его, подсаживая друг друга. Но это было бы безрассудным лихачеством. Наверху смельчака в два счета скосят. А тех, кого минует пуля, неизвестно какие сюрпризы ждут на той стороне. Вдруг там еще одна заминированная полоса?

Саперы прилаживают фугасы. Показывают жестами и кричат: «Отойдите подальше!» Зажигают рискованно короткий шнур — дорога каждая секунда! — и сами отбегают к нам. Ба-ба-бах! — три мощных взрыва слились почти в один.

Шуму много, а результат далеко не отличный. Взрывы разнесли ледяной панцирь, но снежную начинку выбросили не полностью. В воротах остался довольно высокий порог, перебираясь через который, мы легко можем угодить под пулю.

Саперы и лыжники устремились в проход одновременно, вперемешку. До выяснения обстановки — ползком. А дым-то какой! И проход, и часть низины заволокло. Впрочем, это даже кстати: дымовая завеса в нашу пользу.

Саперы наметанным глазом, с ходу, определили: дальше мин нет. Опять бежим, опять по цепи прокатывается «ура!». И сразу же угасает: бежать очень трудно, не хватает дыхания. Кто-то упал слева, кто-то упал справа… Споткнулся? Ранен? Убит? Разберемся после. А пока что — вперед, только вперед!

Дым рассеялся, уже близко бруствер траншеи. На нем явственно видны темные проплешины от разрывов наших мин и снарядов.

За бруствером — траншея, она — страшная неизвестность. Что тебя ожидает в ней? Плоский кинжальный штык немецкой винтовки? Очередь в упор из «шмайссера»? Иди дюжий баварец воткнет в тебя финский нож?

Нет, к черту мрачные мысли и предчувствия! Надо во что бы то ни стало упредить баварца.

Эта сулящая нам смерть вражеская траншея вместе с тем и наше спасение. Она полностью защитит нас от пуль и в значительной мере — от осколков. Таково в данном случае диалектическое единство противоречий. Вперед, изо всех сил вперед! Остались последние метры.

На ходу бреем бруствер из автоматов. Чтобы не высовывались вражеские стрелки. Из траншеи одна за другой вылетело несколько ручных гранат. Длинные, как городошные биты, они, кувыркаясь, пролетели над нами и упали на линию второй атакующей цепи.

Муса стал на одно колено, зубами вырвал кольцо чеки и забросил в траншею ответную гранату. Я не случайно не сказал «швырнул» или «метнул». Ввиду близости траншеи Муса не размахивался рукой снизу вверх, как это делается во время учебных тренировок. Он прицельно закинул гранату сверху вниз жестом рыболова-удильщика.

Решающий шаг смертной солдатской лотереи: переваливаемся через бруствер в траншею. Немца не видно, только наши белые балахоны. Что же делать дальше? Бежать направо или налево?

Справа какая-то канитель-неразбериха: автоматная стрельба, разрывы гранат, и я следом за Мусой бегу на те звуки. За мной — Философ. Спотыкаемся о тело убитого немца, оно наполовину втоптано в снежно-грязевое месиво. Стоп! — остановились. Кто и зачем остановил бегущих впереди меня — неизвестно.

Довольно стихийный процесс занятия траншеи вошел наконец в управляемое русло. Послышались голоса Науменко и Гилева. Они приказывают рассредоточиться по траншее шагов на пять-шесть друг от друга и ждать дальнейших распоряжений. Вести наблюдение за северо-западным направлением — оттуда возможна контратака. Следить за воздухом.

После атаки

Осматриваемся, разбираемся в обстановке, прислушиваемся к новостям, которые на ходу сообщают нам снующие взад и вперед по траншее связные, санитары, командиры. Ищут своих те бойцы, которых стихия атаки занесла в соседние подразделения.

Пулеметчики выбирают для себя удобные точки и наскоро оборудуют их. Оставленные немцами не годятся — они были предназначены для ведения стрельбы в противоположном направлении.

Правее нас на горке горит хутор. То ли его зажгла наша артиллерия, то ли, убегая, запалили немцы. Хутор заняли батальон никитинцев и наша первая рота. Пехотинцы и лыжники тушат пожар, но им мешают немцы — обстреливают из орудий и минометов.

Оказывается, в траншее был оставлен только жиденький заслон. Вот почему мы встретили довольно слабое сопротивление. Под прикрытием заслона основная масса немецкой пехоты по ходам сообщения отошла на соседний хутор и укрылась за следующей полосой укреплений. С ходу их не взять, надо все начинать сначала.

Большинство своих раненых и убитых немцы успели утащить при отходе. Но в траншее все же осталось несколько трупов. Мне приказано собрать с них документы и письма. Начинаю с убитого, который, втоптанный в грязь, лежит рядом со мной. Поворачиваю незадачливого завоевателя лицом вверх… Крупный осколок снес верхнюю часть черепа вместе с каской… Стоящий возле меня Муса издает какое-то междометие, выражающее крайнюю степень брезгливости. Дрожащей рукой он торопливо достает свой финский нож, отхватывает длинную полу фрицевой шинели и мятым, замызганным платом прикрывает отвратное месиво из крови, мозгов и грязи…

Из нагрудного кармана френча извлекаю туго набитый бумажник. Самое важное для меня — тонкая зеленовато-ядовитого цвета книжица с сильно замусоленными обложками. На лицевой стороне ее изображение орла, широко распростершего крылья и держащего в когтях свастику. Это «зольдбух» — основной документ военнослужащего гитлеровского вермахта от солдата до генерала. Остальное содержимое бумажника — фотографии, видовые открытки, запасная чистая бумага и конверты, рейхсмарки и оккупационные деньги.

Бумажники еще нескольких убитых немцев уже пошли по рукам. Меня опередили. Приходится разъяснять лыжбатовцам, какое значение для нашей разведки имеют трофейные документы и письма. Мне в этом деле содействуют командиры взводов, рот и политруки.

Письма, фотографии и «зольдбухи» солдаты возвращают без особого сожаления. Очень неохотно расстаются с немецкими газетами — бумага на курево в батальоне большой дефицит.

Посрывал я с убитых погоны, поснимал нагрудные памятные знаки — они тоже подлежат отправке в штаб. Хотя живого пленного пока нет, эти скудные трофеи для меня, начинающего переводчика-самоучки, тоже весьма полезное учебное пособие. Заглядывая, например, в «зольдбух» хозяина погон, в графу «динстград», то есть воинское звание, учусь разбираться в иерархии чинов гитлеровского вермахта, постепенно постигаю незнакомую мне терминологию.

Довольно увесистый пакет я отнес в штаб лыжбата, который на время операции придвинулся к Ольховским Хуторам. Однако документы и письма здесь долго не задержались, их срочно затребовали в штаб 8-го гвардейского. Мы своими силами только успели установить, что все убитые — из 613-го «инфантерирегимента», то есть пехотного полка.

Ночью на отбитых у немцев позициях лыжбатовцев сменил батальон 58-й ОСБ. Эта часть временно тоже включена в оперативную группу генерала Андреева.

— Вот и вернулись в дом родной! — говорит Философ, заходя в нашу землянку. В этом возгласе чувствуются и горькая ирония, и искренняя радость.

Да, все на свете относительно. После того, что нам пришлось пережить у распроклятого хутора, даже Гажьи Сопки показались по-домашнему уютными.

Вернулись «в дом родной», да не все. Только в третьей роте шесть убитых и около десятка раненых. В числе павших — старшина Кокоулин. Это очень тяжелый урон для роты!

В землянках много разговоров. Все взвинчены, возбуждены. В часы, отведенные для отдыха, многим не спится.

Говорят о том, что старшина сам напросился на смерть. Его обязанность — организация бесперебойного снабжения роты боеприпасами и питанием. А он уговорил лейтенанта включить его в штурмовую группу.

Вспоминают сбывшиеся скверные предчувствия. Дескать, и тот, и другой, и третий говорили близким друзьям перед атакой, что сегодня ему смерти не избежать. В ленте фашистского пулемета или в магазине «шмайссера» уже заготовлена роковая пуля, предназначенная судьбой именно для него.

Те счастливчики, которые думали примерно так же, но остались живы и невредимы, о своих мрачных предчувствиях обычно очень скоро забывают. Или помнят, но помалкивают.

На все лады обсуждаются итоги штурма. Почти единогласно ставим оценку — неуд. Такие потери из-за трехсот метров траншеи и одного-разъединственного хутора! Да и тот сгорел.

Однако Науменко и Гилев, вернувшись с оперативного совещания в штабе полка, утешают нас. Командование дивизии, мол, оценивает результат операции более высоким баллом. Это не ахти какая победа, но и не провал. Хутор дотла не сгорел, оборудованный в полуподвале избы дот сохранился полностью. Надо только переделать в другую сторону амбразуры. Этот дот и траншеи, расположенные на бугре, занимают очень выгодное положение. Они послужат нам исходным рубежом для последующих наступательных операций…

Умом эти доводы еще можно как-то понять. Но сердцу к жестокой бухгалтерии войны привыкнуть трудно. Да и вряд ли возможно к ней привыкнуть. Ведь за каждые десять метров этих «выгодных в тактическом отношении» траншей отдана жизнь нашего боевого товарища.

Фронтовой детектив

В предвоенные годы наша страна усиленно готовилась к противохимической обороне. Считалось почти стопроцентно неизбежным, что химическое оружие, уже примененное в годы первой мировой войны, агрессор использует и в последующей войне, притом в значительно более широких масштабах.

Всевозможные виды противохимической защиты изучали в школах и вузах, на предприятиях и в учреждениях, в осоавиахимовских кружках. Тренировочная ходьба в противогазах, одевание противоипритных костюмов, окуривание газами в спецкамерах, теоретическое ознакомление с главными отравляющими веществами…

Не одно поколение советских людей потратило уйму времени на изучение этих премудростей. И ведь не скажешь, что все это было напрасно. А вдруг и в самом деле разразилась бы химическая война!

В начале войны противогаз был строго обязателен для военнослужащих всех родов войск и любых званий. Входил он и в экипировку лыжников. Весу — пустяк, а места занимает много. И без него на нас всякой всячины навешано!

Отлучаясь из роты, мы свои «сидоры» и противогазы оставляли в шалашах и землянках. Возвратившись, находили свое солдатское имущество на месте, до поры до времени все было в порядке.

Но вот обнаружилась довольно странная пропажа…

— Хлопцы! — заглянув зачем-то в сумку своего противогаза, озабоченно воскликнул Философ. — Признавайтесь, кто из вас мой святой елей упер?

— Что у тебя за «святой елей»? — удивился Авенир.

— Тот самый, которым стирают иприт и прочую пакость…

— А-а! У меня эти причиндалы на месте. Впрочем, дай-ка проверю…

Речь шла вот о чем. В сумке противогаза того времени имелся небольшой карманчик. В нем хранились алюминиевые цилиндрические коробочки, наполненные ампулами и ватными тампонами. В ампулах — бесцветная маслянистая жидкость, предназначенная для смывания с тела капель кожно-нарывных отравляющих веществ, вроде иприта или люизита.

Куда-то исчез «святой елей» и у Авенира, и у других лыжников из первого взвода. Лейтенант Науменко лично проверил противогазы в остальных двух взводах. Оказалось, и там какой-то злоумышленник очистил все до одной спецампулы.

Нетрудно было догадаться, что сделал это какой-то непривередливый любитель выпить: ходили слухи, будто содержимое ампул приготовлено на спирту. Но конкретного виновника с ходу найти не удалось. Разгадка этого фронтового детектива очень скоро пришла сама собой, при расследовании еще более значительного происшествия.

Канистра под елкой

После гибели Кокоулина ротным старшиной назначили старшего сержанта Одинцова. Однако на своем новом посту он оказался калифом на час: простаршинствовал всего пять дней.

Утром в третьей роте разнеслась невероятная весть: взбесился наш старшина. Гонялся с ножом за Пьянковым, вытряхивает из мешков в снег сахар и сухари, выкрикивает нечто несуразное… Вид у Одинцова страшный: налитые кровью глаза навыкате, частая судорожная рвота, всего бьет сильный озноб…

С большим трудом мы отняли у него нож, связали и отвезли на лошади в полковой медпункт. Оттуда Одинцова переправили дальше в тыл — в медсанбат.

А спустя несколько дней в третью роту явился следователь особого отдела. Капитан выборочно беседовал с нами, прежде всего интересовался теми бойцами, которые вместе с Одинцовым ходили в тыл за продуктами. С кем дружил Одинцов? С кем уединялся? Не было ли при нем перебоев с табаком и сахаром?

Затем капитан достал из своей планшетки лист бумаги с нарисованной от руки схемой, сориентировался на местности и уверенно направился к одной из елей. Под деревом оказалась канистра с какой-то жидкостью.

Конечно же, эта шерлокхолмщина страшно заинтриговала лыжбатовцев. Но капитан и не собирался скрывать от нас суть дела. Наоборот, он был крайне заинтересован, чтобы о жестоком уроке, полученном Одинцовым, узнали как можно шире.

Вкратце похождения старшины выглядели так. На «сэкономленные» табак и сахар он выменял у «славян» полканистры трофейного антифриза. Эту незамерзающую при низких температурах жидкость заливают в цилиндры автомобилей, тракторов, авиадвигателей и во многие другие механизмы, где зимой нельзя применять воду. В состав антифриза входят метиловый спирт и другие ядовитые вещества, сильно действующие на нервную систему человека. Отравление антифризом нередко кончается смертью, а выживший может частично или полностью ослепнуть — из-за поражения ядами зрительных нервов.

Выйдя в медсанбате из буйного состояния, Одинцов рассказал врачам, какой дряни он нахлебался. До этого он пил и денатурат, и лак, и политуру. До поры до времени все проходило благополучно, и Одинцов возомнил, что желудок у него луженый.

И вдруг нарвался. И очень крепко нарвался! Из медсанбата Одинцова направляют в тыл совершенно ослепшего. Надежды на восстановление зрения мало. Если же повезет, то Одинцову предстоит трибунал. И этот вариант он считает за большое благо.

Признался Одинцов следователю, что у него припрятана канистра с «бешеным шампанским», рассказал, где и как искать ее. А рядом с канистрой капитан обнаружил противогаз. Вернее, сумку от противогаза. Она оказалась наполненной спецампулами. Одинцов шуровал по землянкам в то время, когда мы вели бой у Ольховских Хуторов.

О «трехэтажном наречии» русского языка

Еще в запасном лейтенант Науменко признался однажды мне и учителю Федорову:

— В военном училище меня очень тревожило одно обстоятельство: как я смогу держать в руках подчиненных без «трехэтажного наречия» русского языка? Наши старшины — и кадровые и особенно сверхсрочники — этим искусством владеют в совершенстве. И мы, курсанты, стали думать, будто в армии, особенно на войне, без виртуозного мата никак не обойтись. «Попался бы мне удачный старшина! — мечтал я. — Этакий горластый матерщинник. Я буду подавать команды и делать разнос злостным нарушителям дисциплины на своем бесцветном интеллигентском языке, а старшина станет «обогащать» мою дистиллированную речь сочным матом».

Кокоулин матом не злоупотреблял. Он умел пропесочить нерадивого солдата по-иному: иронией, остроумной насмешкой. Но если уж он изредка обращался к помощи выражений особой мощности, то это у него получалось очень естественно и действенно.

У Одинцова старшинские достоинства перемежались с вопиющими изъянами. Но если говорить о мате, то в этом отношении он, несомненно, был на недосягаемой высоте.

Каков же окажется новый старшина? Вот уже вторые сутки эта вакансия остается свободной.

Так называемые нецензурные словечки и словообразования почти безоговорочно принято считать совершенно излишними и даже вредными в нашей речи, чужеродными вкраплениями в нее. По моим наблюдениям, это далеко не так.

В течение столетий «трехэтажное наречие» крепко вросло в наш быт. И несмотря на то, что с точки зрения эстетики представляет собой явление отрицательное — оно тем не менее приносит и некоторую пользу. О соленых словечках можно сказать, как о желудочных гнилостных бактериях: очень скверно пахнут, но помогают переваривать пищу.

Позволю себе еще такое сравнение. Вскрывая желудок домашней птицы, — скажем, гуся или утки, — обычно обнаруживают множество камушков величиной от просяного зерна до ореха. Они попали в желудок птицы как будто случайно и, можно подумать, являются в ее организме инородными вредными включениями — как у человека камни в печени. Оказывается, нет: эти камушки помогают перетирать грубую пищу.

Так «крепкие» слова и выражения помогают многим людям «перетирать» невзгоды жизни. Это особенно относится к экстремальным условиям на фронте.

Очередной налет немецкой авиации. Третья рота впечаталась в снег. Первый заход, второй… В ожидании третьего Муса крепко кроет фашистских стервятников. Заодно достается и нашим летчикам-истребителям, которые не явились к нам на выручку, быть может, по той простой причине, что еще учатся в Куйбышеве, а самолеты для них изготовляются в Новосибирске. Однако и Мусе и всей роте становится легче.

Третья рота в походе. Впереди пробка, нагоняем артиллеристов. У них в торфяном болоте основательно засела пушка. Лошади тужатся, прямо постромки трещат, им помогает вся орудийная команда. Однако пушка все глубже погружается в черное месиво. Вцепились в станину и наши главные богатыри, в том числе Муса, Авенир. И все же опять ни с места. Ухватился за спицу отнюдь не силач, но, несомненно, не последний в роте матерщинник — Итальянец.

— А ну-ка, хлопцы, взяли, мать вашу перемать! — выдал он зычным тенорком. И что же вы думаете — выскочила пушка из ямы, будто ее на стальном тросе рванул мощный тягач.

А уж во время боя, во время атаки — и говорить нечего! В самые напряженные моменты многие бывалые фронтовики руководствуются неписаным лозунгом: «Глуши фрица матом, добивай штыком и автоматом!» Особенно часто поминают солдаты крепким словом Гитлера. Надо думать, бесноватого фюрера круглые сутки одолевает икота.

Однако не делайте поспешных выводов: не зачисляйте меня в защитники и пропагандисты сквернословия. Сам-то я прекрасно обхожусь без мата. А почему не «матословлю»? Ответ простой: не умею. В моем активном лексиконе начисто отсутствуют матерные слова. И еще: стыжусь это делать. Для меня скверно выругаться — все равно, что сделать при людях нечто весьма предосудительное, скажем, громко испортить воздух.

Сквернословят очень многие подростки и юноши. Умение грязно ругаться они считают одной из главных примет взрослости и мужественности. В мальчишеские годы я избежал этого дурного поветрия благодаря одной черте своего характера: не терплю деспотической власти моды.

До войны я работал учителем. Педагогика — явно не та сфера деятельности, где можно развернуться матерщиннику. А теперь мой фронтовой опыт убеждает меня, что вполне можно воевать без «трехэтажного наречия». Я не чувствую себя в этом отношении среди фронтовиков белой вороной. Прекрасно обходятся без мата лейтенант Науменко, старшина Боруля, политрук Гилев, Фунин, Воскобойников…

Но я не ханжа и не идеалист… Понимаю, что такой народ, как охотники, лесорубы, старатели, привыкли свою повседневную речь приперчивать крепкими словечками. И фронт явно не то место, где их можно отучать от этих пряностей.

В общем так: на фронте я вполне терпимо отношусь к тем матерщинникам, которые сформировались задолго до войны и для которых «трехэтажное наречие» действительно служит заменой доводов и средством выражения своих эмоций. И вместе с тем на меня удручающее впечатление производят интеллигенты, для которых, по всему видно, матерщина была и есть чужеродной и которые все же «загибают», чтобы выглядеть перед однополчанами «в доску своими», бывалыми фронтовиками.

Такие искусственные матерщинники, как правило, ужасно бездарные артисты. Обороты одесских биндюжников в их лексиконе выглядят столь же чуждыми, как французские фразы в речи мятлевской мадам Курдюковой.

Мои философские размышления о «третьем наречии» русского языка прервал неожиданный вызов к лейтенанту Науменко.

— Я только что вернулся из штаба батальона, — сказал мне комроты, внимательно следя за выражением моего лица. — Утверждали предложенную мною кандидатуру старшины…

У меня тревожно заныло сердце. Неужели речь идет обо мне? Да, речь шла именно обо мне…

— И как вы отважились, товарищ лейтенант, рекомендовать меня?! — воскликнул я с удивлением и горьким упреком. — Хозяйственного опыта — никакого, с командным языком — тоже из рук вон плохо…

— Как видите, отважился на очень рискованный эксперимент, — посмеиваясь, ответил лейтенант. — В одной роте будут командир, политрук и старшина, начисто лишенные навыка материться. Что же поделать, если мы собрались такие бесталанные! Хозяйственный опыт и командный язык — дело наживное. Главное: добросовестное отношение к своим обязанностям. Вон что вытворял Одинцов со своим виртуозным матом и хозяйственным опытом!

— Комбат и комиссар поддержали меня, — закончил свое напутствие лейтенант. — Говорят, обязанности переводчика Героднику пока что приходится выполнять эпизодически, от случая к случаю. Одно другому, не помешает. В ближайшие дни штаб оформит и направит в дивизию документы на присвоение вам звания старшины. Так что приступайте к выполнению старшинских обязанностей. В добрый час!

Прежде чем окунуться с головой в старшинские заботы, я побродил в одиночестве по тропинкам в нашем лесочке. Шагаю и обдумываю ситуацию. Неумение крыть матом отодвинулось на второй план и уже мало беспокоит меня. Зато пугающе сложными рисуются хозяйственные обязанности старшины.

Надо бесперебойно снабжать взводы боеприпасами, надо вовремя, в любых условиях, накормить роту. А расположены мы на отшибе, подъезды и подходы к лыжбату очень неудобные. Вдобавок с дорогой из-за Волхова дело все более осложняется. Говорят, в «воротах» у Мясного Бора немцы охотятся за каждым грузовиком.

Машин и горючего не хватает, много добра застряло в пути. Сотни, тысячи солдат тащат боеприпасы и продукты на волокушах или на собственном горбу.

Но приказ есть приказ. Ведь кому-то надо быть старшиной! А то, что мне присвоят звание, это во всех отношениях хорошо.

Вот так кончилась моя беззаботная солдатская жизнь.

Зигзаг на Гажьих Сопках

Потрясающая новость: становимся на лыжи! Из 172-го ОЛБ формируется отряд для рейда в тыл противника. Для какой цели — разведка, диверсия, разгром вражеского гарнизона? — нам пока не говорят. В отряд отбирают семьдесят пять лыжников. Включают и меня — на тот случай, если понадобится переводчик.

Как ни старается командование дивизии держать до поры до времени в тайне детали предстоящего рейда, солдатская смекалка постепенно добирается до сути дела. Сухой паек приказано получить на двое суток. Ясно — значит, рейд планируется на короткий срок. Если учесть, что продукты обычно берут с запасом, то легко сделать вывод: пойдем в гости к немцам совсем недалеко. Никитинцы и вся группа Андреева полным ходом готовятся к очередному штурму Ольховских Хуторов. Следовательно, наш рейд каким-то образом будет связан с общей операцией.

Наконец все прояснилось. Отряд Науменко должен ночью оседлать дорогу Сенная Кересть — Чудово. Когда начнется штурм Ольховских, засада будет выполнять двоякую задачу: задерживать подкрепления, высылаемые чудовским гарнизоном и, в случае успеха общей операции, громить немцев, бегущих из Ольховских и Сенной Керести.

Поначалу пойдем по Гажьим Сопкам на северо-восток, в сторону деревни Приютино. Для дезориентации врага, если, несмотря на все наши предосторожности, немцы все-таки засекут отряд. К вечеру круто повернем влево, на запад. И так будем держать, пока выйдем к дороге Сенная Кересть — Чудово.

Выбор маршрута и подготовка всего рейда происходит под руководством начальника дивизионной разведки майора Мироненко. Он же дает нам от разведроты проводников. Говорят, разведчики Мироненко уже бывали севернее Сенной Керести. Добирались даже до окраин Чудова и Любани.

Берем с собой две волокуши. Повезем на них патроны и гранаты, перевязочный материал. На обратном пути они могут понадобиться для раненых. Волокушечный обоз — моя, старшинская, забота. В пути надо будет вовремя менять лыжников, чтобы одни и те же не выбивались из сил. Получил отряд рацию. Это хорошо, без нее трудно обойтись.

Вышли пополудни. Забрали на несколько километров восточнее, вправо — чтобы обогнуть противостоящую лыжбату очаговую позицию немцев. Затем повернули на северо-восток.

Погожий день. Солнце у нас за спиной, оно приближается к зубчатой кромке леса. Кустики и деревца отбрасывают постепенно удлиняющиеся тени. Это нам на руку, облегчает маскировку. Хорошо и то, что солнце позади: яркий февральский снег не ослепляет, не режет глаза.

Лесок, в котором расположены лыжбатовские землянки, обезображен, испоганен войной. Его во всех направлениях пересекают глубокие тропинки, протоптанные солдатскими валенками; снег покрыт иссиня-черной копотью от разрывов мин, снарядов и авиабомб; там и сям валяются срубленные осколками вершины и ветви деревьев, а вверху уродливо белеют культи искалеченных сосен и елей; снег не лежит на ветвях шапками, как это положено в зачарованном царстве Берендея, — его стряхнули разрывы…

Но вот, оказывается, в оскверненных войной волховских лесах и болотах еще сохранились заповедные уголки зимней природы. Даже Гажьи Сопки по-своему красивы. И живые существа не покинули их. В одном месте мы наблюдали, как стайка щеглов старательно шелушила лохматые коробочки болотного будяка. Видели на ольшинах снегирей. Слышали переклички скрытых в кронах елей клестов. Нас порадовала даже сидящая на сухой вершине дерева одинокая ворона…

В этом году солнце февраля-бокогрея во второй половине месяца дает себя знать особенно чувствительно. Весна обещает быть ранней и дружной.

В нашем лыжбатовском лесу мы как-то просмотрели приближение весны. А здесь, на открытых местах, солнце уже успело показать свою нарастающую силу. Снежный покров на болотных буграх сильно истончился. Кой-где уже выглядывают наружу изумрудный мох и брусничник, вереск и багульник. Вокруг стволов деревьев снег до самой земли протаял кольцами.

И еще одна примета ранней весны: там, где нет леса, снег улегся, утрамбовался, покрылся прочной коркой наста. Идти на лыжах сейчас легко, одно удовольствие.

Но красоты природы не притупили нашей бдительности. Понимаем, что на Гажьих Сопках можем встретить не только снегирей и щеглов. Колонна движется со всеми предосторожностями: по нескольку лыжников выделены в передовое и боковые боевые охранения.

И все-таки нарвались на «засаду». Под самым носом у «ведущего гуся» с невероятным шумом — тах-тах-тах! — взвился высоко вверх столб снега с неясными темными вкраплениями. Будто из земных недр под огромным давлением вырвался снежный смерч.

Встреча шумная, но вполне мирная. Когда снег осыпался вниз, мы увидели с десяток крупных птиц, с громким хлопаньем крыльев улетающих в сторону от лыжни.

Оказывается, мы встревожили стайку тетеревов. Глубоко зарывшись в снег и прижавшись друг к дружке, птицы расположились на ночлег. Место было выбрано как будто вполне безопасное. Но нелегкая занесла беспокойных людей даже сюда.

Представляю себе, сколько эмоций, сколько дорогих сердцу воспоминаний породила эта неожиданная встреча у уральцев! Особенно у охотников! Но разговоры о тетеревах приходится отложить на другой раз.

Солнце окончательно скрылось за лесом. Огромная сплошная тень надвинулась с юго-запада и накрыла все отдельные тени. На Гажьи Сопки опустились слегка лиловатые сумерки, над болотом в разных местах закурился белесый туман.

Стоп! — получасовой привал. Проверяем крепления, осторожно, в рукав, курим. Воздух становится заметно холоднее, а обнаженные мшистые кочки излучают накопленное за день тепло.

Откуда-то с юго-востока доносится приглушенная артиллерийская канонада. Пока шли, из-за шорканья лыж и хруста настовой корки не слышали ее. Эта отдаленная стрельба помогает сориентироваться, хотя бы на слух привязаться на местности к знакомым ориентирам. Похоже, что слышим бой у Спасской Полисти.

Дуновения ветра то усиливают отзвуки далекого сражения, то притишают их. Вдруг с какой-то пронзительной остротой почувствовалась оторванность нашего отряда ото всего, что нам дорого. Уже у Ольховских Хуторов в лыжбате и дивизии все чаще говорят о Большой земле, которая расположена к востоку от Мясного Бора. Здесь же мы у противника в тылу, так сказать, в квадрате.

Над Гажьими Сопками быстро вступает в права безлунная и беззвездная ночь. Далекий лес слился с горизонтом и превратился в сплошную темную полосу. Очаги тумана все шире и шире расползаются по кочковатой снежной равнине — будто таинственные хозяева здешних болот, пытаясь запугать и запутать неведомых пришельцев, устанавливают дымовую завесу. Где-то на севере каскадно заухал филин.

В душу заползает неосознанная тревога. Кажется, будто и далекая канонада, и беззвучно надвигающийся на нас туман, и зловещее улюлюканье филина предвещают нам какие-то беды.

Нередко бывает так: ты со своими переживаниями одинок. Скажем, в роте, во взводе настроение веселое, ребята смеются, шутят. А у тебя — кошки на душе скребут. Но случается и так: какой-то душевный стих властно овладевает всеми без исключения. И я инстинктивно ощущаю, что сейчас именно такой момент — тревожное предчувствие недоброго гнетет весь отряд. Особенно удручающ заупокойный плач филина. Не то рыдает, не то по-мефистофельски хохочет.

Вот какая несуразица! Пока сидели в обороне, пока штурмовали доты и дзоты — ныли, жаловались на дивизионное и армейское командование. Зазря, мол, губят наши лыжные таланты. Наконец дождались настоящей лыжной «экзотики», идем в тыл противника. Чего же еще надо?! Оказывается, рейд за линию фронта — тоже не халва. Тут своего рода трудности и опасности, свои особые страхи. А ведь, по сути дела, еще ничего не случилось. Главные сюрпризы впереди, вон в той угрожающе-загадочной темной полосе.

Политрук Гилев уловил душевное состояние отряда. Вот он переходит от одной группы лыжников к другой и хриплым полушепотом подбадривает ребят:

— Ну чего, орлы, приуныли? Почему носы повесили? Начало рейда прошло наилучшим образом. В самое опасное дневное время вражеская авиация отряд не обнаружила; нас ни разу не обстреляли, ни разу не наткнулись на немецкую лыжню. А теперь, с наступлением темноты, нас и подавно трудно обнаружить.

— Мы понимаем, товарищ лейтенант, — рассудительно отвечает Авенир. — Проклятый филин печали нагнал! В народе говорят, будто злой вещун обязательно беду накличет. Конечно, это бабушкины сказки, а все-таки на душе погано стало. Очень уж это пучеглазое чудище замогильно выводит! Я согласен лучше вой большой волчьей стаи слушать, чем «страданья» одного филина.

— Мы все тут собрались здравомыслящие мужики, — успокаивает Гилев. — И прекрасно понимаем: филин к нашим делам, к нашей солдатской судьбе никакого отношения не имеет. У него свои птичьи заботы, свои хлопоты. Может, он отпугивает соперника. Или, наоборот, распевает своей глазастой красотке серенады. А она млеет от восторга: надо же, как мой милый задушевно поет!

— Однако я слыхал про филина и такое, — добавляет Философ. — Если этот вещун прилетит из лесу к деревне и ночью загугукает, так это хороший знак: значит, какой-то бабе пришла пора рожать. Но я не замечал, чтоб который из нас был на сносях.

Догадка политрука, будто улюлюканье филина может показаться его подружке мелодичным пением, у многих из нас вызвала улыбку. А дополнительная реплика Философа даже развеселила всех. И с мистическим воздействием филина на наше душевное состояние сразу же было покончено.

Окурки приказано не разбрасывать где попало, а в одном месте — у сухостоины-ольшины — глубоко втоптать в снег. Если немцы наткнутся на нашу лыжню — пусть для них остается поменьше вещественных примет, по которым можно было бы определить, сколько примерно лыжников здесь прошло.

Привал окончен. Круто — более чем на сто градусов — меняем направление движения. Идем точно на запад, к той темной полосе, что уже неразличима на горизонте.

Поначалу нам кажется, будто слишком уж шумно, предательски громко лыжи и волокуши шоркают по плотному насту. Но скоро опять свыкаемся с этими звуками и не обращаем на них внимания.

Засада

В дивизионной, армейской и фронтовой газетах пишут, будто немцы называют наших лыжников «белыми призраками». Что же, очень лестное для нас наименование! Значит, лыжбатовцы, прибывшие на Волховский фронт до нас, успели нагнать на фашистов страху. Сейчас мы действительно напоминаем привидения. Только настоящие привидения вряд ли одновременно появляются в таком количестве и, скорее всего, не приучены ходить строем на лыжах.

Хотя ночь темная, видим мы неплохо. Очень важно, что не вышли к ночи из землянок, а встретили наступающую темноту под открытым небом. Глаза постепенно освоились, адаптировались.

Судя по изменившейся растительности, выбрались из Гажьих Сопок. Начались заросли ольшаника и невысокого ельника. Нет больше кочек.

Добрались до соснового леса, который видели издали в виде темной полосы. Подлеска мало. Это очень хорошо — намного легче идти на лыжах. Не то что во время перехода Мясной Бор — Ольховка. Возможно, проводники не случайно ведут нас именно здесь.

Опасный момент: надо перебраться через реку Кересть. Зимой на лыжах это пара пустяков, но может заметить противник. Проводники выбирают самое безопасное место — изгиб реки с суженным ложем.

Берега Керести здесь довольно крутые. По приречному кустарнику выбираемся на обширную, свободную от зарослей равнину. Возможно, это и есть те самые луга, которые дали название Сенной Керести? В отдалении как будто высятся стога сена.

Прижимаясь к окаймляющему снежное поле ольшанику, опять втягиваемся в лес. Но он скоро обрывается: мы добрались до цели нашего рейда, вышли к дороге Сенная Кересть — Чудово. Правда, между лесом и дорогой тянется полоса шириной в шестьдесят — семьдесят метров, тщательно очищенная немцами от кустов и деревьев.

Науменко и Гилев совещаются с проводниками. Как быть дальше? Возможно, придорожная полоса заминирована? Снег нетронутый, глубокий, обычные противопехотные мины не сработают. Однако могут быть и натяжного действия, как их называют наши саперы, «лягушки» или «шпрингены».

С проверкой, есть ли мины, не торопимся. Оставленные на полосе следы могут привлечь внимание немецких патрулей, которые, скорее всего, контролируют дорогу. Они тут каждый метр изучили.

Половина четвертого. Слишком быстро управились — в этом лесу придется «продавать дрожжи» более трех часов. Но беда не столь уж велика. Куда хуже было бы опоздать.

Рассредоточиваемся параллельно дороге. Сняв лыжи, протаптываем от правого фланга к левому тропки. Эта работа очень кстати: заодно согреваемся. Правда, у каждого во фляге есть и более действенное средство — по Тройной порции спирта.

Меня одолевают незнакомые доселе чувства. Кажется невероятным, противоестественным, что этот типично русский бор, эти сосны и ели, кусты бузины и можжевельника, эти приречные луга, которые мы только что прошли, этот нашенский русский снег, — что все это «под немцем». Пока что не видно ни единой приметы, ни единого знака, которые указывали бы на близость чужеземных захватчиков. Но я всеми фибрами души ощущаю: враг повсюду, враг где-то рядом. Будто особо мощное «поле» — наподобие магнитного, — «поле» иноземного гнета пронизывает и землю и воздух. Будто каждая пядь земли, каждое дерево и каждая веточка на дереве тяготятся неволей…

Видимо, все мы сейчас ощущаем воздействие этого «поля». Владимир Фунин шепотом делится со мной своими мыслями:

— Вот куда нас занесло! С трудом верится, что к югу — занятые немцами Сенная Кересть и половина Ольховских Хуторов. И только затем наши — никитский полк, дивизия, лыжбат…

— Экий неприветливый лес! — утрамбовывая валенками снег, рассуждает Философ. — Ни разу в таком не бывал. Вроде все деревья подпилены лешаками — и они норовят придавить тебя.

А быть может, я слишком субъективно сужу о настроении всего отряда? Вон Пьянков даже хорохорится, шутит:

— Пройдись-ка, Авенир, своими сорокавосьмовками по нашей тропке, — зовет он Двухэтажного. — С твоим весом ты замест асфальтового катка робить можешь.

Нет, все-таки Итальянец притворяется, наигранно бодрым тоном и шуткой пытается разрядить гнетущую атмосферу. Ну что ж, очень хорошо, что это ему хоть частично удается.

О наших проводниках, конечно, особый разговор. Они стреляные воробьи, в тылу у немцев не первый раз.

Наконец дорога подала признаки жизни: со стороны Сенной Керести показались три мотоциклиста. Едут на малой скорости, без светомаскировки. Похоже, это и есть патруль, которого мы опасались.

По цепочке от правого фланга к левому полушепотом передают приказ: без команды не стрелять! Его хорошо знает каждый из нас. Но лейтенант Науменко беспокоится: как бы кто сгоряча не начал палить по гитлеровцам.

Мотоциклисты скрылись за поворотом. А спустя минут десять в обратном направлении, из Чудова, пронеслась легковушка с крытым верхом. Еще через полчаса из Сенной Керести прогромыхали два грузовика… Бывалые разведчики уверенно называют марки немецких машин, а мы, фронтовые салажата, в этих делах пока что разбираемся слабо.

Чем ближе к рассвету, тем движение по дороге становится все более оживленным. Но машины идут по одной, по две, самое большее по три. Сколько-нибудь значительной колонны не появлялось ни разу.

Близок час начала наступления на Ольховские Хутора. Пора проверить придорожную полосу на «мины-шпрингены». Проводники учат нас, как это можно делать без специальных приспособлений. Срезаем с десяток полутораметровых елочек. Обрезаем с них веточки, оставляя десяти-пятнадцатисантиметровые сучки. К хвосту полученной таким образом «кошки», то есть к вершине обкорнанной елочки, привязываем длинный конец бечевки. Моток ее, по совету разведчиков, мы положили в одну из волокуш. Комлем вперед забрасываем елочку как можно дальше и тащим к себе… Продвигаемся вперед и опять забрасываем…

Что и говорить, способ кустарный и, возможно, не стопроцентно надежный. Но он не подвел нас. Прочесывание придорожной полосы показало: мин натяжного действия нет.

Точно в условленное время далеко на юге послышалась орудийная канонада: началась наша артподготовка. Нервное напряжение в отряде достигло крайней точки. Ребята то и дело непроизвольно покашливают. Поближе к дороге подползают заранее выделенные лыжники — наши лучшие гранатометчики во главе с Мусой Нургалиевым.

Остальные на всякий случай протаптывают поперек полосы тропинки.

Связь по рации, хотя и с перебоями, поддерживаем. Последнее распоряжение из «Крыма», полученное уже в момент артподготовки, таково: действуйте по плану и сообразуясь с конкретной обстановкой. «Крым» — это кодовое наименование КП дивизии, мы — «Тихвин».

Кто-то предложил, а если устроить на дороге завал? Вон лежат в куче деревья, спиленные немцами при очистке полосы. Возьмем лесину, положим поперек дороги. Чтобы издали не бросалась в глаза, припорошим снегом. Машина с ходу резко затормозит и остановится, из нее выскочат фрицы — и мы без особого труда разделаемся с ними…

После короткого, но всестороннего обсуждения проект был отвергнут. Если бы мы охотились за «языком», тогда другое дело. А выполнению нашей основной задачи завал только помешал бы. На него может наскочить случайная одиночная машина, не представляющая для нас большого интереса. Поднимется тарарам — и мы раньше срока демаскируем себя.

Артподготовка опять была кратковременной. После нее прошло уже минут двадцать. Но каких минут! Случаются в жизни ситуации, когда наше сознание, наши чувства отмеряют время, ни в малейшей мере не согласуясь с механическими часами. Бывает, время течет легко и стремительно, как вода в горном ручье. Сейчас же оно ползет убийственно медленно, как самый ленивый ледник.

По нашим расчетам, вот-вот должно что-то произойти. Куда предпочтительнее, если гитлеровцы хлынут по дороге слева. И не только на машинах, но и пешком! Это будет означать, что удался оптимальный вариант: немцев турнули из Ольховских Хуторов и Сенной Керести. С бегущим в панике противником и нам легче будет справиться.

Несравнимо хуже, если машины появятся справа, со стороны Чудова. Это будет поднятое по тревоге вполне боеспособное подразделение, готовое с ходу вступить в схватку. Кроме того, это будет означать, что немецкий гарнизон Ольховских Хуторов держится и вызывает подмогу.

К сожалению, оптимальный вариант не состоялся: долгожданная колонна машин появилась со стороны Чудова. И мы немного прохлопали, не сразу разобрались, что это именно колонна. Два крытых брезентом грузовика, которые шли на значительном удалении от остальных, мы пропускали. Подумали, что это машины-одиночки. Но вслед за ними показалось еще несколько таких грузовиков. Тогда-то с нашего КП открыли автоматную и пулеметную стрельбу, которая послужила сигналом для всего отряда.

Под колеса машин летят гранаты. Мы, оставленные во втором эшелоне, изо всех сил бежим к дороге по заранее протоптанным тропкам. На ходу стреляем — кто по шинам, кто по кабине, кто по бортам и брезенту.

Одна машина, пытаясь развернуться, завалилась набок в кювет. Другую бросил выскочивший из кабины шофер. Немецкие солдаты в нелепых длиннополых шинелях, вывалившись через задний борт, уползают к лесу или вправо по кювету. Высокий вал снега, навороченный снегоочистителями, спасает их от наших пуль. Убегающие немцы отстреливаются слабо. Но, надо им отдать должное, самоотверженно тащат с собой убитых и раненых. Сколько тех и других — не разобрать.

Но все-таки двух убитых и одного раненого успели захватить. Приступаю к своим обязанностям: срываю с убитых погоны, забираю бумажники с документами. Однако на этот раз моя задача намного усложняется: Науменко возлагает на меня ответственность за пленного. А тот ранен в плечо и сильно хромает — прыгая с машины, растянул сухожилия в голеностопном суставе. Придется тащить незадачливого фрица на волокуше. А тут еще неизвестно, когда и как отсюда выберемся.

Санитары перевязали раненого. Я подозвал подвернувшегося мне под руку Гришу Пьянкова, поручил ему уложить пленного в одну из волокуш и не спускать с него глаз. Наши ротные остряки, которым неймется в любой обстановке, напутствуют Пьянкова:

— Смотри, Итальянец, не упусти своего союзничка! Он и хромой может драпануть.

Остальные грузовики, соблюдавшие в колонне порядочные интервалы, успели притормозить, развернулись и укатили обратно к Чудову. А сколько их всего было? Много ли ехало в них солдат? Но зачем гадать, если у нас есть «язык»!

Допрашивают комроты и политрук, я перевожу. Допрос протекает трудно. Разговор ведь не простой, стандартные вопросы — фамилия, звание, из какой части? — в данный момент нас мало интересуют. А тут еще немец — он оказался ефрейтором — попался неудачный. Насквозь простуженный, поминутно кашляет и сморкается, от страха лопочет невнятной скороговоркой и заикается.

Все же главное, что нам незамедлительно надо знать, выспросили. В батальоне объявили «алярм» — боевую тревогу. Две роты по сто двадцать солдат посадили на восемь машин. Куда ехали? «Нас Ольхофски Кутора». С какой целью ехали? На помощь ольховскому гарнизону. Там русские опять начали «гросс ангрифф» — большое наступление. Едут ли к Ольховским Хуторам другие подразделения, кроме этих двух рот? Этого ефрейтор не знает…

Пока мы допрашивали пленного, высланные вправо и влево пятерки лыжников разведали обстановку. Две проскочившие машины на предельной скорости помчались дальше, к Ольховским Хуторам. Четыре отсеченные отъехали метров на триста — четыреста назад и остановились. Немецкая пехота развертывается цепочкой перпендикулярно к дороге. Что она предпримет дальше? Попытается окружить нас своими силами? Или будет ждать подкрепления из Чудова?

Так или иначе, ситуация складывается явно не в нашу пользу. У немцев уже сейчас более чем двойной перевес. Правда, у нас большое преимущество — лыжи. Но мы сможем воспользоваться ими только в том случае, если получим приказ на отход.

Итак, свое преимущество скоро можем потерять… Задаем пленному дополнительные вопросы. По его словам, в их батальоне «шилёйферов», то есть лыжников, нет. Но вообще в чудовском гарнизоне специальные лыжные подразделения имеются.

Надо полагать, немцы уже вызвали из Чудова лыжников. И когда те прибудут, блокируют нас. И это может произойти вот-вот: от нашей позиции до Чудова около пятнадцати километров. А связь с КП дивизии, как назло, опять разладилась…

Пока что занимаем круговую оборону. Лейтенант Науменко, прислушиваясь к советам Гилева и проводников, по-моему, действует толково. Более половины отряда расположил цепью на северной окраине нашего лесочка. Во все стороны направил подвижные дозоры по три — пять человек.

Для рытья настоящих окопов и индивидуальных ячеек у нас нет ни времени, ни инструментов. Малых саперных лопат взяли немного, да и не одолеешь ими мерзлую землю. По периметру позиций протаптываем новые тропки. Таскаем из куч спиленные деревья и устраиваем из них подобие баррикад.

От северного дозора пришла плохая весть: цепь немцев обогнула наш лесок с северо-востока и медленно продвигается вперед. Пехотинцы по грудь в снегу. Науменко приказывает дозорным и пулеметчикам сблизиться с немцами и стрелять короткими прицельными очередями. Пока что у нас еще одно преимущество: мы в максхалатах, а немцы в своих мышиных шинелях — очень приметные на снегу мишени.

Науменко мчится к рации. Видимо, отозвался наконец «Крым». Так и есть!

— Говорил с подполковником Никитиным, — сообщает нам результаты переговоров лейтенант. — Приказано немедленно сниматься и возвращаться домой. Держаться как можно восточнее: не исключено, что от Сенной Керести и Ольховских немцы пойдут наперерез…

Когда мы это услышали, сразу поняли: из задуманного наступления или ничего не получилось, или опять успех очень скромный. Если бы немцы были в тяжелом положении, то Никитин подобных распоряжений не делал бы.

— И еще, — добавил Науменко. — Приказано во что бы то ни стало доставить живым пленного.

После короткого оперативного совещания командир отряда принимает такое решение. Чтобы ускользнуть скрытно, выходим из леса не там, где вошли, а в юго-восточном направлении. Перейдя Кересть, повернем на северо-восток и выйдем на свою лыжню. По ней и двинем, если не помешают непредвиденные обстоятельства. По проторенной лыжне идти намного легче и быстрее. Усиливаем северный дозор. Он под командой комвзвода-3 Большакова останется в качестве заслона. Пусть большаковцы почаще стреляют и ведут себя поактивнее. Минут через двадцать после ухода отряда арьергард отрывается от немцев и догоняет нас ускоренным маршем. Но если скоро прибудут немецкие лыжники, то отход можно начать и раньше.

Перед уходом обливаем бензином и зажигаем машины. Раньше этого не делали, опасаясь, как бы столбы дыма не послужили ориентирами для вражеских бомбардировщиков. Горючее обнаружили в машинах. Одну канистру даже захватили в волокушу — для земляночных коптилок.

Больше всего хлопот доставляет нам «драгоценный груз» — раненый ефрейтор. Выделяю несколько сменных пар из наиболее могутных лыжников. У нас заготовлены сшитые из старых плащ-палаток лямки — вроде тех, которыми в старину пользовались бурлаки. Для начала в самую тяжелую волокушу впряглись Авенир и Муса.

От страха, холода и боли пленного бьет мелкая трясучка. Он не знает — то ли ему сидеть, то ли лежать. Авенир и Муса бросают в его сторону взгляды, которые ласковыми никак не назовешь. Вдобавок, чтобы отвести душу, кроют немца на классическом «трехэтажном наречии».

Но эмоции эмоциями, а пленного надо доставить в Ольховку в целости и сохранности. Приказываю ему вытянуться во весь рост, один ватник подкладываю под голову, другим прикрываю сверху. С полдюжины их мы привезли на волокушах на тот случай, если будут раненые. Но имели в виду своих лыжников.

О всех перипетиях возвращения в ОЛБ рассказывать не стану. В общем, нам здорово везло. Сразу немцы не заметили нашего отхода, а когда спохватились, мы были уже для них недосягаемы. Благополучно ускользнула и нагнала отряд группа Большакова.

И все же немецкие лыжники настигли отряд и завязали с нами перестрелку. К счастью, их оказалось немного, пожалуй, человек тридцать. Так что существенно помешать нашему движению они не смогли.

Правда, у нас появилось несколько раненых. Одного, с перебитой ногой, положили на свободную волокушу, остальные смогли идти на лыжах.

На голову бедолаги-немца опять посыпались проклятия. Тебя, мол, окаяннного, везем, а наши раненые своим ходом двигают. Но и на этот раз ругались «бурлаки» без настоящей злости. Каждый понимал, что иного выхода нет и пленный не виноват. А «язык» — действительно драгоценный груз. Чтобы добыть его, иногда платят жизнями многих разведчиков.

Наконец в том месте, где мы опять сделали крутой зигзаг, «шилёйферы» отвязались от нас. И у них были раненые, а волокуш они с собой не прихватили.

Нам угрожала опасность куда большая, чем немецкие лыжники, — немецкая авиация. На открытой местности «мессеры» могли расстрелять нас из пулеметов. Но день оказался исключительно мглистый, по небу ползли низкие тучи. В этом и состояло главное наше везение.

Вернувшись в лыжбат, мы узнали то, о чем примерно уже догадывались. У немцев отбили еще один сгоревший хутор и несколько сот метров траншей — и всё. Они еще крепко сидят в северной половине Ольховских. Причины столь скромного успеха прежние: очень мало снарядов, и те нет возможности использовать наиболее эффективным образом. Из-за бездорожья и необычайно глубокого снега артиллерия не смогла придвинуться поближе, чтобы стрелять по дотам и дзотам прямой наводкой.

Невольная разведка

Меня одолевают старшинские заботы. День ото дня мои обязанности усложняются.

Наше последнее наступление на Ольховские опять привело к передвижениям переднего края. Позиция лыжбата сдвинулась еще восточнее и оказалась уже вне Гажьих Сопок, на земной тверди. Мы и противостоящие нам немцы держим оборону в сплошном бору и нейтральная полоса — тот же бор. Нас не разделяют ни лощина, ни просека, ни перелесок.

Людей мало, передний край стал еще более пунктирно-очаговым. У нас все меньше возможностей менять дозоры на переднем крае, чтобы после дежурства бойцы могли отогреться, поесть и поспать в теплых землянках. Старшине все чаще приходится доставлять горячую пищу туда, где лыжбатовцы несут круглосуточное дежурство.

Приключилась со мной в ту пору одна трагикомическая история. Теперь вспоминаю о ней с юмором. А тогда не до смеху было, мороз подирал по коже.

Первое марта, примерно полтора часа до рассвета. Утренник градусов под двадцать пять. И вместе с тем лес погружен в молочно-белый въедливый туман… С соседних Гажьих Сопок его нагнало, что ли? Готовлюсь к походу с завтраком на передний край. Мне помогают Гриша Пьянков и Рома Куканов.

С Итальянцем вы уже хорошо знакомы. А что сказать о Куканове? До войны робил в леспромхозе, был сучкорубом, окорщиком, валил деревья электропилой «Урал». Сейчас — исполнительный и выносливый солдат. И еще: Роман отчаянно веснушчато-рыжий. Покойный Сеня Белов распевал о нем частушку:

До зарезу нужны большие заплечные термосы. Но о них только мечтаем. Один бачок наполняем пшенной кашей, так называемой «блондинкой», в другой — наливаем горячего чаю, в ведре — спирт. Бачки повязываем сверху чистыми портянками и плотно укутываем стегаными ватниками. Идти по морозу больше километра, хотя бы тепленькое довезти. Сухари, сахар и табак в «сидорах», бачки и ведро ставим в волокушу.

«Наркомовские калории» в утеплении не нуждаются. Тем не менее ведро плотно повязано куском плащ-палатки. Чтобы драгоценная влага не расплескалась да чтобы с ветвей не натрусились снег, хвоя и мусор.

Готово, поехали. Сегодня отправляюсь на передний край с большой охотой. Заранее предвкушаю радость и благодарности голодных и промерзших до костей солдат. Всего несем и везем полную норму, после недельного перерыва опять появился спирт.

Крутиться с волокушей по узким, глубоким и зигзагообразным тропкам крайне неудобно, идем напрямик на лыжах. Уже пора быть взводу Шамарина, по никаких признаков пока нет. И темно еще, вдобавок проклятый туман! Сквозь него и привычные места могут показаться незнакомыми.

А все-таки куда подевалась ель со срубленной снарядом вершиной? Почему не попалась на пути огромная воронка от авиабомбы с торчащим на краю валенком? Тут уж на туман пенять нечего.

Остановились и советуемся. Уже всем ясно, что заблудились. Решили взять чуть правее и пройти вперед метров полтораста. Если ничего не выйдет, вернемся по своему следу назад. Экая досада — окончательно застынут чай и каша!

А это откуда взялось?! Мы подошли к высоченной сосне с пышной кроной. К вершине ее зигзагами идет узкая лестница, состоящая из нескольких маршей. У меня похолодело в груди и тревожно заколотилось сердце. Приложив руку к губам, даю знак своим спутникам: ни звука! Все трое вытягиваемся на снегу. Надо сориентироваться — где мы, куда податься дальше?

Ясно, что на сосне оборудован наблюдательный пункт. И скорее всего — немецкий. Наши ротные и батальонный НП я знаю. Лестницы у нас не такие. У ротных НП перекладины приколочены прямо к стволу; у батальонного, как и здесь, вверх зигзагами идут навесные и приставные лестничные марши. Но у этой лестницы особенность: по обе стороны от маршей прикреплено по толстой жерди. Они выполняют роль перил. У нас до такого комфорта дело не дошло.

Что за наваждение? Как могло случиться, что мы втроем пошли куда-то вкось? Лежим, всматриваемся в лес, прислушиваемся… Начинаем различать голоса и металлическое позвякивание. Роман, лежащий немного впереди, резко поворачивается к нам. Глаза у него округлились от страха, над головой он держит торчком указательные пальцы своих трехпалых рукавиц. Понятно: немцы! Роман изобразил рожки, имея в виду не чертей, а рогатые немецкие каски. И еще он уточнил жестами: фрицы едят, завтракают.

Ага, и я вижу… На небольшой поляне происходит раздача горячей пищи. Из невидимых нам посудин вьется вверх густой пар. Десятка два немцев с котелками наготове стоят в очереди. Те, кто уже получил, орудуют ложками, привалившись спиной к дереву. С полдюжины мышиных шинелей сидят рядком на поваленной ветром лесине…

Потолком лесной «шпайзециммер» — столовой служит полог тумана, как будто подвешенный на елях и соснах, с юга поляну полукругом охватывает густой и довольно высокий подлесок. Днем он служит надежной ширмой, мешающей нашим наблюдателям видеть, что происходит за ней. Мы забрались настолько далеко, что имеем возможность наблюдать «фрюштюк» — завтрак — с боку.

Однако немцы ведут себя довольно беспечно, подумал я. Вон сколько их собралось! А если бы наши как раз в этот момент пошли в атаку? Или у них достаточно народу оставлено и в дозорах?

В старину верили, будто путников иногда «водит» нечистая сила. То, что произошло с нами, вполне объяснимо без всякой мистики — мы в предутреннем тумане сбились с пути и угодили между взводами Шамарина и Большакова. Сплошных траншей или хотя бы снежных ходов — нет, проволочных заграждений ни у нас, ни у немцев — тоже нет. И фрицы, увлеченные завтраком, прозевали нас.

Левее, в районе Ольховских Хуторов, иная картина. Там в немецкую оборону не только с фанерной волокушей, но и на танках нелегко вклиниться.

Должен признаться, что всесторонний анализ .нашего злоключения я проделал позже. А под носом у немцев не до того было. Мысль лихорадочно работала в одном направлении: как из этой мышеловки выбраться незамеченными.

Выход как будто один… Кладем лыжи на волокушу рядом с бачками и по-пластунски ползем в обратном направлении. Исходными ориентирами служат немецкая «столовка» и сосна с НП на вершине.

Волокушу толкаем перед собой. Она предательски громко скребет днищем по плотному насту. Бросить ее к чертям, что ли? Ведь решается вопрос о жизни и смерти. Но как мы покажемся ребятам? Старшина, явившийся к завтраку с пустыми руками, это даже не ноль, а величина явно отрицательная.

На этот раз мы не промахнулись, вышли, точнее, выползли на взвод Шамарина. Даже удалившись от немцев на достаточно большое расстояние, стать на лыжи не отважились: побоялись, как бы не обстреляли свои.

Шамаринцы засекли нас еще до того, как мы их заметили. И поначалу очень удивились: волокуша с бачками вроде знакомая, но почему она показалась со стороны немцев? И почему движется своим ходом? Как у Пушкина — «ступа с Бабою Ягой», которая «бредет сама собой»…

К счастью, шамаринцы проявили выдержку, не разобравшись, стрелять не стали. Обменялись мы паролями «штык» — «нагель», и наш фанерный снегоход благополучно причалил к самой северной оконечности владений родного лыжбата.

Расспросы, шутки, иронические подковырки. Отвечаем между делом, раздавая завтрак. Особенно развеселились шамаринцы после «наркомовской чарки». Да и у нашего трио, после того как опасность полностью миновала, настроение мажорное.

Комбат и комиссар меня за рейд на ту сторону нейтралки, конечно, не похвалили. Но, как ни странно, наши плутания в общем-то сослужили лыжбату добрую службу. Батальонное начальство сделало некоторые практические выводы. Во-первых. Во взводах были проведены дополнительные занятия о способах ориентировки в лесу, особенно в ночное время. Во-вторых. Батальонные разведчики получили внушение и нагоняй. Дескать, слишком робко действуете. Это вам следовало обнаружить немецкую «столовку» на переднем крае. В-третьих. Надо подготовиться и нагрянуть к немцам на завтрак не со спиртом и кашей, а с автоматами и гранатами.

Операция «Приятного аппетита!»

И действительно, спустя несколько дней визит к немцам состоялся. Лыжбат получил из полка приказ на поиск «языка». Было решено попытать счастья, неожиданно напав на «столовку». Мы в шутку дали операции кодовое название «Приятного аппетита!».

Однако наши надежды на беспечность немцев на сей раз не оправдались. Полной внезапности нападения не получилось. Когда мы были уже близки к цели, их дозорные заметили подползающих «белых призраков» и подняли ракетный тарарам. Не имея, как и мы, на этом участке укреплений, немцы поспешно отошли. Точнее — убежали. Некоторые побросали даже котелки с недоеденным «картоффельзуппе». Так что «языка» захватить не удалось.

Но кое-какие материальные трофеи нам все же достались. И с моей, старшинской, точки зрения, чрезвычайно ценные: два больших термоса, которых нам явно недоставало, десятка полтора котелков и три волокуши.

Между прочим, эти волокуши проверили мои знания в области немецкой военной терминологии. И экзамен опять, как у Мясного Бора, оказался не в мою пользу.

На борту каждой из волокуш были сделаны броские надписи масляной краской, соответственно: «1. Zug», «2. Zug», «3. Zug». Науменко, Гилев, батальонное начальство спрашивают меня, что сие означает.

— Точку после цифры немцы ставят в том случае, если употребляют ее как порядковый номер, — ответил я. — А целиком надписи, видимо, можно перевести так: 1-я волокуша, 2-я волокуша, 3-я волокуша…

В отношении точки после цифры я не сомневался. А что в данном случае означает «цуг», полной уверенности не было. В запасниках своего гуманитарного лексикона я обнаружил такие значения этого слова: железнодорожный поезд, кортеж, вереница летящих птиц, упряжка лошадей, запряженных гуськом… Вспомнилось мне, что даже в русском языке есть заимствованное из немецкого выражение: лошади, запряженные цугом. Скорее всего, решил я про себя, «цугом» немцы называют и волокушу.

Однако скоро обнаружилось, что это не так.

К счастью, неточность, допущенная мною при переводе, в данном случае никакого ущерба делу не нанесла. Но чувство досады долго преследовало меня. Да и поныне со стыдом вспоминаю о тех промахах, которые допускал, делая первые неуверенные шаги по стезе военного переводчика.

Погоня за «Головастиками»

Самое правое, восточное, крыло позиций лыжбата занимает третий взвод третьей роты младшего лейтенанта Большакова. Ранним утром дозор большаковцев, выйдя на Гажьи Сопки, обнаружил свежую лыжню, идущую с севера на юг. А быть может, с юга на север?

Если лыжня не заезжена, то определить, в каком направлении прошли лыжники, совсем просто. Лыжные палки оставляют такой след: кружок от опорного кольца и сзади от него отходит ровик, прочерченный металлическим наконечником палки. Получается фигура, напоминающая головастика. Голова его направлена в сторону движения лыжников.

Итак, по свежей лыжне без труда прочитывается: «головастики» появились с севера и плыли на юг. Куда труднее определить, сколько прошло лыжников. Это можно весьма приблизительно оценить по густоте следов от опорных колец. По прикидке большаковцев, на территорию, контролируемую нами, проникло тридцать — сорок немецких лыжников.

— Похоже на ответный визит, — пошутил лейтенант Науменко, срочно направляясь с докладом в штаб батальона. — Возможно, тот самый отряд, который преследовал нас на Гажьих Сопках…

С какой целью «шилёйферы» пожаловали к нам? Обычная разведка? Или задумана какая-то диверсия? Вернется ли отряд через те же Гажьи Сопки или пересечет поперек «Любанскую бутыль» и выйдет к новгородской группировке немцев?

На все эти вопросы лыжня уже не могла нам ответить. Штаб лыжбата принял решение: немедленно выслать погоню из лыжников-скороходов. Опыт рейда к Сенной Керести показал, что давать такое задание одной роте нецелесообразно. Народу заметно поубавилось, не из кого выбирать. Поэтому сегодняшний отряд сборный, по двадцать пять лыжников от каждой роты. Командиром назначен лейтенант Науменко. Среди командиров рот он считался лучшим лыжным ходоком.

«Немедленно» все-таки растянулось на два часа с гаком. Много времени ушло, пока вызывали из дозоров отобранных лыжников. Я свои старшинские дела на время рейда препоручил моим надежным помощникам — Грише Пьянкову и Роману Куканову.

Перед отрядом поставлена задача: настигнуть немцев и окружить. По возможности привлекать на помощь тыловиков, которые окажутся по соседству. Если же догнать не удастся — ведь уйма времени ушло! — то хотя бы проследить маршрут немцев, выяснить цель их рейда.

Нажимаем на все педали. Поначалу немецкая лыжня уходила на юго-юго-восток. Пересекаем уже начинающую набухать Трубицкую канаву. Проходим по болотам Ольховский Мох, Прошкинский Мох, Грядовский Мох. Справа остается Ольховка. Лыжня обогнула штаб 4-й гвардейской, который из-за сильных бомбежек Ольховки оставил ее и расположился в лесу, в двух километрах юго-восточнее деревни. Беседовали по пути с артиллеристами. Оказывается, их ездовые видели на рассвете вереницу белых маскхалатов, но приняли их за наших лыжбатовцев.

От батареи дивизионной артиллерии лыжня повернула на восток и пошла параллельно дороге Ольховка — Спасская Полисть.

Немецкая лыжня доставляет нам немало хлопот. Иногда мы явственно различаем ее на снегу. Но часто она вливается в старую лыжню или в одну из дорог, проложенных нашими тыловиками. А через несколько сот метров опять выбегает на снежную целину. Похоже, что немцы умышленно проделывают маневры, напоминающие заячьи «скидки».

Когда снежные следы немцев теряются в хаосе старых следов, на выручку приходят наши наиболее опытные следопыты — политрук Гилев и Авенир. По отпечаткам на снегу они наметанным глазом определяют и ширину самих лыж, и ширину лыжных ровиков, и рисунок ремешковых переплетений на опорных кольцах.

В одном месте немцы чего-то испугались. Лыжня вдруг круто повернула к югу и оборвалась у живописного нагромождения поваленных ветром деревьев — зимнего варианта знаменитого шишкинского «Бурелома». Эту преграду немцы преодолели пешим ходом.

Через полкилометра после бурелома, в густом еловом подлеске, немцы устроили большой привал. Здесь они основательно позавтракали. Мы без особого труда обнаружили запрятанные в снегу остатки трапезы: бумажные обертки для эрзац-хлеба со штампом: «Выпечка 1940 года», жестяные банки из-под тонизирующего шоколада «Shoka-kola», тюбики из-под мармелада, пластмассовые баночки из-под масла, бумажные мундштуки сигарет «Rawenklau».

Оставшиеся после завтрака отбросы мы поворошили не ради праздного интереса. Они, как и лыжные следы, помогли нам хотя бы примерно оценить количество немецких лыжников. Опять получалось: около полусотни. А для меня, начинающего переводчика, это был полезный наглядный урок ознакомления с фронтовым бытом немцев. К этому времени я уже сообразил, что мне кроме всего прочего надо знать, что немцы пьют, едят и курят, в какой упаковке получают продукты. Видимо, немцы провели в этом ельнике несколько часов. То ли они пережидали какую-то опасность, то ли вели наблюдение за движением по проходящей невдалеке дороге.

Так или иначе, для нас эта задержка оказалась очень кстати. Благодаря ей мы нагнали-таки немцев. Это случилось у ручья, носящего романтическое название — Нечаянный.

Началась неразбериха лесного боя. Вдалеке от дерева к дереву перебегают и переползают белые фигуры. Разрывные немецкие пули звонко щелкают не только впереди, но и позади, а поэтому не сразу разберешь: то ли мы окружаем немцев, то ли они нас.

Но вот немцы оставляют занятые позиции и, беспорядочно отстреливаясь, отходят на северо-восток. Все быстрее и быстрее. Пытаемся взять их в клещи, но сделать это на ходу очень трудно.

Обершютце в роли репетитора

Идем рядом — Науменко, Гилев и я. Видим, впереди какая-то заминка: остановились и вокруг чего-то или кого-то сгрудились лыжники. В чем дело? Оказывается, поймали немца. Даже не раненого. Прятался в стороне от лыжни, зарывшись в сугроб.

Здоровый рыжий парень лет двадцати пяти. В маскхалате очень похож на нас, лыжбатовцев, только на ногах не валенки, а сапоги. Они-то и подвели хозяина. С перепугу немец спрятался, как страус: в сугроб забился головой. А чей-то зоркий охотничий глаз и заметил на фоне снега черные сапоги.

Наскоро допрашиваем захваченного пленного. «Обершютце» — старший стрелок. Из 294-й «инфантеридивизион» — пехотной дивизии. Почему отстал от своих? Сломалась лыжа. Бежал, бежал по глубокому снегу, но скоро выбился из сил. Запасных лыж не брали? Три пары взяли. Но все они уже пошли вдело. Сколько в отряде лыжников? Сорок восемь. Какая цель рейда? Разведка леса в интервале Ольховка — Спасская Полисть. Куда сейчас направляется отряд? К железнодорожной станции Трегубово, которая на линии Новгород — Чудово. Там — свои. Почему не пошли на Спасскую Полисть? Туда намного ближе…

На этот последний вопрос пленный вполне резонно ответил, что Спасская Полисть полублокирована русскими. Командир отряда побоялся рисковать: у Спасской Полисти можно оказаться между двух огней.

Что же делать с пленным? Взять его, пешего, е собой никак нельзя. Поставить на наши запасные лыжи — опасно. Впереди еще могут быть стычки с противником, а во время боя всякое случается. Науменко решил отправить пленного со мной в штаб дивизии. По моей просьбе лейтенант назначил мне в помощники Мусу Нургалиева.

Наших запасных лыж пленному не дали, они могут понадобиться в отряде. Да и надежнее без лыж. Решили, все трое пойдем пешком по дороге.

Прежде чем отправиться в путь, мы соблазнились водой из ручья Нечаянного, на котором кое-где уже проклюнулись ранние проталины. Вода, процеженная через толщи торфа, настоенная на травах и кореньях, произраставших здесь еще во времена Господина Великого Новгорода, оказалась с сильным горьким привкусом. И все же пить эту настойку куда приятнее, чем безвкусно-пресную «снеговуху».

— Однако готовая микстура от глистов! — крякнув, как после чарки спирту, сказал Муса.

Сильно морщась, выдул целую флягу «микстуры» пленный. Он здорово упарился, пропахав по снежной целине борозду длиной более километра. И придется ему еще порядком побарахтаться в снегу и попыхтеть, пока доберемся до ближайшего зимника.

Однако пленного мы не загоним: отдыхаем даже чаще, чем нужно. И вот почему. Еще во время рейда к Сенной Керести, на обратном пути, у меня возникла идея использовать пленного в качестве наставника-консультанта. Но тогда ситуация для такой беседы была явно неподходящая. А сейчас как будто никто не помешает.

Итак, привал. Смахиваем с пней снежные навершия и усаживаемся поудобнее. У меня в руках блокнот и карандаш, у Мусы — наготове автомат. Предлагаю пленному перечислить все звания в немецкой сухопутной армии от рядового до фельдмаршала.

Кое-что знаю, например, что «лёйтнант» — это лейтенант, «хауптман» — капитан… Многое слышу впервые. Оказывается, в гитлеровском вермахте помимо просто фельдфебеля имеются и вариации этого мордобойно-зубодробительного звания с приставками впереди — «обер», «штабс» или «хаупт».

Удивление вызывает «оберст-лёйтнант». Прошу повторить еще раз. Попробуй догадаться, если не знаешь, что это «подполковник»!

Следующий привал посвящается родам войск, наименованиям воинских частей, подразделений. «Пионuрен» — саперы, «панцертрyппен» — танковые части, «инфантерu» — пехота… Зенитная артиллерия — «флякартиллери». «Фляк» — сокращение от Flugabwehrkanonen, что можно перевести примерно так: пушки противосамолетной защиты, то есть зенитная артиллерия.

«Группе» — отделение, «цуг» — взвод… Ага, «цуг» — взвод! Я вспомнил надписи на трех трофейных волокушах. Выходит, они означали, какая волокуша за каким взводом закреплена. А как же по-немецки «волокуша»? «Шлеппе»…

Вот какой мизерный запас немецких военных терминов был у меня в то время! Я знал, как по-немецки «перпендикуляр», «производная», «плоская кривая», знал, что фамилия пленного «Хуммель» означает «Шмель». И вместе с тем впервые узнал, что такое «пионирен» и «цуг».

В солнечное сплетение

Опять передвижка переднего края. Жаль расставаться с обжитыми шалашами и землянками, ведь придется все строить заново. Но ничего не попишешь. Если бы дело зависело только от нашего желания, так мы уже в начале сорок второго линию фронта придвинули бы вплотную к Берлину.

Восьмое марта. Ситуация прямо-таки неправдоподобная: в радиусе нескольких километров нет ни одной представительницы прекрасного пола. Поздравлять с женским праздником абсолютно некого. Говорят, в полковых, дивизионных тылах, в медсанбате есть Маши, Даши и Светланы. И якобы им к лицу даже шинели, ватные брюки и кирзовые сапоги., Но нам этих фронтовых красавиц пока что видеть не довелось. После Селищенского Поселка вращаемся исключительно в мужском обществе.

На новые позиции пришли ночью. А с утра каждая рота детально ознакомилась со своим участком, уточнила, где целесообразнее всего проложить линию переднего края.

От третьей роты на рекогносцировку местности отправилась группа из десяти — двенадцати человек: комроты, политрук, командиры взводов, старшина Фунин, я, несколько наших охотников-следопытов, в том числе Авенир Гаренских и Кронид Урманцев.

Опытных следопытов захватили для того, чтобы они зорким соколиным оком проникали в гущу леса и засекали любые приметы, малейшие намеки, говорящие о присутствии противника. А мне надлежало досконально изучить все изгибы переднего края, чтобы впредь не залезать к немцам с пшенной кашей и спиртом.

Рядом с нами снова осточертевшие уже Гажьи Сопки. Правофланговому взводу придется даже расположиться на болоте. Пока что оно держит. Но что будет через каких-нибудь две недели?! Вокруг хорошо знакомый нам унылый пейзаж: чахлая болотная растительность, поросшие рахитичными деревцами перелесья, жидкие кустарники… Только невысокие взлобочки покрыты мало-мальски нормальными соснами и елками.

Нам известно, что в том лесу должен быть противник. Но там — полнейшая тишина, ни малейшего подозрительного звука. Возможно, немцы ушли из этих мест? Но если это так, то нам придется закрепляться где-то севернее…

— Подойдем поближе, — сказал лейтенант Науменко. — Вон к тем елочкам. Оттуда обзор лучше.

— Не подойдем, а подползем, — уточнил политрук Гилев. — А вдруг на деревьях немецкие «кукушки» сидят…

Группа елочек росла отдельно, метрах в тридцати от лесной кромки. Под прикрытием зеленой ширмы, в небольшие прогалы между ветвями, опять всматриваемся в загадочный лес. Из рук в руки переходит бинокль лейтенанта Науменко…

Возможно, именно этот бинокль сыграл роковую роль в судьбе нашего командира роты. Впереди раздался одиночный винтовочный выстрел… Науменко ухватился было за ствол ели, но тотчас же выпустил его из рук и ссунулся в снег. Падая, успел сказать ком-взводу-3:

— Большаков, примешь роту…

И тут же потерял сознание. Пока мы, вжимаясь в снег, тащили тяжелораненого в лес, позади через равные промежутки времени щелкали одиночные выстрелы, в сумрачном ельнике цокали разрывные снайперские пули…

Науменко умер, не приходя в сознание: пуля угодила ему в солнечное сплетение. Ускоренного Сережу большую часть пути везли на волокуше. А последние сто метров Авенир нес его перед собой на полусогнутых руках — как ребенка. По лицу великана текли слезы…

Похоронили мы своего командира в бору, недалеко от штаба лыжбата. Место для могилы выбрали подальше от Гажьих Сопок. Насыпали высокий намогильный холмик. С большим трудом раздобыл я у артиллеристов фанеры на традиционную пирамидку. Парторг Фунин сказал краткое, но проникновенное прощальное слово. Прозвучал залп из автоматов. Прослезился не один Авенир…

Сдал я в штаб ОЛБ комсомольский билет и другие документы лейтенанта. А записную книжку оставил себе на память. Она была заполнена служебными записями: запасной полк, эшелон, марш от Малой Вишеры к Мясному Бору и затем — к Ольховке, приказы и распоряжения по лыжбату, по 8-му гвардейскому и 4-й гвардейской. В конце — чистые листики и между ними фотография миловидной девушки с лаконичной надписью на обороте: «Сереже от Вали».

Погиб Сергей Науменко на двадцать первом году жизни.