Моя шоколадная беби

Пролог. Год 1992

Она проснулась первой. Откинула простыню и в немощном утреннем свете стала рассматривать свое голое тело. Кэт верила в чудодейственную силу любви, и каждый раз после ночных безумств пыталась удостовериться в своей еще более увеличившейся прелести. Она осталась довольна осмотром: ноги матово блестели длинной бесконечностью, живот дразнил упругостью, а грудь... вообще-то, могла бы быть и побольше, но, слава Богу, он не любит излишеств. Она скосила глаза: Сытов спал.

– Ни-ки-та! – шепотом позвала Кэт. Нет, это смешно – будить шепотом Сытова.

Она улыбнулась. Какая у него белая кожа! А может, то, чем она мучилась двадцать лет – это счастье? Может, не согреши ее неведомая московская мамаша с таким же неведомым мавром, была бы она не шоколадной Кэт, а рыжей веснушчатой Катькой. И суперменистый Сытов, пресыщенный женским вниманием, преуспевающий и холодный, не обалдел бы тогда на улице Горького от ее кофейной загадочности и не поплелся бы за ней, как завороженный. Она дотронулась до его светлых, почти белых волос.

Утро набирало силу. Стали видны бревенчатые стены избы и грубая мебель. В углу белела печка, которая, когда ее топили, превращалась в преисподнюю, и Кэт хохотала, подбрасывая дрова, чувствуя себя черным чертом-палачом. Господи, как хорошо! Они одни, наконец, и вместе. А еще вчера их душила Москва.

Сытов позвонил ей на работу, в детский сад. Когда Даша, тоже нянечка, крикнула: «Кать, тебя!» – она испугалась. Он никогда не звонил на работу, только в общежитие.

– Ты? – выдохнула она, потому что звонить ей кроме него было некому во всем белом свете.

– Бэби, – загудел его бас, от которого у нее подгибались привычно колени и начинало ныть в животе, – у меня маленькая неприятность, которая для нас может обернуться большой приятностью. Умерла моя грэндмазе, неродная.

– Кто умер? – задрожала Кэт голосом.

– Баба Шура, бэби! Короче, хоронить некому. Через час жду тебя на нашем месте. Три часа езды, небольшая формальность с погребением и вечный рай в избушке на курьих ножках. У меня отпуск на три дня. Ферштейн?

– Ага! – Кэт положила трубку и заплакала. Она всегда немного плакала, если кто-то умирал. Вот жила в избушке баба Шура, брэнд... нет, мэндвазе, и вчера умерла. А хоронить некому, кроме неродного Сытова. Если Кэт умрет, ее тоже будет некому хоронить, кроме Сытова. Сытов скажет: «Моя бэби умерла», а плакать он не умеет.

Ей дали отпуск на три дня, хотя заведующая, когда Кэт сказала: «Баба Шура умерла», и пояснила, что это ее неродная бабушка, посмотрела на нее так, будто у Кэт выросли не просто рога, а рога замысловатой формы. Если бы эта толстая тетя не была здесь самой главной, Кэт показала бы ей язык. Пусть убедилась бы, что в отличие от кожи, он у нее такой же, как у людей, у которых есть бабушки.

А потом была дорога, несущаяся им навстречу с такой скоростью, что Кэт визжала, закрывала глаза, затихала, но потом открывала и снова визжала. Сытов водил так, что на неровностях они взлетали и летели еще долго под визг шоколадной бэби.

Баба Шура лежала в маленьком, будто детском, гробике – своем последнем пристанище, которое показывало, как мало ей нужно было при жизни, а в смерти еще меньше. Кэт поливала ее горячими слезами, пока Сытов не накрыл гроб крышкой и не стал заколачивать. Ветер обжигал холодной влагой лицо и раздувал полы ее плаща, когда последняя порция земли прикрыла маленькую могилку, и Сытов стал распрямлять свою могучую спину. Кэт темнела ногами в осеннем месиве непогоды.

– Ноги, Кэт, твои ноги, – он пополз губами от колена выше, ее плащ закрыл его с головой. Кэт мгновенно налилась жгучим желанием, знакомо запламенела изнутри и стала расплавляться в осеннюю грязь.

Перед глазами поплыл могильный крест.

– Нет, Сытов! Нет! – истошно заорала она, извернулась в грязи и побежала к машине. Никита, отряхивая на ходу джинсы, поплелся за ней.

Избушка-развалюшка принадлежала теперь Сытову. Она стояла на отшибе поселка, как будто нечаянно оброненная. Никита смеялся над таким нежданным наследством, ходил вокруг нее и кричал:

– Смотри, бэби, сейчас я ее уроню! – Сильным круглым плечом он толкнул избушку. Кэт захохотала, закинув стрижено-кудрявую голову. Он подбежал, поймал ее хохочущий рот губами и потащил в дом. Кэт забилась специально, она любила, когда он ломал ее тонкое тело, она зверела, кусалась, рычала, смеялась и взметалась в конвульсиях бесчисленно, пока Сытов – здоровый, сильный, огромный Сытов – не отваливался в полном бессилии, тяжело переводя дух, и не умирал на час как мужчина. Кэт не понимала, как можно устать от любви. И сейчас, в час мертвого Сытова, она чертом понеслась за дровами, потому что огонь в печке погас, Сытов умер, а ее темное тело не хотело остывать.

– Ни-ки-та! – позвала она снова, навалившись на него. Никита просыпался долго и тяжело: мычал, мотал головой. Кэт зацеловывала его, пока он не открыл глаза и не сел.

– Ну и уморила же ты меня вчера, Кэт, – он едва успел погладить ее бедро, как она голая уже носилась по дому смерчем, улаживая свои утренние дела. Он оделся, взял ее халат, изловчась, поймал им Кэт.

– Слушай, мне не нужна сопливая бэби, ну-ка одевайся!

Старый закопченный чайник запыхтел на печке, Кэт в стаканы насыпала кофе из банки:

– Смотри, – сказала она, наливая туда кипяток, – это я! А это ты, – показала на банку с молоком. Налила молоко в кофе и захохотала: – А это мы с тобой!

– Кэт, я не пью кофе с молоком, зачем ты это сделала?!!

Кэт надулась.

– Ну ладно, если это ты и я, я буду пить. Смотри, – он закрыл глаза и стал пить, изображая шутовское удовольствие. Кэт расцвела.

За окном опять пошел дождь. О стекло терлась кленовая ветка, уже облетевшая и беспомощная перед осенним ненастьем. Никита не любил дождь, но теперь, в избушке, рядом с Кэт, он его не раздражал и не угнетал. Наоборот, веселила несуразность картины: российская непогода, бревенчатые стены, печь с полатями, и темнокожая девушка белозубо смеется рядом с ним.

Сытов знал толк в женщинах. В свои тридцать два он был холост, свободен, и относился к общению с прекрасным полом, как к своеобразному виду спорта со своими правилами и техникой безопасности. Кэт поставила с ног на голову всю привычность его существования. Во-первых, она уже год была его единственной женщиной (только в кошмарном сне могло привидеться, что после Кэт он с кем-то, или вместо Кэт он с кем-то!). Во-вторых, он умер бы со смеху, скажи ему кто-нибудь раньше, что девочка из детдома, белая ворона, подкидыш с темной кожей, ставшая нянечкой в детском саду, будет так долго его бессменной пассией. Сытов любил женщин с интеллектуальными достоинствами, причем, выше средних. И если бы в тот день не сломалась его машина, и не брел бы он как простой смертный из редакции домой, никогда бы он так и не попробовал этот кофе с молоком.

Кэт с ногами забралась на кровать, стала раскачиваться на продавленной сетке, тряся по-цыгански плечами, болтая грудями.

– Эй, бэби, не делай так, дай набраться сил! – попросил Никита.

Кэт притормозила сетку и вдруг увидела в углу полочку, а на полочке маленькую иконку. Вчера она ее не разглядела.

Кэт сняла иконку и заворожено уставилась на лик святого. Сытов увидел, как из-за иконы вывалился сложенный вчетверо тетрадный лист. «Странно, – подумал он, – откуда у неграмотной бабки тетрадный лист?» Никита развернул его и рассмеялся: там был нарисован маленький домик, из трубы дымок, деревце у окошка, и стоял автограф бабы Шуры, пожелавший удостоверить свое авторство – маленький крестик прямо под деревцем.

– Наскальная живопись. Возрождение жанра. – Сытов пришпандорил картинку над кроватью. Кэт захлопала в ладоши. Она не все понимала, что говорит Сытов, но он всегда поступал так, как поступила бы она, и это приводило ее в восторг.

Кэт, когда была маленькой, думала, что больна какой-то болезнью.

У всех детей была светлая кожа, а у нее цвета густого какао, которое давали в детдоме только по праздникам. А волосы ее всегда брили, иначе они стояли стальными пружинами, не пропуская в себя ни одну расческу. Кэт совсем бы не страдала от этого, если бы маленькие, злые, белые дети не пытались вечно расправиться с нею. Ее лупили, отбирали игрушки, сначала звали «бабой ягой», а потом «черномазой». Кэт привыкла к такому обращению, но забитой не стала: кровь неведомого мавра привнесла в нее такой жизнерадостный темперамент, что с лихвой хватило бы на всех белых в столице нашей родины. Однажды, по детдомовскому телевизору она увидела негра.

– А-а-а! – дико закричала она. – А-а-а! Ха-ха-ха! Черномазый! Он тоже черномазый! Смотрите все! – Она так бесилась, что воспитателям пришлось связать ее и вызвать врача со шприцем. Но когда тот пришел, Кэт уже лежала, счастливо успокоенная, перетянутая простынями, как младенец.

В двенадцать лет ее первый раз погладили по голове. Погладил пожилой воспитатель, Федор Палыч, от которого всегда пахло как от ватки, которой трут попу, перед тем как поставить укол. Кэт изумленно вскинула на него глаза: она не знала, что человек может погладить человека, и очень удивилась этому. Федор Палыч открыл пустую комнату для занятий, завел туда Кэт. Там он снова погладил ее по голове, снял платье, потом трусики. Кэт испугалась, но не заплакала даже тогда, когда штука, которую он вытащил из своих расстегнутых штанов, прожгла ее мучительной болью. Он дал ей апельсин и приказал никому ничего не рассказывать. Она съела апельсин вместе с кожурой, потому что не знала, что его надо чистить.

Сытов потянулся. В Москве он заматывался журналистскими делами и мечтал о тихой провинции и безделье, в провинции же начинал сходить с ума на второй день. Правда, сейчас с ним Кэт, а это совсем другое дело.

Их встречи были очень проблематичны: домой он привести ее не мог – у мамы слабое сердце, а отец, хоть и строил из себя железного, но от бэби бы точно попал в реанимацию. Аристократичные родители Никиты очень болезненно подходили к вопросу продолжения рода и вечно сводили его с разными породистыми кошками. Никита иногда удостаивал некоторых своим кратковременным половым участием. Они шли к нему в постель покорно, будто его блистательные телевизионные репортажи давали им право на эту покорность. Нет, Кэт не смотрела телевизор, но она отдалась бурно, как молодое животное, и Сытов понял, какой преснятиной он до сих пор питался. Но приходилось болтаться по чужим квартирам, и три дня в избушке были просто подарком.

Сытов взял ведро и пошел за водой. Кэт увязалась было за ним, но он цыкнул, и она послушной кошкой прыгнула на кровать.

Колонка была далеко. Никита бутсами месил грязь и, увязая, про себя матерился. У колонки он увидел скопление мужиков. Они были с ведрами, бидонами, канистрами, стоявшими на тележках. Все смирно ждали своей очереди. Сытов пристроился в конце.

– Похоронили бабку-то? – спросил его замухрышистый мужик в рваной женской кофте. Сытов кивнул.

– Да-а, померла бабка! Тихо так, никто и не слыхал. А до того такая веселая была, в магазине бабам хвасталась, что родственник у ней какой-то отыскался, гостил два дня. А как он уехал, так она и померла!

Сытов удивился. У бабы Шуры не было никого кроме Сытова-старшего, которого в войну она мальчишкой как-то там спасла. Никита не любил все эти душещипательные истории и никогда подробностями не интересовался. Баба Шура была одна, как перст, и приезжали к ней только Сытов-младший или Сытов-старший – затаривали московской провизией. Она всегда охала и причитала при виде импортных консервов, а вчера Сытов обнаружил в подполе целый склад нетронутых баночек. Сытов не стал расспрашивать мужика о последних бабкиных днях: ну померла бабка, с кем не бывает в девяносто с лишним лет.

Подошла его очередь, он набрал полные ведра воды и поволокся обратно. Господи, как бабка-то носила?! В последнее время они с отцом навещали ее все реже и реже: отец болел, у Сытова вечные командировки, а когда появилась Кэт... все так уплотнилось, что вставить бабу Шуру в расписание почти не удавалось. В последнее время только деньги и переводил.

Навстречу ему попались деревенские девки. Они обалдели от фирмача Сытова, и Сытов поймал себя на том, что ему нравится производить впечатление даже на деревенских девок.

А вот Кэт тогда, в первый раз, посмотрела сквозь Сытова. Идет такая чудо-дива и смотрит сквозь него. Она темнела кожей на московской улице, напоминая об апельсиновых рощах, жарком солнце и набедренных повязках. Он шел за ней долго, рассматривал: такую прелесть он еще не видел. На ней было платье фабрики «Большевичка». «Хиппует», – подумал Сытов, в один прыжок нагнал ее и остановил за локоть.

– Девушка свободна сегодня вечером? – на хорошем английском спросил он. – Может, посидим где-нибудь?

– Чего-чего?! – вылупила она глаза.

Сытов долго хохотал, а она терпеливо ждала, когда этот белый медведь скажет что-нибудь по-человечески.

– Как тебя зовут?

– Катя.

Сытов опять затрясся от смеха.

– Наверное, и фамилия Иванова?!

Она еще больше вылупилась и кивнула:

– Катя Ивановна Иванова. Откуда вам знать?!

– Русская квартеронка[1], – резюмировал он.

– Я не квартирантка, я в общаге живу, – надула она губы.

Сытов подходил к избушке. Она виднелась сквозь влажную рябь дождя: покосившаяся развалюшка, дымок из трубы, чахлый клен под окном.

Сытов остановился.

Домик, дымок, деревце, под деревцем крест...

Сытов, расплескивая воду, понесся к избе. Ополовиненные ведра кинул у крыльца, одним прыжком очутился у клена. Земля вокруг дерева была взрыхленная – то ли дождем, то ли... Он руками, по-собачьи стал рыть землю, задыхаясь от бешеного сердца.

«До революции-то я у графьев прислугой ходила...», – вспомнил Сытов бабкины откровения, к которым никогда не прислушивался. Кретин Сытов, раздолбай, пока трахался, другие «родственнички» объявились. Он понесся в сени за лопатой. Краем глаза увидел, как в окно вытаращилась, открыв от удивления рот, Кэт.

Кэт очень удивилась, увидев в окно несущегося в фейерверке водяных брызг Сытова. Сытов бегал только на тренировках. А так он или ходил, или ездил на машине. Кэт подумала, что он с разбегу хочет вступить с ней в обычную любовную схватку, и даже изготовилась к прыжку. Но Сытов отбросил ведра и стал руками рыть землю с безумными глазами. Кэт обиделась: такие бурные эмоции и без ее участия! Все лучшее в ее жизни было связано с Сытовым. От первый назвал ее Кэт (до этого она была «черномазой Катькой»); с ним впервые проехалась на машине, которая была в сто раз красивее, чем у толстых дядек; с ним впервые она познала бешеное безумие от мужской силы и плоти, поняла, что Сытов дал узнать ей вкус чего-то более сладкого, чем тот апельсин, который подарил ей, пахнущий ваткой Федор Палыч. Она не любила только Сытова телевизионного – там, в ящике, он был чужой, общедоступный, и иногда с ним появлялись безумно красивые белые женщины.

Сытов пришел к ней как-то в общагу. Припарковал «Мерседес» у помойки. Тетя Валя на вахте впала в коматозное состояние, увидев в нем «того самого Сытова», а когда он проходил мимо, стояла по стойке «смирно», хотя ее задача была не пропускать к девушкам ни одного мужчины. Сытов притащил шампанское, коньяк, много разных заморских баночек. У Кэт был день рождения. Вернее, когда он был на самом деле, Кэт не знала, его придумали воспитатели в детдоме. Сытов долго уговаривал ее пойти в этот день в ресторан, но она уперлась: в ресторане нет кровати, надо чинно сидеть... И она упросила соседку Ленку погулять вечерок, подарив ей кожаную юбку, которую Сытов привез Кэт из Италии в самом начале их связи.

Сытов в дорогом костюме заполнил собой все пространство маленькой комнатки.

– Иди сюда, бэби, я буду дарить тебе подарок! – Он извлек из свертка бирюзовое чудо. Платье он увидел в валютном магазине и сразу понял – оно только для Кэт. Кэт завизжала, стала сдирать с себя все, даже трусики, и встала перед ним, торча сосками. Он натянул на нее платье, оно было сшито узким чулком, впереди глухо закрытое и с вырезом на спине, упирающимся в ягодицы.

– Я тебе нравлюсь, Сытов?! – прошептала она.

Он присел и губами прижался там, где заканчивался вырез. Они сцепились изнуряющее долго, и он зажимал ей рот, боясь, что все это сейчас кончится нарядом милиции, вызванным соседями. Кровать они все же сломали, и Сытов долго потом возился, налаживая общаговскую рухлядь.

– Никита, спой мне песенку, – попросила Кэт, когда они, так и не пившие шампанского и не дотронувшиеся до еды, лежали рядом. Кэт притащила Ленкину гитару и сунула ее полумертвому Сытову.

– Какую? – промычал он.

– А про меня.

– Бэби, песенку про тебя еще не придумали.

– Придумали-придумали! «Выходила на берег Катюша!»

– Э, нет, бэби, эту песенку тебе пусть краснознаменный хор поет.

– Ну, Сытов!

– Ладно, бэби, слушай! – И он запел, на ходу сочиняя слова и музыку:

Сытов копал. Он перепахал уже все пространство перед домом и понял, что ничего не найдет. Бабка-дура, небось, завернула «это» в тряпицу и зарыла под деревом, и чтобы не забыть, нарисовала картинку с крестиком. Он зашел в избу, сорвал картинку со стены и уставился на нее, усевшись рядом с Кэт.

– Никита, хочешь, теперь я покопаю? – жалобно спросила Кэт.

Она привыкла ничего не понимать в его делах.

Никита молчал. Когда возникали трудности, он становился как танк. Надо искать «родственника». Интересно, что за клад закопала бабка? Скорее всего, это драгоценности. Отец говорил, что во время войны они с бабкой чудом не голодали. Она откуда-то всегда приносила кусок, а Сытов-старший никогда не интересовался, где она брала хлеб и консервы. Он просто отдавал ей потом всю жизнь свой сыновний долг – деньгами, вниманием, продуктами, чем мог, одним словом...

Мужика в рваной кофте Никита нашел быстро. Тот почему-то испугался и на напористые сытовские вопросы отвечал:

– Не, не знаю, ниче не знаю. Бабы говорили, а я ниче не знаю. Иди к Попелыхе, она, может, че скажет, а я ниче...

Сытов понял, что действовать нужно осторожнее, он для них «мужик из ящика» – московский и непонятный. На воротах у Попелыхи было накарябано «Осторожно, злая собака». Сытов толкнул калитку, злая собака беззлобно тявкнула пару раз и беззлобно завиляла непородистым хвостом. Попелыха, жившая одна, обрадовалась возможности потрепаться и рассказ про «родственника» начала было с того, что к Нюрке-кляче, ...е старой, вчера опять приходил тот ...рь Гриша, и... а еще вчера мужик утоп мордой в ведре самогона, и... Сытов профессионально обстолбил Попелыхе тему, она смирилась:

– Был мужик. Когда приехал, откуда, никто не знает. Бабка радостная ходила, мужика того Лешей называла. Он два дня побыл и уехал.

– Куда?

– А никто не знает. Васька наш говорил, что утром рано видел, как он на попутку садился в сторону Кусково.

– Как он выглядел?

– Да я один раз его видела, вечером поздно. Лет тридцать пять, говнистый такой...

– Рост?

– Да тебе по плечо будет. Куртка на нем старая была, шапка.

– На лицо какой?

– А никакой, только щурится всегда.

Сытов понимал, что искать «никакого, говнистого» Лешу, уехавшего на попутке в сторону Кусково смешно. Сытов не знал, что ищет и кого ищет. Но его уже понесло. Сложности его возбуждали, и внутри заработал мотор, всегда толкавший Сытова только вперед.

Кэт сидела с ногами на кровати. За окном темнело, а Сытов все не приходил. Куда он умчался? «Сытов, – звала она про себя, – ну скорее приходи, скорее!» Уже через два дня на работу, и видеться придется снова урывками.

Вообще-то, Кэт садик любила. Ее сначала нигде не брали на работу, но нянечек в садиках всегда не хватало.

– Посмотрим, – сказала заведующая, – если дети пугаться не будут.

Дети ее не пугались. Кэт позволила им обследовать себя на цвет, на запах, на ощупь. Они это делали с удовольствием, потому что Кэт была какая-то не такая. В сон-час, когда, прикрикнув на непослушных, чтобы те засыпали, воспитатели удалялись, Кэт слушала за дверями веселую возню. Сначала она только подглядывала в щелку, потом стала тихонько к ним пробираться и принимать участие в веселье.

– Только шепотом, – предупреждала она.

Они устраивали беззвучные пантомимы, шепотом пели песни и хохотали в подушки. Однажды Кэт попалась. Заведующая вызвала ее к себе и, брезгливо отворачиваясь в сторону, сказала:

– Иванова, я тебя уволю. У тебя сознание на уровне морской свинки. Тебя дети Катькой зовут! Тебя же близко к ним подпускать нельзя!

Кэт молчала. Она мысленно пририсовала заведующей поросячий пяточек, ушки, хвостик пружинкой, и заулыбалась.

– Ты чего лыбишься, дура! – заорала та. – Вон отсюда!

Кэт не уволили, но теперь она все больше торчала на кухне. Однажды услышала, как в запретное время в щелку ее шепотом зовут дети:

– Кать! Ну, Кать! Ну, иди сюда!

Кэт показала в сторону двери язык, там прыснули хором, скорее утыкаясь в подушки.

– Кэт, – сказал Сытов, заходя, наконец, в избушку, – рано утром мы поедем по важному делу. Не дуйся, бэби. Так надо.

Они забылись недолгим сном рядом, без любви и без страсти, как давние супруги. Кэт повздыхала тихонько и успокоилась.

Затемно Сытов вышел греть машину, а Кэт, с трудом раздирая глаза, дрожа от холода, натянула джинсы. Сытов закинул часть бабкиных консервов в багажник, и они тронулись.

Определенного плана действий у Сытова не было. Он полагался на свою безошибочную реакцию в конкретных обстоятельствах. Чем малодоступнее была цель, тем больше разжигала она его энергию. Острые ощущения он любил, и если их не было, сам таких искал.

У Кэт слипались глаза. Но заснуть она не могла себе позволить. С тех пор как Сытов посадил ее в машину, она познала наркотик быстрой езды. Всем своим страстным существом она принимала участие в этом действе: садилась только на переднее сиденье и ни одна мышца ее тела никогда не расслаблялась. Она летела вперед с машиной, принимая в этом почти физическое участие.

В Кусково они произвели впечатление приземлившегося НЛО. Сытов долго мотался по грязной жиже улиц, пугая местных жителей серебристым «Мерседесом» и темнокожей бэби. Мужики и бабы тупо мотали головами, уставившись на Кэт, похоже, не воспринимая смысл Сытовских вопросов.

Тогда он запер Кэт в машине и пошел один. Ему повезло неожиданно и сразу. Толстая продавщица в магазине, где продавалось все – от трусов до соли, – закивала уверенно:

– Три дня назад приходил мужик, ага. Первый раз его видела. Ага, лет тридцать пять, невзрачный, в куртке, в шапке. Купил вина бутылку, чай. Я почему запомнила: ну, не местный во-первых, а когда расплачивался, смотрю, татуировка у него на пальце, – она захихикала, – распятие вроде... Иди к Торгашихе, он с ее мужиком разговаривал, может, они че знают.

Наконец-то Сытов взял след. Он подошел к машине радостный, крикнул:

– Я фартовый, бэби!

Кэт опять ничего не поняла, но заулыбалась, потому что улыбался Сытов.

Торгашиху они прождали до вечера.

В четыре года Никите подарили пупса. До этого всегда дарили заводные машины и пистолеты, а тут вдруг – пупса. Правда, пупс был непростой. Он был темный, как шоколадка, с веселыми глазами, очень кудрявый и почти голый – в одной только набедренной повязке. Никита любил пупса втайне, потому что мальчишкам в куклы играть стыдно. Он его использовал только в качестве пассажира заводных машин. Но однажды на его машину наехала машина его друга по имени Март, и пупс свалился на ковер.

– Все, – сказал Март, – автомобильная катастлофа. Он лазбился.

Пришлось пупса похоронить. Они закопали его в землю во дворе и поставили крестик из прутьев. Когда Март ушел, Сытов поплакал маленько над могилкой.

Торгашиха оказалась таким же местным информбюро, как и Попелыха, но с политическим уклоном. В Сытове она сразу же признала «того самого», из телевизора.

– Что творится! – запричитала она. – Что творится! В стране бардак! Как мы раньше жили! Как жили! А этот твой – шабашник он, их тут человек пять понаехало, свинарник строят. Ты посмотри, раньше порядок какой был, при Брежневе. Все работали, не ленились. А сейчас языком ля-ля-ля! Митинги, митинги... в жопу такое правительство, в жопу! Ельцин страну распустил... так и передай.

– Я передам, – пообещал Сытов.

– А к свинарнику недалеко ехать. Они там в вагончике живут. Пьют все больше. Ведь раньше ж, смотри, разве так пили? А теперь кооператоры-хераторы, ворюги-бездельники...

Сытов ретировался, но она напирала на него мощной тушей до самых ворот:

– Сажать всех! Сажать или сдохнем! Все!

Кэт любила ровную дорогу и скорость. А они уже час плутали по каким-то ухабам и жуткой грязи. Сытов стал чужой, как по телеку, с заострившимся лицом. Он в темноте искал какой-то свинарник, путался в дорогах, бурчал что-то под нос. Кэт захотелось или опять в избушку, или уж в Москву.

Наконец, они в расступившемся пролеске увидели вагончик, в нем слабый свет. Сытов просветлел лицом. Он остановил машину довольно далеко от вагончика.

– Бэби, посиди недолго, я сейчас. – Он чмокнул Кэт в щеку. Она заулыбалась, сразу забыла про избушку и Москву, обхватила его шею руками:

– Сытов, ну Сы-ытов!

– Потом бэби, потом, – он силой разорвал кольцо ее рук, вышел из машины.

– Бэби, бэби, – передразнила его Кэт и опять загрустила.

Сытов вошел в вагончик. Он чуть не задохнулся от смрада: пелена табачного дыма, винный перегар, запах застарелых старых носков и еще чего-то, отчего рвотный спазм сжал горло. Сытов огляделся. Двое мужиков, торча грязными пятками, лежали на животе, на груде тряпья, бывшей, видимо, постелью. Двое других сидели за столом, еще не сломленные, и из граненых стаканов наливались красным дешевым вином.

– Че те, б... мужик? Надо че? А? – спросил Сытова сидевший к нему лицом то ли лысый, то ли лобастый. Сытов обошел лежащих, глянув на их руки, посмотрел на руки пьющих – татуировок не было.

– Где Лешка? – спросил он.

– Лешка? – выпялился лобастый. – А ... его знает. Как вчера ушел утром, так и нет до сих пор. Вещи вроде тут все оставил, – мужик кивнул на небольшой чемодан в углу. – Придет, куда на ... без вещей денется!

Сытов секунду колебался. Затем быстро прошел в угол, взял чемодан и вышел из вагончика.

– Э-эй, мужик! – услышал он пьяный вой, закрывая за собой дверь.

Сытов не побежал. Он спокойно, даже размеренно пошел к машине. Когда услышал за спиной возню пьяных ног, развернулся, коротко и не очень сильно ударил сначала одного, потом другого. Они упали. Лобастый тяжело поднялся и, размазывая по лицу кровь, поволокся обратно к вагончику, помогая себе руками от земли. Другой так и остался лежать, не двигаясь. Сытов пошел, пружиня мышцами – чемодан был тяжелый.

Кэт вышла из машины по нужде и залезла в кусты. Она поцарапала о ветки руки, лицо, даже попу.

«Придет Сытов, пожалеет», – подумала она и тут увидела Сытова со спины.

С каким-то чемоданом он уже подходил к машине. Сытова нагонял страшный мужик с головой, похожей на огромную, голую шишку. В руках у мужика было... Эта штука, из которой по телеку...

– А-а-а! – истошно закричала Кэт, и в нечеловечески длинном прыжке к Сытову налетела на выстрел.

Сытов услышал не выстрел. Он услышал, как кричит Кэт, и ринулся на крик. Она, согнувшись пополам, приземлилась на бок. Лобастый, отбросив обрез, кинулся бежать. Сытов оторвал ее руки от живота, ощутив под ладонями кровавое месиво.

– Сейчас, Кэт, – он содрал куртку, потом рубашку, стал перевязывать ей живот, отрывая от сорочки длинные лоскуты. Она морщилась как ребенок от боли.

– Все, Сытов, не надо, – попросила она, закрывая глаза.

Сытов почувствовал дикий, животный страх. Первый раз в жизни.

– Кэт! – заорал он. Она спокойно открыла глаза. – Не умирай, бэби, – тихо попросил Сытов и заплакал.

– А я думала, ты не умеешь плакать, – улыбнулась Кэт и улетела в небытие.

«... да был ли клад-то?»

Сытов сидел в грязи и держал на руках Кэт.

«... погнался за химерой».

Сытов прижался к Кэт лицом.

« ... а может, „родственник“ был родственником, а домик с крестиком – наивным бабкиным рисунком?»

Он встал и понес Кэт к машине.

«... теперь всем станет известно о его связи с темнокожей детдомовской девочкой, завистливые коллеги начнут смаковать подробности его провинциального приключения, обсуждать степень его вины».

Он остановился и попытался нащупать у нее пульс.

– Она все равно умерла, – громко сказал Сытов самому себе. – Она умерла, а мне еще жить да жить.

Он опустил Кэт на холодную землю.

– Извини, бэби, – прошептал он и побежал к машине. На пути ему попался чемодан, который он прихватил из вагончика. Он отчаянно пнул его, тот раскрылся, и из убогого чрева вывалились грязные рубашки, носки, еще какое-то тряпье и бутылки, много пустых бутылок.

Сытов гнал машину. Гнал с космической скоростью. Он уверял себя, что хочет разбиться. Но его реакции были до автоматизма точны и безошибочны. Мыслей не было, чувств не было, и чтобы не сойти с ума он вслух начал петь, на ходу сочиняя стихи и музыку:

На следующий день он вышел в эфир.