Моя жизнь

В Калуге (35–77 лет)

Тут я сошелся с семьей А., а потом К.

Семья А. была видная в городе. А помог мне связаться с Нижегородским (ныне Горьковским) кружком любителей физики, председателем которого был недавно умерший в Калуге С. В. Щербаков. Я стал печатать свои работы о Солнце, о летательных приборах и другие в журналах: «Наука и Жизнь», «Научное Обозрение», «Вестник опытной физики», «Вокруг света» и проч.

Я производил много опытов по сопротивлению воздуха и воды. Приборы устраивал сам — сначала маленькие, потом большие, которые занимали почти всю залу в моей квартире. Бывало, запрешься на крючек, чтобы не отрывали и не нарушали правильности воздушных течений. Стучится почтальон, а открыть дверь нельзя до окончания наблюдения. Письмоносец слышит мерный звон метронома и счет 15, 14, 15, 15, 14 и т. д. Наконец отворяют дверь ворчащему почтальону. Одна родственница, увидавши в квартире чудовище (аппарат), сказала моей жене: «Когда он уберет этого черта!?» Некий батюшка заметил, что загажен святой угол.

Тела разной формы клеились из толстой рисовальной бумаги. Но нужны были иногда для этого тяжелые деревянные болванки. Их приготовлял для меня преподаватель железнодорожного училища, инженер Л. Никогда не забуду этой бескорыстной услуги! Он помер, а сын сейчас в Ленинграде. Мы переписывались, и я вторично благодарил его за отца…

Еще в Б. был сделан заказ в Московскую типографию об издании моего «Аэростата». Половину денег дал я, остальное — знакомые. вел дело умерший теперь Чертков. В его руках были изданные книги, а я материально ничем не воспользовался. Впрочем, книги плохо продавались и едва ли компаньоны получили барыши. Тем не менее, когда я уже в Калуге получил эту брошюру, то чувствовал себя на седьмом небе. Незапамятное время!

В Калуге издали и второй томик моего «Аэростата».

Все же, как и в Б., меня тянуло и к реке. Выстроили двойную лодку моей системы. Работал главным образом я. Лодка имела кабину и большое гребное колесо. Все сидящие на лавочке без всякого умения могли вращать это колесо, сидя удобно в тени и в защите от дождя и ветра. Лодка годилась даже для танцев — так была устойчива (двойняшка) — и легко шла против течения. Были частые и интересные прогулки. Фотография с нее, кажется, хранится у одного из местных педагогов.

У К. была мать, тетка и его двоюродная сестра, молодая хорошенькая девушка. По обыкновению, втюрился. Опять — как бы невинный роман. Но так ли все эти романы невинны, как кажется с первого раза? Мне, например, с ней не пришлось даже поцеловаться. А объясняться с ней я, конечно, не смел, да и не желал. Не знаю, были ли эти увлечения и привязанности взаимны. Но, допустим, что они скрыто взаимны. Разве и из этого не выходит зло? Ну, от жены вы скроете. Она не знает, не ревнует и не страдает. Но неудовлетворенная девушка мучается, родственники озлобляются против вас и ссорятся. Среди супругов возникают тяжелые сцены, ревность и проч.

Все это из приличия или самолюбия скрывается. Поводы к ссорам якобы другие: одни неясные намеки.

Вот почему, положа руку на сердце, я не могу утверждать, что этими своими, как бы наивными и платоническими привязанностями, я не наделал людям горя. Меня немного извиняет моя неудовлетворенность и могучая потребность в особой рыцарской идеальной любви. Я делал, что мог: не мучил жену, не оставлял детей и не доводил дело до явного адюльтера, или распутства.

Кстати о наших детях. Все они учились в средних школах. Все три дочери кончили гимназию. Старшая была на высших курсах. Мальчики учились особенно хорошо, кроме больного от рождения Вани. Он все же прошел бухгалтерские курсы. Один сын умер студентом, другой не вынес столичной нужды, сдал экзамен как я и был учителем высшего начального училища. Теперь осталось только две дочери, которые и живут при мне, в одном доме. Шесть внучат при мне, седьмой в Москве при отце, но он тоже все время жил у меня, а сейчас приезжает летом.

Не знаю, может быть я и невинен, но примером служить в брачном отношении не могу.

Если бы я не был глух, знал жизнь и не поглощен высшими целями, то, возможно, исправил бы свою ошибку своевременно и без особого горя для семьи. Но условия жизни не дали мне такого выхода. Однако возможно, что судьба и не ошиблась и что случилось, то было нужно.

В городском саду летом часто была музыка, и я с увлечением не пропускал ни одного концерта. Становился у самого павильона и так только улавливал все нюансы. Музыкальный слух у меня был и я, что не слышал, через некоторое время воспроизводил своим птичьим пением. Но возникали и самостоятельные мотивы, благодаря настроениям. Я помню, что после чтения «Борьбы миров» у меня возник никогда не слышанный мною мотив, соответствующий гибели человечества и полной безнадежности.

Свои занятия электрические я продолжал, присоединив к статическому электричеству — гальваническое. Делал машины всех систем, кончая самой сложной, индуктивной с двумя вращающимися колесами. Главное угощение моим немногим знакомым состояло в электрическом представлении. Уходили довольные, как после хорошего обеда. Теперь-то я сократил свое личное знакомство до нуля и принимал только по делу или ради научной беседы. Обывательской болтовни и времени проведения теперь совершенно не выношу.

В 97 году мне дали уроки математики в казенном реальном училище. Там были недовольны тем, что у меня не вышло ни одной годовой двойки. Кроме того, приехал новый директор и отобрал у меня уроки для себя.

В это время я сильно утомлялся. Из своего училища шел в реальное, оттуда — в третье училище точить свои болванки для моделей. Другому бы ничего, а я со своим слабым здоровьем не вынес — заболел воспалением брюшины. Думал, что помру. Тут я в первый раз узнал, что такое обморок. Во время приступа ужасных болей потерял сознание. Жена испугалась и стала звать на помощь, а я очнулся и, как ни в чем не бывало, спрашиваю, «чего ты орешь»! Тогда она мне все объяснила и я узнал, что пробыл некоторое время в «небытии».

Результаты перитонита сказались не сразу. После него я постоянно чувствовал тяжесть в пищеварительной области, но грыжа появилась позднее, под влиянием еще и физического труда: паховая, примерно в 1906 г., а пупочная еще лет через 20.

В 98 году мне предложили уроки физики в местном женском епархиальном училище. Я согласился, а через год ушел совсем из уездного училища. Уроков сначала было мало, но потом я получил еще уроки математики. Приходилось заниматься почти со взрослыми девушками, а это было гораздо легче, тем более, что девочки раньше зреют, чем мальчишки. Здесь не преследовали за мои хорошие отметки и не требовали двоек. Однажды одной слабой девице, по ошибке, я поставил пять, но не стал ее огорчать и не зачеркивал балл. Спрашиваю урок в другой раз. Отвечает на пять. Заметил, что дурные баллы уменьшают силы учащихся и вредны во всех отношениях. В этом училище мне, калеке, было очень хорошо, так как во время урока был особый надзор.

По близости моей квартиры был Загородный сад. Я часто ходил туда думать или отдыхать — и зимой, и летом. Встретил там знакомого велосипедиста. Он предложил мне поучиться ездить на велосипеде. Попробовал, но безуспешно — все падаю. Тогда я заявил: «Нет, никогда я не выучусь кататься на двухколеске». На другой год (1902 г.) купил старый велосипед и в два дня научился. Было мне 45 лет. Теперь можно отпраздновать 30-летие моей езды на велосипеде. Выучились и все мои дети, даже девушки.

Велосипед был для моего здоровья чрезвычайно полезен: улучшил легкие и развил мускулы ног, в особенности икры. Я стал менее задыхаться при восхождении на гору, но ослабился интерес к конькам и водяному спорту.

Благодаря этой машине я мог каждый день, летом в хорошую погоду ездить за город в лес. Это облегчило и купание. В училище надо было ходить за три версты и это стало нетрудно. По городу же на велосипеде я редко ездил.

Мои средства производства опытов по сопротивлению воздуха были истощены и я обратился к председателю Физ. — Хим. Общества, профессору Петрушевскому. Он очень любезно ответил. Но средства Общества были израсходованы на издание учебника этого профессора. Помогла Академия Наук, выдав около 470 рублей. Огромный отчет об этих опытах с таблицами и чертежами хранится у меня до сих пор. В трудах Академии он не был напечатан отчасти по моему упрямству. Но извлечения из опытов появлялись во многих журналах. Между тем я продолжал педагогическую деятельность в женском училище. Оно было самым гуманным благодаря общественному надзору и очень многочисленным. В каждом классе (в двух отделениях) было около 100 человек. В первых столько же, сколько и в последних. Не было этого ужаса, что я видел в казенном реальном училище: в первом классе 100, а в пятом 4 ученика. Училище как раз подходило к моему количеству, ибо надзор был превосходный. Сам, по глухоте, я не мог следить за порядком. Больше объяснял, чем спрашивал, а спрашивал стоя. Девица становилась рядом со мной у левого уха. Голоса молодые, звонкие, и я добросовестно мог выслушивать и оценивать знание.

Большого значения школьному просвещению я не придавал, но все же оставался кое-какой след. Ученицы иногда выходили замуж за собственных учителей. Были споры у супругов по физике, и жены побеждали. Однажды у меня ассистенткой на экзамене была женщина-врач. Слушая ответы учениц, она заметила потом мне: только теперь я начинаю понимать физику. Преподавал я всегда стоя. Делал попытку ставить балл по согласию с отвечающей, но это мне ввести не удалось. Спрашиваешь: «Сколько вам поставить?». Самолюбие и стыдливость мешали ей прибавить себе балл, а хотелось бы. Поэтому ответ был такой: «Ставьте столько, сколько заслуживаю». Сказывалась явная надежда на снисходительность учителя.

В каждом классе было две-три хорошеньких. Но на меня никогда не жаловались и не говорили: «Он ставит балл за красоту, а не за знание»! Глядеть на девиц было некогда, да и стыдно было бы оказать малейшее предпочтение. Я даже прибавлял дурнушкам, чтобы не вызвать ни малейшего подозрения в пристрастии. Опыты показывались раза два в месяц, ибо на них не хватало времени. Более других нравились опыты с паром, воздухом и электричеством.

Перед роспуском дети волновались и не учили уроков. Вот тут-то часто я их забавлял опытами. Например, предлагали вынуть серебряный рубль из таза с водой. Многие перепробовали, но никому это не удавалось. Иные же страшились, видя корчи и бессилие товарок. Наконец, классная воспитательница захотела отличиться. Однако не отличилась. Разливалась вода, даже били посуду, но вытащить монету никто не мог. Много было смеха и веселья, тем более, что радостно собирались домой.

Физический кабинет был полуразрушен. Мне приходилось, что можно, поправлять. Но я и сам много приборов получил заново. Делал, например, простые и сложные блоки разных сортов, сухие гальванические элементы и батареи и электродвигатели. Химические опыты тоже производились моим иждивением: добывание газов, сжигание железа в кислороде и проч.

Зажженный водород у меня свистал и дудел на разные голоса. В пятом классе всегда показывал монгольфьер. Он летал по классу на ниточке, и я давал держать эту ниточку всем желающим. Большой летающий шар, особенно с легкой куклой, производил всеобщее оживление и радость. Склееный мною бумажный шар, весь в ранах и заплатах, служил более 15 лет.

Комбинировал разные опыты с воздушным насосом.

Давление воздуха испытывалось всем классом: я предлагал оторвать колокол всем желающим и сомневающимся. Класс видел, как несколько человек, несмотря на все усилия, не могли оторвать стеклянный колпак от тарелки насоса. Паровая машина была со свистком. Девицы самолично орудовали свистком, и это доставляло им большое удовольствие. С этим свистком машины вышел анекдот. Прихожу в учительскую. «Что это был за свист?», — спрашивает один из педагогов. Я объясняю. «Нет, это освистали тебя, Сережа, девицы,» — шутит другой учитель.

Был я аккуратен и ходил до звонка. Дело в том, что мне было скучно в учительской, так как я разговоров не разбирали из 10 слов усваивал не более одного. Вот я и спешил в класс, вызывая насмешки: «соскучился по епархиалкам» и проч. Все же товарищи народ был порядочный. Они не злословили и относились к ученицам довольно добросовестно и гуманно.

Работы мои печатались в журналах, но проходили незамеченными. Только в душе моей они оставляли след и я, благодаря им, стремился все выше и дальше.

Дирижабль моей системы, правда, много раз возбуждал внимание правительства, но все суровее и суровее принимался им и Техническим Обществом. Между тем ряд ученых и инженеров одобрил мой проект и не нашел в нем никаких ошибок и заблуждений.

Учение о реактивном звездолете только тогда было замечено, когда начало печататься вторично, в 1911–1912 году, в известном, распространенном и богато издающемся столичном журнале («Вестник Воздухоплавания»). Тогда многие ученые и инженеры за границей заявили о своем приоритете. Но они не знали о моей первой работе 1903 года и потому их претензии были потом изобличены. Неизвестность работы 1903 года о звездолете спасла мой приоритет.

В 14 году, весной, до войны меня пригласили в Ленинград на воздухоплавательный съезд. Взял с собой ящик моделей и диапозитивов. Сопровождал меня мой друг. Проф. Жуковский был опонентом и не одобрял проект. Его ученики продолжают до сего времени тормозить дело. Что же, может быть, они и правы. Я сам не поверю, пока не увижу.

Студенты, осматривая мою выставку, говорили, что только по моделям они ясно представляли себе новый тип дирижабля. Мои книги же этого им не давали…

Революцию все встретили радостно. Надеялись на конец войны, на свободы.

Я относился, по моим годам, сдержанно, не придавал значения побрякушкам и ни разу не надевал красных ленточек. Поэтому в одном училище (где я также давал уроки) вообразили, что я ретроград. Но я им показал книгу, изданную мною при царе, чисто коммунистического направления. В епархиальном училище на меня давно косились, теперь — в особенности и называли большевиком. Мое явное сочувствие революции очень не нравилось.

С Октябрьской революцией преобразовали школы, изгнали отметки и экзамены, вводили общий для всех паек и всеобщее право на труд. Одним словом, вводили самые идеальные коммунистические начала. Учреждена была в Москве Социалистическая (названа потом Коммунистической) Академия. Я заявил ей о себе и послал свою печатную автобиографию. Был избран членом. Но я уже был развалиной, помимо глухоты, и не мог выполнить желание Академии переехать в Москву. Поэтому через год должен был оставить Академию. Вышел даже в отставку и совсем оставил учительскую деятельность. Получил академический паек, потом помощь от ЦЕКУБУ, затем пенсию, которую я получаю до сих пор.

Но я не оставил своих работ, напротив, никогда так усердно и много не трудился, как после оставления училищ (в 1920 году).

Меня особенно увлекали социалистические работы и натур-философские.

Некоторые из них были напечатаны, большинство же и сейчас лежит в рукописях.

Основанием моей естественной философии было полное отречение от рутины и познание Вселенной, какое дает современная наука. Наука будущего, конечно, опередит науку настоящего, но пока и современная наука — наиболее почтенный и даже единственный источник философии.

Все предвзятые идеи и учения были выброшены из моего сознания и я начал все снова — с естественных наук и математики. Единая вселенская наука о веществе или материи была базисом моих философских мыслей. Астрономия, разумеется, играла первенствующую роль, так как давала широкий кругозор. Не одни земные явления были материалом для выводов, но и космические: все эти бесчисленные солнца и планеты. Земные явления, несовершенство Земли и человечества, как результат младенческого их возраста, вводили почти всех мыслителей в заблуждение.

При советском правительстве, обеспеченный пенсией, я мог свободнее отдаться своим трудам и, почти незамеченный прежде, я возбудил теперь внимание к своим работам. Мой дирижабль признан особенно важным изобретением. Для исследования реактивного движения образовались ГИРДы и институты. О моих трудах и достижениях появилось много статей в газетах и журналах. Мое семидесятилетие было отмечено прессой. Через 5 лет мой юбилей даже торжественно отпраздновали в Калуге и Москве.