Моя купель

Петр Чекмазов

Живет в Москве, на Таганке, внештатный пропагандист общества «Знание» Петр Никифорович Чекмазов. Заботливый, беспокойный человек. У него на столе целая стопка свежей литературы по экономическим проблемам, по практике внедрения новой технологии, по текущей международной политике. И рядом — тетради с конспектами «про запас»: а вдруг слушатели подбросят вопрос, вытекающий из задач нового пятилетнего плана, скажем, по внедрению электронной техники. Не быть готовым к ответу на такие вопросы никак нельзя. Какой же ты после этого пропагандист...

Заботливость — родная мать беспокойства. Вот и получается — стоять на месте некогда. Такова жизнь. Отставать от нее нельзя, пропагандисту тем более. Он должен быть впереди, хоть на полшага, но впереди. Поэтому не теряй времени, следи за печатью, новинками художественной литературы, не пропускай информацию о достижении науки и техники, выкраивай час на беседы с инженерами и рабочими.

Обмен мнениями по отдельным вопросам пропагандистской практики в обществе по распространению научных знаний, семинары и консультации в кабинете партийного просвещения, лекции в горкоме, встречи с учеными, деятелями литературы и искусства — ничего нельзя пропускать, ничего нельзя оставлять без внимания.

Так за одним беспокойным днем пропагандиста следует другой, третий... Поэтому приходится удлинять день за счет ночи, а неделю за счет субботы и воскресенья. Но не ждите от Петра Никифоровича жалоб на усталость, на перегрузку. Все это для него стало потребностью, смыслом жизни. Отключи его от общения с людьми, от книг, от беспокойства — и ему станет скучно, неуютно, и... да что и говорить — в застойной заводи и вода киснет.

Глаза у генерала с живинкой, взгляд напряженный, прямой, как прицельный выстрел. Смотрит на собеседника сосредоточенно, по-юношески доверительно и цепко, словно только сию минуту открылся перед ним мир и он жадно заполняет зрительную память портретными деталями окружающих людей. Умеет улавливать мысль собеседника с полуслова, но не прерывает его, выслушивает до конца и терпеливо — не зря же говорят: кто умеет слушать, тому не надо играть в мудрость.

Когда я собрался уходить от Петра Никифоровича, его жена Мария Васильевна остановила меня в коридоре.

— Не спешите, чай уже готов, — сказала она, удивив меня своей наблюдательностью: я действительно спешил, еще не понимая, какие силы торопят меня к письменному столу.

— Спасибо.

— Не успела подать вовремя: внучка у нас прихворнула, за врачом бегала.

И тут я узнал, что у них два сына и дочь. Внук от старшего сына, Виктор, уже отслужил в армии и на днях предстал перед дедом — генералом в отставке, отрапортовал о завершении службы.

Можно было, конечно, задержаться, продолжить начатый разговор с Петром Никифоровичем за чашкой чая, но, как говорится, не возвращайся из коридора к столу — сочтут назойливым, к тому же у меня действительно появилось желание побыть наедине с самим собой, выйти, что называется, из зоны этого напряженного взгляда и как бы со стороны мысленно приглядеться к человеку, которому уже перевалило за семьдесят, а он собран и подтянут по всем статьям, как выпускник строевого училища.

Первые впечатления всегда остаются в памяти как фундамент, на котором возводятся последующие, и, как показывает практика, они не обманывают.

Назревала Висло-Одерская операция. Назревала как неотвратимое явление природы, как весенний ледоход — тронулась река, и не ищи тихой заводи, опасайся только заторов. А заторы могут быть: на пути предполагаемого движения войск немало узких мест и заторных расщелин. Поэтому в штабах дивизий, корпусов, армий, которым предстояло принять участие в этой операции, хотели как можно скорее иметь сведения о расположении войск противника, его резервов, оборонительных сооружений на всем пути наступления от Вислы до Одера.

Неспокойно было в эти дни и в штабе Первого Белорусского фронта. Его войска во взаимодействии с войсками Первого Украинского фронта готовились к нанесению рассекающего удара по самому кратчайшему пути берлинского направления. Севернее им должны были содействовать войска Второго Белорусского фронта, южнее — Четвертого Украинского. К боям готовилась и Первая армия Войска Польского.

Отделы и управления штаба, службы тыла, готовя расчеты и планы по обеспечению войск боеприпасами, продовольствием, фуражом, горючим, смазочными материалами, искали решения поставленных перед ними задач с многими неизвестными. С многими потому, что впереди лежала земля оккупированной Польши, а за ней — территория Германии. В своем доме, известное дело, и углы помогают драться, а там за каждым углом могла таиться западня. И нашим воинам надо было знать, какие козни готовит враг, как преодолеть все препятствия на пути к победе.

Вот почему внимание всех работников штаба фронта в начале января 1945 года было приковано к сводкам разведотдела. Возглавлял этот отдел генерал Чекмазов — человек особого зрения и чуткого слуха, человек «шестого чувства» — чувства разведчика. Ему положено было знать о противнике больше, чем о своих войсках, но он не мог не чувствовать, с каким напряжением готовятся войска фронта к выполнению задачи. Тысячи, сотни тысяч воинов. Лишь на одном магнушевском плацдарме накапливалось более четырехсот тысяч войск, тысяча семьсот танков и самоходных артиллерийских установок. Кроме того, на западном берегу Вислы войска фронта имели еще два плацдарма — пулавский и севернее Варшавы, где также накапливались людские силы и боевая техника. И все это ринется вперед, на запад, по определенным направлениям. Ринутся — и... вдруг затор! Вторые эшелоны начнут подпирать первые, танки и артиллерия бросятся искать выход, и начнется круговерть, движение на ощупь. И потери, потери, да каких людей — прошли почти всю войну! Какое сердце не дрогнет от столь мрачного предвидения!

Но если не хочешь, чтоб оно стало действительностью, готовься к нему, тогда не будет ни «вдруг», ни «авось», ни слепого поиска «на ощупь».

Именно из этого, из самого сложного варианта развития событий исходили разведчики фронта. Еще задолго до начала операции шло накопление сведений. Целые простыни топографических карт занятой противником территории западнее Вислы были испещрены множеством линий, пунктиров, стрел, значков и замысловатых пометок синим карандашом. И в каждом квадрате теснились цифры, даты и краткие пояснения, вплоть до глубины маленьких речек и проток в разное время года и грузоподъемности мостов на проселочных дорогах.

Но теперь, когда назревающая операция стала обретать очевидную реальность, фронтовая разведка уже не имела права ограничиваться только наблюдением. Началось активное изучение оборонительных позиций противника на всю глубину, включая расположение и пути движения его тактических и стратегических резервов. Штрихи синего карандаша стали сгущаться на карте перед передним краем, а в глубине обороны противника синий карандаш днем и ночью подрисовывал целые хороводы передвигающихся ромбиков. Разгадать маневр танковых резервов не так-то легко. Требуется время. Однако в том-то и сложность, что время не резина, его не растянешь.

И вот это «вдруг»! Следя за перемещением вражеских частей и соединений, заполняя квадраты топографических карт свежими данными, начальник разведки фронта вдруг обнаружил белое пятно. Оно обозначилось юго-западнее Варшавы. И хотя командующий еще не объявил свое решение о главном направлении удара основных сил фронта, чутье подсказывало, что это пятно будет препятствием на пути движения.

Ох, как неприятно глазу разведчика сталкиваться с белым пятном на карте! Огромный лесной массив с оврагами и холмами, далее перелески и поля. Неужели такое окно противник оставит в своем тактическом тылу незаполненным? Не может быть. Тогда что же там запрятано?

Послали воздушную разведку. Проявленная пленка ничего не дала. Послали второй раз, третий — то же самое, никаких признаков скопления войск и техники. Лес, овраги, заснеженные перелески — все как в мирную пору. Метель замела дороги, и свежих следов не видно.

Казалось бы, можно успокоиться. Нет, нельзя. При удачном исходе сражения о разведчиках могут и не вспомнить, но если там встретится неожиданное сопротивление — держи ответ перед командованием за непредвиденные потери, а затем казнись перед своей совестью до последних дней жизни.

Направили войсковых разведчиков. Те привели «языков», взятых вблизи белого пятна. Артиллерийский офицер, рядовой связист и так называемый истребитель танков из отряда фольксштурм. Они рассказали все, что знали, и ни слова о войсках или каких-то сооружениях в интересующем нас районе — или там действительно ничего нет, или их туда не пускали: наиболее важные приготовления хранятся в тайне и от своих войск. Последняя догадка вынудила пойти на крайние меры. По эфиру были даны команды трем нашим разведчикам, действовавшим в глубоком тылу противника: в таких-то квадратах много неясностей, уточнить и донести немедленно «Павлову». «Павлов» — это позывной начальника разведотдела штаба фронта генерала Чекмазова. Разведчикам предписывалось проникнуть в район белого пятна с тыла, с западной стороны.

Они пошли, приблизились к указанным квадратам и словно провалились в какую-то бездну. Связь с ними оборвалась. Белое пятно по-прежнему оставалось глухой загадкой. Значит, там усиленная охрана и, кроме того, полное радиомолчание. Это молчание будет продолжаться до определенной поры, до приема команд и ответов о готовности к действию или перемещению. Но когда конкретно? Скорее всего в начале нашего наступления. Пеленговать в ту пору, пожалуй, будет уже бесполезно. Загадка не из легких. Как ее разгадать?

Можно было продумать и осуществить еще целую серию разведывательных мер, но времени для этого уже не оставалось. Ставка сократила сроки на подготовку. Дело в том, что Висло-Одерская операция должна была облегчить положение американских и английских армий в Арденнах и Вогезах. Там немецко-фашистские войска перешли в наступление, и наши союзники, неся большие потери, стали просить о помощи. Советские войска могли оказать такую помощь американским и английским армиям, действующим на Европейском континенте, возобновлением крупных наступательных операций против главной группировки гитлеровских войск на востоке. Здесь были основные силы Гитлера! Разгромив их, Советская Армия открывала путь к Берлину и своим, и союзным войскам. Несмотря на неблагоприятную погоду, на сложность с подвозом боеприпасов по разрушенным войной дорогам Белоруссии, наступление было решено начать ранее намечавшегося срока.

Не сегодня, так завтра командующий фронтом, Военный совет будут слушать доклады о готовности войск и служб обеспечения. О готовности к самому крупному за всю Отечественную войну стратегическому наступлению. И прежде чем принять окончательное решение, определить направления главных и вспомогательных ударов, необходимо знать, против каких сил противника будут наступать войска, какие у него оборонительные сооружения на первой, второй и третьей линиях обороны, где его резервы и главные узлы сопротивления. Все эти сведения есть, вплоть до отдельных дотов и дзотов. Но вот обнаружена неясность, она выражена на карте вопросительным знаком на чистых квадратах юго-западнее Варшавы.

Как докладывать об этом участке? Сказать, что разведка еще не закончила наблюдение, — не поверят: известно, что делается на подступах к Одеру, а здесь, под самым носом, не успели разглядеть. Доложить, что тут ничего опасного нет, — самообман, а разведчики докладывают только правду, это железный закон. Предупредить о неизвестной опасности — спросят, почему она неизвестна, и тем самым уличат в бездеятельности. Как быть?

Наступили часы тревожных раздумий. Потерялись границы между сумерками и ночью, между рассветом и днем, между делениями, которые отсчитывали часовая и минутная стрелки, все слилось в неустанный поиск ответа на один-единственный вопрос: что таится в квадратах белого пятна, в лесном массиве?

Воздушные наблюдатели вылетали туда по строгому графику — время полета над объектом контролировалось по секундной стрелке, — и летчики-наблюдатели докладывали, не ожидая проявления фотопленки. Докладывали все, что видели в момент полета. Но ни одной свежей детали, ни одного свежего следа, по которому можно было бы добраться до большой тропы, до глубины той тайны, которую так тщательно замаскировал противник.

Долго и много готовила жизнь Петра Никифоровича Чекмазова к трудной и ответственной службе в разведке. Девятнадцати лет — это было в двадцатом году — белокурый шустрый парень, сын бедного хлебороба села Дедилово Тульской области, пришел в Красную Армию. Природа наградила его редкостной наблюдательностью и цепкой зрительной памятью. Идут бойцы на стрельбище, все смотрят, как правило, друг другу в затылок, а он успевает заметить, кто идет навстречу, какой с виду, как одет, запоминает характерные черты лица и походку; приглядывается к полям и перелескам ближнего и дальнего плана, запоминает цвета и краски даже мелких кустиков и придорожных трав. Спроси, где можно хорошо замаскироваться, — он ответит не задумываясь. Однажды командир дал вводную: «Воздух!» И лучшее укрытие для своего взвода подсказал белокурый паренек из тульской деревни. Подсказал решительным броском в сторону от дороги, где взвод буквально растворился в разноцветии осенних трав и кустарников.

Так раз, другой, третий, и командиры не могли не заметить в этом пареньке отменные способности. Послали на курсы краскомов. Затем он окончил нормальную школу средних командиров, командовал взводом, ротой, батальоном. Избирался секретарем парторганизации полка.

В 1932 году поступил в Академию имени Фрунзе. Окончил с отличием и был назначен в штаб Белорусского военного округа. Скоро стало тревожно на Дальнем Востоке. Направили туда. События на сопке Заозерной у озера Хасан застали его в должности офицера штаба Особой Краснознаменной Дальневосточной армии. Затем японские милитаристы нарушили мирную жизнь дружественной нам Монгольской Народной Республики. Перекинули туда, в оперативную группу частей Красной Армии, выдвигавшихся на рубеж реки Халхин-Гол. И пришлось ему немало поработать с разведчиками на переднем крае, а затем совершить рейд по тылам противника. Это были для Петра Никифоровича первые и по-настоящему боевые уроки перед теми испытаниями, которые начались 22 июня 1941 года.

Разумеется, разведчики не выигрывают сражения, но любое решение командира без данных разведки, без оценки сил и возможностей противника будет напоминать рубку лозы с завязанными глазами.

Многому научила война. Еще на Брянском фронте, в декабре сорок первого, войсковые разведчики сравнительно быстро разгадали хитрость гитлеровских генералов, которые создали временные группы «Гильза», «Кришер», «Мозер», «Гольвитцер». Столь замысловатые названия могли в самом деле создать видимость, что после разгрома немцев под Москвой гитлеровское командование располагает крупными резервами, которые подтянуты к линии фронта и скоро начнут новое наступление на Москву. В действительности в этих группах было по два батальона, сформированных из разбитых под Москвой дивизий и бригад СС. Они прикрывали отход с первой линий, а затем охрану штабов, оставшихся без войск. Там же был перехвачен приказ генерал-фельдмаршала Рейхенау от 28 декабря 1941 года, в котором перечислялись факты упаднического настроения немецких солдат и офицеров и указывались строгие меры пресечения таких явлений, вплоть до предания военно-полевому суду. Гриф строгой секретности приказа раскрывал истинное положение дел в войсках противника: генерал-фельдмаршалу некогда было думать о новом наступлении, он принимал меры против бегства.

Вообще Брянский фронт стал хорошей школой по организации разведки, по обучению и воспитанию целой плеяды советских фронтовых разведчиков.

Там начали свой боевой путь Петр Вершигора, Константин Заслонов, там сформировался и окреп отряд неуловимых налетчиков на тылы врага, которым руководил кадровый офицер Георгий Орлов, оттуда уходили в глубокие рейды группы под командованием офицеров Бориса Булычева, Ивана Бережного, Михаила Котикова, политрука Якова Солдатенкова. Они воевали в тылу врага. Устанавливали контакты с верными людьми, оставшимися на оккупированной территории, взаимодействовали с руководителями партизанских формирований генералами Сабуровым, Ковпаком, Федоровым. С ними уходили на опасные задания отважные радисты, наши славные девушки — Аня-маленькая Туркина, Мария Райкова, Валя Бурыкина, Женя Чибисова и другие.

От этих групп разведотдел штаба Брянского фронта получал широкую информацию о положении дел в тылу противника, через них велась проверка полученных из других источников сведений.

Подбором кадров в разведгруппы занимался сам «Павлов» — начальник разведки фронта Петр Никифорович Чекмазов. Он считал, что разведчиком может стать каждый, кто предан Родине, не боится трудностей, имеет тройной запас воли и может выдержать тройную нагрузку на свои нервы. Разумеется, у каждого разведчика должна быть хорошая память, цепкое зрение, чуткий слух и строгая логика мышления. Хорошо бы, конечно, знать и язык противника, чтобы действовать в его тылу наверняка.

Разведчики гибнут без солдатских медальонов. Пословица «На миру и смерть красна» придумана не для них. Они встречаются с ней чаще всего в одиночку или, точнее, вдвоем — с верой в себя. Но даже возможность такого исхода, о чем говорилось прямо и открыто, не останавливала их на полпути к цели.

Нет, нет, разведчики — это не пули, которые, дескать, после «выстрела» обратно не возвращаются. В том-то и дело, что только тот разведчик достоин внимания, который, достигнув цели, возвращается с новой готовностью быть в «обойме». И сколько таких «обойм» очередями, залпами и одиночными выстрелами было выпущено на ту сторону, за линию фронта!..

Наступило лето сорок третьего года. Потрясенная исходом Сталинградской битвы, гитлеровская армия готовилась, как потом признавались немецкие генералы, к самой грандиозной операции на восточном фронте, которая должна была восстановить военный престиж Германии. Наши разведчики в тылу противника, получая по радио задания «Павлова», который теперь находился в штабе Центрального фронта, стали доносить о сосредоточении огромного количества танков и артиллерии врага на флангах Курской дуги. В то время под Курск по решению Ставки Верховного Главнокомандования были стянуты и крупные силы советских войск. Кто готовился обороняться, кто наступать — еще не было ясно. Но все понимали, что назревали грандиозные события.

Военный совет фронта предусматривал два варианта артиллерийского огня по отражению атак противника. Второй вариант строился по принципу опережения противника: обрушить мощный огонь в момент выхода его частей на исходные позиции, то есть провести артиллерийскую контрподготовку перед вражеской артподготовкой.

Перед разведкой стояла задача выяснить, когда, в какой час противник начнет наступление. Стратеги Гитлера держали этот секрет в такой тайне, что о дне и часе наступления не знали даже в штабах их дивизий и корпусов. Поэтому разведчики, действующие в тылу противника, не могли дать исчерпывающего ответа.

Но, как бы ни хранилась тайна в высших инстанциях, сама подготовка войск проходит не в сейфах, а перед передним краем. Учитывая это, было принято решение — предельно активизировать охоту войсковых разведчиков за «языками».

Командир разведроты 15‑й стрелковой дивизии капитан Николай Колесов весьма разумно организовал эту охоту на минированных участках обороны противника. Известно: если саперы придут ставить дополнительные мины, значит, на этом участке усиливается оборона; если же они начнут делать проходы для танков и пехоты, то тем самым обозначат избранное направление удара. К тому же выход саперных подразделений на разминирование проходов обозначает скорое наступление.

В ночь на 5 июля был взят «язык». Им оказался солдат саперного батальона 6‑й немецкой пехотной дивизии. Он принимал участие в разминировании проходов для танков, которые, как ему стало известно от своего командира в момент получения задания, должны начать наступательные боевые действия около трех часов утра 5 июля. Аналогичные сведения поступили и по другим каналам.

Эти показания были немедленно доложены командованию фронта. До начала артподготовки противника оставалось 30—40 минут. Докладывать в Ставку об этом было уже некогда. Командующий фронтом К. К. Рокоссовский без промедления принял самостоятельное решение и отдал приказ начальнику артиллерии открыть огонь по варианту № 2 — контрподготовки. Сотни орудий минометов, реактивных установок — «катюш» нанесли мощный удар по скоплениям танков, пехоты, артиллерийским батареям, а также по обнаруженным разведкой штабам и узлам связи противника. Так, разведка, зная о положении дел в тылу и на переднем крае противника, помогла нашему командованию принять верное решение.

Осенью сорок третьего года войска Рокоссовского устремились к Днепру. 21 сентября 13‑я армия начала форсирование Днепра. Захватив южнее Чернобыля плацдарм шириною десять—двенадцать километров, она продвинулась вперед на запад на тридцать пять километров.

25 сентября была получена радиограмма от командира разведгруппы Гнедаша, в которой сообщалось, что в ночь на 25 сентября в район Чернобыля двигались танки противника. В этот же день в указанный район была послана воздушная разведка. На проявленной фотопленке было установлено, что танки и артиллерия противника крадутся вдоль Днепра к узкому перешейку плацдарма. Такие же сведения поступили от партизан, действующих в том районе.

Командованию фронта стало ясно, что противник замыслил коварный план: отрезать войска, находившиеся на западном берегу Днепра, нанести им поражение и тем самым восстановить миф о неприступности оборонительного вала на Днепре. Но когда замысел врага разгадан, внезапности не будет. Напротив, гитлеровских генералов ждал здесь внезапный контрудар. На войне огонь гасится огнем, клин выбивается клином.

Большую и полезную работу провели разведчики Первого Белорусского фронта в подготовке и проведении Белорусской операции под кодовым названием «Багратион». Армии Рокоссовского в начале этой операции действовали на бобруйском направлении.

Минувшие годы войны многому научили работников разведки. К моменту принятия решения командованию фронта были представлены довольно полные сведения о противнике: на бобруйском направлении оборонялась 9‑я немецкая армия в составе тринадцати пехотных и одной танковой дивизии; оборона построена по речным преградам — Добрицск, Добысне, Оле и Березина, глубоко эшелонирована; первая полоса имеет пять-шесть линий траншей с многочисленными ходами сообщения и отсечными позициями; населенные пункты превращены в опорные узлы сопротивления; город Бобруйск обведен двумя рядами оборонительных сооружений, во всех его каменных зданиях и подвалах — огневые точки, улицы забаррикадированы...

Картина не из радостных. Но лучше горькая правда, чем сладкая ложь. Разведчик не имеет права преуменьшать или преувеличивать силы противника в угоду своему начальству.

Такое реальное представление о силах и возможностях противника, конечно, доставило командованию фронта немало трудностей в поисках верного решения, зато, как известно, удар на бобруйском направлении был для противника ошеломляющим и неожиданным.

Наступление советских войск в Белоруссии началось 23 июня сорок четвертого года. Утром этого дня двинулись вперед главные силы Первого Прибалтийского, Третьего и Второго Белорусских фронтов. А 24 июня в бой вступили и войска Первого Белорусского фронта. 27 июня в окруженном Бобруйске, в северной его части, командир 35‑го корпуса немецкий генерал фон Лютвиц собрал группировку в пятнадцать тысяч гитлеровцев и 150 танков, чтобы с утра 28 июня пробиться из окружения на север, в полосу действий 4‑й немецкой армии. Не вышло. Советские разведчики своевременно обнаружили скопление вражеских войск. Командование разгадало маневр и нанесло по группировке, находившейся на марше, мощный удар штурмовиков и бомбардировщиков воздушной армии Руденко.

Небольшая, но известная по истории русская река Березина и на этот раз стала могилой для многих оккупантов: фон Лютвиц и его подопечные в панике пытались переплыть ее, но для многих из них западный берег оказался недосягаемым.

Развитие грандиозной операции «Багратион» сочеталось с активными действиями белорусских партизан, которые не только обеспечивали штаб фронта точными данными, но и сами наносили удары по вражеским войскам. Вот уж действительно горела земля под ногами гитлеровцев. Их били и с фронта, и с тыла, и с флангов. Так продолжалось до полного изгнания захватчиков с белорусской земли. Затем врага погнали дальше на запад, до самой Вислы. Такой размах приобрела операция «Багратион».

После форсирования Вислы и завоевания плацдармов на ее западных берегах южнее и севернее Варшавы советские войска приступили к подготовке операции по изгнанию фашистских войск с польской земли. Командовать войсками Первого Белорусского фронта стал в это время Маршал Советского Союза Г. К. Жуков.

И снова перед разведчиками возникло немало сложных задач: глубина операции Висла-Одер планировалась более чем на пятьсот километров; проученные опытом минувших лет войны на восточном фронте, гитлеровские генералы теперь более изощренно маскировали свои замыслы и приготовления; нельзя. было исключить возможность, что противник применит новые виды оружия, подобно ФАУ‑2, или реактивных истребителей, появившихся к этому моменту на немецких аэродромах... Перед гибелью преступная банда Гитлера: могла пойти на самые изуверские решения...

Уже на первых порах изучения обстановки наши разведчики встретили каверзные ухищрения противника.

Так, на участке 46‑го немецкого танкового корпуса, обороняющегося на варшавском направлении, воздушная разведка зафиксировала необычное для такого соединения количество артиллерийских и минометных батарей. Откуда так много артиллерии на этом участке? Сначала казалось, что начальник артиллерии этого корпуса развернул слишком много ложных позиций и тем выдал свою несостоятельную хитрость. Нет, ничего подобного. Специалисты опровергли этот довод: на фотоснимках они легко отличили бы ложные позиции от действующих.

Было решено взять контрольного «языка». Дело нелегкое, но войсковые разведчики вскоре привели с той стороны трех немецких солдат. Однако они не дали четкого ответа на этот вопрос. Пришлось организовать охоту за «языком»-офицером. Удалось захватить командира одной батареи. Он-то и раскрыл весь план: ложные позиции оборудованы как действующие. Батареи и орудия перемещались с одной позиции на другую, и создавалось впечатление, что все они действующие.

Так день за днем прояснялась до мельчайших деталей мгла по ту сторону переднего края. На квадраты карты фронтовой разведки наносились синим карандашом все новые и новые детали вражеской обороны. Чем больше синих штрихов на карте, тем светлее на душе у разведчика.

Но вот это белое пятно юго-западнее Варшавы... Остались считанные часы до представления полного доклада о противнике. Но разве можно идти к командующему, когда на карте белое пятно? Не ответить на вопрос, что так тщательно замаскировал противник на том участке, — значит признаться в своей беспомощности, отказать себе в праве называться разведчиком. Нет, надо еще и еще раз проанализировать поведение противника, его психологию, мысленно вернуться в мир изощренных хитростей немецких генералов, которые пришлось разгадывать в прошлом.

Хотя бы какая-нибудь зацепка, необходимая деталь, приоткрывающая тайный замысел противника! Но такой детали пока не было.

Но вот воздушные разведчики доставили свежую пленку. Она была проявлена. Сфотографированная на ней местность, казалось, ничем не привлекала внимание: все как прежде, как уже изображено на знакомых квадратах карты. Лишь напряженным взглядом можно было уловить один еле заметный штрих: минувшей ночью ветер смел снег перед оврагом, и там обозначилась колея с отпечатками широких гусениц. Наконец-то есть за что уцепиться!

Прошло еще несколько дней напряженной работы, и на заседании Военного совета фронта было внесено предложение нанести по опушке лесного массива юго-западнее Варшавы мощный удар авиацией. Это целесообразно сделать накануне или в самом начале наступления.

— Какие силы там сосредоточены? — спросил маршал Жуков.

— Свыше шестидесяти самоходных артиллерийских установок типа «фердинанд» и «пантера».

— Мощная противотанковая засада, — уточнил начальник штаба. — Целое соединение. Это, так сказать, «сюрприз» противника.

Начатое 14 января сорок пятого года наступление войск Первого Белорусского фронта развивалось без серьезных осложнений. В районе белого пятна юго-западнее Варшавы удалось блокировать свыше ста тяжелых танков и самоходных орудий, которые так и не смогли нанести неожиданный удар по нашим танковым соединениям, устремившимся в прорыв, на оперативный простор.

Войска 9‑й армии противника, пытавшиеся сдержать мощные удары Первого Белорусского фронта, были расчленены и с большими потерями покатились на запад. Попытки гитлеровских генералов закрепиться на Варте, используя форты и цитадель Познанской крепости, а затем в Мензелинском укрепрайоне не увенчались успехом. Наши войска, заранее предупрежденные о приготовлениях противника на этих участках, приняли необходимые меры.

За двадцать дней наступления войска фронта достигли Одера и 1 февраля овладели плацдармом на его западном берегу, невдалеке от крепости Кюстрин, в пятидесяти семи километрах от Берлина.

Через два с половиной месяца, утром 16 апреля сорок пятого года, разведанная и хорошо изученная система оборонительных сооружений на Зееловских высотах была накрыта огнем многих тысяч орудий, минометов и авиации.

Кюстринский плацдарм напоминал в то утро центр вулканического извержения. Лавина раскаленного металла, лавина танков, огонь пулеметов, автоматов, порыв человеческих сердец — все устремилось к цели — на Берлин. Развернулись тяжелые бои. И было отрадно сознавать, что ни один наш танк, ни один орудийный расчет, ни одно стрелковое подразделение не действовали вслепую. Все они знали о приготовленных противником препятствиях, действовали нацеленно, сноровисто, решительно. Это и есть высокое воинское мастерство, которое немыслимо без разведки.

Глубоко эшелонированная оборона с множеством естественных и искусственных препятствий, усиленных дотами, дзотами, крепостными сооружениями, была прорвана на всю глубину от Зееловских высот до стен Берлина за считанные дни.

Непреодолимые, казалось бы, барьеры из железобетона и каменных стен в самой фашистской столице, включая превращенный в крепость рейхстаг, также покорились советским воинам, штурмовавшим последние укрепления главарей третьего рейха.

2 мая сорок пятого года гарнизон Берлина капитулировал.

Разумеется, в приказе Верховного Главнокомандующего в честь взятия Берлина не было сказано поименно о всех тех, кто на пути к Берлину умирал без солдатских медальонов, кто своим напряженным трудом обнаруживал опасность и тем приблизил час победы над врагом. Да и разве можно назвать их всех, если их были тысячи!

Идет по Таганской площади столицы внештатный пропагандист Петр Никифорович Чекмазов. Идет неторопливо. Походка у него прямая, армейская, нога ложится на асфальт плотно, всей ступней сразу. О чем он думает сейчас — нетрудно догадаться: через несколько минут он начнет лекцию для молодых рабочих по очередной теме истории партии.

Генерал в отставке, пенсионер, участник многих сражений... Казалось бы, теперь ему не грешно позаботиться и о личном отдыхе, но взгляните ему в глаза, и станет ясно, что думает он не о себе и не о своем благополучии. В напряженном взгляде опытного руководителя фронтовых разведчиков и теперь не угасает забота о воспитании верных патриотов Родины, таких, какие были у него в разведывательных группах на Брянском, Центральном и Первом Белорусском фронтах...

Иван Дмитришин

Евгений Вучетич

Человек никогда не устает смотреть на пламя костра. Не потому, что возле него тепло и уютно. Нет. В нем есть что-то более сильное, завораживающее.

Пламя никогда не бывает спокойным: каждую секунду появляется в нем что-то новое, неповторимое. Это живой букет цвета и света с множеством красок, оттенков, ярких искр, которые неустанно рождаются в орбите костра.

В самом горении нет покоя. Прислушайтесь к костру. Он яростно рвет тишину, и она отступает. А темнота, которая перед появлением пламени, кажется, сгустилась и пыталась стать вязкой смолой, вдруг раскалывается, разлетается в разные стороны и робкими тенями дрожит поодаль или прячется за спиной, крадется за кустами...

Смотрю на пламя и думаю о человеке, который как бы вырастает передо мной из костра и радуется тому, что стал частичкой пламени.

Живет в моей памяти художник, творчество которого много лет удивляло и завораживало меня. Я помогал ему в разработке тем, связанных с увековечением подвига героев Сталинградского сражения и штурма Берлина.

Тот, кому доведется быть в Волгограде, непременно должен походить по Мамаеву кургану, где пролегали огневые позиции героической битвы и где воздвигнут ныне величественный монумент «Родина-мать».

Оживающие камни и глыбы бетона! Они рассказывают о пережитом с удивительной достоверностью. Выразительные черты лица, раскрывающие характеры и внутренний мир воинов, заставляют ощущать всю грандиозность жестокой битвы.

Ходит бывший солдат по кургану, и перед ним, как из дымки, выступают фигуры воинов, боевые эпизоды, детали боевых позиций той самой поры, которая запомнилась ему с октября сорок второго.

Лица родных и близких боевых друзей. Хоть бросайся в объятия, обнимай, целуй, прижимай к груди и по-солдатски скупо плачь, вспоминая прошлое.

Но глаза и губы друзей неподвижны. Они — из бетона.

Однако старый солдат, останавливаясь перед ними, ждет, что вот сейчас, сию минуту задвигаются брови хмурого воина, решившего стоять насмерть; привстанет и швырнет гранату смертельно раненный морской пехотинец; сделает еще один шаг и присядет отдохнуть санитарка, выносящая с поля боя раненого воина; поднимет глаза и горестно вздохнет скорбящая мать, что держит на коленях умершего сына...

Бывший солдат узнал в скульптурных композициях себя, своих боевых друзей.

Вдохнуть такую жизнь в камни и бетон, вдохнуть навечно, навсегда — подвластно художнику редкостного дарования...

Кто он и что вдохновляло его на такие свершения?

Ростов-на-Дону. Подворья предпринимателя Модина, ведающего ломовым транспортом города, с конюшнями и завозными занимали целый квартал между Сенной и Скобелевской улицами. Здесь, в лабиринтах складов и навесов, между пристройками и амбарами, под телегами и арбами, прошло детство мальчика, которого сверстники чаще называли не по имени, а по не очень понятному для них прозвищу — «скульптор». Девятилетний «скульптор» умел хорошо лепить из глины ворон, индюков, домашних животных. Лучше всех умел выпиливать и вырезать ножом из обыкновенной дощечки наганы, сабли, многозарядные маузеры, как взаправдашние, и вооружать ими ребячье войско. По стране катились сражения гражданской войны. По Ростову они проносились несколько раз, как морские штормы, то с юга на север, то с севера на юг. И мальчишки, чьи отцы ушли бороться за правое дело, играли в войну.

Шестнадцати лет — это было уже в двадцать четвертом году — пошел он работать на шахту. В следующем году поступил учиться в художественное училище в Ростове. Занимался в классе живописца Андрея Семеновича Чиненова, в прошлом тесно связанного с передвижниками. Мастер-реалист видел у своего ученика хорошие задатки, давал ему свои краски и кисти. Большое влияние на юношу оказал директор училища, чудесный педагог Анатолий Иванович Мухин. Он воспитывал своих подопечных на традициях русской классической школы.

Под влиянием этих внимательных воспитателей молодой скульптор определил свой путь.

После окончания школы уехал в Среднюю Азию, в Самарканд. Вернулся оттуда в родной город в тридцать первом году с персональной выставкой: рисунки, наброски, пейзажи, акварели, портреты, скульптуры. Посетители выставки не раз слушали автора, молодого человека с окладистой бородой. Ему было всего лишь двадцать три года, но его слова о жизни, о творчестве уже тогда звучали убедительно, удивляя мудростью и глубиной познания законов искусства.

Прошли два года учебы в Ленинграде. И снова Ростов-на-Дону. Избирается членом правления, а затем председателем Северо-Кавказского товарищества художников. Под руководством известного архитектора Ивана Ивановича Сербинова успешно завершает работу над рельефом на лицевой стороне новой гостиницы «Ростов» и создает удивительный по красоте Ростовский фонтан.

Осмотрев этот фонтан, архитектор Владимир Алексеевич Щуко пригласил автора работать в столицу.

— Вам надо быть в Москве, — сказал он. — Приедете — заходите прямо ко мне.

1935 год. Молодой человек работает на строительстве гостиницы «Москва» модельщиком-формовщиком. Получил пятый разряд и только тогда пошел к Щуко.

В приемной ему сказали:

— Владимир Алексеевич задерживается, Если есть время, подождите здесь.

Усталый, сел на мягкий диван, глубоко провалился и тут же заснул. Сколько спал, не помнит, но сквозь сон услышал:

— Тише... Это скульптор из Ростова, я давно приглашал его в Москву. Пусть поспит...

— Нет, я не сплю! — ответил он, вскакивая.

— Это хорошо, — сказал Щуко и, помолчав, спросил: — Ну, что мне с вами делать? Ведь сначала надо подумать, где жить, что есть, что пить.

— Ничего не надо. У меня уже пятый разряд формовщика, — ответил скульптор и кратко рассказал о своей работе на строительстве гостиницы.

Это почему-то так обрадовало хозяина, что он прижал посетителя к груди, приговаривая:

— Вот это да! Молодец! Молодчина!

Чуткий и глубоко проникновенный ценитель талантов, Владимир Щуко назначил «формовщика пятого разряда» скульптором на строительство нового здания Библиотеки имени Ленина.

Четыре года работал молодой мастер под руководством В. А. Щуко. Эти годы обогатили будущего автора памятника на Мамаевом кургане глубокими знаниями существа монументальной пропаганды. Он был весь в искусстве, в поисках верных решений тем, выдвигаемых самой жизнью.

Скульптурная композиция «Партизанка», вылепленная им, была отправлена в 1937 году на Всемирную выставку в Париж. В 1940 году он участвовал в закрытых конкурсах проектов памятников Котовскому и Щуко. Когда вскрыли конверты, оказалось, что ему присуждены первая и вторая премии. Но строить эти памятники не удалось: грянула Великая Отечественная война...

Отложив все свои замыслы, он добровольно пошел на фронт. Сильный, стремительный, много раз водил бойцов в атаки. В начале сорок второго года ему было поручено командовать батальоном на Волховском фронте. Комбат получил задачу — атаковать противника, укрепившегося в деревне Подлески.

Усталые, изнуренные ночным переходом, бойцы и командиры уснули. И только комбат не спал. Подготовив боевое решение, он сидел у стереотрубы и наблюдал за противником. О чем он думал в эти часы, трудно сказать.

Наступил час атаки.

Теперь комбат смотрел в лица бойцов. Смотрел внимательно, словно фотографируя их на пленку своей зрительной памяти.

Атака была решительная. Но после выполнения задачи комбата принесли в медицинский пункт. Из ушей и горла сочилась кровь. Он был без сознания. Глаза не реагировали на свет. Казалось, все кончено. Только прерывисто дышала грудь и еле-еле прощупывался пульс.

Врач открыл удостоверение личности и продиктовал эвакуатору: «Капитан Вучетич Евгений Викторович, 1908 года рождения, русский, член партии, женат, двое детей, специальность — скульптор, направляется в армейский госпиталь...»

Ни госпиталь, ни временная потеря речи, ни тяжелые последствия контузии не смогли оторвать художника от мысли создать серию портретов героев Великой Отечественной войны. Уже в госпитале, в конце сорок второго года, появился скульптурный портрет лейтенанта Середы — один из самых впечатляющих образов в творчестве молодого ваятеля. Едва восстановилась способность ходить и как-то разговаривать, Вучетич встал в строй. Его зачислили в Студию военных художников имени М. Б. Грекова.

Но где же семья — жена, два маленьких сына? Война застала их в Ростове-на-Дону. Перед вступлением врага в город они были эвакуированы неизвестно куда. Начались поиски. И вскоре он узнал: жена умерла, а детей отправили в приют. Старшего, Виктора, — в один, младшего, Владимира, — в другой. Наконец старший нашелся. Но где младший? Никто ответить не мог.

Еще гремят залпы орудий, а Вучетич уже вынашивает проекты ансамблей и памятников. Появилась серия изумительных по силе выражения и красоте скульптурных произведений. Среди них вдохновенный и мужественный образ генерал-полковника авиации Руденко, портрет генерала армии Черняховского, полный суровой солдатской простоты и железной воли образ генерал-полковника Чуйкова. А какое сильное впечатление оставляет скульптурная группа на памятнике генерал-лейтенанту Ефремову! Кажется, вот сейчас, сию минуту воины оживут и пойдут в бой. Они будто выхвачены из мглы переднего края и поставлены на пьедестал: смотрите на них и учитесь у них мужеству, героизму, решительности в борьбе за Родину.

Этот памятник воздвигнут в Вязьме, где погиб славный командарм генерал Ефремов, чье личное мужество, героизм воинов 33‑й армии помогли нашим войскам отстоять Москву, а затем дойти до Берлина.

Советский воин, прошедший с оружием в руках сквозь вихри свинца, по заминированным полям, через водные рубежи и глубоко эшелонированные укрепления, принес народам Европы радость победы и освобождения. Он победитель, у него еще кровоточат раны, еще не утихла в груди горечь утрат, ему еще неизвестна судьба его родных и близких, разбросанных войной, но в его поступках, в его действиях на земле поверженного врага нет ни тени мести или озлобленного безразличия ко всему окружающему. Нет, он озабочен утверждением мирной жизни на этой земле, он думает о завтрашнем дне, о судьбе того народа, который по злой воле нацистских предводителей оставил в памяти человечества горестные воспоминания.

Евгений Вучетич, как истинный художник, жил идеалами своего времени, чувствами и чаяниями своего народа. Еще дымились развалины Берлина, еще багровело небо от кирпичной пыли гигантского Берлинского сражения, а он собирал материалы, беседовал с солдатами и полководцами, делал зарисовки, лепил с натуры и уже подыскивал место, где можно будет поставить скульптуру Воина-победителя.

В дни Потсдамского совещания глав союзных держав было подписано соглашение-декларация о зонах оккупации Германии.

— Декларация была подписана второго августа сорок пятого года в Бабельсберге, — уточнил Евгений Викторович, рассказывая мне предысторию создания памятника в Берлине. — Вскоре меня вызвал Климент Ефремович Ворошилов. Он тогда ведал вопросами культуры. От имени правительства Климент Ефремович предложил мне приступить к подготовке проекта скульптурного ансамбля-памятника, посвященного победе советского народа над фашистской Германией. Тут же кто-то подсказал, что Потсдамскую декларацию победителей от имени советского народа подписал товарищ Сталин. Значит, в центре этого ансамбля должен быть он во весь рост из бронзы, величественный, с изображением Европы или глобусным полушарием в руках.

Заказ был выполнен сравнительно быстро. Главную фигуру ансамбля смотрели художники, скульпторы. Хвалили, восхищались. Она была еще в гипсе, полутораметровой высоты, стояла в мастерской и не давала покоя скульптору ни днем ни ночью. Друзья хвалят, чтоб остаться в друзьях, хоть видят, что автор недоволен. Надо искать другое решение. Найти и предложить. Рискованно, но что поделаешь, если душа не согласна... К тому же есть заготовки в глине: «Солдат с автоматом», «Солдат с гранатой», «Солдат-победитель со знаменем». И тут он вспомнил о подвигах советских воинов, которые в дни штурма Берлина, рискуя жизнью, выносили из зоны огня немецких детей. Сильные, красивые богатыри земли русской!

Метнулся в Берлин, побывал в гостях, повстречался с героями, сделал зарисовки, сотни фотографий — и вызрело новое, свое решение: «Солдат с ребенком на груди». Вылепил такую фигуру метровой высоты. Под ногами фашистская свастика, в правой руке автомат, левая придерживает трехлетнюю девочку, о которой было рассказано в донесении из 220‑го гвардейского полка, штурмовавшего центр Берлина — Тиргартен. Тот подвиг совершил знаменщик полка гвардии сержант Николай Иванович Масалов.

Этот эпизод и множество подобных окрылили художника на творческий подвиг — создать скульптурную композицию «Воин-освободитель».

Вылепил и поставил рядом с фигурой генералиссимуса. Солдат и полководец рядом — смотрится? Смотрится, и подумать есть о чем. А если одного солдата поставить в центре ансамбля? Еще лучше! Но как оценят это члены правительственной комиссии?

Приспела пора показывать под светом кремлевских люстр. На первом плане фигура, сделанная по заказу, полутораметровая, на массивной подставке, на втором — под коробкой с прозрачными целлофановыми стенками — фигура солдата с девочкой на груди — монументальная композиция, вылепленная по велению души. Это всего лишь этюдные эскизы. Члены художественного совета сосредоточили внимание на главной фигуре, вторую будто не замечают. Появился Сталин. Мягким шагом прошелся вокруг стола, на котором стояли эскизы, хмурым взглядом окинул скульптора и спросил:

— Слушайте, Вучетич, вам не надоел этот... с усами? — Он нацелился мундштуком трубки в лицо полутораметровой фигуры.

— Это пока эскиз, — попытался кто-то заступиться за скульптора.

— Автор был контужен, но не лишен языка, — прервал того Сталин и устремил взгляд на фигуру под целлофаном. — А это что?

— Это тоже эскиз, — ответил Вучетич.

— То же и... кажется, не то же, — заметил Сталин. — Покажите...

Вучетич быстро снял целлофан с фигуры солдата. Сталин осмотрел ее со всех сторон, затем окинул взглядом всех присутствующих, скупо улыбнулся Вучетичу и сказал:

— Вот этого солдата мы и поставим в центре Берлина на высоком могильном холме... — Помолчал, как бы выжидая возражений, раскурил трубку, но все понимали, что он еще не закончил, думает, чем закончить суть своего суждения, потому никто не осмелился возразить ему. И он продолжал: — Так и порешили... Пусть этот великан в бронзе, победитель несет на своей груди девочку — светлые надежды народа, освобожденного от фашизма...

Сталин приподнял открытую ладонь перед лицами стоящих возле него членов художественного совета; обратился к скульптору:

— Только, знаете, Вучетич, автомат в руке солдата надо заменить чем-то другим. Автомат — утилитарный предмет нашего времени, а памятник будет стоять в веках. Дайте ему в руку что-то более символичное. Ну, скажем, меч. Увесистый, солидный. Этим мечом солдат разрубил фашистскую свастику. Меч опущен, но горе будет тому, кто вынудит богатыря поднять этот меч... Согласны?..

— Дайте подумать, — ответил Вучетич.

— Думать никому не запрещено. Думайте. Желаю успеха... Возражений не слышу. Да и нет в них нужды...

Он подал Вучетичу руку и, еще раз окинув взглядом удивленные лица членов художественного совета, направился к выходу.

Через несколько дней состоялось решение правительства о назначении скульптора Евгения Викторовича Вучетича художественным руководителем сооружения памятника-ансамбля советским воинам-победителям в Берлине.

И, как всегда, в большом деле находятся верные друзья, с которыми, как говорится, и гору можно свернуть.

Архитектор Яков Борисович Белопольский, художник батальной живописи Анатолий Андреевич Горпенко помогли ему в оформлении проекта памятника. Началась самозабвенная работа. Один проект, другой, третий... Скульптор решал творческие задачи, связанные с композицией всего ансамбля. Образы Матери-Родины, коленопреклоненного солдата, аллея саркофагов рождались из длительных осмыслений истории войн, из всего того, что навеяла и откристаллизовала в сознании художника жестокая борьба с фашизмом, самым ярым и жестоким врагом гуманизма. Мысль художника была направлена на утверждение правды о целях войны советского народа с фашистской Германией, на выражение торжества правого дела над злом и несправедливостью. Многочисленные примеры из боевой жизни советских солдат помогли обобщить духовную силу советского человека.

Сооружение памятника началось в 1946 году в Берлине, на месте революционных выступлений берлинского пролетариата — в Трептов-парке. Три с лишним года неутомимой, с бессонными ночами и жаркими днями работы. Огромную помощь оказали воины Группы советских войск в Германии. Они помогали ему всем — и материалами, и специалистами строительного дела.

В 1949 году состоялось торжественное открытие памятника.

Идут и идут народы всего мира в Трептов-парк, к памятнику советским воинам, погибшим в боях с фашизмом. Их встречает незабываемая, полная трагизма композиция скорбящей Матери-Родины, высеченные из камня фигуры коленопреклоненных воинов на фоне приспущенных знамен из красного гранита. Аллея саркофагов, слова на мраморе: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость Советской Родины». Лаконичность скульптурных образов, суровая строгость ритмов создают атмосферу торжественной сосредоточенности, вызывают глубокие раздумья. Они психологически готовят посетителей к встрече с главным монументом.

Переход от торжественной печали, от дум об ужасах фашизма к фигуре Воина-победителя, гуманиста, подготовлен здесь так же естественно, как это было в истории минувшей войны. Не месть и угнетение побежденному народу вынес в сердце из огня сражений советский воин, а заботу о свободе и счастье всех народов, о солнце, о мирной жизни.

В центре ансамбля возвышается величественная тридцатиметровая, отлитая из бронзы фигура Воина-освободителя. Опустив карающий меч на свастику — символ черных сил реакции, Победитель несет спасенную им немецкую девочку, прижавшуюся к его груди. Как он могуч и красив! Солдатская плащ-накидка на крутых плечах, напряженная рука, что держит опущенный меч, крепкие ноги, гимнастерка под тугим ремнем, по-солдатски строгая прическа, лицо, одухотворенное сознанием исполненного долга, и устремленный вдаль взгляд — все в нем изумляет и восхищает посетителя. Вот он, богатырь земли русской, грозен и доступен. Грозен для носителей зла, доступен для беззащитных.

Глядя на него, нельзя не вспомнить шедевры великого ваятеля эпохи Возрождения Микеланджело, воспевшего красоту человека, его тела. Е. В. Вучетич в скульптуре Воина-освободителя пошел дальше: он наполнил красоту человеческой фигуры красотой и величием воинского подвига, совершенного в боях за правое дело.

В сравнении с ним жалкими выглядят фигуры завоевателей — тевтонских меченосцев в бронзе и гранитных рыцарей на высоких постаментах, — установленные во многих городах Европы.

В Нью-Йорке, в зале Организации Объединенных Наций, стоит бронзовая скульптура «Перекуем мечи на орала». Ее автор тоже Евгений Вучетич. Эта символическая композиция продолжает и углубляет тему его Воина-освободителя. Народ, умеющий воевать, внесший самый большой вклад в дело победы над фашизмом и понесший самые большие жертвы, зовет к утверждению мира не на словах, а на деле, надолго, навсегда!

Да, в библии есть такие слова: «...и наступит время, когда люди перекуют мечи на орала и копья свои на серпы», однако это не значит, что Вучетич следовал за библией. Нет, он выражал идею своего времени, своего народа. Не туманная библейская мечта, а активный призыв к действию лежит в основе этой скульптуры. И герой ее — не святой проповедник, а самый земной человек — рабочий с тяжелым молотом в руке.

Это была еще одна творческая победа скульптора, теперь уже признанного и получившего высокое звание народного художника СССР.

Но он не успокаивался. Он искал все новые и новые решения самых сложных проблем времени.

Примером подлинного творческого горения и новаторства в искусстве стала работа Е. В. Вучетича, возглавившего большую группу скульпторов, архитекторов и художников, над созданием грандиозного по своим масштабам и величественного по замыслу архитектурно-скульптурного ансамбля на Мамаевом кургане в Волгограде. Эмоциональное воздействие этого героического эпоса в бетоне усиливается музыкой, словом, звуками боя. Из стен-руин выступают, как живые, силуэты воинов, звучат военные марши, слышатся выстрелы, взрывы, команды, и создается такое впечатление, что ты оказался в круговороте жестокого боя.

Мне посчастливилось быть свидетелем работы Вучетича над этим ансамблем на Мамаевом кургане. То, что здесь создано, невозможно пересказать. Сила настоящего произведения искусства, вероятно, в том и состоит, что о нем трудно рассказать, его надо посмотреть, ощутить: эмоции не пересказываются, а переживаются. Но одно ясно: каждая скульптура, каждый монумент этого замечательного ансамбля, включая «Стены-руины», есть подлинно художественное, реалистическое выражение великого подвига наших советских воинов. Что ни лицо, то характер, что ни фигура, то оживающий образ воина.

Нередко я задавал себе вопрос: в чем секрет таких свершений художника? И не задумываясь отвечал: Евгений Викторович Вучетич шел к решению творческих задач не от абстрактных представлений, а от самой жизни. Он знал войну не по рассказам и пересказам, а по собственному опыту. Он сам воин, боец, патриот, коммунист. Когда шла работа в мастерской или на строительных площадках, он был весь в движении, в поисках, забывал об усталости и всегда помнил о людях, которые работали возле него. С ним хорошо и легко работалось. Он умел слушать рядового рабочего так, словно беседовал с равным или даже более талантливым художником.

А когда физическая усталость прижимала его к постели, он пододвигал к себе письменный столик и «отдыхал» над страницами рукописи своей будущей книги или над рисунками.

15 октября 1967 года, в день открытия памятника на Мамаевом кургане, был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении Евгению Викторовичу Вучетичу звания Героя Социалистического Труда.

«Работать, работать, работать!» — вот лозунг его жизни. Он работал даже тогда, когда врачи предписывали ему полный покой. Война как бы запоздалым выстрелом сделала пробоины в его сердце — четыре инфаркта...

В издательстве Академии художеств СССР вышла книга Евгения Вучетича «Художник и жизнь» — плод многолетнего труда и глубоких раздумий над судьбами советского искусства.

Каждая страница проникнута безграничной любовью к своему народу, волнующей заботой о повышении роли искусства в коммунистическом воспитании подрастающего поколения. Автор решительно выступает против абстракционистов, называя их представителями «искусства убогих», «искусства мертвых, которые пытаются схватить живых».

В книге более ста иллюстраций. Репродукции со ста скульптурных портретов в бронзе, мраморе, гипсе, со многих скульптурных композиций из бетона и камня и величественных монументов... Это далеко не полный перечень работ Е. В. Вучетича.

На последней странице фотография скульптурного портрета Генри Уинстона, Председателя Компартии США, потерявшего зрение в застенках американской тюрьмы. Смотрю на этот портрет, и мне кажется, что он вот-вот повернет голову, приоткроет глаза. Лицо его вдохновенно, как у античного поэта Гомера.

Хорошо помню, как создавался этот портрет. Генри Уинстон лечился в санатории Барвиха. Там же поправлял свое здоровье Евгений Викторович. Встретившись, они сразу же договорились: один будет позировать, другой — лепить. В тот же день из мастерской была доставлена глина.

Усадив Уинстона к окну, скульптор принялся за дело. Он смотрел ему в лицо. Прошел час, второй, и из глины стали вырисовываться губы, щеки, лоб, глаза человека... Как это получилось, трудно объяснить. Трудно потому, что скульптор почти не отрывал своего взгляда от лица Уинстона. И мне подумалось тогда, что у скульптора есть второе зрение. Оно в пальцах. Иначе такое чародейство нельзя объяснить.

Евгений Викторович много работал над скульптурными портретами Владимира Ильича Ленина. Целая Лениниана в скульптуре — 60 портретов. Вот Ленин погружен в глубокие раздумья. Вот Владимир Ильич смотрит в глубину неба, и тебе хочется тоже поднять голову и посмотреть вместе с ним туда, куда сейчас устремились наши космические корабли. Великий мыслитель будто видел и верил, что его Родина, ученые и инженеры страны социализма первыми откроют путь к звездам. Думы Ленина, мечты Ленина, его образ и характер мышления раскрывал скульптор в этих работах.

Помню, я принес в журнал «Молодая гвардия» фотографию скульптурного портрета Владимира Ильича, смотрящего в небо.

— Покажи это своим друзьям по журналу, — сказал Евгений Викторович, вручая мне фотографию.

Это было весной шестьдесят второго года. Я заведовал отделом прозы журнала. В журнале начал печататься Василий Шукшин, тогда еще студент ВГИКа. Он увидел этот портрет на моем столе и, забыв о своей рукописи, начал допытываться:

— Кто подарил тебе такую фотографию?

— Автор. Евгений Викторович Вучетич.

— Я так и подумал. Здорово схвачено. Только Вучетичу суждено так смело подходить к Ленину. Где можно посмотреть эту скульптуру?

— В его мастерской.

— А ты бываешь у него?

— Дружим со дня строительства Берлинского памятника.

— Завидую. Как к нему попасть?

— Сейчас позвоню, спрошу. Тебя он тоже знает.

— Не верю... А если правда, то веди меня к нему немедленно.

Я набрал номер телефона мастерской Вучетича. Тот быстро отозвался.

— Евгений Викторович, наш автор, рассказчик Василий Шукшин, просит привести его в мастерскую скульптора Вучетича.

— Где он?

— Вот, возле меня.

— Хорошо. Он молодец, талантливый человек. Жду к обеду...

В полдень мы были в мастерской.

Евгений Викторович встретил Василия Шукшина так, будто они знали друг друга очень давно. Быстро нашли общий язык. Шукшин больше всего интересовался работой над образом Ленина, затем его внимание привлекла гипсовая композиция «Степан Разин».

— Вот это Разин!.. Настоящий Разин! Могучий, мудрый, волевой. И ромашка в руке. Здорово... Хорошо бы в кино сыграть!

Сели за стол. Выпили по чарке, закусили. В ходе разговора Василий Шукшин признался, что хочет испытать свои способности в лепке.

Вучетич посмотрел на него сквозь очки и сказал:

— Надо сначала полюбить глину...

На столе, в тарелке, лежали ломти черного хлеба свежей выпечки. Евгений Викторович взял один ломоть и, продолжая разговор, спрятал руки под стол, изредка поплевывая на пальцы то одной, то другой руки. Тем временем Шукшин рассказывал что-то интересное, заразительно хохотал. Вучетич, не спуская с него глаз, попросил у меня коробок спичек. Так прошло минут десять — пятнадцать. И вдруг, именно вдруг, на столе появился миниатюрный скульптурный портрет Василия Шукшина, вылепленный из хлебного мякиша. Удивительно верно схвачены черты смеющегося скуластого лица, характерный лоб с глубокими изломами морщин, взъерошенные волосы — все точно, почти фотографично, с небольшим налетом иронического гротеска. Шукшин, узнав себя в этом портрете, вскочил:

— Обалдеть, дьявольски похож!.. Как это можно?

— Так просто, этюд, — ответил Вучетич.

— Не верю. Под столом есть какой-то инструмент?

— Есть. Вот, пальцы. — Евгений Викторович развернул перед ним свои ладони...

Прошло недели три. Поздно вечером раздался телефонный звонок. Поднимаю трубку, слышу знакомый голос чем-то возмущенного Василия Шукшина. Спрашиваю:

— Что случилось?

— Возмутительно! Пока ездил в командировку, они забрались в комод и съели мой портрет. — Кто?

— Пока жив, буду вести с ними беспощадную борьбу.

— С кем?

— Да с этой нечистью — тараканами...

Я засмеялся, не зная, как ответить на такую ругань.

— И ты еще смеешься? — возмутился он.

— Готов плакать, но дело непоправимое.

— Почему?

— Евгений Викторович в Кремлевке, кажется, снова инфаркт у него.

— Инфаркт... — Шукшин замолчал, были слышны его сдержанные вздохи. — А к нему можно прорваться?

— Пока нет. Поправится, тогда попробуем.

— Жаль... Но ты ему скажи: я хотел скопировать тот портрет, из дерева вырезать, а теперь хоть реви...

— Поправится — скажу, — заверил я.

Евгений Викторович вернулся к работе в середине зимы. Я передал ему разговор с Шукшиным. Посмеялись. И тут же он по-своему уловил смысл этого разговора.

— Рад встретиться с талантливым человеком, только вылепить такой же портрет не смогу. Так и скажи ему — не смогу. Может получиться хуже или вовсе ничего не получиться. Впрочем, давай подождем годика три-четыре. Вырублю его бюст из мраморной глыбы. Я очень верю в него...

Прошли годы. Василий Шукшин стал известным писателем, актером, кинорежиссером.

Евгений Викторович после открытия памятника-ансамбля на Мамаевом кургане все чаще и чаще хватался за сердце, целыми месяцами коротал время на больничной койке. Встреча между ними не состоялась: каждый был занят своими неотложными делами. Каждый горел ярким пламенем творчества. А потом...

О последних встречах с Евгением Викторовичем могу поведать выписками из своего дневника.

7 апреля 1974 года.

Кремлевская больница, палата 22-А.

Я принес Евгению Викторовичу (с разрешения лечащего врача) флакончик прополиса и бутылку серебряной воды. У него болело горло, душил сухой кашель, жаловался на почки.

Три с лишним месяца я не встречался с ним и сейчас был поражен его видом: бледный, щеки провалились, кожа на лице прозрачная, отрастил длинную гриву — давно не подстригался, но побрит. Глаза выцвели до белизны и смотрят на мир устало.

Он пригласил меня к столу и, помолчав, признался:

— Она приходила ко мне, дышала холодом в лицо, леденила грудь, зажимала сердце когтями, но я оттолкнул ее, прогнал. Теперь буду жить. Через неделю переведусь в загородную Кремлевку или Барвиху. Работать надо. Памятник «Освобождение Украины» будут строить в Киеве, над Днепром. Уже есть Постановление. (Он зачитывает мне на украинском языке решение ЦК КПУ и Совмина УССР о памятнике-музее.) Перед «командировкой» сюда, в больницу, — продолжал Евгений Викторович, — я ездил в Киев. Показывал проект и макет всего ансамбля. Демонстрировал в большом зале заседаний Совмина. Прожекторами с трех сторон освещал — утренним, дневным и вечерним солнцем. Внушительно получилось, аплодировали!..

— Рваться к работе, пожалуй, рановато, — заметил я.

— Недавно приходил ко мне один старый друг, вроде тебя, сказал: «Все кипишь, никак тебя тут не угомонят!» Зачем он так сказал?..

Я пожал плечами, дескать, не тема для разговора.

Он ответил на это по-своему:

— Теперь я ничего не боюсь...

Помолчали. Вижу, он ищет момент для начала разговора о том, что волнует его, о чем, вероятно, думал до моего прихода.

И вот заговорил:

— Скончался Буденный, и в моей груди стало пустовато: дух гражданской войны потерял былую значимость.

Умрет Жуков, и закачается в моих глазах монумент Победы... Одно плечо уже отвалилось: умер Иван Степанович Конев... Трудно будет художникам решать темы войны без таких натур.

Чувствую, что он готовит меня к пониманию его забот о развитии искусства вообще, монументального в частности. Говорит долго, раздумчиво. Ход его мысли сводится к тому, что нет искусства вне идеологии, вне политики. Наше искусство, искусство социалистического реализма, должно быть наступательным. Оборона равнозначна отступлению.

И вдруг спрашивает:

— Есть на свете вечный двигатель? Ты скажешь — нет. Вот зря. Движение мысли вечно, как и движение Вселенной. А в искусстве — Леонардо да Винчи! Ведь он двигает искусство и сегодня, и будет двигать еще века...

У Евгения Викторовича много задумок, много планов. Тоскует о строительстве памятника Победы в Москве. Проект есть, вылеплены эскизы главных фигур, но нет решения об утверждении проекта, к строительству приступят неизвестно когда.

Замыслов в его голове еще на десять жизней. Как жаль, что природа, как мне кажется, дает таким людям десятикратный запас энергии мозга и однократный — сердца. Мозг этого художника, получив сигнал сердца SOS, излучает мысли, ищет ответных действий, но, увы...

12 апреля 1974 года, 21 час.

Передано сообщение по радио: скончался великий скульптор Советской эпохи Евгений Викторович Вучетич.

16 апреля 1974 года, 11.00.

Краснознаменный зал ЦДСА.

Стою в почетном карауле. Огромный постамент. И он, Евгений Викторович, тоже кажется мне таким огромным, что Краснознаменный зал стал тесным. И вспомнилось мне небо Сталинграда 23 августа 1942 года: солнце сморщилось, завернулось в обрывки неба и покатилось на восток.

Евгений Викторович всегда покорял меня своей энергией, талантом, неповторимостью своего вклада в искусство монументальной пропаганды. Он был весь как пламя, притягивающее к себе яркостью красок и света. И вот угас. Нет, не угас: говорят, свет ярких звезд, которые не существуют уже миллионы лет, доходит до нас и еще долго будет привлекать к себе внимание. Вучетич — негаснущая звезда на небосводе вечного искусства. Его работы — это его душа, и ее частицы разбросаны по всему свету.

Щедрость

Мне довелось работать с Федором Ивановичем Панферовым в журнале «Октябрь». Подвернулось это счастье неожиданно для меня в 1953 году. Тогда я еще служил в армии, и Федор Иванович знал меня больше как «вояку», участника сражений под Москвой, в Сталинграде и в Берлине, и, как мне казалось, почти ничего не знал о моих литературных стараниях. Впрочем, знал по-своему: на совещании писателей Поволжья, где он выступал с докладом «Раздумья о литературе и жизни», как бы между делом сказал:

— Вот Павел Нилин показал мне записки одного офицера... Хватка есть, а распоряжаться своим материалом не умеет.

Сознаюсь, я тогда почти ничего не понял из этого замечания и даже готовился высказать недоумение: как это не умею распоряжаться своим материалом, если он весь во мне, в моей памяти, в моих блокнотах — куда хочу, туда и ворочу, в посторонних «распорядителях» не нуждаюсь.

Года два носил я это невысказанное недоумение, вроде бы ждал момента, ждал новой встречи с Федором Ивановичем. Ждал и дождался, но все заготовки мои потеряли смысл сразу, с первой секунды новой встречи с ним.

Получилось это так.

Сижу в приемной Александра Александровича Фадеева. Выходит Федор Иванович. Он был чем-то чуть-чуть огорчен. Посмотрел на меня усталыми глазами и говорит:

— Вот что, подполковник, прочитал я твою новую повесть...

— Спасибо, — ответил я, уловив секундную паузу.

— Не спеши благодарить, — подсек он меня и, помолчав, снова повторил: — Прочитал... Что ты сейчас делаешь?

— Служу в «Красной звезде».

— А сюда зачем пришел?

— По заданию редакции к Фадееву и Софронову — взять интервью.

— Сегодня ты у них ничего не возьмешь: заседают. — По лицу Федора Ивановича мелькнула горестная улыбка. Затем он сосредоточил свой взгляд на моем лице и уже строго спросил: — Пойдешь работать в журнал «Октябрь»?

Для меня этот вопрос был неожиданным. Я развел руками, показывая на погоны: дескать, в армии есть свои порядки и такой вопрос походя решать трудно.

— Не будь мелочным. Надо решать твой вопрос оптом. Школа, литературная школа тебе нужна...

Поговорили, потолковали. Я был покорен его доверительностью, откровенностью, широтой взглядов на жизнь, замыслами редколлегии журнала и дал согласие, будто забыв о том, ради чего ждал встречи с ним. Как потом выяснилось, это была весьма полезная для меня «забывчивость».

В июне 1953 года, через три недели после той встречи, я был зачислен в штат журнала «Октябрь». Федор Иванович много и старательно учил меня тому, что необходимо знать начинающему литератору. Учил читать рукописи, учил работать с авторами и настойчиво внушал мне, что такое художественная литература.

— Она утверждает правду жизни, — говорил он, — раскрывает мир чувств людей, подсказывает пути к доверию, к взаимопониманию людей и тем помогает нашей партии строить новое общество. Человек без доверия, без веры в свои силы и способности — надорванный конь: стоит в упряжке, понукай его, кричи, а воз хоть на себе тащи...

Мы часто и много беседовали у него в кабинете, на даче.

Он был необыкновенно влюблен в свою работу, в работу главного редактора литературно-художественного журнала, или, как он говорил, «цеха формовки литературных талантов». Ему доставляло удовольствие работать с молодыми авторами. Прочитает рукопись молодого, да еще талантливого прозаика или поэта — и забывает про все на свете, думает и говорит только о нем. Говорит так, что кажется, совершилось открытие целого материка с неизвестными доселе миру литературы обитателями. Ему была чужда зависть. Он умел радоваться появлению талантливых рукописей.

Или, бывало, скажет:

— Эта рукопись сыровата, но автор знает жизнь. Знает, но не выкладывает свои знания полностью. Оставляет про запас, таит, кокетничает или не умеет распоряжаться своим материалом. Давай поработаем с ним. Будем работать до тех пор, пока не выкачаем из него все. Выкачаем до изнеможения, пусть падает. Не пугайся этого слова. Опубликуем — и он поднимется на целую голову.

Федор Иванович часто приглашал меня на рыбалку, на охоту.

Помню, как-то мы выехали на Сестру — есть такая речка в ста десяти километрах севернее Москвы. Развели костер на берегу. Дрова были заранее заготовлены, и развести хороший костер не составляло трудности.

Пляшет огонь на поленьях. Красиво пляшет. Федор Иванович сидит у костра на чурбаке, подкладывает сухие хворостинки и молчаливо следит за язычками пламени. Проходит час, второй... Молчит. Потом, где-то в полночь, ко мне с вопросом:

— Скажи, Вано, почему человек любит сидеть у костра?

Я попытался ответить сразу: огонь излучает тепло, глаз ласкает и так далее...

Федор Иванович помолчал и замечает так укоризненно:

— Не то, Вано, не то...

Теперь мне осталось только пофилософствовать, что огонь — это великое открытие древнего человека, что огонь помог человеку бороться с холодом, варить пищу, обогревать детей; позже люди изобрели паровые машины, и огонь стал постоянным источником тепловой и электрической энергии. Тут же подвернулось под язык размышление о войне, где огонь — средство разрушения и истребления людей, что в руках злых людей он приносит человечеству горе, но тем не менее огонь не потерял своего главного назначения — источник тепла, добра и света.

И опять:

— Не то, Вано, не то...

И спустя еще несколько минут Федор Иванович посоветовал мне:

— Ты еще раз внимательно, по-настоящему внимательно присмотрись к этому костру.

Я неотрывно всматриваюсь в пламя костра. Действительно, на сей раз костер увиделся мне в каком-то ином свете, в каком-то третьем измерении. В костре творились краски неповторимо красивых и привлекательных сочетаний. И тут зазвучал в моих ушах непривычно бодрый голос Федора Ивановича:

— Посмотри: какой творец этот костер! Огонь — художник. Посмотри: ни одного повторного мазка. Каждое мгновение костер обновляет себя. Тут нет и не найдешь повторений. Ни секунды застоя. Ни одна искра по своему движению не похожа на другую. Каждая вонзается в темноту своим путем. Каждый клинышек пламени по-своему расталкивает темноту. И весь костер — это торжество, праздник красок. Тут все неповторимо. Каскад редкостных композиций. Обновление за обновлением. Одно ярче другого. Короткая и яркая у этого костра жизнь... И вот это постоянное обновление, постоянная свежесть и привлекают к себе человеческий глаз, не утомляют его.

И, помолчав, Федор Иванович заключил:

— Вот так и наша литература привлекает сердца и умы людей тем, что она всегда неповторимо свежая и освещает жизнь каждый раз, каждое мгновение многовековой истории по-новому, интересно, привлекательно. Источником красоты и обновления этого литературного костра — умы художников слова, талантливые люди. Они потому и талантливы, что хотят не дымиться, а гореть, гореть ярким пламенем. Без таких людей не будет литературы...

В ту пору Федор Иванович работал над романом «Волга-матушка река». Ему очень трудно давался образ секретаря обкома партии Морева, но в том-то, видно, и есть муки творчества художника слова, красота его жизни. Он горел, а не тлел в поисках верных решений, не боялся трудностей, шел на сопротивление, порой расходуя на это весь запас своей энергии.

— Работать в литературе вполсилы нельзя. Гореть только так, пламенем...

В самый разгар работы над романом «Волга-матушка река» Федор Иванович старался как можно дальше убежать от московской заседательской суеты и быть там, где живут и работают его герои — Пряхины, Моревы. Жажда видеть их в борьбе с трудностями бросала его в разные концы страны. Особенно часто он выезжал в Сталинград, в заволжские степи, к чабанам и хлеборобам. Там же, в Сталинграде, вживалась в материал к роману «Дружба» жена Федора Ивановича — Антонина Дмитриевна Коптяева.

Исподволь я тоже готовился делать книжку очерков о людях родного мне еще по войне города. Чутьем художника, работающего много лет с молодыми писателями, Федор Иванович как-то разгадал мои намерения и осенью пятьдесят четвертого года пригласил меня попутешествовать по сталинградским степям.

Мы выехали на Черные земли. На обратном пути из далеких отгонных пастбищ нас застала темная степная ночь. Низкое небо и чернота вытоптанной скотом земли сделали темноту такой липкой и беспросветной, что, казалось, мы погрузились в смолу. И звезд почему-то не было. Выйдешь из машины — и хоть руками ощупывай каждый шаг, иначе провалишься кто знает куда. Дорог там нет, просто тропки и стежки пересекают одна другую в разных направлениях. Куда ехать и какой тропой? Можно попасть в прикаспийские плавни, под Астрахань, или, наоборот, в бескрайние дали калмыцкие, где ветер неустанно гладит ковыль. Проще говоря, мы заблудились. Я растерялся: ориентиров не видно, колесить нам нельзя — запас бензина в бачке истощается, едва ли хватит до Сталинграда, если не найдем прямой путь...

Вдруг Федор Иванович остановил машину, отошел в сторону, осветил папироской компас, стрелка которого, как мне почудилось, отказалась говорить правду. Не поверил ей и Федор Иванович, но, подумав немного, еще раз посмотрел на небо и, решительно вытянув руку, сказал:

— Едем прямо, так...

Он показал не в ту сторону, куда была направлена машина, а почти в обратную. Ну, думаю, блудить продолжаем.

Едем молча и с тревогой смотрим вперед. Лучи фар машины вязнут в беспросветной, мутной мгле. Потом взаморосило, и свет фар вовсе стал коротким.

Но Федор Иванович и не собирался останавливаться.

— Жми, жми, — говорил он шоферу, — только прямо, ни одного градуса в сторону.

Едем по ровной, как стол, степи. Ни кустика, ни канавки. Наконец под колеса машины подвернулась тележная дорога, а вдали, на горизонте низкого неба, показалась искристая пыль, вроде Млечного пути, скатившегося так низко. Нет, это не Млечный путь, а огни огромного города, растянувшегося вдоль Волги на несколько десятков километров.

Облегченно вздохнув, я посмотрел на небо. Там по-прежнему не было видно ни одной звезды. И спросил:

— Федор Иванович, по какой звезде вы угадали, что Сталинград в этой стороне?

Он улыбнулся и, спросив, хватит ли бензина до центра города, закурил. Затем, помолчав, вернулся к разговору, который был начат еще днем, на пастбищах. Там речь шла о рукописи романа Петра Сажина «Капитан Кирибеев». Сейчас Федора Ивановича интересовали сцены, связанные с возвращением Кирибеева к причалам родного порта. Я пересказал сцену, в которой герой романа находит верное решение по чутью.

— А как страдает Кирибеев? — спросил Федор Иванович.

Я почти наизусть прочитал сцену ревности Кирибеева.

— Молодец Сажин, молодец. Тут у него верное чутье...

Въезжаем во двор дома. Машина заглохла у самого подъезда: кончился бензин. Нас встретила Антонина Дмитриевна, встревоженная столь поздним возвращением.

— Всю ночь ждала, — сказала она.

Федор Иванович улыбнулся ей, затем повернулся ко мне и ответил на тот вопрос, который оставил без ответа в степи, ответил кивком в сторону Антонины Дмитриевны, подкрепив этот жест короткой фразой:

— По зову сердца ехали — и не ошиблись.

В образе мышления Федора Ивановича, в жестах, суждениях было всегда что-то замысловатое. Он вынуждал своих собеседников думать, спорить с ним. В спорах он проверял себя, свои позиции и затем раскрывал истинный замысел своих суждений.

— Каждый собеседник — это читатель твоих мыслей, — говорил он. — Толкуй с ним так, чтобы он активно думал вместе с тобой, и ты успеешь прочитать его мысли. Из этого складывается точность наблюдения литератора за характером мышления людей.

Он удивительно глубоко знал быт крестьян и рабочих. Внимательно и чутко прислушивался к суждениям простых людей. Побудет у него порой не очень привлекательный с виду человек, наговорит целую кучу претензий, недовольств и уйдет. Федор Иванович тут же уже вслух начинает думать о нем. При этом он выбирал из суждений недовольного человека самое интересное, нужное, полезное и даже красивое, будто забывал все порочное, мелкое, что так четко выступало в поведении и разговоре только что ушедшего человека.

С такой же внимательностью, с такой же требовательностью к себе, к сотрудникам журнала он подходил к суждениям литераторов, особенно молодых авторов.

— Ищите в авторе хорошее, а плохое он сам отбросит.

И когда речь заходила о рукописях молодых писателей, он не жалел времени и постоянно повторял:

— Не обращайте внимания на внешность автора и неряшливость рукописи. Докапывайтесь до существа, находите ростовые зерна...

Помню, в апреле пятьдесят четвертого года к нам в журнал пришел молодой, неизвестный тогда поэт в поношенной солдатской форме, в кирзовых сапогах, загорелый, чуть взлохмаченный парень. Он только что демобилизовался из армии. Робкий, застенчивый, не похож на смелых и размашистых в суждениях московских поэтов. Предлагает почитать тетрадь, на страницах которой стихотворные строки. По форме эти стихи мне тоже показались какими-то взлохмаченными. Я не решился показать их сразу Федору Ивановичу, а передал Григорию Санникову, старому опытному поэту, который работал тогда в «Октябре». Сделав несколько заметок на полях, Григорий Александрович вернул мне тетрадь с предложением: «Дать на рецензию». Но прежде чем передать эту тетрадь рецензенту, мне почему-то захотелось почитать солдатские стихи. Читаю и не верю себе. Это поэма. Вижу, слышу, чувствую напряжение мысли поэта. Каждое слово наполнено емким содержанием. Показываю эту тетрадь своему другу по фронту поэту Евгению Долматовскому. Тот, взглянув на страницы, говорит, что он знает эту поэму, и рекомендует показать ее Федору Ивановичу.

Звоню на дачу. Мне отвечают:

— Федор Иванович заболел...

Прошел день, другой. Поэма не дает мне покоя. На свой страх и риск сдаю ее в набор.

Через неделю пришли гранки. Немедленно посылаю их больному Федору Ивановичу. В полночь раздается телефонный звонок на квартиру:

— Вано, я поправляюсь: прочитал хорошую поэму... Где вы раскопали такого одаренного человека?..

— Сам пришел, — ответил я.

— Это хорошо. Значит, знает, куда надо нести. Давай откроем пятый номер журнала этой поэмой.

Так появилась в печати первая поэма Егора Исаева «Над Дунаем». Она была опубликована в пятом номере журнала «Октябрь» за 1954 год.

В те же дни Федор Иванович встретился с Егором Исаевым. Он был озабочен судьбой молодого поэта не на словах, а на деле. Послал записку директору Литературного института с просьбой зачислить Егора Исаева в институт, затем позвонил Фадееву и попросил дать одно место сверх лимита в Литинститут «на одного одаренного поэта». Когда Егору Исаеву выдали гонорар, Федор Иванович позвал его к себе и уже по-отцовски посоветовал, как надо расходовать деньги:

— Первую часть положи на книжку, вторую вези домой, отцу, матери. Я бывал в твоей деревне: Коршево, на Битюге. Красивое место. Купи себе костюм, гостинцы матери такие, чтоб порадовалась она: сын поэтом стал. Ее надо благодарить за это в первую очередь.

Заведующая отделом прозы Ольга Михайловна Румянцева вела постоянную переписку с авторами, живущими в разных концах страны. Ее осведомленность о творческих замыслах многих писателей окрыляла Федора Ивановича. Как-то он спросил Ольгу Михайловну:

— Что у вас есть на подходе о металлургах?

— Посмотрим, что-нибудь найдем.

Недели через две после этого разговора в журнал приехал уральский прозаик с пухлой рукописью романа, названного автором не то «Сталевары», не то «Одержимые». Речь в нем шла о взаимоотношениях людей в заводском коллективе, о поисках рецепта варки стали, которая называлась, по преданию уральских сталеваров, «Саламандра».

Федор Иванович прочитал эту рукопись с жадностью, в один присест, за одни сутки, и затем встретился с автором. Беседа длилась более трех часов. Я присутствовал на этой беседе. Одобрив авторский замысел, Федор Иванович, что называется, прошелся по всем линиям романа, прояснил стержневые характеры действующих лиц, указал пути устранения недостатков — делал он это очень убедительно и доказательно, так что автор сам удивлялся заложенным в тексте богатствам! — и в конце предложил назвать роман «Саламандра».

Автор рукописи Вадим Очеретин не сразу согласился с таким названием и вышел из кабинета чем-то немного недовольный. Его, вероятно, смутили замечания главного редактора, а не восторги, которых он ждал.

— Это ничего, что немножечко недовольный, — сказал Федор Иванович, — это даже хорошо. Характер, видать, у него упорный — значит, добьется своего. Покипит, остынет — и дело пойдет.

И, к моему удивлению, он был так уверен в успешном завершении авторской работы над романом, что буквально в тот же час позвонил кому-то из секретарей Союза писателей, затем — секретарю ЦК Поспелову:

— Петр Николаевич, порадуйтесь вместе со мной: есть, нашли способного автора с хорошей рукописью о рабочем классе, о металлургии Урала... Кто он? Молодой писатель, из рабочих, Вадим Очеретин. Он высвечивает жизнь рабочего коллектива изнутри. Показывает ярко, правдиво, с хороших партийных позиций. Настоящие натуры рабочего класса. Что? Да, да, позвоните, пожалуйста, секретарю обкома: пусть дадут парню творческий отпуск и командировку в Москву дней на тридцать...

Такой же звонок состоялся директору Литфонда:

— Вот каких писателей мы открываем, а вы жалеете денег на работу с молодыми. Не жалеете?.. Тогда прошу запланировать на следующий квартал десять путевок для молодых авторов в дом творчества...

Роман Вадима Очеретина «Саламандра» был опубликован. И я хорошо помню, как Федор Иванович созвал критиков для того, чтобы состоялся полезный разговор о «Саламандре». И такой разговор состоялся. Вадим Очеретин получил достойную оценку, и, мне кажется, именно с той поры он обрел веру в свои творческие силы и стал известным писателем.

— Вот так, — говорил Федор Иванович, — мало напечатать повесть или роман нового автора, надо еще определить направление его творчества, надо вывести в люди, защитить от несправедливых наскоков критиков.

А когда его пытались обвинить, что защищает своих авторов, авторов «Октября», то следовал ответ:

— Неужели я должен защищать своих противников и недругов? Надо знать, кого защищать...

Как-то Аркадий Первенцев сказал:

— Романом «Бруски» Федор Иванович Панферов врубился в память народную как мудрый знаток крестьянского быта, верный пропагандист колхозной жизни, честный борец за плодородие земли, сильный художник слова, коммунист...

Да, до конца жизни Федор Иванович остался верен своему призванию, этой теме.

И прозаики и поэты, пишущие о людях села, о земле, о преобразованиях в сельском хозяйстве, находили в журнале «Октябрь», который он вел много лет, самый ласковый прием, поддержку и защиту. Об этом хорошо помнят и Семен Бабаевский, и Елизар Мальцев, и Михаил Бубеннов, и Василий Федоров, и Григорий Коновалов, и многие другие ныне здравствующие известные писатели. К этой теме Федор Иванович старательно привлекал и критиков, организуя для них коллективные выезды, командировки в колхозы и совхозы страны.

Забота о привлечении более широкого круга писателей к теме сельской жизни, как и забота о плодородии земель Поволжья, Кубани, Алтая, Кулунды, жила в нем так органично, что без этого он, казалось, не мог дышать. Он звал писателей к осмыслению явлений в сельском хозяйстве. И всякого, кто откликался на его зов, Федор Иванович считал родным человеком, радовался ему, называл себя в тот день именинником.

Помню, член редколлегии журнала поэт Сергей Васильев принес стихи поэта Николая Тряпкина. Федор Иванович читает одно стихотворение, второе, третье. Потом собирает всех сотрудников редакции и говорит:

— Послушайте симфонию чувств...

Звучат стихи. В них слышится самобытность слога, видятся яркие краски, выступают интересные характеры, переживаются судьбы людей. Настоящая поэзия.

И тут же, именно в тот же час, Федор Иванович поднимает трубку, находит через междугородную секретаря Калининского обкома партии.

— Слушайте, — говорит он, называя секретаря по имени и отчеству, — у вас в области живет поэт Николай Тряпкин. Знаете такого?.. Так вот знайте, хороший поэт: глубоко чувствует крестьянскую душу! Живет он, наверное, где-нибудь на задворках, и печатают его мало. Последите... Он родной мне по теме...

Однажды после беседы с критиками, побывавшими в колхозах и совхозах, он почему-то потускнел. Лицо стало землистым, зрачки карих глаз сузились, зажатое в кулаке ребро левой ладони заскрипело — верный признак глубокого раздражения.

— Какая беззаботность! — сказал он мне, когда все разошлись. — Льют словесную воду о партийности литературы — и ни слова о заботах партии о плодородии земли, о том, что земля тоскует по ласке... Землю ласкают трудом. Она любит уход зимой и летом, весной и осенью. И трудолюбивых, любящих землю людей она вознаграждает щедро. Нет на свете более щедрой матери, чем ухоженная земля. А тем, кто ковырнул ее весной и потом забыл о ее нуждах, она мстит. Там плодятся чертополох, сорняки.

И далее Федор Иванович поведал свои думы об исконной борьбе людей за землю, о классовой сущности отношения людей к земле, о ее способностях не только кормить и поить, но и спасать их в лихую годину, как это было в войну, — разве можно забыть окопы и блиндажи на фронте! — о том, как тоскует земля в засушливых степях без влаги, трескается, морщится, стареет...

И мне показалось, что Федор Иванович умеет разговаривать с землей, как с живым существом, и понимает ее страдания, желает ей быть вечно молодой, плодородной.

— Помнишь, — сказал он, — гриву возле Больших Россошек, куда пришли трактора зябь поднимать? Стерня редкая, чахлая. Десять лет там сеяли пшеницу по пшенице. Земля истощилась, золой припахивает, отдыха просит, удобрения ждет. Вот-вот захворает тяжело, эрозия начнется. Под травяной пластырь ее надо оставить, а тут снова трактора с отвальными плугами пришли. Вот и пришлось в бой вступить с председателем колхоза и с плановиками по севообороту. А ведь еще в моей памяти сохранилось, как за эту гриву на межах мужики кольями и оглоблями дрались, затем каждый в лукошках и мешках нес туда удобрения.

...Никто другой не сможет так помочь партии в борьбе за восстановление плодородия земель, за человеческую любовь к пашне, к разумному земледелию, как мы, литераторы!

И тут мне стало ясно, что Федор Иванович вынашивает замысел нового большого романа. Не зря же он часто напоминал мне, что необходимо проследить за суждениями о земле Эмиля Золя и других классиков мировой литературы, чтоб сказать новое слово, ибо у нас нет частной собственности на землю, она стала общенародной.

— Поэтому, — продолжал Федор Иванович, — тот председатель колхоза или директор совхоза, который отказался от травополья, — беспартийный человек. Почему беспартийный? Партия коммунистов никогда не уходила от дум народных, от его забот о завтрашнем дне, а этот уходит. Что подумают о нас дети и внуки, если такие люди оставят им больные пашни? Кто поверит, что на этой пашне работал коммунист? И задача каждого честного литератора — раздевать донага таких людей перед всем народом и тем помогать партии. В этом я вижу партийность литературы. Не было и нет беспартийной литературы, есть только игра в беспартийность. Даже там, на Западе, литераторы лишь рядятся в тогу носителей святой правды, а сами работают на желтого дьявола: святые дружат с дьяволами...

Вот почему мы в своем журнале отстаивали, отстаиваем и будем отстаивать свои позиции по этому вопросу в литературе до конца, не боясь ни слякоти, ни метели, ни ураганных ветров с любой стороны.

Так автор «Брусков» остался верен своей теме, осмысливая ее неизменно с ленинских, партийных позиций. Он не успел осуществить свой новый замысел... И чтобы никто не оторвал его творчества от народа, от земли, а это значит и от партийной линии в литературе, он буквально за день до смерти, 9 сентября 1960 года, в завещании написал: «Передать в кассу партии все гонорары за переиздания моих книг».

Федор Иванович Панферов всю свою жизнь чувствовал себя неотрывной частицей партии и, умирая, хотел остаться своим творчеством в ее рядах. Литература для него была партийным делом.

Гнев Ивана Грозного

Накануне тридцатипятилетия Сталинградской битвы мне позвонил из Ростова однополчанин Георгий Кузнецов:

— Почему совет ветеранов нашей дивизии забыл Ивана Грозного?

— Не пойму о чем речь? — удивился я.

— У тебя короткая память, — упрекнул меня однополчанин, и связь прервалась. Сижу жду повторного звонка и не пойму — за что упрекнул меня однополчанин?

Напраслина... Нет, стоп, стоп! Кого же мы называли Иваном Грозным? И память вернула меня в незабываемое.

Было это в конце сентября 1942 года. Наш полк прибыл оборонять Мамаев курган.

Неожиданно среди защитников кургана стало все чаще и чаще повторяться: «Иван Грозный». Сначала казалось, что так назвали какое-то новое оружие. Но я случайно услышал разговор начальника артиллерии армии генерала Пожарского с командиром полка:

— Свяжитесь с Иваном Грозным, и он вам поможет.

— А где он находится? — спросил командир полка.

— На заводе «Металлист», — пояснил Пожарский, и в голосе его прозвучал упрек, — дескать, пора знать, где обосновался Иван Грозный.

После ранения меня хотели списать за Волгу, но я воспротивился, и командир полка разрешил остаться в санитарной роте. А санрота как раз и располагалась в подвалах завода металлических изделий.

Два дня я добивался от санитаров — кого называют здесь Иваном Грозным? И бесполезно: никто из них не знал, кому присвоено такое царское имя. Однажды, когда боль в ноге унялась, я пошел бродить по заводу и повстречал под эстакадой старшего лейтенанта. Губы добрые, лицо круглое, украинское, с хитринкой в глазах.

— Шо ты шкандыбаешь туточки, кого шукаешь? — спросил он.

— Да вот ищу одного человека.

— Якого?

— Иваном Грозным кличут, он где-то тут, на «Металлисте», — ответил я.

— А як он тоби буде: чи брат, чи кум?

Добродушное лицо старшего лейтенанта тронула еле заметная ироническая улыбка. Я отпарировал:

— Моя прабабушка была тещей его праправнука, а крестились мы с ним под Казанью в одном сельсовете.

— Це дило. Шукай, шукай.

Уходя, он предупредил, что бродить под эстакадой с костылями опасно: начнется обстрел или бомбежка, и деревянные ноги могут подвести. Что касается Ивана Грозного, то о нем, пожалуй, можно узнать у человека, который каждое утро поднимается на эстакаду, на самый верх, в гнездо из рваной арматуры.

Утром, чуть свет, я пришел под эстакаду, но опоздал. В гнезде уже работал, как мне сразу стало ясно, какой-то артиллерийский начальник. Наблюдая за разрывами снарядов и мин, он передавал через радиста, находившегося внизу, поправки, уточнял координаты. По ходу переговоров радиста с огневыми позициями за Волгой я понял, это тут решается какая-то сложная и трудная задача.

И, как потом выяснилось, не только трудная, но очень рискованная. Дело в том, что за насыпью железной дороги, правее Мамаева кургана, скапливались большие силы немецкой пехоты. Они готовились атаковать передний край нашей обороны. Расстояние между противоборствующими сторонами равнялось пятнадцати — двадцати метрам. Необходимо было расстрелять скопившегося противника до атаки. Но как и чем? Авиации тут делать нечего — погубит своих и чужих. Ствольной артиллерии не справиться: навесный огонь дает большое рассеивание, а бить прямой наводкой — мешает насыпь. И вот командующий артиллерией армии поручил выполнение этой задачи минометной батарее.

Однако мина — не снайперская пуля, ее не положишь, как говорят снайперы, прямо в глаз. Даже они, снайперы, при прицеливании дают поправку с учетом метеорологических условий, а мина идет по крутой траектории. Нет, что и говорить, минометчики взялись за рискованное дело.

Надо ли рассказывать о моих переживаниях, если на том участке, по которому готовились открыть огонь, находились мои однополчане. Я готов был бежать туда, к железнодорожной насыпи, чтобы предупредить своих друзей: «Прячьтесь в ниши, плотнее прижимайтесь к стенкам окопов или скорее отходите назад, иначе накроют мины! Свои мины!»

И вот я замер, затаив дыхание: радист, держа телефонную трубку возле уха, уже начал дублировать команды в микрофон рации. Кругом все трещало, но мне казалось, что я услышал, как там, в прибрежной заволжской дубраве, раздался выстрел, затем второй, третий. Мысленно я проследил за полетом этих трех мин. Говорят, что со стороны нельзя заметить летящие мины, но я, честное слово, видел их. Они шли одна за другой, будто вперегонки играли, и даже колебались. Легко сказать, колебались. От такого колебания сердце запало.

— Хорошо, — сказал радист, дублируя указания сверху. — После каждого выстрела проверять уровень и наводку...

Затем последовали цифры. Командир вносил поправки для ведения огня всей батареей.

— Батарея!.. — громко и грозно произнес радист. — Огонь!

И загрохотало. Залп... второй... шестой. Казалось, не будет конца. Я не видел, где рвутся мины, но если говорят, что у слепых зрение в пальцах, то у меня оно, кажется, было в тот момент в ушах. По слуху я пытался угадать, где рвутся мины: казалось, в наших траншеях, если не все, то добрая половина.

С горькими мыслями вернулся в санроту, думая о том, что скоро привезут сюда наших ребят, вышедших из строя.

После ужина пришел связной из полка. Я отвел его в сторону и тихонько спросил:

— Ну как? Много погибло?

— Ничего, сегодня, кажется, только одного связного царапнуло.

— А перед насыпью?

— Там получилось все в аккурат. Немцы хотели атаковать, собралась их уйма. Но наши минометчики так их расколошматили — одно загляденье. Своими глазами в бинокль с Мамаева наблюдал. Здорово!

— Но ведь рядом были наши?

— Верно, рядом, но ни одним осколком. Здорово получилось.

Утром я снова пробрался к эстакаде, чтобы поблагодарить командира минометчиков, но тут было не до моих благодарностей. Стоял оглушительный грохот. Все батареи, все орудия ствольной артиллерии вели огонь по вершине Мамаева кургана, по водонапорным бакам. Минувшей ночью туда просочились немецкие автоматчики. На одном участке обошлось благополучно, зато на другом прозевали. Досадно. Оставить в руках противника вершину кургана, да еще железобетонные баки, откуда весь город и Заволжье как на ладони! Немцы немедленно устроят там наблюдательный пункт и тогда...

Весь день била наша артиллерия. Однако вскоре и немецкие артиллеристы стали отвечать. Несколько снарядов разорвалось под эстакадой. Значит, наблюдатели корректируют огонь с вершины Мамаева кургана. С других точек они не могли бы видеть этот объект. Наша артиллерия продолжала грохотать с небольшими передышками, ослепляя взрывами снарядов немецких наблюдателей и корректировщиков, которые укрывались в баках. Приходилось только ослеплять. Другое не получалось. Попробуй послать снаряд так, чтобы он влетел в узкое отверстие крыши бака и там разорвался.

Но через день немецкие наблюдательные пункты в баках были уничтожены, и прицельный огонь по заводу прекратился. А сделала это та же минометная батарея, которая сорвала атаку немецкой пехоты перед насыпью железной дороги. По три мины в каждый бак, точно но заказу, положил командир батареи, корректируя огонь из гнезда на эстакаде. Сверхметкая стрельба! Попасть в баки тремя минами подряд — это просто чудо. Немцы еще раз попытались прорваться к бакам, но так и остались на подступах к ним: снова их накрыли мины.

Улучив момент, я опять пришел под эстакаду. Все-таки хотелось посмотреть на командира, который так отлично руководит стрельбой минометчиков. Но не повезло: в гнезде сидел радист, с которым я был уже знаком, а начальник его уехал за Волгу, на огневые позиции.

— Командир полка его отпустил, — пояснил мне радист. — Соскучился, говорит, по своим людям, повидаться захотелось. Приходите сегодня вечером или завтра утром...

Вдруг радист припал к наушникам рации. Снизу мне было видно его скорченную в тесном гнезде фигуру. Он то и дело повторял:

— Есть, слушаю, есть...

Видя, что я наблюдаю за ним снизу, он махнул рукой:

— Сейчас вернется, но вы уходите, гневный очень.

— Как зовут твоего старшего лейтенанта?

— Фамилия без привычки громко не выговаривается...

Он сбросил мне сверху стреляную гильзу. На ней чем-то острым было написано — «Бездидько».

— Старший лейтенант Бездидько? — спросил я.

— Ага. Приказал наблюдать. Ищи, говорит, немецкую кухню. Кухня ему зачем-то понадобилась...

Примерно через час я застал старшего лейтенанта возле проволочной лестницы. Это был тот самый украинец, который посмеялся надо мной по поводу родственных связей с Иваном Грозным. В прищуренных глазах хитринка, чисто выбрит, надушен, подворотничок ослепительно белый. Судя по всему, побывал в бане. Никаких признаков гнева на его лице я не заметил.

Встретив меня все тем же хитроватым взглядом, спросил:

— Ты все Ивана Грозного шукаешь?

— Ищу.

— Добре... — И он с ловкостью акробата проворно забрался по проволочной лестнице в свое гнездо. Приложив к глазам бинокль, обрадованно произнес:

— Ого, дымит... — Затем передал команду: — Первому расчету... — он указал прицел, заряд, угломер. — Тремя минами, огонь!

Прошла минута, две. Где-то прогремели три выстрела, затем три взрыва.

— Добре, — донеслось сверху, — теперь трошки покуримо...

Прошло еще минут пятнадцать, и последовала команда:

— Батарея! — он снова назвал какие-то цифры. — Огонь!

Батарея вела огонь залпами. Каждый залп старший лейтенант сдабривал сочными высказываниями по-украински и по-русски. По голосу угадывалось, что он очень доволен своими минометчиками. Смеялся, ухал, снова смеялся. «Почему же радист сказал, что он — гневный? Веселый нрав».

Наконец старший лейтенант спустился под эстакаду.

— За котелок жаркого разбил кухню и штук тридцать фрицев в придачу положил, — объяснил он.

Я не понял. А оказалось вот что. Рано утром старший лейтенант побывал в бане, затем, поговорив с бойцами, решил пообедать со своими помощниками. Старшина изготовил жаркое по-домашнему. И вдруг невдалеке взорвался немецкий снаряд. Большой осколок попал в котелок, жаркое пропало. Жалко, но что поделаешь. Благо, никого не задело. Тут же старший лейтенант решил рассчитаться за котелок испорченного жаркого по всем правилам и приказал радисту-наблюдателю подсмотреть немецкую кухню. Ну, а остальному я уже был свидетелем...

Вот так я и познакомился с минометчиком Иваном Тихоновичем Бездидько — «Иваном Грозным», батарея которого в дни боев за волжскую твердыню беспощадно расправлялась с гитлеровскими захватчиками...

Наконец звонок междугородной станции повторился.

— Ну, вспомнил, о ком идет речь? — спросил меня Георгий Кузнецов. И гнев его небось не забыл.

— Не забыл, — повторил я.

— А вот рядом со мной его сын — Олег Иванович Бездидько. Он сержант запаса, срочную службу проходил в нашем полку, на той же батарее, которой командовал его отец. Недавно снова побывал в родном полку и хочет рассказать о том, как молодые солдаты и сержанты осваивают новую технику, не забывая о тех, кого нельзя забывать. Пришли ему приглашение. Вместо отца готов приехать на встречу с ветеранами.

— Непременно пришлю, — ответил я, — В нашем полку прибыло.