Моя жизнь

Глава 8

Ингрид надеялась встретиться вскоре с Гари Купером и Сэмом Вудом в работе над «Саратогской железнодорожной веткой». Она писала в те дни Рут Роберто:

«У меня есть новости, которые, я думаю, покажутся тебе интересными. После того как я отправила телеграмму Дэвиду, он мне позвонил. От сценария «Саратоги» он не в восторге, но книга ему понравилась. Поэтому сценарий нужно было срочно подработать. При этом он совершенно не мог понять, как студия «Уорнер» смогла представить меня в роли Клео Дюлейн, когда она просто создана для Вивьен Ли. Он жаждал спасти всех от неминуемого позора, не разрешая мне сниматься. У меня ведь нет властности: Я не могу выглядеть развратной! Я просто не смогу произнести такой текст!

Но я стояла на своем. Он умолял меня представить, что будет с моей репутацией, если после Марии я решусь играть Клео. Он сказал, что позвонит мне на следующий день, а тем временем собирался встретиться с Вудом (который подписал контракт). Он позвонил, надеясь на то, что я все-таки не решусь. Но нет, я стала убеждать его, что он трус, а я никогда не была и не буду трусихой, даже если мне нужно будет играть роль, предназначенную Вивьен Ли. Неужели ему хотя бы не интересно будет увидеть, как я это сделаю? Если он не в состоянии представить, как я буду произносить такой текст, я это продемонстрирую. Разве все это не любопытно? Я не собираюсь удивить только его, я хочу удивить всю нацию, если она имеет что-то против моего выступления в этой роли.

Конечно, Сэм знал, что я была не Вивьен. Но если те, кто вкладывает в это дело деньги, рискуют, то почему бы не сделать то же Дэвиду? Если бы я могла оказаться рядом с ним, чтобы он увидел эту походку, жесты, мимику, услышал манеру говорить, почувствовал бы, на это я способна, вот тогда я бы переубедила его. А телефон превращает меня в мямлю. Во всяком случае, он поговорил с Вудом. А Сэм Вуд сказал, что я так хороша, что смогу сделать все! Он очень хотел, чтобы я снималась. Дэвид не сумел бы выдумать такую историю, значит, так все и было. Ну разве он не прелесть — дорогой малыш Сэмми?

Дэвид был потрясен. «Все, должно быть, сошли с ума, — сказал он. — Им все равно, что ты шведка. Им все равно, что ты не похожа на француженку. Им все равно даже то, что ты не сможешь это сыграть».

Он собирается за несколько дней все обдумать. Что мне остается делать, кроме как сидеть и ждать? Сегодня звонил из Нью-Йорка Хол Уоллис. Он волнуется, как бы я не потеряла интерес к роли после разговора с Дэвидом. Я ему рассказала, что произошло, и он был просто счастлив. Сказал, что разговаривал вчера с Гари и тот почти у него в кармане (он так думает). Держу пари, что Гари сначала захочет узнать, что происходит со мной и со сценарием. Кстати, Дэвид даже подумать не мог, что Гари согласится на такую маленькую роль. Они пытаются одурачить меня, и в конце концов Флинн будет героем. Я сижу как на иголках. Если проиграю, попытаюсь посмотреть на все это глазами Дэвида. Я ведь всегда говорю: самое гнусное — это когда тебя заставляют делать то, что ты терпеть не можешь.

С любовью. Ингрид».

Рочестер, вторник, утро. Все спят.

«Дорогая Рут! Моя дорогая Рут, я не могу заснуть. Ложусь позже всех, а сейчас спустилась вниз написать тебе письмо. Тихо, темно, а в голове самые невероятные мысли. Дэвид позвонил мне вчера вечером, после разговора с Сэмом, и сказал: «Слушай, меня купили наполовину. Сэм обещал сделать все, чтобы девочка для тебя годилась». И потом, смеясь, добавил: «Сэм просто не в себе, когда речь заходит о тебе. Он борется за тебя не на жизнь, а на смерть». Но если Дэвид наполовину согласен, я постараюсь сделать все остальное. Сэм приезжает в Нью-Йорк в воскресенье утром, чтоб увидеть меня. Дэвид говорит, что мне не следует соглашаться, пока не будут сделаны необходимые изменения. Если Сэм согласится с моими предложениями, Дэвид сдастся. Ну конечно же, Сэм согласится».

31 января 1943 года:

«...я оставляю Рочестер в воскресенье вечером. По заказу Военно-информационного ведомства буду занята в документальном фильме «Шведы в Америке»».

Позднее:

«О Рут. Все великолепно! Только что мне позвонил Дан и сказал, что Гари подписал контракт. Я получила эту роль! Сейчас могу только писать: «Моя! «Саратога» моя!» Вот теперь я действительно чувствую себя прекрасно. Петер просто с ума сходит, видя, что я опять тебе пишу. Он говорит, что у меня масса дел перед отъездом. И он, конечно, прав. Поэтому оставляю тебя, чтобы заняться делами. Очень люблю тебя и счастлива, что мы добились своего. Помнишь, как мы давным-давно читали этот роман в горах?»

Джо Стил, новый шеф рекламного отдела у Дэвида Селзника, встретил Ингрид на перроне вокзала Миннесоты перед началом съемок фильма по заказу Военноинформационного ведомства, призванного продемонстрировать, как шведские эмигранты успешно ассимилировались в американском обществе, и показать, что США представляют нации, объединившиеся против общего врага.

Джо был благородным, старомодным американцем. В нем не было ничего от типичного голливудского представителя рекламы. Он должен был заботиться об Инрид, но он вовсе не представлял, кто и что его ожидает. Первое, что потрясло его, были ее размеры — пять футов девять дюймов крепкой крестьянской фигуры. Второй неожиданностью было появление рядом с ней приятной темнокожей служанки и хорошенькой белокурой девочки лет четырех, такой же разговорчивой и спокойной, как ее мать. Несмотря на долгий опыт общения с кинозвездами, Джо Стил совершенно не был готов встретить столь оригинальное существо, как Ингрид. Ее способность переносить неудобства, холод, использовать снежный сугроб как игровую площадку, где она веселилась вместе с Пиа, изумляла его. Его поражала и ее работоспособность. Когда бы он ни просил ее позировать для рекламы, она всегда делала это с присущим ей обаянием. А когда она встречалась со старыми шведками в их домах, то по щекам ее текли настоящие слезы. Более всего его сбивало с толку полное отсутствие в ней сознания собственной значительности. Кинозвезды ведут себя иначе, когда из-за заносов приходится сидеть без еды в холодном поезде, а впереди ждет дорога в 2000 миль. На остановках Ингрид первая мчалась покупать сандвичи, пока Джо пытался раздобыть какие-нибудь напитки. Нагруженные, они прыгали в трогавшийся поезд и, задыхаясь, падали в свои кресла.

в одной из своих первых статей, опубликованной в журнале по кино, Джо писал: «Иногда мне кажется, что она самая красивая женщина из всех увиденных мною. Если то, о чем я рассказываю вам, не красота, то в прожитых мною сорока с лишним годах не было никакого смысла и я ничему не научился». Глубокая и прочная дружба, постепенно складывавшаяся между ними, связала Джо и Ингрид на долгие годы.

Поездки по Америке с целью сбора средств для фронта, выступления в концертах на Аляске были, как я теперь понимаю, формой моих «побегов» в те годы.

Не кто иной, как Петер сказал: «Ты должна сделать что-нибудь в помощь фронту. Нам ведь повезло: Швеция не оккупирована, а мы далеко от войны». Я согласилась. Сам Петер работал в госпитале, а я только и делала, что снималась в кино. Итак, я ездила по Америке, читая стихи, рассказы, произнося речи. Правда, Петер решил, что этого недостаточно, и я, конечно же, опять с ним согласилась.

Я считала, что мне нужно постараться как-то развлечь солдат, хотя это было для меня довольно сложно, я ведь слыла актрисой, а не звездой кабаре. Я предложила свои услуги Военно-информационному ведомству и подписала с ним контракт. Там меня спросили: «Не хотите побывать на Аляске? Туда, правда, ехать никто не желает. Все предпочитают острова Тихого океана». Я подумала, что на островах полно змей, насекомых, а я их терпеть не могу, и решительно ответила: «Я поеду на Аляску». Но я совершенно не представляла, с чем буду выступать. Рут подсказала: «Мы инсценируем новеллу О’Генри, нарядим тебя в шведское платье, и ты будешь танцевать народный танец». Неоценимую помощь оказала, конечно, шестилетняя Пиа. Она сказала:

— Мамочка, ты так хорошо рассказываешь. Расскажи им те истории, что рассказываешь мне. А потом станцуй что-нибудь, спой.

— Но, Пиа, милая, я не умею ни петь, ни танцевать, — взмолилась я.

— Нет, мамочка, умеешь. Если ты делаешь это для меня, значит, сможешь сделать и для них. И вот что еще я тебе посоветую: возьми игрушки, которые я тебе отберу, и дай их солдатам, пусть они поиграют.

Именно с ее предложения я и начинала свой номер. Я сообщала солдатам, что моя маленькая дочка прислала им игрушки, и это их очень веселило.

в нашей «труппе», кроме меня, выступали еще три девушки и актер Нил Гамилтон. Программа была не особенно хороша, но солдаты на Аляске оказались совсем не избалованными зрелищами, им все очень нравилось. Нил Гамилтон показывал фокусы, одна из девушек танцевала, другая пела, третья играла на аккордеоне, но главным достоинством концертов было, безусловно, то, что солдаты видели на сцене симпатичных молодых женщин.

Письмо Ингрид, адресованное Рут и датированное 28 декабря 1943 года, было озаглавлено: «Похороненная где-то в снегах Аляски».

«Поскольку по утрам я встаю рано, у тебя есть возможность послушать меня, пока остальные не проснулись. Мы — в пустыне, в снежной пустыне. Делаем по два рейса в день. Утром вылетаем, приземляемся и даем одно выступление до обеда, беседуем, подписываем автографы, позируем перед фотоаппаратами наших зрителей. Потом едем в другое место и вечером даем еще два концерта. Я страшно охрипла и подумываю о том, чтобы на всякий случай подготовить танцевальный номер...

Первые три дня мы провели в Анхоридже. Это огромное место. Нас все время окружали здешние парни — и в перерыве между концертами, и после них. Поверишь ли ты, если я расскажу тебе, как отплясывала с парнем из голливудского Палладиума джиттербаг посередине клуба, а вокруг глазели на нас пятьсот ребят? Потом я танцевала шведский народный танец с норвежским парнем. Солдаты были очень довольны этим вечером, они говорили, что мы первые, кто предпочитает их общество компании генералов. Мы побывали еще в двух госпиталях.

Собой заняться некогда. Пока завтракаю, успеваю подписать тысяч пять фотографий (обед и ужин проходят уже в другом месте и, значит, в другом окружении) . Один из ребят сказал: «Когда видишь такую женщину, как вы, опять хочется жить...»

То, что мы здесь, порой кажется нереальным. Особенно когда, просыпаясь утром в кромешной тьме, мы тащимся по колено в снегу к нашему самолету, а потом летим над этим диким белым миром.

29 декабря. В настоящий момент мы играем в ангаре, и я даже не могу сказать, сколько ребят собралось здесь. Мы сидим в санитарной машине, сценой стал грузовик. Очень холодно, у меня ужасный насморк, и чувствую я себя отвратительно. Мы слишком быстро меняем место. Думаю, надо бы остановиться и денек передохнуть. Конечно, все это довольно весело, но у каждого есть свой предел сил, а в этом ангаре стоит страшный шум. Ребята окружают артиста плотным кольцом, поэтому акустика очень плохая. Во время первого концерта я готова была расплакаться; стоял такой шум, что я не могла произнести ни слова. Мы живем неплохо, но внутри помещения такая ужасающая духота, что находишься на грани обморока. А когда выходишь наружу, дыхание перехватывает от холода».

«Мы танцевали с солдатами, ели и пили с ними за одним столом, посещали госпитали, и я, конечно, простудилась. Везде была страшная духота, я открывала двери, выходила на снег со словами: «Умираю от этой жары». Я и действительно чуть не умерла, схватив воспаление легких. Так что Новый год мне пришлось встречать совсем не так, как предполагала, а в военном лазарете.

Мы летаем на маленьких самолетах — только пилот и один летчик сзади. Внизу не видно ничего, кроме снега. Мы все время спрашиваем: «Что это там, внизу?» И оказывается, что в нескольких домах размещены сотни две солдат, изнывающих от безделья. Они месяцами никого не видят. Война здесь не чувствуется, над Аляской не пролетела ни одна пуля. Когда к ним спускались эти маленькие самолеты, они были счастливы».

Война шла своим чередом, и своим чередом шла жизнь в Голливуде. Ингрид начала сниматься в «Саратогской железнодорожной ветке» с Гари Купером. Ее Клео Дюлейн скользила по фильму в высоко взбитом черном парике, в атласной нижней юбке с пышным турнюром, плотно обтягивающей бедра, с ярко накрашенными губами. Как отличалась эта женщина от коротко остриженной Марии, маленькой горной козочки из фильма «По ком звонит колокол».

Я играла эту гнусную тварь — испорченную до мозга костей, эгоистку, постоянно взвинченную, вечно орущую. Перед началом съемок я от многих слышала: «Это совершенно не ваша роль». Но я пропускала эти слова мимо ушей, потому что точно знала, что хочу сделать. Я стала нью-орлеанской стервой, а это было для меня совершенно внове.

Критика одобрила игру Ингрид.

Закончив «Саратогскую ветку», она вернулась в Рочестер, чтобы запереть дом. Петер должен был ехать в Калифорнию — отрабатывать последний год в ординатуре клиники в Сан-Франциско.

В апреле она писала Рут:

«Я так рада, что покидаю Рочестер. У нас не кон чаются прощальные вечеринки, поэтому я стряпаю Вчера устроила шведский ужин на шестерых: свинина, селедка всех сортов. Они были в восторге. Я тоже Во вторник у нас будет одиннадцать человек из клиники, и я собираюсь повторить то же самое.

Дэвид прислал мне конспект «Долины решимости». Боже, ну и роль! Это как раз то, в чем он предпочитает меня видеть. Точно то же самое, что в фильме «У Адама было четыре сына». Мужественная женщина, сильная и невероятно скучная. У нее столько достоинств, что от этого можно просто заболеть. Ох уж эти гувернантки, которые несут красоту и порядок в разрушенные семьи, с их несчастной любовью, с их жертвами и помощью ближним... Где мое ружье?»

От агента Ингрид Фелдмана, не оставлявшего в покое Дэвида Селзника, приходили новые предложения. На этот раз речь шла о главной роли с Шарлем Буайе в фильме «Газовый свет», экранизации «Улицы Ангела». Эта вещь заинтересовала Ингрид, когда она увидела ее на сцене нью-йоркского театра. Однако и здесь нужно было преодолевать всевозможные препятствия!

Начинает переговоры Дэвид Селзник, который немного погодя звонит мне и сообщает:

— Очень жаль, но ты не будешь сниматься в этом фильме.

— Не буду сниматься? С Шарлем Буайе в главной роли! — Я чуть не умерла. — Что случилось?

— Шарль Буайе хочет, чтобы его имя стояло первым.

— Ну и что? Пусть стоит первым.

— Ни в коем случае. Ты теперь звезда. Я проделал большую работу, чтобы сделать из тебя звезду. Ты должна идти первой.

— Но разница скажется только в том, что «Шарль Буайе» будет стоять в левом углу экрана, а мое имя в правом?

— Совершенно верно. Мы не можем с этим согласиться.

— Но оба имени одинаковой длины и оба будут расположены сверху, над названием фильма. Мне безразлично, на какой стороне экрана появится мое имя. Мне все равно, где оно будет — сверху или снизу. Я хочу работать с Шарлем Буайе.

— Ничего не поделаешь. Это вопрос престижа. Если твое имя не поместят сверху, мы, скорее всего, не будем снимать этот фильм.

— Мы, скорее всего, не будем. А я скорее умру, чем не буду.

Я почти потеряла надежду, потому что Шарль Буайе ревниво относился к подобным вещам. Он был звездой гораздо дольше, чем я. Поэтому мне пришлось плакать, рыдать, умолять, прежде чем Дэвид уступил. Правда, с большой неохотой.

Первая же сцена подарила следующую трудность. Я всегда умоляла своих режиссеров: «Пожалуйста, не начинайте фильм с любовной сцены». Съемки каждого фильма идут, как правило, вне какой бы то ни было последовательности. Все зависит от того, где находится площадка или какие декорации нужно ставить сначала. Мне почему-то почти всегда доставались сцены со страстными объятиями еще до знакомства с партнером. Помню, как много лет спустя на съемках фильма Любите ли вы Брамса?» (в Америке он шел под названием «Снова прощай», поскольку, как мне объяснили, публика обычно спрашивала, кто такой Брамс) я пригласила Энтони Перкинса в свою уборную (он должен был играть моего юного любовника) и попросила: «Ради бога, поцелуйте меня». Энтони сделал это дважды, а потом улыбнулся и спросил: «А для чего это?» Я ответила: «Нам придется делать это позднее в фильме, а я вас не знаю, поэтому ужасно стесняюсь и краснею. Будет гораздо лучше, если первую репетицию мы проведем здесь. Тогда я не буду с ужасом ждать момента, когда это придется делать в присутствии целой гвардии операторов и других членов съемочной группы». Он усмехнулся, потом сказал: «Хорошо». Поцеловал меня еще раз и спросил: «Так нормально, да? Ну и прекрасно». Он был очень мил, и мне стало гораздо легче. Потом мы стали друзьями. Камера меня совсем не пугает, но интимные сцены для меня просто пытка, особенно когда партнер совсем незнаком.

А с Шарлем все это вообще напоминало бред! Как всегда, съемки начинались вне всякой последовательности. Я приезжала на поезде в Италию. Спрыгнув с подножки вагона, я бегом устремлялась к середине платформы, где стоял Шарль, готовый принять меня в объятия и страстно расцеловать. Ни одной женщине, находящейся в здравом уме, не пришло бы в голову сопротивляться, пожелай ее поцеловать Шарль Буайе. Но всю эту беготню мне пришлось взять на себя из-за того, что он стоял, взгромоздившись на маленький смешной ящик, — я была на несколько дюймов выше его. Пришлось собрать всю осторожность, чтобы не сдвинуть этот ящик. Нам гораздо проще было бы умереть от смеха, чем изображать любовников.

Но я считаю Шарля Буайе самым интеллигентным из всех актеров, с которыми мне приходилось когда-либо работать, и одним из самых великолепных. Он был очень начитан, прекрасно образован и очень разный. Он открыл на Ла Синега Булвар французскую библиотеку и организовал там французское общество. У него был дивный голос, прекрасное произношение и красивые бархатные глаза...

В «Газовом свете» он играл человека, который сначала женится на мне, а потом пытается свести меня с ума, потому что в действительности ему нужна не я, а драгоценности моей тетушки, спрятанные в нашем старом, ветхом доме.

Шарль был женат на Пат Паттесон, английской актрисе, которая отказалась ради него от своей карьеры. Лет десять они ждали ребенка, и как раз за несколько месяцев до съемок «Газового света» Пат забеременела. Во время работы над фильмом Шарль все время бегал к телефону, чтобы узнать, как дела у Пат. Я никогда не забуду, как зазвонил телефон, Шарль выбежал и вернулся со слезами на глазах. У него родился сын. «Шампанского! Всем шампанского!» Слезы Шарля и шампанское смешались в бокалах. В тот день съемки прекратились. Можно было подумать, что ни у кого в мире раньше не рождались сыновья.

Мы были так счастливы за него, а он и Пат просто обожали своего мальчика, маленького Мишеля. Помню, четырьмя годами позже, когда мы вместе снимались в «Триумфальной арке», Шарль привел малыша, чтобы показать нам. Тот был так же красив, как его отец, с теми же бархатными глазами. Шарль ужасно гордился им.

После «Триумфальной арки» прошли годы, прежде чем мы встретились снова, но это было уже в 60-е годы. Я жила во Франции, и когда встретила Шарля, то увидела только тень человека, которого знала раньше. Мне была известна лишь часть его трагической истории. Мишель вырос, превратился в молодого сильного мужчину, унаследовав от отца эмоциональность и уязвимость. Как вы думаете, что подарил Шарль сыну в день, когда ему исполнился двадцать один год? Ну конечно же, мечту любого юноши — ключи от собственной квартиры.

Юный Мишель влюбился в девушку; что произошло потом на самом деле, вряд ли кому-то удастся узнать. Девушка находилась в квартире Мишеля, там был и другой юноша, в которого она, возможно, была влюблена. Как мне рассказывали, разразилось что-то вроде ссоры, скандала. Мишель вытащил револьвер, и то ли он хотел продемонстрировать «русскую рулетку»[7], то ли еще что-то, но он приставил револьвер к виску, нажал на курок, и голову разнесло на части.

Ни Шарль, ни Пат так и не пришли в себя после этого. Они уехали из Голливуда, пытались жить в Женеве, потом Пат заболела и вернулась лечиться в Аризону. Но в 1978 году она умерла от опухоли мозга. Так ушли из жизни Шарля оба дорогих ему человека. Думаю, что жизнь для него стала невыносима. Он перестал разговаривать, никого не хотел видеть и спустя три дня принял повышенную дозу снотворного...

Это был несравненный актер. Никогда не забуду его в пьесе Жан-Поля Сартра «Красные перчатки» в Нью-Йорке. В театре сзади меня сидели две женщины. Как только он появился, они заныли: «О боже, и это Шарль Буайе! Маленький, с животом. И совсем лысый». После нескольких секунд этого нытья я повернулась к ним и сказала: «Подождите немного, пока он начнет играть». И они ждали. А он играл. Он играл, как всегда завораживая магией, крепко держа публику в руках. И две дамы не произнесли больше ни слова. Только громко и долго аплодировали в конце и вышли, не глянув в мою сторону.

На деньги, заработанные в основном Ингрид, был куплен дом на Бенедикт-Каньон-Драйв, 1220. Он был расположен на склоне холма, среди элегантных зеленых лужаек Беверли-Хиллз. Построенный в стиле ранчо, дом из камня и сосны напоминал им горный приют для лыжников. Главное место в доме занимала огромная гостиная с большим каменным камином. В последующие пять лет они добавили к дому плавательный бассейн и сауну.

Это было их жилище, и они пытались обжить его. Но Петер, ставший нейрохирургом, целыми днями, а часто и по ночам пропадал в лос-анджелесской клинике, Ингрид же находилась то на студии, то в концертных гастролях. Поэтому никто не мог сказать, что они жили там вместе, как нормальная супружеская пара.

Прежде чем мы осели в Бенедикт-Каньон, мои друзья из кино постоянно подшучивали надо мной, спрашивая: «Ты действительно считаешь ваш брак счастливым? Но вы же не бываете вместе. Он все время в разъездах, ты тоже. Вот посмотрим, что будет, когда в этом доме вы будете жить все время вместе. Тогда-то мы и узнаем, насколько удачен ваш брак».

Первый прием мы устроили по случаю новоселья. Здесь-то меня и поджидал первый большой сюрприз. Я составила список гостей, которых хотела пригласить, и решила посоветоваться с Айрин Селзник. В этот список вошли все, кого я любила: Рут Роберто, Айрин и Дэвид Селзник, операторы, сценаристы, актеры... Айрин просмотрела его и сказала:

— Никуда не годится. Ты не можешь соединить продюсеров и этого незаметного писателя. Нельзя совместить звезд и этого неизвестного актера.

— Но это же только вечеринка, — сказала я. — Наша первая вечеринка, по поводу новоселья.

— Пойми, нельзя поставить драматурга, оператора и мисс Роберто, репетитора по языку, рядом с главой «Коламбиа Пикчерс». Это никому не понравится. Это просто невозможно.

Так я впервые получила строгий урок. Пришлось составлять совершенно новый список людей, стоящих наверху. Если я хотела пригласить всех остальных, то нужно было устроить еще один вечер, но ни в коем случае не смешивать две группы. Для меня это было настоящее потрясение. Я поняла, что все зависит от того, к какой группе ты принадлежишь. Если ты находишься на самом «верху» рядом с Селзниками, Гетцами, Майерами, Конами и Уорнерами, то должен оставаться на этом уровне. Но, к счастью, существовала еще группа Хичкока: Хич и Альма общались со многими актерами, которых они любили. Им было безразлично, звезды те или нет. Жан и Дидо Ренуар, мои дорогие друзья, тоже объединяли широкий круг людей. Так в конце концов я обнаружила, что принадлежу сразу к трем группам.

Первая группа устраивала многолюдные приемы у себя дома или в специальных ресторанах — с роскошными буфетами около плавательных бассейнов, с дворецкими и многочисленными слугами. Все было лучшим из лучшего. Возьмите, к примеру, Сэма Шпигеля с его новогодним приемом. Если вас пригласили на прием к Сэму Шпигелю, это означало, что вы принадлежите к избранным.

Однажды на Новый год мне удалось уговорить Петера пойти туда вместе со мной. Я сказала: «Надо же хоть раз взглянуть, что это такое».

Впервые встречая Новый год в Америке, я не верила своим глазам. В Швеции этот день для всех совсем особый. Семейный день. Вы остаетесь дома. Ждете полуночи. Разговариваете о прошлом, о том, что может принести будущее; ну и, конечно, даете всякого рода зароки, вроде «бросаю курить» или что-нибудь похожее. А потом, когда наступает полночь, во всех церквах по всей стране раздается колокольный звон. По радио известный актер Андерс де Валь читает обычно стихи Теннисона о колокольном звоне. Все это слышится из громкоговорителей, установленных на всех улицах Стокгольма. Нет даже необходимости включать радио дома.

В Америке все происходит по-другому — с шумом, гамом, выпивкой. Из-за невероятного шума иногда даже не слышен колокольный звон. А к полночи половина приглашенных уже куда-то разбредается.

Мы с Петером сидели до полуночи дома, разговаривали о прошлом, о будущем, потом сели в машину и поехали к Сэму Шпигелю. Я с нетерпением ожидала встречи с теми замечательными людьми, которые должны были прийти к Шпигелю. В те времена я любила бывать на людях. Но мы не смогли даже близко подъехать к дому. Машин было столько, что они образовали некий монолит. Я предложила: «Давай пройдемся пешком». Но и пешком мы не смогли подойти к дому: весь сад был забит людьми. Мы развернулись и поехали домой.

Все эти годы в Голливуде я устраивала небольшие домашние приемы со шведской едой. При этом я вовсе не собиралась с кем-либо соперничать. Приемы, которые я действительно обожала, бывали у Жана Ренуара. Все гости собирались в кухне прованского типа, где стоял большой выскобленный деревянный стол, а на нем были выставлены все сорта калифорнийских вин, чтоб сравнивать их с французскими. Мы наслаждались здесь чудесными дружескими, теплыми беседами. Так же было и у Хича, хотя он никогда не приглашал сразу больше восьми человек. «Большее количество гостей оскорбляет моих друзей», — обычно говорил он.

Я не сразу обнаружила, как трудно приспособиться к голливудским нормам.

У меня никогда не появлялось желания купить норковую шубку. Когда я приехала в Голливуд и Дэвид Селзник узнал, что у меня ее нет, он был поражен. Он просто не мог этому поверить. У всех были норковые манто. А тот факт, что калифорнийский климат делал обладание ею совершенно бессмысленным, не имел никакого значения. Существовала мода: приезжая в гости, вы должны были бросить шубу в одной из дамских спален. Кровать была завалена грудой норковых манто. Она просто стонала под этой кучей.

Когда я однажды приехала в Нью-Йорк, Дэвид позвонил Дану О’Ши и попросил отвезти меня в магазин, чтобы купить шубу. Правда, покупал не он. Платить за нее мне пришлось самой. Помню, вернувшись в Голливуд и придя в гости, я бросила свою шубку на прочие и с неприятным удивлением обнаружила, что моя и вполовину не так красива, как остальные. Она была слишком дешева, поскольку я вообще не покупаю «самое дорогое». Кончилось тем, что я ее продала. Таков конец этой короткой истории.

Дэвид опять загрустил: он почти уверился, что я так и не достигну статуса настоящей американской кинозвезды. На следующее рождество он от всей души подарил мне шубу из персидского каракуля. Она мне понравилась намного больше норковой. Дэвид успокоился: у меня было меховое манто, которое его не позорило.

Через десять лет в Риме повторилась та же история. Потрясенный Роберто Росселлини спросил:

— Разве у тебя нет норковой шубы?

— Нет, — ответила я.

— Но у каждой женщины есть, — настаивал он. — Как случилось, что у тебя нет норковой шубы? Ведь у всех в Америке есть.

— Именно поэтому я и не купила шубу, которая есть у всех.

Что же он сделал? На следующее рождество он принес мне норковую шубу. Эту шубу я носила, потому что в Италии они есть далеко не у всех. Ну и, конечно, потому, что ее подарил Роберто. Она жива у меня до сих пор. Главное, я сумела использовать ее по назначению: подшила под плащ. Получился теплый, прекрасный плащ на норковом меху. Может быть, моим дочерям когда-нибудь он понравится.

Та же история повторялась с драгоценностями. Маня они никогда не волновали. Я не сходила с ума от бриллиантовых браслетов, редко ношу бриллиантовые серьги или колье. Мое любимое украшение — длинная позолоченная цепочка и медальон. Несколько раз позолота сходила, и приходилось ее восстанавливать. «Смешно золотить такое старье», — говорили мне у ювелира, на что я отвечала: «У меня для этого есть причины сентиментального свойства. Благодарю за работу».

Существовала еще одна проблема, которая вызывала во мне негодование: власть двух женщин — Лоуэллы Парсонс и Гедды Хупер. Их занятием было распространение всевозможных сплетен через свои статейки. Их сила ужасала меня. Я думаю, что кинокомпании совершенно напрасно позволили им подняться до высот, которые давали им возможность разрушать людские карьеры и жизни.

У Лоуэллы Парсонс намечалось какое-то торжество. По-моему, ее день рождения. Нам предложили внести по 25 долларов на обед в ее честь. Она прислала мне приглашение, которое я выбросила в мусорную корзину. Потом пришло еще одно. Я и это выкинула. И тут мой продюсер Уолтер Уонгер — в то время я снималась в «Жанне д’Арк» — спросил: «Ингрид, я так понимаю, что вы не ответили на приглашение Лоуэллы». Я ответила: «Да, я не хочу туда идти. Если я не отвечаю, то она поймет, что я не приду». «Ну, — сказал он, — этим бросаться не стоит. Скоро выходит фильм, и она постарается ему навредить. Парсонс всегда точит зуб на того, кто к ней не приходит». Я возразила: «Но я не намерена платить двадцать пять долларов за то, чтобы сидеть с кучей неприятных мне людей и прославлять Лоуэллу Парсонс». «Ну ладно, я заплачу», — сказал он. «Дело не в деньгах, — настаивала я. — Я в состоянии заплатить двадцать пять долларов. Просто я не хочу туда идти». Наконец он сказал: «Ну хорошо, вы можете сказаться больной и послать ей цветы». «Нет. На ее приглашение можно ответить только однозначно: прийти или не прийти. Так вот я не приду». В конце концов он послал ей цветы от моего имени, сказав, что я больна или что-то в этом роде. Он спасал свой фильм. До такой степени все были запуганы.

Однажды я присутствовала при сцене приступа ярости у Гедды Хупер. Это было на приеме, который устраивала Соня Хени. Соня принадлежала к самому высокому кругу, поэтому ее приемы входили в разряд наиболее блестящих в Голливуде: ужины у плавательного бассейна, оркестры, дорогие сувениры для гостей, масса игр с ценными призами — все безумно элегантно. Еда специально доставлялась из Норвегии. Я сидела рядом с Джин Тирни. Она была беременна, хотя при взгляде на нее вы бы никогда этого не сказали. Подошла Гедда Хупер. Она была в бешенстве. «Что я слышу? Вы ждете ребенка — и не сказали мне об этом ни слова?» Джин была изумлена. «Послушайте, Гедда, я сама не была уверена в этом до недавнего времени, и потом, я думаю, есть такие вещи, о которых я вовсе не должна cpaзу же оповещать вас». Но Гедда вовсе не собиралась обращать это в шутку. «Подождите, пока выйдет следующий ваш фильм, — огрызнулась она. — Тогда уж не ждите от меня ничего хорошего». Рядом с Лоуэллой Парсонс и Геддой Хупер нельзя было высидеть и двух минут, чтобы они не помчались к телефону с сообщением об очередном вашем высказывании.

Думаю, что именно в Бенедикт-Каньон наша семейная жизнь начала давать трещину. Наверное, большую роль сыграло то обстоятельство, что нам на самом деле пришлось жить вместе.

В личной жизни, если сравнивать ее с моей актерской жизнью, я, если так можно выразиться, не совсем твердо стояла на ногах, немножко трусила. За меня все сделал Петер. Он мне говорил, что делать и что говорить.

Я во всем следовала его советам — ведь он хотел сделать лучше. Он снял с моих плеч всю тяжесть, освободив меня для работы над ролями. Я должна рано ложиться спать, чтобы утром хорошо выглядеть. Все это привело к тому, что я не имела никакого понятия о массе вещей, существовавших в реальной жизни. Они меня просто пугали. Часто после какого-то моего интервью Петер говорил, что я сказала совсем не то, что надо было, что я вообще слишком болтлива и могла бы кое-чему поучиться у Гарбо. Гарбо, кстати, вообще ничего не говорила. Я пыталась объяснить ему, что я не обладаю многими качествами Гарбо. Мне нравится разговаривать с людьми, нравится общаться с ними. Мне казалось, что такое общение позволяет собеседнику лучше понять тебя. Правда, жизнь показала, как я на этот счет заблуждалась.

Иногда, возвращаясь из гостей, Петер говорил мне: «Тебе не следовало так много говорить. У тебя умное лицо, пусть люди думают, что ты умна. А когда ты начинаешь болтать, то говоришь много всякой чепухи». Поэтому в его присутствии я старалась говорить как можно меньше, чтобы не выслушивать его недовольные замечания по пути домой.

Петер боялся, что, попав в Голливуд, я возомню себя настоящей звездой, тогда как мне хотелось, чтобы я продолжала считать себя самой обычной актрисой. Но ведь так всегда и было: я считала себя заурядной актрисой, старавшейся совершенствоваться. Его похвалы были всегда крайне сдержанны; поскольку, как он считал, вокруг полно людей, готовых меня славословить, его задача — устанавливать такое равновесие, при котором эти похвалы не смогут вскружить мне голову. «Неплохо» — это была самая высокая оценка в устах Петера, на которую я могла рассчитывать. Слово «хорошо» относилось к разряду запретных преувеличений.

Вслед за Айрин он совершенно искренне предостерегал меня: «Ты должна быть крайне осторожна со всеми этими красивыми кавалерами. Все они только притворяются, что влюблены в тебя, а на самом деле все высчитывают. Но тебе надо всегда подумать, что же за этим стоит. Реклама. Их реклама: попасть в газеты, чтобы потом о них заговорили. Так что будь осторожна».

— Ты хочешь сказать, что единственный человек в мире, который влюблен в меня самое, а вовсе не потому, что я знаменитая актриса, — это ты? — спросила я.

— Да, я в этом уверен, — ответил Петер, и я ужасно расстроилась. Довольно долго я верила ему.

Он был убежден, что со всеми ведущими партнерами меня связывают любовные приключения. Да, они были очень красивы. Некоторые из них очень привлекали меня, некоторых привлекала я. Но любовных отношений не было.

Рут однажды мудро заметила: «Своего партнера она любит как раз настолько, чтобы любовные сцены выглядели естественно». Кто не был влюблен в Кэри Гранта, Гари Купера, Спенсера Треси? Наверное, половина женщин в мире. Но только с очень немногими из них я общалась вне студии.

Порою Петер ужасно раздражал меня. Пока я рассказывала ему о том, что происходит на студии, считая все это интересным, он обычно вставлял: «Не морщи лоб», я отвечала: «Хорошо, хорошо» — и продолжала свой рассказ. Через одну-две минуты он повторял: «Ты опять морщишь лоб» или: «Сиди прямо».

Я старалась не морщить лоб, сидеть прямо, но где-то внутри возникало неприятное подозрение, что он совсем меня не слушает, что его больше волнует, морщу ли я лоб, как сижу, как двигаются мои пальцы. И как-то я заметила: «Наверное, когда я буду умирать, ты будешь сидеть у моей постели и говорить, чтобы я не морщила лоб».

Конечно же, его советы очень и очень помогали мне все эти годы. Я старалась прямо сидеть, прямо держаться на сцене; я не стеснялась своего роста. Петер многое сделал для меня этими своими придирками, но в те дни это все больше раздражало меня.

И потом, эти бесконечные доводы в пользу диеты! Петер хотел видеть меня стройной, изящной. И все время недоумевал, почему это я, соблюдая диету, почти не худею. Он не знал, что только за столом я старалась есть то, что нужно, — сок, немного салата, а в спальне у меня была спрятана коробка с пирожными, которые я съедала сразу же после обеда. Я могла встать среди ночи, открыть холодильник и съесть все, что могла там найти съедобного, завершив таким образом «диетический» обед. Помню, как Петер недоумевал, почему диета не дает результатов. «0, — говорила я. — Я все время худею».

Но тут он достал весы и заставил меня взвеситься. Силой, и, конечно же, сразу стало ясно, что я поправляюсь. Я была ужасно обижена всей этой процедурой. Это было так унизительно.

Вот так и набирались постепенно все эти мелочи, пока мы пять лет жили вместе в Голливуде.

...Я очень любила наш дом. Мы выбирали его вместе с мужем. У нас была наша дочка, была собака, у меня был маленький автомобиль. Тем не менее мне казалось, что этого недостаточно. Я находилась в постоянной готовности куда-нибудь поехать. Рут показала мне письмо, которое я послала ей однажды. «Прощай, свобода», — писала я.

Петер знал, что деньги достаются тяжелым трудом. Иметь деньги вовсе не значило с легкостью их тратить. Я понимала эту философию. И я никогда не сорила деньгами. Мы и Пиа воспитывали так, чтобы она знала, что деньги достаются нелегко. Пиа очень хотела иметь велосипед. Я решила купить ей его. Но Петер сказал: «Конечно, Пиа может получить велосипед, но не потому, что она его просит; пусть подождет какое-то время, может быть, долгое время, помечтает о нем. Тогда она больше будет ценить покупку». Мы с Пиа бесконечно говорили о велосипеде, обсуждали его цвет, присматривали его, экономили деньги для его покупки. А время все шло и шло. И закончилась эта история забавным инцидентом.

Однажды утром я, едучи за покупками, пересекла одну из тех белых полосок на перекрестке, около которых нужно было остановиться. Я поехала дальше и вскоре увидела поджидавшую меня полицейскую машину. Я остановилась, подошел полицейский. Узнав меня, он сказал: «А-а, мисс Бергман? Удивлен, что вы так сделали. Вам надо было остановиться». «Извините», — ответила я. Он вытащил свою книжку и сказал: «Боюсь, что вам это будет стоить пять долларов, мисс Бергман». Пиа, услышав это, широко раскрыла глаза и начала всхлипывать: «Бууу-ууу, бедная мама, что же нам делать? Это ужасно, у моей мамы нет пяти долларов. Что же скажет папа? Буу-ууу, у мамы нет пяти долларов». Да, теперь я точно знала, что мы убедили Пиа в ценности денег. Полицейский наклонился к машине, посмотрел мне прямо в глаза. «Мисс Бергман, — мягко сказал он. — Вам надо было сказать мне, что у вас нет пяти долларов». Его действительно очень растрогала эта сцена.

Деньги действительно постоянно служили камнем преткновения между мной и Петером. Много лет спустя один из моих друзей открыл мне причину страха Петера за мою фигуру: если я растолстею, то никто не захочет меня снимать, и тогда моя актерская карьера закончится вместе с моим заработком. Петер вкладывал наши деньги в пенсионную страховку. Я могла брать деньги на расходы лишь в редких случаях. Однажды я это сделала, когда встретила в Нью-Йорке Джо Стила, занимавшегося на студии рекламой. Джо чувствовал мою скованность и несвободу в решении дел. «Как насчет интервью?» — спрашивал он. «Подожди минуту, я позвоню Петеру», — отвечала я. «Ты что, не в состоянии сама решать такие вещи?» — злился он. Он хотел, чтобы в таких делах я была независима от Петера. (Это, конечно, в свою очередь не нравилось Петеру). В тех случаях, когда нам предстоял какой-то деловой выход, я говорила: «Джо, мне нечего надеть». —«Почему?» — «Потому что я не могу позволить себе купить новые вещи», — отвечала я. Джо чуть было не падал в обморок. «Ты не можешь себе позволить? Ты зарабатываешь такую кучу денег, что уму непостижимо. И каждый раз, когда тебя приглашают на коктейль, ленч или в театр, ты говоришь, что тебе нечего надеть. Хватит. Мы сейчас выходим и покупаем тебе одежду. Сейчас же». Мне это показалось почти аморальным. Мне никогда в голову не приходило, что я могу купить себе одежду, которая не была бы предметом первой необходимости. Джо повел меня во все эти чудесные нью-йоркские магазины, где я страшно нервничала. Но я все-таки купила новые туалеты. Вечером набралась храбрости и позвонила Петеру. Попросила его прислать мне деньги, чтобы оплатить новый гардероб. Он выслушал меня без малейшего энтузиазма. «А для чего тебе все эти новые вещи?» — только и спросил он.

Я старалась держаться спокойно, главным образом потому, что ничего хорошего из моих протестов не получалось. Я навсегда запомнила, что стало для меня одним из переломных моментов. Однажды Петер страшно разозлился, решив, что я стараюсь его унизить. Он предупреждал меня, чтобы я никогда не упоминала о нем в своих интервью, никогда не давала их дома, не позволяла фотографировать домашнюю обстановку и никогда не разрешала бы фотографировать Пиа. Я с уважением относилась ко всем этим требованиям; кое-кто даже не подозревал, что я замужем и у меня ребенок. Но однажды я позволила сфотографировать меня дома, в большом кресле. Снимать должны были только лицо. Я решила, что могу себе это позволить, дабы избежать суматохи в отеле или студии. Никто в мире даже не подозревал, что фото сделано у меня дома. Но когда снимок был опубликован, Петер узнал кресло и ужасно рассердился.

— Что делать, еще одна моя ошибка, — сказала я. Но ведь все ошибаются: и я, и ты...

— Я? — переспросил он. — Я ошибаюсь?

— Ну да. Ты разве никогда не ошибаешься?

— Нет. А с какой стати мне ошибаться? Перед тем как что-либо сделать, я тщательно все продумываю. Все взвешиваю, а потом решаю.

«Наверное, придется разводиться, — сказала я себе. — Не могу же я жить с человеком, который уверен, что никогда не ошибается». (Впоследствии Петер отрицал, что он так говорил.)

Я подумала, что мне надо взять себя в руки и уйти в такое место, где я ничего не буду бояться. Это же идиотизм — жить с человеком, которого боишься. Я никогда не боялась людей, с которыми вместе работала; не существовало таких продюсеров, режиссеров, актеров, которых бы я боялась. На студии все было замечательно; я могла дурачиться, шутить, и окружающие реагировали на это совершенно нормально. А потом приходилось идти домой и оставаться один на один с Петером.

Я спросила его, не будет ли он возражать против развода. Он был так удивлен, что не мог поверить моим словам, и спросил:

— А зачем нам нужен развод? У нас никогда не было ни скандалов, ни ссор.

— Да, — сказала я. — У нас не было скандалов и ссор, потому что с тобой это бесполезно. Так же бесполезно, как и разговаривать с тобой. Ты никогда со мной не согласен. Поэтому я никогда не буду спорить с тобой, я просто уйду.

Но я никуда не ушла. Я решила, что будет крайне нелепо затевать большой скандал, вмешивать в него нашего ребенка, а потом сидеть одной в доме, когда Петер, тоже в одиночестве, будет сидеть в другом.

Наверное, это было ожидание кого-то, кто бы помог мне выпутаться из этой ситуации. Потому что у меня не хватало сил уйти самой. Это было за три года до того, как я встретила Роберто Росселлини.

К середине 40-х годов карьера Ингрид все еще поднималась. Ее настойчивость в стремлении играть как можно больше самых разных ролей, несмотря на постоянные предупреждения Дэвида Селзника и Майкла Кёртица, нигде, пожалуй, не принесла такие плоды, как в фильме «Колокола святой Марии».

Лео Маккэри, унаследовавший от ирландских предков обаяние и льстивость, был замечательным режиссером. Он достиг громадного успеха, сняв фильм «Иди моим путем» с Бингом Кросби в роли священника. Потом у него появилась идея сделать продолжение картины, где вместо старой зануды Барри Фицджеральда, игравшего антипода Бинга, он предложил вывести довольно симпатичную монахиню — меня. Конечно, Лео слепил из этой монахини живой характер. Спортивная, улыбчивая, любящая бокс и теннис, обожающая детей, она создала для себя жизнь, полную любви и веры. Лео постоянно обыгрывал ее длинную монашескую юбку в сценах на теннисном корте, где она носится, забивая мячи. Правда, в фильме мы заменили теннисные сцены боксом.

Лео пошел к Дэвиду Селзнику и сказал, что хотел бы взять меня на роль сестры Бенедикт. Дэвид сразу и решительно ему отказал. «Ни за что, — сказал он. — Если у вас был успех с предыдущим фильмом и вы собираетесь подняться на старых дрожжах, то учтите, что зритель неизбежно начнет сравнивать эту ленту с первой, что приведет к полному провалу. А я не хочу, чтобы Ингрид была замешана в провале».

Довольно расстроенный, Лео Маккэри позвонил мне, а потом и появился в дверях с текстом под мышкой. Он расположился в гостиной и кратко пересказал сюжет. Мне он показался замечательным. Я сказала: «Дайте-ка сценарий. Я хочу прочитать его сама». Я прочитала сценарий и позвонила ему. «Мне все очень понравилось. Я с громадным удовольствием буду у вас играть». «Тогда, — заметил он, — вам придется помочь мне, потому что Дэвид категорически против».

Я пошла к Селзнику. Повторился старый диалог: «Это ерунда», «Это продолжение», «Зачем растрачивать твой талант» и так далее.

— Я точно знаю, что это хорошо. И я хочу играть, — сказала я.

Дэвид посмотрел мне прямо в глаза и в упор спросил:

— А что ты собираешься делать, пока Бинг Кросби будет петь?

— Собираюсь смотреть на него, — сказала я, — и все. Ничего больше, только смотреть на него.

— Смотреть? На него? Ты, великая актриса, будешь только смотреть на него?

— Ну, я буду излучать обожание, может быть, замешательство, в общем, все, что угодно.

Разумеется, Дэвид продолжал яростно упираться. Наконец я впала в отчаяние, а Дэвид, естественно, прикинул, что если он сейчас выиграет, то всю ответственность за мою отставку он возложит на Лео Маккэри.

— Если ты так жаждешь этой роли, я обговорю условия с Маккэри.

Иными словами, он хотел запросить столько, сколько они не смогут заплатить. Он начал с того, что мой гонорар должен быть удвоен против обычного, к чему Лео отнесся совершенно хладнокровно и сказал: «Хорошо». Тогда Дэвид, который арендовал место для «Селзник Интернешнл Студии» у «РКО», добавил: «И еще я хочу год пользоваться студией бесплатно». «Ладно», — ответил Лео. «И мне нужны права на «Билль о разводе»», — сказал Дэвид. Картина с участием Кэтрин Хэпберн была собственностью студии «РКО». «Да, согласен», — сказал Лео.

И хотя Дэвид был немного смущен, это не помешало ему моментально сообразить, что же еще можно выклянчить. Ему удалось договориться еще о двух фильмах, принадлежавших «РКО», и каждый раз Лео говорил очень вежливо: «Хорошо».

Наконец Дэвид спросил: «Вы действительно хотите заплатить все это, чтобы купить Ингрид Бергман?» «Да, и я счастлив, что Ингрид является предметом продажи», — ответил Лео.

Он заплатил. Я была счастлива, когда фильм завоевал не меньший успех, чем в свое время «Иди моим путем». Дэвид оказался не прав во всем.

Конечно, с первой же минуты съемок «Колоколов» все знали, что я должна буду делать до самого последнего кадра. Я должна быть монахиней — очень смешной, но монахиней. В этом превращении я обнаружила только один действительно прекрасный момент — открытым для чужих глаз оставалось только мое лицо. Все остальное было скрыто под широкими черными складками. Я могла есть мороженое сколько душе угодно. Мой вес никого не волновал.

Я с восторгом играла первые комедийные сцены, ведь никто не знал до этого, как я справляюсь с комедией. Работа под началом такого режиссера, как Лео, вызывала настоящий восторг. Бинга Кросби я совсем не знала. Он был вежлив, приятен и до того мил, что милее не бывает. Но он всегда был окружен небольшой группой из трех или четырех мужчин, которые не умолкая болтали и никого больше к нему не подпускали. Я спросила, кто это, и мне сказали, что это его «гэгмены»[8].

В конце съемок мне самой удалось сыграть отличную шутку с Бингом и Лео. Мы работали над последней сценой, вернее, последними кадрами. По сюжету сестра Бенедикт к концу ленты чувствует себя крайне несчастной, поскольку ее отсылают поправлять свое здоровье, она считает, что причина тому — недовольство ее службой, тем, как она воспитывает детей. Но все вокруг знают, что у нее туберкулез, и, пока она не поправится, ей нельзя работать с детьми. Вот здесь-то, в последней сцене, отец О’Малли и приходит к мысли, что лучше сказать девушке всю правду.

Итак, Бинг говорит мне свои слова, мое лицо освещается радостной улыбкой, потому что сестра Бенедикт уверена, что известие о туберкулезе не может быть страшнее мысли, что она плохо обходится с детьми. Я говорю: «Благодарю вас, отец, от всего сердца благодарю». И Бинг отвечает: «Если у вас будут какие-то трудности, сестра, наберите «0» и вызовите О’Малли». И я повторяю с благодарностью: «Спасибо, я так и сделаю». Потом я ухожу, и на этом фильм заканчивается.

— Прекрасно, — прокричал Лео. —То, что надо. Просто великолепно. Заканчиваем.

Но я повернулась к нему и спросила:

— Вы так думаете? А можно я еще разок повторю эту сцену? Мне кажется, я сделаю ее немного лучше.

Лео взглянул с удивлением на меня, поскольку сцена была хороша настолько, насколько это может быть, и фильм практически завершен. Но, будучи человеком великодушным, сказал:

— Хорошо, хорошо, если ты хочешь. Давайте, ребята, сделаем это еще разок.

Итак, я произношу: «Благодарю, отец. О, благодарю от всего сердца». И с этими словами обвиваю руками Бинга и целую его прямо в губы. Бинг в шоке чуть не падает. Все вскакивают. «Прекратить! Камера — стоп! Ради бога, стоп!» Священник, бывший консультантом фильма, подбегает, именно подбегает, ко мне с большим волнением. «Это уж слишком, мисс Бергман. Этого мы просто не можем разрешить; католическая монахиня целует католического священника... Такие вещи нельзя показывать в кино».

А я уже улыбалась во весь рот. Бинг пришел в себя после моего штурма. Я оглянулась. Лео, конечно же, все поймал на лету и смеялся вместе со своей командой. Даже священник наконец понял, что это была шутка.

Фильм «Колокола святой Марии» ждала счастливая судьба: в середине 1944 года происходило вручение премий Академии. Годом раньше кандидатура Ингрид значилась в списках в связи с фильмом «По ком звонит колокол», но ей пришлось уступить место Дженнифер Джоунс, игравшей в картине «Песнь Бернадетты». Теперь ее представили к награде за работу в «Газовом свете». Но до того, как были названы лучшие актрисы, Бинг Кросби и Лео Маккэри получили своих «Оскаров» как лучший актер и лучший режиссер за фильм Иди моим путем».

Когда «Оскара» присуждали Ингрид, она вежливо произнесла в микрофон: «Я глубоко благодарна за эту награду. Я особенно рада получить ее сейчас, потому что, поработав только в одном фильме с мистером Кросби и мистером Маккэри, я поняла, что, если на завтрашнюю съемку я приду без награды, никто из них не захочет со мной даже разговаривать».