Моя подруга всегда против

Главное – правильно выбрать район

Голова Первенца представляет собой почти идеальный овал. По ней расстилается пелена белесых волос – под цвет материнских; волосы тоньше самых тонких нитей, они реагируют на малейшее движение воздуха и переливаются радугой, когда в них застревает солнечный луч. В бумажнике у меня лежит фотография Первенца. Иногда я разглядываю его лицо, чтобы освежить память. В оригинале мне доступен только затылок – с тех пор как шестилетний Джонатан (ватага друзей зовет его Джон) год назад склонил свое лицо под углом 45 градусов над геймбоем и с тех пор уже его не поднимал.

Голова Последыша (Питер, возраст – три года) круглее. Он еще более отъявленный блондин, чем Первенец, но его волосы ведут себя увереннее. Они отвергают покорность и воздушность волос старшего брата, торча из головы во все стороны непослушными протуберанцами. Мне видна лишь макушка Последыша, потому что он еще мал. Вертлявый зверек снует в своем мире где-то пониже моих ягодиц, движимый постоянной тягой к перемене мест.

У детей столь разный темперамент, что сторонний человек, не имея справочной информации, легко примет Джонатана за отпрыска поэтов XIX века, а Питера – за воспитанника волчьей стаи. Джонатан эмоционален и склонен к самосозерцанию, Питера больше всего интересует, как убить человека одним большим пальцем. Я отчетливо вижу в них себя и Урсулу – поровну. Урсула утверждает, что они оба – вылитый я, неважно, произносится ли это шепотом, с улыбкой или гневно выкрикивается, когда от тычков пальцем в грудь никакого результата.

Урсула, Джонатан, Питер и я жили в трехкомнатном викторианском доме, составлявшем с другими домами-близнецами один длиннющий общий фасад. Поскольку район, где находится дом, имеет некоторое отношение к грядущим событиям, лучше объяснить, как мы туда попали.

Чуть меньше восьми лет назад мы с Урсулой вернулись из Германии, нашего прежнего места обитания. Урсула – физиотерапевт и нашла работу с полоборота. В Британии в то время не хватало квалифицированных физиотерапевтов, а немецкие, то есть те, которые не гнушались мучить больных стариков, выкручивая им конечности, пользовались особым спросом, ибо садизм и есть главное в профессии физиотерапевта. Вопреки ожиданиям (учитывая, что пиком моей карьеры были диплом по социальной географии и игра на гитаре в ресторане), я тоже быстро нашел людей с чувством юмора, развитым настолько, что они согласились взять меня на работу. Так я поступил в библиотеку медучилища.

Оставалось уладить последнюю проблему – мы с Урсулой жили врозь, причем не в переносном смысле. Урсуле выделили комнату в общежитии медсестер при больнице, где она работала. Я попробовал выпросить комнату при медучилище и наткнулся на стену из понимающих взглядов: мол, ишь, чего удумал. Пришлось поселиться у друзей – Марты и Фила. Они только что купили свое первое жилье, и дополнительный доход был им очень кстати, тем более что они относились ко мне как к члену семьи – разрешали есть бутерброды с рыбой, сидя на их диване, и переключать каналы телевизора, спрашивая для проформы: «Это кто-нибудь будет смотреть?» Нам с Урсулой явно был нужен собственный угол, арена гладиаторских боев для закалки духа.

Изучив ситуацию, я пришел к интересному выводу: дома, оказывается, стоят страшно дорого. Нет, правда, они стоят десятки и даже сотни тысяч фунтов. Я провел много времени, пялясь на витрины агентств по торговле недвижимостью и водя черным от типографской краски пальцем по газетным разделам о продаже собственности, надеясь наткнуться на объявление вроде «Четырехкомнатный дом на спокойной улице в популярном районе. Владелец сошел с ума в связи с заболеванием гипофиза и отдаст дом первому встречному, кто явится с мешком таблеток от глистов и проволочной мочалкой для чистки кастрюль». Не в состоянии найти ничего подобного, я не по дням, а по часам старился от злости.

Наконец, по классической английской традиции, я встретил нужного человека в пабе.

Нужный человек без стыда и совести жульничал, играя в бильярд, но важнее было то, что он работал прорабом на подряде у жилстройтовари-щества. Правительство выделяло субсидии на ремонт зданий, которые в противном случае потихоньку развалились бы, пропитавшись мочой слоняющихся без дела юнцов. Оно поощряло частные компании выкупать эти дома, обеспечивать минимальный для выживания уровень электро– и газоснабжения и т. п., замазывать стены свежей краской, крепить булавками к полу дешевое ковровое покрытие, а потом продавать жилье по себестоимости. Доход компания получала от субсидий, а не от продажи домов. Такой дом даже не требовал отделки, поселяйся хоть сразу, все удовольствие стоило 18 000 фунтов. Вот спасибо, заверните, пожалуйста.

Я нарыл координаты жилстройтоварищества и наведался на их последний объект. Была среда, ясный солнечный день, и я впервые обозревал наше будущее семейное гнездо. На ничем не примечательной улице вереницей тянулись одинаковые дома, прижатые друг к дружке, с крохотными палисадниками перед входной дверью. При ярком солнечном свете все это походило на декорацию из детской телепередачи. Дома кончались там, где улица отважилась обогнуть больницу – огромный викторианский особняк. Викторианская архитектура как бы говорила: «Я здесь на века» – словно сам Господь Бог обернулся темным параллелепипедом и врезался в грунт. Здание напоминало большой черный гроб, при одном взгляде на который плечи сами собой опускались от ощущения тяжести. В противоположном направлении дома расступались, давая приют двум обращенным друг к другу фасадами продуктовым магазинам. Первый был стандартной городской лавкой, торгующей прессой, выпивкой и едой, в то время как второй был стандартной городской лавкой, торгующей прессой, выпивкой и едой. Как они умудрялись выживать? Загадка, да и только.

Человек из жилстройтоварищества (забыл, как его звали, ну и черт с ним, пусть будет Сэкстоном) ждал меня перед домом № 74 на Сент-Майклз-роуд. Ему было лет под пятьдесят, и, похоже, он таким и родился. Внешний вид Сэкстона шел в разрез с его психологическим складом – этот амбал сутулился, будто какой-нибудь робкий долговязый малый, старающийся лишний раз не привлекать к себе внимание.

Сэкстон ввел меня в дом через парадную дверь, сбивчиво долдоня всякую ерунду. Он наверняка готовил речь заранее, но по пути половину забыл. Внутри я обнаружил дворец – девственное палаццо, оклеенное коричневыми обоями, выкрашенное эмульсионкой цвета магнолий и застеленное ярко-синим ковролином, до такой степени лишенным каких-либо натуральных волокон, что после короткой прогулки по нему можно было обеспечить электроэнергией все микроволновки Северной Англии. Когда я добрался до гостиной, моя шевелюра стояла дыбом, как у африканских негров.

– Если дом вам понравился, мы его придержим, пока вы не разберетесь со ссудой. Правда, нужно будет внести залог. – Сэкстон нервно закусил губу. – Сто фунтов.

Я попытался равнодушно хмыкнуть. У меня получился восторженный писк.

– Нашел нам крышу над головой, – сообщил я Урсуле, специально не употребляя слово «дом». Это слово женщин чрезвычайно нервирует.

– Где?

– Совсем недалеко от центра. Съездить за каким-нибудь миксером – пара минут.

– А центральное отопление там есть?

– Там есть для него место.

Я взял немного молока для чая из общественного холодильника на кухне общежития и фломастером, который специально носил с собой для этой цели, сделал отметку на чужой бутылке.

– Хоть сейчас можно вселяться и садиться смотреть телевизор. Отделка закончена. Электричество подключено, окно имеется, ну и все прочее.

– А как будем расплачиваться?

– Ха! Восемнадцать тысяч фунтов. Если, конечно, инфляция нас не обгонит. Если попросить ссуду на пять лет, скажут, что мы тянем кота за хвост.

Урсула принялась всерьез обдумывать возможные последствия. Такие попытки следовало пресекать в зародыше.

– И спальня большая. Просто огромная спальня. Хоть вечеринки устраивай.

– Сколько спален?

– Две. Но ощущение такое, что три.

– Каким образом, позволь спросить, две спальни могут ощущаться как три?

– На эмоциональном уровне.

– А-а.

– Послушай, главное, что район приличный и просят всего восемнадцать тысяч. Восемнадцать. Тысяч. Фунтов. Есть дома, которые и после пожара дороже стоят. Ну, что скажешь?

– Ох… Хорошо-хорошо, я согласна. Но заруби себе на носу: если что-то окажется не так, виноват будешь ты.

– Все будет отлично.

– Я не шучу. Вся ответственность – на тебе.

– Дорогая, пока ты меня обнимаешь, я готов вынести любую ответственность.

– Отцепись, я сейчас чай разолью.

Вещи из комнаты, в которой жила Урсула, заполнили весь дом. Ее коробки раскрывались парашютами: перережешь тесемки – и над тобой взвивается облако вещичек. Причем каждая – абсолютно бесполезный хлам.

Урсула не такая, как я. Я считаю, что энергия – не бесконечный ресурс, потому ее следует расходовать, только когда не остается другого выхода. Для меня «работать в полсилы» означает затрачивать сил на четверть больше, чем хотелось бы. Урсула же принимается за любое дело с бескомпромиссным азартом спринтера, рвущегося к финишной ленточке. В моем представлении обустройство дома – купить диван и сидеть на нем, в представлении Урсулы – пристроить к зданию крыло.

Начнем с того, что во дворе обнаружился сад. Осматривая дом вместе с Сэкстоном, я даже не удосужился выглянуть в окно. Ну не садовод я. Когда мы отправились в наше будущее жилище вместе с Урсулой, и я по ее команде выглянул во двор, сразу стало ясно: дебри во дворе не возьмет никакая газонокосилка – только несколько месяцев ковровых бомбардировок.

– Ладно, – сказал я, осознав, что работы не избежать. – Возьму мачете, вырублю все подчистую и застелю «Астроторфом».[4]

– Не говори глупостей.

– Это не глупости. «Астроторф» стоит не дороже обычного дерна.

– Мне нужна настоящая трава.

– «Астроторф» лучше настоящей травы, он так задуман. Единственный смысл его существования в том, чтобы превзойти по качеству настоящую траву.

– Просто ты не хочешь косить газон.

– И кто я после этого? Исчадие ада?

– Не набивай себе цену. Ты всего лишь лентяй. Но это не новость, а я не желаю иметь сад с искусственной травой, это противоестественно.

– Да кому нужна естественность? Вот она, – я театральным жестом обвел сад, – твоя естественность. Еще неизвестно, какие твари прячутся в этой чащобе. И что такого ужасного в нежелании постоянно стричь газоны? Ведь я не возражал против покупки стиральной машины. Не сказал «просто ты ленивая баба, не хочешь колотить белье о камни», ведь правда?

– Не называй меня бабой.

– А я и не называю. Никогда. Даже когда ты стираешь.

– У нас будет настоящая трава.

Мы приняли компромиссное решение – то есть завели настоящую траву.

Обустройство дома вылилось в долгую историю. Я допускал, что придется приобретать кровать и холодильник. Но не знал, что, купив дом, необходимо также накупить для него чудовищное количество бесполезных причиндалов – держатели туалетной бумаги, абажуры, набор из трех – один другого меньше, какая прелесть! – канделябров, подставки под пивные бокалы с рисунком а-ля Мондриан.[5] Воистину, очень тонкая грань отделяла меня прежнего от человека, который бродил среди мебели ИКЕА с желтым гигиеническим пакетом для рвоты и потухшими глазами.

В итоге мы достигли состояния более-менее комфортабельного равновесия. Я установил игровую приставку, Урсула – телефон. Встречались мы у микроволновки, где обменивались информацией на фоне тихого уютного гудения, с которым подогревалась лазанья. Даже попав впросак с автомобильной страховкой (район считался неспокойным, и страховка «фольксвагена-поло» сразу подскочила до четырехзначной цифры), мы не сильно проиграли в деньгах, потому что проценты по ссуде были очень низкими. В сильный дождь под кухонную дверь натекала вода, но мы обзавелись непромокаемой обувью, и наш дух ничто не могло сломить.

Неспешной трусцой пробежали несколько месяцев. И вот однажды субботним вечером, когда я сидел на диване и обводил ручкой интересные передачи в телепрограмме, Урсула вошла в комнату и остановилась прямо передо мной, как она всегда делает, когда ей нужно отсечь мне путь к бегству. Я некоторое время продолжал изучать программу передач, не поднимая глаз (в конце концов, существуют определенные правила). Когда я поднял глаза, Урсула спокойно и четко произнесла:

– Я беременна.

– Ух ты. Слава богу. Я уже начал думать, что мы зря стараемся.

Урсула скрипнула зубами.

– Отлично, просто превосходно. Я столько раз мысленно представляла себе эту сцену, и вот она – та самая реакция, на которую я так надеялась.

– Хорошо. Войди снова, а я упаду в обморок или еще что-нибудь придумаю. Я действительно рад… нет, правда, очень-очень рад. Мы приложили немало сил… ну, во всяком случае, я приложил, помнится, и ты при этом присутствовала, так зачем делать вид, будто ребенок взялся невесть откуда.

– Ах, прости за столь банальное зачатие.

Наступила короткая пауза. Я кашлянул, как зритель перед началом представления в театре.

– Ну? – спросила Урсула. – Ты меня обнимешь, наконец?

– Легко.

Я обнял. Мне почудилось, будто в этот момент зазвучала музыка. Урсула же, видимо, сделала мысленную зарубку, потому что три года спустя, объявляя о грядущем прибытии Последыша, она выразилась следующим образом: «Я беременна. Ребенок не от тебя». Ну, разве можно не восхищаться женщиной, которая выжидает три года, чтобы поквитаться?

Вот так мы вчетвером здесь и поселились. Должен согласиться с Урсулой: это не совсем то место, где нам следовало жить. Вы уже, вероятно, догадались, что подвох состоял в месторасположении нашего дома – район в Северо-Восточной Англии был настолько ужасен, что правительство обратилось в Евросоюз за деньгами, чтобы ввести у нас военное положение. Магазины здесь хорошие, и лично мне больше ничего и не надо, но Урсуле не нравились банды подростков, которые угоняли машины, грабили квартиры и временами устраивали уличные мятежи. Я никогда не признаюсь, что Урсула всегда и во всем права, но, по крайней мере, в одном пункте даже я с ней согласен – наш район не из тех, где хорошо растить детей. Дайте детям картонную коробку с нарисованными колесами, и Джонатан с восторгом сообщит Питеру: «Классно, ты закоротишь провода и заведешь движок, а я взломаю замок рулевой колонки».

За завтраком, то бишь в течение сорока минут, Урсула успела несколько раз напомнить о своем желании переехать. На работе, в ожидании перерыва на обед, я вяло обмозговывал эту проблему. Каждый день ровно в час дня мы обедали вместе с Трейси и Ру. Каждый день, начиная с утра, я продирался к этому заветному рубежу, обламывая ногти. Поразительно, какой изнурительной может быть имитация бурной деятельности. Иногда к наступлению перерыва на обед мое лицо уже ныло от хмурой гримасы, призванной изобразить сложные мыслительные процессы по ту сторону лба. Порой я срывался и действительно принимался за работу, чтобы отвлечься. После чего неизменно осыпал себя горькими упреками, ведь в университете имелось предостаточно людей, единственная обязанность которых состояла в том, чтобы найти для меня работу. Если я находил ее сам, значит, другие впустую тратили время и ресурсы, с чем решительно боролось вышестоящее начальство.

Вот с какими трудностями мне приходилось сталкиваться ежедневно до наступления обеденного перерыва. Серьезно обдумывать при этом еще и переезд – чересчур для любого работника.

– Если бы тебе разрешили убить человека, кого бы ты убил? – Я поставил чай и бутерброд с беконом на столик, за которым уже сидели Трейси и Ру.

– Папу Римского и Зои Болл,[6] – выдал ответ вместе с облаком табачного дыма Ру.

– Не выйдет, – прищурилась Трейси. – Два человека получается.

– А мне по фигу. Я бы рискнул. Выбрать между ними нереально – полный тупик. Если бы я убил только одного из них, меня бы потом загрызли сомнения и я стал бы эмоциональным калекой.

– Не могу сказать, что слежу за теологической модой, – заговорил я, набив рот хлебом, – но ты, кажется, католик. Убийство Папы Римского для католиков типа грех?

– Был бы грех, не будь я католиком. Тогда я бы видел в Папе Римском всего лишь старикана в шляпе! Убить старикана в шляпе – действительно грех, тут церковь права. Но я – католик, и любая идиотская мысль, которая приходит ему в голову, по идее должна прямиком влиять на мою жизнь, в таком случае убийство Папы Римского значит не более чем выступление в прениях.

Ру работал в магазине комиксов неподалеку от университета. Наверное, вы уже рисуете в воображении стереотипный образ продавца магазина комиксов? Сразу замечу: вы правы по всем статьям. Для Ру люди были не более чем бумажными куклами. Положим, у нас была реальная жизнь, семьи, биография – Ру допускал такую возможность, – но в значимости, выпуклости и оригинальности мы безнадежно уступали тому же Проповеднику или Стронциевому Псу. Сам Ру был неопределенного возраста – где-то между 19 и 52, – на его фигуре, мосластой, целиком состоящей из острых углов, болтался неизменный ансамбль из джинсов и футболки. Когда вы сидели рядом с ним, у вас возникало нехорошее чувство, что сама природа высасывает из вас молекулы жира, чтобы хоть как-то исправить жуткий дисбаланс в теле соседа. В придачу Ру смолоду облысел. Как и многие мужчины, в чьих действиях трудно обнаружить логику, Ру решил скрыть этот факт, сбривая начисто все волосы. Его голова напоминала крупный, лишенный красок плечевой сустав со вставленной в него сигаретой.

– А мне Папа нравится, – вставила Трейси.

– Еще бы, ты ведь любишь наряжаться монашкой. Но конечно, не это главная причина твоей любви к Папе, да? – на секунду опередил я Ру.

– Мне кажется, что он добрый. И на всяких разных языках говорит.

Ру вздохнул.

– Представь себе человека, бегущего по улице, – начал он.

– Чего-чего? – Трейси сморщила нос.

– Представь себе человека, бегущего по улице.

– Ну, представила.

– Он бежит во всю прыть, отчаянно пытаясь догнать автобус, который от него за двести метров и вот-вот отъедет от остановки.

– Ага.

– Человек делает последний рывок, машет руками, аж мелочь летит из карманов.

– Угу.

– До автобуса остается еще добрых сто пятьдесят метров, и тут человек спотыкается о маленькую собачку – хотя бы йоркширского терьера, – которая невозмутимо переходит дорогу. Человек падает. Неуклюже летит на мостовую посреди оазиса бездушия, образованного отскочившими в стороны прохожими. Какая досада! Напрасно старался. Только рукав на локте порвал. Водитель автобуса, ничего не замечая, трогает с места. Полный пролет.

– Ну и?

– А теперь на месте человека представь себя, а на месте автобуса – «здравый смысл».

– Вот спасибо! Как я сама не догадалась. А ты еще и трепло, оказывается.

– Кому какое дело, что Папа говорит на ста языках? Он – Папа. А хренотень, она и есть хренотень на любом языке. Я бы предпочел, чтобы Папа знал один корнуэльский диалект, но не порол всякую чушь.

– Боюсь, тут я согласен с Ру, – признал я.

– Ты-то согласен. Но – вот сюрприз! – атеистов не допускают к выборам Папы.

– Цыц. Дело не в Папе, дело в принципе. Совершенно неважно, что он лингвист-самородок. Представь себе парня…

– Если этот парень опять побежит за автобусом, я сразу уйду.

– …и парень говорит: «Эй, я знаю, у меня завтра тяжелый день, ну да черт с ним, как-нибудь выкручусь, а сейчас – айда на дискотеку, но сначала нарежемся до поросячьего визга!» Из такого парня получится ценный друг, но вазектомию я бы ему не доверил делать. Теперь понятно? Разные функции требуют разных качеств.

– Начинаю подозревать, что вас грызет зависть. Вы так ловко умеете разводить байду, а в Папы все равно не берут, вот вас и корчит.

– Странно, как Терри Стивена Рассела еще Папой не сделали. Он разводит байду на международном уровне, и не первый год.

– Может быть, уже сделали. Из университета же он уходит, – ответила Трейси, прихлебывая чай.

– Что? TCP уходит?

– Да-а-а, вроде бы другую работу нашел.

Я посмотрел на Ру, тот утвердительно кивнул.

Вечно так в УСВА. Любая действительно полезная информация всплывала в кафе «У Патрика» задолго до того, как попадала в одну из тысяч проектных групп, созданных в университете специально для обеспечения быстрого обмена информацией на всех уровнях. То в очереди окажешься за стайкой болтливых секретарш, то за соседним столиком труженики из пенсионного отдела обсуждают какое-нибудь скорое нововведение. Многие намеренно назначали деловые встречи в кафе, на нейтральной территории (где разрешалось курить). Если УСВА – это Вторая мировая война, то «У Патрика» – это кафе Рика в «Касабланке».[7] Трейси и Ру проводили там уйму времени за кофе и пассивным подслушиванием, поэтому они были жутко информированы, а ведь Трейси даже не работала в университете. Она работала продавщицей в магазине, специализировавшемся на «одежде для досуга» – униформах медсестер, резиновых корсетах и кожаных штанах с большим вырезом между ног. Не могу вообразить, кто покупает такие вещи, но на этом рынке явно царило оживление. Пару раз я попробовал купить Урсуле в меру приличное кружевное белье, но получил по носу. Урсула держала бельишко двумя пальцами на отлете, будто носок бездомного бродяги, и чеканила: «Неужели где-то в закоулках твоих мозгов могла возникнуть мысль, что я такое надену?» Однако прорва продаваемой «одежды для досуга» означала, что каждая третья встречная женщина спешит домой, чтобы быстренько переодеться в прорезиненную форму стюардессы. Когда я пытался угадать, кто именно эта каждая третья, становилось немного не по себе.

– Когда вы узнали о том, что он увольняется? И куда уходит?

Трейси пожала плечами:

– Куда – не имею понятия, но что уходит – об этом всем известно уже неделю или больше.

Ру невпопад завел разговор о том, чем бы он намазал тело Анны Николь Смит,[8] но, хотя он разглагольствовал с великим энтузиазмом и обилием экспрессивных подробностей, я слушал вполуха. TCP увольняется? И никому ни гуту.

Вернувшись на работу, я попытался найти самого TCP, но он никак не давался в руки. А потом стало не до того: компания студентов стащила огнетушитель, чтобы поливать друг друга на вечеринке, и он у них нечаянно сработал в лифте. Когда двери лифта разъехались, за ними открылась пещера Санта-Клауса, населенная злобными троллями. Меня закрутило в водовороте перебранки. Студенты возмущались, что огнетушители слишком легко включаются, и, если пена испортит их вещи или одежду, грозили подать на университет и меня лично в суд и пустить нас по миру. Юридические дебаты продолжались до тех пор, пока – какая жалость! – не настало время идти домой.

– Как на работе?

Урсула, ухватив Последыша за подбородок, чистила ему зубы. Она делала это с такой быстротой и остервенением, что пена лезла у мальца изо рта, как у заболевшего бешенством животного. У Последыша был обреченный вид котенка, которого, держа зубами за шиворот, тащит кошка-мать. Умение сохранять безучастное выражение при манипуляциях с его физиономией пригодится парню, когда лет через шесть тренер будет накладывать ему швы в перерыве поединка на звание чемпиона мира по кикбоксингу в тяжелом весе, которое Питер завоюет в пятый раз.

– А то ты не знаешь – как обычно. Урсула наклонила Питера над раковиной и скомандовала:

– Аусшпукен![9]

Питер аусшпукнул – часть выплюнутого даже попала в раковину – и тут же засучил ногами в воздухе. Как только его опустили на пол, он со свистом пронесся через две двери, разражаясь смехом, когда на что-нибудь натыкался.

– Заботливый партнер теперь спросил бы, как я провела день.

– Даже если партнеру хватает такта, чтобы не грузить подругу разговорами о собственной работе? Даже тогда?

– Ванесса на планерке в финотделе опять всех достала.

– Ясно.

– А тебе плевать, верно?

– Не дури, я…

– Выходит, я дура?

– Я не называл тебя дурой, просто предложил не дурить в конкретной ситуации.

– Это одно и то же.

– Нет. «Дура» – это одно, «не дури» – совершенно другое. Так, с этим мы разобрались, теперь вернемся к «ясно», которое вовсе не означает, что «мне плевать», скорее «я понял, но мы уже говорили на эту тему раньше, обсосали ее до косточек, и я не вижу, что бы еще можно добавить к прежним двадцати дискуссиям, поэтому, наверное, не стоит начинать все сначала., а лучше позволить Пэлу спокойно посмотреть новости».

– У тебя, я вижу, совсем нет никаких навыков межличностного общения.

– Нет, есть.

– Нету.

– Есть.

– Нету.

– Есть!

– Нету!

– Давай прекратим, мы ведем себя как дети.

При этом я прошептал «есть», но так, чтобы Урсула не услышала.

– Ванесса…

– Хорошо, что там с Ванессой?

– Ванесса велела мне переписать всю статистику за последнюю неделю и смылась, прежде чем я успела ей возразить. Даже не объяснила почему…

– Просто она тебя терпеть не может.

– Это не повод.

– Ты возбуждаешь в людях сильные чувства, мне ли не знать. Но не в этом дело. Дело в том, что Ванесса страшна как бабуин.

– Разве? Нет, дело в том, что эта работа мне надоела до чертиков. – Урсула взяла с холодильника миску с капустным салатом. – Хочу бросить работу и посидеть дома с детьми.

– Понимаю, но мы на эту тему уже говорили, не правда ли? Помнишь фразу «умрем голодной смертью»? Она очень часто звучала. Ты что, собираешься есть этот салат?

– Собираюсь.

– Ну-ну.

– А в чем дело?

– Ни в чем. Все нормально. Кажется, этот салат в основном состоит из лука и сырой капусты?

– Ну и что?

– Я тут думал, что вечером можно было бы заняться сексом…

– Ты и меня планировал привлечь?

– Ну…

– Знаешь, чего я больше всего не люблю?

– Ладно тебе. Я об этом всего-то раз попросил.

– Больше всего я не люблю не то, что ты пытаешься контролировать мой рацион ради собственных сексуальных прихотей, а то, что ты не можешь сказать без уверток, что имеешь в виду. Начинаешь издалека: «А-а, я вижу, ты ешь карри», потом: «Ведь там есть чеснок?» – а мне полагается дотумкать: «Постой, чеснок! Как же я сразу не сообразила!» Короче, я намерена тебя игнорировать. Сейчас съем всю миску салата, и если ты меня действительно любишь, тебе будет без разницы.

– Ага, «любовь сильнее лука» – убойный аргумент. А я вот что сделаю: буду носить эти трусы две недели, посмотрим, как ты запоешь.

– Если бы я не стирала белье, ты бы всегда носил трусы по две недели, и мы оба это знаем.