Моя военная пора

1

В моей родословной не было ни генералов, ни адмиралов, но когда я охватываю мысленным взором ушедшие поколения, то отчетливо вижу, что биографии многих моих родственников самым неразрывным образом связаны с военной историей нашей Родины.

Их жизни вошли в историю Отечества нерасторжимо. Вынь из российской истории миллионы жизней подобных простых людей, и от истории ничего не останется. История в целом может быть в отдельные этапы значительной, или менее значительной, или даже совсем обычной, но есть в ней одно обязательное свойство: она подобна реке — течет, и нет у нее обозримого конца. Она вечна.

К сожалению, сейчас, когда я сам уже немолод, я с горечью сознаю, что многого из жизни своих предков, своих старших не знаю. Вовремя не расспросил, не разузнал, а потом оказалось поздно. Ушли люди и, уходя, унесли с собой невозвратно свой неповторимый жизненный опыт, в котором бесспорно было немало такого, что проливает свет не только на жизнь отдельного человека, а высвечивает время, выкристаллизовывает эпоху.

Самое раннее, что вспоминается мне, когда я пытаюсь восстановить факты из военного прошлого моей родословной, — медаль. В глазах всплывает круглая, черная, с сизыми подтеками, тяжелая на вес медаль, с шершаво выпуклыми четко отлитыми мастерами литейного дела загадочными словами «За Плевну!».

Вполне допускаю, что медаль была несколько иной или совсем другой, и меня знатоки могут уличить в неточности, но память рисует ее именно такой, и мне не хотелось бы поправлять свою память. Медаль принадлежала родному брату моего деда Фрола Максимовича Ивану Максимовичу. Он был средним братом среди трех братьев Марковых, прозванных Бугорскими. Прозвище, ставшее одно время у моего деда и отца постоянной приставкой к основной фамилии, имело очень простое происхождение: в деревне мои предки жили на бугре.

За белые волосы на голове и такую же белую пухлую бороду на селе звали Ивана Максимовича Маркова-Бугорского Солдат-серебрян.

Вместе с женой Солдат-серебрян жил в церковной сторожке, исполняя обязанности сторожа церкви и трапезника.

Все односельчане уважали стариков за тихий, кроткий нрав и доброту к людям. Что касается самого Солдата-серебряна, то им втайне гордились. Он многие годы служил в армии, участвовал в освобождении «братушек», как в просторечии называли болгар, долгие годы единственный в селе имел медаль, которую, кстати сказать, осмотрели и ощупали все жители села.

О Солдате-серебряне заботились не только родственники и верующие, посещавшие церковь, но и все «общество» — все мужчины и женщины, старые и молодые. В прежнее время староста, а в советское время председатель сельского Совета следили за тем, чтоб Солдат-серебрян имел дрова, хлеб, картошку, молоко, чтоб по субботам соседи приглашали старика и старуху в баню помыться, попарить старые кости. Все это так вошло в обычай, что не требовало каких-то особых напоминаний.

Иногда в зимние морозные дни мы, ребятишки, катавшиеся с косогора у церкви, набивались в избушку Солдата-серебряна, чтобы погреться и еще разок посмотреть загадочную медаль, которую старый воин хотя и бережно хранил на божничке возле икон, но посмотреть давал охотно.

Не раз мне приходилось слушать рассказы Солдата-серебряна о своей службе. Правда, в отличие от многих людей, прошедших военный путь, Солдат-серебрян не любил рассказывать о себе.

— Лихо было! Лихо! Двадцать годов солдатскую лямку тянул. Вишь вон спина-то до сей поры, как плаха, не гнется, — говорил он. И действительно, до самых последних дней жизни он ходил, как на параде, развернув плечи и выпрямив спину, держа голову подчеркнуто прямо.

Но иногда, уступая настойчивым просьбам ребятишек, Солдат-серебрян начинал рассказывать о том, как «бивали наши расейские солдаты турку под Плевной».

И тут мы все затихали. Непривычно и завораживающе звучали названия болгарских городов, фамилии и звания русских генералов, имена турецких пашей.

Солдат-серебрян уж если начинал рассказывать, то рассказывал с увлечением. Он вставал из-за стола, выходил на середину избы, а ребятишки, еще плотнее прижимаясь друг к другу, втискивались в углы.

Старый воин не только рассказывал, а непременно показывал, как приходилось сидеть в секретах, брать «турку» в плен, орудовать штыком. На нас, ребятишек, эти рассказы производили незабываемое впечатление, и потом в своих играх у речки в кустарниках мы все это старались воспроизвести.

Расходились мы из избы Солдата-серебряна неохотно, упрашивая старика когда-нибудь еще рассказать о войне с «турком». Но старик был несловоохотлив, и такое счастье выпадало нам нечасто.

Я хорошо помню озабоченную суету в нашем доме, когда Солдат-серебрян умер. Кстати, он скончался во сне, пережив свою жену, свою боевую подругу, как бы мы сказали теперь, всего лишь на одну неделю.

Хоронить его пришли и старые и молодые. Церковь была битком набита, когда его отпевал наш священник отец Аполлинарий. Несмотря на морозный день, все шли за гробом, и никто не ушел с кладбища, пока не предали тело старого воина вечному покою в родной земле.

Помню, как мой отец, тоже старый русский солдат, прослуживший вместе с матерью на Дальнем Востоке, около бухты Посьет, целых шесть лет, с гордостью в голосе говорил:

— Смотри-ка, как похоронили дядю Ивана! Все пришли! Все общество шло за гробом, — и тут же объяснял, почему это случилось: — А как же иначе?! Не просто мужика хоронили — солдата! А солдат — государственный человек! Не себе служит — всем слуга. Отечеству — защита! — Вероятно, отец вспоминал отдельные изречения, усвоенные на всю жизнь на занятиях «по словесности». Так, кажется, в старой армии называлась зубрежка уставов и наставлений.

Уже в раннем детстве из рассказов отца и матери я, как, впрочем, и все мои братья и сестры, многое знал о военной поре моих родителей на Дальнем Востоке. Мы знали имена наместников царя на Дальнем Востоке, фамилии генералов — командиров бригад, фамилии и прозвища младших офицеров, знали, как проходят смотры войскам, когда гарнизоны посещают высокопоставленные особы.

Много интересного рассказывали родители о своем «кругосветном» путешествии на пароходе «Санкт-Петербург» через моря и океаны — из Владивостока до Одессы. Путешествие это было трудным, с безжалостной многодневной качкой, тем более что у родителей на руках были маленькие дети.

Но не менее интересным было и первое путешествие, когда новобранцы из Томска двигались до бухты Посьет под Владивостоком на подводах. Путь этот продолжался более полугода. Мать моя очень гордилась тем, что, пользуясь существовавшей в то время возможностью идти на службу с мужем, не покинула отца и вместе с ним переносила солдатскую долю до конца.

На Дальнем Востоке русские солдатки быстро обжились. Неподалеку от военного городка они соорудили себе жилье из прутьев и глины и жили в постоянных трудах и заботах. Они обшивали и обстирывали солдат, занимались огородничеством и в праздничные дни, когда их мужьям разрешалась отлучка из гарнизона, старались жить по-семейному.

До последних дней жизни отец и мать ценили свои старые связи с сослуживцами. Нередко к нам из других деревень приезжали старики и старухи, и тогда, сев за стол, уставленный пищей, добытой в тайге, начинались воспоминания о былой службе на Дальнем Востоке.

Любопытно, что некоторые военные критерии и оценки так вошли в наш семейный обиход, что часто отец с матерью, похваливая за какой-нибудь поступок того или иного сына, пользовались именно этими оценками из армейского прошлого.

— Ну, мать, Ванюшка-то наш стрелок, куда там! В солдаты пойдет, не миновать ему на стрельбах призовых, — говорил отец, к примеру, о среднем сыне, вернувшись с ним с охоты в тайге.

И мать понимала эту похвалу. Понимали ее и мы, дети.

Отец неоднократно сам получал призы на стрельбах, имел даже награду от генерала, который приехал на стрельбище, — серебряный рубль и долго берег этот рубль.

Короче сказать, военная служба, военный долг пользовались у нас в семье каким-то особым почтением. И, вероятно, поэтому и у меня и у моих старших братьев всегда было убеждение: жизнь не может пройти без военной службы, хочешь ты этого или не хочешь, удобно тебе это или почему-то неудобно, ты должен свое отслужить. И все мы, четверо сыновей своих родителей, отслужили свое, да, пожалуй, и за других еще прихватили.

По-разному складывалась военная служба моих братьев. Я был самый младший из них, и между ними и мной было расстояние в восемь, в десять и даже в семнадцать лет.

Самый старший брат успел еще послужить последнему царю. Но он же первым из своих братьев, еще в восемнадцатом году, оказался в рядах Красной Армии, перейдя в нее прямо в бою.

Второй брат несовершеннолетним был призван в колчаковскую армию, отправлен в маршевую команду, но служить Колчаку не захотел. Вместе с другими, такими же деревенскими парнями, он по дороге на фронт сбежал, пробился через невообразимые препятствия назад, в родные места, и однажды, как снег на голову, в строгой тайне явился домой.

Несколько месяцев отец прятал его с дружками в тайге, на маленьком, почти недоступном островке в обширном болоте, довольно близко от деревни. Как его и его товарищей не захватили белые каратели, остается загадкой. Случись такое, несдобровал бы из нас никто.

Пожалуй, решающим в этом все-таки было знание тайги, ее потаенных уголков нашим отцом.

— Схоронил Ванюшку с ребятами, как у себя за пазухой. Ни один черт не прознал, — смеялся отец потом, когда опасность миновала.

Когда Пятая армия, освобождавшая Сибирь от Колчака, подвинулась к нам поближе, а причулымские партизаны развернули навстречу ей свое наступление, брат с товарищами вышел из таежного плена и вступил в ряды Красной Армии.

Свыше пяти лет прослужил он главным образом на погранзаставах молодого Советского государства. Он был опален огнем схваток с белогвардейцами, ушедшими за кордон, но долго не оставлявшими своих надежд на возврат на землю Родины, отринувшую их.

Третий брат мальчишкой в шестнадцать лет добровольно вступил в Красную Армию. Сын таежника, и сам уже познавший первые трудовые заботы жителя тайги, он вдруг обнаружил горячий интерес к технике. В военных мастерских, а потом в авиационных частях он прошел хорошую школу товарищества и слесарно-токарного ремесла.

В эти годы я еще был мал, и события жизни не захватывали меня, донося в нашу избу, стоявшую за деревней, лишь отсвет далеких гроз войны и всплески мирных зарниц.

Но вот подошло и мое время.

На призыв я пошел с твердым намерением стать военным моряком. В те дни поднималась слава молодого Тихоокеанского флота, и кое-кто из моих товарищей, что были возрастом постарше, уже носили флотскую форму.

Комиссия из военных врачей в белых халатах доброжелательно отнеслась к моему желанию. Но именно почему-то после этого врачи долго и тщательно выстукивали, выслушивали, высматривали меня… Я понимал, что чем-то не подхожу морскому флоту.

— Объем груди у тебя мал. Мальчишка ты. Пойдешь в саперы, — беспрекословным тоном сказал один военный.

И стал я сапером — бойцом отдельной саперной роты 73-й стрелковой дивизии и отслужил положенное время.

Уходил на «гражданку» с чувством, что ухожу ненадолго. Тревожно было на наших дальневосточных рубежах. Японские самолеты систематически нарушали границы нашего воздушного пространства, наземные подразделения то и дело вторгались на советскую землю. Еще более нагло вели себя японские самураи в отношении нашего доброго друга и верного соратника — Монгольской Народной Республики.

Сгущались тучи и на Западе. Фашизм все решительнее и безапелляционнее заявлял о своих претензиях то к одной стране, то к другой. Не скрывалась и главная цель — покорить весь мир, подчинить его интересам германского империализма.

Наш народ видел, что правительство прилагает все усилия к тому, чтобы продлить мирную жизнь, укрепить экономику государства, перевооружить армию и флот. Но многие понимали, что одного лишь нашего желания мало. Война неотвратимо надвигалась.

В начале лета 1941 года я приехал в деревню к родителям, и первое, что услышал от матери.

— Быть, сынок, большой беде, — сказала она.

Я подумал, что, может быть, в дороге пропустил какие-то важные новости, и потому спросил ее:

— А что произошло, мама? Какие-нибудь сообщения поступили?

— Приметы, сынок. Все совпадает с четырнадцатым годом. Закаты кровавые, солнце в кровь садится. Сам посмотришь! Черемуха второй раз зацвела. А тут вчера выхожу утром на крыльцо и вижу прямо какое-то светопреставление: кукушки, штук тридцать, уселись на изгородь огорода и кукуют, кукуют истошно. Пошла я к Бакулихе (это девяностолетняя старуха, человек большой мудрости и практического ума), та послушала меня и говорит: «Не у одной тебя, Дуня, побывали они, негодные. Вон у Новоселовых и у Ивана Ермохина на крышах домов куковали. Быть, Дунюшка, беде, быть! Чует земля-природа недоброе!»

Мать говорила озабоченно и вполне трезво, убежденно, без какого-либо оттенка суеверного исступления.

Не помню, как я отозвался на рассказ матери. Вполне допускаю, что этак скептически улыбнулся наивной вере в приметы и предсказания земли-природы.

Но не прожил я в деревне и десяти дней, как грянула война, Великая Отечественная война с фашизмом.

Первыми в ряды Красной Армии влились мы — четверо братьев. А вслед за нами поднялись, как юный подлесок в тайге, еще одиннадцать парней и девок из нашей родовы.

Поднялись одни — по призыву, другие — не дожидаясь призыва, по зову сердца. И каждый прошел свой путь. Кому было суждено выжить — выжили, кому пасть в битве — пали.

Живые сами о себе рассказывают, а о погибших поют свои нескончаемые песни деревья, посаженные в память о них в палисаднике, под окнами школы родного села.