Моя судьба

Глава 16 Ибица

Моя жена живет своей жизнью, как ей нравится и предоставляет мне чрезвычайно необходимую меру свободы. Так как мы часто подолгу друг друга не видим, а она при этом остается мирной и терпимой, я думаю, что в нашей жизни все в порядке, мой эгоизм совершенно нормален, и важность моей персоны оправдана. Из-за моей вечной тяги к работе, я увяз в идеях и системах, как будто я — пуп земли. Марлен не из тех жен, которые обсуждали бы каждый день, правильно или неправильно мое представление о жизни. Она полгода предоставляет мне действовать самостоятельно, и за это время в ней накапливается заряд, которому достаточно маленькой искры. Тогда достаточно неудачной шутки поутру, а она абсолютно не «жаворонок» и не склонна поэтому ценить юмор, и горшок с мармеладом, который мне подарил Удо Прокш[41] из «Демеля»,[42] разбивается о стену в десяти сантиметрах от моей головы. На Ибице у нас типично испанские белые стены, мармелад по ним стекает особенно эффектно, я начинаю орать, а она после этого совершенно спокойно подходит к холодильнику и лупит дверцу, пока та не придет в полную негодность. «Чего тебе еще надо?», — спрашивает она и извлекает тарелку, присматриваясь к утюгу. Я прихожу в неописуемую ярость и первое, что мне приходит в голову — заявить, что на этот раз не собираюсь платить за ущерб, — «поняла? Его оплатим из домашней кассы»!

При этом мои деньги никогда не были для нее важными. Я мог бы давать ей на расходы десять тысяч или миллион шиллингов, в любом случае 25-го числа каждого месяца они бы исчезали, и я ни разу не узнал, что с ними случилось. Это до смешного противоречит моему собственному дисциплинированному и точному отношению к деньгам. При этом нельзя сказать, что она тратит их на какою-нибудь роскошь, ее не интересуют ни драгоценности, ни меха, просто может получиться так, что у детей внезапно появляются десять раций. В любом случае мне крайне неприятно, если уничтожаются холодильники, двери и утюги, я думаю о том, сколько они стоят, а вот Марлен это совершенно не волнует.

Как только соответствующий участок дома в общем и целом разрушен, снова возвращается спокойствие. Объяснения в устной форме следуют пару дней спустя, как правило, когда я пораньше иду спать, потому что на следующий день рано утром мне вылетать. В полусне, посреди ночи, я слышу заявление, что так дальше продолжаться не может. После этого она объясняет мне мой эгоизм, а я говорю себе: засыпай, тебе нужен сон, нужен покой, но ее аргументы настолько точны и убедительны, что приходится мгновенно мобилизовать весь свой разум, чтобы их парировать.

Этот переход от летающих горшков с мармеладом к спокойному анализу внешних обстоятельств и внутренних ощущений будит меня, я восхищенно слушаю и могу вступить в дискуссию максимум по поводу трети пунктов обвинения — с остальными двумя третями я вынужден согласиться: «ты права». Решающий пункт каждый раз — это моя зацикленность на себе, отсутствие понимания чувств другого, отсутствие тактичности. Я тут же выкидываю белый флаг капитуляции, обещаю исправиться и это совершенно серьезно. В следующие часы, дни, недели, месяцы я раздумываю над тем, что могу сделать лучше и делаю, как могу.

В этом еще одна большая разница между нами: моя готовность к самокритике и ее упрямство. Если она когда-нибудь врежется в дерево, то будет до конца своих дней утверждать: дерево виновато. Любая попытка с моей стороны доказать невиновность дерева закончится катастрофой.

Я снова и снова пытаюсь ей объяснить что, начиная обвинять меня в наших разладах, не стоит полностью исключать и себя. Домашними делами она не очень любит заниматься, что, конечно, не являлось бы проблемой, если бы то же самое не касалось и нашей экономки. У нас есть Милла. Она филиппинка, которая немного говорит по-английски, чуть-чуть по испански и отлично по филиппински. Когда Марлен не в духе, то и Милла практически не в состоянии приготовить завтрак, обед или ужин. Тогда во всем доме вообще ничего нет.

Для такого человека, как я, страдающего во время многочисленных поездок из-за отсутствия рекомендованной Дунглом еды, особенно тяжело принять поражение на своем поле. Хуже всего, если нет йогурта. Марлен никогда не признается, что забыла — это признание меня полностью удовлетворило бы. Но вместо этого она говорит: «йогурта не было. Весь распродан. Все магазины закрыты. На Ибице нет йогурта. Знаешь ли, это недостаток островов, на Ибицу его не поставляют».

Согласно Вилли Дунглу мой день должен начинаться так: в положительном настроении приступить к завтраку, который должен состоять из йогурта и клубники. Весь год йогурт и клубника, а если клубники нет, тогда просто йогурт. Случается, что я с утра пораньше покидаю свою спящую жену, спускаюсь вниз, настроенный на дунгловский йогурт и клубнику. Однако на кухне я обнаруживаю: дюжину пустых винных бутылок (мы очень гостеприимный дом, и он остается им даже после того, как я сам уже давно пошел спать, испанцы любезно мне это прощают), множество полных пепельниц, высохшую рыбу, тысячи мух и посреди всего этого филиппинку в стучащих вьетнамках на деревянной подошве. На Милле красные бигуди и она говорит на ломаном испанском: «Йогурта нет!».

Одним подобным утром я решил взять все в свои руки, поскольку уже сам не мог выносить собственной бессильной ярости. Я заявил Марлен, что она не в состоянии вести домашнее хозяйство и руководить экономкой, и что с Миллой тоже так дальше продолжаться не может. Нам нужно дать объявление в газету в Австрии примерно такого содержания: требуется экономка для приятного дома на Средиземном море, говорящая по-немецки.

Мы просмотрели немалое количество кандидатов. По нашему плану окончательное решение Марлен должна была принять в Вене, но когда речь зашла о том, чтобы действительно туда полететь, она как-то сникла. Поэтому Марлен попросила свою сестру Ренату, которая тогда жила в Женеве, себя подменить. Достойной была избрана некая уроженка Кантрии.[43] Она прилетела вместе со мной на Ибицу, приготовила отличные овощи по-дунгловски, но вот с уборкой получалось не очень. Дом постепенно заполнялся песком, каждый шаг отдавался хрустом. Поэтому при ближайшей возможности я снова посадил ее в самолет в Австрию и ожидал от Марлен очередного идеального решения. Тот, кто знает мою жену и ее доброе сердце, уже догадался, что за этим последовало: Милла вернулась. Я выставил несколько условий, в том числе отказ от гремящих вьетнамок и бигуди. Они были приняты, и с тех пор ситуация в нашем домашнем хозяйстве улучшилось процентов на пять.

Все усложняется тем, что мне требуется белье, свитера, рубашки, носки, брюки. Два раза в месяц я выбираю по пять или шесть свитеров у Boss, и этого едва хватает на то, чтобы покрыть потребности. Когда бы я ни зашел в бар Альби «Ла вилла», мне на глаза попадается кто-нибудь в моей одежде. Даже свитера Marlboro, которые выдаются исключительно членам команды, чтобы надевать их на пресс-конференции, покидают мой шкаф и украшают какого-нибудь нуждающегося хиппи. «Бедняга так мерз», — говорят мне, — «ты бы сам отдал ему этот свитер, если бы был дома». Тилли носит мои брюки, Марлен мои футболки, и вся Ибица — мои свитера.

Как правило, вместе с нами живет моя золовка Рената со своими двумя детьми, поэтому нам не так одиноко с нашими собственными обоими отпрысками, двумя собаками, двумя пони и морскими свинками, которых надо защищать от Тассо. У нас также любит бывать мой шурин Тилли, чилиец и красавец, отличный художник и человек, которому удается все, за что бы он ни взялся. Больше всего на свете он любит лошадей, у него их три. Ездить верхом он предпочитает по ночам, с лампой на лбу, как у шахтеров. «Почему бы тебе не кататься днем?», — спросил я его, и он ответил, что днем слишком жарко даже лошадям.

Если в два часа ночи зайти в бар Альби, посреди Сан Ойлалиа, первым делом замечаешь привязанную снаружи лошадь, как в «Полдень».[44] На лошади отличной работы чилийское седло с обернутым вокруг белым лассо, за ним одеяло для ночевок и сумка с провизией на три месяца. Все это охраняет собака Тилли.

Тилли сидит в баре среди хиппи, на нем широкополая чилийская шляпа и сапоги для верховой езды, он похож на Джанго.[45] Я спрашиваю: «Что ты тут делаешь?», он указывает головой в сторону бара. Там стоят тысячи бутылок, и я не знаю, что он имеет в виду. Но если присмотреться, то можно заметить поставленный на подзарядку фонарь. Через полчаса он пристегивает лампу к сомбреро, зовет собаку, зовет лошадь, взлетает в седло и исчезает в ночи, оставляя за собой след из искр на асфальте. У Тилли на данный момент, кажется, нет собственного жилья, он спит то у Альби, то у меня, то вместе с лошадью на лоне природы.

Когда Маттиасу исполнилось четыре года, Тилли купил ему пони, хотя я был против, потому что не представлял себе, кто будет о нем заботиться. Не важно, Тилли и я забрали пони с другого конца острова, Маттиас был счастлив, а вот Лукас остался при своем мнении по вопросу о том, что пони всего лишь один. Кроме этого нам требовалась для пони тележка, но крестьянин, у которого была как раз подходящая, соглашался продать ее только с еще одним пони. Мне было совершенно ясно, что скоро их у нас будет два. И конечно, нам понадобилась конюшня.

Рядом с нашим земельным участком есть большой луг, который мне постоянно предлагают купить, но по цене в четыре раза превышающей его настоящую стоимость, и поэтому я постоянно отказываюсь, пусть даже Марлен и считает, что нужно обязательно брать. Во время сезона Гран-при 1985 года на границе участков под руководством Тилли была построена конюшня для пони и после каждой гонки стена становилась немного выше. Через какое-то время я заметил, что эта конструкция достигла размеров настоящего дома — гигантский сарай, закрывающий вид на море. Тилли так запланировал конюшню, чтобы рядом с пони совершенно случайно нашлось место для его трех лошадей — крупных чилийских жеребцов. Однако затем пришел наш сосед. Доказал, что мы строили слишком близко к границе участка и был уверен, что теперь уж я точно куплю его луг за четырехкратную цену. Я все равно его не купил, и мы снесли эту конюшню-монстра. Теперь я сам проследил за делом, и мы построили милую маленькую конюшенку. Она и сегодня еще стоит и все счастливы.

Вообще-то все наши трения заканчиваются хорошо. Даже после самых больших ссор и самых жестких штрафных санкций со стороны Марлен никогда не заходила речь о разводе. Мы женаты уже почти десять лет, и у нас все отлично. Ссоры служат исключительно для того, чтобы меня улучшить и изменить. Я постоянно удивляюсь, как два настолько разных человека могут уживаться вместе. Сам я расчетливый, эгоистичный, целеустремленный трудоголик, а Марлен — полная тому противоположность: игривая, любящая удовольствия и бессистемная. Делает она почти всегда только то, что нравится, у нее полностью отсутствует та дисциплина, которую я впитал с молоком матери. То, чего у меня слишком много, у нее слишком мало, и мы странным, чудесным образом дополняем друг друга.

Я не строю себе иллюзий, обычное обывательское ежедневное сосуществование у нас бы не сработало. Мои многочисленные поездки, работа в Австрии, дом в Испании не позволяют нам приклеиться друг к другу, когда бы наши противоположности еще больше обострились бы.

Ибица — это лучшее, что могло с нами случиться. У меня меньше проблем с министерством финансов, Марлен счастлива от испанского окружения, живет рядом со своей матерью и сестрой Ренатой, а дети растут, как молодые щенки. Лукас (6 лет) и Маттиас (4 года) открытые, добросердечные и милые дети, они отражают отношение к ним матери (кстати, вся бессистемность и непоследовательность Марлен сразу заканчиваются, когда речь заходит о воспитании детей, тут часы идут по-другому).

Младший, то есть Маттиас, искатель приключений, бесстрашный, его ничем не удивишь. Если он сидит на дереве и прыгает вниз, то кричит «Лови меня!» и надеется, что все как нибудь обойдется. Лукас в такой ситуации сначала проверил бы, готовы ли его поймать. У обоих детей немецкий и испанский в равной степени родные языки, Лукас ходит в испанскую школу, Маттиас в испанский детский сад.

Сначала я собирался вернуть семью в Австрию, как только дети достигнут школьного возраста. Об этом теперь и речи не идет, потому что на Ибице все счастливы. Я думаю, было бы невозможно перевезти Марлен снова в Австрию. Ей никогда по-настоящему не нравилось в Зальцбурге, людей там она считает слишком скованными, никакого сравнения с ее кругом знакомых на Ибице.

Мне тоже идут на пользу те пара дней, которые я провожу на Ибице между работой. Наш дом находится недалеко от Санта Ойлалии, на небольшом холме, примерно в трех километрах от моря, которое хорошо видно. Благодаря орошению, вокруг много зелени. Сам дом был обычной испанской загородной виллой, пока мой шурин Тилли гениальным образом его не перестроил, он очень светлый и просторный, очень по-испански — никакого сравнения со строгими формами в Зальцбурге. Поскольку к нашему дому ведет только одна отвратительная дорога, тут, к счастью, не так много фанатов, в Зальцбурге они стали настоящей проблемой.

Также удачей для нас стало существование Альби Клари, хорошего друга и человека, с самого начала работающего в Lauda Air. У него чудесный бар «Ла вилла» в Санта Ойлалии и ресторан с дискотекой в городе Ибица. Он всегда в курсе, что происходит и где весело.

Нашу жизнь на Ибице, конечно, обогатил и многократно уже упомянутый Тилли. Он родился 32 года назад в Чили и во многом похож на свою сестру Марлен. Как художник, он имел большой успех примерно десять лет назад и получал неплохие деньги за свои картины (любимая тема: девственный лес). Уже пару лет он живет на Ибице и почти не рисует. Недавно я спросил его, почему, и он ответил:

«Здесь я доволен, не работая, это плохо для художника. Художнику требуется конфликт с реальностью, ему нужны заботы и недовольство. Недовольство можно любить, если воплощать его в искусстве. Наверное, лучше всего работается в тюрьме. Ибица же смертельна. Здесь слишком хорошо, слишком беззаботно. На Ибице почти нет художников.

Многие сюда приезжали, но мало кто из них продолжал рисовать».

Мой дорогой шурин, кстати, считает, что это и меня касается: «Наслаждение недовольством можно воплощать в искусстве, а можно и в вождении машины, как ты. Когда ты будешь всем доволен, ты не сможешь больше гоняться».

Так что Тилли работал экспертом по антиквариату и реставратором, а еще механиком и архитектором. Он умеет все. Четыре года назад он решил сконцентрироваться на лошадях и принялся за это обычным для себя образом, с полной самоотдачей. Он будто бы приступил к новой работе, добыл все необходимые знания о лошадях, и сегодня он одинаково хорош, как ветеринар и как кузнец.

Иногда Тилли говорит, что его самая большая любовь — это сельское хозяйство. Однажды он вернется обратно в Чили и станет крестьянином, то есть повторит тот эксперимент, который не удался его отцу в пятидесятых. Но он примется за дело совсем по-другому, с намного большими знаниями, а не просто гоняясь за идеалом.