Мужчины и женщина

Юлия Добровольская Мужчины и женщина

Элементы детектива с головоломными интригами, умопомрачительные приключения, холодящие кровь погони и опаляющие душу страсти!..

Только всё это — не здесь.

Но не спешите отложить книгу в сторону — возможно, вам покажутся близкими радости и переживания моих героев, их сомнения и откровения. Надеюсь.

Юлия Добровольская

Редко члены одной семьи вырастают под одной и той же крышей.

Ричард Бах

Истину невозможно постичь, не воплотив ее в дела твоей жизни.

Пол Феррини

17.10.2005. Понедельник.

Это был удивительно длинный день. Да, моя нынешняя жизнь может считаться как день за десять… Почти без преувеличения.

В это утро всё происходило, как обычно.

Не успела я нажать на кнопку звонка, как мне открыли — я знала, конечно, о системе видеонаблюдения за домом.

Не успела шагнуть за порог, как с лестницы кубарем слетело моё чадо.

Не успела протянуть к нему руки, чтобы предотвратить возможное падение нас обоих, как он затормозил в полуметре и поднял на меня глаза. И, как и прежде — вот уже на протяжении нескольких дней — я заметила признаки адекватности в его взгляде…

Нет, мой воспитанник вовсе не дебил. Это умный и отзывчивый подросток, прямодушный и романтичный, но совершенно… совершенно невоспитанный! Хотя… я давно не употребляю этого термина. Мальчишка просто запущен как личность. И это не редкость, увы. Порой забота взрослых сводится лишь к рачению о плоти своих чад: покормить, одеть… если денег достаточно, купить всего, чего желается — развлекайся сам, а у нас хлопот полон рот.

У Егора для развлечений есть всё, что только можно помыслить. А любимое занятие его — компьютерные стрелялки и примитивные киношки с теми же стрелялками-взрывалками. Я не раз наблюдала выражение его лица, когда он следил за происходящим на экране разбрызгиванием пуль, мозгов и крови — это был экстаз, упоение. Однажды он перехватил мой взгляд, и мне показалось, смутился. Чудовище смутилось!.. Он натянул на лицо маску циничной отстранённости и уставился в экран, но сразу — не прошло и полминуты — отключил видеосистему со словами «я уже видел эту фигню».

Для него не существует авторитетов — ну, разве что отец, да и то по вполне понятным причинам. Учителя и школа — это что-то неудобно-нудное, как осенний дождь, который невозможно отменить, остаётся лишь переждать его с наименьшими потерями. И парень приспособился получать удовольствие от перемен между уроками, когда можно всласть набегаться по двору или широким школьным коридорам, поболтать со сверстниками на животрепещущие темы, ну и позаигрывать с девчонками — каким-то новым, своеобразным, не тем, что в мои времена, способом.

Но при всём этом, засыпает он до сих пор с любимым плюшевым белым слоником. Как-то случайно я стала свидетелем их прощания перед уходом в школу: Егор что-то нашептал слонику под напрочь облысевшее ухо, поцеловал в замусоленный кончик хобота и посадил на подушку… Зовут слоника Бока. На мой вопрос: «что это за такое необычное имя?» — Егор опустил взгляд и ответил, что имена бывают разные, и Бока — это просто Бока.

Правда, ещё Егор любит рисовать. Но я ничего пока не видела из его рисунков — альбом он прячет.

Конечно, к настоящему моменту я вполне знала и понимала этого ребёнка: раскусила я его сразу, с первых наших встреч… Впрочем, тут и раскусывать-то нечего — картина не нова для меня, опыт работы с детьми я имела довольно богатый и среди обычных детей безошибочно узнавала детей вот таких. Таких, к которым относился Егор.

Так вот, сегодня всё происходило как обычно. Мы с парнем вышли на крыльцо, подъехал наш школьный автобус — так я называю огромный чёрный джип с затемнёнными задними стёклами, — мой кавалер раскрыл передо мной дверь и подал руку. Это входило в нашу с ним программу воспитания галантности и хороших манер, и он делал успехи — я говорила, что подросток оказался любопытным и восприимчивым. Потом он, как обычно, закинул свой рюкзак на переднее сиденье и устроился рядом со мной.

Тут я заметила, что водитель у нас новый.

Задавать вопросы кому бы то ни было в этом доме, в этом семействе, не принято — всё необходимое вам сообщали немедля — поэтому я лишь поздоровалась, и в ответ услышала:

— Доброе утро. — Водитель повернулся к нам, и я увидела его лицо.

Парень выразил свои чувства более бурно:

— У-у, Энди! Привет! Долго же тебя не было! Расскажешь, как оно там?

— Привет, Егор. Расскажу.

Энди протянул раскрытую ладонь, и мой кавалер громко хлопнул об неё своей пятернёй, начинающей уже превращаться в красивую по-настоящему мужскую кисть… Вот только… да, с этим работать придётся долго.

— Джентльмен должен представить своих товарищей друг другу, если они не знакомы между собой. — Сказала я моему подопечному мягко.

— А, да!.. — Он почесал чуб, вспоминая, кого кому прежде нужно представлять. — Марина Андреевна, это Энди… э-э… то есть, Андрей… ой, как там тебя?…

— Можно просто Андрей. — Сказал с улыбкой водитель.

Мой подросток добросовестно довёл своё дело до конца:

— Ну, да… Андрей, а это моя воспитательница, Марина Андреевна.

— Можно просто Марина. — Сказала я.

Мы пожали друг другу руки, а наш парень облегчённо вздохнул и откинулся на высокую спинку с чувством исполненного долга.

Машина тронулась. Мы больше не разговаривали, поскольку Егор сразу вставил в уши две серебристых фасолины и уставился в окно.

Я тоже смотрела в окно, в проём передних сидений, на дорогу, которая была очень хороша теперь — на пике зрелой осени.

Ещё не поредевшие заметно зелёные кроны тополей слегка припорошены тусклым зыбким золотом. Поля, мелькающие между стволами, где-то перепаханы и сочно бархатисты, а где-то усыпаны мохнатыми валиками скрученного в рулоны сена — густого зеленовато-охристого цвета, того же что и плюшевая стерня, распростёртая под ними. Безоблачная синева, венчающая всю эту осеннюю буколику, коварно обещает тепло, если не зной — в такие утра не мешает свериться с уличным термометром, чтобы не промахнуться с одёжкой…

Иногда я будто невзначай поглядывала в зеркало заднего вида, но ни разу не встретилась со взглядом водителя. Да, водители — впрочем, как и весь персонал в доме — знают своё дело крепко, и положиться на них можно во всех смыслах.

Я езжу этой дорогой вот уже второй месяц — с первого сентября. Всё происходит так, как происходит сейчас: Егор слушает свою музыку, потом он отдаёт мне плеер, телефон и отправляется в школу; если у меня есть уроки, я иду с ним, если нет, то бывает по-разному — в зависимости от того, сколько у меня времени до окончания занятий подопечного. А это, в свою очередь, зависит оттого, есть ли, например, физвоспитание или музыка: Егор посещает не все уроки, развитие сына по некоторым предметам его папа обеспечивает иным образом.

Сегодня моих уроков нет, а у Егора — всего два. Так что, можно посидеть в школьном саду, почитать, или подумать. Или сделать записи в моём дневнике, который я веду лет двадцать. Водитель до конца дня в моём распоряжении — я командую, когда и куда нас везти. Командовать, правда, я не умею и даже норовлю «дать увольнительную» водителю, если, например, Егор будет занят длительное время. Но ничего из этого не выходит — у них приказ: никуда не отлучаться, пока не доставят нас с отроком домой.

Мы миновали лесной массив и въехали в город. По городу ещё минут десять-пятнадцать — и мы во дворе школы.

Егор вышел из машины, обошёл её и протянул мне руку. Потом отдал свою технику.

— До встречи, Егор, — сказала я.

— До встречи, Маринандревна, — ответил он.

Это был прогресс: прежде я слышала от него какое-нибудь «ага» или «угу», а то и вовсе ничего.

Егор, завидев кого-то из приятелей, припустил, забыв о манерах. Тринадцать лет… это тринадцать лет. Хоть мой тинэйджер и из ранних.

Я обернулась и кивнула водителю: мол, до встречи. Он улыбнулся и тоже кивнул мне.

Обычно водители или спали, откинув кресло, или читали, или играли в какую-нибудь телефонную игрушку. Собственно, я знала двух водителей: один, постоянный, Борис, и подменный — Сергей. Почему сегодня появился Андрей и надолго ли, я не очень-то задумывалась — не моё это дело. Я отметила только, что он выделялся из ряда обслуживающего персонала и вообще не слишком походил на профессионального водителя. И Борис, и Сергей, как я понимала, сочетали свою основную деятельность с функциями телохранителей — оба спортивного вида и весьма внушительных размеров. Андрей же больше напоминал служителя муз — поэта, скажем. И Егор с ним на «ты», как с давним знакомым…

Я пошла по аллее к своей любимой скамейке. С неё открывался вид на медленную, тяжёлую, похожую на густеющее желе, реку и старое кладбище на другом берегу.

Некрополь, словно облаками, укрыт купами деревьев, которые сейчас вступали в самую живописную свою пору. На тёмной зелени клёнов то тут, то там появлялись яркие, сочные кляксы жёлтого, оранжевого, тёмно-бордового. Лиственницы стали прозрачными, похожими на собственные призраки из червонного золота. Голубые ели у главного, восточного, входа, казалось, посинели до чернильного, а несколько дубов у западной ограды покрылись роскошной ржавчиной.

Птичий гомон звучал уже не по-летнему — радостно-делово, — а скорее суетливо и озабоченно, даже нервно. К нему всё активней и настойчивей подмешивалось тявканье галок и карканье ворон, которые вот-вот заглушат окончательно всех прочих пернатых обитателей города: лишь осыплется последняя листва с деревьев и обледенеет земля, как их зычные голоса заполонят парки и дворы до самой весны.

Мне не захотелось открывать сумку — обычно я ношу с собой пару книг, которые читаю под настроение, или готовлюсь к занятиям. Слушать музыку тоже не хотелось — лень было включить плеер и на полминуты, чтобы узнать, что мой подопечный слушает сегодня… И тут я вспомнила двухнедельной давности разговор.

1.10.2005. Суббота.

Егор спросил меня сегодня, какую музыку я слушала «в молодости»…

Я засмеялась — он не понял, чему, — и назвала по паре-тройке групп и исполнителей из каждого, пришедшего на ум музыкального направления. Добавив, что и до сих пор слушаю всё то же.

У Егора вытянулось лицо.

Я спросила, что его так удивило.

С непосредственностью, об которую ещё не так давно вдребезги разбивались любые попытки воспитания, он сказал:

— Я думал, старики только всякие там симфонии слушают.

Я снова рассмеялась:

— Ну, конечно, я для тебя ископаемое… Сорок пять лет — это непостижимо для твоего ума.

Егор смутился — что меня весьма порадовало, — и пробубнил:

— Н-ну, нет… Вы-то, конечно, на старуху не тянете… — И тут же нашёлся, и тему сменил, и ко мне подлизался: — А дайте что-нибудь послушать из вашего… ну, в смысле, пожалуйста…

Я говорю:

— Давай начнём с того, что ты знаешь из перечисленного.

Он сказал, что какие-то названия слышал, но не знает, что есть что… Ему понравилось, как звучит Пинк… Пинк…

— Pink Floyd, — сказала я. — А почему тебе запало это название?

— Не знаю, — сказал он. — Так…

— Учти, это не панк, — сказала я, — это рок.

Из рока он знал Виктора Цоя — одного из кумиров его папы.

Я принесла ему все свои диски и сказала:

— Слушай и вникай, мне будет очень интересно твоё мнение.

— Моё мнение?… Вам? — Удивился он.

— Да, именно твоё мнение и именно мне. Чему ты так удивлён?

Он соображал долго и, в конце концов, сформулировал:

— Обычно взрослые говорят: «твоё мнение никого не интересует, вот вырастешь, тогда будешь высказывать своё мнение».

— И кто же это тебе такое говорил?

— Учителя все так говорят… и дедушка.

— А бабушка, папа?

— Бабушка… нет, она вообще ничего такого не говорит.

— Такого — это какого?

— Ну, она только говорит: «да-да-да, хорошо-хорошо…». Или: «покушай, оденься, ложись спать, вставай». А папа… у папы времени, наверное, нет, чтобы слушать моё мнение… — Егор опустил голову. — Вы же знаете, как он занят. — И тут же посмотрел на меня не без гордости во взгляде.

Я задумалась, соображая, как же ответить на это. Разговор назревал долгий и не совсем по предмету, что, впрочем, становилось нормой нашего общения: темы ветвились подобно корням и ветвям дерева, уводя вширь и вглубь, а то и прорастая совершенно новым, неожиданным ростком, вот как сейчас.

— Ладно, — сказала я, — оставим каждому право интересоваться или не интересоваться твоим мнением, а я тебе заявляю… и хочу, чтобы ты это всегда помнил: мне очень… мне невероятно, мне бесконечно интересно твоё мнение по любому вопросу! Усвоил?

— Усвоил, — сказал Егор, и на его лице снова обозначилось удивление.

— Повтори, — сказала я.

— Вам невероятно интересно моё… любое моё мнение по любому вопросу.

— Абсолютно верно! Садись, пять! — Я улыбнулась, но парень оставался серьёзным. У него, видно, не получалось так сразу уместить в себе моё заявление.

— А почему? — Спросил он.

— Почему мне интересно твоё мнение? — Он кивнул. — Потому, что ты мне интересен, твоя душа, весь твои внутренний мир.

Я смотрела на него и понимала, что все-таки придётся продолжить тему, и лучше сделать это прямо сейчас.

И я заговорила о том, что только на откровенности и взаимопонимании можно построить глубокие отношения…

— Я не сумею стать тебе настоящим другом, помощником, учителем, если не буду знать, что тебя волнует, что тебе нравится, что раздражает. Наше общение будет поверхностным, и я смогу заботиться лишь о том, чтобы ты правильно себя вёл в обществе, не простудился, не умер с голоду и вовремя сделал уроки… — Лицо парня было предельно сосредоточенным. — Ну, ладно, со мной проще, — оговорилась я, — я ещё год-другой с тобой позанимаюсь, ты подрастешь и больше не будешь нуждаться в моей помощи… — Егор вскинул на меня глаза. Мне показалось, испуганно. Во всяком случае, вопросительно. — Но скоро ты станешь взрослым, в твоей жизни появится много новых людей, с которыми тебе нужно будет строить отношения: с кем-то дружеские, с кем-то деловые, А потом и семейные — ведь когда-нибудь у тебя будет жена, а потом и дети… Понимаю, тебе это время кажется бесконечно далёким. Но готовиться к нему нужно сейчас. И один из самых важных моментов — это формирование своего собственного мировоззрения…

Я говорила и о том, что сегодняшнее его мнение вовсе не обязательно останется незыблемым на всю жизнь — ведь мы растём, познаём мир, меняемся.

— Но самое главное — чтобы своё мнение изменял ты сам, а не кто-то другой, не так называемые обстоятельства жизни… И опять же: это не значит, что не следует прислушиваться к мнению других. Напротив! Вот только любую информацию необходимо анализировать, пропускать через себя, через своё понимание…

И так далее, и тому подобное…

Ещё я говорила о том, почему важно как можно раньше начать этот процесс — формирование собственных взглядов: привыкнув жить по чужим правилам, что и происходит с большинством людей, в конце концов, можно просто забыть, кто ты есть и чего ты хочешь…

Не залезла ли я в дебри? Сумела ли на доступном подростку языке обрисовать самую суть вопроса?…

— Ты понимаешь, о чём я?

— Кажется, да, — сказал Егор.

— Если ты всё же чего-то не понял, лучше переспроси.

— Значит, я должен всегда высказывать своё… своё честное мнение?

— Замечательный вопрос! Вернёмся к тому, что как минимум ты должен его иметь. Если у тебя нет мнения на какую-то тему, постарайся разобраться и определиться. Например, тема вранья. Обман — это плохо или хорошо?

— Плохо, конечно!

— А вот не спеши! Обман обману рознь. Одним обманом можно человека погубить, а другим обманом спасти жизнь. Мы не будем пока вдаваться в подробности, можешь сам поразмышлять об этом, придумать примеры. А я хочу тебя подтолкнуть к тому, чтобы ты учился составлять своё собственное мнение, особенно по таким вот важным вопросам. Теперь предположим, ты имеешь своё мнение о чём-то, или о ком-то. Что теперь с этой драгоценностью делать? Бегать и всех трясти за грудки: «послушайте! я думаю так-то и так-то!..» — Егор усмехнулся, он внимательно следил за ходом моей мысли. — Как ты думаешь, нужно ли это делать?

— Думаю, нет…

— Почему?

— Ну… буду, как дурак…

— А почему, как дурак?… Да потому, что тебя ещё никто не спрашивал о твоём мнении. Так? Так. Хорошо, пришёл момент, тебя спросили: что ты думаешь по такому-то вопросу? И вот тут ты должен высказать его честно. Но непременно в мягкой форме, чтобы не ранить, не обидеть тех, кто думает по-другому, потому что они имеют такое же право на собственное мнение, как и ты. Согласен?… — Парень кивнул. — Если твои приятели будут знать, например, что ты не любишь нецензурных выражений, что это вызывает у тебя брезгливость и неуважение к тем, кто их употребляет, то те из них, которые ценят твою дружбу, не будут их употреблять… по крайней мере, при тебе. А девчонки, которым небезразлично твоё внимание, будут знать, что ты не любишь, когда они красуются голыми пупками на улице или на вечеринках… — Егор улыбнулся: мы недавно с ним прошлись по вопросу подростковой моды, — …и тогда те девочки, которые дорожат твоим вниманием, намотают это себе на ус.

Я решила, что на сегодня хватит серьёзностей, и перешла на шутливый тон:

— У девочек, правда, усов не бывает…

Мы засмеялись.

— Смотри-ка, начали с музыки, а закончили… — Сказала я.

Егор вдруг посерьёзнел:

— Марина Андреевна… вы сказали, что через год или два вы уже не будете со мной заниматься. Почему?

Ах, вот, о чём он подумал в тот момент!..

— Потому, что ты такой способный ученик, что мне скоро нечему будет тебя учить. — Ответила я.

— А вы что, и из школы из нашей уйдёте, опять в ту, в которой работали раньше? И от нас уедете?…

Я опустила глаза.

— Ты знаешь, мне не хочется сейчас думать об этом, — сказала я. — Мне грустно об этом думать. Мне очень хорошо и интересно с тобой. Я хочу, чтобы наша дружба продолжалась столько, сколько будет нужно нам обоим. — Я посмотрела на Егора.

Теперь он потупил взгляд.

— Тогда, не будем об этом.

— Не будем, — сказала я.

Этим закончился наш разговор о музыке…

17.10.2005. Понедельник.

И всё же, интересно, что он взял с собой сегодня?…

Я достала и включила плеер. Это был, к моему удивлению, Серж Генсбур. Хм-м… Ну да ладно, всё же это, по моему скромному имхо, лучше всяких-разных Мумм… впрочем, не буду никого обижать. В конце концов, нанимая меня на работу, его папа справился весьма тщательно о моих эстетических предпочтениях, и музыкальных, в том числе.

Я не стала слушать Генсбура. Просто сидела и смотрела на монастырские кущи, на чуть затуманенную синеву неба. Хотелось облечь в слова и эту красоту, и своё настроение, но получалось банально до пошлости… Я позавидовала моему любимому писателю, который умел предельно лаконично, в самых простых выражениях, описать антураж, не употребляя эпитетов и даже обычных прилагательных — и ты видел не только видимое, но и проникался настроением автора, атмосферой места. Никому из тех, кого я читала, не удавалось ничего подобного. А может, я не права?… Может, это какой-то особый резонанс наших с ним душ?… Да, возможно.

Когда я окончательно уяснила, что мне не под силу тягаться ни с гением, владеющим словом, как мало кто другой, ни с Создателем, сотворившим и гения, и слово, и всю эту красоту, мои губы сами по себе произнесли тихо: аллилуйя…

Да, это было исчерпывающим эквивалентом моих чувств — если слово вообще может быть исчерпывающим эквивалентом чего-либо.

После этого мысли ушли сами по себе. Мне показалось, что я пребывала в трансе какое-то время, я не ощущала тела. Какой-то отрыв от самой себя материальной… Нет, я не летала над или вокруг. Я продолжала сидеть на скамейке, я ясно видела всё тот же пейзаж, вдыхала запахи, слышала звуки… Но взамен несложившимся сентенциям в сознание проникло состояние… вот-вот: сознание наполнилось не словами и фразами, а состоянием — состоянием невероятной сопричастности и неописуемой благодарности. Состоянием аллилуйи. Забавно, но в это слово я вдумалась впервые после того, как попала на премьеру знаменитого, ставшего культовым, спектакля. «Аллилуйя любви!» — пелось в финале, а я плакала… Потом я прочла в нескольких словарях значение этого слова. Вот так и закрепилось во мне: невыразимые восторг и хвала — значит «аллилуйя»…

Я ощутила вдруг неодолимое желание вернуться к машине. Это не было тревогой, не было обусловлено какой-либо нуждой. У этого вообще не было никакой видимой причины… И вдруг я вспомнила, с чем можно сравнить подобный позыв: так в детстве, заигравшись в песочнице, вдруг чувствуешь необходимость оглянуться на маму, которая сидит где-то в отдалении на скамейке. Да, именно то ощущение.

Я обернулась и увидела, что Андрей смотрит в мою сторону. Глаз я не могла видеть за бликующим стеклом, но фигура его повёрнута ко мне. Я села в прежнюю позу, сосчитала до десяти, потом ещё раз. Желание ощущалось физически, как щекотка. И оно не прекращалось.

Я всегда дружила со своей интуицией и привыкла ей доверять. Сейчас она мне говорила: пойди туда.

Я подошла к машине. Андрей тут же вышел, открыл мне дверь — мою дверь, заднюю, — и подал руку.

— Озябли? — Спросил он.

— Да нет, — сказала я. — Погода прекрасная. Просто захотелось вернуться. Не знаю, почему… — Я посмотрела на Андрея, но его взгляд в этот момент следил за тем, чтобы я не оступилась.

Он занял своё место — теперь в обычной позе, лицом вперёд.

Я глянула в зеркало и встретилась с его взглядом. Это выходило за рамки правил — никто из водителей никогда не смотрел на меня, пока я не обращалась к нему с чем-либо.

«Не заводите дружеских контактов с водителями, между вами должны быть сугубо деловые отношения» — этот наказ я усвоила хорошо, хоть мне и трудно относиться к живому человеку как к части механизма или процесса. Водители и прочий персонал, вероятно, имели ту же установку, но соблюдать подобные правила у них получалось гораздо лучше, чем у меня.

Я отвела взгляд — благо, это вышло естественно: из-за угла школы показалась дворничиха со своим знаменитым псом Глобусом. Прославился пёс тем, что любому без запинки прогавкивал, сколько будет дважды два, и отвечал на вопрос: «кто мыл раму?» — я сама своими собственными ушами слышала, как он произносит слово «мама». Сейчас Глобус нёс за хозяйкой пластиковое ведро.

Андрей продолжал смотреть на меня, я чувствовала это и начинала волноваться.

Возможно, этот водитель какой-то необычный? Может быть, он на особом положении в семье?…

Я постаралась непринуждённо глянуть на него. Глаза улыбнулись. Я улыбнулась в ответ и ляпнула помимо воли:

— Мне не велено заводить дружбу с водителями. — И засмеялась.

Андрей повернулся ко мне.

— Я не водитель.

— Правда?… То-то мне показалось, что вы больше на поэта смахиваете…

— Так что, со мной можно заводить дружбу.

— А кто вы, извините за прямой вопрос?

— Друг семьи.

— А что, если с другом семьи мне и подавно нельзя?…

— Как друг семьи я попробую добиться для вас такой привилегии. — Он усмехнулся. — Тем более что хозяин… — теперь Андрей благоговейно вознёс очи горе, — хозяин вами предоволен.

— Правда?

— О, да!.. Это если мягко выражаться. Да и я просто не узнаю нашего отрока! Я не видел его всего три месяца, и вот… такие перемены…

Прозвучал звонок, заставив подняться в воздух стаю голубей, пригревшихся на освещённых солнцем карнизах.

— Какие у вас планы? — Спросил Андрей.

— Возвращаемся домой.

— А в Макдоналдс с нами поедете? — На его лице появилось нечто вроде смущения. Он тут же добавил, будто извиняясь: — Это наше любимое с Егором заведение. После долгой разлуки, думаю, он будет рад возобновить традицию.

Только я подумала, что мне нельзя нарушать порядка: откуда, в конце концов, я могу знать, кто такой этот Андрей? — как зазвонил мой сотовый.

— Да, Сергей Егорович, слушаю вас.

Это был отец Егора. Он сказал, что, если у сына и Андрея Филипповича появятся какие-нибудь планы, я могу спокойно оставить их вдвоём или присоединиться к ним, по моему желанию, что он просит прощения за то, что не успел меня предупредить, Андрей Филиппович это давний друг, и я должна полностью доверять ему.

Подбежал Егор и запрыгнул на переднее сиденье.

— Можно, Марина Андреевна? — Спросил он.

— Если Андрей Филиппович не против. И пристегнись. — Я посмотрела в зеркало на Андрея. — Вам с Егором предоставили полную свободу.

Егор испустил радостный вопль. Потом обернулся ко мне:

— А вы поедете с нами в Мак?…

Андрей не дал ему договорить:

— Разве так приглашают даму на обед? Ну-ка, чему ты тут успел научиться?

На лице Егора отразилась работа мысли.

— Э-э… Мадам, вы не согласитесь пообедать с нами?

— Благодарю вас, месье, с удовольствием.

Мы все засмеялись, а парень спросил:

— А вы мадам или мадемуазель?

— М-м-м… ты застал меня врасплох, — сказала я. — Наверное, всё же мадам. Если быть точной, то я вдова.

— А вдова — это жена генерала?

— С чего ты решил?

— А, в киношке недавно было про Адель, вдову генерала.

Я сказала:

— Вдова это женщина, у которой умер муж. И не обязательно генерал.

— А у вас что, муж умер? — Спросила сама непосредственность и повернулась ко мне лицом, выглянув в проём между креслами.

— Егор! — Перебил его Андрей. — Ты ведёшь себя нетактично.

— Всё в порядке, — сказала я. — Да, Егор, мой муж умер. Если тебе интересно, я могу рассказать мою историю. Только не сейчас, ладно?

Егор смотрел на меня какое-то время со странным выражением, застывшим на лице. В течение всего дня и после я буду отмечать эти «странные выражения», неизвестные мне доселе.

— Ладно. — Наконец сказал он и отвернулся. Потом его голова снова появилась в проёме. — Простите меня, Марина Андреевна.

— Прощаю, — сказала я и потрепала его по волосам.

Мы ехали молча, словно подчиняясь самому главному здесь источнику шума, который не проронил ни слова, пока не увидел угол вожделенного заведения.

— Что-то я есть не хочу, — сказал Егор, глядя на Андрея.

— Будешь смотреть на нас с Мариной Андреевной. — Андрей улыбнулся мне в зеркало. — Да, Марина Андреевна?

Я решила подыграть ему:

— Да. Будешь смотреть, как мы уплетаем бигмаки.

У прилавка парень, разумеется, передумал и заказал себе, как обычно — по полной программе.

Андрей не позволил мне рассчитаться, хотя я платила не свои деньги — еженедельно мне выдавалась определённая сумма на всяческие расходы вроде подобных.

— Мы отмечаем моё возвращение, — объяснил он.

Когда мы поглощали наш ланч, я ловила на себе взгляды Егора, которые тот сразу отводил, делая вид, что смотрит просто так, от нечего делать.

— Ну, что — за уроки? — Спросила я. — В пять в бассейн.

Егор кивнул.

Дав нам с Егором полчаса на передышку, я пошла к себе.

Я жила поблизости, в доме, небольшую часть которого снимал для меня отец Егора, но в их доме мне отвели комнату на случай, когда требовалось моё присутствие ночью. Да и вот для таких недолгих пауз это очень удобно: расслабиться, переодеться.

По рекомендации моего работодателя я одевалась в «классическо-романтическом стиле» — мне даже выделили приличную сумму на соответствующую экипировку ещё до того, как я приступила к своим обязанностям. Это означало элегантные костюмы, юбки с блузами и какими-нибудь аксессуарами вроде шарфа или косынки; броши, бусы и другие украшения тоже приветствовались. Юбки до середины колена или чуть выше и непременно прозрачные чулки и туфли на каблуке. Если мы выходили в театр или ещё куда-нибудь, требовался вечерний наряд. А в том случае, когда все выходы из дому завершались, позволялась «свободная форма» — джинсы, майки, джемпера — всё, кроме халатов: халат это одежда для спальни. Впрочем, наши с «хозяином» взгляды на одежду совпадали полностью.

Я скинула туфли и жакет, легла на кровать и закрыла глаза. Почти тут же — повинуясь знакомому позыву — я открыла их, в полной уверенности, что увижу стоящего рядом Андрея. Разумеется, никого в комнате не было, но расслабиться я не смогла и стала думать о нём.

Друг семьи. Работает водителем… ну, может, не работает, просто решил прокатить парня сам, после долгой разлуки… Незаурядная внешность: лицо интеллектуала и… да, скорей всего, поэта… манеры джентльмена. Да и его друг — мой работодатель — тоже весьма неординарный мужчина. На типичного бизнесмена он вовсе непохож. Ну, разве что, в своём кабинете и в строгом деловом костюме… Я была бы не прочь познакомиться поближе и с одним, и другим — у меня уже давно нет интересного общества… Хотя, вот Егор — он, правда, ещё не собеседник, но слушатель весьма благодарный.

Егор… Я переключилась на него, на перемены, происходящие не только в его манерах, но и во всём его существе, и которые заметны не мне одной.

Мои функции «воспитателя» заключались не так в помощи по выполнению уроков, как в наблюдении за тем, чтобы домашняя работа была организованной, без отвлечения на посторонние занятия. Я должна ненавязчиво заполнять чем-либо интересным большую часть свободного времени Егора и преподавать ему хорошие манеры.

Когда нас представляли друг другу, отец сказал:

— Марина Андреевна будет учить тебя тому, чему не учат в школе или учат недостаточно хорошо. Любые вопросы, которые тебя будут интересовать, задавай Марине Андреевне. Она ответит тебе на них более полно, чем я или учителя.

Вот таким образом меня поставили в положение всеведущей, и, скажу честно, приходится соответствовать.

Поначалу никаких вопросов просто не поступало. Егор отбывал повинность выполнения уроков и только и ждал, когда же я слиняю и оставлю его одного. Мне пришлось провоцировать его любознательность всеми возможными способами. Похоже, отроку всё же понравилось, как я рассказываю о том, о чём знаю, и как нахожу — и учу его находить — ответы на любые вопросы. Что-то я откапываю в своей памяти и жизненном опыте, что-то — в познавательных программах телевидения, в научно-популярных фильмах, что-то мы ищем с ним вместе в книгах и энциклопедиях, которыми забит дом. Вспоминаю часто по этому поводу предел мечтаний советского родителя — «Детскую Энциклопедию», выглядящую простой газетой рядом с нынешними изданиями… И, конечно, в интернете…

Кстати, вспомнила я, на днях отец Егора пожаловался, что сын был замечен в выходах на порносайты.

— Как с этим быть? — Спросил он меня.

— А как вы поступили? — Задала я встречный вопрос.

— Первым делом хотелось наорать и запретить, но я сдержался… С трудом, но сдержался. — Добавил он после паузы. — Ваше влияние распространилось и на меня.

— И?…

— И вот, жду вашего совета.

— То есть, вы ничего Егору не сказали?

— Я сказал, что Марина Андреевна тебе всё объяснит, а пока убери это.

— И что Егор?

— Он очень просил вам не говорить.

— Ладно, — сказала я, — вы мне ничего не говорили. Я подумаю, как с этим быть.

Этот разговор состоялся в прошлую пятницу.

Я решила, что можно бы сегодня и начать.

Приведя себя в порядок, я отправилась к Егору.

Тот сидел за компьютером и что-то читал.

— Мы же договаривались, что перед уроками ты будешь ровно полчаса гонять балду.

— Я хотел узнать про Тибет. — Он посмотрел на меня с извинением во взгляде.

— Ладно, сегодня у тебя, по крайней мере, рабочий день короткий был. А что это тебя на Тибет занесло?

— Так наш Андрей только что оттуда вернулся! — Егор заметно оживился. — Вы что, не знали?

— Нет, не знала. Это интересно. И что ты выискал?

— Ну, пока так, общие сведения.

— Это о своей поездке Андрей обещал тебе рассказать?

— Ага. А вам интересно?

— Ага! — Сказала я с нажимом.

Глянула на парня — отреагирует или нет? Отреагировал: хлопнул себя по лбу:

— Простите.

Я улыбнулась.

— Может, тогда подождём рассказа Андрея? Мне кажется, живые впечатления интересней самых интересных книг.

— Я тоже так думаю, — сказал Егор и закрыл страницу.

— Пустишь на минутку? — Попросила я. — Проверю свою почту.

Он встал с кресла, я проверила почту, получив одно письмо со спамом и записку от подруги о том, что она будет три дня в офлайне, а когда вернётся с каких-то там островов, сразу напишет мне.

— Давай-ка, застолбим Тибет на всякий случай, занесём его в «избранное». — Я приступила к осуществлению своего плана.

Потом я открыла «журнал» и увидела там несколько адресов тех самых сайтов. Кликнула на один из них — открылась соответствующая картинка.

— Это ещё что?! — Сказал Егор за моей спиной, явно нервничая. — Ф-фу, гадость!

Я спокойно стала объяснять, что, возможно, эти картинки прицепились к какому-нибудь сайту сами собой, по причине непорядочности их владельцев — бывает такое, говорю. А сама кликаю новую и закрываю их по очереди.

— А ты ещё этим не интересуешься? — Спросила я будто между прочим.

— Не-а. — Говорит он, пытаясь придать голосу одновременно и пренебрежительные нотки, и убедительность.

— Ну и правильно. Это всё для… как бы это покорректней выразиться?., для обиженных людей. — За моей спиной сопение, я кожей чувствую, что от меня ждут продолжения. — Подобные сайты предназначены для тех, кто обделён реальным общением, реальной дружбой, реальными сексуальными отношениями. Вот они и пытаются заменить настоящую, живую жизнь жизнью виртуальной. А есть такие, у которых, может быть, и имеется реальный партнёр, но им мало этого, не хватает чего-то поострей… Ну, да ладно, не будем их ни судить, ни позором клеймить, их право делать то, что они хотят. Правда? — Я обернулась на Егора.

Он выглядел вполне спокойным, только краска с лица сошла не полностью — щёки алели маками.

— Ну-ну. Не смущайся, мы же взрослые люди. — Я обхватила его рукой. — Единственное, чего мне жаль… Мне жаль, что такая бесценная вещь как совершенство и красота человеческого тела вот так вот разменивается на всякие низменные нужды. Ты же согласен со мной, что человеческое тело прекрасно, и им можно любоваться, как любуешься, скажем, морем, горами, закатом, рассветом… Правда?

— Ну… наверное… да.

Я снова подняла на него лицо:

— Так ты не уверен? — Я не стала дожидаться ответа и сказала: — Садись-ка рядом. Сейчас что-нибудь поищем.

Егор придвинул стул.

Я положила руку ему на плечо. Он посмотрел на меня. Как только наши взгляды вошли в полный контакт, я очень осторожно сказала:

— Егор. Ты уже взрослый парень… — В его взгляде появился вопрос. — Ты превращаешься сейчас в мужчину. И я прекрасно понимаю, что с тобой происходит…

Он не отводил глаз, всё ещё не понимая, к чему это я. Очень хорошо!..

Я продолжила:

— Если тебе иногда нужно снять напряжение… — Смотрит внимательно, всё ещё не понял. — Делай это лучше с закрытыми глазами, чем, глядя на всё это… — Я кивнула на экран компьютера, который сейчас светился сиреневой луной над снежными вершинами в ожидании наших с Егором дальнейших распоряжений.

Мальчишка покраснел и опустил глаза.

— Я понимаю твоё смущение. — Я погладила его по затылку и легонько потрепала волосы. — Только знай: все мальчики и все девочки проходят через это… через взросление и через всякие вещи, которые кажутся непонятными… а иногда даже ужасными.

Егор молчал, но слушал. Он успокоился и ждал, что я скажу дальше.

— Я могла бы сказать тебе, что нужно сдерживаться… преодолевать себя… Да, конечно, нужно уметь владеть собой и своими желаниям. Но иногда… иногда можно дать себе слабину. И хорошо бы при этом понимать, осознавать, что ты даёшь себе слабину.

— Как это? — Спросил он, глядя в стол.

— Прежде, чем сделать что-то, чему ты не можешь противостоять, нужно спросить себя: «а я на самом деле не могу сдержаться? или всё же могу?» И если ты понимаешь, что не можешь… ну не можешь и всё тут… тогда сделай это. И сам себе скажи: «да, я сделаю это сейчас, потому что не могу сдержаться… потому что иначе меня разорвёт на кусочки. Я позволяю себе сейчас сделать это».

Я помолчала, продолжая легонько гладить затылок парня. Егор обдумывал сказанное. Он перевёл взгляд со стола на свои ладони, лежащие на коленях.

— Вот так, как с этим? — Он растопырил пятерни.

— Да. Именно так. — Я взяла его правую руку. — Смотри, два пальчика у тебя уцелели. А мы же начинали с одного!

Ногти на мизинце и безымянном были нетронутыми и приобретали нормальный вид.

— Ты ведь так же поступал: «эти пальцы хоть и нельзя, но, если невмоготу, то можно… а вот эти просто нельзя! ну ни за что нельзя!» — Я чмокнула один и другой. — Видишь, какой ты сильный!

Он вскинул на меня затуманенный взгляд.

Я улыбнулась и продолжила.

— Ладно! Давай-ка поищем… альтернативу тому, что мы только что видели… Ты знаешь значение этого слова?

Егор сложил руки на столе, как прилежный первоклассник, и, глядя в экран, сказал:

— Знаю. Это запасной вариант.

— Можно и так сказать.

Я набрала в поисковике несколько слов. В итоге нам удалось выйти на подборку репродукций с изображением человеческого тела в визуальных искусствах всех времён и народов.

Мой тинэйджер, я уверена, впервые занимался разглядыванием обнажённой натуры под таким углом и в подобного рода компании.

Мы пообсуждали стили и модные тенденции разных эпох, не обойдя вниманием и параметры «девяносто-шестьдесят-девяносто».

— Какие женщины тебе больше нравятся: у Рубенса и Кустодиева или, например, у Модильяни?

— Мне понравилась девочка на шаре.

— Правда? Мне она тоже очень нравится. — Я вернулась к картине Пикассо. — А что тебя в ней привлекает?

Я была и удивлена ответом, и рада ему в одинаковой степени.

— Она такая… хрупкая и беззащитная.

— Мой ты золотой! — Я прижала его голову к своей щеке. — Ты растёшь настоящим мужчиной. Могу позавидовать той, которую ты полюбишь… Или, может… ты уже влюблён? — Спросила я и поспешила добавить: — Ты прости, если я задаю нетактичный вопрос. Ты, конечно, можешь не отвечать на него.

— Да нет, ничего… Я же тоже вам сегодня задал нетактичный вопрос.

— Правда? Какой это? — Я сделала вид, что не поняла, о чём он.

— Ну, про вашего мужа… который умер.

— А-а. Ну, ты же извинился, так что, инцидент исчерпан.

— А чтобы инци… инцидент был исчерпан, достаточно извиниться?

— Если ты имеешь дело с воспитанным человеком, то достаточно. Если получишь от него прощение, конечно.

— А если не получу?

— Тогда посложней ситуация… А что, есть конкретный пример?

— Ну, да…

— Я не смогу помочь?

— Ну… — Начал он нерешительно.

Я легко коснулась его руки и сказала:

— Старайся не нукать.

— Ага! — Согласился он.

— И не агакать.

Мы рассмеялись, и Егор взахлёб рассказал мне историю, как на прошлой неделе, на переменке он случайно сбил с ног Алиску Кирсанову…

— Алису, — поправила я.

— Ну, да Алису… ой, без «ну»… просто Алису, а она до сих пор не может мне этого простить!..

Я улыбнулась: Алиса Кирсанова — копия… точней, оригинал тоненькой гимнастки в голубом. И схожесть их лиц удивительна — я заметила это сейчас, пристально рассматривая очень хорошего качества репродукцию. Модель, с которой писал художник, скорей всего, испанских кровей, во всяком случае, уроженка Юга. В чертах Алисы тоже ясно читаются признаки полуденных широт. С едва уловимым восточным ветром…

Она мне очень нравится, эта девочка — миловидная, хрупкая. Прилежная ученица… А вот насчёт беззащитности я бы не спешила: в ней ощущается характер, а это уже опора. Навряд ли моему маленькому мужчине это очевидно и понятно сейчас, но, ещё совсем немного, и…

Похоже, наш парень влюблён!

— Так-так, — сказала я. — И как же ты прощения просил?

— Как вы учили…

— Или сказал: «да ладно, не стеклянная, не разобьёшься!» А?

— Нет, честно, я сказал: «Алиса, прости, пожалуйста».

— А что Алиса?

— Она… она только хмыкнула и посмотрела на меня… как на ничтожество!

Он отвернулся в окно.

О, это было переживание!

— Хочешь, выдам тайну?

Егор впился в меня взглядом.

— Мы, девчонки, иногда своим поведением показываем вовсе не то, что чувствуем. Правда! Ты этого не знал?

— Не-а.

— Ну, как же? А сам ты всегда своими действиями выражаешь именно то, что хочешь сказать? Например, тебе не доводилось нарочно толкнуть какую-нибудь девочку, которая тебе нравится? Или какую-нибудь обзывалку для неё придумать?

— Я Алису уже давно не обзываю! Я нечаянно её задел! — Глаза были на мокром месте от отчаяния, Егор пытался это скрыть и снова отвернулся в окно.

— Так ты ещё и обзывал Алису? — Осторожно спросила я.

— Подумаешь… Это и не обзывалка даже… «Алиса из страны чудес»! Разве это обидно?

— Нет, само по себе это не обидно. Главное, в каком контексте это прозвучало. Егор снова заинтересованно посмотрел на меня.

— Если бы ты ей сказал наедине: «Алиса, ты девочка из страны чудес» — не думаю, что она обиделась бы.

Он отвернулся и долго молчал.

— Кретин. — Сказал он тихо.

— Что такое?

— Я орал это на весь класс.

— М-да… Надо с этим как-то быть…

— Тогда надо ещё и за это извиниться. Да?

— Мудрое решение. — Я провела по его волосам ладонью и в который раз отметила, что последние несколько дней Егор позволяет мне прикасаться к себе!.. — Завтра тебя ждут великие дела. Главное, не растеряй решимость.

Мы помолчали немного. По тому, как глубоко Егор вздохнул, как расслабилась спина и обмякли плечи, я поняла, что до завтра эта тема его больше не будет угнетать. Выводить из равновесия — да, вполне возможно. Но только в сторону позитива и надежды.

— Сколько уроков тебе к завтрашнему дню нужно приготовить? — Спросила я. Егор достал дневник.

— История, математика… литература.

— Вперёд! — Сказала я.

— По литературе я готов.

— Я знаю. И проверять тебя не буду.

— По математике две задачи и по истории один параграф.

В пятом часу мы вышли во двор. Накрапывал дождь. За рулём джипа сидел Борис.

Пока Егор плавал, я опять думала об Андрее: друг семьи, внешность поэта, Тибет… Вспомнила этот немой зов обернуться и подойти… Интересная личность.

После бассейна мы собирались заехать за рисовальными принадлежностями — у Егора начинались занятия в художественном классе, который он изъявил желание посещать.

Мы вошли в магазин, и я почувствовала, что Егор тянет меня совсем не в ту сторону. Ничего не понимая, я остановилась и говорю:

— Егор, нам вот в тот отдел. — И тут же замечаю в нём Алису с мамой. — Ой, смотри-ка, мы не одни! — Говорю я, как ни в чём не бывало. — Наверно, Алиса тоже решила…

— Давайте после зайдём…

Почувствовав, что мой парень занервничал, я отвела его в сторону и сказала, что, конечно, мы можем вообще сбежать из магазина, но решит ли это нашу проблему?

— И потом, — добавила я, — я считала, что имею дело с джентльменом, и мне сейчас грустно видеть, что рядом всего лишь комплексующий, неуверенный в себе подросток.

Егор сделал попытку справиться с признаками неуверенного в себе подростка.

— Ну-ка, посмотри на меня! — Сказала я строго, даже жёстко.

Он вскинул глаза в недоумении.

Доминанта перебита. Я улыбнулась:

— Всё в порядке. Пошли!

Мы поздоровались с Алисой и её мамой, и я под каким-то предлогом завладела вниманием мамы, дав ребятам возможность остаться лицом к лицу.

По тому, как вела себя Алиса, когда позже мы все вместе делали покупки, советуясь друг с другом, я поняла, что мой отрок прощён, и, более того, в не меньшей степени интересен этой милой маленькой леди. Как я раньше этого не замечала?… Я ведь уверена была, что Алису интересует совсем другой мальчик из нашего класса…

В машине Егор пустым взглядом уставился в тёмное окно, по которому струились редкие дождинки, и даже не надел свои наушники. Он отсутствовал, это было очевидно. Он снова и снова переживал встречу, объяснение, прощение. Всё, что он сейчас видел — я знала! — это прелестное лицо Алисы Кирсановой.

Когда мы въехали в посёлок, я решила, что пора выводить парня из бессознательного состояния, и легко коснулась его руки. Он, словно очнувшись от сна, повернулся ко мне. И вдруг уткнулся лицом мне в плечо. Я молча прижала его к себе и гладила по волосам.

Машина остановилась около дома. Водитель, как и положено, замер, ожидая распоряжений.

Я подняла лицо Егора. На ресницах блестели слёзы, он не смотрел на меня.

— Борис, пожалуйста, оставьте нас на минутку, — тихо сказала я.

Водитель вышел. Я отёрла глаза мальчишке, поправила волосы и поцеловала в лоб.

— Вы не могли бы… — Начал он хриплым голосом. — Не могли бы остаться сегодня у нас?

— Почему бы нет? Если папа не будет против.

— Конечно, не будет! — Егор оживился. — Он даже не будет против, если вы у нас всё время будете жить!

— М-м… Не знаю, не знаю…

— Я знаю! — Парень с надеждой смотрел на меня.

— Хорошо, давай отложим этот разговор, ладно? А сегодня я останусь с тобой.

Отец Егора вышел из гостиной в прихожую нам навстречу. Это не было рядовым явлением — обычно он возвращался не раньше десяти вечера, если возвращался вообще.

В домашнем он выглядел особенно привлекательно. Ему, как и любому мужчине, безусловно, шли деловые костюмы, но официальная одежда делала его… делала его другим. Я-то знала — видела, чувствовала — что это человек с гораздо более богатым внутренним миром, чем среднестатистический бизнесмен подобного уровня, что за манерами, присущими его положению, скрывается другой пласт его натуры. Я лелеяла надежду, что когда-нибудь нам доведётся стать ближе.

Иногда я завидовала той женщине — а в её существовании сомнений у меня не возникало — с которой он проводил добрую половину свободного времени, и ловила себя на мысли, что не прочь бы и с ней познакомиться. Зачем? М-м-м… Чтобы оценить: достойна ли она этого мужчины, его ребёнка… Конечно, у меня и мысли не возникало влюбиться в своего работодателя! Но он импонировал мне как личность и был очень… очень привлекательным мужчиной…

— Добрый вечер, — сказала я.

— Добрый вечер, — ответил он и внимательно поглядел на сына. — Как дела, малыш?

Малыш поднял на отца сияющее лицо, на котором и следа не осталось от недавних переживаний и слёз, и сказал:

— Классный денёк, па! — Скинул кроссовки и дунул по лестнице. — Наверху он вспомнил о чём-то и слетел вниз. — Па, можно?…

Как раз в этот момент его отец приглашал меня на семейный ужин с близким другом, который вернулся из дальнего путешествия, и предлагал мне остаться сегодня ночевать в доме.

Егор смотрел на меня выжидающе, и, когда я сказала: «спасибо, с удовольствием», — подскочил на месте и с криком «ура!» через три ступеньки понёсся к себе.

Я справилась, во сколько ужин, и сказала, что зайду домой, приведу себя в порядок и вернусь. Хозяин настоял на том, чтобы Борис отвёз меня, и, поскольку шёл дождь, я не стала отказываться.

— Форма одежды? — Спросила я, выходя на крыльцо.

— Самая соблазнительная, — улыбнулся Сергей Егорович.

Приятно будет провести неформальный вечер в обществе двоих незаурядных мужчин… Троих незаурядных мужчин, — поправила я себя и тут же вспомнила недавнюю сцену в машине. На глаза едва не навернулись слёзы.

В объявлении, на которое я случайно…

Ну да, конечно, ничего случайного на свете не бывает, я знаю! Если какое-то событие, какой-то штрих нашего бытия по всем параметрам выпадает из обыденности, нужно вслушаться в него, как можно внимательней: вполне вероятно, что за ним последует ещё одно незаурядное происшествие, а то и ещё одно. Тогда с большой долей вероятности можно быть уверенным, что это начало ярких перемен, а случайности — лишь предвестники их. Судьба звонит и дважды, и трижды… и «семижды семь». Но если ты не услышишь — твои проблемы, что называется.

Это я знала из теории, но, конечно же, всё произошедшее в то утро, сложила в цепочку гораздо позже.

Первой случайностью стало моё желание раскусить лесной орех — накануне я ни с того, ни с сего купила на рынке пакет фундука, притом, что обычно покупаю чищеные орехи. А тут мне вдруг показалось, что горка сочно-коричневых ядрёных, шелковисто лоснящихся орешков украсит мою кухню…

Вторая случайность. Мои от природы крепкие зубы не выдержали довольно тонкой кожуры аппетитного орешка — от нижнего зуба откололся крохотный кусочек.

Я собиралась в магазин, и моя дорога совершенно случайно проходила мимо стоматологической клиники.

Когда я заглянула туда на удачу, совершенно случайно оказалось, что через пятнадцать минут освобождается один из докторов, и по записи к нему никого нет.

Я присела в кресло в ожидании, когда освободится доктор, и совершенно случайно мой взгляд упал на газету объявлений, которую я зачем-то взяла в руки, хотя никогда не читала подобных изданий.

В объявлении, на которое я случайно наткнулась, значилось: «Требуется воспитатель для подростка: одинокая женщина, не моложе сорока лет, высшее педагогическое образование, владение компьютером, широкий круг интересов. Проживание в доме подростка. Тел. …»

Я не искала работу — моя меня вполне устраивала. Менять образ жизни даже отдалённо не входило в мои планы. Почему я позвонила?… Возможно, моё подсознание само просчитало слишком большое количество случайностей на одно отдельно взятое утро, и подало сигнал моей интуиции… А с интуицией, как я уже сказала, я дружила всегда.

Мне назначили встречу. После двадцатиминутной беседы отец того самого подростка, нуждающегося в воспитателе, пожал мне руку и сказал:

— Я позвоню вам в любом случае.

Разумеется, я не ждала звонка так скоро! Тем не менее, Сергей Егорович позвонил в тот же вечер и сказал, что хочет познакомить меня с подопечным. Договорились на завтра в кафе, за ланчем.

Когда я увидела Егора, то первым делом подумала, что нужно быть слишком самоуверенным педагогом, чтобы питать надежду на успех. Подросток был дёрганый, ни о каких манерах речи не шло, и плевать ему было на то, что там задумал его папаша.

«Вот эта тётка будет моим воспитателем? Ну, пусть будет, мне до лампочки! Эта, другая — чихать я хотел на ваше воспитание со всеми воспитателями вместе взятыми!» — примерно об этом заявлял он всем своим видом.

Когда папаша закончил представление нас друг другу, дитё засунуло себе в уши по затычке и задёргалось в ритме какого-нибудь очередного музыкального супершедевра. О том, как он поглощал пищу, не стоит даже рассказывать.

Только вот его обкусанные ногти больно резанули по сердцу — я-то знала, что это значит…

После обеда меня отвезли показать дом и дали право выбора: жить тут или отдельно, неподалёку.

— Если у меня действительно есть выбор, я буду не против отдельного жилья, — сказала я.

Когда мне объявили о зарплате, я едва устояла на ногах, но сделала вид, что она вполне в пределах моих ожиданий.

Потом, как я говорила, мне дали некоторые инструкции касательно формы одежды и выдали наличность для скорейшей реализации рекомендаций — до начала работы оставалось две недели.

И вот он, сегодняшний день со всем его содержимым…

Борис привёз меня назад, и я ещё раз смущённо поблагодарила его. По-моему, ни он, ни второй водитель, ни приходящая домработница, не могут понять: за что я виновато благодарю каждого всякий раз — это же их работа. И притом далеко не за «спасибо».

Я постучалась в комнату Егора.

Он сам открыл мне, а не крикнул, как обычно «да!», «открыто!» или что-нибудь в этом роде.

— Какая вы красивая! — Он замер на пороге, воззрившись на меня. А ведь уже один раз ему довелось видеть меня в вечернем наряде. Но это было невесть как давно — целых три недели тому назад.

— Спасибо, мой хороший. Ты тоже блестяще выглядишь. — На парне костюм по всем правилам и рубашка с галстуком.

Помню, когда мы покупали этот костюм для первого сентября, он сказал:

— Да я лучше удавлюсь, чем одену эту гадость!

— Надену, — поправила я.

Егор уставился на меня:

— Что — надену?…

Я объяснила парню, в каких случаях нужно говорить «одену», а в каких — «надену».

Это был, пожалуй, самый первый урок, преподанный мной ему.

— С галстуком сам справился? — спросила я.

— Посмотрите… пожалуйста.

Я проверила — узел завязан безукоризненно, причём узел сложный, двойной.

— Отлично! — Я провела по его волосам и уловила едва заметное движение головы: так котёнок прижимается к руке, гладящей его. — Во сколько велено быть в гостиной?

— В девять.

— У нас есть… — Я посмотрела на его будильник. — У нас есть семнадцать минут. Чем займёмся? Можно сесть?

— Ой, да. Конечно, простите, я должен был предложить вам.

Меня забавляло и удивляло, с какой охотой и быстротой он усваивал язык галантности. Впрочем, если бы это не было созвучно его натуре, навряд ли мои старания увенчались бы столь скорым успехом…

Я села на диван, он — к рабочему столу.

— Ну, что, вызвать тебя завтра на моём уроке?

— Не знаю…

Егор крутился туда-сюда в своём чёрном кожаном кресле.

Я не стала напоминать ему о манерах — иногда хорошими манерами можно пренебречь ради хорошего настроения. И ещё меня порадовало, что он чувствует себя вольно в моём присутствии — не так, как прежде, ещё совсем-совсем недавно…

— Хочешь блеснуть? — Подзуживала я.

— Вообще-то я готов…

— Ладно, давай договоримся так: если ты решишься, то поднимешь руку.

— Угу. — Сказал он, и тут же, без паузы: — А Алиса простила меня.

— Я поняла это. И я очень рада! А скажи, у вас с ней официальная дружба?

— Как это? — Удивился Егор.

— В моё время мальчики делали девочкам предложение, если хотели дружить с ними. Например, в записках. Или на словах.

— Нет, я не делал… А для чего?

— М-м-м… Резонов может быть несколько. Ну, например, если девочка даёт согласие на дружбу, то мальчик может быть уверен в том, что тоже интересен ей, и тогда он гораздо меньше времени тратит на ненужные переживания. Хотя… — оговорилась я, — от переживаний далеко и надолго не уйдёшь… Потом, такие отношения, как правило, в меньшей степени подвержены насмешкам друзей и подруг: какой смысл насмешничать, если никто ничего не скрывает, правда же? Такая смелость, кстати, поднимает обоих в глазах их окружения.

Егор только рот не открыл, слушая меня. Разумеется, я прекрасно знала, что нынче отношения между полами строятся в совсем другом «формате», нежели тридцать лет тому назад, и так же отличаются от тех отношений, как принятые в моей юности от бытующих в позапрошлом веке. Потому мои объяснения и вызвали такой интерес у парня.

— Понимаешь, о чём я?

Он кивнул.

— Конечно, твоё предложение накладывает на тебя и определённые обязательства. Например, тебе нужно будет контролировать свои отношения с другими девочками, чтобы не ранить чувства той, другом которой ты себя объявил. И, разумеется, уделять ей больше внимания, помощи… Короче, стать джентльменом для своей леди.

Егор молча кивнул всё с той же сосредоточенной миной.

— Вот и хорошо. — Я улыбнулась. — А сейчас я твоя леди, ты мой джентльмен, и нам пора.

— Марина Андреевна…

— Да, Егор?

— Вы сказали про переживания… что от них далеко и надолго не уйдёшь…

Да, мальчишка мой — как губка: всё тянет в себя, ничего от его внимания не ускользнёт…

— Увы, это так. — Я задумалась. — Хотя, если посмотреть с другой стороны, то, возможно, надо бы сказать не «увы», а «к счастью».

— Почему — к счастью?

— Потому, что переживания всегда влекут за собой размышления над происходящим, над нашим отношением к происходящему и к нашим поступкам. А размышления это неплохо само по себе…

— Это формирование собственного мнения, — перебил он и вопросительно и несколько смущённо, как мне показалось, посмотрел на меня.

— Совершенно верно. — Я улыбнулась и сказала: — Нам пора.

Егор поднялся, открыл передо мной дверь, подал руку, и мы спустились в гостиную.

Его отец и Андрей уже сидели за столом. Увидев нас, входящих рука об руку, они встали и замерли на какое-то время с удивлением на лице, которое то ли не сочли нужным, то ли не успели скрыть. Я их понимала — мы с Егором являли пару что надо.

— Добрый вечер, джентльмены.

— Добрый вечер, — ответили они в голос.

Егор усадил меня напротив отца, а сам сел лицом к Андрею.

Андрей занимал нас рассказами. По большей части, они были рассчитаны на Егора, но не меньший интерес вызывали и у меня. Сергей Егорович, вероятно, слышал их не впервые и внимал другу вполуха, витая в своих мыслях.

В десять я проводила Егора в комнату, и он уточнил, ночую ли я у них. Услышав утвердительный ответ, он снова обрадовался, хоть я и не могла понять: почему это вызывает у него такой энтузиазм? В следующий раз обязательно спрошу его…

Пожелав Егору спокойной ночи, я вернулась к мужчинам.

Они сидели теперь в креслах и пригласили меня присоединиться к дегустации какого-то вина, привезённого Андреем — правда, не Тибетского и не Индийского, а Австралийского, купленного им в аэропорту.

Я сказала, что ничего не смыслю в напитках, кроме «нравится — не нравится».

Тем лучше, сказали они, и Сергей налил понемногу в бокалы. Я, наблюдая за их движениями, повторила необходимые, по всей вероятности, манипуляции и сделала маленький долгий глоток. Мужчины, прикрыв глаза, вдыхая через рот, выдыхая через нос, а потом наоборот, что-то там анализировали.

— М-да. — Сказал Андрей.

— М-да. — Повторил Сергей.

— М-м-м… да-а-а… — Сказала я и засмеялась. Потом добавила: — Вкусное вино. Только, пожалуйста, не переводите его на меня, если оно какое-то особенное. У вас есть что-нибудь для простолюдинов, вроде меня?

— Нет, вы будете пить именно это, — сказал Сергей и долил в мой бокал.

Себе они налили коньяк.

Весь вечер звучала незнакомая мне музыка, и я всё порывалась спросить — что это и кто это. Мне показалось, теперь настал подходящий момент.

— Это музыка нашего дорогого Андрюши, — ответил Сергей.

Я с удивлением посмотрела на Андрея.

Он улыбнулся:

— Вы же сами сказали, что я больше похож на поэта, чем на водителя.

— Правда? — оживился хозяин дома. — Вот так тебя сразу и раскусили? Хотя, что я… Это же не просто женщина!.. — Он постарался вложить в произносимые слова всё своё восхищение мной.

— Да, я не просто женщина, я психолог, — замялась я.

Прекрасно зная все тонкости этикета, отвечать на комплименты я не научилась до сих пор…

— Я вовсе не это имел в виду, — улыбнулся Сергей. — Ладно, дорогие друзья, — сказал он, вставая, — я вынужден откланяться, прошу меня простить.

Мы остались вдвоём. Я слушала музыку и смаковала вино. Оно было вкусным — ароматным и в меру терпким — больше я ничего сказать не смогла бы.

А музыка завораживала. Очень разная по структуре, по… по насыщенности, что ли… То звучал один-единственный инструмент, то едва ли не сводный духовой оркестр вместе с симфоническим, налетев, затирали, сметали трепетную ноту, повисшую в пространстве… Местами вступал мужской голос, без слов. Он словно задавал новое направление, музыка меняла течение, тональность, и голос уходил, растворялся. Потом снова…

Андрей сидел молча, глядя перед собой, вероятно, не желая мешать мне слушать. Возможно, это была своего рода медитация, и я тоже не решалась нарушить покой, хоть мне и хотелось поговорить.

Когда музыка стихла, мы одновременно посмотрели друг на друга. В его взгляде мелькнуло что-то, что заставило меня отвести свой.

— Так вы — музыкант… композитор.

— И композитор, и исполнитель, — сказал он. — Мы с Сергеем оба музыканты, одно училище окончили. Там и подружились.

Я посмотрела на Андрея с удивлением:

— И Сергей Егорович тоже?…

— Да. Только потом он ушёл в бизнес и перенёс туда свой креативный склад натуры. Как оказалось, для успеха любого дела необходим творческий подход.

— То-то я удивлялась… какой-то нетривиальный бизнесмен мне встретился.

— А потом такой же водитель.

— Да, — я улыбнулась, — такой же водитель… Мне очень понравилась… Нет, это не то слово. Ваша музыка удивительная. Вы дадите мне послушать?

— С удовольствием.

— Странно, что Егор мне ничего не рассказывал. Мы ведь с ним и о музыке говорим.

— Я совсем недавно, перед поездкой, закончил работу. Над всеми тремя дисками. Шесть лет ушло, пока я всё это сочинял и шлифовал. Вот вернулся, прослушал чистыми ушами и понял: всё, готовый продукт.

— Мне очень интересно, что вы делали там…

— У нас есть время, — он улыбнулся. — Я расскажу. В обмен на ваш рассказ.

— О чём? — Я посмотрела на Андрея.

— О том, как вам удалось чудовище в ангела…

— Не преувеличивайте… — перебила я его.

— Но это же совершенно другой ребёнок! — Настаивал Андрей.

Я стала серьёзной. Точнее, лёгкость ушла…

— Да. Он меняется. — Сказала я. — Только здесь никаких чудес, всё очень просто: любому живому существу нужно лишь одно — любовь. И дети — вовсе не дьявольские манипуляторы, как часто считают взрослые… На самом деле, чем более неуправляемо и агрессивно поведение ребёнка, тем с более беззащитным существом мы имеем дело. Внутри они перепуганные маленькие существа, сжавшиеся в комок и умирающие от страхов, которые нам и представить себе невозможно… Ведь свои собственные детские страхи мы стараемся подавить или забыть…

Я разволновалась до дрожи в голосе. С чего это?… Сегодняшний день — такой долгий и наполненный, что-то новое, появившееся в поведении Егора, чего я никак не могу истолковать… Что-то происходящее со мной, чему я тоже не нахожу объяснения…

Андрей молчал. Мне стало неловко от собственной несдержанности. И я добавила уже более ровным голосом:

— Детей нужно нежить, ласкать, целовать, тогда уходят страхи и прорастает гармоничная личность.

— Но на это далеко не каждая мать способна, — сказал мой собеседник тихо.

— Мне, конечно, приятно слышать это, но… я не могу иронизировать на тему Егора… пока не могу… мне больно. — У меня и вправду сжалось всё внутри. — Простите.

— Это вы простите. — Голос Андрея напрягся. — Я взял не ту тональность в разговоре о нём. По правде, он мне не чужой. И я очень рад тому, что с ним происходит… нет, не так… я рад, что в его и в нашей жизни появились вы. — Он улыбнулся своей обычной едва заметной улыбкой.

— Я тоже рада нашей встрече, только вот… — Я чуть было не проговорилась о своих опасениях, которые стали одолевать меня в последнее время, но не стала продолжать.

— Только вот?… — Андрей смотрел на меня, и мне показалось, что он знает, о чем я.

— Нет, не сейчас.

Я хотела спросить о матери Егора: кто она, где? Если Андрей — близкий друг семьи, он наверняка знает… Но сменила тему:

— А у вас есть дети?

— У меня… нет.

— Простите. — Его короткая заминка отрезвила меня. — Других учу, а сама… Это нетактичный вопрос.

— Мы теперь не чужие друг другу… до определённой степени. Поэтому некоторые вопросы переходят в разряд насущных. Вы согласны со мной?

— До определённой степени.

Мы замолчали. Пора идти спать. Расставаться не хотелось, но рано или поздно это следовало сделать.

— Ну, что, до завтра? — Решилась я.

— До завтра, — сказал Андрей, поднялся из кресла и протянул мне руку.

Я легла в холодную, пустую постель.

Уже почти пять лет это — обыденная реальность моей жизни, но почему-то именно сегодня я подумала об этом: о пустой, холодной постели. Почему?… Вместо ответа на память пришёл ещё один не столь давний из ряда вон выходящий случай.

После первой беседы с моим потенциальным работодателем мне приснился сон — впервые за последние годы всколыхнувший моё женское естество. Некий мужчина, очень приятный мне, пытался склонить меня к близости. Мне хотелось ответить ему взаимностью, но я боролась с собой, не будучи при этом способной разобраться, кому же я не желаю изменить: мужу или любовнику? Я уговаривала себя во сне, что ни один из них не узнает, я смогу скрыть от каждого, но я должна это сделать, должна, я хочу этого…

Проснувшись, я пыталась вспомнить, что за мужчина был в моём сне, но образ расплывался, оставалось лишь острое чувство нашего с ним взаимного притяжения и желания физической близости.

Что могло спровоцировать этот сон? Не встреча же с крутым бизнесменом, показавшимся мне симпатичным мужчиной!..

Я написала Элке.

«Это весна, милочка моя!» — ответила Элка. — «Я рада за тебя! Выйди в чат.»

Я вышла. И вот такая «беседа» у нас получилась.

Я: привет, и чему же это ты так рада?

Э: весной повеяло!

— весна не бывает осенью. — Грустно пошутила я. — а осень-то не только на дворе…

И тут она напустилась на меня со свойственной ей горячностью:

— сейчас я начну кричать, приготовься! (смайлик) весна это не время года, это состояние души! это состояние роста, развития, движения!!! а твоя весна только началась!

— только — это когда?

— когда после гибели Петра ты начала жить осознанно!

— и что — сейчас новая фаза весны? (смайлик)

— скорей всего! дух всегда тянет за собой плоть, не мне тебе рассказывать! дохлый дух — дохлое тело, (смайлик) а бодрый дух — весна в членах! (смайлик)

Что напомнило мне об одиночестве теперь? Беседа с приятным мужчиной, оказавшимся близким по духу и помстившимся мне симпатичным?…

Элкина теория «весны в членах» вполне объясняла моё состояние. Но это объяснение не отменяло лёгкого привкуса горечи и ощущения тоски, тонкой нитью перехватившей горло…

20.10.2005. Четверг.

Утром домработница передала мне записку:

«Марина Андреевна!

Очень прошу Вас приехать сегодня в мой офис в 16 часов. Мне нужно с Вами поговорить. Разговор отложить не могу. Вечером, не возвращаясь домой, улетаю на две недели.

Спасибо.

С.»

Егор слушал музыку.

Андрей вёл машину. Я поглядывала в зеркало, но почему-то оно оказалось повёрнутым таким образом, что глаз водителя не было видно, только губы и подбородок. Может быть, я сижу не так, как обычно?… Да нет, место то же… Я попыталась чуть-чуть сгорбиться — выше носа водителя ничего увидеть не получалось.

Поёрзав, я остановилась на губах Андрея: пусть будет. Зато можно смотреть на них, не отводя взгляда.

Мне нравились его губы. В них виделось что-то… что-то французское. Особенно, когда он говорил. Впрочем, нет, вот так — сомкнутые — тоже…

Я попыталась представить себе, как они целуют женщину. Ничего не получилось… Для того чтобы представлять себе такое, нужно уметь влюбляться. Нужно хотя бы уметь видеть в мужчине мужчину. А я давно уже стала… как выразилась моя Элка, гендерно-нейтральной… Как арктическая пустыня…

Мы вышли вместе с Егором. Первый урок у него — мой.

Прямо не знаю, что делать: на каждом уроке — и по русскому, и по литературе — начиная со вторника, мальчишка просится к доске. Других желающих нет, приходится вызывать его.

Справилась в учительской: как по другим предметам? Общая тенденция роста оценок по гуманитарным дисциплинам. Математика, химия — средне, а вот по физике — пятёрки. Попытала физика, встретив его вчера в коридоре: не завышает ли он Егору оценки?

Дело в том, что папа Егора — один из основных доноров школы, и я опасаюсь, что за материальные даяния ему будут платить завышенными оценками сына.

Физик обрисовал картину так. У моего подопечного живой, экспериментаторский ум, расположенный к абстракции и парадоксу, но пониженная способность к точным наукам. Ставить по физике тройку за то, что парень не силён в формулах, но при этом изобретает новый опыт для определения теплопроводности жидкостей, он, Евгений Моисеевич, не может и не будет!

— Вспомните двоечника Роберта Вуда! — Возбуждённо говорил он мне. — Да того же Эйнштейна!.. Он ведь тоже не из отличников!

И физик напомнил мне фразу великого учёного — её я знала очень хорошо. Эйнштейн сетовал на то, что современные — современные ему! — методики преподавания душат святой дух исследования, который нуждается в свободе, а не в принуждении, и что без свободы этот дух непременно зачахнет. Печально, что эти слова вот уже полвека остаются актуальными…

Кроме всего прочего, Евгений Моисеевич заметил, что в этом году Егор стал прилежней относиться к учёбе вообще. В предыдущие годы он был более спонтанным: есть настроение или интерес — пятёрки, нет такового — ставьте двойки, мне чихать.

Я поблагодарила учителя за информацию.

Прочие подробности узнаю на родительском собрании.

После своего урока я решила побыть на воздухе — последние тёплые деньки. Скоро зима, которая вот уж не первый год стала нагонять на меня если не тоску, то грусть. Хотя с моей новой жизнью, похоже, не до мерехлюндий будет…

Я спустилась к реке и побрела по набережной.

Что там босс хочет мне сказать? Разговор, похоже серьёзный, а не просто указания на время отсутствия — в этом случае хозяину достаточно телефона или листа бумаги и ручки. Что-то случилось?… О его отъезде я знала ещё во вторник, так что поездка запланированная. «Разговор отложить не могу». Значит, есть тема… Ладно, дождёмся шестнадцати часов.

Егор. Он всё больше становится мне небезразличен… Нет. Не так… я не могу сформулировать это словами. У меня начинает болеть душа. Не за него, а о нём. Что это? Как это называется и что означает?… Мой довольно богатый опыт психолога не способен подсказать ответ — и именно это и озадачивает.

Андрей. Что за роль он играет в этой семье? Друг — понятно. Но друзья живут в своих домах, а навещают по случаю. Он, похоже, постоянно обитает в доме Сергея. Водителем работает — деньги зарабатывает у богатого приятеля?…

Андрей стоял на самом верху лестницы, по которой я поднималась в школьный сад, пребывая в размышлениях подобного рода. Он был совершенно спокоен, но у меня вырвался вопрос:

— Что-то случилось?

— Нет. Почему вы решили?

Я поднялась, и мы стояли рядом.

— Потому, что вы тут стоите и меня ждёте, — сказала я.

— Я видел, что вы пошли на набережную, и тоже захотел прогуляться. А потом не решился вторгаться в ваше одиночество… Вы пребывали в серьёзных раздумьях.

— С чего вы взяли? — Я засмеялась. — У меня озабоченное чело?

— Да нет, на вашем челе заботы не отразились… Но вы же всё-таки думали о чём-то?

— Человек всегда о чём-то думает. — Я направилась к своей скамейке.

— Смею вас разубедить.

— Вы имеете в виду медитацию?

— Не только это… Но вы сейчас не просто думали, вы решали проблемы. Я прав?

— Да. вы правы. — Сказала я, и во мне поднялось что-то, не слишком присущее мне, хотя профессионально хорошо знакомое. — Не вздумайте убеждать меня в том, что вы провидец или экстрасенс… или как там это у вас называется…

— У нас — это у кого? — Он улыбался.

— У вас, у тибетцев. — Мне становилось стыдно за себя, и я засмеялась. — Простите, это так… нервы…

— Вот-вот. — Сказал с улыбкой Андрей. — Я об этом. Что-то вас выводит из равновесия.

— Вам сказать? Или сами… прочитаете? — Я села на скамью и воззрилась на кладбищенский сад.

— Я не люблю вторгаться в чужое.

— Но умеете, правда?

— Умею. — Очень серьёзно ответил он.

Именно в этот момент мои интуитивные догадки обрели статус уверенности.

— Можно отгадать, когда вы впервые вторглись в моё?

— Отгадайте. — Андрей повернулся ко мне лицом и закинул руку мне за спину, положив её на спинку скамьи.

Это начинало походить на соревнование двух петушистых подростков.

— В понедельник, — сказала я так, словно озвучивала приговор партнёру по шахматам: «мат». — Когда я сидела вот на этом самом месте.

Он улыбнулся. Мне показалось — удовлетворённо и снисходительно одновременно.

— И в понедельник тоже. Но впервые это произошло гораздо раньше.

— Но мы знакомы только с понедельника… — Я была в замешательстве и не сумела этого скрыть.

— Это вы со мной знакомы с понедельника.

Андрей смотрел на меня с такой открытой улыбкой, словно говорил: ну, полно, хватит, оставим это, я сдаюсь.

Я, не находя, что сказать, молчала и ждала.

— Марина, — сказал он серьёзно. — Когда Сергей передал мне ваш с ним разговор по видеосвязи, я тут же ответил ему: это то, что нужно… — Он осёкся и смущённо извинился: — Вы уж простите за такую формулировку… Дело в том, что мы давно искали воспитателя для Егора… Я присутствовал при всех беседах. А потом вот улетел. Когда появились вы… Ну, короче, я сказал: это она. И не ошибся.

— Это чутьё, опыт или что-то ещё?

— И то, и другое, и третье.

В кармане зазвонил телефон, напоминая о конце занятий Егора. Почти сразу раздался школьный звонок.

Мы поднялись и направились к машине.

— Вы свободны в районе четырёх? Меня босс в офис приглашает.

— Я в курсе. Я отвезу вас, — сказал Андрей.

Без пяти четыре я вошла в приёмную. Секретарь предложил мне присесть и заглянул в кабинет директора.

Сергей Егорович проводил меня к низкому столику с креслами, давая понять, что разговор будет не совсем деловой, и для него требуется более непринуждённая обстановка. Он сел напротив меня, опершись локтями о колени и сцепив пальцы, тем самым вольно или невольно выдав волнение и напряжение.

Он молчал, я ждала.

Вошёл секретарь и поставил перед нами по чашке горячего чая, блюдце с тонко нарезанным лимоном и вазу с конфетами. Я поблагодарила его, а Сергей сказал:

— Виктор, пожалуйста, ни звонков, ни визитов. До семнадцати. И предупреди Сергея, что в семнадцать-пятнадцать мы выезжаем.

— Хорошо, — сказал Виктор и вышел.

М-да, подумала я, час на беседу — это серьёзно.

Сергей бросил кружок лимона в чай и слегка придавил его ложкой. Потом сделал маленький глоток. Поставил чашку и поднял на меня глаза. Он сидел всё в той же позе.

— Марина Андреевна… — Начал он. — Я нервничаю, как вы видите.

— Я тоже, — улыбнулась я. — Может быть, даже больше, чем вы.

Это была уловка.

— Правда? — Усмехнулся он. — Вы-то что? Впрочем, понимаю… босс вызвал в офис, сам сидит, молчит, нервничает…

Перебивка сделала своё дело: Сергей заговорил, хоть и волнуясь, но связно и делово. Иногда он делал долгие паузы — то ли для меня, чтобы я усвоила сказанное, то ли для себя, чтобы собраться.

— Начну с того, что я вам бесконечно благодарен за сына. Вы делаете чудеса… Не перебивайте меня. И не пытайтесь разубедить, результаты вашей работы очевидны. Так вот, мой сын… Он рос без матери, им занимались бабушки-дедушки. Сам я занимался бизнесом. Когда я опомнился, что ребёнок — это не кошка или собака, которых можно отдать в добрые руки, ему было уже девять. Он был порой совершенно неуправляем. Наступали затяжные периоды, по неделе, по две… Тогда казалось, что это навсегда… Все его хорошие и просто редкие качества перечёркивались диким необузданным поведением, дерзостью… А ведь он очень чуток к чужим переживаниям, очень отзывчив и даже жертвенен…

Сергей Егорович говорил, словно по писаному — в том смысле, что все черты характера Егора и его поведение укладывались в классическое описание тех самых, новых детей, которые с конца семидесятых, начала восьмидесятых годов стали появляться на всех континентах. Мы с мужем занимались этим феноменом вдвоём, и его диссертация, так и оставшаяся незащищённой, всё ещё не отпускает меня…

— Я забрал Егора к себе, невзирая на вопли родителей. Аргументов против у них хватало, как вы понимаете… Но у меня уже было крепкое дело, стало быть, деньги, был удобный дом… появилось какое-никакое свободное время. Но нам с Егором не хватало того контакта, который естественен в случае, если ребёнок растёт с отцом. Да, номинально я числился его родителем, но я не знал своего сына. Я, конечно, был в курсе, какое он любит мороженое, какие игрушки, какие одёжки, но не больше. — Сергей замолчал, отпил из чашки и, поставив её на место, откинулся на спинку кресла. — Вы можете спросить: почему я не женился, не привёл в дом женщину, которая смогла бы, если не стать матерью моему сыну, то хотя бы помочь в его воспитании.

Он поднял взгляд, я смотрела на него очень внимательно.

— С вами удивительно легко… — Сергей улыбнулся и продолжил. — Вчера утром, за завтраком, Егор сказал мне вот что. — Он снова помолчал и отпил из чашки. — Егор сказал: папа, женись на Марине Андреевне, я хочу, чтобы она стала моей мамой.

Я опустила глаза и едва сдерживала слёзы. Конечно, ещё до того, как Сергей закончил фразу, я знала, что услышу именно это. Передо мной пролетели события последних дней: не во всем понятное мне тогда поведение, взгляды, вопросы и просьбы Егора — и сложились в цельную картину, финалом и квинтэссенцией которой стали только что произнесённые его отцом слова.

Сергей выждал, когда я справлюсь с собой.

— Я женился бы на вас… — Он осёкся. — Простите!.. Я хочу сказать, что так или иначе я сумел бы… или очень постарался бы сделать всё, чтобы завоевать вашу любовь… Я полюбил бы вас… не по просьбе сына, поверьте, вы восхищаете меня… во всех отношениях… — Он смотрел мне в глаза. — Так вот…

Его волнение стало слишком очевидным. А у меня вдруг возникло давно забытое состояние дежа-вю… Я знала, что сейчас скажет Сергей Егорович… Даже озноб пробежал под кожей…

— Возможно, вас шокирует моё признание… Но мне кажется, вы должны понять… Насколько я вас знаю… Я уверен. — Он сел в прежнюю позу: локти на коленях, пальцы сплетены. — Всё дело в том, что я… я гомосексуален. Да… Единственной — первой и последней — женщиной в моей жизни была мать Егора. Тогда я не вполне осознавал себя другим, хотя испытывал дискомфорт от непонятных мне устремлений. Думал, молодость, желание всё перепробовать… пройдёт… Потом понял, что это не блажь. — Пауза. — Но я жил один. Романов долгих не заводил… Ладно, это моя история, а я сейчас не об этом… — перебил он себя. — Я думал ночь и два дня, что же делать, что же сказать Егору… Первой мне пришла идея фиктивного брака. Впрочем, его не так волновал бы штамп в паспорте, конечно, ему нужно, чтобы мы стали семьёй. Да… ещё ему нужна наша свадьба… красивая, как в кино, сказал он, со множеством гостей. Тогда я бы объявил, говорит, в школе, что Марина Андреевна — моя мама… — Голос Сергея дрогнул. Он снова глотнул чаю. — Егор очень любит вас… и гордится вами… вашей дружбой. Как-то он спросил меня: почему Марина Андреевна живёт отдельно? Я сказал, что так ей удобней. А почему она спит в своей комнате, когда остаётся у нас, а не в твоей спальне? Я сказал, что в одной спальне мужчина и женщина спят, только если они муж и жена… Вот он, видно, думал, думал, и придумал…

Сергей вертел в руках чашку.

Я была не в состоянии что-либо отвечать.

— Но я не могу на это пойти… я имею в виду фиктивный брак. — Продолжил он. — Как минимум, по двум причинам. Во-первых, я не имею права связывать вас, вы же не обязаны бросать свою личную жизнь на алтарь интересов моего ребёнка. И второе… Скорее даже, первое и главное… — Он снова заволновался, сцепил пальцы так сильно, что они хрустнули. После довольно долгой паузы, подняв взгляд, он сказал, глядя мне прямо в глаза. — У меня есть любимый… Мы вместе почти четыре года. И хотим быть вместе. Без лжи… От общества, правда, пока приходится скрывать наши отношения. Вот и от сына тоже… Хотя они знакомы друг с другом. Вы тоже знаете его. Это наш семейный доктор, Герман Романович.

Вот как!.. Я видела его в доме два раза — он приходил осмотреть Егора, когда тот простыл где-то в середине сентября. Я тогда подумала: именно таким должен быть доктор.

— Меня посещала мысль… это ещё до вас… привести моего… — Сергей подбирал слово, — …привести Германа в дом под каким-нибудь предлогом… мол, моему другу негде жить или… или что-нибудь в этом роде. Но это было бы опасной ложью. Ведь когда мы с ним вдвоём, мы ведём себя, как любая нормальная пара: нам хочется порой поцеловаться, приласкать друг друга… выказать свою нежность… Нам пришлось бы контролировать себя… Где-то бы сорвалось, сын что-нибудь случайно увидел бы… С него достаточно трагедий. Я так решил, когда забрал Егора к себе… Кстати, тогда мы и познакомились с Германом.

Родители Сергея были в отчаянии: они больше не в состоянии сладить с Егором и настаивали на том, чтобы показать его психиатру. Сергей навёл справки о негосударственных клиниках и выбрал одну из лучших. Там ему посоветовали начать с педиатра и записали на приём к доктору. Доктор, Герман Романович, выдал «диагноз»: ребёнок-индиго. И рассказал Сергею об этом явлении. Если отец сомневается, добавил он, можно обратиться к консультантам. Отец не сомневался и для начала забрал сына к себе.

Они с Андреем с головой ушли в поиски информации, Герман помогал наладить контакт с Егором. Со временем некоторые проблемы решались, но Егор нуждался в постоянной опеке, чего Сергей не мог ему обеспечить. У Егора и до меня были воспитатели. Каждый год они менялись — нужного контакта с подростком не получалось.

Пока Сергей говорил о сыне, скованность ушла. Он сидел теперь, откинувшись на спинку кресла, положив руки на подлокотники.

— И вот, появились вы. Как благословение небес… — Он улыбнулся. — Правда, те вопросы, которые встали перед нами теперь, тоже не из простых.

— Вы имеете в виду, что ответить Егору по поводу вашей женитьбы на мне?

— Не только… — Сергей снова подался вперёд и переплёл пальцы. — Я встретил настоящую любовь… Неужели придётся принести её в жертву?… Я не знаю, как мне быть…

Он замолчал, глядя на меня.

Я поняла, что он сказал всё и теперь ждал от меня решения. Я должна придумать, как помочь всем.

— Не преувеличиваете ли вы мои…

Меня перебил телефон, лежащий на столе рядом с чашкой Сергея.

— Извините. — Сказал он мне, взял трубку, поднялся и отошёл к окну. — Да, милый… Я выезжаю через двадцать минут… да, хорошо.

Он вернулся на место, посмотрел на меня.

— Не преувеличиваю ли я ваши способности?… О, нет. Вас невозможно переоценить. С некоторых пор я уповаю на вас, как на всевышнего. — Сергей помолчал, отпил из почти пустой чашки и сменил тон и тему. — Мы летим вдвоём. Отдохнуть. Я на связи, так что звонить буду, как обычно… Вот ещё. — Он достал из внутреннего кармана пиджака два конверта. — Это ваше жалованье. Я его повысил. А здесь деньги на неделю, на развлечения и на зимнюю одежду для Егора. Пожалуйста, просмотрите его гардероб и купите всё необходимое, он из многого вырос, по-моему. А те вещи, что ещё в приличном виде, соберите, пусть домработница отдаст в чистку. Андрей знает, что с ними делать дальше. — Он потёр лоб, словно вспоминая что-то. — Кстати, я просил вас не экономить и не расходовать своих денег на сына, а вы каждую неделю говорите мне, что не всё потратили… Да, что касается Андрея… У них с Егором взаимная привязанность… ну, да, конечно, вы заметили. Так вот. Если у вас нет возражений, вы могли бы проводить время втроём… Или просто давайте им возможность быть вместе. У Андрея есть идея съездить в воскресенье к морю. Хотите, поезжайте с ними, не хотите — отдыхайте. Опять же, если вы не возражаете, Андрей будет жить с вами… в смысле, в моём доме. — Он посмотрел вопросительно на меня: — Не надумали ещё съехать от себя к нам? — И тут же осёкся: — Я не настаиваю! Как вам удобно… — И повторил: — Как вам удобно, Марина Андреевна.

— Я подумаю. — Сказала я, хотя решила переехать уже до этого разговора, ещё в понедельник. — Сергей Егорович. Простите меня за вопрос, но это необходимо…

— Да, конечно.

— Скажите, мать Егора… она жива?

— Нет. Он погибла, когда сыну было два года. Он почти не помнит её, а фотографий я не показываю. Не знаю, почему я не делаю этого… Может быть, я подсознательно надеялся когда-нибудь найти для него мать?… Придумать какую-нибудь историю из области сказок… А для этого нужно, чтобы он не привязывался к какому-то образу. Сначала мы говорили Егору, что мама уехала очень далеко, по делам. Он что-то там себе фантазировал, рассказывал эти истории нам, всем вокруг… верил в это… Кстати, один реальный эпизод врезался ему в память. Его мать уходила из дому… кажется, в магазин, я держал Егора на руках… когда она оделась, он потянулся к ней, обнял, прижался крепко и долго не отпускал. Она была чем-то взвинчена и пыталась отдать ребёнка мне. Он вдруг отпустил руки, посмотрел на неё и спросил на своём детском языке: ты больше не придёшь? Она сказала нервно: приду, приду! — и вышла. На следующий день она… её не стало. Позже Егор рассказывал, как его мама надела красивые голубые сапожки, розовую пушистую куртку, полосатый шарф, такую же шапочку, крепко обняла его и ушла. И её похитили, рассказывал Егор, потому что она самая красивая на свете, и когда он вырастет, он отправится её искать…

— Сергей замолчал, моё сердце разрывалось на клочки… — Вы ещё не сталкивались с его буйным воображением? — Сергей вскинул на меня взгляд и улыбнулся.

Я мотнула головой:

— Самой пока не довелось, хотя я, конечно, подозреваю и этот талант в вашем сыне. А физик вот рассказывал кое-что…

Моя реплика вызвала лишь короткое оживление во взгляде, похожее на знак вопроса, но Сергей отодвинул возникшую тему на следующий раз и продолжил.

— Потом Егор перестал говорить о матери. Мы думали, всё, вопрос закрыт. Но, когда в школу пошёл, столкнулся с фактом, что у всех есть мамы, а у него нет… Он вдруг занервничал и всё просил: если она умерла, скажите мне честно. Он пытался застичь врасплох то меня, то деда с бабкой… так каверзно формулировал вопросы, что мы вынуждены были всегда быть начеку. — Сергей помолчал. Усмехнулся. — Даже не знаю, почему я так упорствовал, почему не говорил правду?… Мы придумали, что она пропала без вести. Чем, разумеется, только подлили масла в огонь его фантазий. — Он снова усмехнулся. Потом посмотрел на меня серьёзно и по-деловому. — Последние года два тема стала затухать. И вот появились вы.

Я ничего не сказала. Выдержала паузу: не будет ли продолжения? — и спросила:

— Сергей Егорович. Вы… вы часто обнимаете сына?

Он посмотрел на меня удивлённо.

— М-м-м… я не знаю… как-то на этом не концентрировался… Ну, да, бывает иногда… Нет, это нельзя назвать часто.

— Если вы доверяете мне, послушайтесь моего совета… Нет, Сергей Егорович, это настоятельная просьба. При любом удобном… и неудобном случае обнимайте своего ребёнка. И не только ребёнка. Обнимайте своих родителей, друзей… любимого. Нужно как можно больше обниматься, прикасаться друг к другу. — Мой собеседник смотрел на меня с удивлённой улыбкой, не понимая, шучу я или всерьёз. — Вы мне не верите? Спросите у Германа Романовича, он как доктор… как продвинутый доктор должен знать это. По данным эксперимента в одном хосписе, дети, которых обнимали четыре раза в день, нуждались в меньшей дозе обезболивающих… а у тех, кого обнимали более десяти раз, наблюдались случаи ремиссии.

— Вот это да! Никогда бы не подумал, что это может быть правдой. — Сергей Егорович улыбнулся. — Но вам я верю! Спасибо, я положу все силы на выполнение вашего наказа…

Он поднялся с кресла, я последовала его примеру. Он обошёл стол, приблизился ко мне, протянул руку и задержал в ней мою.

— Простите за нескромный вопрос… А вас есть, кому обнимать?

— Нет. — Я опустила голову. — Вы же брали на работу одинокую женщину.

Правда, условия сохранять данный статус на протяжении деловых отношений мне не ставили. Во всяком случае, не оговорили дополнительно — ни письменно, ни устно. Возможно, это подразумевалось само собой? Или хозяин не стал оговаривать этого пункта, думая, что, если мне «за сорок» и я одинока, то это уже навсегда?… Когда-то и я думала — и вполне искренне! — что жизнь входит в колею где-то к двадцати двум годам, а после теряет привлекательность, новизну и превращается в обыденность и даже повинность.

Иногда мне приходила мысль, что, возможно, деловые отношения с одинокой женщиной на почве воспитания ребёнка планировалось перевести в семейные. Но заявитель не задирал бы возрастную планку столь высоко — «старше сорока» — если он рассчитывал на роман, а впоследствии на брак, то и возраст заказал бы соответствующий…

Теперь-то всё встало на свои места, подумала я, и мне показалось, что внутри возникло ощущение потери…

— Тогда я пока этим займусь. Вы не возражаете? — И он обнял меня.

— Нет, не возражаю, — сказала я и тоже обняла его.

Я ощутила волнение. Но только на миг. Вдруг разом пришло ощущение тепла и покоя, словно эти руки обнимали меня всю мою жизнь, сколько я себя помнила…

Я снова едва не расплакалась.

Сергей подал мне плащ. Оделся сам, взял свой стильный портфель и зонт.

Внизу он проводил меня к машине. Из неё вышел Андрей, они обнялись, и Сергей сказал:

— Береги! Понял?

— Понял. — Сказал Андрей и хлопнул его по плечу. — Отдыхайте.

Андрей предложил мне сесть рядом, впереди.

Какое-то время мы ехали молча.

Я искала ответ на вопрос: почему, для чего Сергей Егорович вызвал меня на разговор в офис, за час до своего отъезда?…

Ничего сверхсрочного, о чём он не мог бы сказать в любое другое время после приезда, в нашем разговоре я не заметила… Поблагодарил меня… Поведал историю сына… Свою историю…

Может, он рассказал мне столь деликатную правду о себе накануне долгого отсутствия с тем расчётом, что, если я не приму данного статус-кво, то у меня будет время подумать, и сформулировать причину ухода?…

Нет, навряд ли он ожидает от меня такого — он же сразу сказал: я уверен, что вы меня поймёте.

Но понять — одно, а принять другое…

Выдал деньги, сделал распоряжение о зимней одежде Егора… Но за всем этим не обязательно было вызывать меня в срочном порядке в офис…

Как же я упустила!.. Сергей вызывал меня, чтобы рассказать о просьбе Егора! «Папа, женись на Марине Андреевне, я хочу, чтобы она стала моей мамой»…

Вот что!.. Это уже после были детство Егора, юность Сергея и отчаянное: «я не знаю, как мне быть»…

И тут я вспомнила! Сегодня снилась мама.

Мама, словно ангел, всегда предупреждает меня о предстоящих значимых событиях. Я, правда, не сразу научилась распознавать эти сигналы, а когда научилась, то всякий раз благодарила её. Впрочем, об этом можно написать книгу. Что я когда-нибудь, возможно, и сделаю.

Мама читала какое-то письмо и всё приговаривала: «ну надо же!., ну надо же!..

Ну надо же!..

— Босс вас чем-то озадачил? — Спросил Андрей.

— Вы ведь давние друзья? — Ответила я вопросом.

— Вы ведь знаете, — сказал он с улыбкой.

— Тогда, уверена, вы в курсе, о чём мы говорили.

Андрей засмеялся:

— Да, психология — это серьёзно…

Потом спросил:

— Не хотите поговорить?

— Хочу. — Сказала я. — Даже очень хочу. Только не сейчас, хорошо?

— Хорошо, — сказал он. — У нас есть время?

— К ужину нужно вернуться. Сейчас половина шестого… Час с лишним у нас есть.

— Тогда поедем, проветримся. Не возражаете?

— С удовольствием.

Свернув с кольцевой невдалеке от поворота на наш посёлок, машина ехала среди леса по просёлочной дороге. Дорога вышла к озеру.

Мы побрели по берегу. Стояла редкая тишина — ни ветерка, ни звука, ни малейшего бриза на воде. В полыхающие оранжевым тучи садилось расплывшееся от усталости солнце. Оно выглядывало в образовавшуюся в тучах брешь, словно желая удостовериться напоследок, всё ли в порядке на этой стороне планеты. Всё было в порядке. В мире был покой.

Я старалась избавиться от всяких мыслей и просто расслабиться, чтобы впитать в себя это редкое состояние природы.

Лишь один назойливый вопрос дятлом стучал в сознании: и Андрей тоже?… И он?…

Андрей поднял камешек и запустил его по воде.

— Восемь, — сосчитал он образовавшиеся на воде круги.

Я бросила свой. Получилось пять.

— Ого! — Сказал он. — Неплохо.

Я подобрала несколько подходящих камешков и пустила их один за одним в разных направлениях. Получился веер из «блинов».

Андрей присвистнул. Началось соревнование. Мы оба вошли в азарт, и скоро камешки закончились. Мы ворошили песок ногами, но ничего подходящего не попадалось. Тут я заметила идеальной формы плоский голыш и поддела его носком. Андрей тоже увидел его и попытался отшвырнуть от меня, я отстаивала находку, пока мы не упали оба на песок. Мы, смеясь, продолжали борьбу, и мне удалось завладеть сокровищем. Андрей не сдавался, пытаясь разжать мою руку. Потом я перестала сопротивляться и раскрыла ладонь, он накрыл её своей.

Мне показалось…

Но ничего не произошло.

Мы поднялись, отряхнулись. Я протянула камень Андрею. Он вопросительно посмотрел на меня, я кивнула. Андрей размахнулся и запустил снаряд по воде. Тот едва ли не достиг противоположного берега, перерезав тёмную гладь пунктиром, тут же разошедшимся в обе стороны мелкой зыбью цвета червонного золота.

— Вот это да! — Сказала я.

Андрей улыбнулся:

— Мы здесь соревнования устраиваем.

— То-то камней подходящих совсем не осталось. — Я засмеялась от вдруг подступившей лёгкости, словно что-то, что тревожило своей неопределённостью, бесследно исчезло.

— Не смейтесь, так оно и есть. — Он повернулся ко мне и, казалось, чего-то ждал. Или собирался сказать что-то?…

Возможно, мне это только померещилось.

Нас выручил дождь. Неожиданно с неба полило: мелкие и редкие капли резко перешли в ливень. Мы добежали до машины изрядно вымокшими.

За ужином Егор вдруг хлопнул себя по лбу:

— Ой, вспомнил! Недавно звонил папа из аэропорта. Он сказал мне, что сегодня началась всемирная неделя обнимания!

Я, разумеется, сразу всё поняла, а Андрей переспросил:

— Чего-чего неделя?

— Об-ни-ма-ни-я! — Повторил Егор. — Это значит, что всю неделю все должны обнимать друг друга. — Потом он огорчённо добавил: — А мы не знали… Целый день потеряли.

— Кто сказал, что потеряли? — Воскликнул Андрей. — Если прямо сейчас начать, мы можем наверстать упущенное.

— Ну, да… — Улыбнулся Егор. — Точно. — Он посмотрел на меня. — Правда же, Маринандревна?

— Правда. — Сказала я и протянула к нему руки.

Мы встали и обнялись. Егор очень добросовестно подошёл к теме.

Потом он повисел на Андрее и уселся за свой ужин с чувством выполненного долга.

— Теперь ваша очередь. — Сказал он и заскрёб вилкой по тарелке, парень был голоден.

Мы с Андреем обнялись.

— Я бы вот так и простоял всю неделю. А там, глядишь, и месячник объявили бы.

— Ну да! — Сказал Егор, уплетая за обе щёки свою порцию. — С голоду помрёшь, так стоять.

Мы засмеялись, я попыталась высвободиться, но Андрей удержал меня и, глядя на Егора, спросил:

— А твой папа ничего не сказал, допускаются ли целования в неделю обнимания?

— Не-а, не сказал, — серьёзно ответил отрок. — Я так думаю, можно.

— И нам не влетит за это?

— Да ну, скажешь!

Тогда Андрей коснулся губами моей щеки. Я отстранилась, улыбнулась виновато, и мы продолжили ужин.

Егор посвятил нас в школьные новости:

— Завуч сегодня объявила, что историю теперь будет вести Маргоша… Ну, то есть, Маргарита Николаевна. Что Павел Леонидович уволился из школы. Так жалко! Он такой классный дядька, так интересно всё рассказывает… совсем, как вы. — И посмотрел на меня.

— И правда, жаль, — сказала я.

Это было неожиданностью. Довольно редкое явление — уход учителя в средине года, а уж тем более — в самом начале.

Лишь с немногими коллегами я успела познакомиться достаточно близко, чтобы судить об их профессиональном уровне, и Павел Леонидович оказался одним из тех, кто сразу вызвал у меня доверие и уважение. В чём же дело?…

Чтобы отвлечься, я спросила:

— Егор, а какая у меня в школе кличка?

— У вас? У вас хорошая: Мариандра, — живо отозвалась святая простота.

Я улыбнулась:

— Чем же это она хорошая?

— Похоже на какое-то экзотическое растение.

Мы с Андреем рассмеялись. А Егор вдруг смутился, оставил еду и закрыл лицо рукой.

— Ты что, Егор? — Спросила я.

— Простите меня, я кретин.

— Перестань. Всё в порядке. Знаешь что?… — Я даже не успела задуматься, насколько педагогично прозвучит моё предложение, но остановиться не смогла. — Если хочешь, можешь звать меня Марина… без отчества… Дома, в неофициальной обстановке.

Егор удивлённо посмотрел на меня, потом опустил взгляд и вдруг пулей бросился из столовой.

Мы с Андреем молчали, не глядя друг на друга. Если бы я была одна, я бы расплакалась.

Преодолев критический момент, я поднялась и вышла.

Постучала в комнату Егора. Тишина. Я повторила настойчивей.

Из-за двери раздалось сдавленное: «да, можно».

Я вошла. Парень лежал на спине, закрыв лицо согнутой в локте рукой. Я села на край кровати и положила ладонь ему на грудь.

— Что случилось, Егор?… Ты меня вовсе не обидел. Может, я обидела тебя? Прости, пожалуйста… и объясни, чтобы я больше не повторила ошибку.

— Я не из-за этого… — Пробубнил он.

— А из-за чего?… Что-то случилось?

— Так…

— Ладно, не буду настаивать. Только помни, я ведь могу помочь.

Он молчал. Я тоже.

— Мне уйти? — Спросила я через какое-то время.

— Марина… Андреевна… — Начал он.

Я следила за его губами, и вдруг меня пронзило: да это те же самые губы, на которые я сегодня почти неотрывно смотрела всю дорогу до школы!..

— Да, мой хороший, — сказала я. — Я слушаю.

— Скажите… — Он по-прежнему лежал с прикрытым рукой лицом, и я следила за его ртом. — А бывает так, что женщина не знает, что у неё есть ребёнок? — Он не дал мне ответить, а сразу пояснил: — Вот в кино показывают, что живёт мужчина, а потом выясняется, что у него давно-давно родился ребёночек, и вот он вырос… А у женщин так бывает? — Он открыл лицо и смотрел на меня широко раскрытыми глазами, в которых было одно: ожидание чуда.

— Что тебе сказать?… — Я уже понимала, к чему он клонит. — Как оказывается, на этом свете чего только ни бывает… — Я улыбнулась. — Но ты же знаешь, что для того, чтобы родился ребёночек, женщина должна выносить его в себе целых девять месяцев… Я даже придумать не могу, как она могла бы этого не заметить… Разве что она провела в беспамятстве всё это время… — Взгляд Егора, всё такой же, напряжённо-испытующий, ждущий, впился в меня. — Или вот, может быть так: она благополучно выносила его, родила, а потом по какой-то причине потеряла память, забыла всё, что было с ней прежде, а ребёночка у неё забрали, вот она и не знает, что он где-то подрастает. Что ещё может случиться?… А к чему ты это спросил?

— Да, так. — Его лицо оживилось. — У меня был один друг… ну, давно очень, когда я ещё с бабушкой и дедушкой жил, а у него не было матери… ну, то есть, мама у него пропала без вести… а потом она нашлась… Правда, он не успел мне рассказать, что там такое с ней было… потому что я переехал сюда, к папе, а мой друг тоже уехал. Я не знаю, куда… Но куда-то очень далеко…

Боже мой!.. Чем я держалась?! Ну что же за денёк-то такой?…

Нет, реветь мне нельзя сейчас. Нет! Нельзя!

Я поднялась, подошла к окну, чтобы поправить штору. Мне хватило пары минут.

— Дождь, — сказала я. Голос звучал вполне спокойно.

Я вернулась к постели, потрепала Егора по волосам.

— Ну, что, уроки все?

— Все.

— Что делать намерен?

— Почитаю.

— Воннегута?

— Да. Мне нравится!

— Хорошо. Я приду в десять. Уложу тебя спаюшки. — Я побаюкала Егора, как маленького.

Он улыбнулся:

— Ладно.

Я поднялась и вышла.

Андрей в столовой мыл посуду.

Я тоже не люблю оставлять это дело на утро, на приходящую домработницу. Даже в посудомоечную машину не люблю складывать — тем более, когда это всего три тарелки…

Мой недоеденный ужин дожидался на столе.

— Что там? — Спросил Андрей.

— Всё в порядке, — ответила я.

Мы сели в гостиной в кресла. Андрей налил вина.

— Мне сейчас показалось, что у Егора ваши губы. — Я посмотрела на Андрея.

Тот вскинул брови, улыбнулся одними глазами и отвёл взгляд.

— Он копия матери: волосы, глаза, фигура… голос.

— Расскажите мне про мать Егора. Надеюсь, вы понимаете, что это не праздное любопытство?

— Конечно, понимаю.

И он рассказал.

Все трое познакомились на первом курсе в музыкальном училище.

Ещё на вступительных экзаменах Андрей приметил девушку: красивая, высокая, стройная, с длинными светлыми волосами, она одевалась, как хиппи, и это очень шло ей. Её звали Вера. Точнее, имя её было Вероника, но она его не любила и представлялась Верой. Вера была сирота, из детдома, и жила в общежитии.

Андрей и Сергей сошлись тоже на вступительных, после того, как однажды, в ожидании результатов экзамена, сидя в одном из классов, потренькивали на роялях известные джазовые стандарты. Потом эта ленивая перекличка вылилась в такой затяжной эмоциональный сэшн, что посмотреть на исполнителей и послушать их сбежались едва ли не все, кто был в то время в училище. Андрей и Сергей виртуозно импровизировали в течение, наверно, минут тридцати, и буквально свалились со стульев в изнеможении. Зрители бешено аплодировали, музыканты валялись каждый под своим роялем. В этот момент вошла их будущий педагог по гармонии. Она оглядела класс и спросила:

— Кто сейчас играл?

Андрей и Сергей поднялись с пола. Зрители восхищённо указывали на них.

Строгая дама сказала:

— Ваши фамилии?

Андрей и Сергей назвались.

— Запомню, — сказала дама.

Она запомнила их и до конца учёбы ставила в пример остальным студентам обоих своих любимцев.

Так друзья стали друзьями. Неразлучными друзьями.

Как-то Андрей пригласил Веру пойти с ними в кино. Потом они сидели втроём в кафе, потом гуляли, потом оба проводили её до общежития и с тех пор всегда и всюду появлялись втроём.

Как выяснилось очень скоро, Вера была влюблена в Сергея, и тоже со вступительных экзаменов. Андрея это, конечно, прибило. Но пока их дружба была дружбой троих, и никто не пытался отделиться.

Сергей вёл себя неопределённо: и на сближение с Верой не шёл, и не отталкивал её. Сегодня — да, завтра — нет. То он от неё на вечеринке не отходит, и на занятиях рядом сидит, то исчезает с той же вечеринки, а в училище избегает.

Андрей пытался уговорить Сергея не играть с Верой в кошки-мышки, говорил, что любит Веру и сможет завоевать её любовь, если Сергей даст ей понять, что надеяться не на что.

Сергей отвечал, что ничего не может с собой поделать, он Веру не любит, и не раз внушал ей это, но она говорит, что готова ждать его любви всю жизнь.

Андрей сказал, что тогда будет действовать сам, и стал осаждать девушку, настаивая на том, что она должна поставить на Сергее крест и полюбить его, Андрея.

Чтобы растормошить Сергея, Вера порой начинала разыгрывать охлаждение к нему и проявлять бурный интерес к Андрею. Андрей сначала ничего не понимал и верил, что наконец-то она сделала выбор. Это его окрыляло. Но потом Верино пренебрежение Андреем, переходило едва ли не в ненависть. Она снова буквально вешалась на Сергея, тот сдавался на какое-то время… Всё повторялось сначала, но ситуация не менялось, и была похожа на вялотекущую болезнь, поразившую всех троих.

Иногда Сергей проявлял к Андрею странный интерес и говорил:

— Полюби лучше меня, мужская любовь самая верная.

Андрей принимал это за шутку, они целовались и обнимались, паясничая. Андрею казалось иногда, что Сергея это заводит по-настоящему, но он не вникал глубоко в тему, списывая это на фонтанирующий артистизм натуры своего друга и склонность к розыгрышам и куражу.

Как-то, сдав весеннюю сессию, они втроём здорово набрались в пустой квартире Андрея, и Андрей стал решительно добиваться Веры. Она не стала сопротивляться, сказала только:

— Пусть Сергей будет рядом.

Она отдалась Андрею, целуя Сергея. Сергей в это время ласкал Андрея, и тот после Веры переключился на него.

Им понравился этот опыт, встречи повторялись и стали нормой их общения. Андрей готов был платить Сергею собой ради того, чтобы быть с Верой, та знала, что таким образом сможет взять своё от Сергея, который, разумеется, тоже получал желаемое. Как ни странно, разом прекратились муки ревности, тяжбы и скандалы, и воцарилась взаимная любовь.

После окончания училища, они сняли квартиру и жили втроём.

Все трое занимались творчеством. Джаз, соул — вот был их конёк и всепоглощающая страсть. Вера писала стихи, ребята музыку. Её исполнительский дар называли феноменальным: белая девушка славянских кровей с низким бархатным голосом редкого диапазона — и поёт, как сама душа «чёрной» музыки. Выступали по приглашениям и зарабатывали неплохие деньги. Отношения внутри своего союза они скрывали и от родителей, и от друзей. Для окружающих — если кто и задумывался над этим вопросом — Вера и Сергей были мужем и женой, а Андрей их близким другом и соавтором.

Потом Вера объявила друзьям, что беременна от Сергея. Они зарегистрировали брак и переехали к нему.

Андрей не находил себе места. Он страдал и то осаждал Веру, убеждая её, что с Сергеем она не будет счастлива, то умолял Сергея совершить честный поступок и отказаться от неё.

Я усыновлю твоего ребёнка, — увещевал Андрей, — и буду воспитывать как своего, он и не узнает никогда, что я ему не родной. А хочешь, наоборот, мы ему скажем всю правду, чтобы он знал, кто его настоящий отец. Но только отдай мне его мать, я не могу без неё!..

Возможно, теперь Сергей и рад бы послушаться Андрея, но Вера не желала ничего менять. Теперь она запрещала Сергею видеться с Андреем, каждая отлучка мужа из дома влекла за собой скандал, музыка была заброшена, жизнь всех троих превратилась в перманентную драму.

От отчаяния и безысходности Андрей пошёл в военкомат и упросил взять его в армию, несмотря на то, что числился в запасе из-за плохого зрения. Его взяли в музыкальный полк, в Германию.

Незадолго до увольнения, он узнал от Сергея, что Вера покончила с собой. Андрей едва не повторил её шаг. Но пережил удар и вернулся домой. Егору шёл третий год.

Сергей к тому времени оставил музыку и ушёл в бизнес — в кооператив, который занимался сперва поставкой и торговлей, а после сборкой компьютеров. Сын жил у его родителей. Андрей иногда виделся с Егором, испытывая к мальчику сильную привязанность — тот был удивительно похож на мать.

Ребёнок оказался очень нервным, а потому избалованным. Андрей часто предупреждал Сергея, что, если не вмешаться в процесс воспитания, из Егора может вырасти монстр.

Сергей говорил: ещё немного, мне нужно встать на ноги. Он набирал обороты теперь уже в своём деле.

Смерть Вероники стала серьёзным испытанием отношений, через которое оба прошли, поняв, как много они значат друг для друга, и началом иного, осмысленного, отношения к жизни. Их интимные отношения прекратились с уходом Веры в дом Сергея, и больше никогда между двумя мужчинами не возникало и тени желания вернуться к прошлому. Их связывала глубокая дружба, и оба понимали, что такое родство душ — великий дар, который даётся далеко не каждому на этой земле.

Андрей осознал своё предназначение, понял, что, только занимаясь музыкой, он сможет состояться как личность. К счастью, благодаря другу, ему не приходилось разрываться между добыванием хлеба насущного и творчеством. Хотя поначалу его коробило положение нахлебника, как он это расценивал, но со временем — по мере продвижения по тернистому духовному пути — всё встало на свои места.

Ты талантлив, — говорил Сергей, — тебе нельзя бросать музыку, а моей десятины хватит, кроме всего прочего, и для того, чтобы ты не бедствовал. А ещё, — сказал Сергей, предлагая Андрею помощь, — это хорошая тренировка для искоренения у одного алчности и привязок к земному и тленному, а у другого — гордыни и самолюбия.

Истины, открывающиеся тому, кто к ним стремится, преобразуют не только внутренний мир ищущего, но и — как ни странным это может показаться непосвящённому — меняют внешние обстоятельства. Словно отменяются те законы бытия, в которые ты верил прежде, которые казались незыблемыми основами существования всего мироздания, и входят в силу новые — открытые, познанные и принятые тобой. К примеру, закон даяния: далеко не каждый способен поверить в то, что, отдавая, мы не теряем, а приобретаем. И решиться проверить этот закон не каждый готов. Друзья же приняли его раз и навсегда. Ещё во времена своей творческой юности они после каждого выступления отсчитывали десятую часть гонорара и раздавали её с таким азартом и радостью, что порой им самим казалось, что зарабатывают они именно ради этого момента. Став предпринимателем, Сергей с таким же энтузиазмом заполнял налоговые декларации и отдавал «кесарю кесарево», за что его не раз отмечали во всякого рода ежегодных «итогах предпринимательской деятельности», а от оставшейся суммы отделял и десятину. И по сию пору даяния словно питают реку материального благополучия двух друзей где-то там, в горних высях, и чаша их всегда полна до краёв.

Порой Андрей выполняет серьёзные заказы, которые хорошо оплачиваются. Благодаря этому, он приобрёл высококлассное оборудование для композиции и звукозаписи, которое расположил в своей городской квартире, оборудовав там музыкальную студию.

Сергей окончательно определил свою истинную сексуальную ориентацию и принял этот факт как данность. Возможно, кстати, и это обстоятельство не в последнюю очередь подвигло обоих на глубокие исследования в области духа: кто мы, зачем приходим в этот мир, почему, будучи такими одинаковыми, мы всё же такие разные, что такое хорошо и что такое плохо… Они прошли через христианство, которое приняли единодушно и горячо. И так же единодушно и горячо отвергли посягательство церкви на свободу духа и мысли, желание её лидеров манипулировать личностью в своих интересах путём запугивания и подавления. Очень скоро они поняли, что светлое учение Христа о любви и прощении было извращено и выродилось в учение о страхе и чувстве вины.

В конце девяностых оба отправились в Тибет, в буддистский монастырь, где провели четыре месяца, серьёзно и последовательно вникая в духовные учения Востока.

— Вот такая история. — Сказал Андрей, поигрывая замысловатым браслетом белого металла на запястье.

Я смотрела на эту игру, на руки Андрея, и поймала себя на мысли, что хотела бы увидеть, как эти пальцы извлекают звуки из чёрно-белых клавиш… Должно быть, это весьма чувственное зрелище…

— Мне надо подняться к Егору, я обещала. — Сказала я, глянув на часы. — Вы ещё не ложитесь?

— Нет. Я вас подожду.

Я вошла, постучавшись. Егор лежал в кровати, умытый, с влажными надо лбом волосами, и читал книгу.

— Мой золотой! Ты уже готов! Я присяду?

— Угу. — Сказал он и отложил чтение.

— Нравится? — Я кивнула в сторону книги.

— Угу. — Ответил Егор, но я поняла, что о прочитанном у него нет настроения говорить.

— Ну, что обнимемся? А то первый день всемирной недели обнимания заканчивается, — улыбнулась я.

Он протянул ко мне руки, мы обнялись. Егор вдруг зашептал мне в ухо:

— А можно мы будем обниматься не только в эту неделю?

— Ну конечно. — Так же, шёпотом, ответила я. — Ты мой замечательный. Я тебя очень люблю. Я буду обнимать тебя, пока тебе не надоест.

— Мне никогда не надоест. — Егор отпустил меня, прижал к себе своего слонёнка, и я накрыла их одеялом.

Как бы мне хотелось сейчас лечь рядом, слушать его сопение, дышать его волосами… Сейчас — пока он ещё способен иногда становиться маленьким мальчиком…

Когда я вернулась и села в своё кресло, Андрей поглядел на меня так, словно хотел о чём-то спросить. Но промолчал.

Я посмотрела в окно. Точнее, это была стеклянная стена, выходящая во двор, спланированный и засаженный в лучших традициях ландшафтного дизайна.

Андрей, поймав мой взгляд, взял со стола пульт, нажал несколько кнопок. Свет в комнате погас, лёгкие прозрачные занавеси раздвинулись, а снаружи зажглись белые матовые шары, тут и там разложенные в траве. Гостиная освещалась теперь светом из сада. Ещё зелёная трава, покрытая опадающими листьями, ветви кустов и деревьев, колеблемые лёгким ветром — всё было влажным от моросящего дождя и беспрерывно искрилось. Двор казался таинственным, полным загадок и тайн, и в то же время очень романтичным…

Я вдруг вспомнила, как однажды мы с Егором устроили небольшой переполох в этом тихом уголке.

Это случилось в…

Воскресенье, 18.09.2005.

Сегодня произошёл случай, после которого, меня вполне могли бы уволить без выходного пособия…

Стояли совсем не сентябрьские жаркие дни. Чтобы отвлечь своего подопечного от видеоигрушек в кондиционированном доме, я придумала урок ботаники в саду. В ботанике, разумеется, я смыслила не больше любого среднестатистического гражданина, поскольку все приобретённые в далёкой школе знания, а потом вяло закреплённые в институте, благополучно выветрились за ненадобностью… Но в саду было так много разных растений, что одно разглядывание их становилось и удовольствием, и назиданием.

К тому же, я недавно узнала от самого Егора о его личном агрономическом опыте. Весной он закопал в дальнем углу сада несколько картофелин, которые дали приличный урожай, и в середине августа внук гордо отвёз пакет свежего картофеля своему дедушке на день рождения. А ещё там же у него проросли две тыквенных семечки, и теперь в зелёной траве красовались среди огромных лопухообразных листьев целых восемь ярко-оранжевых тыкв.

Мне никак не удавалось выманить Егора на свежий воздух — у отрока не было никакого желания выходить в сад. На мои призывы полить жаждущие тыквы он ответил, что домработница поливает их каждое утро.

Тогда я взяла две большие лупы, которые они с отцом использовали для разглядывания марок, и приставила их к глазам в виде очков — отражение в зеркале впечатлило меня. Я вошла в гостиную и окликнула парня:

— Егор!

Он повернулся ко мне и рассмеялся.

— Пошли на цветы и на букашек любоваться!

Парень сдался.

Больше часа мы ползали по траве, ходили, склонившись над альпийскими горками, и разглядывали всё, что попадалось пред наши вооружённые мощными линзами очи, то и дело подзывая друг друга, чтобы разделить свой восторг с товарищем. Нам открылся новый, удивительный мир, в который большинство людей не удосуживается заглянуть, если вообще помнит о его существовании.

— Баста! — Сказала я. — У меня спина уже не гнётся, я полежу.

И легла на густую стриженую траву.

Егор отдал мне свою лупу и сказал:

— Пойду, полью тыквы.

Он открыл воду, взял шланг и пошёл в дальний угол сада. Я лежала, наслаждаясь теплом земли, запахами всё ещё свежей зелени и пением птиц в лесу, который начинался прямо за задней оградой двора.

Вдруг меня накрыл сноп холодных брызг — я так и не поняла: случайно или нарочно мой подопечный направил на меня этот брандспойт.

Я взвизгнула от неожиданности и вскочила на ноги.

Егор стоял на расстоянии метров двадцати и смотрел на меня то ли испуганно, то ли выжидающе.

— Ах, ты так! — Закричала я, встав в позу нападения.

Егор оставил шланг и бросился наутёк.

Тогда я включила оросительные фонтанчики, и принялась загонять его под пульсирующие струи воды.

Мы оба вымокли, выдохлись и упали в высокую траву — её не выкашивали вдоль ограды, за густыми кустами.

— А-ха-ха! — Заливался обессилевший Егор.

— А-ха-ха! — Передразнивала я его.

Потом мы стали соревноваться — кто кого перекричит. Мы вопили и визжали во всю мочь.

Вдруг я услышала почти над ухом:

— Ни с места!

Из-за кустов появился Борис. Он стоял на полусогнутых ногах, а обе его руки были подняты к плечу в весьма характерном жесте. Мы с Егором опешили и уставились на Бориса.

Когда тот понял, в чём дело, он резко отвернулся и незаметно спрятал пистолет под пиджак. Потом снова повернулся к нам и сказал:

— Простите. Продолжайте. — И так же резко исчез, как и появился.

Мы с Егором переглянулись и подавились смехом.

— Ну и влетит же мне! — Сказала я, когда мы, успокоившись, лежали всё в той же траве и переводили дух.

— Не, не влетит, — успокаивал меня Егор.

— Ты что! Ещё как влетит… — настаивала я. — Меня, скорей всего, завтра же уволят.

— Я тогда тоже уволюсь! — Сказал он.

Я глянула на парня: шутит?

Но он был абсолютно серьёзен.

Вечером, когда отец Егора позвонил, чтобы справиться, как наши дела, я рассказала ему об инциденте и искренне извинялась за свою несообразительность.

Сергей Егорович рассмеялся и сказал, что он уже в курсе, ничего страшного, и что мы с Егором можем продолжать в том же духе, правда, желательно бы в следующий раз предупредить охрану, если мы решим побеситься.

20.10.2005. Четверг.

Гостиная освещалась теперь только светом из сада. Ещё зелёная трава, покрытая опадающими листьями, ветви кустов и деревьев, колеблемые лёгким ветром — всё было влажным от моросящего дождя и беспрерывно искрилось.

Это воспоминание о забавном эпизоде, сблизившем нас тогда с Егором ещё на один… да нет, пожалуй, на целых два воробьиных шага, слегка пригасило мои расплескавшиеся, не до конца осознанные чувства.

— Как красиво, — сказала я, глядя на освещённый мерцающий сад.

Но переключиться на светскую беседу никак не получалось…

Андрей ничего не ответил.

— Вам Сергей не говорил ничего в последние дни о Егоре? — Спросила я без перехода: в конце концов, это единственное, что меня по-настоящему занимает и волнует здесь и сейчас!..

— Говорил.

— Значит, вы знаете всё и можете понять, что со мной происходит. — Я помолчала, по-прежнему безрезультатно пытаясь справиться с собой. — К тому же, чувство Егора взаимно. — Слёзы всё же навернулись на глаза и покатились по щекам. — И я не знаю, как с этим быть…

Андрей поднялся, подошёл и протянул мне салфетку.

— Спасибо. — Я принялась вытирать глаза. — Простите.

Он ничего не ответил, только коротко провёл ладонью по моему плечу и вернулся в кресло.

Я успокоилась.

Мне стало легче. И от пролитых, наконец-то, слёз — а копились они ещё с разговора в кабинете Сергея, потом почему-то их прибавилось на озере, потом вот это обнимание с Егором на ночь… И оттого, что рядом сидел человек, которому ничего не нужно объяснять, можно говорить всё, что просится быть сказанным, и оставаться такой, какая я есть.

— Наверное, вы ждёте, чтобы я рассказала о себе? — Я посмотрела на Андрея.

Его взгляд был устремлен прямо на меня и волновал влажным блеском глаз в вибрирующем свете.

В один миг я ощутила и обволакивающее тепло — давно утерянное и забытое состояние общности с близким человеком — и острое сожаление о том, что мы не близки с тем, кто сидит сейчас напротив меня, а хочется мне, чтобы сидел здесь, на этом месте совсем другой мужчина… и болезненное, пронзительное моё одиночество…

— Нет, не жду, — спокойно ответил Андрей. — Но буду рад узнать вас ближе.

Я осознавала… я просто знала, что внимание Андрея ко мне — вовсе не праздное любопытство. И не интерес, вызванный ответственностью за судьбу ребёнка близкого друга, к воспитателю, в руки которого этот ребёнок отдан. Это было понятное мне желание человека приблизиться к миру другого, небезразличного ему человека, выявить точки соприкосновения, просчитать частоту волны. Даже интерес мужчины к женщине сейчас уходил на задний план — это я тоже чувствовала. Да и что я ему за женщина! Восемь лет разницы, во-первых. Во-вторых… не важно, что во-вторых.

— Вы готовы стать моим исповедником?

— Если доверите.

— Я уже доверила, задав вам этот вопрос. — Я улыбнулась. — Готовы ли вы взвалить на себя то, что я доверю… нужно ли это вам?

— Ваш вопрос звучит как-то… слишком утилитарно: нужно ли мне? — Он тоже улыбнулся. — Вам не кажется, что он неуместен? Или я не сумел в достаточной степени дать вам понять, что мой интерес к вам — не досужее любопытство холостого мужчины, коротающего вечерок в обществе приятной женщины? И даже не просто интерес к воспитателю нечужого мне ребёнка, сына моего друга…

Он словно озвучил мои мысли!.. И мягко ставил меня на место: неглупой женщине не подобает вот так тупо рефлексировать, если не сказать, кокетничать, имея дело с неглупым мужчиной, понимающим и принимающим её такой, какая она есть.

Но почему я так вела себя?…

— Простите. Вы правы. Мне нечем оправдаться… Кроме как одичалостью.

Да. Именно, одичалостью. Я отреклась от близких отношений и перестала испытывать нужду в духовной, интеллектуальной… в какой бы то ни было близости. Я приняла как данность своё новое положение и старалась ему соответствовать и снаружи, и внутри: я одинокая женщина, в прошлом которой остались любовь и дружба, повторение которых в том же качестве невозможно по теории вероятности, и теперь у меня будет только работа, работа, работа… и, возможно, творчество.

— И когда же вы успели так одичать? — Мягко спросил Андрей.

— За последние четыре года.

Я довольно поздно осознала, что что-то в моей жизни не так, как у всех. Приятели и сокурсники уже имели семьи, а я так и не удосужилась влюбиться всерьёз. Я могла изредка что-то нафантазировать себе о ком-то, но все эти свидания, гуляния, разговоры — как мне казалось, пустые, ни о чём — казались мне непозволительной тратой драгоценного времени. Его и без того не хватало на любимые занятия, такие как чтение — мы с мамой выписывали кучу литературных журналов, которые я катастрофически не успевала прочитывать, или кино — на лучшие фильмы я попадала последней…

В педагоги я пошла по призванию и любила свою работу. Я преподавала, вела факультативные занятия и изучала тенденции современной педагогики — всё это требовало долгой подготовки и постоянного самообразования. Беспокоящих меня позывов обзавестись мужем и детьми я не испытывала и жизнь свою неполноценной вовсе не считала. Я была натурой романтической и, если кого и ждала, о ком мечтала — так только о принце на белом коне… или под алыми парусами. Да и то, не слишком веря, что его появление реально — что, в свою очередь, хранило меня от переживаний по поводу отсутствия такового в моей жизни. Такая вот круговая оборона внутреннего мира и его устоявшегося покоя от внешних раздражителей…

Как-то меня направили на семинары по повышению квалификации учителей в тогда ещё нашу общую столицу, Москву. На регистрации, перед началом семинаров, назвав свой город, я услышала за спиной:

— Очень интересно, мы земляки, а я вас не знаю.

Мужчина, заговоривший со мной, оказался завучем школы и, как и я, преподавателем словесности. Жил и работал он в другом районе нашего несколько миллионного города, поэтому мы и не были знакомы.

На семинарах мы сели рядом, и как-то само собой получилось, что с того первого дня стали держаться друг друга: на обед, в общежитие, на занятия мы ходили вдвоём. Вдвоём мы проводили и всё свободное время: театры, музеи, прогулки. И разговоры, разговоры… Нас сближало бесконечное множество общих тем и интересов.

Мне было тридцать один, ему тридцать пять — это мы выяснили сразу. Недолго мы подбирались и к теме семейного статуса каждого — прямолинейность была присуща нам в равной степени. Когда выяснилось, что оба одиноки, да ещё и по одной и той же причине — по причине ожидания несбыточного и почти невозможного счастья — нас ещё сильнее потянуло друг к другу.

Вернувшись с курсов, мы продолжили встречи и скоро поняли, что есть одно большое неудобство в нашей дружбе: мы слишком далеко живём друг от друга и вынуждены преступно расточительно тратить драгоценное время на поездки по городу из конца в конец. Сам собой напрашивался выход — мы решили пожениться.

Случалось несколько раз мне оставаться у него на ночь, а ему у меня, но речи о том, чтобы спать в одной постели не заходило. И не потому, что и он, и я жили при строгих мамах. Конечно, мы уже перешагнули рубеж бесполой интеллектуально-духовной дружбы, но продвинулись пока лишь до уровня поцелуев — сперва нежных, а потом и страстных.

Опыта отношений с мужчинами я не имела, и, разумеется, всё происходящее приняла за ту самую любовь, которая ведёт под венец. Целомудренное поведение моего жениха не вызывало у меня никаких подозрений. Принцы — на коне они, или под парусами — именно такими мне и представлялись: без намёка на низменные, животные инстинкты, нивелирующие в моём понимании все остальные достоинства. Да и вообще — этим занимаются после загса…

Трудно сказать, которая из наших мам больше радовалась предстоящей свадьбе. Обе давно подозревали нас во взаимной любви. Мама моего жениха тут же объявила, что как только мы наденем друг другу кольца на безымянный палец, она наконец-то уедет к сестре своего покойного мужа — тётке моего жениха, с которой дружна с юности, — в Крым, на море, в огромный дом, куда мы будем привозить им на радость своих многочисленных детей.

Мы сыграли свадьбу, собрали и проводили мою новоиспечённую свекровь, отремонтировали квартиру мужа и зажили семьёй.

Тут стало выясняться, что кроме дружбы на почве общих интересов, существует ещё одна сторона бытия, и что оба мы в одинаковой степени не готовы к ней. Мой муж, как и я, прожил свою сознательную жизнь, не отвлекаясь на такую чепуху, как сексуальное самообразование. У него, правда, имелся опыт интимного общения, но недолгий и неудачный. Возможно, это обстоятельство и загнало тему секса в его иерархии жизненных ценностей на самый дальний план. Так что в постельной сфере жизни мы не стали помощниками друг другу, и постепенно наши интимные отношения обрели негласный статус одного из необходимых организму физиологических отправлений, целью которого ставилось нормализовать гормональный фон, и которое недостойно какого-либо особого внимания со стороны нас — цивилизованных, образованных и интеллигентных людей. Детей мы не стремились иметь — хватало забот с чужими отпрысками. Кроме того, именно они, чужие дети, и составляли наш общий жизненный интерес. Во избежание непредвиденностей, которые могли бы нарушить наши ясные планы, я приняла долгосрочные меры безопасности.

Через пару лет семейной жизни у меня начались проблемы со здоровьем. Участковый доктор — мудрая пожилая женщина — сумела выудить из меня подробности моего супружества. В ответ на мои откровения она сдержанно, но эмоционально расписала все прелести последствий такого образа жизни, ожидающих меня в самом скором будущем. Она дала несколько советов, как попытаться раскачать мужа, дабы заинтересовать его этой стороной жизни, и порекомендовала найти кое-какую литературу, которую найти теперь не слишком сложно, и, если мне это всё же не удастся, обещала помочь.

Когда я читала книгу об искусстве любви, полученную от доктора — перевод известного индийского трактата — в моём сознании происходила одна из первых революций, положившая начало его, сознания, дальнейшей эволюции. Но переворот этот затронул не только интеллектуальную сферу — моя чувственность разгоралась неукротимым огнём. Деликатные попытки склонить мужа к более частой и грамотной близости — для начала, хотя бы старым дедовским способом — натолкнулись на стену непонимания и даже осуждения. Я постаралась объяснить ему положение вещей с точки зрения медицины, но и это ничего не дало — лишь добавило раздражения.

Тем не менее, огонь, горящий внутри меня, стал заметен окружающим. Особенно, разумеется, мужчинам. Мне делали комплименты и пытались заигрывать.

Чувство вины за ещё несовершённую измену и надежда на то, что удастся расшевелить мужа, долго не позволяли мне ответить на ухаживания одного давнего приятеля.

Мой сокурсник — с которым мы водили дружбу в институте, и который женился тогда, не сумев отбить меня у книг и жажды новых знаний, а потом развёлся, разочаровавшись в семейной жизни — ныне наслаждался невыносимой лёгкостью холостого бытия. Мы иногда виделись с ним на всяческих общегородских отдело-народно-образовательских мероприятиях, вроде семинаров, курсов, торжественных собраний и тому подобное, поэтому имели представление о жизни друг друга. Когда он узнал о моём скоропостижном романе, когда сопоставил даты моей женитьбы и своего развода, он взвыл и долго обзывал себя последними словами: развёлся он, оказывается, за два месяца до моего знакомства с мужем.

И вот, во мне загорелся тот самый огонь, и приятель стал настойчив, как никогда доселе. Похоже, он напрочь забросил свою бурную личную жизнь и всё свободное время посвятил мне. Он то звонил в учительскую, то дожидался меня у школы, то обедал со мной, затащив таки куда-нибудь в укромное кафе. Мы целовались несколько раз, и это были совсем не те поцелуи, которыми изредка удостаивал меня муж.

Как-то весной, в преддверии школьных каникул и разъезда по летним лагерям, проводились очередные добровольно-принудительные соревнования среди учителей средних школ по навыкам походной жизни. Я участвовала в них одна — муж уехал в командировку по делам районо на несколько дней.

Дело происходило на загородном полигоне бывшего ДОСААФ, и весёлый народ племени наставников заблаговременно и со знанием дела подготовился к логическому перетеканию немилого рутинного мероприятия в посиделки у костра с шашлыками в соседнем лесу.

Когда программа соревнований была исчерпана, приятель предложил отвезти меня домой, не желая оставаться на это самое продолжение, так гревшее сердца участников состязаний.

Я с радостью согласилась, поскольку тоже не жаловала подобного рода времяпрепровождения. Было скучно слушать бородатые анекдоты и затасканные учительские байки, наблюдать хорошо скрываемые, но прорывающиеся, тем не менее, на поверхность подводные потоки страстей и страстишек, образующих то ламинарные, то турбулентные струи, а то и бурные водовороты. Ещё больше мне было жаль драгоценного времени.

Пока мы ехали, приятель игриво увещевал меня:

— Смотри, какая весна, это ж пора любви… Я один, ты одна, что ж мы будем скучать поодиночке… — И так далее, и в том же духе.

Я молчала. Я едва держалась…

Он вёл машину, лишь изредка поглядывая на меня. Я смотрела прямо перед собой, боясь повернуться к сидящему рядом мужчине. Скоро его шутливый тон сменился на серьезный:

— Я же чувствую, ты тоже этого хочешь… мы же взрослые люди… — В голосе слышалось возбуждение. — Я всегда любил тебя, ты всегда меня любила… и не спорь, просто ты не знала этого… давай не будем идиотами, жизнь одна…

На подъезде к городу он остановил автомобиль и повернулся ко мне, сделав вдох для новой тирады. Тут он и увидел моё лицо, мои глаза…

Не произнеся больше ни слова, он довёз меня до дому. Он ждал в машине, пока я помылась и переоделась — подняться в квартиру я ему не позволила.

Потом было три ночи и два дня. А потом — почти восемь лет. Благо — педагогу всегда можно найти оправдание своим отлучкам и задержкам…

Подозревал ли что-нибудь муж, не знаю. В редкие моменты нашей с ним близости мне приходилось вспоминать прежний, целомудренный стиль поведения, дабы не быть осуждённой, а то и разоблачённой.

Мама, конечно, замечала перемены в моём состоянии. Но мы никогда не были с ней близки до такой степени, чтобы я могла доверить ей свой женский секрет. Наши отношения с ней являли устоявшийся классический образец отношений ребёнок-родитель: в гости по праздникам, иногда мимоходом проведать. У меня всё хорошо, мама… нет, я не болею… с Петром тоже всё хорошо… да, много работаем, ты же знаешь, это вся наша жизнь… нет, о детях сейчас не думаем, некогда… И так далее, и тому подобное.

Если бы не моя близкая подруга, меня расплющило бы этой тайной. Элка помогала мне справляться с периодически накатывавшим упадком духа, а то и депрессией. Не мудрено, что и то, и другое возникало на фоне раздвоения личности, которое стало образом моей жизни. Она успокаивала меня тем, что, всё произошедшее и происходящее со мной — с одной стороны, наказание за мою глупость, а с другой — спасение.

— За какую глупость? — Недоумевала я.

— За друзей замуж не выходят, идиотка! С друзьями дружат!

— Но мы полюбили друг друга…

— Вот и полюбили бы годик-другой, а там разобрались бы, любовь это или не любовь.

— А от чего спасение?…

— От онкологии, глупая! Или от психушки. А то и от одного, и от другого сразу!

Конечно, я понимала, что она права. С мужем мы — друзья. Коллеги. Родственные души. Но для счастливого супружества, как оказалось, этого не вполне достаточно.

Тем не менее, мне было хорошо с ним в нашей насыщенной общими интересами и творчеством жизни: помимо преподавания и работы на посту завуча школы он занимался наукой, которую поверял практикой, организовывая экспериментальные классы с обучением детей по новаторским программам. Я с интересом помогала ему, а потом поступила на заочно-вечернее отделение в университет, изучала детскую психологию, и муж тоже был рядом в моей учёбе.

В отпуска мы ездили отдельно по его настоянию: даже очень близким людям необходим отдых друг от друга, считал он, и я искренне скучала по нему в моменты разлуки.

С любовником нас связывали совершенно иные, хотя и не менее крепкие узы. Перейди наши отношения на уровень семейно-бытовых, неизвестно, чем закончился бы этот роман: в жизни, которая начиналась за границами постели, нас мало что объединяло, и общего набиралось ровно на эти бурные встречи под знамёнами страсти.

Тогда я поняла, что такое двойная жизнь со всеми вытекающими из этого последствиями — напряжением нервов, чувством вины, страхом разоблачения. Но этой тяжёлой монетой я платила за обретённую полноту жизни, за радость быть женщиной.

Первое время я, конечно, мучилась от такого раздвоения, но моя мудрая докторша, назвав всё своими именами и разложив по разным полочкам то, что до сих пор принято мешать в одну кучу, сумела вернуть мне какое-никакое внутреннее равновесие. А позже и полученные в области психологии знания сыграли свою умиротворяющую роль.

Почему внезапную смерть мамы я восприняла как сигнал к приближению возмездия?… Возмездия за грех. Я, выросшая в семье атеистов, откуда я взяла само это понятие — грех?…

Не знаю. Не знаю, откуда взяла, и не знаю, с чего решила. Вероятно всё потому же: мои исконные устои хоть и пошатнулись, накренились под напором обретённых… обретаемых осознанности и права на собственный выбор, но позиций не сдали.

Всё чаще я стала убеждать и себя, и любовника прекратить отношения. Но, сколько бы раз я ни зарекалась встречаться с ним, противостоять его напору и собственной страсти не могла. Он, почуяв зреющую во мне решимость, принялся уговаривать оставить мужа и уйти к нему. Нет-нет, да и я задумывалась о такой возможности. Потом, опомнившись, снова пыталась взять себя в руки и покончить с «грехом» — этот термин прочно прирос в моём сознании к определению тайной любовной связи.

Мы отмечали моё сорокалетие в ресторане весёлой компанией. Возвращались с Петром домой пешком. Было поздно, и потому безлюдно. Погода стояла тихая, тёплая, мы не спешили. Недалеко от дома к нам подошла компания изрядно выпивших молодых людей. Они стали просить сигареты.

Муж ответил, что мы не курим.

— Тогда дайте денег.

— С какой это стати?

Разумеется, им не понравился отказ. Они принялись избивать мужа, я закричала «помогите!».

Какой-то мужчина, выглянувший в окно, спугнул шайку, он же, похоже, и вызвал скорую помощь. Муж умер в реанимации через сутки.

Это была не просто трагедия. Это был слом. Я восприняла произошедшее как кару небесную за моё окаянство. Земля уходила из-под ног. Разум, анализируя произошедшее и сопоставляя вложенную в меня воспитанием программу поведения с приобретёнными в последние годы знаниями, изворачивался в попытках примирить одно с другим, но сбоил и, казалось, вот-вот покинет своё обиталище.

Тогда я и попала в церковь.

Со мной беседовал молодой настоятель. Его внешность не вызвала у меня никакого доверия, если не сказать больше — я уже была психологом и с образованием, и с опытом — но искать другого я, конечно, не решилась.

Батюшка, выслушав исповедь, подтвердил мои худшие опасения по поводу причинно-следственных связей произошедшего. Он добил и окончательно размазал меня, убедив, что ни здесь, ни, тем более, в мире ином, у меня нет ни малейшей надежды на прощение. А поэтому всю оставшуюся жизнь я должна замаливать в посте совершённое беззаконие, чтобы в аду мне выделили не слишком горячую сковородку для вечных мук.

Впрочем, это сейчас я иронизирую, вспоминая свой религиозный опыт… Тогда мне было не до шуток. Я была в разобранном состоянии, меня ничто не могло утешить, ничто не могло вселить надежду избавиться от кошмара вины. Единственный вариант, который напрашивался сам собою, это казнь грешницы, совершённая собственноручно… Но добровольный уход из этой жизни лишь усугублял и без того жуткую перспективу жизни иной.

Я так резко и таким тоном прекратила свои отношения с любовником, что позже, через пару недель после похорон, когда он позвонил, чтобы справиться о моём состоянии и предложить помощь, одного моего слова хватило, чтобы он не звонил ещё год. Но через год я была уже другая, и он был другим и с другими.

А тогда, на счастье, прилетела из Австралии моя Элка, единственный по-настоящему близкий человек, которая знала обо мне всегда и всё — и знала от меня. Она решила навестить покинутую несколько лет тому назад Отчизну, а заодно забрать с собой оставшихся здесь родных.

Она потратила на меня едва ли не всё своё время. Она вытряхивала из меня ту муть, которую внушала церковь, она взывала к моему сердцу, к интуиции и опыту. Она потрясала над моей головой некой книгой, которая перевернула её сознание и, как следствие, жизнь. К моему сожалению, книга была на английском.

— Вспомни, — восклицала Элла, — вспомни всё, о чём мы с тобой говорили и спорили сутками на наших кухнях, вспомни наши интуитивные поиски Бога, смысла жизни, наши прозрения и откровения! Так вот тут… — она возносила книгу горе, — …тут все ответы на наши вопросы, тут наши собственные ответы на наши собственные вопросы, мы всё знаем сами, только забыли то, что знали! А для того, чтобы мы не вспомнили забытое, и были придуманы церкви! Это они прибрали к рукам и спрятали истину, чтобы сделать нас рабами!

Она говорила много чего ещё, не вполне понятного мне тогда, но вселявшего робкую надежду на то, что ни я не конченая грешница, ни жизнь моя не кончена.

Улетая — на сей раз, похоже, безвозвратно — подруга обещала сделать выжимки из этой дивной книги и порциями пересылать мне их по электронной почте в собственном переводе.

Ровно через три дня после её отъезда, бродя по одному из книжных базаров, я нашла эту самую книгу на русском языке. Я глотала страницу за страницей, и ко мне возвращалась жизнь: радость, истина, любовь, свобода. Я перелопачивала своё нутро и выгребала оттуда слежавшиеся шлаки внушённых в детстве стереотипов. Я выдавливала из себя раба предрассудков и страхов.

Не сразу — и даже не очень скоро — моё психофизическое состояние подтянулось к духовному. Я оправилась от стресса и вернулась к прежней способности мыслить и поступать адекватно, не ожидая наказания за собственный выбор. И всё же я старалась не вспоминать об отставленном любовнике, чтобы не спровоцировать новый приступ самобичевания или — чего хуже — не впасть в новый соблазн, а на всякий случай отреклась и от будущих романов.

Что бы ни являли собой перемены, происходившие во мне под влиянием новых знаний, вероятно, моя изначальная конституция всё же больше годилась для старорежимного, упорядоченного существования. Тот слом, который вызвала трагедия, вернул меня на исконное место — и это было сильнее меня. Я поклялась себе… нет, теперь это называлось сделать выбор — я сделала выбор в пользу одиночества.

Конечно, в этом решении проглядывался, как шитый белыми нитками, страх повторения. А подобный выбор служил полной гарантией спокойствия моей дальнейшей жизни. Жизнь свою я заполню работой до отказа, а потом — когда-нибудь потом — начну писать: богатый опыт педагога и психолога нет-нет, да и просился быть излитым на бумагу.

Через год с небольшим я продала мамину квартиру — вместе с антикварной мебелью — в родном городе и купила равноценную здесь. После чего у меня остался небольшой задел на ремонт и на возможность не заботиться какое-то время о хлебе насущном.

Расстояние в две с небольшим тысячи километров оправдало все возлагавшиеся на него надежды: я обрубила канаты, сожгла мосты и начала с белого листа.

И вот, четыре года как я живу в новом измерении, в новом отсчёте времени. Новый город, новые — незнакомые — люди, новая жизнь. И только одна тоненькая ниточка связывает меня нынешнюю со мной прежней — давняя подруга, с которой, вероятно, нам так и суждено отныне и навсегда общаться лишь в виртуале.

— Благослови, господи, интернет, дивное твоё творение! — Закончила я свой рассказ, чтобы как-то смягчить его драматизм.

— И газету деловых объявлений благослови, господи! — Подхватил Андрей.

Не сговариваясь, мы подняли бокалы с забытым в них вином.

В тот момент, когда мы поднесли их к губам, раздался тихий мелодичный бой. Напольные часы, стоявшие справа от нас у стены, показывали полночь.

Мы молча улыбнулись друг другу. Произошедшее было весьма символично: поведав предельно откровенно один другому свою жизнь, мы перевернули последнюю станицу каждый своей истории, и теперь словно начинали всё с нуля и в новом состоянии — в состоянии соприкосновения.

Вот и время начало свой отсчёт — с ноля часов.

Это был ещё один длинный-длинный день…

22.10.2005. Суббота.

После занятий в школе мы втроём перекусили в любимой забегаловке нашего парня и поехали за зимними покупками.

Внезапно наступившие холода со снегом и совсем не октябрьской метелью, запорошившей всё ещё буйную растительность, словно дали нам понять: не стоит затягивать с подготовкой «саней к зиме». Кстати, по этой же причине — из-за резкой смены погоды — мы отказались от путешествия к морю: в ближайшие дни на всём побережье обещали дожди и ураганы.

Мы составили список покупок ещё и с учётом предполагаемой в конце декабря поездки «на дачу» на время каникул Егора. Экипировать пришлось, кроме всего прочего, и меня, поскольку одежды для зимнего спорта у меня давно уже не водилось. Андрею тоже требовалось кое-что обновить.

К счастью, шоппинг оказался не таким затяжным, как я опасалась, и весьма плодотворным — все пункты были выполнены. А один — «спортивная экипировка» — даже перевыполнен. В последнем на нашем маршруте магазине Егор увидел симпатичные комплекты для мужчин и женщин, выполненные в одном стиле: трикотажные шапка, шарф и варежки — и настоял, чтобы я купила всем нам по такому комплекту. Нужды особой в этих аксессуарах не было, но я пошла на поводу у мальчишки — уж слишком он настаивал…

До ужина оставалось ещё время, и я предложила заехать ко мне домой, чтобы забрать тёплую одежду.

Квартира располагалась в старом доме с удобной планировкой, и я в неё влюбилась, едва шагнув за порог — несмотря на запущенный вид. Ремонт я делала без шика, а обставляла почти аскетично: только самое необходимое. Прожив всю жизнь — сначала с мамой, а потом в такой же квартире мужа — среди «классического» стиля довоенной обстановки, с громоздкой, векового возраста мебелью, тяжёлыми гардинами, плюшем и хрусталём я почему-то страстно захотела минимализма. Стены я сделала цвета топлёного молока, полы в обеих комнатах застелила длинноворсным покрытием на тон темнее. Мебель выбрала светлую: небелёная парусина, золотистая сосна, стекло. Тем не менее, в квартире было очень уютно и тепло — даже визуально. Все окна выходили в зелёный двор, а летние закаты венчали моё удачное приобретение живописной короной.

— Ух ты, как у вас красиво! — Воскликнул Егор, едва ступив за порог.

Я рассмеялась:

— Чего же тут такого красивого? — По сравнению с обстановкой дома, в котором жил он, у меня всё было весьма просто и бесхитростно.

— Мне тоже нравится, — сказал Андрей.

— Ну, спасибо! Располагайтесь… У меня есть очень вкусный кофе. Кто хочет?

— Я с удовольствием! — Откликнулся Андрей.

— А мне можно? — Спросил Егор.

— Можно всем.

Я пошла в кухню. За мной, конечно, двинулись мужчины. Здесь они тоже одобрительно поахали.

Помещение было просторное, и вошедший не сразу понимал, что это кухня: рядом с большим окном стояли диван и низкий столик, правей, в углу — обеденный стол, и только за правым плечом, в нише, располагались плита, раковина и прочие кухонные атрибуты, сосредоточенные в одном углу и максимально спрятанные за тёмно-бордовыми фасадами.

— Я сделаю тебе с молоком и сахаром, — сказала я Егору.

— Ага, — отозвался он, увлечённо рассматривая картины моей небольшой галереи, и тут же, похоже, не отдавая себе отчёта, добавил: — Да, спасибо.

Галерея представляла собой рисунки школьников разного возраста, которые я собирала на протяжении почти двадцати лет. Ни в маминой квартире, ни в доме мужа не находилось места для их экспозиции, а здесь я решила заполнить стены лучшими работами. Многих «авторов» я помнила очень хорошо, а кого-то вовсе не знала.

В школе, куда я пришла работать после института, я подружилась с двумя подругами… то есть, они уже были подругами, и почему-то сразу обратили на меня внимание, и мы быстро сблизились. Преподаватель географии — Элла Максимовна, моя Элка, и учитель рисования — Татьяна Григорьевна.

Как-то Танюшка разгружала архивы ученических рисунков на вольную тему, скопившиеся за несколько лет, и мы с Эллой ей помогали. Собственно, следовало выкинуть всё, что скопилось, не глядя, но мы трое были слегка чокнутыми, и поэтому сидели часами и перебирали кипы стандартных акварельных листов с детскими откровениями, комментируя наиболее интересные, яркие и значимые с точки зрения либо эстетики, либо психологии рисунки. Я взяла себе несколько рисунков, и потом, в течение тех лет, что Таня преподавала в нашей школе, она давала мне возможность пополнять свою коллекцию. А мой муж, работая над монографией о новой генерации детей, активно использовал многие работы для иллюстрации своих выводов.

И вот, обосновавшись здесь, я заказала рамы со стеклом и периодически меняла экспозицию, как ничто другое, по моему мнению, украшавшую квартиру.

Мы с Андреем потягивали кофе. Егор, быстро справившийся со своей чашкой, не видел смысла сидеть дальше за столом.

— А покажите мне что-нибудь интересное, — попросил он меня.

— И что ж такое тебе показать?… — Задумалась я. — Книги у меня все взрослые, игрушек не водится…

— А что это за книга? — Он тронул толстый яркий корешок большого альбома для фотографий, его мне подарила Элка как первый сувенир из далёкой Австралии.

— Это мой фотоальбом.

— Ой, а можно?… — Егор оживился.

— Конечно, можно. Только будет ли тебе интересно? — Говорила я, доставая большущий фолиант. — Там старые карточки, они не такие яркие, как нынешние…

Но парень уже с нетерпением тянулся к альбому.

— А чем развлечь вас? — Спросила я Андрея.

— Спасибо, я сам развлекусь. Можно? — он кивнул в сторону стеллажа с книгами.

— Конечно, — ответила я.

Я вышла в спальню и принялась собирать зимние вещи.

Когда мы проезжали по посёлку мимо дома, где я жила, у меня возникла идея:

— Если наш драгоценный джип выдержит дополнительный груз, можно забрать одним махом мои вещи и отсюда…

— Насовсем? — Спросил Егор с надеждой в голосе, и когда я ответила утвердительно, издал радостный вопль.

Андрей остановил машину, и мы зашли в ещё одно моё жилище. Главной насущной необходимостью был компьютер, а одежда так или иначе почти вся перекочевала в мою комнату в доме Сергея.

— И вы теперь всегда будете жить у нас? — Спросил Егор, когда я зашла к нему, чтобы пожелать спокойной ночи.

— Пока буду нужна тебе. — Ответила я. — А почему ты так радуешься этому? — Я улыбнулась.

Егор смутился:

— Ну… просто… так будет удобней вам… — И добавил: — Ведь вас никто не будет здесь беспокоить, как и в том доме! Правда!

— Конечно. Я знаю. — Я погладила Егора по волосам, по щеке. — Ну?… Спокойной ночи. Сладких снов…

— Марина… — Он глянул на меня выжидающе. — А можно завтра, в воскресенье, я принесу вам кофе в вашу комнату?… Ну… чтобы вы не вставали с постели… Я сумею приготовить! Вы не думайте! — На его лице было столько чувств…

— Можно, мой хороший. Спасибо тебе.

Парень просветлел.

— А во сколько?

— Как проснёшься.

— Хм! Я могу и в шесть часов проснуться!

— Нет, в шесть это слишком рано. — Я засмеялась. — Давай чуть позже.

— Ладно, в шесть-ноль-пять! — Лукаво посмотрел на меня Егор.

Я засмеялась:

— Нет, это тоже рановато! В шесть-ноль-шесть! Ладно?

Мы посмеялись и обнялись. Мне показалось, что Егор слишком долго не отпускал меня… А мне снова захотелось лечь рядом, обнять его и никуда не уходить, пока он будет спать…

23.10.2005. Воскресенье.

Я проснулась, как обычно, в семь. Вспомнила, что сегодня воскресенье, и можно поваляться в постели…

А можно встать, включить компьютер, который мы вчера общими усилиями расположили в моей комнате, и написать письмо Элке — я ещё не рассказывала ей обо всём, что происходит в моей душе в последние дни.

Мы все трое — я, Элла и Татьяна — «засиделись в девушках». Когда я встретилась с ними, мне было двадцать два, а им двадцать четыре и двадцать пять, обе были не замужем, и ни у той, ни у другой не было постоянного кавалера. Элла с Таней любили путешествовать и раз в год, летом, укатывали куда-нибудь по очередному туристическому маршруту. Очень скоро они и мне внушили жажду к активным перемещениям и к новым впечатлениям.

Обычно в таких поездках нам не приходилось скучать — девчонки мы были вполне симпатичные, весёлые и общительные. Правда, лично я сразу и честно предупреждала очередного ухажёра, что дружу сугубо платонически. Элка более свободно подходила к вопросу отношения полов, а Таня, как и я, ждала принца и хранила себя для него.

Однажды среди дивных диких красот Байкала, наша Танюшка встретила рыцаря своего сердца. Полгода она переписывалась с инструктором из Иркутска, который две недели водил нас дикими тропами родного края, а на зимние каникулы взяла неделю за свой счёт и за его счёт полетела к нему. Назад они вернулись вдвоём, Таня — не без конфликта — уволилась из школы, собрала вещи и укатила на Восток, навстречу солнцу и счастью. Больше мы не виделись, хоть и планировали поначалу с Элкой взять ещё раз путёвку в те края и махнуть к нашей Тане в гости. Но, пока мы собирались, наступили времена суровых экономических и политических перемен: профсоюзы, прежде щедро оплачивавшие путёвки своим членам, перестали быть советскими, со всеми вытекающими из этого обстоятельствами, а собственных денег на такое далёкое путешествие катастрофически не хватало.

Мы знали, что Таня счастлива, у них с Володей двое детей, она работает в школе всё тем же учителем рисования и рисует сама.

«Здесь такие красоты, — писала нам она, — что рука сама тянется к кисти и краскам! А то, что вы успели увидеть тогда — лишь лёгкий отблеск невероятного богатства здешней природы». На это мы пожелали ей стать знаменитой и въехать как-нибудь в родной город на белом коне с персональной выставкой.

Так нас стало двое.

А в девяносто восьмом, осенью, в нашем городе проходил международный фестиваль документального и «параллельного» кино. Мы с Элкой, разумеется, не обошли его своим вниманием.

Да, к тому времени у моей подруги года два как был «бой-френд»… Удобное словечко, если мужчина, с которым ты живёшь под одной крышей, не является твоим законным мужем… Так вот, Элка готова была родить ребёнка от своего друга — сорок лет, как-никак, ещё немного, и можно забыть о собственных детях — но всё тянула и ждала, когда же её гениальный художник бросит пить хоть на полгода… Нет, он не был алкоголиком и даже пьяницей — так, среднестатистический потребитель горячительных напитков… Элкой двигало обострённое чувство ответственности за здоровье будущего ребёнка, и она всё пыталась «прочистить замусоренные организмы», которые и без того пребывали уже в рисковом возрасте. Тогда мы ещё не знали с ней о том, что опасениями только сильней притягиваешь всё, чего опасаешься. И не знали, что просто так ничего не случается…

Фестиваль проходил в бывшем Дворце Культуры Профсоюзов. Как-то, после одного из показов, мы с Элкой решили поужинать там же, в кафе, которое теперь стало клубом. К нам за столик подсели двое мужчин: один длинноволосый, белокурый, другой — бритый наголо. Белокурый говорил на вполне приличном русском, но с заметным акцентом. Он извинился за вторжение — свободных мест не найти — и представил себя и спутника. Оба были режиссёрами и привезли на фестиваль свои фильмы. Белокурый — высокий, широкоплечий, с рубленым суровым лицом, очень похожий на викинга — как оказалось, был потомком русских эмигрантов, осевших в Австралии. Звали его Ник. Ник Озерн — так сократили свою фамилию его предки, богатые архангельские купцы Заозёрные. Как звали второго — немца из Бонна — я уже не помню. Что-то совершенно немецкое — то ли Фриц, то ли Отто… История не о нём.

Бывает же такое: встретились взглядами, просчитали волну, и — готово. С Элкой и Ником всё стало ясно на десятой минуте: они даже к еде почти не притронулись. Ганс заскучал — он не понимал русского — поел, посидел немного для приличия и откланялся. Я тоже поела и стала прощаться.

Элка перевела на меня невменяемый взгляд, сказала: «пока, до завтра» — и снова ухнула в голубые глаза Ника, в его крупные красивые губы, светлые волнистые волосы… ну, и так далее…

Она, правда, доработала до конца учебного года и уволилась без эксцессов. За семь месяцев, прошедших со дня их встречи с Ником — Элка не раздумывая, ещё в клубе, стала звать его Колей, что очень понравилось австралийцу, потому что звали его именно Колей, но только дома, в кругу говорящих по-русски родственников — за семь месяцев Коля прилетал четыре раза. Элка отчалила с ним в конце июня, будучи беременной на пятом месяце и счастливой до полного отупения…

Она родила девочку Марусю, потом, через год, мальчика Алёшу, которые, конечно, станут Мэри и Алексом за порогом родного дома. Элка с Колей совершенно счастливы и занимаются одним делом — кино. Она включилась в его творчество со всем азартом своей неугомонной натуры.

Вчера я получила полное восторгов письмо о том, что они летали на досъёмки каких-то эпизодов на дикие южные острова, побывали в суровой антарктической зиме, сейчас вернулись и отогреваются в своём вечном тепле, материал получился что надо, фильм выйдет в начале следующего года… «Что у тебя?» — обычный вопрос в конце письма.

У меня — Егор… А как рассказать Элке, что со мной происходит?… Что я никогда ничего подобного не испытывала ни к одному ребёнку, и что уже сама готова поверить в какую-нибудь фантастическую историю…

В дверь кто-то тихо заскрёбся.

— Кто там? — Спросила я и глянула машинально на часы: половина восьмого.

— Это я. — Тихий голос Егора.

— Входи!

Егор робко заглянул в приоткрытую дверь.

— Доброе утро. — Сказал он всё так же полушёпотом.

Я засмеялась:

— Ты что шепчешь? Боишься меня разбудить?… Заходи!

Он вошёл с виноватым видом.

— Что такое, Егор?

— Я не рано? Можно принести вам кофе?

— Можно! — Я не могла удержаться от смеха. — Неси!

Егор вышел и тут же вернулся с подносом, на котором стояла кружка с дымящимся кофе. Он, оказывается, всё приготовил и оставил за дверью…

— Ну вот! — Сказала я. — Я буду пить кофе, а ты на меня смотреть?

— Я сейчас! — И Егор пулей вылетел из комнаты.

Я сделала глоток. Надо же! — он не забыл, что по утрам я пью исключительно «детский кофе» — некрепкий, с сахаром и сливками, а крепкий чёрный — только днём.

Позже я узнала от Андрея — по большому секрету — что Егор разбудил его и попросил сделать кофе, «как любит Марина», а сам внимательно следил и запоминал: сколько чего и куда насыпать…

Это оказалось и в самом деле очень приятным — выпить чашку горячего сладкого кофе, не вставая с постели! Я так и сказала Егору:

— Знаешь, благодаря тебе я сделала одно очень приятное открытие в своей жизни!

Он смущённо опустил глаза и сказал, что ему это нетрудно, он может всегда приносить мне кофе по утрам…

— Ведь вы же теперь навсегда останетесь у нас? — И снова тот же вопрос и то же ожидание во взгляде.

Я предложила оставить эту приятность на воскресные утра, когда можно вот так, не спеша, наслаждаться горячим ароматным кофе и беседой…

— Ну, тогда давайте беседовать! — Тут же предложил парень.

— Ну, давай! — Сказала я. — И давай, залезай-ка под одеяло, а то опять как-то нехорошо: я в подушках, ты на краю постели.

Мы «пробеседовали» до девяти часов.

Егор какой-то уловкой вывел меня на рассказ о моём муже… Ах, да, вспомнила: устроившись рядом со мной, он деликатно спросил:

— А ваш муж приносил вам кофе по утрам?

Ну, и слово за слово я рассказала Егору свою историю в адаптированном для подростка варианте. О том, как я долго не выходила замуж, потому что была увлечена работой, как ждала принца, как потом встретила его, как нам было интересно вместе работать, ходить на выставки, в кино, в театр…

— А почему у вас с мужем не было детей?

Я не знала, что ответить, чтобы ребёнок понял меня… И всё же решила не лукавить.

— У нас было так много чужих детей, и мы опасались, что на своих собственных не хватит времени и сил… А ещё… — Вот уж этого я говорить вовсе не собиралась!.. — Если бы у меня родился ребёнок, он был бы сейчас таким же, как ты, и я бы занималась его воспитанием. И не узнала бы тебя…

— А в каком году вы поженились?

— В девяносто первом. В декабре.

Егор надолго замолчал. Я скосила взгляд — его лицо было сосредоточенным. Не успела я предположить, что же так озаботило парня, как в дверь постучали.

— Войдите! — Сказала я, будучи уверена, что это домработница решила справиться о времени завтрака.

Заглянул Андрей и удивлённо окинул взглядом неординарную картинку: мы с Егором, полулёжа в подушках, беседуем беседу с пустыми кружками в руках.

— Доброе утро! — Сказал он, улыбаясь.

— Доброе утро! — Ответили мы в голос.

— А я-то думаю, куда все пропали из дома… Егора у себя нет, к завтраку никто не выходил.

— Ой, я есть хочу! — Подскочил Егор.

— Я, пожалуй, тоже. — Поддержала я его.

После завтрака мы решили поехать на озеро. Утро было пасмурным, но тихим и сулило такой же тихий день. Я даже подумала, что, возможно, зря мы не поехали к морю — что-то там синоптики здорово напутали, обещая штормовые ветры, дождь и новое резкое понижение температуры. Конечно, загорать и купаться, в любом случае, поздно, но подышать морским воздухом, послушать шум волн и крики чаек было бы здорово, да и провести несколько часов в дороге — для меня всегда огромное удовольствие…

Сказав домработнице, что обед она может не готовить, мы пообедаем на природе, я собрала всё необходимое для задуманного мною кушанья.

Андрей развёл костёр, Егор натаскал хвороста про запас. Потом они пошли на берег, а я дождалась, когда прогорит хворост, высыпала привезённый с собой уголь и пристроила в него три свёртка из фольги.

Глядя, как резвятся Егор с Андреем, гоняя футбольный мяч, я подумала, что не хватает только собаки… И тут же вспомнила один из моих разговоров с отцом Егора.

Сергей Егорович рассказывал мне о том, как налаживал отношения с сыном после его переезда от бабушки с дедушкой. Однажды он предложил ему купить собаку — любую: маленькую, большую, какую он захочет. На это Егор сказал ему буквально следующее:

— Все родители, когда хотят избавиться от своих детей, заводят им собаку или какого-нибудь хомяка.

— Но многие дети сами просят родителей купить им какое-то живое существо! — Возразил Сергей.

— Да. Просят. А родители и рады: вот тебе друг, а нам некогда. А сами думают, что мы… — он так и сказал: мы, словно говорил от имени всех детей планеты! — … что мы просим об этом, чтобы нам не было одиноко. Но мы просим для того, чтобы родители опомнились и сами стали нашими друзьями. А они не понимают нас. И покупают нам собак…

Когда Сергей передавал мне этот разговор, он разволновался и добавил:

— Последний монолог он произнёс каким-то другим голосом. Возможно, это моя экзальтация… Но мне показалось, что со мной говорит какая-то мудрая, много чего знающая и много чего могущая поведать мне душа… А ведь ему было восемь лет… Кстати, не в первый раз такое случилось. Просто тогда я впервые отдавал себе отчёт в этом и даже записал наш с ним разговор. И потом, в других беседах с сыном, я уже осознавал моменты какого-то особого откровения.

Да. Всё это мы описывали ещё с моим мужем, удивляясь тому, как много появляется младенцев, устами своими глаголющих истину, порой недоступную искорёженному… оцивилизованному разуму их родителей…

Стало неприятно поддувать. Верхушки сосен закачались и зашумели, нагнетая тревожность.

Мною всегда овладевала какая-то неосознанная тревога, доходящая до страха, когда я слышала шум деревьев на ветру. И не имело значения — солнечный ли это летний день или вот такой хмурый, как сейчас. Я не сумела докопаться до корней этих ощущений, сколько ни пыталась, и как-то спросила маму: не припомнит ли она чего-то подобного из моего детства, что могло бы запечатлеться в моём подсознании как угроза? Нет, она не помнила.

Угли в сложенном из камней очаге стали загораться, и мне пришлось прибивать пламя брызгами воды.

Я вышла на берег и увидела, что с наветренной стороны ползут чёрные низкие тучи.

— Кажется, дождик собирается, — сказала я.

— Давайте остановим его! — Предложил Егор.

— Это как же? — Я удивилась.

Андрей, улыбнувшись, посмотрел на меня, потом на Егора.

— Энди мне рассказывал, что это возможно, правда, Энди?

Тут начались сильные порывы ветра, небо стремительно чернело, и первые капли — крепкие и острые — шершаво заколотили по нашим курткам.

— В машину, быстро! — Андрей обхватил нас руками, как наседка цыплят.

— Эх!.. Не успели! — Сокрушался на бегу Егор.

— Никогда не поздно передвинуть тучи, — засмеялся Андрей.

Едва мы успели захлопнуть двери, как дождь перешёл в град. Градины были размером с крупный боб. Хорошо, что джип наш стоял под соснами — ветви немного смягчали удары ледышек. Под таким шквалом стекло могло бы и не выдержать, пожалуй.

— Ой, наш обед… — Я смотрела на очаг невдалеке: его засыпало градинами, какое-то время из него валил пар, тут же раздуваемый порывами ветра, но очень скоро остатки жара были прибиты. — Теперь у нас там замороженная куриная отбивная.

— Ну, так что, — спросил Андрей, — будем улепётывать или попробуем?…

Я смотрела на них с Егором: шутят они или всерьёз?…

Егор задумался.

— Надо, вообще-то, с утра было этим заняться, — сказал он. — А, Энди?

— Лучше поздно, чем никогда. — Сказал Андрей. — Ладно, пробуем! — Посмотрел на меня, улыбнулся и спросил: — Вам просто отсутствие дождя или синее небо и солнце?

Я, конечно, знала, что подобные вещи возможны и подвластны человеку. Но на месте такого человека я представляла себе какого-нибудь монаха-молитвенника, всю жизнь посвятившего духовным практикам, единению со вселенскими силами и ничему другому. Ну, или шамана в бог знает каком поколении… Поэтому, глядя на Андрея, я не совсем понимала — розыгрыш это, шутка, или серьёзное намерение.

— Вы видели сегодня карту циклона? — Ответила я вопросом на вопрос: возможно, мне хотелось дать Андрею шанс к отступлению, или заранее оправдать провал попытки.

Утром за завтраком мы специально включили телевизор, чтобы удостовериться, что сделали правильный выбор, не поехав на море: весь Юг сплошь закрыт огромным зонтом из туч, закрученным в спираль. Выглядел он вполне внушительно — не так, конечно, как какой-нибудь тропический циклон, но путешествовать под ним не больно-то хотелось…

— Видел. — Андрей улыбался.

— Вы решили всю эту массу сдвинуть с места усилием воли?

— Нет, — улыбнулся Андрей, — всю массу не потяну, а вот дырочку проковырять, думаю, получится.

Градины перестали падать с неба, пошёл сильный дождь всё с теми же резкими порывами ветра.

Егор серьёзно смотрел на Андрея, тот сидел спокойно, положив руки на руль, лицо его ничего особенного не выражало, не было ни напряжённым, ни сосредоточенным, а я думала, что, возможно, Андрей просто имеет опыт в определении погоды и знает, что после порывистого ветра всегда наступает затишье… Но мне не нравился собственный скепсис — я знала, как это может мешать окружающим… а тем более, занятым таким вот нелёгким делом…

Андрей повернулся к нам.

— Ну что? — Спросил Егор со всей своей непосредственностью. — Не получается?

— Думаю, получается, — улыбнулся Андрей. — Поживём, увидим.

Егор внимательно смотрел то в одно окно, то в другое. По-прежнему крупные капли лупили в стекло, шумели деревья — это было слышно даже сквозь грохот воды и даже в герметично закрытой машине.

— Жалко обеда. — Сказала я.

— Ничего, мы его подогреем. — Андрей включил дворники, и стало видно наш помертвевший очаг.

Егор выражал нетерпение, но сидел молча, пытаясь уловить признаки того, что Андрей сделал всё, как надо.

«Вот, что такое вера» — подумала я: ведь парень ни секунды не сомневался в том, что результат будет ожидаемый.

И вправду, ветер стал стихать, дождь поредел, и минут через пятнадцать мы вышли из машины. Я машинально задрала голову и увидела, что над нами небо совсем светлое. В той стороне, откуда резко наползли свинцовые тучи, оно так и оставалось низким, чёрным, набухшим ливнями. Почти таким же оно было по всему горизонту, а вот над озером просветлело…

Я тут же вспомнила про костёр и направилась к очагу. Спасло наш обед от затопления то, что очаг был выложен на песке, и вода быстро ушла в него. Да и блюдо моё я запеленала в несколько слоёв фольги и надеялась, что вода не добралась внутрь.

Кое-где в высокой траве уцелели градины, и Егор с азартом выискивал их и приносил нам показать — какие большие! Мы с Андреем пытались разжечь новый огонь, и, наконец, нам это удалось. Он принёс ещё один пакет угля, подсыпал немного сухих кусков, и скоро очаг наш мерцал рыжими сполохами и обдавал жаром.

— Егор, — попросила я, — давай устраивать трапезную.

Он тут же отозвался, и мы достали из багажника складные стулья, поролоновый коврик, служивший столешницей прямо на земле, пластиковую скатерть и плетёный саквояж для пикников. В саквояже имелось всё необходимое, чтобы, наслаждаясь едой, не отвлекаться на дискомфорт, связанный обычно с трапезой на природе, и таким образом получить удовольствие по всем статьям — и от природы, и от маленьких удобств.

Я заметила, что Андрей ушёл к кромке воды, когда жар в очаге был восстановлен. Сейчас он так и стоял на том же месте, лицом к воде, к противоположному берегу озера. Когда я посмотрела на него, то заметила вдруг, что над нами в редких облаках проглядывает голубое небо. Это так удивило меня, что я пристальнее огляделась вокруг: горизонт со всех сторон обложен тёмными тучами, а здесь их нет… И ветер стих. Я тихонько тронула Егора за рукав — он вынимал стаканы из саквояжа:

— Смотри. — Я кивнула в небо.

— Вот это да… — Сказал он, выпрямился и тоже удивлённо заозирался по сторонам.

Вернулся Андрей. Но ни я, ни Егор ничего не сказали по поводу произошедших перемен.

Я достала первый свёрток из огня и раскрыла его. Кушанье удалось, и ни на йоту не пострадало от стихии — только картофельные ломтики, побитые градом, в некоторых местах всё же превратились в пюре.

Мужчины нахваливали мою стряпню, и я была довольна.

Когда мы вернулись, домработница очень удивилась:

— Вы что, всё это время провели на озере?

Оказалось, что ни в посёлке, ни в городе не прекращался дождь, а по телевизору в местных новостях передали снимки центрального сквера с четырьмя поваленными ветром вековыми липами…

Егор сокрушался, что сегодня по причине отсутствия папы не будет бани — два раза в месяц мужчины посещали некое заведение с парилкой, бассейном, бильярдом и прочими мужскими радостями. Он принялся за уроки, а я написала, наконец, обстоятельное письмо Элке.

26.10.2005. Среда.

Сегодня случайно обнаружила в книге Егора две своих фотокарточки…

Разумеется, я сразу поняла, откуда они взялись. В альбоме, который Егор рассматривал у меня дома, до сих пор не был наведён полный порядок: часть карточек я закрепила на листах, а часть так и лежала между страницами.

Зачем же он их стащил?… И не сказал мне ничего. Не попросил. А ведь я бы не отказала. Хотя и представить не могу — зачем ему моя не лучшего качества студенческая фотография, где я ещё девчонка… Да, на обратной стороне стоит дата: «17 июня 1978 г.». Мне восемнадцать, я лежу в траве, грызу стебелёк, длинные волосы размётаны вокруг головы. Это мы всей группой на пикнике после экзаменов.

Вторая карточка датирована февралём девяносто второго. На ней я в строгом костюме за столом — собрание в учительской.

Ладно, сделаю вид, что ничего не заметила. Если он взял их с какой-то целью, скоро всё станет ясно…

От Элки пришёл ответ. Я его так ждала!..

«Прочла несколько раз твоё последнее письмо, всё, что ты написала мне о своих чувствах к Егору, об отношениях с Андреем. Почему я перечитывала и перечитывала?… Я что-то слышала в написанном, но не могла поймать свою мысль за хвост… И вот, среди ночи меня осенило.

Вернусь в прошлое.

Вспомни себя в первые годы работы в школе. Как ты была строга, нетерпима к любым нарушениям! Ты требовала от детей того, чего они по природе своей просто не могли выполнить. Тебе — образцовой, покладистой дочери, примерной ученице, эталону хорошего поведения — было трудно понять: как это ребёнок не может ответственно относиться к учёбе, к домашним заданиям, к своему поведению. Помнишь, сколько раз мы с Танькой промывали тебе мозги? Нас-то к тому времени уже пообтесали наши детки, (смайлик) Ты молодец — слушала, верила, вникала, менялась.

Потом ты встретила Петра. Он тоже был с опытом, к тому же уже тогда он работал над материалами о новых детях. Ты подключилась к его работе, и твой взгляд на воспитание… нет, скорей, на общение с детьми ещё более изменился.

Но по-настоящему ты стала другой, когда у тебя начался роман с Л.!

В тебе кипела жизнь, проснувшиеся чувства! А с окружающими ты стала мягкой, понимающей. Ты помнишь эти перемены?! Ты стала такой только благодаря тому, что в твоей жизни появился мужчина-любовник».

Да, конечно, я помню. Просто сейчас, в аспекте, предложенном Элкой, вне контекста моей тогдашней жизни с метаниями и сомнениями, с зацикленностью на ощущении греха, тот период высветился совсем по-новому… Теперь-то уже рассеялась пыль руин, в которые та же Элка превратила стены тюрьмы, возведённые церковью — в тесном и добровольном сотрудничестве со мной! — для моего в ней пожизненного заточения после смерти Петра…

Я увидела ту себя с другой стороны… Нет — изнутри!

Возможно, я тогда не отдавала себе отчёта в том, что стала снисходительней и к своим ученикам, и к жизни вообще. Но вот Элка заметила!..

«Именно твоё отношение к вашей связи с Л. как к «греху», дало тебе повод быть снисходительнее к людям и, в частности, к детям. Ты была влюблена, ты не могла с собой ничего поделать. Чувственная любовь, которую ты познала тогда, захлестнула тебя самой Жизнью во всей её полноте.

Так же точно и ребёнок влюблён в жизнь — в свободу, в свои любимые занятия, в свои просыпающиеся чувства, во всё то, что составляет его вселенную, без чего он просто не может дышать. И ему точно так же очень трудно сделать выбор между «хочу» и «надо» в пользу долга!

Вот тогда ты, осознанно или нет, встала на место маленьких человечков, воспитанием которых мы занимались. Тебе стало проще с ними.

Конечно, я не сбрасываю со счетов вашу с Петром работу — она тогда и меня продвинула здорово, не только вас с ним. Да и всех тех, кто ею интересовался, кому ты давала распечатки статей, которые вы с ним находили. И тем не менее… Толчком стала твоя любовь.

Если говорить о любви… А твоё чувство к Петру как назвать? Ведь это тоже была любовь! (мы так много с тобой говорили об этом, но я хочу повторить, и для себя в том числе…) Это тоже была любовь. Половина любви. Вторая половина была — Л.

Я сейчас, после семи лет полноценных отношений понимаю, что такое любить и душой, и телом. Все мои любови до Коли были инвалидными: с одним хороший секс, но в быту загнёшься, с другим — весело, да опоры никакой, с третьим о хлебе насущном не думаешь, но от занудства его повеситься охота… и т. д. и т. п,… А теперь я живу с ощущением цельности. И даже не собственные дети дали мне это ощущение, а именно Коля. Не могу рассказать, что это за радость: думать вдвоём об одном и том же, хотеть одного, засыпать обнявшись, просыпаться обнявшись, скучать, когда один уехал по делам на день, на полчаса…

К чему же это так долго я подбиралась?…

Да, к целостности. Когда в твоей жизни появилась вторая составляющая — чувственная, — ты стала другой. Любовь к мужчине изменила тебя, приблизила тебя к своей сущности, к тому, что называется гармонией. Приблизила, но не привела — ведь над тобой висело дамокловым мечом чувство вины. И всё же ты менялась. Ты стала мягкой и понимающей с детьми. Ты стала менее категоричной со взрослыми. Ты начала принимать людей и жизнь такими, каковы они есть! Без оценки, без деления на «хорошо» и «плохо».

И вот что мне пришло в голову сегодня ночью.

С одной стороны — ребёнок, лишённый матери, но не теряющий надежды найти её. С другой — женщина, познавшая оба аспекта любви к мужчине, но не ставшая матерью. Вы сейчас создаёте такое гравитационное поле, которое может изменять не только настоящее и будущее, но и… да, прошлое! Ты знаешь, о чём я!

Не поняла твоего отношения к Андрею. Вижу, вам интересно и легко вместе, но как мужчина женщину он тебя пока не волнует — так? Или не так? Или ты гонишь это от себя? Не замечаешь этого в нём?… Стараешься не замечать?… Боишься заметить?… Свою дистанцию объясняешь для себя большой разницей в возрасте?… Но у нас с Колей такая же разница! И ты понимаешь — её нет! Её просто нет. А есть две личности, которые дополняют друг друга, которые составляют то самое целое, которое составляют! Есть мужчина и женщина, которые влюблены друг в друга. И всё!

Ради бога, не подумай, что я тебя на что-то толкаю!

Хотя… таки толкаю! К тому, чтобы ты внимательней вслушалась в себя: не сидит ли всё тот же Цербер на подступах к твоему сердцу? Главное — убери этого стража! Не дай ему манипулировать тобой! Освободи себя! А дальше — Андрей, не Андрей… дальше появится тот, кто давно ищет тебя, кого ищешь ты.

Только не говори, что тебе хорошо одной! Я никогда не верила женщинам — даже отпетым феминисткам — утверждавшим, что им прекрасно без мужчины, в одиночестве! И тебе никогда не поверю. Ты, конечно, можешь сделать выбор и остаться одна. Но только не рассказывай мне, как тебе хорошо! Тебе — не поверю!

Люблю! Обнимаю!

Эл»

Милая моя Элка! Когда я рвалась на две — совершенно равные! — части, когда я умирала от ужаса вины, похоронив Петра, она была не просто рядом. Она «носила меня в зубах» — так кошка носит своих беспомощных слепых котят.

Вот и теперь, она рядом. Я чувствую её душу, её любовь. И вовсе не обязательно, как оказывается, сидеть глаза в глаза за одним столом. Вот сидим же мы за разными столами, между которыми пролегли экватор и девять часовых поясов — но слышим друг друга ничуть не хуже.

Что она имела в виду, говоря об изменении прошлого?… Нет, я, конечно, понимаю, что это такое. Но как мне с этим быть?…

28.10.2005. Пятница.

Сегодня задала в классе Егора задание на неделю: сочинение на тему «Самый лучший подарок».

Пока все записывали тему в тетради по литературе, я отошла к окну, словно отстранившись от происходящего. Мне было интересно: последуют ли вопросы. Ведь тема неоднозначна…

Ребята, поставив точку, переводили взгляды из тетрадок на меня. Я молчала. Начался неорганизованный шумок: кто-то закрывал тетради, кто-то заёрзал в ожидании скорого звонка, перемигиваясь или перешёптываясь, кто-то продолжал смотреть на меня в ожидании дальнейших команд.

— Всем всё?… — Я едва начала вопрос, как увидела поднятую руку Алисы Кирсановой. — Да, Алиса, говори.

Девочка поднялась.

— А о каком подарке нужно писать: о полученном или сделанном?

Я улыбнулась.

— Похоже, одна только Алиса Кирсанова решила уточнить задание. Остальные уже выбросили его из головы до следующего четверга, когда пробьет последний час, а?…

На лицах учеников появилось выражение типа: да нет, мы, скорей всего, прямо сегодня и приступим…

— Но я нарочно задала вам сочинение на целую неделю, чтобы вы успели над ним поразмышлять, найти тему, обдумать её… и, может быть, в выходные, без спешки, сесть и написать… ну, а в четверг лишь перечитать на свежую голову, добавить что-то, исправить ошибки и переписать начисто. — Я подошла к столу. — Впрочем, у каждого свои творческие методы. Никому ничего не собираюсь навязывать.

Народ мой подрасслабился от такой демократичности. Просветлённые лица обратились ко мне.

— Ладно, давайте устроим короткий брифинг-наоборот. Кто как видит тему? — Я посмотрела на первый слева стол: стол, с которого я обычно и начинала подобные блиц-опросы.

— Я напишу о полученном подарке, — отчеканил отличник Игорь Васнецов.

— Я тоже… — почему-то смущаясь, ответила большеглазая Марина Волостнова, когда я перевела на неё взгляд.

— Я пока не знаю… а можно подумать… до четверга? — Лариса сидела за Мариной.

Класс дружно грохнул. Я тоже засмеялась. Некоторые ребята падали со стульев с визгом и воем.

Бедная девочка ничего не могла понять…

Лариса Кротова была кроткой и очень стеснительной — вероятнее всего, из-за своих очков с толстыми стёклами. Пока ещё безжалостные по причине недоразвитости душевной подростки дразнили её «кротом». Правда, дразнили не зло — скорей, уважая её способности к точным наукам и дотошность в ответах по гуманитарным предметам.

Лариса оглядывалась на класс, лицо её стало пунцовым, казалось, она готова заплакать.

Я подошла к ней, положила руку на гладко причёсанную головку. Лариса посмотрела на меня, я улыбнулась ободряюще.

— Роман! — Я стала нарочито серьёзной. — Объясни всем нам причину столь бурного веселья в классе! — Я подняла Рому Нижника, красивого чернобрового парня, он сидел, опустив лицо на руки, сотрясая плечами.

Рома встал и, давя остатки смеха, сказал:

— Причиной столь бурного веселья в классе является… — начал он…

Отлично, парень! Я пыталась привить подрастающим человечкам, попавшим в мои руки волею судьбы, наряду с грамотностью речи ещё и чувство юмора. Рома демонстрировал мне сейчас и одно, и другое: ведь на поставленный вопрос вовсе не обязательно отвечать в столь протокольно-казённой, хоть и безукоризненно грамотной манере.

— …является заявление Ларисы Кротовой о том, что она собирается думать до четверга…

Рома замолк, подбирая слова и переводя дух. Класс заскулил.

— …то есть до того момента, когда по вашей рекомендации нужно иметь уже готовое сочинение.

— Лариса, всё понятно?

— Понятно… — К девочке вернулось самообладание.

— Дальше! — Сказала я и посмотрела на соседа Ларисы, Вадика Хабарова.

— Не сориентировался. — Отчеканил тот. Вадик был как остро зачиненный карандаш: всегда готов, всегда точен. Только чувство юмора никак ему не давалось.

— К четвергу сориентируешься? — Так же чеканно спросила я.

Класс снова гоготнул, но Вадик не отреагировал.

— Сориентируюсь к вечеру.

— Отлично! — Я перевела взгляд на следующий стол, где сидели близнецы, брат и сестра. — Джовхар?

— Я напишу про подарок, который сделал мой отец моей матери. — Он говорил с лёгким акцентом, но грамотно.

— Седа-Звёздочка?

Седа — по-чеченски «звезда», это я выяснила, придя в класс. Когда я, воспользовавшись каким-то поводом, сказала об этом ребятам и спросила Седу разрешения называть её так, она смущённо согласилась, и класс, а потом и остальные, подхватили это имя. Кстати, Джовхар — в переводе «жемчуг». Об этом я тоже сказала ребятам, но перевод его имени на русский остался без употребления.

— А я расскажу, что подарила мама моему папе, — ответила восточная красавица с долгой чёрной косой через плечо.

— Алиса? — Алиса Кирсанова, я заметила, всегда сидела поблизости от брата и сестры Хамидовых, словно опекала их.

— Я напишу…

Зазвенел звонок. Засидевшиеся к последнему уроку, хоть и уважавшие элементарные требования школьной дисциплины ученики, схватились за тетрадки и учебники, за свои сумки, и ответ Алисы утонул в шуме.

— Хорошо, Алиса, я прочту всё, о чём ты напишешь. Всем творческих успехов! До свидания!

29.10.2005.Суббота.

Накануне приснилась мама в белоснежной длинной рубахе: сидя у окна, она что-то вышивала на пяльцах… Ты не простудишься? — спросила я. Нет, — ответила мама, — а вот ты можешь.

Ну вот, разболеваюсь…

Приехали после занятий, мне сразу захотелось лечь, даже обедать не стала. В глазах Егора озабоченность, поддерживает меня, словно я вот-вот могу упасть… Это так забавно и трогательно!

Андрей более сдержан, но тоже заботлив. Принёс мне в ложке три маленьких шарика:

— Положите под язык и прилягте на час-два, пока не захочется подняться.

Проспала почти два часа. Спустилась в столовую — захотелось пить. В гостиной Андрей с Егором смотрели какой-то фильм. Егор сразу подскочил ко мне:

— Ну, как вы, Марина?… Вам уже лучше?

Андрей улыбнулся.

— Пить захотелось, — сказала я.

Егор усадил меня на диван и ринулся в столовую.

— Вам чего: сока, воды, кофе?… — Кричал он оттуда, гремя дверцами и звеня стаканами.

— Марине лучше всего выпить сейчас простой воды с лимонным соком, — сказал Андрей.

Егор вылетел в гостиную.

— Энди, тормозни фильм, а?… Я только сок выжму… — и снова улетел.

На экране замер Бред Питт на фоне Тибетских гор.

Егор принёс мне стакан, обёрнутый салфеткой. Я выпила воду залпом, он даже не успел усесться на диван.

— Ого… ничего себе! — Удивился Егор.

Андрей засмеялся:

— Отлично. Принеси ещё, пожалуйста.

— Пожалуйста, — добавила я.

Егор отсутствовал чуть дольше. Он вернулся со стеклянным кувшином, в нём была вода с характерной желтовато-молочной мутноватостью, а на бортике красовалась лимонный кружок, как это принято при сервировке коктейлей.

Я выпила ещё один стакан и пристроилась на диване поудобнее. Андрей спросил:

— Марина, может, вы с начала хотите?

— Да, Энди, давай с начала! — Егор не дал мне ответить.

— Смотрите дальше… я вспомню, — сказала я.

Но Андрей уже переключил на начало.

Я помнила этот фильм, все его перипетии, и сейчас вглядывалась в детали более пристально, чем в сюжет.

Ненаша-наша замечательная актриса, способная своей харизмой, прикрытой неяркой внешностью, держать зрителя с первой до последней минуты фильма, здесь оказалась совсем затёрта по-голливудски блестящим и талантливым парнем. Зачем она снялась в этой эпизодической, ничего не значащей и вовсе не раскрывающей её потенциала роли?… Могу, конечно, предположить, что гонорар за эти несколько минут экранного времени, возможно, с лихвой перекрывает сумму, которую она получает дома за весь фильм. Ну и послужной список с перечислением партнёров для актрисы — не последнее дело…

Как только показались горы, Егор спросил:

— Ты тут был?

Андрей усмехнулся:

— Где-то тут был.

— А вдруг ты увидишь то место, где был! — Парень впился в экран, словно сам решил найти это место. — Скажешь?

— Скажу.

Партнёр Питта, Тьюз, напомнил мне другой фильм, где он играл в паре с не менее ярким молодым голливудчанином. Забавно, но градус взаимоотношений тех двух героев почти тот же, что здесь. Так же, как и здесь, их связывали сильные чувства, только то была любовь, а не дружба. Мужская любовь, грешная — по устоявшимся понятиям — но от этого не менее сильная, не менее настоящая и не более грязная, чем разнополая…

Когда появился город лам, Егор снова спросил:

— А тут был?

— Я был в столице Тибета, но не уверен, что эти эпизоды снимались именно там.

— В Лхасе?… Ух ты!..

Маленький лама снова очаровал меня. Понятно, что образ его слеплен по незыблемым стандартам величайшей из существующих фабрики грёз. Но мне казалось, что вот таким — светлым и мудрым — должен был быть в детстве Далай-лама-Х1\/. Как-то я видела его беседу с кем-то из элитных интервьюеров, и он очень удивил меня своим видом: живой, открытый, с юмором дядька совсем не походил на религиозного деятеля в каноническом, европейском нашем понимании. Только его оранжевое одеяние говорило о принадлежности к одной из великих конфессий. Конечно, и скромностью одеяния, и лёгкостью манер он составлял разительный контраст персонам нашего духовенства, напускающим на себя вид исключительной одухотворённости, сверхглобальной миссии и суперозабоченности судьбами мира, облачённым в помпезные наряды и отягощённым драгоценностями — вероятно, чтобы как можно реальней прочувствовать всю тяжесть Христова креста…

Начались кадры жестокого побоища, Егор закрыл лицо. А когда открыл, на ресницах блестели слёзы. И это тот самый парень, который совсем недавно нажатием кнопки на пульте с азартом уничтожал людей — пусть и виртуальных, выдуманных, пусть даже чьих-то врагов…

Пошли титры.

— Я так не люблю, когда хороший фильм кончается, — сказал Егор.

— Я тоже, — поддержала его я.

— Правда? — он посмотрел на меня удивлённо.

Я засмеялась и прижала его к себе:

— Правда! — Я обратилась к Андрею: — Вы ещё туда поедете?

— Думаю, нет, — не сразу ответил он. — Во всяком случае, не с той же целью.

— Не с какой? — спросил Егор.

Мы смотрели на Андрея, ожидая продолжения.

Он опустил голову, улыбнулся и какое-то время, видимо, собирался с мыслями.

— В первый раз, — начал он, — мы поехали с Сергеем туда в поисках истины… в поисках исчерпывающих духовных знаний. Да, мы нашли всё это там… мы очень много тогда получили. А главное, мы встали на путь… на путь с большой буквы. — Он помолчал. — Сейчас я ехал уже за другим… точнее, и за кое-чем другим, в том числе. Я думал, что периодически необходимо бывать в тех местах, чтобы очиститься, приобщиться, зарядиться… — Андрей усмехнулся и повернулся к нам. — На самом деле, за этим не нужно никуда ехать. Это я понял. То, к чему мы хотим прикоснуться, у чего хотим научиться… от чего подпитаться… это самое оно, то, что многие называют богом, другие Космосом… это есть везде и в любое время, за этим не нужно никуда ехать, не нужно ждать каких-то особых периодов или звёздных комбинаций, не нужно выполнять никаких обрядов… Если однажды ты ощутил связь с миром, со вселенной, с Богом, она никогда не прервётся. Эта пуповина есть всегда, она всегда живая, она всегда готова питать тебя из того источника, из которого все мы… связывать тебя с теми… с теми сферами… измерениями, где все мы одно…

Андрей волновался, мы с Егором почти не дышали.

— То есть, — оговорился он, — эту связь, эту пуповину нужно осознавать и беречь. Иначе она засоряется… отмирает. Наша первая поездка дала нам осознание этой связи, позволила многое понять в структуре мироздания, осознать место человека, роль человеческой жизни в нём. Мы тогда словно реанимировали и прочистили канал, соединяющий нас с тем, что есть «альфа и омега», начало и конец…

— А у меня есть такой канал? — Спросил Егор как-то очень озабоченно и серьёзно.

— Конечно. — Он есть у всех. Не все об этом знают… Особенно он чист у детей.

— А где он? Покажи! — Егор оживился.

— Его не пощупаешь… — Андрей улыбнулся. — Я попробую объяснить тебе, что это, и как с этим быть.

— Ну?! — Парень выразил готовность приступить к делу прямо сейчас.

Андрей вопросительно посмотрел на меня. Я ждала его рассказа не меньше Егора.

Андрей говорил долго и интересно. И очень доходчиво. Не только мне, но и Егору всё было понятно — он задавал вопросы настолько по сути, что я порой удивлялась его погружённости в тему.

— А сейчас может появиться Будда? — спросил Егор, когда разговор о нашей связи со Вселенной пошёл на убыль.

— Может, — ответил Андрей, — конечно, может. Каждый человек в потенциале Будда. Или — Иисус. Так же, как не все осознают свою связь со всем мирозданием… не все ощущают эту самую пуповину, точно так же не все понимают своих возможностей.

— А я смогу стать Буддой?… Или Иисусом? — Совершенно серьёзно спросил Егор.

Андрей улыбнулся и опустил голову, собираясь с ответом.

Мальчишка смотрел на него, едва ли не открыв рот, на лице застыло напряжённое ожидание.

— Вопрос в том, — начал Андрей, — нужно ли тебе ими становиться…

— Ну как!.. Разве плохо быть Буддой! — Удивился, даже возмутился Егор.

— Хорошо и плохо — понятия относительные. Ты понимаешь это?

— Неа…

И Андрей принялся объяснять, что нет абсолютных значений «плохо» и «хорошо», что то, что хорошо для одного, может быть ужасно для другого, и наоборот, что в мироздании всё уравновешено и гармонично, в нём нет ничего случайного или ненужного, лишнего. «Зло» и «добро» — лишь ярлыки, которые люди раздали тем или иным явлениям в соответствии со своими ограниченными понятиями. Вселенная же сотворена из любви и света…

— Я тоже в детстве так думал… — Очень серьёзно сказал Егор. — А потом оказалось, что люди воюют и убивают друг друга. Почему?

— Потому что другие люди научили их тому, что мир поделён на «правильно» и «неправильно». И каждый думает, что он отстаивает единственную возможную правду.

— Так почему же им никто не объяснит!? — Чуть не задохнулся от откровения Егор.

Стало больно внутри… Так знакомо безысходно-больно.

Я смотрела на Андрея. На его лице за обычной едва заметной улыбкой скрывались те же чувства — я это увидела.

Как объяснить парню то, что мы уже объяснили себе ценой разочарований и потерь, ценой прожитого, ценой вот этой боли?…

Ведь так всё просто: а вдруг те люди, которые бомбят джунгли, не знают, что от этих бомб гибнут люди, такие же вот дети, как я? Нужно им только сказать об этом, и они тут же прекратят!.. Так думала я, когда ребёнком слышала об ужасах войны во Вьетнаме.

Позже, изучая в школе историю, состоящую из одних походов и ристалищ — будь то делёж земли, или противостояние разных идеологий — я изнывала от желания и невозможности придумать такие слова, которые объяснили бы человечеству сразу и навсегда столь очевидное: насколько глупы и безрезультатны, ужасны, гибельны для всех — и для победителей в не меньшей степени — ведущиеся на земле войны!..

А ещё позже я узнала, что приходил на землю человек, говоривший те слова, которые я не смогла придумать. Но мало того, что его убили те, кому не нравилось, что он говорил! Другие, которым понравились его речи, тоже стали убивать друг друга — потому что, как одним казалось, не все верно его поняли…

Всё, что я знала сейчас, это то, что мир наш таков, каков он есть — несовершенный, тёмный, дикий. По сравнению с теми мирами, о которых говорили и говорят их посланники, мы находимся в зачаточной фазе своего духовного развития. Даже научно-техническая продвинутость кажется значительной лишь если обернуться на сто лет назад, и отражает работу и развитие мысли, но не духа.

Но почему мир таков, несмотря на залежи мудрости, невзирая на трагические уроки всей истории существования человека на земле?! Почему?… Исчерпывающего ответа у меня не было.

— Ты думаешь, людям не объясняли этого? — Андрей поднял глаза на Егора.

— Так что ж тогда… почему же тогда всё продолжается?! — Парень недоумевал.

— Потому что людьми правит страх. Вместо того чтобы освободиться от страха, люди боятся всё больше и больше. Они воспитывают своих детей, уча их бояться всего на свете…

Да! Это я тоже усвоила, благодаря Элке: мир поделён людьми на «плохо» и «хорошо», на «добро» и «зло» только из страха. Лишь две силы есть в мире: страх и любовь. Две взаимоисключающие силы. Там, где царит любовь, страху нет места. Но там, где есть страх, не может быть любви. Во всяком случае, той любви, которая есть Любовь, а не той, за которую так часто мы принимаем тот же страх: страх остаться в одиночестве, страх оказаться «хуже других»…

Помню, в школьные годы мы, девчонки, обменивались своими «дневниками», в которые записывали всё, что касалось — конечно же! — любви: стихи и песни, фразы великих и безвестных авторов всё о ней же, о любви. Сколько их в мире — определений любви! Едва ли не у каждого — своё. И говорит это не о многообразии взглядов и мнений, а о несовершенстве нашем.

Мы вывели формулы и дали исчерпывающие определения почти всему на свете — но не любви!.. И продолжаем отстаивать каждый свою точку зрения на это понятие. Из любви к сыну мать манипулирует им, не давая возможности жить своей жизнью, руша его семью. Из любви к жене муж убивает её, заподозрив в неверности. Из любви к истине церковь предаёт анафеме и сжигает на кострах инакомыслящих и «неверных», а то и войной идёт на другую… Но всё это — страх, страх, страх… Страх потерять власть над окружающим, стало быть, потерять себя: ведь когда ты заполнен внешними обстоятельствами, твоя самоидентификация напрямую зависит от них.

Маленький ребёнок не боится ничего — он самодостаточен. Даже лишиться пищи — а стало быть, жизни — он не боится, он просто будет плакать от голода. Или холода. А получив тепло или пищу, он не вздумает никого за это благодарить: ведь это так естественно — получать то, в чём нуждаешься!.. Пока внешний мир не убедит дитя в противном, пока шаг за шагом не объяснит, насколько обусловлены его, этого мира, и забота, и любовь.

Будешь плохо себя вести, родители не дадут конфетку. Будешь дружить с Машей-Митей — Валя-Вова не даст покататься на велосипеде. Не будешь думать в ногу со всеми, объявят бойкот, исключат из пионеров, комсомола, партии… отлучат от церкви. И очень скоро мы усваиваем нашу зависимость от придуманных кем-то правил и принципов, от бытующих морали и стереотипов. Мы научаемся платить за любовь к себе: когда авансом, когда задним числом. Мы начинаем играть в ту же игру, навязывая её правила уже своим детям.

Круг замкнулся. И чтобы вырваться из него, требуется порой не просто желание или мужество, а героизм. А иногда героизм требуется не так для того, чтобы выйти из этого круга, как для того чтобы удержаться на своих позициях и не войти в него. Не вступить в пионеры, в партию — если тебе чужды их лозунги и идеалы… Не пойти на поводу у толпы, у родителей, друзей — если ты не разделяешь их интересов или если элементарно не хочешь идти с ними. Да, оставаться собой — это героизм. Героизм отвечать самому за себя: за свои удачи и неудачи, не сваливая вину на кого-то или на внешние обстоятельства — ибо, когда ты принадлежишь себе, все обстоятельства внутри, а не снаружи.

Я не была ни героем, ни бунтарём, я была, как все, как большинство вокруг меня. Я была заполнена родителями, друзьями по двору, одноклассниками, наставниками, потом коллегами и мужем — подобно сосуду, предназначенному для того, чтобы быть чем-то заполненным.

Но когда, когда же я начала понимать, что живу не своей жизнью, угождаю всем, кроме себя?…

Ну конечно, все те восемь лет, что я, любя двоих мужчин, не могла сделать выбора в свою пользу! Я брала в расчёт интересы кого угодно, только не свои собственные. Я думала о маме и свекрови, о муже и любовнике. Я металась между чувством долга перед теми и этими, забыв о долге перед самой собой… А хотелось мне одного: оставить всё и вся, разобраться в собственных приоритетах и выбрать, наконец, то, чего хочу я. Но я боялась. Боялась сделать плохо кому-то — пусть лучше мне будет плохо. Боялась осуждения окружающих… смешно: не так осуждения в свой адрес, как в адрес моих близких.

«Боящийся несовершенен в любви» — слова из Евангелия. Стало быть, если боишься, значит любовь твоя ущербна будет. Или любовь, или страх. Третьего не дано. Вот и живём мы в страхе — с убогой, инвалидной любовью в убогих, дрожащих от страха душах. И богов себе придумываем свирепых, жестоких — таких, чтобы страх не переводился. И так нам нравится бояться, что даже посланников от Бога Единого не слышим.

«И познаете истину, и истина сделает вас свободными» — сказал один из них. Но где она, истина? Мы перекопали горы книг в поисках её, мы умирали и убивали за свои истины, но свободней не стали. Мы продолжаем бояться: похолодания и потепления, падения рождаемости и перенаселения, вирусов и лекарств, бога и соседа… И избавления не видно. Потому что ответа не видим.

А посланник твердил людям: любите, возлюбите. Но это показалось слишком простым, чтобы претендовать на истину. К тому же, как любовь может сделать нас свободными, когда любовь это напротив — несвобода и зависимость!..

Однажды Элка поздравила меня с днём рождения:

«Поздравляю тебя и желаю

любви, которая изгоняет страх,

свободы, без которой невозможна любовь,

и творчества, которое невозможно без любви и свободы!»

И тут же развернула своё пожелание:

«в мире есть лишь две силы: любовь и страх (кто-то называет это: Бог и сатана), всё остальное — производные этих двух сил (думаю, это понятно и сомнений не вызывает), что такое ревность и зависть, ненависть и зависимость — если не страх? что такое прощение и принятие как не любовь?

любовь — созидание, страх — разрушение.

в «обычном» человеке процентное соотношение того и другого бывает очень разное — у каждого свой баланс, и в разные периоды жизни у одного человека оно тоже разное.

за свою жизнь человек может (и это — задача каждого живущего) продвинуться до полного изгнания страха из своей сущности, из своего духа, до соотношения 100:0.

пока это соотношение другое, любовь его ущербна (и это понятно: даже 99 % любви и 1 страха — это не полная гармония).

творчество питаемо человеческим духом, от того, каково соотношение страх/ любовь в этом духе и зависит «качество» творчества, не мне тебе рассказывать, что один из способов диагностирования душевных заболеваний и просто состояния психики человека — это анализ его творчества.

так вот, по моему мнению, то, что рождается ущербным духом — БОЛЬНОЕ, болезненное, и человеку, более или менее чувственному, это сразу видно.

поскольку творчество — это созидание по определению, то оно должно быть питаемо только любовью, а не страхом.

вот так я понимаю своё пожелание тебе.:)

почему любовь невозможна без свободы?

потому что НЕсвобода — это тоже производная страха (думаю, этого тебе не нужно объяснять), и в несвободе любовь ВСЕГДА будет ущербной.»

Конечно, всё это я понимаю теперь. Но как Андрей сумеет объяснить такие тонкие вещи ребёнку?…

— А ты боишься чего-нибудь? — Спросил Егор.

— Уже гораздо меньше, чем раньше.

— Но чего-то ты всё-таки боишься? Чего? — Не унимался парень.

— Наверное, одного… Причинить боль другому.

— Да, я тоже этого боюсь… — Егор был очень серьёзен. — Но ты не ответил мне, смогу ли я стать Буддой или Иисусом.

— Сможешь. Если очень захочешь, и если поймёшь, что в этом твоё предназначение. Только прежде нужно знать, что это за путь.

— А что это за путь?

— Это путь познания, размышления и совершенствования. А главное условие это одиночество.

— Почему?

— Потому что лишь наедине со вселенной можно сосредоточиться на себе, кто-то другой будет тебя отвлекать, ведь у каждого свой путь.

— Да… Тогда это не для меня… — Егор, похоже, подрасстроился. — Дело в том, что я обещал одной… ну, короче, одному человеку, что буду всегда с ней… то есть, с ним, буду всегда помогать и не оставлю никогда…

— Это очень достойное предназначение, — заметил Андрей, — быть опорой кому-то.

— Правда?… — Разочарование сменилось надеждой.

— Правда, — сказал Андрей.

Словно подгадав момент, появилась наша тихая домашняя фея и справилась, где накрывать на ужин.

Я пошла спать сразу после ужина. Андрей спросил, может ли он зайти, когда я лягу, и они с Егором принесли мне ещё один кувшин с лимонной водой, а Андрей дал ещё три шарика, чуть меньше размером. Я не стала спрашивать, что это и для чего — просто поблагодарила. Я верила — он знает, что делает.

Егор положил руку мне на лоб и сказал Андрею:

— Температуры нет, кажется.

Потом поправил одеяло — всё, как делала я, укладывая его спать.

Два заботливых мужчины пожелали мне спокойной ночи и выздоровления.

Когда они погасили свет и ушли, я расплакалась.

Мне хотелось, чтобы Егор лежал рядом, хотела прижаться к нему и не отпускать, пусть бы он говорил мне что-нибудь, и я бы слушала его чистый, ясный голос — наполненный чувствами и эмоциями, похожий на прозрачный бурный ручеёк… Ворошила бы его волосы, касалась губами нежной кожи на щеке… Но разве это невозможно? А если возможно, то чего я боялась, не оставив его у себя: как бы кто чего не подумал?… Или боялась приручить?…

А ещё я так хотела быть сейчас с тем… с тем, с кем я бы так хотела быть всегда… Но это, похоже, невозможно вовеки…

30.10.2005. Воскресенье.

Так я и уснула вчера — в слезах и в неопределённости: по кому же я плачу, кто больше нужен мне из двоих мужчин?…

Ощущение бодрости и хорошего настроения, с которым я проснулась, не вязалось ни с серым дождливым утром за окном, ни с моими вчерашними слезами и ощущением безысходности.

Зато к дождю и хмари очень подошла чашка горячего сладкого кофе, которую принёс мне Егор.

День мы провели по-семейному. Андрей занимался с Егором английским, я читала, свернувшись в кресле у камина, изредка отвлекаясь на созерцание огня и слушая потрескивание поленьев… Потом моё внимание переключалось на урок, проходивший за моей спиной. Я удивлялась тому, с каким азартом ещё недавно неуправляемый подросток занимался не слишком весёлым, если не сказать — рутинным, делом… Его не тянуло на улицу, в компанию, его тянуло к интеллектуальной работе. Может быть, это неожиданное благотворное проявление изолированности от улично-подросткового социума?

Да, в наших исследованиях появлялась такая статистика: дети, ведущие замкнутый на семью образ жизни, имеют не просто более высокий уровень оценок по школьным предметам, но и гораздо более широкий кругозор. Это, разумеется, было бы понятно, если бы жизнь таких подростков проходила в семьях, где ребёнок — осознанное «приобретение», а не досадная неожиданность, с которой смирились. Но то-то и удивляет, что довольно большая часть их живёт далеко «за чертой благополучности». Чем это объясняется?… Возможно, только одним: «Нам следует оставаться наедине с собой. Если Человек стремится к развитию, он должен быть один». Я хорошо помнила эти слова тибетского монаха, которые повторяла Элка, вытаскивая меня за шиворот из стада, толкущегося в глухом загоне под названием «церковь». «Путь духа — путь одиночки» — вторила она себе, цитируя ещё одну мудрую душу. Вот и Андрей вчера сделал на этом акцент.

Я не столь категорично отношусь к группированию вокруг каких-то идей. В конце концов, не будь той церкви, в которой я прошла духовный ликбез, получила начальное образование, не появилось бы вопросов, которые будоражили мои ум и душу, заставляли искать ответы — ответы, а не догматичные формулы вроде тех, которыми отвечали мне служители идеологии по имени «религия». Другое дело — навечно застрять в начальных классах школы. Но — и это я тоже прекрасно понимаю — у каждого свой потолок развития, и духовного в том числе. «Хорошо родиться в какой-либо религии, но плохо умереть в религии» — это правда. Религия — это ориентир для духа, а не истина в последней инстанции. Точно так же школа даёт ориентиры для ума, а дальнейшую дорогу каждый выберет сам. И те подростки, которые принимают ограниченное участие в общественной — будь то школа или улица — жизни, в большинстве своём яснее ориентированы на собственное будущее.

Я заговорила об этом с Андреем, когда Егор, закончив занятия, пошёл початиться с Алисой.

— Вы понимаете, какую крамолу содержат ваши выводы? — Андрей улыбался.

— Конечно! Поэтому наши материалы и не брали ни в один специальный журнал! Это же подрыв государственных устоев: призывать личность ориентироваться на себя!.. Забавно, — вспомнила я, — как-то нашла в интернете: некие партии и союзы объявили всеэсэнгэвский литературный конкурс, а в условиях сказано: «не принимаются к участию произведения, пропагандирующие созерцательность и непротивление как признак духовной продвинутости»! Потрясающе, да?

— Ничего удивительного. Государству ваша духовная продвинутость — как палка в колесо. Ему нужно реанимировать коллективизм и патриотизм…

— Корпоративизм! — Подхватила я.

— О, да, эта новая религия требует едва ли не ещё большей самоотдачи…

— Потому что здесь за твою самоотдачу конкретно платят. Деньгами.

— Но и здесь находятся свои отступники. Их зовут дауншифтеры.

И мы плавно перешли к этой теме. Оказалось, из нас, троих подружек, Элка являла собой яркий пример этого явления. Хоть и ушла она от невесть каких денег, да и школу корпорацией не назовёшь, но вот ушла в свободное плаванье — из привычной среды обитания, из социума, ушла к себе, к своему внутреннему миру и занимается тем, к чему душа лежит. Может, и я в какой-то степени отношусь к этому племени — школу я оставила не из-за большей зарплаты, бог свидетель: о жалованье своём я узнала, когда уже дала согласие.

— Но это ведь тоже подрыв устоев, — сказала я, — если уж и от больших денег начнут уходить, что от социума останется!

— У Уолша об этом есть.

— Да, помню. Наверно, это то самое светлое будущее человечества?

6.11.2005. Воскресенье.

Ужинали все вместе в доме Сергея. Они с Германом вернулись пару дней тому из своей экзотической поездки.

Наши отношения заметно теплеют. Собственно, они и не были холодными… Скорее, можно сказать: почти исчезает дистанция между нами. Но обращение моё с троими мужчинами на «вы» — хоть уже и без отчеств — остаётся неким знаком, определяющим моё стороннее положение в этой компании.

Почему ни Андрей, ни Сергей не предлагали мне перейти на «ты», я не знала и объясняла это соображениями педагогики и такта. Для меня самой ещё не вполне ясно, что за место я займу в жизни этой семьи, но наша духовная и интеллектуальная близость и взаимный интерес не вызывали сомнений.

Так же, как не вызывал уже сомнений повышенный интерес Андрея ко мне, что подтверждалось его всё более частыми «вторжениями в моё пространство». Хотя… конечно же, не будь на то моего позволения, ничего у него не получилось бы. Вероятно, я тоже выделяла ему всё больше места в этом своём пространстве. Правда, всего лишь в сфере интеллектуальной, не чувственной.

Чувства мои, как я, наконец, поняла, по-настоящему задевал другой мужчина. И здорово задевал… Я изо всех сил душила и гнала прочь малейшее волнение, возникавшее при воспоминании о нём, не давала пустить корней ни единой мысли, которая могла бы увлечь меня в его сторону, а стало быть, в безумие изнуряющей борьбы с собой. Я даже освоила дыхательную технику, помогающую останавливать поток сознания и нивелировать эмоции. Я держала себя в ежовых рукавицах изо всех сил…

И всё же, на первом месте в моей жизни был Егор. Я просыпалась с мыслями о нём, и засыпала с ними же. Он теперь не искал возможности остаться одному. Он искал повод быть рядом со мной. Мы прирастали друг к другу неотвратимо. И уже не только мне и ему, но и взрослым мужчинам это становилось всё очевидней.

Кстати сказать, сегодня Сергей, впервые услышав, как Егор называет меня «Марина», насторожился, но не подал виду, что заметил что-то из ряда вон, и при первом же удобном случае тактично попросил у меня объяснений.

Мы разговаривали в столовой. Егор ушёл к себе, а Андрей с Германом в гостиной смотрели что-то интересное по телевизору, взывая к нам, чтобы мы отложили беседу и присоединились.

Я рассказала Сергею всё, как есть. Что я всё с меньшим успехом удерживаю себя в рамках своих «должностных инструкций», что испытываю к Егору всё более сильные чувства и не могу — и не хочу! — противостоять его чувствам ко мне.

— Если это противоречит вашим планам, — заключила я, отвернувшись и сглатывая ком, застрявший в горле, — то вам стоит прекратить это немедленно, уволив меня… я не смогу вернуться на прежние позиции…

Сергей молчал, и я посмотрела на него, не зная, чего ожидать.

Он воззрился на носки своих ботинок.

— Лишь бы это не противоречило вашим планам. — Сказал он чуть сдавленным голосом.

Потом поднял взгляд, и меня снова…

Нет, об этом — нельзя! Нель-зя!..

— Зайду к Егору. — Сказала я и вышла.

В гостиной меня попытались усадить к телевизору, но я сказала, что сейчас вернусь.

Я быстро справилась с собой и вошла к Егору совсем спокойной. Парень уже лежал в постели со своим Бокой и читал книгу.

Я заметила на предплечье Егора пару красных полос, похожих на царапины.

— Что это у тебя? — Спросила я.

— Это меня папа в бане веником… — Он с нескрываемой гордостью показал свою спину. — Смотрите. — Кожа на спине была в таких же тёмно-розовых кровоподтёках.

— Не больно? — Я тронула спину, кожа гладкая, без рубцов.

— Да нет… — В голосе Егора звучало разочарование. — Я просил-просил папу, чтоб он посильней, а он … А я же видел, как они друг друга лупили!

— У взрослых кожа покрепче, не забывай… А зачем тебе посильней?

— Ну… так… хотелось попробовать, смогу ли я боль терпеть…

— Зачем тебе это? — Я чуть форсировала своё удивление, подталкивая Егора к разговору.

Конечно, я знала, что подобное желание у детей и подростков — вовсе не редкость. Только побуждения испытать предельную боль могут быть очень разными. В мотивах Егора я не сомневалась…

— Ну, я же мужчина! — В его голосе звучало одновременно и недоумение по поводу моей недогадливости: как можно не знать того, что мужчина должен быть сильным и терпеливым, — и мужская снисходительность к женщине, которой не дано понимать таких простых вещей. — Вдруг мне придётся кого-то спасать! А я даже не знаю, смогу ли вытерпеть боль!

Ну конечно, я так и думала. Парень решил, что пора испытать свои возможности и попробовать самого себя на зуб, на «слабо». Ладно, пусть таким путём. Лучше уж осознанно это делать. Хотя… ни лучше, ни хуже — главное, результат. А «лучше» и «хуже» — это взгляд со стороны, это позиция наблюдающего. Мне было спокойней оттого, что Егор испытывает себя осознанно, и я могу быть рядом, подстраховывая, если будет необходимо, помогая ему своим взрослым опытом.

— Когда кого-то спасаешь или спасаешься сам, — заметила я, — сможешь вытерпеть такое, о чём и не подозревал.

— Ну, да… я знаю, вообще-то…

— А почему это так, ты знаешь?

— Конечно! А вы что, не знаете, что ли?

— Конечно, знаю. — Я улыбнулась. — Только пусть лучше никому не придётся никого спасать. Правда?

— Да, вообще-то…

Я поняла по тону Егора, что тема исчерпана. И тут же услышала:

— Ой, Марина, а давайте вы пойдёте в следующий раз с нами, а? — Его глаза загорелись и, как всегда в таких случаях, выражали искреннюю заинтересованность в моём согласии и готовность убеждать дальше в случае отказа или сомнений.

Я любила попариться с вениками, и мы с подругами ходили раз в неделю то в городскую баню, то в какую-нибудь ведомственную, по случаю.

Это был не просто процесс телесного очищения, конечно, — знаю, многие меня поймут. Посещение бани было сакральным действом, и мы предавались ему всецело. Мы отключались от всего того, что оставляли за дверями Храма Воды, Пара и Жара. Мы расслаблялись, нежа свои телеса и души в кратковременном блаженном отдохновении от суетного, отдаваясь благотворной, подпитывающей нас энергией, лени. Мы даже почти не разговаривали. Разве только делились последними рецептами масок для кожи лица и тела — да и то, больше молча, протягивая друг другу баночки с очередным чудодейственным бальзамом собственного изготовления.

Тогда мы ещё не знали, что подобное, «погружённое», отношение к любому производимому тобой действию — или бездействию — называется «проживать момент здесь и сейчас». Тогда мы делали это интуитивно. И, как и всё интуитивно принятое, оно давало свои плоды: потраченное вроде бы на блажь время, окупалось сторицей и физической, и душевной энергией.

Мои Элка и Татьяна по сей день верны этому ритуалу: у одной во дворе её австралийского дома лет сто назад была поставлена настоящая русская баня, сруб, у другой такая же стоит на берегу великого озера, в мужнином родовом гнезде. Я же, за неимением компании, уже и подзабыла все те ощущения, которые даёт такая нехитрая процедура, как сидение голышом в парной и побивание себя или друг друга распаренным душистым веником и ни-о-чём-не-думание. После отъезда Элки я пробовала заставить себя ходить в баню в одиночестве. Но двух-трёх походов хватило, чтобы понять: для меня важна не так всеоздоровительная сторона мероприятия, как компания, настроенная на одну волну, — а без таковой, без единого духовного порыва, без взаимного резонанса, и самое здоровое не принесёт пользы. Пётр баню категорически не любил, а больше родных душ у меня не было.

Да, конечно, я не прочь бы напомнить себе об этой радости. Но не в мужском же обществе!..

— Егор… Как же я пойду в баню с мужчинами!

— Ну да… — расстроился он, — я и не подумал.

Я обняла маленького мужчину и вернулась в гостиную, где взрослые мужчины с интересом внимали происходящему на экране. Я застала самый конец передачи и вспомнила, что видела её. Речь шла о сексуальной ориентации. А точнее, переориентации. Что это: грех, извращение или ошибка природы?… Выслушивались мнения школьных и институтских преподавателей, учёных, священнослужителей. И, конечно, самих «заблудившихся в чужом теле».

— Вы знаете, — сказала я после того, как пошли титры, и кто-то выключил телевизор, — что из нашей школы был уволен учитель истории, Павел Леонидович. Я на днях узнала, по какой причине. Его попросили уйти после того, как кто-то донёс директору о его нетрадиционной ориентации.

Все молчали, ожидая продолжения.

— На мой взгляд, он один из самых сильных учителей… Он сильный историк. Необыкновенно эрудирован. С нетрадиционным подходом к преподаванию… Такой вот печальный каламбур… Я, конечно, понимаю нашу директрису… Вы её хорошо знаете. — Я посмотрела на Сергея. — Классический пример комсомольско-коммунистического энтузиазма и такой же узколобости и зашоренности.

— Да уж, — поддержал меня Сергей, — просто образец косности! Даром, что при этом она отличный организатор и администратор… тут ничего не скажешь. Благодаря её энтузиазму и пробивной энергии, у школы и такая высокая репутация, и столько возможностей… И что она?…

— Кто-то подкинул ей конверт с вырезкой из журнала.

Эту историю мне рассказал Евгений Моисеевич, который стал свидетелем разгоревшегося конфликта.

Его и ещё двоих педагогов мужчин — преподавателя физкультуры и математика — пригласила к себе директриса. В кабинете находилась и завуч.

Глава школы с возмущением продемонстрировала присутствующим вырезку из какого-то глянцевого журнала. На фотографии был изображён мужчина, как с некоторых пор принято говорить, похожий на Павла Леонидовича, который в каком-то многолюдном помещении, похожем на клуб, разговаривает с дамой, держащей микрофон.

Под снимком текст:

«Мистер Икс: Да, я гомосексуалист, но вынужден это скрывать.

Журналист: По какой причине? Ведь мы живём в открытом обществе, во времена тотального крушения ханжества!

МИ: По причине профессиональной принадлежности.

Ж: И что же у вас за профессия такая?

МИ: Я школьный учитель.»

Когда в кабинет вошёл Павел Леонидович, директриса, протянув ему снимок, спросила без экивоков:

— Это вы на фотографии?

Он так же прямо ответил, не вглядываясь:

— Да, это я.

— И это ваши слова, Мистер Икс?

— Да, мои.

Неизвестно, чем директриса была возмущена больше: самим фактом, в котором Павел Леонидович признавался интервьюерше, или независимой позицией и прямотой ответа ей, той, от которой зависела сейчас его судьба.

— Что же вы так плохо маскировались!? — Выпалила она, с трудом беря себя в руки.

— А я и не маскировался, Надежда Владиленовна. Это журналистка тактичная попалась, не стала моё имя печатать.

— Но вы же сказали: «вынужден скрывать»!

— Вам ли не известно, что всё тайное становится явным, рано или поздно? — Павел Леонидович поднялся из-за стола. — Мне писать заявление по собственному?… Или вы найдёте подходящую статью?

— И вы что, не хотите извиниться?! — Директриса всё ещё кипела возмущением.

— За что?… — Рассмеялся Павел Леонидович. — За грустную шутку бога? Вы хоть понимаете, о чём речь?…

— Конечно, понимаю! — Она кипела благородным гневом. — Речь идет о том, что по моему недосмотру в коллектив нашей школы попал… попал… Я!.. — она вскочила со стула и стучала себя в грудь кулаком, — я допустила тот факт, что детям преподаёт… извращенец!.. Да!..

Евгений Моисеевич попытался урезонить директрису:

— Надежда Владиленовна… Давайте без эмоций и без расхожих штампов.

Но тут досталось и ему:

— А вы помолчите! Я знаю вашу интеллигентскую деликатность! Но это не тот случай, где можно позволить себе миндальничать!..

— Я свободен? — Спросил Павел Леонидович.

— Вам что, нечего сказать в своё оправдание?! — Надежда Владиленовна просто бесновалась от неудовлетворённого чувства власти.

Павел Леонидович глянул на неё безнадёжно и промолчал.

— Вам безразлична ваша судьба! Что вы молчите! — Она выкрикивала свои вопросы, как лозунги на митинге — восклицая, а не вопрошая.

— Я люблю свою работу и не хочу с ней расставаться. И, как минимум, хочу довести свой класс до выпуска…

— Вы надеетесь, что после того, что мы узнали?!.

— Но я не был другим все те одиннадцать лет, что преподаю здесь, — устало сказал историк. — У вас были ко мне претензии?

— Подождите в предба… в приёмной! — Гаркнула директриса.

Павел Леонидович вышел, а разгневанная дама налила себе воды и выпила её залпом, словно пытаясь загасить полыхавший в её возмущённой душе благородный пожар.

На прозрачном пластиковом стаканчике, которым в продолжение последующей, так и не потерявшей ни толики пламенности, речи потрясала директриса, — рассказывал мне Евгений Моисеевич с грустной улыбкой, — остался ярко-красной отпечаток её искажённой возмущением нижней губы. И он, Евгений Моисеевич, чтобы не рассмеяться в столь неподходящий момент, старался не смотреть на комичную картину, которую представляла собой эта летающая в воздухе гневная губа директрисы.

Потом было обсуждение в узком кругу собравшихся, и мнения разделились на две неравные части. Завуч и директриса считали, что нужно, не придавая огласке выявленный факт, уволить историка по собственному желанию или по семейным обстоятельствам, а физик, математик и физрук настаивали на закрытии темы и на том, что Павла Леонидовича нужно оставить в школе, также, не предавая огласке его признание.

— А если эту вырезку подкинул кто-то из родителей?! Вы представляете, что будет, если мы не отреагируем?! Это что, мужская солидарность в действии?!

Как бы то ни было, состоялся закрытый педсовет, на который Павел Леонидович не пришёл.

На педсовете тоже не случилось единодушия. С перевесом в три голоса был вынесен вердикт: «оставить преподавателя в школе». Но, вероятно, мнения директора и завуча считались как одно за два, и Павла Леонидовича «отпустили в отпуск без содержания с последующим увольнением по семейным обстоятельствам». Для ведомственной проверки — случись таковая — была выдвинута версия тяжёлой болезни матери Павла Леонидовича — «справка от врача прилагается».

— А что вы думаете обо всём этом, Марина? — Спросил меня Герман.

Я отметила едва уловимое смущение в голосе. Но не расценила его как неловкость за их с Сергеем отношения. Скорее, оно говорило о деликатности: не настолько мы с ним пока близки, чтобы обсуждать такую щекотливую и неоднозначную тему. Которая, к тому же, является частью нашей общей реальности.

— Что я думаю?…

Все трое смотрели на меня как на преподавателя, ведущего урок. Это было вполне искреннее внимание.

— Каждый имеет право жить так, как он хочет и считает нужным… — Это прозвучало несколько менторски. Я засмеялась. — Ну что я могу ещё сказать?… Лично для меня уже давно не существует общепринятых понятий «хорошо — плохо», «правильно — неправильно». Как и понятия «грех» не существует.

— Ну, это ясно… С Вами давно всё ясно. — Герман улыбнулся. — Как быть… как жить с тем, что общество считает крамолой? Бороться и отстаивать своё право на собственный взгляд, на собственный образ жизни? Или затаиться и никого не раздражать? — Я услышала в этом вопросе отголоски смятения и растерянности Сергея: «Я встретил настоящую любовь… Неужели придётся принести её в жертву?… Я не знаю, как мне быть…»

— Ой, Герман… из меня плохой советчик… — Как и в тот раз, я ощутила тяжесть ответственности, хоть на меня таковую, казалось бы, и не возлагали, и полную беспомощность. — И советы в таких делах неуместны… Это вопрос личного выбора. Кстати, в истории Павла Леонидовича точка ещё не поставлена…

Когда он прочёл протокол заседания и узнал, во-первых, о неправомерности принятого решения по результатам открытого голосования членов педсовета, а во-вторых, о формулировке своего освобождения от работы, он отказался подписывать документы и запретил прикрывать совершённую над ним экзекуцию болезнью своей совершенно здоровой матери. В случае если его условия не будут выполнены, сказал Павел Леонидович, он обратится в министерство образования и изложит полную версию истории, в которой будут фигурировать пренебрежение принципом большинства при голосовании и подложные справки.

— Чего вы хотите? — Уже с дрожью в голосе вопрошала надежда и оплот порядка и респектабельности.

— Я хочу продолжать работу. Но если вы решили меня лишить её, сформулируйте причину, как она есть.

— Но вы же сами… — директриса была не на шутку испугана спокойствием и решимостью историка, — сами хотели написать заявление по собственному желанию…

— Хотел, Надежда Владиленовна. Но передумал. Так же как сначала хотел не отвечать журналистке. А потом тоже передумал. Я считаю, что пора выходить из мрака средневековых предрассудков. Пора и детям объяснять, что наряду с половыми и расовыми различиями существуют различия между людьми, принадлежащими к одному полу. И если первые два, некогда являвшиеся причиной и основанием для угнетения одних групп людей другими почти нивелированы сегодня вследствие духовного просветления общества, то и последнее достойно того же — признания их нормой с прекращением дискриминации в отношении носителей таких различий.

К преподаванию историка пока не допустили, а его отсутствие в школе прикрывается липовым приказом об отпуске без содержания, не подтверждённым заявлением самого «отпускника».

Учительская тихо гудит. В ней постоянно идёт обмен мнениями и споры, невзирая на категорический неоднократно озвученный запрет директора обсуждать в стенах и окрестностях школы эту больную тему.

— Бороться или затаиться?… — Я сама для себя пыталась разобраться в этом вопросе, который стоит гораздо шире, нежели данная конкретная тема. — Если вы борец по натуре, боритесь. Но я думаю, что подобные вещи — вопрос эволюции общественного сознания, а не революции. Конечно, можно идти на костёр… на плаху… один за другим… Можно — на баррикады. Но невозможно враз отменить косность и ханжество. Они должны отмереть сами. И отомрут. Уже отмирают. Вот вам Англия. Уж на что консервативная страна! А там только и говорят что о дате регистрации первого однополого брака.

— Хорошо. — Сказал Сергей. — Это тоже всё понятно… Как лично вы считаете: гомосексуализм это извращение, распущенность, болезнь… или норма?

— Не мне же вам рассказывать… — я улыбнулась, глянув на каждого, — что в жизни, в природе… в мироустройстве вообще нет ничего, кроме нормы. Всё — норма. Абсолютная норма. «Извращение и распущенность» — лишь термины, которыми социум клеймит то, чего не принимает. А болезнью называется то, чего не принимает организм… любой организм: отдельного человека или целого общества. Есть какое-то явление в теле человека или общества, которое докучает… выводит из равновесия. Если назвать это явление болезнью, стало быть, с ним надо бороться, и это оправдывает меры, применяемые к «больному органу». Если принять непонятное явление как норму, то нужно просто перестать сопротивляться этому явлению и отпустить его на волю. — Я посмотрела на Германа. — Вы как врач понимаете, о чём я?

— Продолжайте. — Сказал он, внимательно глядя на меня.

Пиликнул мой телефон. Я глянула на дисплей: звонил Егор. Отметила машинально время: 22:55 — парень должен давно спать. Сигнал больше не повторился.

— Простите меня, это малыш… — Я резко поднялась и едва ли не выбежала из гостиной.

На мой стук никто не отозвался. Я вошла. Егор сладко спал, разметавшись по большой постели. И только правая рука прижимала слонёнка к плечу.

Рядом с подушкой лежал телефон. Я взяла его и положила на стол. Блокировка набора не включена. Вероятно, повернувшись, Егор случайно задел кнопки, и произошло соединение, а потом отбой. Кнопка быстрого набора моего номера была «2», это я знала от Егора. Под «единичкой» был папа, а «тройка» — Алиса. Вот такая иерархия ценностей… И вот такое моё в ней место.

Я присела на кровать, поправила одеяло, прикрыв торчащие лопатки. Крылья подрастающего ангела… Из-под его плеча на меня смотрел помутневший от времени глаз другого ангела — состарившегося во взаимной любви Боки. Безмолвного ангела моего ангела… Хотя, кто знает — это для меня он безмолвный, а со своим другом, вполне возможно, он и общается на каком-то своём языке…

В комнате горел тусклый свет. Сергей Егорович предупредил меня в самом начале о том, что свет должен гореть всю ночь. Мне Егор объяснил наличие ночника тем, что Бока боится темноты. Совсем недавно он сознался, что темноты боится не Бока, а он сам, Егор…

Я погладила парня по голове. Жёсткие, густые, соломенного цвета волосы. Мамины, как сказал Андрей.

— Мой мальчик… — губы сами беззвучно зашевелились, — мой золотой, мой родной…

Егор промычал что-то сладкое. Я решила не вторгаться в его сны, поднялась и тихо прикрыла за собой дверь.

Мужчины сидели с бокалами в руках и согревали ладонями коньяк, налитый в них. На столике возле моего кресла стоял бокал с вином.

Все трое посмотрели на меня.

— Что там? — Спросил Сергей.

— Всё в порядке. Видимо, случайно нажал на кнопку. Спит…

Все молчали, вероятно, ожидая продолжения моего монолога. Но я вспомнила о недавнем разговоре.

— Интересно… На днях Егор спросил у меня: «а вы знаете, что Павел Леонидович гомик?…» Да, так и сказал.

Мужчины продолжали смотреть на меня, никак не выказав своих чувств, но атмосфера слегка завибрировала от их возросшего внимания и напряжённости.

Я поинтересовалась, откуда Егор это взял.

Он ответил, что так говорят в школе.

— А ты знаешь, что это слово означает? — Спросила я.

— Ну… — замялся Егор, — это что-то, что все считают грязным.

— А что ты об этом знаешь?

Наше с Егором общение уже вышло за рамки «ребёнок — взрослый», которые часто предполагают недоговоренность, если не сказать — взаимную ложь. Поэтому со всей непосредственностью он принялся объяснять мне своё понимание этого термина.

Выслушав его, я постаралась объяснить в форме, доступной для подростка — наивного, не испорченного подростка, каким был Егор — что означает это уличное жаргонное слово, и в чём разница между ним и тем явлением, которое часто ошибочно или сознательно называют этим словом.

Оказалось, что Егор знает об однополых связях. Собственно, было бы глупо в век неограниченного доступа к информации удивляться тому, что подросток знает то, о чём не подозревала я в гораздо более старшем возрасте. И удивила меня не осведомлённость парня, а его отношение к этому явлению.

— Хотите услышать, что сказал на это ваш сын? — Я посмотрела на Сергея.

— И что же он сказал? — Спросил Сергей.

— Он сказал, что ничего такого в этом нет. Что иногда человек попадает не в то время и не в то место, в которое должен был попасть. Вот попал же Джордано Бруно не в то время, его не смогли понять, и за это сожгли на костре. И Иисус Христос попал не в то место, и его тоже не смогли понять и распяли… казнили, сказал Егор. А бывает так, сказал он, что иногда человек попадает не в то тело.

Я видела как у воспитанных и сдержанных мужчин вытянулись лица. Точно такое же удивление испытала и я, слушая тогда Егора — поэтому я их понимала.

— Вот это да… — Сказал Андрей.

— Знаете, мне никогда не приходило в голову подобное объяснение. — Сказала я. — Хотя сейчас я готова развить эту мысль. Я совершенно поняла Егора и согласна с его теорией. Норма… не-норма… Что это вообще такое — норма? Точно так же, как на всей земле на протяжении всей истории человечества рождаются люди с хромосомными нарушениями — альбиносы, или рыжие, или с синдромом Дауна… так же всегда рождался определённый процент людей с экстрасенсорными способностями, пророки, колдуны. И определённый проценте размытой половой принадлежностью. И только потому, что и те, и другие составляли лишь небольшую часть… выделялись на фоне большинства, таких сразу записывали в изгои. Правда, раньше их делали святыми. Но это всё равно — отделение. Отделение от остальных, от нормальных. И вот, рождается душа на землю. Попадает в тело — белое или чёрное, женщины или мужчины, в семью — короля или батрака, в государство, в систему, в религию… Его с рождения начинают пичкать правилами, чтобы соответствовал: и телу, и устоям той среды, в которую угодил. Большинство, конечно, соответствуют. Те, кто не соответствует, или ломаются, или уходят в подполье. А всё потому, что кто-то когда-то выдумал, что такое хорошо, а что такое плохо. Да ещё и подписался под этим: бог. Так сказал бог! А бога нужно слушаться, иначе — накажет.

Я отпила вина. Мужчины, словно приняв это как команду, пригубили коньяк.

— Кстати, — вспомнила я, — я уточнила у Егора, что он имеет в виду, когда говорит, что Иисус попал не в то место. Ведь можно было предположить, что он попал не в то время. А он пояснил: если бы Иисус попал в Тибет, его бы там поняли! — Я заметила, что взгляд Андрея оживился.

Сергей спросил:

— Откуда Егор знает об Иисусе? Я имею в виду евангельское учение. Для меня новость, что он с этим знаком… Кстати, и о том, что знают и понимают в Тибете…

Я сказала, что у нас с Егором разговоров на эти темы не было, мне самой интересно, откуда такие знания.

— Они с Алисой Кирсановой дружат, — сказал Герман, — а она девочка продвинутая в духовных делах. Алиса ведь мне в какой-то степени родственница, — Герман посмотрел на меня, — поэтому я её довольно хорошо знаю.

— Правда? — Я искренне удивилась.

— Она приёмная дочь моего двоюродного брата… дочь его жены.

— А Антон Кирсанов — он имеет какое-то отношение к Алисе?… — Я знала это имя, старшеклассник в нашей школе, но в его классе я не преподавала.

— Это названый брат Алисы.

И Герман рассказал о своём кузене, Сергее, с которым они дружны с детства, как родные братья. О том, как жена обвела вокруг пальца своего доверчивого мужа, уйдя от него с деньгами и бизнесом — дело было зарегистрировано на её имя — к молодому любовнику. Как он, Сергей Кирсанов, влюбился в женщину, с которой изредка встречался в детском парке, гуляя там с Антоном, своим сыном, как сын случайно узнал, что эта женщина — их участковый врач, как Сергей решил завязать с ней знакомство, пришёл на приём в поликлинику, а доктор обнаружила у него рак лёгких… Точнее, заподозрила очень неладное и направила его на обследование, но он не мог лечь в больницу, потому что в данный момент на его попечении остался сын…

Герман рассказывал с подробностями, которые ему как брату известны из первых рук. А я думала о том, какая это замечательная и поучительная история: поучительная для тех, кто не верит в себя, в человеческие возможности, не верит в любовь и её удивительную силу, не верит в то, что дети — не беспомощные цыплята, не недо-люди, а существа, которые часто во многом превосходят нас, взрослых, пока мы их окончательно не подомнём под себя и не удушим в них те дары, которыми наделяет их Создатель… Впрочем, не их, а каждого из нас, просто наши дары с тем же энтузиазмом и тщанием искоренялись предыдущим поколением. А вот Алисина мама сумела услышать дочь, и папа Антона услышал сына и своё сердце…

— А что с болезнью вашего брата? — Спросила я.

— Дело было очень плохо, на самом деле, и далеко зашло… Но, слава богу, многие предрассудки начинают отмирать, в частности, онкологический диагноз теперь не воспринимается как смертный приговор. Сергей решил, что сможет отменить болезнь. И его любимая женщина, и её дочь Алиса, и его сын Антон помогли ему…

Герман замолчал, опустил взгляд. Я почувствовала его волнение.

Рассказ Германа я решила записать отдельно, не в дневник, мне кажется, из него получится хорошая повесть…

— Скажите, а что вы как врач делаете с болезнью? — Спросила я Германа, когда он закончил историю своего брата.

— Интересный вопрос… — улыбнулся он. — Всё зависит от пациента. Один приходит исключительно за рецептом, и ничего другого ему не надо, кроме лекарства… или каких-то процедур. Причём, некоторые и без врача знают, что у них за диагноз, и что им нужно выписывать. Другой открыт для моего мнения. Но таких единицы… Что делаю я? Конечно, сначала прощупываю степень открытости человека. Если там блок вроде «я умней любого врача», выписываю то, на что пациент уповает. Пусть идёт с богом. То, во что веришь, работает, так или иначе…

Герман вздохнул как-то очень устало. А мне показалось — печально.

— Вряд ли вы представляете, сколько людей носят в себе болезни только потому, что уверены в их наличии у себя, — сказал он, помолчав. — А попробуй начать убеждать такого пациента в том, что дело лишь в его мнительности! Тут же получишь обвинение в нежелании или неумении лечить страждущего. А действительность такова, что своими болезнями — и мнимыми, и реальными — они заполняют пустоту внутри и вокруг себя. Такие выписывают журналы о здоровье, смотрят передачи о здоровье… А получается, что живут они не здоровьем, а болезнями. Жизнь свою кладут на поиски в себе тех или иных симптомов, чтобы потом искать рецепты… а потом новые симптомы… — Герман усмехнулся, — … чтобы в итоге причины смерти были как можно более ясны умирающему.

— «Болеть или не болеть, жить или умереть — мы выбираем сами», — вспомнила я. — Вы как врач убедились, что это не просто красивая философская сентенция?

— Ричард Бах?… Да, он совершенно прав. Мне ещё нравится его мысль: «для того чтобы стать свободным и счастливым, ты должен пожертвовать скукой». Я часто перефразирую его: «для того чтобы стать здоровым, ты должен пожертвовать болезнью».

— А ещё — добавил Андрей, — он говорит: «утверждая, что ты чего-то не можешь, ты лишаешь себя всемогущества»,

Мы наперебой цитировали Баха. Это не были заученные фразы — знаю по себе, — мы повторяли то, что резонировало с нашим собственным мировоззрением, то, что знали всегда в глубине своей, пока мудрый дядька не суммировал и не озвучил для нас эти априорные понятия.

Кто-то произнёс слово «интуиция», и Андрей заговорил горячо:

— Вот! Ключевое слово! Интуиция, этот тонкий верный инструмент, с которым мы все приходим на землю, к сожалению, не удостаивается вниманием вообще. Ни обыкновенными человеками, то есть, родителями… ни педагогами… ни большинством врачей. А ведь это основа каждой личности! В ней опыт предыдущих жизней, высшие знания о мироздании, о нас самих. И что делают с этой основой?… Топят её в объективных законах, навязывая их неколебимую истинность, нивелируют воспитанием здравомыслия! Наверняка, каждый из детства помнит это уничижительное: размечтался, вернись на землю! Только и сейчас мало кто понимает, что воображение это величайшая преобразующая сила! Нужно мечтать. Мечтать без оглядки на объективные законы! Нет в мире такой мечты, которая бы не имела шансов — если сам ей крылья не подрежешь! Человек способен нарисовать свою жизнь и прожить её именно так, как нарисовал! «Каждая мечта тебе дается вместе с силами, необходимыми для ее осуществления» — и снова наш дорогой Ричард Бах.

Мне нравилось смотреть на Андрея, таким я его ещё не видела: глаза горят, лицо светится…

— Серёжа, — Андрей с улыбкой посмотрел на Сергея, — вот иллюстрация к вышесказанному.

— Не скромничай! — Вставил Сергей. — Тебя тоже мечтать учить не надо!

— И ведь правда, что ни задумаем, всё воплощается…

— При этом вы же осознанно не допускаете сомнений, — заметил Герман.

— Да, — подхватил Сергей, — это, пожалуй, самое существенное: не оглядываться на обстоятельства, в которых ты возводишь свою мечту. Очень легко убедить себя отказаться от задуманного, проанализировав, например, экономическую или политическую обстановку…

Теперь я смотрела на Сергея. Благо, это выглядело естественным: он говорил, я слушала…

— Или свои силы… или возраст… — Продолжал он.

— А я вот не мечтатель, — сказала я и поймала взгляд Сергея. Какое-то время мы смотрели друг на друга.

— Почему? — спросил он.

— Даже не знаю. — Я опустила глаза. — Может, потому что я вполне довольна тем, что имею?…

— А так ли это? Вы уверены?… — Я чувствовала, что Сергей продолжает смотреть на меня, и подняла взгляд. Мы снова встретились зрачками.

— И всё же? — Поддержал его Андрей. — Уж коль затронули тему… Помечтайте!

— Можно, я запишу это себе как домашнее задание? — Я улыбнулась, скрывая смущение. — А знаете, — вдруг вспомнила я, — я проверяю сочинения, которые писал класс Егора… Это очень интересно! И мне кажется, очень в тему нашего разговора. Задание было такое: самый лучший подарок… — Я отпила вина и поставила бокал на стол.

— Полученный или подаренный? — Спросил Герман, пользуясь паузой.

— Вы повторили вопрос Алисы Кирсановой! — Я рассмеялась. — Просто слово в слово!

Герман улыбнулся. Мужчины выжидательно смотрели на меня.

— Я нарочно не конкретизировала тему. Пусть пишут на подсознании, решила я, кому что попросится на ум. И вот вчера я собрала тетрадки. А в них оказалось подавляющее большинство полученных радостей… Два подарка, к которым пишущие были причастны лишь как свидетели, это Джовхар и Седа, они написали про подарки, которые родители сделали друг другу… очень интересно. Двое рассказали о подарках, которые они подарили другим. Одна девочка написала о подарке, который получила от своих ангелов… — У меня сбился голос, я снова отпила вина, вернула на место бокал. — И один мальчик написал о подарке, о котором мечтает всю свою жизнь, и о котором просит своих ангелов…

Нет, дальше я не могла продолжать. Мне нужно было взять себя в руки покрепче.

Сергей сделал глоток коньяку.

Герман долил вина в мой бокал.

Андрей сидел, сцепив пальцы.

— Можно отгадать, кто эти последние мальчик и девочка? — Осторожно спросил Андрей.

— С трёх раз сумеете? — Я попыталась улыбнуться.

Не ответив на мою реплику, Андрей заговорил:

— Я как-то стал свидетелем телефонного разговора. Я знал, с кем Егор говорит… Вопрос Егора: «а у тебя есть ангелы?» После паузы: «сколько?» Потом: «а у меня иногда четыре, иногда пять, может, они отдыхают по-очереди…» После паузы: «а ты с ними разговариваешь?» Потом: «ничего себе! а я только через Боку с ними могу говорить.» Потом мне стало неловко подслушивать и я отошёл…

Андрей посмотрел на меня.

— Да, — начала я, — разумеется, это Алиса и Егор… Алиса получила самый лучший подарок в виде большой семьи: своего названого брата, Антона, его папы, который стал маминым мужем, и маленького братика, которого мама родила два года тому назад. — Я сделала паузу. — А вот Егор написал о своей мечте… о подарке, который, он не сомневается, он обязательно получит… Он даже написал, что готов… готов отказаться от всех других подарков на всю жизнь…

— Могу догадаться, о чём он мечтает… — Сказал Сергей и сосредоточился на оплывающих каплях солнечного нектара, который он гонял по округлым стенкам прозрачного бокала.

Андрей тоже взял свой бокал в ладони.

Все разом замолчали.

Музыка, звучавшая тихим фоном, стала яснее.

Чувственный звеняще-гулкий перебор будто бы извивающихся струн ситара, шероховатое эхо бубенцов, лёгкое пощёлкивание перкуссий наполнили воздух неземными вибрациями, словно заставив его светиться звуками. Вздохи тростниковой флейты нанизывают мерцающие переливы на лунную шёлковую нить, и над всем этим дымчатый голос солиста — где-то в вышине, в преддверии обиталища богов…

И вправду, под восточную музыку легче дышится — ведь она строится на ритме дыхания, а не ударов сердца, как привычная нам европейская.

Похоже, музыка заворожила не только меня.

Андрей взял пульт и, как он однажды уже делал это, раздвинул занавеси и переключил освещение на наружное.

Я поднялась и подошла к стене. За стеклом был покой. Хотелось выйти на воздух. Словно повинуясь моим мыслям, стена раздалась. Я обернулась и улыбнулась Андрею в знак благодарности.

Прохладный воздух ещё не казался зимним — осень затянулась, хоть ранний первый снег и заставил приготовиться к преждевременной зиме.

Небо было влажным и низким. Земля ещё дышала, не заснув до весны, пряный запах отдавал горечью и грустью.

«Горький запах осеннего леса, — пришло мне в голову, — хорошее название для рассказа или повести…»

Ещё зеленела трава, а несколько декоративных кустов, названия которым я не знала, стояли и вовсе в соку и блестели своими глянцевыми резными листьями.

Мужчины тоже вышли из гостиной. Один из них обнял меня за плечи:

— Не замёрзнете?

С вами не замёрзну, — хотелось сказать мне, — даже если простою вот так всю ночь… Но я не сказала этого.

И снова одинокая холодная постель обожгла мне тело и душу… Я не могла избавиться от мыслей о том, что там, внизу, в одной из спален…

Нет мечты, которая не имела бы шансов?…

11.11.2005. Пятница.

Сегодня — день рождения Германа, и я приглашена на вечеринку в дом, где они живут с Сергеем, в их компанию, в которой «будут только свои». Меня допускают в «ближний круг»?…

Егора было решено не брать с собой.

— Там слишком явно проглядывает моё постоянное присутствие. — Объяснил Сергей. — Не хочу провоцировать в ребёнке лишние вопросы и ненужные догадки… Хотя… — он глянул на меня и опустил глаза, — … я почти уже готов сказать ему правду. Как вы на это смотрите? — Сергей снова поднял на меня взгляд.

— Если готовы…

— Но без вас я не решусь.

Несколько дней я пытала Андрея, что же мне подарить Герману. Андрей отшучивался: у него всё есть, не ломайте голову. Я настаивала, поскольку не привыкла куда бы то ни было приходить с пустыми руками, а тем более — на день рождения.

Отпустив Егора на занятия, я попросила Андрея отвезти меня в какой-нибудь магазин подарков.

— Вот куплю что-нибудь невпопад… — нервничала я, — обидно будет… Я же знаю, он виду не подаст, но я-то почувствую…

Андрей молча улыбался, выруливая со стоянки.

— Ну что вы улыбаетесь? Вы же можете подсказать мне идею. Что Герман любит? Чем увлекается?…

— Сколько вы намерены потратить на подарок? — Наконец нарушил молчание Андрей.

— Сколько надо, столько и потрачу. — Я делала вид, что уже рассердилась окончательно, и советов не жду.

— И всё же? — Он поглядывал на меня в зеркало.

Я назвала сумму, в пределах которой собиралась потратиться.

Андрей удивлённо вскинул брови.

— Ладно, — сказал он, — воля ваша.

Он привёз меня в самый крупный антикварный магазин и повёл в конец последнего зала.

— Надеюсь, оно благополучно дожидается Вашего прихода… — Голос выдал напряжение.

А я поняла: то, что я сейчас куплю, будет настоящим подарком. Только бы оно дождалось! — я запереживала, даже не зная ещё, о чём идёт речь.

Мы с Андреем отвезли Егора к бабушке с дедушкой.

— В воскресенье мы за тобой приедем, — сказала я, прощаясь с ним.

Я видела, что парню не слишком-то охота расставаться с нами. Но бабушка с дедушкой скучали по нему, и я не раз объясняла Егору, что самое малое, что он может сделать для них — это не обделять их своим вниманием.

— Они ведь любят тебя, ты для них самый родной человек, — увещевала я в очередной раз, когда мы сели в машину.

— Любят, любят… Что же они тогда всё время мучают меня?

— Как они тебя мучают? — Я удивилась, но вопрос свой задала спокойным тоном.

— Морально. — Егор сидел, насупившись.

— Ну-ка, объясни, пожалуйста!

— Они говорят, что я должен жить с ними, что никто обо мне так не позаботится, как они. Отцу некогда, у него бизнес, и никакой чужой тёте никогда не будет дела до чужого ребёнка… Что их сын только деньги зря переводит, а они бы бесплатно обо мне заботились…

— Понятно… А что ты называешь мучением?

Егор вскинул на меня возмущённый взгляд.

— А вам бы разве приятно было, если бы кто-то плохо говорил про… про меня, например? — Он опустил глаза и помолчал. — Лично мне неприятно слушать плохое про вас. И про папу тоже.

Андрей поглядывал на меня в зеркало, но в разговор не вступал.

Егор после некоторых колебаний — я это почувствовала — произнёс:

— Я сказал им недавно, что они ещё узнают, кто такая Марина!

Я взяла его за руку и машинально отметила: все ногти целы.

— Знаешь, Егор, — сказала я, гладя его ладонь, — не стоит никому ничего доказывать. А если тебе неприятно слушать ворчание бабушки с дедушкой, так и скажи: мне неприятно это слушать.

— Так я им так и сказал! — Он повернулся ко мне. На лице была безнадёжность.

— Прямо так и сказал?

— Да! Я сказал: бабушка, мне неприятно слушать, что ты говоришь про папу и Марину! А бабушка сказала… такую глупость сказала… — Он снова отвернулся в окно. — Раньше, говорит, ты хоть на нормального ребёнка был похож. Я говорю: а почему это я сейчас ненормальный?

Егор опять смотрел на меня — уже с возмущением на лице.

— Потому что, говорит, раньше ты хулиганить умел, как нормальный ребёнок, а теперь интеллигентничаешь много. — Егор ждал моей реакции. — Они думают, что вы меня затюкали!

Я обняла его и прижала к себе.

— А может, я и в правду, тебя затюкала? — Я засмеялась.

— Не, ну вы скажете!.. — Егор всё ещё кипел возмущением. — Раньше они мне говорили… тебя в дурдом нужно отдать, говорили… а теперь, значит, когда я себя веду нормально, я всё равно ненормальный!

— А ты бабушку с дедушкой обнимаешь?

— А-а… их обнимай, не обнимай… Никакого толку. Они даже обниматься не умеют правильно. Бабушка тискает меня, как маленького и сюсюкает, а дедушка хлопает по спине, как будто я лошадь… — Это было сказано Егором спокойно, без чувств, словно он смирился с положением вещей, которого не изменить.

— Я с тобой не согласна! Если бы в этом не было никакого толку, зачем бы люди тогда обнимались?… А они обнимают, как умеют…

— Обнимаются только те, кто любит друг друга.

— А вы разве не любите друг друга?

— Я-то люблю… А они… Это не любовь… — В голосе Егора снова слышались нотки безнадёжности, очень взрослые нотки.

— А что, по-твоему, любовь? — Осторожно спросила я.

— Любовь?… — Он смотрел в окно. — Любовь это то, что никогда не проходит.

Я боялась спугнуть ход его мысли и молчала. И снова поймала в зеркале взгляд Андрея.

Егор, казалось, больше не намерен разговаривать. Но мне ужасно хотелось узнать, как он понимает сказанное. И понимает ли. И откуда он взял эту формулу любви — на мой взгляд, наиболее исчерпывающую из всех, когда-либо предложенных человечеством.

— Ты думаешь, любовь никогда не проходит?

— Конечно.

Он произнёс это спокойным голосом, словно продолжение разговора не имело смысла: всё сказано, что ещё можно добавить?…

Но Егор всё же решил, что я могу чего-то не догонять, и продолжил:

— Ну, разве это любовь, когда тебе говорят: я тебя сегодня не люблю, потому что ты себя плохо ведёшь? Значит, сегодня любовь закончилась! Как мороженое! Да никакая это не любовь! — Парень снова был захвачен предметом. — Любовь же не мороженое! Хорошо себя ведёшь — на, возьми, а плохо ведёшь — нету!

Вот он о чём!.. Значит, он ещё имел в виду и безусловность настоящей любви! Похоже, этому его никто не учил. Нет, в его годы мне такое в голову бы не пришло… Да и вообще, пока я не начала своё педагогическое образование, я думала, так и должно быть, нас всех так воспитывали, и родителей наших воспитывали так же: хорошо себя ведёшь — люблю, плохо — не люблю… С самого младенчества мы находимся в таких условиях, когда гордиться собой можно лишь если окружающие реагируют на тебя положительно. Мы усваиваем, что ценность нашей личности устанавливается извне. И это — основная ошибка, уродливая установка, коверкающая нас, всю нашу жизнь.

— Я думаю, что они всё равно любят тебя, даже когда говорят, что не любят. — Я ощущала себя адвокатом не только бабушки и дедушки Егора, а всего их поколения… Да и моего тоже.

— Так нельзя. — Опять очень спокойно сказал Егор. — Это же любовь! Её нельзя обижать.

Больше он не говорил на эту тему. А я не нашла, что бы такое посоветовать ему в отношениях с бабушкой и дедушкой — его интуитивные реакции, ещё не до конца замутнённые «воспитанием», были гораздо мудрее моих советов…

Но расслабиться мне парень не дал. Он повернулся ко мне и спросил:

— А вам папа что, правда, платит за то, что вы со мной проводите время?

Я не поняла, к чему это он, но, следуя лучшим традициям современной педагогики, решила говорить начистоту.

— Да. Это же моя работа.

— Жаль… — Он отвернулся в окно. — Я думал, он просто так вам деньги даёт.

И тут до меня дошло! А ведь я должна была бы понять смысл вопроса, лишь услышав его — не первый день знаю этого парня… И что же мне ответить ему?

— Знаешь… я давно бы сказала твоему папе, что мне не нужна зарплата. Но дело в том, что так не принято во взрослой жизни. Каждый получает зарплату за свою работу. И тот человек, который платит другому, уверен, что работа будет выполнена, если за неё заплачено…

Я понимала, что всё это звучит как бред в том контексте, в котором задан вопрос: речь идёт о нашей с Егором дружбе, а тут — работа, зарплата…

— А если папа перестанет вам платить, вы сразу уйдёте от нас?

— Если папа перестанет мне платить, это будет означать, что ему больше не нужен воспитатель для сына.

Боже мой!.. Как бы умудриться не расколоть, не поцарапать хрупкие чувства, ещё не тронутые жерновами жизни, лекцией по товарно-денежным отношениям!..

— А если папа скажет, что он нуждается в моей помощи, но ему больше нечем мне платить, я, конечно, останусь с тобой!

Егор слушал очень внимательно, на его лице, как обычно в серьёзных разговорах, отражалась активная работа мысли.

— Я говорила тебе, что люблю тебя? — Я коснулась рукой его волос.

— Да, говорили.

— А ты сказал, что любовь это то, что никогда не проходит. Так вот, я люблю тебя, потому что это ты. А не потому, что твой папа платит мне зарплату.

Я хотела добавить, что его папа и так не на один год вперёд заплатил мне, что я чувствую себя неловко, живя на полном обеспечении и получая жалованье, которое ни одному учителю или воспитателю не приснилась бы в самом фантастическом сне… Но не стала забивать голову парня этими меркантильными подробностями, а добавила тихо:

— И моя любовь к тебе никогда не пройдёт.

— Я знаю. Моя любовь к вам тоже никогда не пройдёт. — Егор произнёс это ровно, глядя в окно, очень спокойным тоном. И тем самым голосом…

Я зашла к родителям Сергея вместе с Егором. Они были приветливы и вежливы — как обычно, предложили пройти.

— Спасибо большое, — ответила я, — меня ждёт Андрей в машине.

Мы обнялись с парнем. Он не отпускал меня дольше… гораздо дольше обычного. А мне хотелось схватить его в охапку и унести с собой, и никуда не ехать, и никого не видеть, кроме него… Навряд ли мне бы удалось «схватить» его и «унести»: Егор был лишь на каких-то полголовы ниже меня. Вот такой вот мой маленький мальчик…

Дверь открыл Сергей. Кивнув в дальний угол огромной комнаты-гостиной, в которую мы угодили безо всяких предисловий в виде прихожих, сказал:

— Хозяин шаманит над фирменным блюдом.

Мы обнялись, как это повелось с того самого «всемирного дня обнимания». Сергей провёл меня в центр гостиной, где уже было несколько человек. Меня представили присутствующим. Андрей тоже поздоровался со всеми и пристроил наш большой подарочный свёрток между двумя диванами.

То, к чему Андрей подвёл меня в антикварном магазине, вызвало у меня эстетический восторг. К медицине я имела весьма косвенное отношение, и знакомство с инструментарием сей отрасли человеческой деятельности — научной и практической — ограничивалось фонендоскопом, железкой для осмотра горла, которая, кажется, называется шпателем, термометром, да шприцем с иголками. Увиденное привело меня в состояние благоговения.

Это был кожаный саквояж с набором инструментов земского врача конца девятнадцатого века. Как мне объяснили, набор не полный, не в лучшем состоянии, поэтому и стоит относительно недорого.

Я посмотрела на Андрея и сказала: я покупаю. Чуть позже к моей покупке он добавил свою — переносной микроскоп известной и поныне немецкой фирмы, тех же, что и мой саквояж, времён, с тем же достоинством несущий на себе следы прожитых десятилетий, но вполне дееспособный.

На сервировочном столе стояли напитки и закуски. Андрей предложил мне выбрать аперитив. Я, не слишком разбираясь в напиточном этикете, показала на первую попавшуюся бутылку красного вина.

Налив мне и себе, Андрей предложил ознакомительную экскурсию по квартире.

Это было весьма экстравагантное жилище, расположенное на самом верху шестиэтажного кондоминиума, притаившегося в зелёной зоне, в самом центре города. Не описать его в подробностях я просто не могу…

Квартира в двух уровнях начиналась, как я сказала уже, прямо с огромной высокой гостиной. Окна от пола до потолка с выходом в лоджию открывали вид на заречную часть города — правда, самой реки было не видно за кронами пышных деревьев, хоть и оголённых ноябрём.

Мебель собрана в центре: два низких стола, вокруг них три дивана и четыре кресла. Диваны — точно, как мои… Нет, мои, конечно, местного производства, а эти, наверняка фирменные, но стиль тот же — минимализм, прямоугольная геометрия, цвет небелёного льна. На стенах картины, направленный свет — вполне галерейная подача.

Тот самый, дальний, угол, где происходили кулинарные священнодействия, отгорожен стенкой высотой метра два из металла и матового стекла. Перед ней — домашний кинотеатр, и на экран можно смотреть с любого сидячего места и из любой части комнаты.

Правая от входа в квартиру стена гостиной поделена надвое по высоте металлической галереей, которая напоминала конструкцией какой-нибудь производственный путепровод. Только выполненный из благородно-матово поблескивающего металла. На неё вела столь же лаконичная, из того же металла лестница. На галерее две двери, но в них я загляну позже.

Вправо от входа начинался коридор, из него были вход в туалет, ванную и спальню. Ярко-жёлтая плитка в ванной, такая же яркая — но зелёного цвета — в туалете. И там, и там — полноценные окна… то есть, не стыдливые бойницы где-нибудь под потолком, а настоящие окна. Закрытые вертикальными белыми жалюзи. Приборы тоже белые. А полотенца разных цветов — ярких и сочных. Получалось игриво и весело — словно в квартире живут не два солидных мужчины, а школьники или студенты.

Тем более резким контрастом этим двум помещениям явилась спальня. В неё мы лишь заглянули, не входя: у меня всегда возникает неловкость перед чужими спальнями — но я была поражена её смелым декором. Тёмно-серый деревянный пол с яркой текстурой — похоже, ясень — чёрные стены, чёрные прикроватные тумбы с белыми светильниками, чёрное одеяло и серые шёлковые простыни с такими же подушкам. Одна стена зеркальная — скорей всего, за ней шкафы. На стене, в изголовье постели — то ли графическая, то ли фотографическая работа в узкой жёлтой рамке: что-то чёрно-белое с красным, похожее на абстракцию. Спальня эта была столь неординарной, лаконичной и графичной, что я и теперь вижу её, как на фотографии.

Мы вышли из коридора и поднялись на галерею. За дверями оказались два кабинета, весьма схожие между собой и обстановкой, и оснащением: столы, книги, компьютеры — вероятно, доктору кабинет служил для сугубо теоретической деятельности, и лишь остеклённый стеллаж с антикварным медицинским оборудованием выдавал причастность его владельца к медицине. Сегодня эта коллекция несколько пополнится, подумала я.

Когда мы спустились в гостиную, Герман встречал очередных гостей. Он заметил нас с Андреем.

— Простите, не мог оторваться, — сказал он и распахнул свои объятия.

Тут же он представил меня прибывшим. Это были старший брат Германа, Родион, с женой и ещё одна пара — мать Алисы Кирсановой, а с ней приятный мужчина.

Мы с Алисиной мамой поздоровались, и она сама представила мне мужа: Сергей.

— Мать с отцом придут позже, велели их не ждать, — сказал Родион брату.

Гости выпили за именинника и разбрелись по гостиной. То ли гостиная была рассчитана именно на это количество приглашённых, то ли приглашено ровно столько, чтобы всем было комфортно — так или иначе, каждый нашёл для себя удобное место.

Звучала приятная музыка, и на экране телевизора сменялись виды экзотической восточной страны — вероятно, Сингапурские зарисовки. Изредка статичная картинка уступала место короткому видеоролику. Я решила, что это что-то вроде рекламной продукции туристической компании, но Андрей объяснил мне, что фильм смонтирован из фото- и видеосъёмок, сделанных Сергеем и Германом.

— Какие вы все творческие! — Сказала я.

Андрей улыбнулся.

Он старался не оставлять меня, хоть его и тянули к себе то одни, то другие. В один из таких моментов, я деликатно предоставила его в распоряжение очень милой пары — это был коллега Германа, Глеб, с женой Анной. Анна передвигалась с трудом и очень медленно, опираясь на руку мужа. Её большие голубые глаза завораживали льющимся из них светом и затаившейся в глубине страстностью.

— Она одарённый поэт… Совсем недавно встала на ноги после пятнадцати лет неподвижной жизни. — Андрей потихоньку представлял мне присутствующих более пространно пока все клубились в гостиной, общаясь друг с другом.

Я оставила Андрея с Глебом и Анной и вышла на широкую лоджию. Пол в ней был покрыт рогожей из кокосового волокна, и ближе к кухонному окну стоял ротанговый стол и два таких же кресла.

Очень милое место для вечернего чего-нибудь-пития с видом на закат, подумала я.

Лоджия уходила за угол, я дошла до её конца. Оттуда открывался не менее приятный вид на парк и даже проглядывался ярко освещённый мост через реку и сама река, лениво играющая вечерними огнями.

Возвращаясь, я глянула в кухонное окно.

Герман в переднике и рукавицах вынимал из духового шкафа большую металлическую посудину. Он поставил её на плиту и, приоткрыв крышку, окропил содержимое вином из бутылки.

Из-за перегородки появился Сергей. Он положил пустую тарелку в раковину и подошёл к Герману. Он что-то говорил ему, улыбаясь — я не слышала ни слова, до меня доносились только шум и музыка из раскрытой двери гостиной. Герман оставил своё занятие и слушал Сергея. Он стоял ко мне спиной, и я не видела его лица. Почему я вообще смотрела на них, я не отдавала себе отчёта…

Сергей говорил всё темпераментней. Он взял Германа за предплечье, я видела теперь его загорелую кисть на белоснежной рубашке.

Герман запрокинул голову — он смеялся. Сергей смеялся вместе с ним. Потом он передвинул руку на спину Германа, провёл ладонью по лопаткам. На какой-то миг оба замерли. Что-то появилось в лице Сергея, что разволновало меня… Он смотрел на своего собеседника — возможно, теперь тот что-то говорил ему — то в глаза, то опускал взгляд вниз, на рот. Потом резко обхватил Германа за шею и коротко поцеловал в губы. Отстранился. В его взгляде было возбуждение. Он хлопнул Германа по плечу и вышел.

Всё это длилось не больше нескольких секунд. И мне казалось, что я шла, как шла — мимо окна, не останавливаясь, повернула голову и стала невольным свидетелем этого мимолётного эпизода. И так оно и было… Но в то же время, эти несколько секунд открыли мне целый кусок жизни двух мужчин. Двух влюбленных друг в друга мужчин…

Я села в кресло — в большую мягкую подушку — и смотрела на огни города сквозь растр, образованный кронами пышных старых клёнов.

«Как красиво здесь в сентябре, в октябре, когда эти волшебные деревья прощаются с летом» — машинально подумала я.

Да, это отметил бодрствующий ум. Чувства же мои никак не могли вернуться в состояние равновесия. Перед глазами стояло лицо Сергея, его рука, скользящая по спине Германа, сжимающая предплечье, короткий поцелуй…

Мне помог звук дверного звонка — это была имитация гонга. Раздались возгласы приветствия, и я поняла, что прибыли очередные гости.

Я наблюдала из двери лоджии как пожилые, очень энергичные мужчина и женщина здороваются со всеми присутствующими — накоротке, очень тепло. Вероятно, это родители Германа. И вероятно, в этой немаленькой компании все очень близки друг другу.

Последними мать обняла сына и стоящего рядом Сергея. Она поцеловала обоих и сказала:

— С днём рождения! — Сказала так, словно это был их общий день рождения.

Андрей подвёл меня к родителям, мы пожали друг другу руки.

— Так это та самая легендарная Марина Андреевна? — Мать улыбалась.

— Из меня успели сделать легенду? — Я тоже улыбнулась.

— Я уже через две недели после вашего появления слышала о вас как об ангеле, посланном небесами, — ответила мать.

Церемонии в этом доме довольно быстро переходили в непринуждённое общение, и все оживились, готовясь дарить подарки имениннику.

— Дарите быстрей, утка поспела! — Засмеялся именинник.

Потом были подарки, на каждый из которых Герман реагировал искренне и так эмоционально, что возникало чувство, будто именно этого он ждал всю свою жизнь. Его реакция не казалась ни наигранной любезностью, ни аффектацией. Для меня открылась ещё одна сторона его натуры: детская непосредственность в умении радоваться всему происходящему.

Когда дошло дело до свёртка с моим подарком, именинник замер, едва надорвав бумажную упаковку, и посмотрел на меня с удивлением и благодарностью. Его глаза просто сияли. Скорей всего, Герман знал эту вещь.

— Марина… — только и сказал он.

Мне стало неловко оттого, что заслуга-то не моя, я лишь заплатила за подарок.

— Это не я, это Андрей… — Смутилась я, когда Герман обнял меня.

— Андрею тоже перепадёт! — Улыбнулся он, освободил подарок от упаковки, раскрыл саквояж, поцокал языком, ещё раз глянул на меня благодарно и жестом пригласил всех присутствующих заглянуть внутрь.

— Андрей, — я подошла к Андрею, — мне ужасно неловко… И я вам очень благодарна.

Потом была фантастическая утка — точнее, две — в вине, с черносливом и какими-то неведомыми мне травами, аромат которых оттенял тонкий вкус вина, пропитавшего мясо. И, конечно, дружеские тосты — искренние, тёплые.

Оказалось, Герману исполнилось сорок два, а я думала, что он никак не старше Сергея и Андрея. Почему так бурно праздновалась эта вовсе не круглая дата, Сергей объяснил в своём поздравлении: закончился очередной семилетний цикл, наступал новый. Ну да, каждый волен измерять свою жизнь любыми, нравящимися ему отрезками — кто-то пятилетками, кто-то десятилетиями, а кто-то вот так…

Не могу сказать, что я испытывала неприкаянность в этой шумной компании. И всё же, мне показалось, что мои мужчины ревностно следят за тем, чтобы я не скучала и не была обделена вниманием. Гости тоже не обходили меня стороной. Уж не знаю: на самом ли деле обо мне здесь знали, или только проявляли такт по отношению к новичку.

Часам к одиннадцати некоторые стали прощаться. Первыми ушли родители Германа, и я снова стала свидетелем удивительно тёплого их отношения к сыну и его возлюбленному. От Андрея я узнала, что мать Германа — весьма успешный художник, она сотрудничает с европейскими галереями, и на родине известна лишь в кругах специалистов, а отец — театральный режиссёр. Я, конечно, вспомнила, что не раз слышала его имя в местных культурных новостях, но не будучи театралкой, не имела представления о его творческом лице. Теперь можно бы и поближе узнать этого человека. И я решила инициировать поход в театр на какую-нибудь пьесу Романа Валентиновича в самое ближайшее время.

Мама Алисы, прощаясь, сказала, что очень рада была увидеть меня в этой замечательной компании, и что в следующую субботу у дочери день рождения, и Егор приглашён.

Нас осталось восемь человек: хозяева, Родион с женой Тамарой, Глеб с Анной и мы с Андреем.

Сергей и Герман убирали всё лишнее со столов, и я решила помочь им.

Чья-то ладонь коснулась моего плеча, когда я расставляла тарелки в посудомоечной машине. Я обернулась. Это был Сергей. Он что-то говорил мне, но сказанное им доходило, словно сквозь вату и с огромным запозданием. Все мои органы чувств враз отключились. Кроме одного — осязания на участке кожи левого плеча размером с ладонь взрослого мужчины… Размером с ладонь Сергея Егоровича.

— Здесь есть, кому заняться уборкой, — наконец, услышала я. — Оставьте.

Я опустила глаза. Мне стало неловко. Не так оттого, что меня застали за недостойным, по мнению хозяина квартиры, занятием, как оттого, что я не могла скрыть своего смятения и волнения.

— Мне же не трудно… — пролопотала я.

— Если так уж хотите помочь, возьмите вот это. — И Сергей достал из морозильника торт.

Он поставил тарелку с тортом на приготовленный поднос со льдом и вручил мне это сооружение.

К торту из мороженного предлагались чай и кофе разных сортов — на выбор. С крепкими напитками здесь, как я поняла, разбирался каждый сам. Для желающих Сергей готовил коктейли — похоже, это тоже было в традициях дома.

Я попросила смешать для меня что-нибудь на его вкус.

Сергей прищурился, поглядел внимательно — как смотрит парикмахер, оценивающий клиента и подыскивающий наиболее подходящий ему вариант причёски. Потянулся за шейкером, но рука застыла в воздухе. Он улыбнулся, поднялся с кресла, сходил в кухню и вернулся с пакетом сливок и маленькой бутылочкой коричневого стекла.

Меня привлёк разговор Анны с Тамарой.

— Я прошла это на собственном опыте, Анечка! — Говорила Тамара очень эмоционально, прижав руку к груди.

Надо сказать, Тамара была очень интересной дамой. Во всех отношениях: одежда, манеры, речь. Искусствовед, специализируется на современной живописи, сотрудничает с матерью Германа и Родиона — так мне представил её Андрей.

Тамара глянула на меня.

— Вот Вы, Марина, скажите как педагог и как психолог: права я или нет? Ребёнка нужно любить, а не воспитывать, правда?

— А вы против? — Я обратилась к Анне.

— Нет, конечно, я не против любви! Но как вложить в него какие-то базовые истины?…

— Собственным примером! — Вмешался с улыбкой Глеб. — Я тебе уже говорил. И только не называй это базовыми истинами, ради бога…

— А если ребёнок не хочет брать пример? — Анна говорила горячо.

— Пример! — Я улыбнулась: — Приведите пример.

— Вот, свеженький. Вчера наша четырёхлетняя дочь принялась избивать бабушку. Сначала она шлёпнула её ладошкой по коленке. Бабушка засмеялась и сказала: «так нельзя обращаться с людьми, мой ангел!» Тогда ангел принёс из кухни маленькую метёлочку… знаете, такие метёлочки для сметания крошек со стола, похожие на веник… и давай дубасить маму… то есть, свою бабушку. Я, конечно, вмешалась. Но пока я сумела подойти к ним и утихомирить разбушевавшуюся стихию, она стояла и колотила этим веником по маме. Разумеется, я отшлёпала хулиганку этим же веником и поставила в угол. Я не права?

— Думаю, правы. Но главный вопрос: в чём была суть конфликта, и как вела себя бабушка, пока внучка лупила по ней веником?

— Бабушка заливалась смехом. А конфликт возник по тривиальной причине: скоро обед, и я не дам тебе конфету.

— Я выскажу лишь своё мнение, хорошо?… — Я посмотрела на Анну. — Только не примите это как истину в последней инстанции!

Я заметила, что общество притихло, мужчины внимательно слушали нашу беседу, а мой коктейль стоял готовый в стакане, обёрнутом салфеткой.

Мы сидели парами на диванах, а Сергей и Герман — на придвинутых вплотную креслах. Рука Сергея лежала за спиной Германа, а тот положил свою на подлокотник его кресла. Они заметно выделялись среди присутствующих своим загаром — закатанные рукава, приспущенные галстуки, распахнутые воротники сорочек. Два удивительно красивых — и духом, и телом — мужчины. Сколько же женщин, должно быть, сходили с ума по одному и по другому! Впрочем, я была из их числа…

— Я думаю, — сказала я, — бабушке следовало прекратить избиение и внятно продолжить объяснение, что так нельзя обращаться с людьми. Своим смехом бабушка сбивала внучку с толку: то ли ей весело, то ли она издевается. В любом случае у ребёнка был мотив продолжить экзекуцию. А во-вторых, я подозреваю, что причина не в конфете.

— Ну, не знаю… — Анна задумалась. — Началось именно с этого… Мама сказала, что перед обедом вредно есть конфеты. А Полина вдруг взвилась и выдала вот такую тираду: «Откуда вы все знаете, что мне вредно, а что полезно? Я лучше вас знаю! Ведь это же я хочу, а не вы!»

— Вот! — Вмешалась Тамара. — Вот корень всех зол! Вот этим нас и разрушали! Это то, о чём я хотела тебе сказать! — Она говорила, обращаясь то к Анне, то ко мне. — Марина, простите, я вас перебиваю… Можно я всё же выскажусь, а вы решите, права я или нет.

— Конечно, — сказала я. — Только решать, правы вы или нет, я не буду. Я смогу лишь согласиться или не согласиться.

Горячий категоричный монолог Тамары сводился к тому, что все мы… ну, хорошо, не все, — оговорилась она — подавляющее большинство людей живут не своей жизнью. Подавляющее большинство не являются личностями — целостными, гармоничными личностями. Потому что с самого детства, с рождения, начинается разрушение задатков этой самой личности…

— Не знаю, может быть, в последние годы что-то изменилось в системе воспитания, — она посмотрела на меня, — но я прекрасно помню себя, помню свою племянницу… мне было пятнадцать, когда она родилась, и я наблюдала вполне осознанно этот самый процесс разрушения, мотивированный благими намерениями родителей… Верующих родителей, надо добавить, христиан! — Подчеркнула она.

Нельзя делить людей на взрослых и детей, продолжала Тамара, дети — такие же личности, только без жизненного опыта. И чтобы опыт этот стал личным, мы не должны подавлять желаний и стремлений маленького человека. Иначе, очень скоро этот человек забывает, кто он есть на самом деле, и начинает руководствоваться чужими установками. Маленького человека спелёнывают по рукам и ногам едва ли не до полугода — и это буквально: затягивают пелёнками.

— От этого уже отказались, — заметил Глеб.

— Слава богу! — Заметила Тамара. — Едва ребёнок начинает ходить, ему выставляют красные флажки: туда нельзя, а сюда нужно, это вредно, а это полезно. Я вот терпеть не могла свёклу, а меня ею всё детство пичкали! Потому что полезно! Ну какая польза может быть от самого располезного продукта, если его запихивают в ребёнка силой и угрозами! — Тамара глянула на Глеба, потом на Германа. — Скажите мне, доктора!

Доктора переглянулись.

— Никакого! — Ответил Глеб.

— Согласен. — Поддержал Герман с улыбкой.

— Какая польза ребёнку, если ему постоянно запрещают? Не лучше ли просто объяснить? А уж если не поверит или не поймёт… ну дайте ему такую возможность: пусть обожжётся огнём или порежется ножницами под вашим наблюдением. Тогда это будет его опыт! И чем раньше этот опыт будет усвоен, тем от больших неприятностей он оградит человека в последствии. Дайте ребёнку конфету, когда он её просит, но объясните, почему вы бы не советовали ему есть её перед обедом. Дайте ему право выбора! Дайте ему свободу и право набить шишек на лбу, тогда не придётся лупить его по попе!

Она отпила вина и слегка перевела дух.

— Я не гружу вас? — Тамара оглядела компанию. — Я ведь ещё к главной теме не подошла даже… Вот так издалека начала о семейном счастье.

Поняв по нашим лицам, что её готовы слушать, Тамара пошла дальше.

Детсад, школа — сплошные запреты, стрижка под одну гребёнку, ходьба строем. Не хочешь быть как все — накажем, объявим бойкот, изгоним. Потом человек оказывается в загоне под названием «социум», а там — религия, идеология, те или иные организации и партии, устав трудового коллектива и так далее. И все диктуют свои правила. Чтобы им соответствовать, человек начинает приспосабливаться, изворачиваться. Таким образом, к своему совершеннолетию большинство забывает, кто он есть, что он любит и не любит, кем и каким хотел бы быть. Подходит время жениться и рожать детей…

— Обратите внимание: именно «подходит время». — Тамара снова прервала сама себя. — Потому что так принято, так заведено. Таков стереотип. Сейчас это уже, конечно, не так явно звучит. Молодёжь не спешит в загс, пока на ноги не встанет. Но во времена нашей юности… Все мы почти ровесники, все мы родом из советского детства… вы помните. — Она окинула взглядом компанию. — До двадцати пяти не женился, не вышла замуж, значит, что-то с тобой не так… В тридцать ещё детей нет, уж точно не так!

Но чтобы быть избранной в жёны, нужно тоже соответствовать нормам. Мужчина корчит из себя романтика, чтобы угодить той, на которую глаз положил, а она, в свою очередь, смотрит ему в рот и, конечно же, любит всё то, что любит он. Проходит время, выясняется, что футбол и рыбалку она терпеть не может, а все цветы он ей давно передарил. Развод и девичья фамилия! Новый претендент на горизонте. Опять забываем себя и начинаем угождать, чтобы понравиться…

— Прости, родной, — Тамара провела ладонью по руке мужа, — но мы оба через это прошли. Два брака у тебя, один у меня. И бог знает, сколько промежуточных попыток…

— Наша с тобой попытка тоже могла бы накрыться медным тазом, — улыбнулся Родион.

— Да. Если бы не моя племянница… Это просто удивительно! Я опять… в который раз… готова была наступить на те же грабли! Завязался у нас роман, я влюбилась по уши…

— А ты умеешь по-другому? — Родион засмеялся и пожал Тамарину ладонь.

— Влюбилась я в него по уши, — продолжала та темпераментно, — и давай стараться… «Завтра увидимся?» — спрашивает он. «Конечно!» — отвечаю я, не задумываясь. А у меня завтра важная встреча, отменяю её. «Давай в десять, а не в восемь, как договаривались» — звонит он. «Давай, не проблема!» А я уже всех распинала до восьми, не успев закончить дело. И тому подобное… Потом как-то оговорили место встречи. Он звонит, говорит, что ему удобней меня встретить там-то. Меняю планы, несусь туда-то. Несусь, несусь… А сама психую. Почему — не пойму. А уняться не могу — аж душит меня. Плюнула я на всё, вышла из метро на первой попавшейся станции… Меня словно пробку из бутылки вышибло наверх… Смотрю, рядом с домом Лизы, племянницы моей. А она замужем за моим бывшим возлюбленным… Ну, это история давняя, у них ребёнок восьми лет, и отношения у меня с ними обоими прекрасные… Звоню ей: выйди, поболтаем в сквере. Не хотелось в таком состоянии Кириллу, мужу её, на глаза попадаться… Выходит. Я рассказываю всё, как есть и говорю, что окончательно поняла, что ненавижу, ненавижу, ненавижу всех мужчин, и что это навсегда, навсегда, навсегда!

Тамара перевела дух и отпила из бокала. Родион, улыбаясь, смотрел на неё, поглаживая по плечу. Она глянула на мужа:

— И пусть, думаю, он там заждётся меня в своём удобном месте!.. Мне-то было удобней там, где сначала договорились. А теперь пришлось на полчаса раньше уходить, чтобы успеть добраться… И тут моя девочка говорит: «Знаешь, если ты сейчас не разорвёшь этот порочный круг, всё повторится с другим и с пятым, и с десятым по тому же сценарию. Не проще ли, говорит, поговорить с ним начистоту?». «О чём?» — спрашиваю. «Так и скажи ему, что отношения ваши заходят в очередной тупик. Что ты опять поймала себя на том, что прогибаешься под мужчину, что ещё немного, и ты возненавидишь и себя, и его. Себя за то, что в который раз пренебрегла своими интересами, а его за то, что он тебя к этому вынудил. Скажи ему, говорит моя умница, что ваши отношения или должны прекратиться, поскольку одного из двоих что-то не устраивает в этих отношениях, или они продолжатся, но каждый должен быть честен перед собой и перед другим и обсуждать проблему, как только она появилась». Подумала я, подумала и поняла, что Лиза совершенно права. Позвонила я тогда этому типу — Тамара кивнула в сторону Родиона, — и сказала всё, как есть, начистоту…

— Самое интересное, что этот тип… — перебил её Родион, — сам начал уже задумываться о том, что ему становится скучно, и не пора ли завершить роман, потому что дальше всё пойдёт, как пописаному: «да, дорогой, конечно, дорогой, как скажешь, дорогой…», а потом вдруг раз, и ушла к другому. Почему?… «А ты на меня давил!»

— Всё хорошо, что хорошо кончается. — Герман улыбнулся и поднял стакан с виски, предлагая выпить под этот тост.

— Между прочим, — сказала Тамара, отпив вина, — я не договорила. Наша с Родиком история это счастливое исключение, которое лишь подтверждает печальное правило. Ну не было у наших родителей времени на то, чтобы любить нас! Мои «прежде думали о Родине, а потом о себе»… Твои творчеством жили… Вот, кстати, в этом вам повезло с Германом, вам хоть свободу дали.

— Да, — сказал Герман, — свободы у нас было навалом. — В его голосе послышалась грустная ирония.

— Ну, и любви тоже перепадало… — Возразил Родион.

— Это тебе перепадало. — Герман усмехнулся. — Мне уже не досталось после тебя. Я помню только один случай, когда меня мама посадила на колени и приласкала… Я поскользнулся на еловой хвое… был Новый Год… и я грохнулся так, что искры полетели из глаз.

— Помню… — Сказал Родион. — Мне было тринадцать, тебе три. Только после того уже и мне не перепадало. Меня к тому времени в суворовское сослали, а тебя в круглосуточный садик заточили.

Я слушала этот диалог двух братьев — двух сыновей успешных в творчестве и известных в стране родителей. Перед глазами стояли сцены их недавнего приветствия, прощания, неподдельная, искренняя любовь…

Словно ответом на мои мысли прозвучали слова Родиона:

— Нам нужно было оказаться на грани жизни и смерти, чтобы обрести любовь родителей…

— Ты мне такого не рассказывал, — Тамара посмотрела на мужа.

— Не рассказывал… Однажды зимой я удрал из училища, забрал Герку, и мы решили уйти из дому и жить вдвоём. — Родион засмеялся. — Прожили мы до часу ночи в соседнем детсадике, под деревянной горкой… Как уж нас нашли, один бог знает. Потом мы оба с воспалением в больнице лежали. Тогда-то родители и полюбили нас…

Все молчали. Рука Сергея скользнула по плечу Германа, задержалась там и вернулась на спинку кресла. И снова меня охватило непонятное возбуждение.

Все молчали, думая, скорей всего, каждый о своём: о детстве, родителях, любви… или нелюбви.

— Я какое-то время работала в детском хосписе, — сказала вдруг Тамара, — и знаю не понаслышке, что такое любовь и свобода применительно к воспитанию. Детям, которые обречены, наконец-то дают свободу и любовь! — Она снова разгорячилась. — Представляете, там, только там понимают, что любовь лечит! Есть официальная статистика… Ребёнку, которого приласкали несколько раз в день, требуется меньшая доза обезболивающего… Приласкали, обняли!.. — Глаза Тамары наполнились слезами, а я поймала на себе взгляд Сергея. — Но почему только на пороге смерти? — Она допила вино и, взяв себя в руки, сказала, обращаясь в Анне: — Анечка, у тебя ещё есть время сделать свою дочь счастливой. Дай ей свободу и люби. Просто люби! И любовь сделает всё за тебя. Твой ребёнок будет знать, кто он есть и чего хочет. А ты расскажешь ему всего о двух правилах поведения. Первое: поступай с другими так, как хотел бы, чтобы поступали с тобой. Второе… второе лишь интерпретация первого, только с более чётким акцентом: твоя свобода заканчивается там, где она наступает на свободу другого. — Она посмотрела на меня. — Вы согласны, Марина?

— Совершенно согласна! — Я посмотрела на Анну. — А вас что-то смущает, Аня?

— Смущало… Нет, в последнее время многое проясняется… — Она волновалась. — Проясняются механизмы влияния духа на тело… для меня, во всяком случае. Теперь я знаю, что болезнь моих ног была вызвана… — она подняла глаза и обвела взглядом всех нас, словно призывая в свидетели, — вы не поверите… Любовью моей мамы ко мне! Представляете?…

Было заметно, что не всё ещё избыто, но отголоски боли растворялись в освобождении, в преодолении. Скорей всего, тема свежая, и не все присутствующие в курсе. Герман как друг её мужа, как доктор, возможно, знал эту историю, а остальные, похоже, нет — все с удивлением смотрели на Анну.

— Мама так любила меня, что всё время опасалась, что со мной что-то случится… Дело в том, что мой отец погиб, когда она была беременна… на пятом месяце. Она рассказывала, как они любили друг друга, и как она боялась потерять своего любимого… Потом, после трагедии, она боялась потерять меня… Потом она с ужасом ждала того момента, когда я стану взрослой и уйду от неё, начну свою жизнь… И вот, в восьмом классе у меня начались проблемы. Сначала меня освободили от физкультуры, а потом я и в школу ходить не смогла…

Мать Анны, Маргарита, была известной певицей, примой оперного театра. Однажды, много лет тому назад, случай свёл её с одной женщиной — они оказались попутчиками в поезде. Женщина неназойливо завладела вниманием Маргариты и стала рассказывать о боге и о чудесах, которые тот совершил в её жизни и в жизни её знакомых — «братьев и сестёр», как она их называла.

К тому времени врачи расписались в полном бессилии поставить Анну на ноги и предрекли ей неподвижность до конца дней. Мать Анны как раз возвращалась с этим печальным известием из Москвы, с консультации у самого известного хирурга. Она буквально вцепилась в свою попутчицу и требовала новых и новых подробностей о том, кто такой Бог…

— …и как попасть к нему на приём? Представляете!? — Анна говорила, не стесняясь собственных эмоций. — Да, она так и спросила эту Веру Трофимовну! До сих пор смеёмся!..

Попутчица пригласила Маргариту в свою церковь. Это были перестроечные времена, и из подполья вышла протестантская ветвь христианства. Церковь была необычной: ни икон, ни свечей, на служении все сидели, а между проповедями открывали маленькие книжечки и пели песни.

На втором служении мать Анны прилюдно попросила бога простить ей грехи и принять её как своё дитя. Это называлось покаянием.

— Она пришла из церкви, я помню, — рассказывала Анна, — другим… буквально другим человеком! Она вся светилась. Когда я спросила, в чём же она каялась перед богом, то очень удивилась её ответу. Оказывается, с папой они поженились, когда мама была уже в положении. Это называется грех любодеяния. — Анна не смогла сдержать улыбку, замолчала и опустила глаза. — Простите… Это я сейчас улыбаюсь. Тогда это казалось откровением… Второе. Оказывается, петь в опере — грех… Это служение сатане, оказывается…

Маргарита приняла крещение и оставила своё поприще оперной певицы, сочтя его неугодным богу, и стала петь в хоре церкви.

В театре случился настоящий переполох. Основная часть репертуара театра держалась на Маргарите. Даже министерство культуры вмешалось. Ей предлагали такую зарплату, о которой она и мечтать не могла раньше, но всё бесполезно: она твердила, что ей нужно спасать собственную душу и любимую дочь.

Церковь платила ей какие-то деньги из пожертвований, которых едва хватало бы, если бы не братья и сёстры, которые знали положение дел и помогали, кто чем мог, и Анна с мамой не бедствовали. Потом у церкви завязались зарубежные контакты, и Маргариту стали приглашать вместе с хором на оплаченные выступления. Церковь стала хорошо зарабатывать такими гастролями. А однажды в Германии пастор церкви обратился к пастве с просьбой помочь дочери «прекрасной певицы, оставившей светское поприще ради служения богу». Паства горячо откликнулась, и скоро были собраны деньги на оплату консультации в известной клинике. Но обследование не дало результата: причины болезни не удавалось выявить.

— Когда мы вернулись с мамой домой, в нашей жизни появился Глеб. — Лицо Анны засветилось. — Правда, это отдельная история… Совершенно фантастическая… — Она сжала ладонь Глеба.

Глеб был детским врачом. Узнав об Аннином диагнозе, он бросил вызов сам себе и принялся трясти медицину с целью выискать возможность исцеления любимой женщины.

Он ходил в церковь вместе с Маргаритой и усердно изучал Библию, пытаясь понять две вещи: если бог сотворил человека по образу своему и подобию, то почему же творение это так несовершенно, уязвимо и хрупко, во-первых, а во-вторых, нет ли у Создателя рецепта для безущербного здоровья и активного долголетия? А что же ещё могло интересовать человека, посвятившего свою жизнь служению страждущим?

С этими вопросами он обращался к пасторам и более опытным «братьям и сёстрам». В ответ же получал невразумительные рассуждения о том, что «человек грешен, а наказание за грех — болезни и смерть», что «на всё воля божья, и мы должны с ней смириться», и что вообще — земная наша жизнь это «краткий миг», а настоящая радость ждёт нас «на небесах».

Так… — рассуждал Глеб вместе с Анной, — «человек грешен», но Иисус искупил его грех, и человек принял эту жертву. Теперь он — искупленное дитя божье. Невозможно же быть одновременно и одним, и другим: и искупленным дитём, и грешником!.. Стало быть, наказание в виде болезней и смерти отменяются?…

Насчёт того, что «на всё воля божья», тоже возникали сомнения. А как же заявление о том, что мы есть образ и подобие? Выходит, мы сами вольны делать выбор? То есть, опять одно из двух: или мы марионетки в руках бога, или свободные личности.

И с тем, что жизнь — настоящая жизнь — начнётся после физической смерти, им тоже было трудно согласиться. Нет, он, конечно, не сомневался, что после смерти тела душа продолжит своё существование, но не значит же это, что земная жизнь дана только чтобы перекантоваться — безрадостно, в болезнях и страданиях, «смиренно неся свой крест» — до того чудного момента, когда мы «отправимся в свою отчизну». А для чего тогда тот же бог создал всю неимоверную красоту мира земного?…

«Там всё будет неизмеримо красивей, там не будет болезней и страданий», — говорили ему.

«Возможно, — отвечал он, — но это будет там и потом, а есть здесь и сейчас! И я хочу, чтобы здесь и сейчас моя любимая женщина была здорова!»

Однажды, читая Новый Завет, Глеб поймал себя на мысли, которую решил сформулировать. Любите, люби, возлюби — вот лейтмотив всех его речей.

«Возлюби ближнего, как самого себя». А любим ли мы себя?… Может, с этого и начать? А что есть я, и за что я могу любить или не любить себя? Если я красивый, здоровый и успешный — мне проще. А если нет?…

Тогда пришла мысль о том, что истинная любовь должна быть безусловной. Всё остальное — не любовь. Всё остальное — торг.

Как любить, не оценивая? А вот так: «не суди!». Это стало ключом.

Но в церкви все только и делали, что судили. Поступки и одежду друг друга, обычаи и обряды братьев-христиан других конфессий… Что уж говорить о «неверных» — о мусульманах, буддистах, язычниках!.. — те просто в грехе и ереси погрязли! Но какое право мы имеем говорить, думал Глеб, что они поклоняются сатане, что все мудрые книги мира не имеют права на существование после того, как появилась Библия?…

Когда он обращался к пасторам за разъяснениями, его тут же осаживали и рекомендовали «не задаваться вопросами, на которые мы не можем знать ответов здесь, на земле». Его засыпали цитатами из Библии, словно пытались зазомбировать, отключить его ум и способность думать и анализировать самостоятельно.

Маргарита поначалу тоже была против «мудрствований» зятя. «Будьте как дети» — напоминала она Глебу не раз слова Христа и поясняла: «Божье слово надо принимать чистым сердцем».

— Спасибо ей, — улыбнулся Глеб, — она натолкнула меня на мысль о том, что, в самом деле, нужно принимать слова бога сердцем, а не умом. Сказал Иисус: «по вере твоей будет тебе», вот и прими это! Веришь, что бог есть любовь, а любовь не может желать тебе болезни, значит, болезнь отменяется!

Между делом, Глеба пригласили на работу в частную клинику, где он познакомился с Германом. Они сблизились как коллеги и стали приятелями. Много времени они проводили в разговорах о духе и теле, убеждаясь, что все необходимые резервы для того, чтобы быть здоровым, и все необходимые для исцеления средства заключены в самом человеке. Вопрос только в желании и готовности человека быть здоровым.

Свои открытия Глеб нёс домой — жене и тёще. Жена принимала всё без сомнений. А Маргарита продолжала кутаться в уютные, не требующие сил на размышления, религиозные догмы, ограждая себя от свежего ветра новых духовных знаний. Она уже смирилась с болезнью Анны — по-новому, по христиански: «это крест мой за мои грехи!». «На всё воля божья» — сие заклинание стало чудодейственной пилюлей на все случаи жизни.

— Я вдруг начал понимать, — сказал Глеб, — что религия это хорошая психотерапия для тех, кто не верит в себя и свои силы. Такие люди ищут опору на стороне. Кого-то, на кого можно возложить ответственность за всё, что происходит в твоей жизни. «На всё воля божья!» Успех, процветание — так угодно богу. Поражение, болезни — так угодно богу — ему же видней. Даже твоё собственное воссоединение с Богом совершили за тебя: получи и распишись! Очень удобно. А дальше и того проще: принимай всё как волю свыше и не ропщи, а радуйся!

Анна не хотела радоваться своей болезни. Глеб тоже не хотел.

Оба осознали, что всё необходимое для здоровья и радости, кроется внутри нас, а не вне. Все способности и возможности даны каждому из нас при рождении, а не преподносятся добрым боженькой на блюдечке за хорошее поведение или красивую молитву. И «спасение» так называемое тоже в наших руках, и означает оно освобождение от непрощения, зависти, злобы, обиды и заполнение освобождающегося места любовью. Любовью не «за что-то», а «чтобы». Чтобы просто любить. Спасение и просветление отныне стали синонимами для них.

Маргарита вдруг осознала, что в попытке привязать к себе дочь, буквально программировала её на неподвижность. С младенчества Анна слышала от матери: не ходи туда, а то случится то-то; сиди дома, я сама схожу в магазин; побудь со мной, мы так редко бываем вместе; я тебя так люблю, что ненавижу тот день, когда ты выйдешь замуж и уйдёшь из дому… И тому подобное.

Анна откопала в себе обиду на мать за свою болезнь, за то, что та вовремя не нашла врачей, которые могли бы помочь.

Конечно, и страх матери, и обида дочери гнездились так глубоко, и были так надёжно прикрыты самоотверженной заботой одной стороны и безмерной благодарностью другой, что докопаться до корней зла было весьма нелегко. Когда обе осознали причины недуга, пришлось практиковать прощение и отпущение. И каждый сам себе, и друг другу мать и дочь постоянно напоминали о том, что всё в прошлом, что всё прощено и отпущено. Теперь, вместо того чтобы обеспечивать дочери покой и избавлять её от усилий, мать принуждала её двигаться. Дочь считала своим долгом как можно скорей избавить мать от чувства вины, и единственная возможность, которую она видела, это поскорей встать на ноги.

Глеб помогал обеим. Он приносил в дом книги, которые переворачивали иждивенческое сознание, воспитанное в советской «уверенности в завтрашнем дне» и закреплённое христианским «на всё воля божья».

Они оставили церковь — с благодарностью за полученные знания, как оставляют начальную школу, идя дальше и дальше по стезе образования. Долгое время, правда, они недоумевали: почему так противились пастора духовному росту своих «брата» и «сестёр»? Они приходили к ним в дом и вели душеспасительные беседы, убеждая «отречься от гордыни» и «смириться под десницу божью». А Глебу, Анне и Маргарите не хватало слов, чтобы объяснить им, что никуда они от бога не уходят, напротив — идут навстречу ему и всё больше и больше ощущают единство с ним, что отношения по схеме «раб — господин» сменились настоящей дружбой. Все трое с горячностью пытались приобщить к этому пути и своих пасторов, и друзей из прихожан. Но в конце концов, «еретиков» отлучили от церкви, а пастве запретили общаться с «заблудшими».

— Да вы же несли опасность! — Вставила Тамара. — Вы же подрывали основы веками возводившихся стен, отработанных механизмов манипуляции!

— Да… — сказал Глеб. — Наивные, мы понять не могли, почему мы так неугодны со своими открытиями… пока не осознали, что если для кого-то христианство — предел их духовных возможностей, потолок роста, то для других это просто бизнес. Зачем им перемены, зачем им какой-то там духовный рост, если «и здесь неплохо кормят»! — Он замолчал, мы тоже молчали. — Сколько таких пастырей с фигой в кармане…

Я слушала Глеба и вспоминала себя и свои сомнения и прозрения, свой тернистый путь, свой религиозный опыт…

— Аня, почитай нам стихи, — попросил Герман, то ли почувствовав, что тема исчерпана, то ли решив её сменить. — Я, конечно, помню, что ты не слишком любишь это делать. Но пожалуйста… — Он засмеялся. — Только не подумай, что я пользуюсь своим сегодняшним положением.

Анна опустила глаза.

— Ладно… почитаю. — Она глянула на мужа.

Глеб сменил позу — так, чтобы быть лицом к жене.

— Да, кстати… Аня, прости… небольшая интродактари спич… — сказал Герман. — У Анны на днях выходит книга, сборник стихов. — Герман назвал одно из самых известных издательств.

Анна начала читать. У неё был редкий голос: низкий и глубокий, с необыкновенно красивыми модуляциями и такой волнующий, что поначалу от меня ускользал смысл самих стихов. Если манеру разговора, чтения вслух, оценивать теми же категориями, что и пение, то это, определённо, можно было назвать бельканто…

Наверное, стихи были хороши. Но для того, чтобы оценить дар поэта, мне нужно их прочесть — так уж я устроена… А пока я упивалась голосом, страстностью автора и прелестью самой атмосферы, в которой оказалась в этот вечер. Я думала: из каких разных сфер, семей, жизней все мы, не знавшие друг друга прежде, собрались в эту гостиную, в этот ковчег. Нет, ничто в жизни не случайно, подобное притягивается подобным — вот объяснение всего происходящего с нами.

Мы с Андреем решили переночевать в городе, в своих квартирах, которые, кстати, были недалеко одна от другой — всего в нескольких остановках троллейбуса.

Сергей вызвал такси, и мы попрощались.

— Не хотите взглянуть на мою студию? — Спросил Андрей, когда такси выехало из ворот.

— А не поздно?

Андрей не ответил и назвал водителю свой адрес.

Квартира была на седьмом, этаже. Из лифта мы попали на последнюю и потому невероятно высокую лестничную площадку — тусклый, эконом-класса свет настенных плафонов не достигал потолка, и оттого казалось, что стены шахтой уходят в невесть какие дали… На высоте трёх-четырёх метров, словно обозначив место отлетевшего в небо потолка, тянулась карнизом какая-то скромная лепнина, вроде как для отмазки, чтобы соответствовать стилю, заданному холлом первого этажа, где места живого не осталось на стенах от замысловатых и помпезных растительных плодово-ягодных барельефов.

Из окон гостиной открывался вид на крыши старой части города. Небо в этот час было того неописуемого цвета, который присущ низкому, влажному небу, нависшему над большим городом, освещённым ночными огнями — грязно-синее с примесью бордово-оранжевого. Этот цвет, это состояние вызывали во мне чувство трепетного ожидания… Такое же неосознанное, как тревога, возникавшая при шуме ветра в кронах деревьев, только с положительным зарядом…

Андрей включил музыку — что-то знакомое, из того направления, которым я не слишком увлекалась.

— Дюран Дюран не оскорбит ваш слух? — Он улыбнулся.

— Нет… Почему вы спросили?

— Я знаю, что вы предпочитаете классику рока.

— Я предпочитаю музыку под настроение. По-моему, это вполне вечерне и романтично.

— А как насчёт ликёра — это романтично?., вечерне?

— Вполне, — ответила я.

— Выбирайте. — Он раскрыл дверцы бара, в котором стояло несколько бутылок характерных ликёрных форм, и сказал, усмехнувшись: — Моя последняя подруга любила ликёры.

Сказал так легко, как если бы сообщил, что купил всё это вчера.

Я выбрала бутылку с моим любимым ирландским кремом. Андрей налил себе джина.

Мы сели друг против друга в низкие кресла.

Я чувствовала изрядное опьянение — только не тяжёлое, а расслабляющее, какое обычно отпускает все тормоза и уносит на задний план проблемы, если они есть, а если нет — просто подвешивает вне времени и пространства.

Но сейчас я была напряжена, не понимая, в чём дело, и даже жалела, что не отправилась к себе — легла бы спокойно спать… И в голову лезло: зачем он сказал мне про свою последнюю подружку? Чтобы дать понять, что он свободен?… Свободен и от ханжеского взгляда на отношения полов, и от последней подруги?…

— Чем вас развлечь? — Он смотрел на меня прямо, со своей приятной полуулыбкой в горящих чуть хмельных глазах.

— Расскажите мне про дачу, на которую мы отправляемся в декабре. — Я давно хотела спросить об этом кого-нибудь. Но Егор на мой вопрос ответил лаконично: «это класс! Вам понравится!» — а больше случая не выдалось.

В одном австрийском городке с невероятно сложным для моего уха и языка названием у матери Андрея есть дом, который служит всем своеобразной дачей коллективного пользования.

Мать Андрея, искусствовед по профессии, долгое время проработала в некоем культурном фонде, основанном по инициативе и под патронажем посольства Германии. Там она познакомилась со своим нынешним мужем — немцем, крупным фирмачом в компьютерном бизнесе, одним из доноров того самого фонда. Года три как оба оставили работу здесь и уехали в Мюнхен.

Про своего отца сказал коротко: он старше матери лет на пятнадцать, из испанских детей-беженцев, хотя был не испанцем, а французом по происхождению, его так и звали в детдоме — Француз…

При этих словах на моём лице, вероятно, отразилась внутренняя реакция, и Андрей это заметил.

— Вас что-то смутило? — спросил он, прервав рассказ.

Мне стало неловко от несдержанности, но скрывать свои наблюдения я не стала.

— Я тоже звала вас Француз… У вас губы французские…

Андрей засмеялся:

— Объясните, как это губы могут быть французскими?., или голландскими?., а шведскими?…

— Очень просто! Не прикидывайтесь!

— А какие губы у вас?

— Посмотрите и скажите.

Он враз посерьёзнел, и глядя мне в глаза сказал:

— У вас губы… чувственные…

Я смутилась.

— Это ещё вопрос… — А где ваш отец?… Простите, если…

— Вернулся на родину. Мама не захотела ехать в Испанию, а он только и мечтал, что о возвращении. Нашёл родственников… и в Испании, и во Франции. Вообще-то, его случай редкий… Я был у него. Красивая страна Каталония. Он предлагал остаться, я не захотел. Отец не обиделся… Сейчас нет проблем повидаться… Мы поддерживаем связь, так что, всё в порядке. И с Дитрихом отношения прекрасные.

Дитрих — муж матери — является партнёром Сергея Егоровича. Таким образом, родственные, дружеские и деловые связи объединили всех в семью. А дом в горах среди вековых елей, подаренный Дитрихом своей обожаемой жене на её шестидесятилетие, является семейным очагом, в котором время от времени гостят то одни, то другие, а то и все вместе.

— Туда-то и отправимся мы втроём, как только детей отпустят на зимние каникулы, — закончил рассказ Андрей. — А потом, возможно, на Новый год прилетят Сергей с Германом и, что тоже возможно, мама с Дитрихом.

Он поставил свой стакан, поднялся и протянул мне руку:

— Пойдемте.

Мы вышли в комнату, где по всем приметам прежде их было две, но стену разобрали, оставив лишь пилоны, которые обозначали границу между ними. В первом отсеке расположилась студия, а дальше стояла широкая низкая постель. Андрей повёл меня именно туда, к постели, и указал на большой снимок на стене: белоснежные горы вдали, на фоне васильково-синего неба, заснеженные склоны на переднем плане, то там, то тут поросшие высоченными елями, и горстка домиков, приютившихся в ущелье.

Я смотрела на яркую картинку и снова ощущала какую-то беспричинную неловкость, словно мне следовало ответить на призыв, которого не прозвучало, но который отчётливо улавливался мною в вибрациях атмосферы. Или это просто аура спальни так на меня действует?…

В голове мелькнуло, что если бы Андрей сейчас проявил инициативу, я бы не сопротивлялась. Я была возбуждена. С того момента, когда, прохаживаясь по лоджии, случайно заглянула в окно кухни… Да нет, надо быть честной — это состояние не покидало меня уже два с лишним месяца.

Не могу сказать, что моя странная любовь — любовь, любовь, я уверена, хоть и называю её наваждением и безумием — не могу сказать, что она затмила мне белый свет. Это чувство могло затаиться на самом дне меня, свернувшись кротким ручным зверьком, и согревало своим тихим присутствием. Но в те редкие моменты, когда я бывала свободна от забот и мыслей о Егоре, оно вдруг восставало неистребимой гидрой, и сладу не было с ней — моё сердце начинало биться неровно, в голову лезли фантазии, а ещё живое — вопреки моим дурацким обетам — и жаждущее тело изнывало в неприкосновенности…

Мне казалось, я хотела сейчас, чтобы Андрей повёл партию, чтобы он проявил настойчивость, может даже непреклонность в случае моего сомнения или сопротивления — словно уповала на то, что таким образом смогу избавиться от того, другого…

Но Андрей не проявил, не повёл.

— Вот он, наш домик, — сказал он.

Домик, на который показал Андрей — да и остальные вокруг — был в традициях местности: белые стены, расчерченные тёмными фахверками, крыша с высоким коньком — под стать остроконечным вершинам гор — и с треугольными окнами на крутом черепичном склоне.

Моё богатое воображение живо нарисовало картины романтичных холлов со шкурами диких животных на полу возле камина, уютных комнат с плетёными белыми занавесками и яркой геранью на окнах, с высокими коваными спинками кроватей, облако-подобными перинами и подушками, толстенными стёгаными одеялами, до бумажного хруста накрахмаленным полотняным бельём, отороченным и прошитым кружевом. Ещё свечи и глинтвейн в глиняных стаканах под треск огня в очаге и вой вьюги, шныряющей по ночной лощине…

Только без любимого всё это пресно и блёкло и не более привлекательно, чем холодный осенний дождь под облетевшим кустом. А без любимого и будет…

Чуть позже Андрей предложил мне место в своей огромной постели, а сам отправился на диван в гостиную.

Пристроившись в прохладных шёлковых простынях, я подумала, что предпочла бы им сейчас горячую влажную живую кожу мужчины…

Что удержало Андрея — ведь я уже не в первый раз ловила его недвусмысленные сигналы… И сегодня тоже. Может, он ждал ответных? Или встречных… Но он не казался неуверенным в себе мужчиной, отнюдь. И у сомнений в его чувствах ко мне — как минимум в его симпатии и влечении — не было шансов. Почему тогда?… Более удобный случай трудно придумать: ведь в доме, под крышей которого мы с ним обитали, мы всё же были не одни…

Ответа не появлялось, гипотез тоже.

Почему я не проявляю инициативу — понятно. Мне нужен другой. А другому не нужна я. Такая вот классика жанра…

Что заставляет одного человека желать другого — этого, и никакого иного?… Почему нужен именно этот абрис, этот голос, эта походка?… Именно эти и никакие другие глаза, губы, руки?…

26.11.2005. Суббота.

Закончила историю Анны и Глеба. Название пришло ещё до того, как я взяла чистый лист… то есть, открыла новый файл — «Голос ангела». Отослала Элке.

Завтра мой влюблённый парень отправляется на день рождения к Алисе.

Долго думали, что же ей подарить. К моей радости Егор не хотел покупать что-то крутое — как он сказал. Он хотел придумать что-нибудь особенное. Я, честно говоря, сама голову сломала…

И вот вчера после занятий Егор попросился поехать в «самый большой» книжный магазин. В отделе художественных альбомов, от богатства выбора кружилась голова. Казалось бы, я давно должна была привыкнуть к тому, что жизнь резко изменилась, но в памяти всплывали времена моей юности и убогие репродукции с жуткого качества советской цветной печатью, чуть более приемлемые болгарские или чехословацкие издания, которые за счастье почиталось купить или достать, и несколько фолиантов, изданных то ли в Финляндии, то ли в ФРГ, которые показывала нам Таня, как святыню и драгоценность — их привозила ей двоюродная бабка-писательница из заграничных поездок…

Мы нашли два альбома Врубеля — что и искали: Егор сказал мне, что это любимый художник Алисы. Ну конечно — какая девочка не была влюблена в его Демона и не мечтала быть похожей на Царевну-Лебедь!.. Я имею в виду, конечно же, девочек, знающих и этого трагично-романтичного художника, и его мерцающе-витражную живопись, и персонажей его картин. А много ли сейчас таких?…

Вопрос о цене не стоял, хотелось выбрать наиболее полный альбом, с наилучшим качеством бумаги и печати — и мы выбрали тот, где помимо полотен художника были даны фрагменты его работ.

— Ведь Алиса серьёзно учится рисовать, это поможет ей правильно наносить мазки! — Этот аргумент Егора я не стала оспаривать, не стала объяснять, что каждый художник сам вырабатывает свой стиль — в конце концов, и подражательство нужно пройти для более верного поиска.

Мы стояли в очереди в отдел оформления подарков.

— Я думаю, Алисе понравится!.. Алиса так любит… Алиса… У Алисы… — Егор был возбуждён и находкой, и предстоящей встречей, и надеждой на то, что сумел угодить и Алиса будет рада.

Он сам выбрал цвет упаковки — пастельно-голубая бумага и ярко-синий металлик банта. Я не стала скрывать восхищения и высказала его Егору.

— Ну да, — скромно ответил он, — я же к её любимой картине подбирал.

Здесь же мы купили большой и надёжный подарочный пакет — покупка весила весьма прилично. Цветы решили выбрать завтра, по дороге в гости.

Вечером приехал Сергей и с загадочным выражением лица вручил мне плоскую коробку. Довольно тяжёлую. Первая мысль, мелькнувшая в голове, была: что за книжищу он мне привёз?

— Это вам, и не сопротивляйтесь!

Когда я открыла коробку и увидела содержимое, я, конечно, поняла смысл его реплики. Сопротивляться при всём желании было уже некому: Сергей ушёл к себе.

Пришлось достать стильную штуковину, каких я ещё не видывала. То есть, разумеется, я и видела, и трогала, и даже в последнее время пару раз примерялась к портативному компьютеру, но лэптопов с цветными корпусами ещё не встречала.

Это чудо было обтекаемой формы, с блестящей крышкой цвета электрик-металлик. Внутри — сдержанный серый…

Я не заметила, как подошёл Сергей.

— Ну как? — Он коснулся моего плеча и задержал на нём ладонь.

Я, не отдавая себе отчёта, повернулась к нему и обняла за шею.

— Ну и отлично! — Он засмеялся и прижал меня к себе. — Я думал, вы…

— Сергей… — Я отстранилась и смотрела ему в глаза. — Вы не знаете, что делаете… — Что-то заставило меня замолчать. Наверно, я пришла в себя.

Я опустила руки и отвернулась к подарку.

— Я надеюсь, это в счёт моей зарплаты? — Ну что я ещё могла придумать…

Сергей мудро проигнорировал мою глупость и, подойдя к бару, спросил:

— Вам какого вина? Нужно обмыть для порядка.

— Сначала ответьте на мой вопрос.

Он замер и, не поворачиваясь ко мне, сказал:

— Марина… о какой зарплате вы говорите?… — Голос его изменился. — Я давно никак не могу подобраться к этой теме… спасибо, вы дали мне повод… — Сергей повернулся ко мне. — Я не хочу платить вам зарплату… я хочу, чтобы вы просто брали деньги… столько, сколько вам нужно… на всё, что угодно… на всё, что захотите… У меня их много, мне столько не нужно… я раздаю их всем, кому удаётся давать без вреда для них… Если хотите знать, я даже завёл карточку на ваше имя… вот только вручить не решился… жду повода, как последний дурак.

Я села на стул и закрыла лицо. Хотелось заплакать.

— Марина… милая… — Сергей сел за стол напротив. — Разве вы не понимаете, что уже давно… что мы уже давно семья… Я не мог бы платить зарплату матери моего сына, это же смешно… Вы понимаете?…

Меня пробило.

— Сергей, — я посмотрела на него, — вы ведь знаете, что я… что я вас…

В гостиную на всех парах влетел Егор. Иногда это бывает очень кстати, подумала я чуть позже.

— Марина!.. Пойдёмте!.. — И тут же увидел лежащий на чёрном дереве стола перламутрово-синий шедевр. — Ух ты! Вот это штука!..

Сергей, замерший было напротив меня и ждавший продолжения моего сбивчивого монолога, поднялся и отошёл к бару. Он поставил бокал для коньяка на место, взял стакан и налил в него виски. Мне показал бутылку с белым вином и сделал вопросительную мину. Я кивнула машинально.

Парень с восхищением водил пальцами по шуршащим клавишам.

— Можно? — Он посмотрел на отца и коснулся включающей кнопки.

— Спрашивай у хозяйки, — улыбнулся тот.

— Это вам?… Вот это да!

Я приходила понемногу в себя.

Егор исследовал содержимое ноутбука.

— Игрушки солидные… Класс! — Он глянул на меня, словно ожидая ответного восторга по этому поводу.

Я улыбнулась:

— Ты же знаешь, я не играю в игрушки.

— Ну вы же возьмёте его с собой, я буду играть! Ну, иногда… когда вы разрешите…

— Куда это я его возьму? — Я не поняла.

— Ну, на дачу!

Да, конечно! Теперь у меня будет возможность писать не только за письменным столом в собственной комнате. И правда — здорово!

— А мой компьютер можно отдать в школу, — сказала я.

— Хорошая идея. Андрюша поможет очистить его и перегрузить в новый весь ваш багаж.

— А знаешь, что Марине ещё бы подошло? — Глаза Егора горели. — Есть такая машинка, вот такого же цвета… синяя, перламутровая… «жук» называется. У Арсеньки Концедайлова мама на таком же ездит! Па, нуты видел!

Сергей захохотал:

— Классная идея, малыш! Просто классная! Марина, после Нового года отправляем вас на курсы вождения! А я делаю заказ на жука! Вам нравится этот цвет?…

Егор заверещал, выражая восторг.

Если бы я и решила высказать своё мнение, меня бы никто здесь не услышал.

Вошёл Андрей. Предупредив возможные вопросы, отрок тут же ввёл его в курс дела:

— Энди, глянь! — Он показал на компьютер, потом повернул его крышкой так, чтобы продемонстрировать её цвет. — А ещё папа купит Марине точно такого же жука… ну, то есть, фольксваген … Здорово, да?

— Здорово! — Улыбнулся Андрей и протянул мне книжку: — Вы не о ней говорили?

То, что я искала: последняя книга известной писательницы, которую я любила ещё в юности… впрочем, не это важно — обложка книги была ярко-синего цвета…

Но сегодняшняя синяя эпопея этим не завершилась.

Когда утих шум вокруг лэптопа и жука, Егор, наконец, вспомнил, зачем он спустился в гостиную — оказывается, за мной.

Мы поднялись к нему, и парень показал мне свою картину, которую приготовил для Алисы ко дню её рождения. Это была акварельная копия «Девочки на шаре». Наивная и неумелая, но очень искренне и старательно нарисованная. Мне даже показалось, что лицо гимнастки на копии больше похоже на Алисино, чем у автора оригинала.

— Нужно купить для неё рамку, — сказала я.

— Ярко-синюю, перламутровую, — уточнил Егор.

27.11.2005. Воскресенье.

На удивление, вчера я буквально провалилась в сон.

Проснувшись, первым делом вспомнила о законченной и отосланной Элке повести — лёгкий адреналиновый удар… Тут же на этой волне ощутила, как следующая тема взметает нетерпеливо крылья где-то между солнечным сплетением и ключицами, задевая сердце, заставляя его сбиваться с ритма, волнуя душу, и просится из клетки на волю, на бумагу… на виртуальный белый лист. Да, герои вполне осязаемы и оформлены внешне, правда, пока они ещё не начали двигаться и говорить, но я уже знаю и тембр голоса, и манеру смотреть и двигаться, и характерные жесты каждого. Но главное, я ощущаю накал чувств, электризующий атмосферу…

Продолжить размышления я не смогла — появился Егор с двумя традиционными кружками кофе и залез под одеяло.

Обычно, после пары первых глотков, начинался какой-нибудь разговор. Темы задавал мой собеседник. Сегодня он что-то слишком долго молчал и дул в кружку, гоняя по поверхности горячего напитка пузыристую пенку.

Я почти готова была завести светскую беседу о предстоящей вечеринке у Алисы, как он вдруг выдал:

— Я понял… мне нужно выстирать свою любовь к бабушке и дедушке.

Я молчала, переваривая услышанное. И ждала продолжения. Я знала, что, если Егор заговорил о чём-то, его не нужно ни подгонять, ни подбадривать, ни проявлять интерес или внимание — он выскажет всё, что намерен высказать.

— Я наблюдал в прошлый раз за ними… Ведь они не знают, с какого боку ко мне подойти… они не знают, о чём со мной говорить… они только и умеют что с маленькими сюсюкать.

Егор говорил спокойным тоном, тихим голосом, и мне — как это бывало часто в разговорах с ним на серьёзные темы — показалось, что вместо парня сейчас со мной говорит кто-то другой… или он же, но повзрослевший лет на десять-пятнадцать…

— Соседи привели к бабушке и дедушке своих детей, близнецов… им, что ли четыре года… ну, чтобы куда-то там сходить. Я стал с разговаривать с Машенькой и Ванечкой, потому что мы знакомы… Стал рассказывать им фильм про барона Мюнхгаузена. А бабушка мне говорит: «не забивай им голову своими умностями, они же ещё маленькие». Но я-то понимаю, что они не маленькие… точнее, маленькие, конечно, но не глупые, они всё понимают, я же вижу, что им интересно. Ну, я бабушке и нагрубил… — Егор помолчал, видно, соображая, нужно ли рассказать, как именно он нагрубил. — Я сказал: «Бабушка, если ты сама ничего не понимаешь и не хочешь развиваться, это не значит, что все такие». Ну… она, конечно, обиделась… А дедушка потом дулся, пыхтел… И вообще, я заметил, что становлюсь плохим, когда рядом кто-то плохо поступает… бабушка разговаривала со мной очень зло и раздражённо… и я точно так же ей ответил. А я не хочу этого, я не хочу перенимать чужих плохих манер, мне потом стыдно за себя… И я теперь думаю, что нельзя так с теми, кто… кто ниже тебя по развитию. Правда же? — Он поднял на меня открытый взгляд, ждущий отклика.

— Ты прав, нельзя, — только и сказала я.

Егору этого хватило.

— Вот! Так что теперь мне нужно по-новому их научиться любить.

Я слушала.

— Раньше я их любил, потому что они мне бабушка и дедушка. А теперь надо полюбить их, как… ну, как будто они мне совсем посторонние… и хоть мы по-разному понимаем жизнь… но всё равно я должен их любить. Как всех остальных людей.

Егор снова поднял на меня взгляд: понимаю ли я, что он имеет в виду?

Я обняла его и прижала к себе:

— Ты умница… я просто не знаю, что добавить.

Я не переставала удивляться, насколько серьёзно задумался мальчишка о том, о чём мало кто из взрослых задумывается.

Вечером мы с Андреем приехали к Кирсановым за Егором. Я поднялась в квартиру. Вслед за родителями Алисы в прихожей появился Герман, за ним Сергей. Меня принялись раздевать, а Сергей уже звонил Андрею.

Проходя мимо гостиной, я заглянула в неё, там было несколько человек кроме именинницы, и Джовхар с Седой, в том числе. Все собрались вокруг Алисы, сидящей на полу с малышом на руках — она показывала ему картинки на глянцевых страницах какого-то журнала и спрашивала: а это что? Малыш внятно произносил слова: «виндсёлфел… телефон… фулболист… монитол… фелали…» — что вызывало бурю восторга у подростков.

— А это? — Следующий вопрос.

— Мыфка! — Как-то особенно радостно воскликнул ребёнок, а у меня в голове всё встало на места: ну, конечно, теперь пойдут носики-ротики, ушки-ручки и котики-собачки-коровки…

— А какую сказку про мышку ты знаешь? — Спросила братика Алиса.

Братик с особым воодушевлением — вероятно, это был показательный номер — набрал воздуха в лёгкие и выпалил:

— Мыфка юзала, юзала, кнопкой кликнула, винда глюкнула и зависла!

Народ полёг с воем и стонами. Малыш верещал громче всех и бил в ладоши — радуясь произведённому эффекту.

В просторной кухне был накрыт «взрослый» стол. За ним сидели родители Седы и Джовхвра — их я видела всего однажды, в самом начале учебного года на первом классном родительском собрании.

Они являли собой удивительно красивую и гармоничную пару: брутальная мужественность рядом с утончённой женственностью. Южный темперамент прикрыт горской сдержанностью, скромная одежда вполне городских жителей, осиянная природным достоинством облачённых в неё, словно превращается в царские ризы… Возможно, моё экзальтированное восприятие и искажало истинную картину, но я невольно любовалась ими и тогда, и теперь.

На обратном пути, в машине, Егор рассказал мне историю семьи Хамидовых.

Они переехали из Чечни несколько лет тому назад, а точнее, летом 2001 года, и поселились в доме, где живёт Алиса, в освободившейся служебной квартире. Для этого родителям Джовхара и Седы — медсестре и инженеру — пришлось устроиться на работу дворниками. После сентябрьских событий в Нью-Йорке кто-то предпринял несколько актов вандализма в отношении новых жильцов-иноземцев. Им разбивали окна, поджигали дверь и совершали всякие пакости вроде гадких националистических надписей в подъезде и разбрасывания мусора по двору. Тогда отважная Алиса собрала одноклассников и установила график наблюдения за двором и за квартирой Хамидовых. Ни классная руководительница, ни большинство родителей не смогли остаться в стороне от затеи своих детей, и каким-то образом местных террористов удалось выявить, устыдить и приструнить. С тех пор семью не обижали, а Алиса сделалась героем и в школе, и во дворе.

А уже дома Андрей добавил кое-что к рассказу Егора.

После знакомства с новой семьёй своего двоюродного брата и их соседями и приятелями Хамидовыми, Герман порекомендовал в клинику, где работал, маму близнецов, чуть позже отец нашёл себе работу по специальности. Но прежде они сдали служебную квартиру и въехали в пустовавшую квартиру Сергея Кирсанова. А потом, когда Алису перевели в платную гимназию, Сергей Егорович настоял на переводе Джовхара с Седой и первое время оплачивал их учёбу.

Я не переставала удивляться необычности людей, в круг которых попала. Напиши о таком, думала я, не поверят!..

Но почему — необычности? Почему — не поверят?… Ведь это самые обычные человеческие — человеческие} — поступки. Помочь, поддержать, поделиться тем, что имеешь — бескорыстно, из любви. Даже в животном мире существуют такие вещи, как защита слабого сильным — ну, пусть не из любви, а из безотчётных, инстинктивных побуждений целесообразности. Почему же мы, человеки прямоходящие, вооружённые технологиями и духовными знаниями, обременённые страшным кровавым опытом непрекращающейся ни на день на протяжении десятков тысяч лет вражды — от семейно-родственных свар до мировых войн — почему же мы склонны скорей топить, топтать собрата, чем протянуть ему руку и открыть сердце?…

Почему! Да всё потому же — страх правит людьми. Не сатана — страх есть враг душ человеческих. Страх есть враг любви. Мир исстрадался от страха — от страха признать любовь как единственное средство достижения покоя и гармонии.

Ведь всё так просто! Сложи мы все и каждый руки в молитвенном жесте, ладонь к ладони, у груди, там, где сердце, в жесте, который у индусов означает «я без рук, я не смогу оттолкнуть или ударить тебя» — и некому тогда будет враждовать! А потом каждый обнимет ближнего — у горцев, народов Кавказа, этот обычай даёт показать пришельцу, что ты без кинжала за пазухой и сердце твоё открыто. А потом… А потом каждый пойдёт поливать свою тыкву. И будет земля — один большой город-сад! А не разрисованная корявыми линиями границ, громыхающая выстрелами в лицо друг другу, истерзанная взрывами территория.

Размечталась…

Да, размечталась!

А почему бы нет? Нет ничего более реального, чем мечта. Мечтайте все, мечтайте напропалую — и всё сбудется! Главное — не бойтесь: ни мечтать, ни принять исполнившуюся мечту. Мысль материальна — теперь-то это знают все. Злые мысли всех существующих калибров бушуют свинцовыми бурями, злые мысли всех возможных тротиловых эквивалентов прорастают огненными грибами… Излучайте прекрасные мечты, посылайте светлые мысли и чистые молитвы во все стороны света, да просто живите в любви — и это станет залогом жизни. Тогда не придётся воспитывать патриотизм в подрастающем поколении. Его заменит любовь: любовь к себе, любовь к другу, любовь к тому, кого никогда не видел, любовь к земле, на которой живёшь — ко всей огромно-крошечной земле, а не к огрызку суши, обмотанному колючей проволокой с полосатыми шлагбаумами и названием на столбе, — любовь к жизни, любовь к любви.

И если даже я одна на всём свете верю, что это возможно, значит это возможно! Но я-то не одна — стало быть, это возможней во столько крат, во сколько больше нас таких верящих, верующих, уверенных.

Да и аминь!

30.11.2005. Среда.

Сегодня после ужина разговорились с Андреем на тему литературы.

Он спросил, как мне последняя книга моей некогда любимой писательницы, которую он привёз на днях.

Я сказала откровенно, что разочарована, столкнувшись и в её прозе с неким явлением, которое заметила давно как тенденцию, и которое год от года набирает обороты.

В последние годы пошла мода — и в том числе в самой моде, в «fashion» — на… как бы это поточней… на депреснятину. То, что рахитичный склад фигуры обусловлен требованиями формата — нам объяснили, мы поняли. Но почему лица моделей непременно должны иметь дебиловатое выражение, многократно подчёркнутое и усиленное макияжем?… Расфокусированный взгляд, приоткрыто-перекошеный ротик… вот-вот слюни закапают. Что заставляет одних порождать эти образы, а других — потреблять их? В чём прелесть?… И в чём корни явления?

Депрессивная музыка, бредовые слова, припыленные исполнители — всё то же.

Писатели — туда же. Недавняя букеровская лауреатка… да и вот упомянутая бывшая любимая — словно живут в мире, где нет солнца, радости, любви. Просто совсем нет. А есть только смердящий мрак с осклизлыми затхлыми углами да грязными простынями. И макается перо в помои, и ткётся липкая паутина липких слов. Даром, что словом владеют виртуозно. Неужели этот дар не достоин лучшего применения? Хотя… что внутри, то и… Внешнее — отражение внутреннего. Будучи циником, как напишешь о свете?

Что это — декаданс на новый лад?

— Да, — сказал Андрей, — этот современный декаданс зовётся чернухой.

Точно. Мне это в голову не пришло. Чернуха. Если творцы декаданса «классического» воспевали красоту как самодостаточную ценность, а их пессимизм и упадничество отличались утончённым эстетизмом, то декаданс нынешний несёт в себе эстетику подворотен, помоек и темных закоулков сознания.

Ладно стёб… иногда прикалывает. Но целые романы… лавиной… И восторги читающих, и премии…

Если не принимаются «созерцательность и непротивление как признак духовной продвинутости», почему с таким восторгом и почётом принимаются «признаки разложения»?…

Спрос порождает предложение? Или предложение — спрос?…

Если кто-то что-то делает, значит, это кому-то нужно. Кому-то нужно играть на животных рефлексах пипла, потакать его низменным инстинктам, навязывать с детских игр культ силы оружия. Но почему не культ духа?

Что пропагандируют публичные телесудилища пап и мам с дочерьми и сыновьями — главенство и справедливость закона? Сомнительно… А пресловутые слабые звенья и последние герои, где единственный путь к победе — путь пусть не по трупам, так головам соперников. Что прививают эти программы — целеустремлённость и волю к победе?… А не попахивает ли такая победа ума и мышц поражением души, духовности?

Ну да, я забыла — из этого же получаются очень неплохое бабло. Которое, как известно, не пахнет.

Не догоняю чего-то… этих нынешних форматов.

Две умные и талантливые дамы ведут интеллектуальные беседы со своими визави. С кем-то свысока, с кем-то на равных. Кому-то лишь до плеча достают… такое, правда, реже случается — и тогда эти посиделки скорее можно назвать как-нибудь вроде «изящных бесед». Но настрой, установка ввинчены в само название программы. Почему? Почему так? Почему, для того чтобы вызнать что-то о собеседнике, непременно нужно пикироваться, подлавливать его на слабостях, ставить подножки и радоваться, когда повалишь… или хотя бы с шага собьёшь?… Почему не назвать это ток-шоу «школой добрословия»?… Давайте говорить друг другу комплименты!..

Откуда всё это?…

Мы не искали ответов — просто высказались друг другу. И согласились в том, что духовный океан, как и мировой водный, к счастью, способен самоочищаться: мусор разлагается рано или поздно под напором энергии жизни.

Вот и солнце ещё не «свернулось в свиток» под неусыпным патронатом светлых душ, молитвенников, жизнями своими держащих заслон апокалипсису. И ещё, кстати, благодаря таким, как мы: тем самым, которые диссидентствуют на обочине социума, и которых так не любит этот самый социум, которые не выходят на баррикады за показавшееся кому-то правым дело, а поливают свою тыкву и сеют непротивление и любовь. Повышая вибрации ноосферы.

Ещё раз убедилась в нашем единодушии.

3.12.2005. Суббота.

После занятий забрали к себе Алису. С родителями, конечно, я договорилась заранее.

Парень давно просил меня об этом. Я понимаю — им хочется общаться не только по телефону или в чате. А в школе для этого никакой возможности.

Сижу в гостиной, у тлеющего камина, с перламутровым чудом на коленях…

Элка прочла повесть и сказала, что в моих писательских способностях у неё сомнений нет. Ей понравился и сюжет, и манера изложения. Просит ещё. Вот набираю с бумаги один из своих рассказов, попутно редактируя. Заглянула в недописанный «роман» и поняла, что смогу продолжить и закончить, главное — восстановить, натянуть подсохшую пуповину, связывающую меня с героями.

Детям я, похоже, не нужна — едва отобедав, они удалились к Егору в комнату, и вот уже часа три я их не вижу и не слышу.

Андрей уехал куда-то. В восемь они с Егором отвезут Алису домой.

11.12.2005. Воскресенье.

Меня всё же уговорили присоединиться к мужской компании в традиционном воскресном походе в баню…

.

Не то чтобы меня пришлось уговаривать.

Вчера за ужином Егор ещё раз посетовал, что завтра меня не будет с ними, и Андрей сказал, что было бы моё желание, проблем нет — просто все вырядятся, как на пляж, в купальные костюмы — вот и вся недолга.

Баня оказалась собственностью клиники, в которой работал Герман. Парилки на любой вкус — сухая, паровая. Трапезная, бильярдная, небольшой плавательный бассейн с шезлонгами на бортах, и даже маленький аквапарк с падающими отвесно струями и бегущей по жёлобу водой. Ну, и, конечно, джакузи и кабина водного массажа всех видов.

Пока был «мужской заход», я с удовольствием поплавала и постояла под водопадом. Потом мы все вместе покатались на водной горке, и я отправилась в парную.

— Там для вас веник распаривается, — сказал Сергей.

Егор тут же озаботился, кто же меня парить будет.

Я ответила, что справлюсь сама.

Давно я не испытывала такого удовольствия! Веники не просто берёзовые, а сборные — там и дуб, и эвкалипт. Стены парной из цельного бруса — забываешь, что вошёл в городское здание, — и дух стоит настоящий, банный. Я скинула купальник и с наслаждением отхлестала себя, забравшись повыше, в самый жар.

Потягивая мой любимый сок, я наблюдала бильярдный поединок Андрея и Егора. Оба играли весьма неплохо, и мне показалось, что старший игрок вовсе не чувствует себя сильнее — удары парня были чёткими и результативными.

— Марина, — сказал мне Егор, когда я в очередной раз выразила своё восхищение его ударом, — вы можете болеть за кого хотите, не обязательно за меня!

Как же мне знаком этот порыв! Все движения его души устремлены на окружающих: никого ни в чём не ущемить, умиротворить всех и вся, разделить поровну всё, что у тебя есть, и никого не забыть! И чувствовать себя виноватым, если вдруг угораздит победить в каком-то поединке, состязании, игре…

Всё это само по себе замечательно, если бы только уметь уважать при этом себя и свои интересы! Понятно, что очень многих нужно учить не этому — им-то как раз необходимо объяснять, что кроме их драгоценной персоны есть и другие, те, кто ничем не хуже. А как защитить вот такие жертвенные натуры? Как исхитриться уравновесить самоотдачу самоуважением? Где, в конце концов, кончается жертвенность и начинается небрежение к себе?…

«Блаженны милостивые… чистые сердцем… миротворцы…» Нет, блаженства я от этих качеств в детстве не испытывала! Меня все, кому не лень, дурили, обводили вокруг пальца и подставляли, как сейчас говорят. А ещё дразнили… Ну, да, конечно — блаженной и дразнили!.. Пока я не нашла единственного выхода — ухода в свой собственный мир, с книгами, куклами, музыкой и историями, которые я уже тогда пыталась сочинять и в которых все любили друг друга. Принять правила и законы дворовой жизни я была не в состоянии не из-за упрямства или принципиальности, а в силу элементарной тупости: я никогда не могла сообразить, кого нынче определили в изгои, а кто в фаворе, с кем можно «водиться», а с кем не стоит…

Я обняла Егора и чмокнула в макушку.

— Хорошо, — сказала я, — я буду болеть за удар, а не за игрока. Можно?

Из парной выскочил Сергей и нырнул с борта в бассейн. За ним появился Герман и тоже по дуге ушёл в воду. Он настиг Сергея, завязалась потасовка. Я не могла отвести глаз…

Должна сказать, что, когда все мы оказались в пляжном полуголом виде, мне пришлось сдерживать себя, чтобы не любоваться откровенно каждым из мужчин и всеми вместе. Не только статью были они хороши — вид их смуглых от загара мускулистых тел, покрытых шерстью в нужных и не очень нужных местах, разбередил бы и снежную королеву…

Три грации в мужском воплощении… как бы это правильно сформулировать?… Впрочем, почему — три? Четыре! Правда, четвёртый, ещё не вполне оформившийся. Егор похож на точёную статуэтку. Но в его нежной фигуре просматриваются задатки будущего красивого мужчины — как просматриваются в маленьком щенке признаки чистой породы.

Разумеется, обычная одежда, в которой видишь человека, не в состоянии обмануть касательно его телосложения: достоинств не скроешь ничем, а недостатки возможно завуалировать лишь до определённой степени, как ни старайся. И я не раз отмечала, что все трое удивительно ладно, по-мужски сложены — хоть и каждый на свой манер.

Помню, когда я описала их Элке, она ответила, что это просто возмутительно: такая повышенная плотность красивых стройных мужиков на одну отдельно взятую компанию! А где же бычьи шейки, пивные брюшки, кривые ножки?!. И тут же добавила, что если бы я увидела родню её любимого Колюни по мужской линии, то испытала бы не меньший эстетический восторг — такие все красавцы! И не только телом и лицом!

Я ответила ей: а вспомни Танюшкиного сибиряка!

И мы ещё раз согласились с аксиомой: внешнее — отражение внутреннего. Что в тебе, то и снаружи, что ищешь, то и находишь, чему соответствуешь, то и притягиваешь, что излучаешь, то и получаешь.

Нашими установками были лишь идеалы, и никаких компромиссов ни по каким статьям — и себя под ними «чистили», и друг друга. И тем более, претендентов в возлюбленные мужья. Ну, а если кому-то выпадало что-то ущербное, так сами виноваты — не домечтали чего-то. А не домечтали — ибо не доросли. Или смелости не хватило.

Элка сколько романов «закрыла и отложила» — пока не поняла… пока не поверила, что все достоинства отдельно взятых мужчин могут сойтись в одном единственном. И сошлись.

Танюшка верно и терпеливо ждала своего суженного, нарисовав в душе его портрет и отвергая всё, что портрету этому хоть в чём-то не соответствовало. И дождалась.

Я когда-то по недоумию, по недопросвещённости, не нарисовала одну деталь принцу своих грёз — и получила хромое счастье…

Герман и Сергей, дурачась, топили друг друга, пока не оказались один против одного. Держа за плечи соперника, каждый пытался окунуть его с головой. Это длилось несколько секунд — никто не мог одержать верх. Я заметила, как потемнел и замутился взгляд Германа, устремлённый на Сергея, и тень возбуждения скользнула по лицу. Он спохватился, отпустил его, ушёл под воду и вынырнул у борта. Сергей сделал то же и показался у противоположного края бассейна. Они смотрели друг на друга и тяжело дышали, то ли переводя дух после борьбы, то ли гася возбуждение. А мне показалось, что вода в бассейне вот-вот вскипит или загорится в эмоциональном поле эти двоих…

Андрей, сделав очередной удар кием, перехватил мой взгляд, а я поспешила утопить его в стакане с остатками сока, и принялась гонять по дну осевшую мякоть терпкого, кисловато-горького фрукта, так любимого мной.

Знают ли родители Сергея о его жизни? — вдруг подумала я. Могут ли они порадоваться за сына, нашедшего свою судьбу, свою любовь, как радуются всякие родители за своих детей, создающих согласную, ладную семью, как радуются родители Германа, видя его счастливым?…

20.12.2005. Вторник.

Сегодня получили паспорта с визами.

Чемоданы собраны, настроение приподнятое у всех: парень сияет, Андрей светится.

Любимый сказал, что они обязательно прилетят к Новому году — поэтому, я тоже свечусь. Мне теперь безразлично, что я не дождусь ответа на моё чувство — главное, я люблю. И могу видеть, слышать… и мечтать мне никто запретить не в силах.

Настроение на подъёме: перемена мест, впервые заграницу… если не считать поездки в Польшу лет пятнадцать тому назад. Егор распланировал едва ли не каждый день нашего пребывания на даче, чтобы показать мне всё, что он сам видел, и я, конечно, в предвкушении.

До радостного события — отлёта — осталось три дня.

А вот ещё один отрадный лично для меня факт: вчера на педсовете восстановили Павла Леонидовича в правах. Правда, без лукавства не обошлось всё-таки: директриса прикрыла его отсутствие в школе какой-то фиктивной командировкой, для чего употребила свои связи на самых высоких уровнях. Этим же ходом и потерянную за два месяца зарплату компенсирует.

Кто подкинул журнальную вырезку, так и не удалось выяснить, но родители учеников, лишившихся замечательного преподавателя — особенно старшеклассников — разволновались и стали осаждать школьное руководство, требуя объяснений. У директрисы хватило ума не открывать всей правды родителям и задуматься о правильности — если уж не говорить о правомерности — своего поступка. Она призвала к себе мудреца-советника, Евгения Моисеевича, и, нервно бегая из угла в угол по своему просторному кабинету, пытала его, как же ей быть. От него я и узнала сегодня подробности хеппи-энда этой затянувшейся истории с историей.

Евгений Моисеевич принялся взывать к здравому смыслу и амбициям директрисы: новый век на дворе, человечество прозревает, предрассудки рушатся песочными куличами под лучами просвещённости и ветрами духовности, ещё совсем немного и люди поймут, что нет у бога — в природе, если вам так более угодно! — нет в природе ничего неверного, ничего ошибочного, все ошибки в наших головах, так давайте же проявим мудрость — признаем свой промах и оставим право за человеком быть тем, кто он есть от рождения, — давайте проявим милосердие по отношению к тому, кто оказался в меньшинстве, — не будем делать из него изгоя, а тем более, преступника, — продемонстрируйте, дорогая и уважаемая Надежда Владиленовна, заботу о своей пастве, об учениках, которые лишаются замечательного — вы же не станете с этим спорить! — учителя, явите прозорливость и не дайте другим — вашим конкурентам, между прочим, хоть и коллегам тоже — завладеть редким — не побоюсь этого слова! — сокровищем в лице педагога с большой буквы, эрудита и неустанного труженика на ниве просвещения, верните Павла Леонидовича в школу, и вам зачтётся и на небесах, и в душах наших общих воспитанников!

Сработало. Директриса принялась обмозговывать стратегию отступления. Когда план был отточен и выверен, его предложили Павлу Леонидовичу. Вопреки опасениям руководства, он принял компромиссный вариант с командировкой, проявив со своей стороны ответные милосердие и мудрость.

Завтра обязательно поздравлю его с возвращением и выскажу своё восхищение его стойкостью. Не потому что с детства сочувствую отлучённым и гонимым… а может, и поэтому тоже…

Как бы то ни было, я страшно рада и за учеников, и за учителя!

Сейчас, прощаясь с Егором на ночь, заметила грусть в глазах.

— Что за облачко на нашем небосклоне? — спросила я.

— Как вы думаете, мы могли бы взять с собой Алису?

— Ты имеешь в виду — в Австрию?

— Да.

— Боюсь, что визу за три дня не получить, — сказала я и подумала, что жаль, не сообразила раньше вспомнить о такой возможности! — И дело не только в визе, нужно ещё много всяких документов, поскольку она выезжает за границу не с родителями.

Егор вздохнул, а я попыталась его утешить:

— Давай в следующий раз подумаем об этом заранее.

Парень согласно кивнул, но радости не прибавилось. Конечно, следующий раз это нечто вроде миража: доберёшься ли до него, не растает ли?… В таком возрасте всё нужно здесь и сейчас, химеры — это не для юных.

А мне, похоже, только химерами и остаётся утешаться. Что-что, а мечтать-то я умею…

Кстати, на волне моих чувств хорошо пишется новая повесть о любви двух реальных, знакомых мне людей. Сублимация?… Да нет, я бы назвала это — «быть на нужной частоте».

25.12.2005. Воскресенье.

Вчера нас встретил в аэропорту Эрих.

Он привёз нас на микроавтобусе в натопленный дом с приготовленными спальнями и горящим камином, с горячим ужином, дожидающимся в духовом шкафу — мы приехали на место в одиннадцатом часу вечера, и рассчитывать на ресторан в сочельник не приходилось. Эрих пригласил нас к себе за праздничный стол — всё же предрождественская ночь, — но мы вежливо отказались, сославшись на усталость после перелёта.

А потом, сидя за столом с Андреем, говорили о том, насколько и он, и я одинаково равнодушно относимся к формальным поводам празднования чего-либо, как не благоговеется нам по расписанию, по календарю или за компанию, и как порой подъём духа может настигнуть в совершенно неподходящей для восторга обстановке — где-нибудь в битком набитом метро в час пик или под внезапным дождём, да ещё в отсутствие зонта. И любые посиделки — за обильно ли накрытым столом, или за чаем — интересны или неинтересны лишь компанией, а не поводом. Сошлись мы в том, что единственный праздник, который загодя будоражит наши чувства до сих пор, это Новый год. Да, всё из детства… А Новый год в детстве происходил у всех нас, независимо от того, в какой семье кто рос — в состоятельной или не очень, в благополучной или нет.

Всё в доме было почти так, как мне и пригрезилось когда-то: уют и чистота. Обстановка, конечно, в духе времени, а не моих экзальтированных пасторальных фантазий, но при полном отсутствии буржуазного шика. Широченные кровати без выкрутасов, удобные низкие диваны и кресла в гостиной, простая деревянная мебель в столовой. Но должна же я была хоть что-то угадать — герань на кухонном окне! Меня это просто умилило! — белая и алая.

— Там я живу, — показал мне Эрих в это самое кухонное окно свой дом. По-английски он говорит не лучше меня, поэтому мы прекрасно друг друга понимаем.

Эрих и его жена Биргит — художники, живут по соседству. Они присматривают за домом, готовят его к приезду постояльцев и убирают после их отъезда, закупают продукты, встречают в аэропорту, ну, и так далее. Меня обещали познакомить с ними ближе — у Егора это в план включено. Биргит акварелистка, много работает в иллюстрации по заказам издательств, а Эрих — живописец. Их собаке, ньюфаундленду Брамсу, я уже представлена — он меня обнюхал, прежде чем впустить во двор, а точнее — прежде чем выпустить из машины.

Брамс, как рассказал мне Егор, очень умный пёс, он охраняет оба дома, и его не надо сажать на цепь. А однажды он спас маленькую девочку — вытянул её из-под колёс сдававшего задом автомобиля — вон, у него медаль на ошейнике, в длинной густой шерсти и не заметишь сразу.

А почему Брамс? — А в альтернативу киношному псу Бетховену!

Снегу много — всё в формате, это радует! Мы вылетали из бесснежного города и летели над такой же голой Европой, но в горах всё по-другому — классическая зима, да ещё и тепло, что-то около минус трёх-пяти. Воздух совсем другой — с привкусом весеннего ручья.

Нагулялись сегодня вдосталь. Егор с такой радостью делил со мной свой восторг!.. Он просто взахлёб рассказывал мне, что, где для чего и как здесь устроено: лыжные трассы любых категорий — на них даже в темноте можно кататься, они освещаются до самой ночи, представляете!.. — подъёмники, уютные рестораны — такие вкусные, вам понравится! Он показывал мне, размахивая руками, куда надо пойти, чтобы увидеть такую-то гору, а ещё озеро в горах, и горную реку… Парень был счастлив, что вся эта красота дождалась меня, а я, наконец-то, приехала ею полюбоваться.

Как же я его понимала! Мне всю мою жизнь нужно… необходимо было с кем-то делить восторги, иначе они застаивались и горчили, словно перезревшее яблоко…

Кровать огромная — руки раскинешь, до краёв не достать.

Лежу на футбольном поле в каких-то бархатных простынях — никогда такого хлопка не видела: на ощупь словно ворсистый, приятно…

И снова тоска к горлу — тело мужчины приятней…

Милый, любимый, обними меня… вот так… крепко… чтоб я к тебе под кожу ушла…

Не получается… Уже и этого не получается — ты выскальзываешь даже из моих грёз… Ты и сам — иллюзия. Бесплотная мечта.

Ну да — бесплотная! Такое живое, красивое тело! Такое сильное, такое мужское. Но ему нужна другая плоть — не моя… а тоже мужская…

Прямо надо мной спальня Андрея. Я слышу его шаги, слышу, когда он ложится в постель. Он там один, как и я… Почему он один? Не монах — сам дал понять. Всё ещё любит мать Егора?… Интересно, он сам подруг оставляет, или они его?… А может, и я у него лишь очередная симпатия, очередная кандидатка в подруги?…

Он красивый. Он мужчина. Он мужчина в моём вкусе. Его серые глаза с перламутровым пламенем в глубине… Его губы… всё-таки — французские… — как они целуют женщину?… Должно быть, очень умело. И самозабвенно. И страстно… И пальцы его чуткие — уверена — умеют извлекать звуки не только из чёрно-белых клавиш…

Почему он не возьмёт меня штурмом! Нет у него никого — я знаю! И ко мне неравнодушен… да нет, влюблён! — вижу!

Эл! Скажи мне, почему я сама не могу переступить эту черту? Ну хотя бы просто — чтоб напряжение снять. А может даже тогда сразу тот, другой, из сердца выскочит! Ведь ясно, как божий день, что путаница какая-то в моей душе-голове… Где тот конец ниточки, за который дёрнуть нужно, чтоб тягомотину эту распутать?…

На новом месте приснись, жених, невесте…

26.12.2005. Понедельник.

Послала вчера Элке несколько снимков тех дивных мест, той сказки, в которой мы оказались.

Послала, надо сказать, с довесочком — вместе с подробной географией любовного тупика, в который угодила, и который не переставал быть тупиком, несмотря на эйфорию последних дней, вызванную, как мне померещилось, примирением с ситуацией.

Ни с чем-то я не примирилась! Стоило мне оказаться за несколько тысяч километров оттого, кого «любит душа моя», как мне поплохело. И поплохело по-плохому: не просто от невозможности видеть и слышать любимого в ближайшую неделю, а от невозможности вообще ничего и навсегда. Дошло, короче!.. Ну я и разнылась на подругином плече. Всю душу вывернула — этого ведь она обо мне ещё не знала.

А утром получила ответ.

(Как всё же приятно работать на красивой машине — до сих пор всякий раз испытываю восторг, прикасаясь к своему перламутрово-синему чуду!)

«девочка моя!!! кто у нас психолог — ты или я??? — начала Элка темпераментно, как обычно в тех случаях, когда ответ ей был очевиден, — ты до сих пор не поняла, почему ты прилепилась к мужчине, с которым заведомо ничего у тебя не получится??? да это же ясно, как божий день!!! ты — БОИШЬСЯ! ты боишься любви, боишься отношений, которые МОГУТ состояться!!!»

Выпустив пар, Элка стала сдержанней:

«нет, разумеется, спроси тебя сейчас о страхе, ты скажешь, что это полная чушь, не имеющая к тебе ни малейшего отношения, и это так. это так. ибо боишься ты неосознанно, битое и напуганное существо в глубине тебя перерулило быстренько всё для пущей безопасности: вот того любить можно по гроб жизни, никакими сюрпризами это не чревато, всё здесь предсказуемо, как в любви к Михаилу, скажем, Юрьевичу Лермонтову — да залейся ты слезами, не полюбит он тебя никогда и ни за что, поэтому — люби, хоть залюби! зелёная улица и флаг в руки! а вот этого — низя! и не будем поэтому!

поняла?

поняла — вижу! (смайлик) ты всегда была смышленной девочкой!

и вот тебе ещё одна подсказка: принцы твоих мечт всегда делали всё сами, папа носил тебя на руках, любил, холил и лелеял и твоим капризам потакал, загодя виня в них себя. Пётр сделал всё сам: обратил на себя твоё внимание, привлёк, поцеловал, увёл за собой. Л. осаждал тебя, добивался и взял.

так что, хочешь — жди, когда А. пойдёт на штурм, а хочешь — точнее, сможешь, — сама сделай первый шаг.

люблю, обнимаю!

твоя эл»

Огосподибожемой… Она права… Кажется мне, что права…

Нет, не может быть… Я слишком внушаема Элкой… Я слишком смотрю ей в рот… Ну да… ведь это она спасла меня когда-то, выдернула из преисподней, где я уже занималась синим пламенем, ведь это она врачевала мои раны своей мудростью и любовью…

Весь день думаю над словами Элки — наверное, на моём лбу это написано крупным шрифтом. Андрей за обедом — обедаем каждый раз в новом ресторане, посещение здешних ресторанов приравнивается нами к культурно-просветительскому мероприятию с эстетическим уклоном — так вот, Андрей за обедом заметил вслух эту мою отстранённость. Егор тут же объяснил для непонятливых:

— Это у Марины от избытка чувств. Я по себе знаю… помнишь, Энди? когда я первый раз сюда попал, так на третий день так устал радоваться!..

— Помню, — засмеялся тот, — ты даже заснул чуть ли не на сутки.

Когда он это сказал, я вдруг — просто внезапно'. - ощутила потребность немедленно лечь. Благо, мы заканчивали обед.

— Можно я последую примеру Егора?

Они проводили меня до дома и сказали, что вернутся, когда стемнеет.

Я легла, но уснула не сразу. В голове с полной ясностью выложилась картина уловки, подстроенной моим глубинным я. Да, несомненно, Элка права: сработал инстинкт самосохранения вот на таком уровне…

Слава и благодарение тебе, Боже, что ты не дал мне тогда вылить ведро кипятка на бедную голову Сергея Егоровича! Твой ангел — Егор Сергеевич вмешался… А я ведь успела произнести первые слова: «Вы знаете, что я…» — запнулась, — «что я вас…» — снова запнулась… Тут-то и влетел в гостиную ангел…

А может, Сергей и без моего признания всё знает… Конечно. Да.

Проспала я часа четыре. Проснулась затемно и услышала осторожные голоса мужчин. Вышла в гостиную — моя спальня рядом. В углу каминного зала стояла небольшая пушистая живая ёлка, а на столе лежали коробки с украшениями и свечами, и стояла плетёная корзина, полная самых что ни на есть новогодних фруктов. Запах хвои и мандаринов… да что говорить!..

Егор посетовал, что они не успели закончить приготовления до моего пробуждения, и рассказал, как далеко они с Андреем и Эрихом ездили за ёлкой — аж в соседний город, на специальный базар.

Я успокоила Егора и сказала, что очень любила в детстве наряжать ёлку, но давно этого не делала, и поэтому с удовольствием займусь вместе с ними таким приятным делом.

Скоро мы втроём любовались плодами дел своих. Новый год заметно приблизился. То есть, его приметы пришли и в этот дом.

Хотя рождественско-новогоднее убранство нашего города уже с начала декабря настраивало на затяжные праздники и поднимало настроение, но градус радостного предвкушения здесь, в этой уютной стране, гораздо выше. В немалой степени за счёт умения декорировать среду обитания и со вкусом, с чувством стиля и меры украшать свою жизнь.

27.12.2005. Вторник.

Утренний кофе в постель теперь стал ежедневным ритуалом. Конечно, ведь здесь у нас каждый день — воскресенье.

Сегодня Егор, усевшись в подушки рядом со мной, долго ёрзал и вздыхал, я кожей ощущала: парень переполнен эмоциями и грузом какой-то тайны.

Я давно усвоила, что его не нужно ни провоцировать, ни поощрять — он всё скажет сам, и начнёт тоже сам, без помощи. Я загодя слышу его готовность говорить, ощущаю, как он делает разбег. Мне нравится в мужчинах эта черта. В Андрее это есть — он никогда не раскроет рта, пока мысль не будет оформлена полностью, и говорит он безо всяких эканий, мэканий или заполонившего, кажется, всё вербальное пространство неврастенического как бы.

— Марина… — начал Егор, — помните, мы когда-то говорили с вами об обмане: плохо это или хорошо?

— Помню.

— Вот я… я обманщик… — он говорил с паузами, глядя в чашку, — …и я не знаю, плохо это или хорошо…

Наводящие вопросы задавать ещё не время, уверена, он должен и готов выложить плоды нелёгких раздумий в той последовательности, в какой они сложились, без посторонней помощи.

— Я давно понял, что мой папа — не мой папа… а мой настоящий папа — Андрей.

Внутри меня словно что-то щёлкнуло: будто шарик детской головоломки попал в нужную лунку. Лёгкий адреналиновый удар заставил сдерживать участившееся дыхание. Кровь прилила к голове и застучала в висках. Я молчала.

— Вот я и не знаю, нужно ли сказать всем правду… или продолжать притворяться?… А вдруг, если я скажу правду, вдруг они тогда поссорятся навсегда?… Ну, папа и Энди, в смысле… Я ведь их обоих люблю. Бабушка с дедушкой так точно не переживут… — И парень посмотрел на меня выжидающе.

Теперь моя очередь, Егор выговорился.

— Скажи мне, откуда ты знаешь, что твой настоящий папа это Энди… то есть, Андрей? Тебе кто-то сказал?

— Мне никто не говорил, я просто знаю это, — очень спокойно сказал Егор.

Я понимала, что ответ «знаю» — единственный и исчерпывающий аргумент. Он не нуждается ни в каких доказательствах, и для меня в том числе. Я тоже это знаю. Теперь знаю, что это именно так: Андрей — отец Егора. Откуда?… Не знаю.

— Вы мне не верите? — спросил Егор. Вероятно, моё молчание слишком затянулось.

— Я верю тебе.

— Правда? — он снова посмотрел на меня, на сей раз удивлённо: я ему верю, я не ставлю под сомнение ни его правоту, ни сам этот странный и неожиданно обнаруженный факт!..

Я решила быть последовательной в наших доверительных отношениях.

— Я сама об этом догадывалась. Только не была так уверена, как ты.

— Да?., правда?…

— Да. Правда. — Я обняла Егора. — Значит, ты размышляешь, как с этим быть?… Рассказать правду, или не рассказывать?…

— Ага… ой, то есть, да.

— Вот видишь, как порой трудно бывает определить, что такое хорошо, и что такое плохо… А давно ты об этом узнал?

— Давно… очень.

— Давно, это как?

— Ну… наверно, недели три.

Ну конечно, ещё как давно!.. Это всё равно, что для меня три года…

— Я вот думаю, всё могло бы быть лучше… — сказал Егор, вздохнув, — …если бы взрослые могли всех любить, и никого не делить на моё и твоё. — И снова та же интонация мудрой снисходительности с оттенком вселенской печали. — Что теперь будет с бабушкой и дедушкой?… С папой… И вот взять Энди… он совсем одинокий… он такой хороший… И как только женщины этого не понимают… Почему его никто не полюбит…

— А может быть его кто-то любит, — осторожно начала я, — а он любит не ту, а другую… которая любит не его, а другого.

— Да, бывает такое… — Он всё ещё был полон грусти. — А вам Энди совсем не нравится? — Егор посмотрел на меня.

— Ну почему… он мне очень нравится.

— А вы не могли бы его полюбить? — И не дав мне ответить, продолжил горячо: — Если бы хотя бы он знал, что у него есть сын! А то мне так его жалко… Он такой одинокий… А я даже не могу сказать ему, что я его сын. Ведь тогда мой папа… то есть Сергей, тогда он останется одиноким.

Чем я держалась, чтобы не рассмеяться и не расплакаться… Такое непринуждённое сочетание мудрости, милосердия, наивности!..

Вот отчего рвётся сердце мальчишки!.. От боли за других, за их обделённость. А вовсе не от желания поделить окружающих «по справедливости» на родственников и не-родственников…

— И Тамара Станиславовна, мама Энди… ведь она же моя родная бабушка… это же обидно, что она не знает этого! А ещё у Энди есть папа, он живёт в Испании, и он тоже не знает ничего про родного внука…

— Ты знаком с Тамарой Станиславовной?

— Да, давно… только я ещё тогда был другой, я тогда ещё не знал всего про себя… я тогда был плохой.

— Ты не был плохой. Дети не бывают плохими, я тебе уже говорила об этом.

— Ну да… точнее, я был неосознанным…

Интересно, что он употребил именно это слово, а не другое, более принятое: несознательный. Мы не раз говорили с ним об осознанности: что это такое, как это в себе развить. Усвоил! Впрочем, мне давно пора перестать удивляться!..

— А ты знаешь, как получилось, что твой папа… то есть, Сергей, решил, что он твой папа, а Андрей…

Егор не дал мне договорить, он понял вопрос.

— Нет, не знаю… это для нас загадка…

— Для кого, для вас?

— Для нас с Алисой.

Вот оно что… значит, эти открытия — плод совместных исследований!.. Похоже, этим двоим ещё неизвестны такие вещи, как параллельные отношения, при которых женщина может не быть уверена в отцовстве своего ребёнка…

— Алиса говорит, что, возможно, моя мама любила сразу двоих — и Энди, и папу… ну, в смысле, Сергея.

Так… поспешила училка с выводами…

— Вот как у Алисы было когда-то… — продолжил Егор, и мне пришлось собирать всё своё мужество, чтобы дослушать до конца его рассказ, не рухнув с постели…

Как оказалось, Алиса какое-то время была влюблена сразу в двоих — в него, Егора, и в Джовхара — и не знала, кого она любит больше. Но Джовхар не выказывал ей своих чувств, а Егор признался в том, что она ему нравится, когда предлагал ей дружбу — официально. Ну, и Алиса ответила, что прежде чем сказать ему «да» или «нет», они должны выяснить, есть ли между ними совместимость. И вот, когда Алиса гостила у нас, они попробовали…

Оказалось, что совместимость есть, и такая сильная, что она даже не будет пробовать с Джовхаром, пусть он любит свою Маринку Волостнову.

— Вот так бывает, оказывается, — заключил Егор. — Только когда такое бывает у взрослых, и у женщины рождается ребёнок, то можно перепутать, кто отец этого ребёнка.

Я незаметно сделала глубокий вдох, чтобы подавить подступившую вдруг икоту.

В тринадцать лет тоже могут рождаться дети, если попробовать… Правда, в нашем случае проблем с установлением отцовства, похоже, не возникнет…

Я не удержалась и икнула. Егор не заметил, поглощённый раздумьями. Я снова набрала побольше воздуха в лёгкие и соображала, каким образом мне докопаться до сути этих эмпирических — а может, умозрительных всё же?… — методов выяснения совместимости…

В дверь постучали.

— Да, войдите! — Сказала я.

В приоткрытую дверь заглянул Андрей. Ни он, ни я не успели ничего сказать, как Егор выскочил из постели и повис на нём.

— Энди! Как я тебя люблю!

Из-за плеча Егора на меня смотрели улыбающиеся и чуть недоумённые глаза Андрея.

Надо ли говорить, с какой чесоткой внутри я ходила полдня, пока мне не представился случай вернуться к утреннему разговору с Егором…

Мы сидели с ним на послеполуденном солнце, попивали горячий шоколад и наблюдали, как Андрей спускался по слаломной трассе какой-то там разэдакой категории, почти профессионального уровня. Потом он возвращался снизу на подъёмнике и снова слетал вниз. Его стройное, гибкое тело, обтянутое спортивным трико, волновало меня не меньше, чем полуобнажённое в бане…

Но сейчас я не могла думать ни об этом мужчине, ни о себе — в голове сидел вопрос: что делали дети, в то время, когда я беззаботно предавалась литературным экзерсисам под треск огня в камине, и как мне объясняться с Алисиной мамой, когда выяснится, что… Эта тема напрочь заслонила сейчас и другую: кто отец Егора и знают ли взрослые о том, о чём знает парень.

— Егор, — начала я как можно более между прочим, — а что это за тест такой на совместимость?

— Какой?…

— Ну, тот, что вы с Алисой прошли.

— А-а, это!.. А, вы что, не знаете что ли? — Он посмотрел на меня с неподдельным удивлением.

— М-м-м… — промычала я отрицательно и отпила какао из пластикового стаканчика.

— Это же очень просто…

И Егор рассказал о методе выявления совместимости по Алисе Кирсановой.

И вправду, просто. Только нашему потерянному поколению, боюсь, такие утончённые опыты не по зубам…

После катания с гор ходили пешком по окрестностям городка — до реки, за реку, в дальний лес…

Замечу: с первого дня нашего пребывания здесь Егор ревностно следит, чтобы все трое непременно надевали те самые трикотажные комплекты, которые я купила по его настоянию. Возможно, нас принимают за семью. А возможно, Егору этого и нужно. Впрочем, за кого ещё можно принять мужчину, женщину и ребёнка, везде и всюду появляющихся вместе…

…Так вот, подустав пробираться по глубокому снегу, я присела на спиленную расщеплённую, возможно, молнией, ель — санируют лес, пояснил Андрей, — а мужчины пошли дальше, сказав, что скоро вернутся за мной.

Внизу журчала незамерзающая горная река, а надо мной шумели огромные ели. Я словно попала в расщелину между ласкающей слух музыкой и скрежетанием железа по стеклу… И снова подумала: откуда эта паника в глубине меня, в самом средоточии животного начала?…

Я сфокусировалась на шуме ветвей, вошла в него. Раньше в таких случаях, если невозможно было уйти физически, я старалась отгородиться от этого раздражителя — мыслями, разговором, пением… хоть петь и не умею, так, мычу себе под нос. А тут меня словно зло взяло: да сколько же можно?!.

Я не увёртывалась от полосующих душу звуков, а словно открылась, подставилась им, пересиливая себя — вот так! ещё! хлещите меня! я стерплю!..

Не могу сказать, что я победила, но выстоять мне удалось. Я чувствовала себя так, словно изнуряли не звуки и не слух, а сами ветви, издающие шум — будто они своей острой заледенелой хвоей хлестали меня по обнажённым нервам.

Захотелось закричать… чтобы переорать моих палачей. Но я удержалась и подумала: а ведь для кого-то это — музыка!.. Так же как для меня — журчание воды на перекатах. А кто-то этого вовсе не слышит.

Я поднялась и пошла за Егором и Андреем, не дожидаясь их возвращения.

Перевариваю сказанное Егором. Пока не знаю, как с этим быть. Решила дождаться Сергея и Германа. Может, как-нибудь удастся выйти на эту тему…

Когда я, буквально валясь в сон, закрыла крышку лэптопа, раздался звонок. Точнее, музыкальный фрагмент. По нему я поняла, что это Сергей, и горячая сладкая волна ударила в голову, словно большой глоток грога.

— Марина, добрый вечер.

— Добрый вечер, Сергей Егорович.

— Ну, что вдруг так официально… — Его голос ласкал меня всю… — Не пора ли нам уже на «ты» перейти?… — Я услышала, что он слегка пьян.

— Вот выпьем на брудершафт, — сказала я, и подумала: и три раза поцелуемся.

— Отличная мысль! — Он тихо засмеялся. — Я не разбудил вас?

— Ещё минута, и разбудили бы.

Сергей снова засмеялся.

— Как ваши дела?

— Наши или мои?

— И ваши и… ваши.

— Всё хорошо. Ёлку нарядили, вас ждём.

— Нас или меня?

— И вас, и вас.

Снова его смех.

— Марина… вы совершенно невероятная женщина… я вам это уже говорил?…

— Не помню. Но больше не говорите, хорошо?

— Почему?

— Вы знаете, почему.

— Не знаю.

— Неправда.

— И всё же?

— Потому что я вас люблю.

Вот и всё. Как гора с плеч…

Сергей замолчал. Я тоже молчала.

— Марина… — начал он, но я его перебила:

— Я говорю это для того, чтобы выговориться. — Мне вдруг стало спокойно, словно произошло внезапное отстранение от себя самой, и я заговорила ровным голосом. — Это ни к чему вас не обязывает, разумеется… любовь слепа и делает порой безумными вполне вменяемых людей. Вот и со мной случилось…

— Не наговаривайте на любовь. — Голос Сергея стал твёрдым, нотки лёгкого трёпа улетучились, как не бывало. — Вы ведь знаете, что ни слепой любовь не бывает, ни безумным не делает. Просто это что-то другое, не любовь.

Я молчала. Мы никогда ещё не говорили с Сергеем по телефону на вольные темы: только о делах, коротко и по существу. Что заставило его позвонить мне в подпитии и без видимой нужды?…

— Марина…

— Да?

— Почему вы замолчали?

— Думаю.

— Вы не любите меня. Вы мною замещаете.

— Вы так уверены в этом?

— Абсолютно!

— А вы психолог! Но это относится не к выводу, который вы сделали, а к тому, что говорите так, пользуясь своим положением у меня.

Он засмеялся:

— Это каким же положением у вас я пользуюсь?

— Положением авторитета. Ну и…

— Ну и?…

— Называется — смотри выше.

— На выше я вам ответил. А что касается того, кто у кого авторитет, мы можем потягаться с вами.

— Где Герман? — Я решила сменить тему.

— Празднует приближение Нового года в своём коллективе. Пора корпоративных вечеринок, знаете… Я вот недавно со своей заявился… — Ну да, тогда понятно… — Он скоро будет. А что?

А что?… Я не знаю. Не знаю даже, зачем спросила.

— Я хотела родить ребёнка от вас.

Что я говорю?… Зачем?… Я себе-то не признавалась вот так, открытым текстом… Это что, внутреннее я просчитало: сейчас можно?…

Сергей натянуто засмеялся:

— По телефону не получится… — И резко стал серьёзным. — К тому же…

То, что он сказал, заставило меня покраснеть от стыда за себя и свою невыдержанность. Дура! Идиотка!..

Но для чего-то же это было нужно: он позвонил, я съехала с катушек…

— Простите меня.

— Не извиняйтесь… Для меня это не имеет значения. А вам есть от кого родить ребёнка.

— Вы кого-то сватаете мне?

— Нет, пытаюсь открыть вам глаза. А вот и Герман пришёл… — Я услышала звук короткого поцелуя. — Скажи пару слов Марине… — Голос Сергея изменился: в нём завибрировала радость.

Мы с Германом поздравили друг друга с наступающим и попрощались до скорой встречи в аэропорту Инсбрука.

И с Сергеем попрощались, не возвращаясь к прерванному разговору. Складывается мозаика — камешек к камешку, вот и вся картинка ясна. Вся ли?…

29.12.2005. Четверг.

Приснился сон… словно мне ответили разом на два вопроса…

Впрочем, ответил не кто-то, а моё глубинное — как многие его называют — высшее я.

Утром, проснувшись, я отчётливо вспомнила сон — он был ясный, цветной, широкоформатный… эдакий digital Dolby-surround. Да ещё и smell-o-vision в придачу.

Я лежу в коляске. Коляска стоит под высоченными деревьями на лесополосе, тополя острыми верхушками уходят в синее-синее небо и шумят на ветру. Пахнет горячей травой и тополиной корой. Так хорошо!.. Хорошо?! — опоминаюсь я, младенец до года возрастом, — это всегда было не-хорошо! Почему же теперь хорошо? И в ответ на эти мысли младенца ему — мне, то есть, — становится нехорошо: изнутри, всё оттуда же, из потаённых глубин, поднимается панический ужас. А ветер всё сильнее, всё слышнее свист его в ветвях, всё громче стук листьев друг о друга, словно это не нежная живая субстанция, а огрызки ржавого железа…

Я пытаюсь вылезти из коляски и вдруг вижу удаляющихся по лесополосе маму и папу. Они могут спасти меня от этой пытки! Я кричу. Но крика не получается. Я снова напрягаю связки изо всех сил… Ни звука — кроме завывающего в кронах ветра. А родители уходят и растворяются в мерцающем полуденном воздухе. И я понимаю, что сейчас я умру — от ужаса и одиночества.

Но вдруг приходит осознание, что это всего лишь сон. Значит, я проснусь и… И всё равно умру — такой ужас не переживается ни во сне, ни наяву… Я снова пытаюсь закричать и издаю какой-то шепчущий писк. Снова — и снова слышу себя. И папа услышал! Он оборачивается и смотрит на меня. Я опять кричу, точнее, пытаюсь… Папа возвращается! Он бежит ко мне! Бежит, чтобы спасти. Он берёт меня на руки.

Но это не папа, это Андрей. Берёт точно, как папа — сажая на согнутую в локте левую руку, а правой держа за спину. Я обхватываю его за шею. Я спасена. Я уже не умру. Я уже не одна…

И вот, лежу и вспоминаю сон. Словно контрастный душ — ещё свежи остатки кошмара, сжимающие сердце, но они сменяются блаженным ощущением тепла и покоя. Ощущением наступающего счастья.

Как только я возвращаюсь в первую часть сна, чтобы разглядеть и уяснить детали, тут же леденеет нутро и сбивается дыхание, но когда подходит папа-Андрей, словно солнечный луч касается кожи… нет, сердца…

Пришло на ум: моего папу тоже зовут Андрей!..

Я верю в совершенство и неисчерпаемые возможности человека и ничуть не сомневаюсь, что сон мой — не что иное, как воспроизведённый глубинной памятью реальный эпизод реальной жизни.

Интересно: стоило мне вчера принять бой, пойти в открытую на своего мучителя, как он сдался вот таким образом — взял и раскрыл свою тайну!

Ну, а насчёт приснившегося невесте на новом месте жениха… Время покажет.

Я вдруг вспоминаю вчерашний разговор с Сергеем. Становится стыдно за несдержанность… Но долго я себя этим не мучаю — сказала, значит, так было нужно. Моё внутренне я лучше ума знает, что с кем и когда можно, а чего нельзя.

«Вы не любите меня. Вы мною замещаете.» — Вот и Элка о том же…

«Я стерилен. У меня не может быть детей.» — И он знал это, когда вёл беременную Веронику в свой дом?… Навряд ли тогда. А когда и для чего он это выяснял?…

«А вам есть от кого родить ребёнка.» — Да, Андрей может быть замечательным отцом. Но для начала он должен стать мне любовником…

Нахожусь целый день в поле высокого напряжения. То ли я ловлю постоянно взгляды Андрея, то ли он всё время на меня смотрит… короче, поедаем друг друга глазами.

Егор за обедом заметил:

— Мне всё время кажется, что вы хотите что-то сказать…

— Кому? Тебе? — Улыбнулся Андрей.

— Не знаю… Может, друг другу, — ответила сама непосредственность.

Мы с Андреем переглянулись и смутились оба. Смутились…

А когда подходили к дому, и Егор припустил навстречу Брамсу, Андрей спросил меня чуть изменившимся голосом:

— Вы ничего не хотите сказать?

— Хочу, — выскочило из меня.

И я почувствовала, что покраснела. Но мой собеседник не видел этого — мы шли, опустив взгляды долу, поддавая ногами снежные комки, оставшиеся на дроге после снегоочистительной машины.

— Скажете?

— Скажу…

Теперь и это повисло между нами: скажете? — скажу…

Скажете? — Скажу…

Когда? — Не знаю…

Я заждался… — Я знаю…

Так говорите… — Не сейчас…

Когда? — Не знаю…

Когда останемся одни? — Может быть…

Егор сел за компьютер — пообщаться с Алисой. Андрей предложил попить чаю.

— С удовольствием, — сказала я.

Мы сидели в столовой и молчали, сосредоточенно глядя каждый в свою чашку. Оба волновались, как никогда доселе — в присутствии друг друга, во всяком случае. Ни он, ни я не умели играть. А если бы и умели… мы достаточно хорошо знали друг друга, чтобы не чувствовать, что происходит с каждым.

Я не могу сказать, что происходило со мной: то ли что-то сдвинулось в душе с мёртвой точки с Элкиной помощью, то ли сон с Андреем меня так взбудоражил, то ли признание Егора… То ли всё вместе.

Ну ладно, а его-то что так изменило? Не до такой же степени он способен вторгаться в моё, чтобы видеть меня насквозь!

Мы разом посмотрели друг на друга и в один голос произнесли:

— Марина…

— Андрей…

И засмеялись. И снова смутились.

— Говорите, — сказал он.

— Помогите, — ответила я.

— Начните с неглавного. — Андрей был серьёзен, но мягок, как всегда.

А я подумала: он даже знает, что я не одной темой беременна…

Я не знала сейчас, что я хотела бы сказать Андрею… То ли о себе, о том, что распутала, наконец, клубок своих чувств, то ли о сне, который мне приснился, и в котором он, Андрей, спас меня от страха и одиночества, то ли о признании Егора… а потом — Сергея.

— Мне сегодня Егор рассказал одну интересную вещь…

Почему-то именно с этого я решила начать: о том, как они с Алисой проходили пробу на совместимость. Я рассказала историю в той последовательности, в которой услышала от Егора. Меня забавляло, как на лице Андрея… нет, в его глазах сменялись те же чувства, что переполняли меня, когда я слушала парня.

— И знаете, что нужно сделать, чтобы понять, есть ли будущее у союза? Андрей смотрел на меня.

— Не знаю…

— Вот и я не знала. А нужно сосредоточить свои чувства друг на друге, а потом обняться.

Я замолчала.

— И что?

— И всё станет ясно. Егор даже не стал мне объяснять. А я не спросила, чтобы не выглядеть конченой тупицей.

— Ну, я такой же тупой, потому что не знаю, что же должно произойти… — Он засмеялся. — Я могу только догадываться.

Я тоже засмеялась.

— Не можем мы с вами догадываться! Мы безнадёжно испорчены. Не по плечу нам такие тонкие материи… Хотя… вы-то не кокетничайте, вы сможете понять и на расстоянии. — Я глянула на Андрея. — Ведь можете?

Он ничего не ответил, а в глубине его глаз шевельнулся нежный смерч.

Я отвела взгляд в окно. Вечер был густой и синий. В доме Эриха и Биргит светились большие мансардные окна — работают, наверно, в мастерской.

— А ещё? — Сказал Андрей.

Я посмотрела на него.

— Вы так хорошо видите меня… прямо насквозь. Может, вы сами скажете, что ещё?

— Не делайте из меня супермена. Я просто чувствую, что вам хочется высказаться. Вот и всё.

— А ещё мне сегодня приснились Вы. Вы меня спасли. — И я рассказала ему свой сон.

Он никак не прокомментировал его. Только вспомнил слова Рокуэла Кента: «когда природа угадывает ищущего, она сама выходит ему навстречу.» Что он имел в виду: природу моей подспудной паники, или своё присутствие в моём сне?…

Наверно, Андрей решил, что теперь всё. Да и я успокоилась, высказавшись. А открытие Егора и Алисы я пока решила придержать. И признание Сергея тоже.

Часов в девять-десять все обычно расходились по своим комнатам. Вероятно, свежий воздух, на котором мы проводили большую часть дня, повышенные против обычного городского ритма физические нагрузки, обилие впечатлений делали своё дело: после ужина клонило в сон.

Я устроилась в постели с лэптопом и открыла папку «В работе». Повесть двигалась хорошими темпами, и её конец был мне ясен, а меня подгоняли мысли о том самом, зависшем на смерти двух героев романе… Но нет, я всё же сначала поставлю точку здесь!

И пальцы побежали по клавишам, приближаясь к этой точке.

Через некоторое время захотелось пить. Сок, вообще-то не питьё в строгом смысле слова… — а мне захотелось именно сока.

Я надела халат и пошла в столовую.

Открыла дверь и увидела силуэт Андрея на фоне окна, подсвеченного ясно-звёздной ночью.

Андрей полусидел на подоконнике, лицом к двери. Он был в халате. И в очках — вероятно, уже снял линзы на ночь. Между ним и мной на столе стоял высокий стакан с моим любимым грейпфрутовым с мякотью и едва светился розоватым светом, словно в него положили кусочек луны.

— Андрей?… — Теперь я разглядела, что и у него в руках стакан с соком, только с его любимым соком. — Вам тоже захотелось пить?… — Он молчал. — А это кому? — Я подошла к стакану, стоявшему на столе.

— Вам.

— Откуда вы?… — И засмеялась своему глупому вопросу. — Спасибо.

Я взяла стакан и присела на край стола напротив Андрея.

Мы молчали. Я смотрела в окно, Андрей на меня — я это чувствовала, хоть и не видела его глаз.

Совершенно не помню, как мы оказались в объятиях друг друга…

30.12.2005. Пятница.

Тест на совместимость продолжился до утра и дал несомненно положительный результат.

Около семи я ушла к себе, чтобы Егор не обнаружил мою постель пустой.

Когда он принёс кружку горячего кофе, я едва смогла открыть глаза.

— Забирайся-ка ко мне, а я посплю ещё немного, ладно?

Парень не возражал и объяснил моё сонное состояние погодой. За окном валил такой густой снег, какого я никогда не видела — без преувеличения. Три больших голубых ели, растущих в нескольких шагах от дома, от моего окна, словно исчезли с лица земли. И сама земля исчезла. Вместо тверди и признаков её наличия в окно виден только поток огромных белых хлопьев.

— Наша подводная лодка заплыла в простоквашное море, — сказала я и заснула.

Меня разбудил Андрей. Он сидел на краю постели и, наклонившись к моему уху, говорил:

— Марина, проснись…

Придя в себя, я вспомнила прошедшую ночь. Моё тело, мои губы, руки вспомнили всё…

Но Андрей был напряжён и вёл себя странно. Увидев, что я проснулась, он спросил, где Егор. Я ответила, что он принёс мне кофе, лёг рядом, и я заснула.

— Его нет дома.

Я вскочила и принялась одеваться — тревога Андрея передалась мне.

Почему мы оба так разволновались?… Ведь это было не в первый раз — Егор прекрасно знал городок и его окрестности и часто гулял один.

Но этот пароксизм небесных хлябей, этот непрекращающийся снегопад, даже не думающий идти на убыль, навевал тревогу своей монотонностью и обволакивающей глухой тишиной. Казалось, что все и вся отныне отрезаны друг от друга навсегда, поэтому хотелось, как можно скорей собраться вместе и не разлучаться, пока он не прекратится.

Андрей оделся и вышел, наказав мне оставаться дома. Я стояла на крыльце. Через несколько шагов он исчез, растворился в пространстве, и это только добавило тревоги.

Я побежала в комнату Егора — телефон лежал в изголовье кровати… Вероятно, Андрей уже набирал его номер: на дисплее обозначен неотвеченный звонок.

Мне оставалось держать себя в руках, не допускать никаких опасений и молиться. Всё хорошо, всё замечательно, всё отлично, всё в порядке!

Я представила себе Егора и мысленно обнимала его. Если вдруг меня пробивало на панику, я твердила: «нет, нет, нет, и ещё раз нет!».

И так по кругу: всё хорошо! а вдруг?., нет, нет и нет! нет, нет и нет! всё просто великолепно!..

— Марина, водку! — Андрей стаскивал с Егора мокрую одежду, того колотил озноб.

Водки не было ни в шкафу, ни в холодильнике. Я принесла бутылку первого попавшегося под руку коньяку. Егор, раздетый догола, лежал на постели, а Андрей растирал его ладонями. Потом я лила ему на руки из бутылки, и он продолжал массировать его тело от ступней и кистей рук к центру, потом назад, потом макушку головы, ушные раковины…

Между тем он рассказал, как нашёл Егора.

Точнее, Егора нашёл Брамс.

Андрей пошёл от дома по едва заметной проложенной кем-то не так давно в высоком снегу, но уже накрытой новым пухом, тропе. Через некоторое время ему навстречу из снежной завесы выскочил Брамс. Узнав Андрея, он принялся поторапливать его: с лаем убегал вперёд на несколько метров, возвращался, хватал за рукав куртки, тянул, снова убегал…

Обессилевший Егор лежал по пояс в ручье, который оказался под снежным завалом, он почти засыпал от переохлаждения. Увидев Андрея, парень сказал вяло: прости, я не хотел, — и отключился.

Андрей, изрядно помучившись, скользя по льду, утопая в снегу, промокнув, вытащил парня с помощью Брамса. Потом он показал псу в сторону дома и приказал: Эрих!

Брамс привёл Эриха, и они вдвоём с Андреем принесли Егора.

— Пожалуйста, в моей тумбочке деревянная шкатулка.

Я принесла. Андрей раскрыл её, взял одну из баночек — тоже деревянную.

— Вот этот порошок. Полчашки крутого кипятка, через полминуты в неё на кончике ножа…

Я сделала, как он просил.

Андрей чайной ложкой принялся вливать в Егора этот отвар. Я заметила, что Андрея тоже трясёт, и что он сам весь в мокром.

— Разденьтесь. — Я принялась стягивать с него мокрый свитер.

Андрей снял с себя одежду.

— Мы снова на вы? — Он улыбался.

Я вспомнила ночь и смутилась — сейчас я словно забыла о ней.

Улыбка Андрея была вымученной, он будто лишался последних сил прямо у меня на глазах.

— Принесу тебе одежду. Вытрись. — Я дала ему полотенце.

Когда я вернулась, Андрей лежал рядом с Егором, свернувшись в комок, и мелко дрожал.

— Тебя растереть коньяком?

— Нет… сейчас… подожди… — Он сильно напряг мышцы на несколько секунд, потом резко расслабился, повернулся на спину и раскинулся на постели, глубоко и очень медленно дыша, его больше не трясло. — Поцелуй… ты так это умеешь… я полежу. Пои Егора… пусть выпьет всё. Накрой меня… и Егора тоже… двумя одеялами. Сделай мне такой же отвар… пожалуйста.

Я принесла дымящуюся чашку. Разбудить Андрея не удавалось. Тогда я влила ему в рот несколько ложек отвара. Потом — Егору. Я слушала дыхание то Егора, то Андрея — оба казались спокойно спящими, касалась лба одного и другого — тоже без признаков чего-то из ряда вон.

В дверь позвонили. Эрих пришёл справиться, всё ли в порядке. Он был очень озабочен, и мне пришлось провести его в спальню, чтобы дать ему удостовериться, что все живы-здоровы. Он тронул лоб Егора, пощупал пульс. Потом то же самое у Андрея.

Уходя, он показал мне в прихожей висящий на стене телефонный аппарат и прикреплённую рядом карточку с номером: мой телефон, звони. Я поблагодарила его, потом опомнилась, сказала ему «подожди» и побежала на кухню. Я принесла Эриху коробку с пирожными:

— Это для Брамса, — пояснила я.

Мы все знали, что этот огромный умница обожает пирожные. Любые, лишь бы послаще, с кремом, с джемом, карамелью — неважно.

Эрих не стал отказываться, а я, всё продолжая благодарить и его, и пса, едва не расплакалась.

Я вернулась в спальню Егора. Он лежал на боку — уже ворочается, хорошо… Встав рядом на колени, я целовала его лицо, горячие ладошки, пахнущие французским коньяком невесть какой изысканности и дороговизны — марку я рассмотрела, когда плескала его Андрею на руки. Ни мне, ни ему в голову не пришло сменить бутылку на что-то попроще…

— Мой мальчишечка… — шептала я, не сдерживая себя, — спи и поправляйся… всё будет хорошо… да нет, всё уже хорошо! Всё замечательно… — Мальчишечка дышал глубоко и ровно. Слава тебе, Господи…

Потом я присела рядом с Андреем и смотрела на него и вспоминала прошедшую ночь и его — горячего, неугомонного, нежного, яростного… Как же я люблю тебя, думала я и недоумевала — почему всего сутки назад я этого не знала…

Меня разбудил домашний телефон — я задремала в кресле.

Это был Эрих. Он сказал, что звонил в аэропорт, все рейсы отложены из-за снегопада: ни вылетов, ни приёма. Похоже, аэропорт не откроют до завтрашнего утра, но предложили справиться дополнительно в семнадцать часов. Он будет держать меня в курсе.

Герман с Сергеем прилетают в Вену около шести вечера. Через два часа рейс на Инсбрук. Я решила, что позвоню им, когда они приземлятся в Вене. Говорить о том, что произошло, не буду.

Егор барахтался в ручье, заметённом снежными сугробами, в который угодил, и никак не мог выбраться из воды, скользя по льду, камням, и не имея представления, где берег. А когда понял, что не справится сам, принялся звать свистом Брамса. Тот подтвердил свою репутацию умного пса и кинулся за подмогой.

Это рассказал Егор, проснувшись к вечеру. Дальше мы знаем…

Он попросил поесть, но из постели встать не мог. Температуры нет, пульс чуть замедленный, и только слабость напоминала об утреннем приключении.

Я накормила его и Андрея. Потом Андрей дал Егору три шарика под язык. Они оба опять уснули.

Аэропорт не открыли.

Позвонил Сергей и сказал, что они с Германом переночуют в Вене и, если утром полёты не возобновятся, приедут на такси или автобусом.

Хорошо. Может, им не доведётся волноваться по поводу пережитого нами — надеюсь, к утру Андрей и Егор будут как огурчики.

31.12.2005. Суббота.

«Я устала разрушать себя и всех вокруг. Отец Егора — Андрей. А я люблю тебя. В.»

На сложенном вчетверо листке из линованной ученической тетрадки, который Сергей протянул Андрею, красным карандашом было написано вот такое признание.

Егор спал. Мы все сидели в гостиной за поздним ланчем. Сергей с Германом приехали около полудня, аэропорт так и не открыли, дороги занесены, движение медленное — со скоростью снегоочистителей.

Как же Сергей подошёл к теме?…

Ах, да! У Вероники сегодня день рождения — мы выпили за неё.

А потом он сказал, что больше не может с этим грузом жить. И отдал Андрею записку со словами:

— Надеюсь, ты достаточно выпил, чтобы не грохнуться в обморок. — Грубовато, но Сергей страшно волновался.

Андрей развернул листок и очень долго смотрел в него. На лице почти ничего не отражалось. Только желваки ходили… и губы просто склеены.

Он положил листок на стол, и я прочла написанное.

— Я знал это, Сережа. — Андрей сцепил пальцы, опустил на них взгляд. — Не скажу, что с самого начала, но давно… А пару лет тому назад… — Он снова посмотрел на Сергея. — Нет, ровно два года тому, здесь вот, на этом самом месте, мама мне сказала: это же очевидно, так он на тебя похож.

Не знаю, не могу представить, что переживали сейчас эти двое мужчин…

Сергей сделал большой глоток водки.

— Менять что-нибудь будем? Как ты?… — Он посмотрел на Андрея. Тот всё ещё рассматривал сцепленные пальцы. — Или подождём, когда Егор… Решай ты. Я приму…

Я подумала, что сам Бог велел.

И рассказала слово в слово всё, что услышала от Егора, со всеми его комментариями. И добавила, что это их совместные с Алисой исследования.

Все трое смотрели на меня, не скрывая… удивление — это не то слово… Кажется, то, что рассказала я, потрясло их сильнее, чем взаимное признание.

Мы молчали.

— Похоже, теперь моя очередь, — сказал Герман, и все посмотрели на него.

Он сменил позу, словно это помогло ему собраться: теперь он сидел, опершись локтями на колени, сцепив пальцы, как недавно Андрей.

От родителей Алисы Герман узнал — а те, конечно, от своей дочери, — что нашлась мама Егора. Он коротко глянул на меня, но тут же опустил взгляд.

— Алиса показала родителям две фотокарточки, которые Егору, якобы, кто-то передал со словами: это твоя мать, но она не знает, что ты её сын. А на снимках…

— Он стащил их из моего альбома. — Я закрыла лицо и расплакалась…

Потом засмеялась.

Мы смеялись все. До слёз. Это был апофеоз обретённой лёгкости. Апофеоз как прославление. И как финал оконченной пьесы. Впрочем, почему — оконченной? Всё только продолжает начинаться!

С наступающим Новым годом!

2007

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.