Мужество

Борьба продолжается

Ну вот и все, скажет иной читатель. Дальше — тюрьма, страдания, смерть. Такое яркое, но короткое время борьбы Молодцова — Бадаева и его отряда с фашистами. Это время по своей значимости, ценности несоизмеримо с ценностью самой жизни человеческой — единственной во все века и неповторимой.　

Но нет, не согласимся мы с этим досужим читателем, потому что знаем иную систему ценностей, когда день, час, миг жизни таких людей, как Бадаев и его боевые товарищи, стоит порой всей жизни других людей. А бывает еще и такая жизнь, что лучше бы ее вовсе не было, — пустой и никому не нужной.　

Мы ведем рассказ о людях, считанные месяцы жизни которых стали подвигом. Их повседневная работа в тылу врага (потому что борьбу свою они называли будничным словом «работа»), их мечты и надежды, улыбки и слезы — словом все, что наполняло их мысли и сердца, можно объединить одним емким и гордым словом «ПОДВИГ». И для нас, людей последней четверти XX века, важен каждый миг, ставший слагаемым подвига, каждый час, прожитый этими людьми в борьбе за наше будущее.　

Ночь спустилась на многострадальный город. Прикрыла его руины, лунным светом высеребрила проходы между рухнувшими стенами, залила чернотой провалы — словом, постаралась как могла. Но ничто не могло украсить этот город. Ничем нельзя было успокоить сердца его жителей, особенно тех, кто насильно был собран под своды городской тюрьмы. И сейчас, когда город спал, вздрагивая и постанывая в беспокойстве, в тюрьме шли допросы, людей пытали, истязали. И нет-нет да и нарушит чуткую тишину яростный крик боли и ненависти. А то вдруг раздастся выстрел. Это подпольщики и партизаны не дремлют. Это их карающая пуля разит оккупантов…　

Бадаев открывает глаза. В квадратиках решетки вырисовывается далекое небо. Он с трудом расклеивает запекшиеся губы, сплевывает тягучую, вязкую слюну.　

Сколько дней он здесь? Три? Шесть? Восемь? Не вспомнить… Все смешалось в страшном калейдоскопе событий. Пережитое, словно выхваченное из ночи ярким лучом прожектора, вспыхивает на мгновенье в памяти.　

Узкая, длинная камера для допросов и пыток. Палки, плети, раскаленные щипцы. Свирепые лица палачей — двух верзил в клеенчатых фартуках — и спокойное лицо следователя. Он спешит. Не дает передышки Бадаеву. Допрос за допросом. Сознание все реже возвращается к нему. Тело становится каким-то невесомым, безразличным к боли. Совсем ослабели ноги. Но, сбитый на пол, он каждый раз нечеловеческим напряжением воли поднимается сам. Это еще больше злит его палачей. В конце концов подручные следователя крепко связывают ему руки веревкой, пропущенной сквозь большое кольцо в стене, и при помощи блока поднимают его к потолку камеры. Ударов металлическими прутьями по пяткам Бадаев уже не чувствует — сознание покидает его…　

Небо между решетками светлеет. Сейчас снова придут за ним. Клацнет «глазок», надзиратель доложит, что «русский пришел в себя», заскрипит засов, и палачи, подхватив измученное тело, поволокут Бадаева на допрос…　

«Глазок» открывается, но за ним не приходят. Что это? Забыли? Или думают, что он еще не пришел в себя? Так смотрите! Бадаев подползает к стене и, собрав последние силы, упираясь в нее головой и плечами (руки бессильно висят), садится.　

Надзиратель поражен: ведь этого русского недавно бросили в камеру безжизненным трупом. И вот, пожалуйста, он уже сидит. После таких пыток!　

«Глазок» закрывается. В камере тишина. Так, значит, дали передышку. Наверное, готовят что-нибудь новое. Но об этом сейчас не надо думать.　

Тяжелые, распухшие веки опускаются. Кажется, миллионы иголок впились в кожу — так нестерпимо болит все тело. Голова бессильно откидывается на плечо.　

Забытье, сон? Нет, Бадаев думает. Для этого, возможно, больше не останется времени. А он должен вспомнить все… Понять, как это случилось…　

Болит душа за арестованных товарищей, о которых ему пока ничего неизвестно. А главное, он до сих пор не знает имени предателя. Ведь что, как не предательство, привело их всех в фашистский застенок?　

Вместе с Бадаевым взяли тогда на квартире у Бойко Тамару Межигурскую, Яшу и Алексея Гордиенко, Сашу Чикова, самого «хозяина» с женой. А кто еще попал в западню? Что знают фашисты?　

У Бадаева в момент ареста были документы на имя Сергея Ивановича Носова. Но фашисты уже знают, что он Бадаев, тот самый Бадаев, который стал для врагов чуть ли не символом непокоренной Одессы, неуловимым и беспощадным. Схваченных сигуранцей или гестапо бойцов невидимого фронта фашисты вешали, расстреливали, прикрепляя на груди табличку с неизменной надписью: «Я партизан Бадаева».　

…Кто же их предал? Кто мог сообщить в сигуранцу, что он командир партизанского отряда?　

В памяти у Бадаева в деталях запечатлелся его арест. Фашисты ворвались в дом — не два-три человека, как это бывало при простой проверке документов, а человек десять. И каждого из находившихся в комнате взяли под прицел. Бадаев был взят на мушку сразу тремя автоматчиками. Потребовали предъявить документы. На паспорт едва взглянули и тут же отдали назад, для виду занявшись Гордиенко: заковали Яшуню в наручники, предъявив ему обвинение в убийстве Садового (уже знали об этом!). Остальным же было сказано: «Пройдете в сигуранцу для оформления протокола ареста и проверки документов».　

У Бадаева билась в голове одна мысль — бежать, при любом удобном случае бежать! И он спокойно ждал, когда этот случай ему представится, мгновенно оценивая обстановку, которая постоянно менялась вокруг него. В том, что бежать необходимо, он убедился сразу, потому что никакой камуфляж не мог обмануть опытного чекиста. В ту минуту, когда фашисты вломились в мастерскую, Бадаев стоял неподалеку от окна, выходящего в проходной двор. Сначала командир решил бежать, когда арестованных будут выводить из помещения и в дверях образуется небольшая сутолока. Надо только подольше задержаться в комнате. Но возможность побега сразу же отпала, потому что именно ему пришлось выходить первому: офицер, руководивший налетом, за рукав подвел его к двери. «Что ж, еще не все потеряно, — подумал Бадаев, выходя из дома, — стоит только чуть ускорить шаги — и угол дома сразу же, почти рядом». Но и эта надежда отпала: на улице он увидел плотное оцепление и тогда окончательно понял, что это — мнимая проверка документов и что для него пути к свободе уже не будет: из машины, конвоируемой добрым десятком мотоциклистов, а тем более из тюрьмы ему вряд ли убежать.　

Предательство. В их ряды затесался предатель. Кто же он? Эта мысль терзала Бадаева больше всего. Он должен был, обязан был распознать его, на то он и командир. Значит, враг оказался хитрее?　

Спокойно, не время сейчас предаваться отчаянию…　Сейчас, как никогда, нужна светлая голова и трезвая оценка обстановки. Что же врагу известно о нем и его отряде? Практически очень мало. Бадаев понял это из вопросов, которые задавали ему. Допрашивали его поочередно локатинент Аргир и майор Курерару с помощью своих подручных. Оба бывшие белогвардейцы, ныне сотрудники вражеской разведки.　

— Фамилия, имя? — бросил ему Курерару, когда Бадаев впервые вошел в его кабинет — унылую небольшую комнату с письменным столом и двумя жесткими стульями по обе стороны. В углу, сразу возле двери, стоял еще один стул, на котором кучей были навалены какие-то металлические предметы вроде щипцов, палок, молотков. Впоследствии Бадаеву довелось познакомиться с каждым из орудий пыток в отдельности, а иногда и с несколькими зараз. Больше в этой комнате не было ничего.　

Сначала Курерару вел допрос через переводчика: хотел повнимательнее присмотреться к этому легендарному Бадаеву, последить за его реакцией, за тем, как тот обдумывает свои ответы, как держится. Курерару сразу же понял, что на сей раз ему попался твердый орешек. Следователь был не глуп и упрям, и поэтому решил во что бы то ни стало этот орешек раскусить. Уже на первом допросе он отказался от услуг переводчика. Ион Курерару, он же Иван Кунин, совершенно в нем не нуждался.　

— Фамилия, имя? — начал допрос Курерару.　

— Вы их знаете. Вон мой паспорт лежит перед вашими глазами, — спокойно ответил Бадаев.　

— Но этот паспорт — фальшивый. Вы Бадаев! — сразу решил огорошить его майор.　

«Значит, все-таки знают». — подумал Бадаев. И снова возник мучительный вопрос: «Кто же предал?»　

— То, что я Бадаев, вам еще придется доказать, — спокойно сказал Бадаев. Он надеялся, что майор проведет очную ставку, и тогда сразу же станет ясно, кто предатель.

Но Курерару не спешил. Он понял, чего добивается Бадаев.　

— А я и не собираюсь вам это доказывать! — рассмеялся майор. — Достаточно того, что я это знаю наверняка.　

— Ваше дело, знайте себе… — Павел равнодушно повел плечами.　

— Да, но мы знаем не только ваше имя, но и достаточно осведомлены о ваших делах, товарищ командир партизанского отряда. Таких делишках, что даже небольшой их части хватит, чтобы отправить вас на тот свет.　

— Отправляйте, — усмехнулся Бадаев.　

— А мы не торопимся, — с издевкой продолжал Курерару. — Вы нам должны еще кое-что рассказать. Например, о численности вашего соединения, его вооружении, месте обитания… Да, еще не забудьте связи с городом. Они же у вас должны быть, не правда ли?..　

— Напрасно стараетесь, господин следователь. Я вам ничего не скажу, — Бадаев встал, словно давая этим понять, что разговор закончен.　

Курерару, прищурив глаза, процедил сквозь зубы, с ненавистью глядя на советского чекиста:　

— Скажешь, сволочь, все скажешь. У меня даже камни говорят все, что я хочу. А ты не камень, ты всего-навсего слабый человек…　

— Вот именно, — прервал его Бадаев. — Я не камень, я человек. И потому буду молчать…　

На первом допросе его не пытали. Отправили в камеру «подумать». Но потом начался ад.　

Вскоре тело Бадаева превратилось в сплошную рану. Однажды его били всю ночь, отливая водой, когда он терял сознание.　

Бадаев молчал.　

Хуже всего было то, что командир сидел в одиночке. После самых страшных истязаний некому было даже поднести к его губам кружку воды. Испытывая тяжелейшие　физические страдания, Бадаев держался нечеловеческим усилием воли. Однажды его приволокли в камеру полумертвого. Через несколько часов надзиратель заглянул через смотровой «глазок» в камеру и с ужасом отпрянул: Бадаев лежал на полу и улыбался. Чему? Что могло радовать полумертвого человека?..　

Он думал. Он вспоминал о днях борьбы с врагом и о том счастье, какое выпало на его долю, — служить Отчизне, быть до конца дней своих верным ее сыном. Что видел он в жизни, что испытал? Да все, чем богата человеческая жизнь. Он любил и был любимым, растил детей и работал, работал во всю душевную силу, на которую был способен.　

Из дневника Владимира Молодцова:　

Месяц прошел со дня ареста. На воле — март, и это чувствовалось даже в камере: в маленькое оконце под потолком все чаще залетал теплый ветер, громче ворковали голуби. Весна!

А в тюрьме без изменений: палачи свирепствуют, а Бадаев молчит.　

Курерару задает одни и те же вопросы и выбивает ответы на них. Иногда он просто отдает распоряжение начать истязания, а сам с садистской ухмылкой наблюдает за командиром.　

— Господин майор, он снова без сознания, — докладывает подручный.　

— Окати его водой, пусть очухается! — распоряжается Курерару.　

Палач не спеша выходит из комнаты и возвращается с неполным ведром: устал, а на этот труп и полведра вполне хватит.　

— Быстрее поворачивайся! — торопит его следователь. От запаха крови, от вида истерзанного, но непокоренного тела его знобит, и Курерару на выдерживает: хватает со стола в углу железный прут и со всей силы начинает бить едва очнувшегося Бадаева по пяткам. Бадаев снова теряет сознание.　

— А-а-а-а! — истерически орет Курерару. — Не могу больше! — И в ярости начинает колотить уже не по телу Бадаева, а по своему столу с тощей папочкой «дела» чекиста на нем, по стенам комнаты, даже по съежившемуся подручному, и тот бежит из комнаты от греха подальше, зная, на что способен в гневе его начальник.　

Но Бадаев всего этого уже не видит и не слышит. А то он непременно порадовался бы бессильной ярости этого белогвардейского недобитка. Забытье подарило Бадаеву небольшую отсрочку, тело не чувствует боли — хорошо было бы сейчас умереть… Но нет, не сделает он такого подарка врагу!　

Бадаев открывает глаза и видит перед собой озверевшее лицо склонившегося над ним Курерару: его наглые глаза, утиный нос с перебитой переносицей бывшего боксера, вывороченные слюнявые губы… На омерзительном　лице написаны злоба и недоумение: Курерару не понимает, как еще может держаться этот полутруп, откуда черпает он силы… Палач замечает полный презрения взгляд Бадаева, и его словно током отбрасывает от распростертого на полу заключенного. Все, это конец: из него нельзя вообще что-нибудь выжать. Курерару подходит к столу и нажимает на кнопку вызова — в дверях появляется конвойный.　

— Заберите его и переведите к смертникам!　

Курерару отворачивается к окну, чтобы не видеть, как выволакивают Бадаева — его поражение, все его несбывшиеся мечты о светлом будущем под сенью гитлеровских милостей…　

Не добившись ничего от Бадаева и других арестованных, Курерару вынужден был устроить им очную ставку с Бойко. Таким образом подпольщикам стало известно имя предателя. Но как же сообщить об этом товарищам, продолжавшим борьбу? И здесь выход сумел найти Яша Гордиенко. В одной из записок, нелегально переданных на волю, он и назвал имя предателя: Бойко.　

Так бадаевцы сорвали планы фашистов, собиравшихся в дальнейшем использовать Бойко как осведомителя и провокатора в целях выявления и разгрома одесского подполья.　

Яше удалось передать на волю не одну записку. Сохранилось и его предсмертное письмо родителям. Вот что писал молодой помощник и друг Бадаева:　

Они не падали духом — от командира отряда до самого младшего по возрасту бадаевца. Они продолжали борьбу и в тюрьме и даже смертью своей разили врага…　

Оценивая деятельность отряда Бадаева, одесская сигуранца вынуждена была констатировать: «Разведчики Бадаева находятся как в городе, так и в области. Особенно необходимо отметить тот факт, что разведчики Бадаева завербованы из числа тех лиц, на которых наши власти возлагали надежды в деле преобразования моральной, культурной и экономической жизни города.　

Разведчики по социальной и профессиональной принадлежности состояли из всех слоев населения… Благодаря им Бадаев был постоянно в курсе всех событий и мог сообщать в Москву точные сведения в отношении дислокации войск в городе Одессе и области, об экономическом положении, враждебном настроении населения к новой администрации, о руководителях местных властей, сведения на которых запрашивала Москва…　

Из всех раскрытых до настоящего времени организаций эта является единственной, которая так активно приступила к широкому выполнению своей программы. Это вполне объяснимо, если мы примем во внимание личность самого Бадаева, фанатического коммуниста, волевого, не считающегося ни с чем…　

Ущерб, нанесенный организацией Бадаева, не поддается учету».　

В назначенное время командир и связная в катакомбы не пришли. Вторая связная, Тамара Шестакова, посланная в город, чтобы выяснить, что случилось с командиром, тоже не вернулась назад. И она угодила в западню, расставленную сигуранцей.　

Вскоре один из верховых разведчиков, уцелевших после облав, передал в катакомбы сообщение об аресте Бадаева, Межигурской, Шестаковой, братьев Гордиенко и других.　

Васин, не веря своим глазам, в отчаянии уставился на листочек бумаги в ярком кружке света от керосиновой лампы.　

— Это же еще проверить надо! — возбужденно шагая от одной стенки каморки к другой, гремел Зелинский.　

Заместитель командира глухо проговорил:　

— Не думаю, что это ошибка, весть передал человек верный…　

Новость облетела весь лагерь, и к помещению штаба начали постепенно сходиться люди. За время пребывания в катакомбах одежда на них обветшала, они сильно исхудали, лица от постоянного недоедания и сырости покрылись пятнами. Бойцы сгрудились в тесной штольне, и Васин, вышедший на их глухой говор, понял, что сейчас же, сию минуту, надо что-то сказать. Кто-то из партизан крикнул:　

— Товарищ Васин, что с Бадаевым и девушками?　

— Говорите все! — поддержали его остальные.　

Васин поднял руку — и сразу же установилась мертвая тишина.　

— Партизаны! — громко сказал Яков Федорович. — Случилось большое горе: командир, связные и часть верхового отряда арестованы и находятся в тюрьме. Как сообщили разведчики, все держатся очень мужественно, хотя и терпят большие мучения. Именно то, что мы до сих пор живы и невредимы, говорит об их стойкости, о том, что они не назвали ни одной фамилии, ни одной явки. Вот такие, товарищи, дела…　

Васин смотрел на партизан, собравшихся на стихийный митинг, и не мог сдержать своего восхищения: в этот тяжелейший для них час их лица выражали не растерянность и слабость, а решимость и суровую волю. Потеря любимого командира и лучших бойцов отряда была общим горем, которое еще сильнее сплотило их, вызвало еще большую ненависть к врагу.　

Вперед вышел парторг Зелинский. Сильно волнуясь, он обратился к собравшимся:　

— Друзья мои, боевые побратимы… Вы знаете, насколько дороги для нас наш командир Павел Бадаев, всеми любимые Тамара-маленькая и Тамара-большая, Яшуня Гордиенко и другие товарищи. Но не будем хоронить их преждевременно. Мы знаем, что они живы, они продолжают борьбу с врагом, смело глядя ему в глаза и не боясь мучений. Так последуем же их примеру! Выше знамя борьбы! Смерть фашистским захватчикам!　

— Смерть фашистским захватчикам! — раздалось со всех концов штольни.　

— А теперь — по местам… — распорядился Васин.　

В ту же ночь Москва узнала об аресте Бадаева и других партизан и подпольщиков. Командование бадаевского отряда совместно с Центром разработало дальнейший план борьбы с фашистами. Враг не должен был получать передышки ни на минуту. И разлетались по окрестным селам листовки с сообщениями Совинформбюро, и падали, сраженные партизанскими пулями, вражеские офицеры, и взрывались автомашины оккупантов. Все это сеяло панику в их рядах, внушало ужас при одной мысли о партизанах и подпольщиках. Даже среди бела дня фашисты опасались в одиночку ходить по городу, боясь нарваться на пулю…　

Теперь, когда Бадаева не было рядом, Васин еще скрупулезнее разрабатывал план любой, даже самой мелкой операции. Особенно много внимания уделил он налаживанию связи с портом. Отсутствие такой связи очень заботило в свое время Бадаева, и Васин продолжал работу в этом направлении.　

Факты говорили о том, что в Одесском порту действовала прекрасно организованная боевая группа подпольщиков. Это они устроили «зонтик» на судне, вывозившем зерно в Германию, и то при сильной волне перевернулось и　пошло на дно со всем грузом и командой. Они же взорвали транспортный военный корабль с помощью мины замедленного действия, подложенной в машинное отделение. В самом порту подпольщики подожгли склады с продовольствием и обмундированием. Они охранялись специально обученными гитлеровскими головорезами с собаками. В каждого, кто осмеливался появиться в этом районе, стреляли без предупреждения. И все же в одну прекрасную ночь склады дружно запылали. И это только крупные диверсии, а мелких и не перечислить!　

Судя по всему, организация портовиков была сформирована из людей, хорошо знавших друг друга по совместной работе. Поэтому проникнуть к ним было очень трудно, но необходимо. Васин понимал, что связь его отряда с этой группой намного повысит эффективность борьбы с захватчиками.　

— Эх, если бы наш отряд не состоял почти из одних горняков… — сетовал Яков Федорович. — Ну хоть бы один портовик к нам затесался. Они своих за версту отличают. Нюхом, что ли…　

— Да, — печально кивал головой Зелинский, — отряд-то подбирали целенаправленно, для работы в катакомбах, а не в порту…　

С тех пор как оккупанты заняли Одессу, для Михайлы Бунько, в прошлом боевого юнги с «Синопа», на котором плавал и отец братьев Гордиенко, настали тяжелые времена. Старый одноногий матрос вел полуголодное существование. Питался рыбой, которая попадалась на удочку. Изредка кто-нибудь из рабочих порта заходил к старику и приносил еду. Жил он в маленькой, продуваемой всеми морскими ветрами дощатой хибарке на территории порта возле старого кладбища кораблей и так примелькался портовой охране, что та не обращала на него внимания. А в последнее время он почти не выходил из дома. Так бы, наверное, и умер старый Бунько, если бы в один прекрасный　вечер к нему в хибарку не забежал рыжий вихрастый пацан в рваной кацавейке. Представители вездесущего племени мальчишек неизвестно каким образом проникали в строго охраняемый порт в надежде чем-нибудь поживиться.　

— Дядь Миш, а дядь Миш… — подбежал мальчишка к груде тряпья на ободранном топчане, — там до тебя пришел один…　

Из кучи показалась огромная кудлатая голова.　

— О-хо-хох, и умереть спокойно не дадут… Кого еще нелегкая принесла? Пусть войдет! — голос Михайлы окреп и загудел с силой, неожиданной в таком слабом теле.　

Мальчишка испугался и исчез, а на его месте оказался тоненький, как девушка, большеглазый паренек. Это был радист отряда Бадаева Даниил Шенберг. Однажды он уже приходил сюда с Яшей Гордиенко. Тогда старик отдал Яше свой сапожный «инвентарь» — сундучок с щетками и несколько банок с ваксой собственного изготовления.　

Даниил Шенберг о чем-то долго говорил с дядей Мишей. А на следующий день Бунько вылез из своей берлоги и пошел на пирс, к своему излюбленному месту.　

В порту было на удивление тихо. Поблизости у причала стояло небольшое транспортное судно, на котором заканчивалась погрузка. Бунько подошел к широкогубому гиганту с соломенным чубом, лихо выглядывающим из-под помятой кепки, Василю Добрыйвечер. Именно он чаще других проведывал старого моряка.　

— Дело есть к тебе, Василь, — сказал он.　

— Погоди немного, — попросил его Добрыйвечер. — Сейчас закончим, тогда и поговорим…　

Старик отошел и присел на причальную тумбу, жуя беззубым ртом краюху хлеба, сунутую ему Василем. Наметанным глазом Бунько определил, что в плоских прямоугольных и квадратных деревянных ящиках, которые　грузили на судно, находятся картины. Потом подъехал грузовик со статуями, большими декоративными вазами и еще какими-то свернутыми в длинные рулоны холстами. «Награбили, гады, — зло подумал дядя Миша. — Небось со всех музеев города понатаскали»…　

Руководил погрузкой вертлявый локатинент. Увидев Бунько, он сказал что-то охраннику, и тот, взяв автомат наперевес, направился было к старику. Но в то же мгновение перед ним вырос Василь и заговорил со спокойной ухмылкой:　

— Да наш это, портовый… Пущай отдохнет малость, старик ведь…　

Охранник оставил старика в покое.　

Наконец погрузка закончилась. Василь подошел к дяде Мише и немного удивился, заметив его упорный, даже какой-то испытующий взгляд.　

— Разговор у меня к тебе сурьезный, товарищ Добрыйвечер, — предупредил он своего друга очень официально. — Я тут частенько сижу, многое вижу. Вижу, да молчу. И буду молчать, хоть ты режь меня…　

— К чему это ты? — еще больше удивился Василь.　

— Да к тому, что хочу спросить: давно ли ты меня знаешь, парень?　

Василь засмеялся тихонько и потащил Бунько за рукав подальше от посторонних ушей, предчувствуя, что разговор действительно будет серьезным. Наконец он остановился и ответил:　

— Да уж, поди, лет двадцать, еще мальцом меня с шаланды кидал в воду, а, дядь Миш?　

— Ну, а верить мне можешь?　

— Верить?.. — переспросил Василь. — Могу! — подтвердил уже уверенно.　

— А раз так, — обрадовался Бунько, — когда выйдешь из порта, ступай следом за пацаном, рыжим таким, с торбой в руке.　

— А надо? — с сомнением переспросил Добрыйвечер.　

— Надо, ой надо, хлопче… — И, глядя вслед удаляющемуся гиганту, дядя Миша с тихим смешком сказал: — Старый Михайла, как тот филин, все видит, все знает…　

Так отряду Бадаева удалось установить связь с подпольной организацией, действовавшей в порту. Бойцы катакомб и портовики объединились, усилили удары по врагу. Это было ответом партизан на арест товарищей.　

…А в тюрьме был ад. Чем упорнее молчали заключенные, тем ожесточеннее их пытали. Арестованными по делу Бадаева занялась специальная группа немецких контрразведчиков — «специалистов по развязыванию языков». Но и это не помогло фашистам.　

…В камере тихо. Полдень. До начала допросов еще далеко, и женщины пытаются набраться сил, насколько это вообще возможно в таких условиях.　

— Поразительно, до чего все-таки сильны люди, — удивляется седая учительница из Нерубайского — верховая разведчица Бадаева. — Этой ночью Межигурскую принесли с допроса едва живую. А вы посмотрите — уже смеется…　

— И правильно, — вступает в разговор ее соседка — тоже немолодая женщина с удивительно светлыми, почти белыми волосами, отчего вокруг ее уже увядшего лица словно сияет нимб святой. Она лежит на нарах на животе, потому что вся спина ее исполосована железным прутом. — Если не смеяться, тогда нам совсем конец, — заканчивает сна свою мысль, повернув голову в сторону Межигурской.　

Тамара-маленькая действительно смеется, глядя на то, как Тамара-большая хмурится, рассматривая в крошечном карманном зеркальце свое лицо.　

^{И. И. Иванов — командир отделения отряда.}

^{Книга Н. Островского «Рожденные бурей», принадлежавшая В. А. Молодцову.}

^{Во дворе тюрьмы (слева направо):}

^{Тамара Межигурская, Владимир Молодцов, Тамара Шестакова.}

— Красивая, красивая, — говорит Межигурская подруге.　

Шестакова, смутившись от того, что ее застали за таким «несерьезным» занятием, быстро прячет зеркальце в карман и с улыбкой отвечает:　

— Да где уж нам… Еще немного тут посидим, так совсем красавицами станем.　

— Ничего! — утешает младшую подругу Тамара Межигурская. — Раз твой герой в катакомбах тебя разглядел, так теперь всякую любить будет.　

От этих слов Шестакова словно сникла. Через минуту, подсев поближе к подруге, она прошептала:　

— Я хочу открыться тебе… Ведь у меня ребенок будет.　

Межигурская даже привстала на нарах и, застонав от боли, снова откинулась ничком на свернутый из тряпок валик, заменявший подушку. Придя в себя, она с улыбкой посмотрела на Тамару-болыпую:　

— Девочка моя хорошая, что же ты раньше-то молчала… Ведь сейчас об этом кричать надо — а вдруг, учтя твое положение, выпустят на волю или хотя бы пытать перестанут? Во время прогулки обязательно подойди к командиру и сообщи об этом. Он посоветует, что надо делать…　

Шестакова отвернулась от Тамары-маленькой и сказала:　

— Не хочу я от них никаких поблажек, ничего мне от них не надо!　

— Глупенькая! — заволновалась Межигурская. — Ведь не о тебе же речь, о будущем твоем ребенке. Ему-то жить надо. Все-таки надо прежде всего посоветоваться с Бадаевым.　

И здесь, в тюрьме, авторитет Бадаева оставался непререкаемым. Когда он еще сидел в одиночке, то общался с товарищами с помощью тюремного телеграфа — перестукиваясь с соседними камерами. А после того как его перевели в общую камеру, он стал настоящим организатором и вдохновителем борьбы заключенных против своих палачей. Он инструктировал партизан и подпольщиков перед допросами, говорил, о чем можно рассказывать, а о чем надо молчать намертво. Курерару явно допустил большую ошибку, отправив Бадаева в общую камеру.　

Женщины в тюрьме содержались отдельно, но на прогулку всех выпускали в общий двор. Пользуясь этим, женщины постоянно общались с другими заключенными, получали инструкции от командира, обменивались новостями, которые день ото дня становились все печальнее.　

Услыхав о том, что у Тамары Шестаковой будет ребенок, Бадаев, чуть ли не в первый раз за все время пребывания в тюрьме, радостно улыбнулся. Как-то сразу вспомнилось все: и шальные глаза одного из бойцов, впервые увидевшего Тамару, когда она в кругу товарищей — высокая, тоненькая — отплясывала лезгинку перед первым уходом в город на задание, и обоюдная тревога влюбленных, когда кто-нибудь из них был там, наверху, и, наконец, их несмелая просьба к командиру «поженить» своей властью. Глядя на молодых людей, остальные члены отряда светлели душой, желая им счастья…　

— Надо бороться! — сказал Бадаев. — Не просить, а бороться. И всем вместе, иначе ничего не получится…　

Однако заключенным удалось добиться для Тамары лишь отсрочки в исполнении смертного приговора, вынесенного королевским судом всем членам отряда Бадаева. Через несколько месяцев в тюремной больнице Тамара родила девочку. А еще через три месяца ее расстреляли. Грудной ребенок остался тут же, в тюрьме, на руках у женщин, которые с великим трудом передали девочку на волю.　

Но этого Бадаев уже не узнал, потому что задолго до рождения девочки его и Тамару Межигурскую расстреляли.　

Палачи сделали все возможное, чтобы сохранить в тайне время казни командира и связной. Они боялись мертвого Бадаева так же, как живого. Боялись огромной силы его влияния на всех заключенных. Боялись, что весть о его казни послужит сигналом к волнениям в тюрьме, а может быть и к восстанию.　

За день до казни Бадаева перевели в одиночку. Вроде бы вызвали на допрос, но после него он своих товарищей больше не увидел.　

«Значит, все», — понял командир. Прошел почти месяц, как состоялся этот суд-фарс! А поди ж ты, сколько еще держали в тюрьме, словно на что-то надеясь. Дудки, ничего у них не вышло, напрасно старались!　

На суде после чтения приговора прокурор обратился к Бадаеву:　

— Ну-с, будут ли какие-нибудь просьбы, пожелания? Может, воспользуетесь последней возможностью и чистосердечным признанием сохраните себе жизнь? Кстати, вы можете подать прошение о помиловании…　

— Мы русские и на своей земле помилования у врага не просим, — ответил Бадаев…　

Как правило, на казнь уводили на рассвете. А сейчас был вечер. Время словно получило два измерения: оно медленно тянулось — минута за минутой, час за часом — и однако же летело как птица: взмах крыла — и откинулись назад километры, секунда, мгновение — и нет целого куска жизни. Ему оставалось жить несколько часов.　

Палачи сознательно лишили его общества товарищей, превратив эти горькие часы перед казнью в новую, еще более изощренную пытку! И все же, если бы мог, он растянул бы каждую минуту на десятки, сотни минут. Он хотел жить.　

Как мало он успел! Даже в свой смертный час он не простит себе того, что допустил в отряд предателя, не распознал его. Но и стыдиться ему нечего. Коммунист, чекист　Владимир Молодцов, именуемый сейчас Павлом Бадаевым, прожил свою короткую жизнь достойно…　

Из дневника Владимира Молодцова:　

Громко лязгает засов. Вот и пришли за ним. Бадаев встретил своих убийц стоя, заложив руки за спину.　

На тюремном дворе он увидел Тамару Межигурскую. Их посадили в машину. Осужденных сопровождали эсэсовцы в черных мундирах.　

Из тюрьмы Бадаева и Межигурскую повезли на городское кладбище. Вывели из машины, поставили лицом к глухой кладбищенской стене. И снова тот же вопрос:　

— Будете говорить? Спасайте свои жизни!　

Они молчали.　

— Огонь! — послышалось за их спинами.　

Прозвучал залп, а приговоренные продолжали стоять.　

Палачи стреляли в воздух.　

— Мы немного порепетировали, — спокойно пояснил эсэсовец. — А теперь пожалуйте на настоящий расстрел…　

Крытая машина еще долго петляла по улицам Одессы. Наконец последние домики города остались позади. Когда Бадаева и Межигурскую вытолкнули из кузова, было уже совсем светло. Оба как по команде подняли головы вверх, туда, где высокая синева, словно натянутый туго шатер, раскинулась во всю ширину горизонта. А кругом привольно лежала степь, вся розовая от восходящего солнца. Родная земля, будто прощаясь с ними, сияла ласковой красотой и великолепием.　

Бадаева и Межигурскую поставили рядом, солдаты встали перед ними в десяти шагах. Офицер попытался было завязать осужденным глаза, но они наотрез отказались от повязок.　

— Прощай, командир, — тихо сказала Тамара и взяла его за руку.　

— Прощай, маленькая… Держись! — Бадаев сжал ладонь Тамары.　

— Фойер!　

В последний миг жизни он вскинул глаза к сияющему синевой шатру над головой, и тот полетел от него ввысь, ввысь, ввысь!..　

Его убили на рассвете. Но каждое утро тянется к солнцу посаженная мальчиком Вовой Молодцовым недалеко от отцовского дома береза. Весной под этой березой ребят принимают в пионеры. И тогда расцветает все вокруг алым цветом пионерских галстуков, цветом революции, цветом горячей крови героев.　

Из письма заместителя Председателя Президиума Верховного Совета СССР Н. М. Шверника жене Молодцова — Бадаева Молодцовой А. И., февраль 1945 года: