Мужские рассказы

Стальное сердце

На товарной станции сигналили локомотивы. Дымный простор распахнулся над фабричной Москвой. Над ее трубами и цехами из бурого кирпича, разбуженными переулками и над разлетом железнодорожных путей. Утро начиналось на городских окраинах. Оттуда оно вступало во владение этим беспокойным городом.

Игорь открыл глаза. Над ним висела холодная белизна больничной палаты. Все было белым. И круглый плафон под потолком, и стены, и кровати, и двери, и даже закрашенные в полстекла окна. Все было белым. Сейчас придет медсестра. Как обычно. Со взведенным, как карабин, шприцем. С его обнаженной иглой. Двадцать кубиков пенициллина. Через четыре часа еще двадцать кубиков пенициллина, потом еще заряд через четыре часа. Колют почему-то в ноги. Может, потому, что при отбитых почках в задницу колоть нельзя? Врачебные тонкости. В задницу или рядом. Очень тонкая наука — медицина. Здесь то и дело нашептывают это словечко — «оперироваться». Тоже, как взведенный карабин. «Оперироваться»! Значит, все: одну почку оттяпают. Правую, ту, по которой били ногами. Какого черта он полез драться! теперь вот лежи и слушай, когда подстрелят тебя этим словом — «оперироваться».

Игорь лежал в «1-ой Хирургии». Поговаривали, что если переведут в «Урологию» — верный признак — дело на поправку. Пока не переводили, но и под нож не кликали. А шла уже третья неделя.

Стену лизнул первый солнечный луч. Палата спала. Ее мучили больничные сны. Спали не очень везучие люди, убежавшие в короткое забытье от уколов, анализов, просвечиваний и врачебного приговора — «оперироваться».

Осенью Игорь переехал в большую профессорскую квартиру на Пироговке. Повезло. Квартира пустовала, профессор давно умер, а его наследники жили на даче. Сталинские дачи не хуже профессорских квартир. Близкая родоплеменная связь с хозяевами осиротевших паркетных просторов позволила Игорю вступить во владение квартирой. Разумеется, временное. Благородные старухи, попечительницы этого временного счастья, и думать не могли о сдаче жилья кому-то внаем. В их кругу это было не принято. Кроме того, квартира изобиловала ценностями. Какую-то картинку подарил профессору великий Кончаловский. Оставили здесь о себе память и еще полдюжины знаменитостей. Профессорская гостиная, именуемая здесь не иначе как холлом, вместила в себя столько китайского фарфора, что с его количеством мог бы тягаться разве что сам Китай.

В общем, бессемейный, бездетный, бездомный и, к тому же, совершенно безвредный, с житейской точки зрения аспирант Игорь Плавский оказался как нельзя кстати.

Старухи знали его с детства. В этом доме для него всегда был установлен свой особый этикет — сперва мальчика долго пытали разговорами о плохом и хорошем, а потом обязательно давали несколько конфет из громадной, хрустальной вазы на длиной ноге. Эти разговоры Игорь расценивал как тест на светскую благонадежность. Пригодилось. Теперь он расхаживал по комнатам в тапочках и в ратиновом халате, курил неприкосновенную профессорскую трубку и внимал тому, как старый тополь тихо просится веткой в окно четвертого этажа.

В этом сказочном приобретении была только одна неприятность. Внешняя. С ней Игорь столкнулся в первый же вечер. Его буквально вышибла из дверей подъезда выходившая на улицу шумная компания. Выпихнули, и все. Игорь налетел взглядом на одного из молодцов. Другие просто не обратили на него внимания. А этот обратил… Стальной взгляд. Удивительно волевой. Так мог смотреть только хозяин. Игорь никогда не умел так расправляться взглядом с людьми. Его самого буквально сложило пополам. Это могло бы остаться всего лишь мелким, досадным происшествием, какими напичкана наша повседневность, и не более того, если бы чутье не подсказало новому хозяину профессорской квартиры, что его заметили. Заметили безжалостно и вовсе не равнодушно.

Во дворе бренчала гитара. Она пыталась изобразить душевную тоску при неразделенной любви. Тоска получалась визглявой и грамматически не совпадающей с русским языком. «Уголовно не наказуемо!» — почему-то подумал Игорь. И тут закричала девчонка. Игорь подошел к окну. Внизу двое парней тянули ее за руки.

Подонки! — кричала девушка. — Отпустите меня!

Должно быть, это была просто прохожая. Она вырвалась и под дружный смех дворовой компании заспешила прочь.

У подъезда остановилась «Волга». Из машины вышел какой-то пижон. Сложив пальцы рогаткой, он свистнул разгулявшейся молоди. Гитара тут же успокоилась.

Едем в парк Горького. Давай, живо!

Весь разгуляй набился в машину. Последней пропихнули гитару. Пижон стоял облокотясь на капот и докуривал папиросу. Вот он метнул окурок, поднял голову, и Игорь узнал его. Да, это был тот, «хозяин». С набриолиненным пробором и баками под Элвиса Престли. Хлопнула водительская дверца, и «Волга» откатила от подъезда.

«Черный Ритвер», — сказал сам себе Игорь. Где он слышал это имя? Не важно. Тот, внизу — Черный Ритвер…

Пришла медсестра. Сперва — утренний градусник. Порцию пенициллина потом. Градусники по утрам здесь ставят всем. Это как контрольный замер. Или показания приборов, которые снимают ежедневно, в одно и то же время.

Игорь вспомнил своего школьного физика. Слово «градусник» вызывало у того устойчивую, аллергическую реакцию.

«Термометр»! — шипел он языком удава, вперивая немигающий взгляд в бестолковую жертву. Именно это обстоятельство, то есть сама реакция и служила поводом для постоянных «перепутываний» термометров с градусниками, отверстий с дырками, двигателей с моторами, вращающихся с крутящимися… Неловкое движение руки, — и соседский градусник летит на пол. Медсестра вздрагивает, но сегодня ртуть не рассыпится по полу зеркальными шариками. Что-то переметнулось над полом, и градусник исчез. Игорь держал его хваткой, какой сжимают гранату с вырванной чекой.

Вот это реакция! — только и молвил сосед.

Да… У меня такое бывает, — будто оправдываясь, произнес Игорь, — должно быть нервы не в порядке. Хотя… Однажды в детстве перемахнул через двухметровый забор. От собаки. Она внезапно появилась, я испугаться то и не успел. Так и перепрыгнул.

Сосед внимательно посмотрел на Игоря. В этом взгляде угадывалась какая-то внутренняя, торжественная мысль.

Потом, после врачебного обхода, он повернулся к Игорю и заговорил:

Мы перестали бороться за существование. Мы успокоились, а значит — погибли… Ты вот даже не понимаешь, о чем я говорю.

Николай Егорович был еще не стар, но порядком надломлен жизнью, что прибавляло ему непрожитых лет. С чем он лежал в больнице, Игорь не знал. С чем-то серьезным. Еще ни один обход не миновал его своим беспощадным приговором. Николай Егорович продолжил:

Жить — значит выживать. Выживать, понимаешь? Что это такое, мужчина стал заложником обстоятельств! Их мишенью!

Если вы про меня, — вмешался Игорь, — то мишенью я стал потому, что тех было пятеро. Сосед усмехнулся.

Да если б там был только один, и то мишенью оказался бы ты. Почему?

Потому, что они планомерно, старательно и осторожно осваивают эту науку — как разрушать общество. Сперва нарушают общественный покой. Утверждаются на малом опыте. Смелеют. Потом посягают на людскую неприкосновенность. Делают это как бы шутя, не всерьез. Играют. Точно волчата перед первой охотой. А дальше — человек становится для них мишенью. Любой человек. Всегда. Они вырабатывают состояние готовности и еще опыт ситуаций. Но мы-то не готовы! Мы пытаемся их сдержать, уговорить, но ведь это и есть реакция неготовых… Нельзя успешно защищаться тогда, когда твоя защитная реакция составляет основу поведения нападающего. Это же совершенно очевидно! Нужно упреждать. Нападать первым, передавая противнику ту роль, которую он уготовил нам.

Николай Егорович встал с койки и пошел в коридор, а Игорь еще долго молча смотрел в потолок…

«Хозяина» звали Эдиком. Он жил на втором этаже. По утрам ездил в институт на папиной «Волге», вечерами крутил на «Радиоле» заграничные пластинки. В общем, парень как парень. Такими была полна Москва 1968-го года.

Дворовая компания, состоящая в основном из школьников и ребят из ремонтных мастерских, почитала его как бога. У него было все, на что опирается любая власть: физическая сила, деньги, идеи. У дворни не было ни денег, ни идей. А физическую силу они делили с плохой наследственностью, водкой, куревом и бессонным шалопутством по чердакам и подъездам. «Хозяин» же вписывался в то явление, которое Игорь Плавский терминовал как «благородный подлец». Черный Ритвер.

Утро одарило профессорскую квартиру солнцем. За окном ворковали голуби. Игорь выпил навар кофейного порошка из картонной коробки и отправился в институт. Выходя из высокой арки, соединяющей двор с улицей, Игорь попал под дотошный натиск какого-то малолетнего попрошайки:

Эй, дай двадцать копеек!.. Ну дай, слышь! Обойдешься. Дай, не жмись. А то больше возьму.

Чего?! — Игорь отвесил шпаненку добрый подзатыльник. Мальчишка огрызнулся.

Шипя резиной по мокрому асфальту, к остановке подошел автобус. Игорь вскочил на заднюю подножку и тут же забыл о случившемся. Ему напомнили. Вечером того же дня. Он возвращался домой с Юлькой.

Игорь впервые решился нарушить запрет на постороннюю посещаемость квартиры. Если бы старухи узнали, профессорская квартира снова бы осталась без хозяина. Риск. Но Юлька стоила этого риска.

По улице шагали вечерние прохожие. Отливала последнюю пену разливщица у квасной бочки на углу. Кто-то безнадежно опоздавший гремел пустым бидоном. А во дворе было тихо. Игорь не сразу заметил кучку подростков, картежничивших под грибком детской площадки. Они с Юлькой молчали. Это был их привычный способ общения. Он говорил ей про себя, что она самая красивая. Она про себя соглашалась.

Внезапно, прямо перед ними, оказался парень, перемахнувший через невысокую ограду. Он был настроен по-боевому:

Эй, ты! Еще раз тронешь ребенка — прибьем! Тут же возник и утренний попрошайка с гадливой ухмылкой на детском лице.

Юлька взяла Игоря за руку. Он было заупрямился, не зная точно, что нужно говорить, но и не подчиняясь этой угрозе. Из кустов вывалилась мордами вся компания.

А баба-то у него ничего. Смотри, и титьки есть. Надо Эдику вякнуть, баба как раз по нему. Юлька потянула Игоря к подъезду. Он уже не стал сопротивляться.

Гадостное чувство навешенной на него грязи не отпускало Игоря весь вечер. Иногда он подходил к кухонному окну и смотрел во двор. Что это было, трусость? Может быть, осторожность, нежелание подвергать Юльку и самого себя никому не нужному испытанию? Через час-другой им предстояло идти вниз. Игорь поедет провожать девушку домой, в Сокольники. Возвращаться будет ночью. Нет, за себя он не боялся. Игорь боялся выглядеть беспомощным и неумелым перед Юлькой. Это было хуже всего. Хуже их ножей и бутылочных обломов, которые у шпаны называются «розочками».

Все обошлось. Они шли по Русаковке и молчали. Пахло сырым асфальтом и тополиной горечью. Только теперь Игорь не говорил про себя Юльке, что она красивая, теперь Игорь про себя молчал.

Возвращался он как в песне: «От Сокольников до Парка на метро…», с последним поездом. А уж от Парка Культуры шел домой пешком. По скверам и переулкам Девичьего Поля плыло благоухание летней ночи. Не громкими голосами перекликались гитары. Слышался смех, и белые пятна нейлоновых рубашек тревожили мягкий московский сумрак. Ничего не произошло. Двор спал, накрытый тополиными крыльями. В пустом подъезде, позвякивая распахнутыми где-то наверху окнами, тосковал сквознячок.

Игорь поднялся на четвертый этаж, достал из кармана ключи и торопливо расправился с дверными замками. Ничего не произошло. А что должно было произойти? Какой-то подонок осквернил его покой своей наглостью. Ну и что? Это его способ выражения своих примитивных мыслей и чувств. Они живут стадом, следуют его законам. Должно быть, тот действовал по своему положению в их стадной иерархии.

Все, о чем бы сейчас ни думал Игорь, создавалось наветом его благообразного сознания. Но далекое, едва уловимое чувство его жизненного достоинства, его человеческой природы, говорило другое. Оно говорило: «Ты проиграл уже потому, что позволил на себя огрызнуться. Не оправдывай себя тем, что ты не из их стаи. В человеческом обществе не существует их или не их стай. Мы все — это одна социальная стая. И Хозяин — везде хозяин, а не только у себя дома за дубовой дверью. Так же, как и трусливый щенок, — везде и всегда трус"…

Двадцать кубиков пенициллина. У медсестры заклинило шприц, гнется игла.

Не напрягайте мышцу! Вы сломали иглу!

Я и не напрягаю, — оправдывается Игорь, — ткните пальцем, мышца расслаблена.

Медсестра уходит за новой иглой. Николай Егорович провожает ее веселым взглядом. Он ест ложкой компот из банки.

Что, брат, судороги начались? Да ты не переживай, это волевая контрактура, все нормально. Откуда вы все это знаете? — спрашивает Игорь. Что знаю? Ну, про волевую контрактуру, например? Николай Егорович ставит банку на тумбочку.

Интересовался в свое время. Была нужда… Я вот что, я тут для тебя одну статейку жене заказал. Принесет вместе с передачей. Любопытная статейка. Старая, правда. Мне она случайно на глаза попалась, но дело свое сделала. Какое дело? — не понимает Игорь. Прочти сперва, потом узнаешь.

Дверь в палату вздрагивает. Так входят только медсестры. Решительно и независимо. Двадцать кубиков пенициллина.

Был дождь. Москва оделась в серое. Водяные змеи гнались за кем-то по асфальту. В уличных подъездах отмокали редкие прохожие. Юлька теребила рукой мокрые волосы. Игорь никогда не видел ее такой завораживающе красивой. Такой спелой в своей молодой, но уже женской красоте. Он обнял Юльку, приблизился к ее оцепеневшим губам. Юлька ждала этого, и они слились в одном дыхании.

Во дворе протекали тополя. Было тихо и сумрачно. Перепрыгивая через потоки воды, влюбленные добежали до подъезда. Пропуская Юльку вперед, Игорь стряхнул с себя воду. Он уже думал о теплом ратиновом халате, о кофейном вареве из порошка в картоновой коробке… Они стояли на лестнице, привалившись к стенам и перилам. Встреча оказалась неожиданной для обеих сторон.

Не-е, ты глянь, кто идет! — пропел мелкий по стати зацепляла.

Предъявите входные билеты! — хрипло отозвался кто-то из голосов поддержки.

Юлька решительно шагнула вперед. Она собралась идти напролом. И тут один из подростков схватил ее за руку.

Не трогай ее, подонок! — крикнул Игорь и бросился наперехват. Кто подонок? Я подонок?

Игорь сразу же оказался в кольце. Один из парней тащил Юльку вверх по лестнице. А там, на верхней площадке, равнодушно смотрел на это Черный Ритвер…

Жена Николая Егоровича выгружала съестные припасы.

Теперь продержимся, — шутил Игорев сосед, подмигивая палатному братству. — Папиросы принесла? Вечная история — купит, а курить не дает.

Он отобрал у жены коробку «Дуката», и сунул ее в карман больничной пижамы.

А, вот и статейка.

Николай Егорович извлек из распаковки пожелтевшую газетную вырезку, передал ее Игорю.

Прочти.

Любопытство побитого аспиранта не удовлетворилось ничем. Так, частный случай практической небывальщины. Что-то из области бесполезных сенсаций. Заметка несла в себе следующее: «Неожиданный случай произошел в детско-юношеской спортивной школе ДСО „Урожай“ города Первоуральска. Заслуженный мастер спорта по боксу Виктор Амельченко был нокаутирован в учебно-тренировочном бою тринадцатилетним подростком. Еще большую невероятность ситуации составляет тот факт, что подросток впервые надел боксерские перчатки.

Этот случай мог бы войти в разряд спортивных курьезов, если бы ни то обстоятельство, что по мнению спортивного врача Л.Бурского, подросток легко управляет состоянием аффекта, применяя его для увеличения своих физических возможностей.

Вероятно, мы скоро узнаем имя нового олимпийского чемпиона».

Не понимаю, какая тут связь с вашими высказываниями. — Игорь отложил газетную вырезку.

А ты не спеши понимать. Просто думай и все. Странный он человек, этот Николай Егорович. И говорит загадками.

Однако Игорь чувствовал, что здесь сокрыто нечто большее, чем просто чудачество или пустая назидательность, И, вероятно, он знает, о чем говорит.

Когда молчаливая жена Николая Егоровича ушла, разговор возобновился.

Ты не про бокс читай. Здесь дело в существе этого явления. ? Мальчишка-то, о котором написано, — берсерк. Слыхал про такое? Игорь недоверчиво посмотрел на соседа.

Да, что-то слышал. Это были воины-одиночки в древности у германцев. Причем же тут мальчишка из Первоуральска?

Обычное заблуждение. Берсерки действительно германцы. Но так называется целое явление. У него просто нет другого названия. Берсерк — значит бешеный. А то, что я имею в виду касается не размахивания секирой, пожирания сердца противника или чего-то подобного. Все это интересно, только причем здесь я?

Николай Егорович замолчал. Задумался. Глаза его сузились, и взгляд вдруг сдавил Игоря тисками.

Да, действительно, причем? А вот что, давай-ка посмотрим, кто кому сильнее руку пожмет, и тогда я отвечу на твой вопрос.

«Ну да», — подумал Игорь, — как же, знаю я эти штучки! Есть такая категория ломовых мужиков, которые всем руки ужимают до закатывания глаз. Некая форма физической избыточности при умственной недостаточности.

Ну так что, будем тягаться? Только по моим правилам. Предупреждаю — может быть у тебя и не получиться. Чему ж тут не получиться — жми до одури! Э, нет. Говори, будешь тягаться? Ладно, давайте. Игорь сел на койку, протянул соседу руку.

Подожди, подожди, ты сперва правила мои послушай, — Николай Егорович заволновался. — Во-первых, ты должен полностью отключиться от чувствительности кожи. Как это?!

Внуши себе. До тех пор, пока ладонь что-либо чувствует — ты к бою не готов. Закрой глаза и запрети себе чувствовать ладонью… Во-вторых, это не должна быть концентрация силы. Напротив. Нельзя сжиматься. Тебя должно распереть. Ну словно бы у тебя внутри разорвалась граната. И вот эту энергию взрыва ты направляешь в рукопожатие. Понятно? И, в-третьих, никаких мыслей о моей руке. Будто бы ее и нет. Выходи на предел своих взрывных возможностей. Больно мне не будет, не думай. Ну, все понял? Игорь кивнул. Непонятно почему, но он волновался.

Давай попробуем твою готовность. Только не открывай глаза! — Николай Егорович что-то положил Игорю в ладонь. — Говори, что это? Не знаю, не чувствую. Правда не знаешь или прикидываешься? Не знаю.

Ну ладно, поверю. Значит, готов. Не открывай глаза! Сейчас я досчитаю до трех и положу в твою ладонь свою руку. У тебя есть только три секунды, чтобы ее сжать. Потом все, уже не считается. Приготовься… Раз…два…три!

Игорю показалось, что у него перед глазами взорвалась электрическая лампочка. В какой-то миг голова потеряла устойчивость на плечах, и он провалился в невесомость. Но вот чувства начали обретать свое былое пристанище. И только тогда он осознал, что у него по руке что-то течет. Игорь шевельнул пальцами. Крошево раздавленного стекла. Почему-то вместе с водой. Это была бутылка «Боржоми».

Ну и шутки у вас!

Какие тут шутки, — обиделся Николай Егорович, — часто тебе приходится бутылки руками давить? А ты говоришь — шутки. Это, брат, не шутки. Я — то ведь не умею так бутылки хряпать, а рука у меня будет посильнее твоей — всю жизнь слесарем проработал. Они принялись собирать с пола осколки стекла.

Тряпка нужна, — сказал Игорь.

Тряпка у санитарки. Не даст. Ты вот что, ты про бутылку не говори. Лучше скажи, что описался. Это вы сами скажите. Значит, не скажешь? Нет. Видно, мне придется врать. Ладно.

Николай Егорович удобно уселся на койку. Он был похож на обветшалого скрипача, полуглухого и полусумасшедшего в своей неразделенной любви к музыке, открывающего на склоне своих лет миру молодое дарование. Да, примерно так он и выглядел.

Так вот, теперь я скажу какое отношение к тебе имеют разговоры о берсерках. Самое прямое. Ибо ты и есть берсерк.

Игоря потянуло на улыбку. Однако отставной слесарь вовсе и не думал шутить. Он продолжил свою мысль:

В тебе есть задатки. Необыкновенные задатки.

Что ж мне теперь идти боксом заниматься? Да ведь уже поздно — двадцать семь лет. Не возьмут.

Зачем боксом? Что в этом проку? А ты думаешь, те берсерки, что в одиночку бросали на толпы врагов, все были боксерами? Но ведь кем-то они были.

Нет, я не думаю. Этот вопрос меня давно интересует, и что-то удалось узнать. Я даже саги читал в одной научной библиотеке, куда меня не хотели записывать. Игорь посмотрел на соседа с нескрываемым удивлением:

А зачем это все вам нужно?

Здоровье, понимаешь ли. Но ведь хочется еще пожить. Когда мне попалась на глаза та статейка, я на нее даже внимания не обратил. Но потом услышал историю еще более удивительную. Знакомый рассказал. У них на стройке одного бедолагу, по-пьяни, замуровали кирпичной стеной. Ну вот представь себе, выпили и то ли из озорства, то ли правда его не заметили — сложили кладку в два кирпича. Он проспался, встает и приходит в ужас — кругом стены. Воскресенье, тишина, никого нет. А он понять не может, где находится. Перепугался и с испугу как дал, и всю стену развалил. Сам щуплый, дохленький и пить не может. Так вот, на нем ни единой ссадины, ни синяка. Я и подумал, если человек может такую силу на разрушение направлять, почему бы ее не подарить здоровью? Какой из меня берсерк? А здоровью польза.

Все это очень интересно, но как мне кажется, явление давно изучено психологами. Здесь речь скорее идет об уникальных явлениях. Ведь этому не обучаются, просто явление, а вы пытаетесь преподать мне какие-то уроки. Для чего? Чтобы развалить стену в подъезде?

Для чего? Хороший вопрос! Может, для того чтобы ты стал берсерком? Настоящим. А будешь ли ты разваливать стены или взрывать взглядом сердца, — так это уж дело твоей совести или твоей нужды.

«Взрывать взглядом сердца!» — неплохое образное мышление для слесаря, « — подумал Игорь. „Взрывать взглядом…“ Это именно то, что не давало ему покоя долгое время. У людей, как в стае, — взгляд не отводит тот, в ком есть покоя долгое время. У людей, как в стае, — взгляд не отводит тот, в ком есть самцовая воля, особое мужское достоинство. А если ты прячешь взгляд, не смотришь твердо в глаза других, значит, ты — мелочь, подкладка под чью-то волю.

Николай Егорович продолжил:

Подумай. Если бы ты был берсерком, то не попал бы в больницу и, возможно, у тебя не отбили бы почки. Как это так?

А вот так. Расскажу тебе еще один случай. Есть такая передача, по телевизору идет, «Подвиг» называется. Смотрел, нет? Ее ведет писатель Сергей Смирнов. Передача эта о ветеранах войны. Так вот там один полковник вспомнил, как его фронтовой товарищ вернулся из разведки в свой блиндаж с немецким штык-ножом в спине. Причем он этого даже не заметил. Они вели рукопашный бой. Вчетвером против взвода эсэсовцев. Дрались так, что всех немцев перебили. Но уцелели только вдвоем. Полковник этот…, ну тогда он, понятно, еще не был полковником, так вот он говорит другу, что у того нож в спине торчит. Говорит и глазам своим не верит. И что ж ты думаешь? Разведчик вытащил этот нож и как ни в чем не бывало пошел в санбат забинтоваться. Это называется болевой порог, — прокомментировал Игорь. Что? Повышен болевой порог, то есть, низкая чувствительность к боли.

Вот-вот, низкая чувствительность, — согласился Николай Егорович. — Так что ты подумай, парень.

Подумать Игорю не удалось. Его стали готовить к просвечиванию. Процедуры эти не прибавляют вам достоинства, хотя и заботятся, некоторым образом, о вашей фотогеничности. Изнутри.

«Интересно, — рассуждал Игорь лежа на кушетке, — засчитываются ли санитарам поставленные клизмы? Ну, как у парашютистов прыжки, к примеру. И достигая профессиональных высот, говорят ли санитары: „Всему, чего я достиг в жизни, я обязан… этой части человеческого тела?“

Какое-то специальное вещество Игорю должны были ввести внутривенно. Капельница соединялась с иглой длинным резиновым хоботком. Медсестры из процедурных кабинетов — это существа, по своей человеческой сути стоящие где-то между охотниками на динозавров и духовными пастырями. Любовь и забота в их глазах уживается с такой жестокой беспощадностью рук и сердец, какой мог бы позавидовать любой берсерк.

Улыбчивая девушка в накрахмаленной косынке, кокетливо пристроенной поверх рыжей челки, проткнула Игорю вену. Он лежал под белой простыней, как покойник, и скучно наблюдал за происходящим. Почему-то стала гореть голова. Будто ее натерли ревматической мазью. Все вокруг стало сжиматься в одну белую точку. Игорь услышал торопливый голос медсестры:

Это аллергическая реакция… Дышите глубже. Сейчас я позову врача. Он не мог дышать глубже, он отключался. Игорь уходил в кому.

С визгом рассек небо падающий сокол. Он ударил перелетыша по бойкой спине и отвернул в сторону. Заиграл, валясь в небе то на один, то на другой бок. Взял атакованную птицу беспощадными когтями и потянул ее вниз, к скалистым утесам. Рассыпался по небу пух. Не ходи под соколом, перелетыш!

Его сердце отозвалось смертоносному, пронзительному крику атакующей птицы. Он не замечал хлеста веток, тяжелого подъема сыпучей тропы и собственной усталости. Он бежал туда, где разбивались хрустальные струи водограя. Холодом повеяло от приближающегося Источника. Поток размывал гору, перемешивался с землей и уходил в долину. Там это была уже топкая грязь. Любой источник, смешиваясь с разноземами, забивается грязью. Но здесь, у Небесного порога, струи были чисты.

Он встал против обжигающего холода водяной стены.

Кто я? — спросил человек. Стальное Сердце, — ответил водопад. Где мне искать себя?

Ты себя уже нашел. Теперь только не потеряй. Помни — то что ты держишь твердой рукой, у тебя никто и никогда не отнимет. Как мне жить, во что мне верить?

Вера нужна слабому. Как и удача. Вера полагается на чью-то помощь, на чью-то поддержку и благоволение. Сильный не столько верит в кого-то или во что-то, сколько знает, что все это находится у него под рукой. Знай, что твоя воля и твой рассудок — самая крепкая смесь на земле. Это будет складываться из тебя самого. И не нужно думать о том, как жить. Об этом позаботятся твои инстинкты. Но как мне оценивать свои силы?

Никак. Не нужно давать себе оценку. Это за тебя всегда сделают другие. И последнее — если ты будешь жить так, как тебе предписано законами стаи, всегда проиграешь. Создавай законы сам! Пусть они живут по твоим законам.

Источник замолчал, а человек понял, что настало время пройти через эту холодную, почти непроницаемую стену отчуждения одного мира от другого. Он сделал шаг. Струя воды обожгла ему лицо. Он вошел внутрь. Все тело сдавило непереносимым стеснением. Он шел дальше. На ту сторону…

Он приходит в себя! — услышал Игорь. Его глазам медленно вернулось зрение. Игорь разглядывал больничную палату и незнакомых ему людей. Больница…, конечно больница. Только палата была чужая. Врач присел на край кровати.

Как вы себя чувствуете? вы понимаете, о чем я говорю? Игорь кивнул.

Назовите мне свое имя. Игорь разжал губы:

Сталь — но — е Сер — д — це.

У-у, проблемы с речью, — сказал кому-то врач. — Остаточная дизартрия. Будем наблюдать. Дайте-ка мне еще раз его историю болезни.

Он взял у медсестры несколько бумажных листов, стиснутых картонным переплетом. Ушел в них взглядом. Задумчиво произнес:

Плавский Игорь Дмитриевич, сорок первого года рождения… Переведен из Первой Хирургии… Так-так… Предварительный диагноз… Значит, наблюдался по поводу ушиба почки… Подтвержденный диагноз — «сопор"… Что? — спросил Игорь. — У меня что-то стало с головой на просвечивании.

Это хорошо, что к вам вернулась память. И речь у вас, похоже, восстанавливается.

Вечером, когда мягкий сумрак приглушил остроту неразгаданных дневных тайн, Игорь попытался встать с койки. К его полному удивлению, он не смог это сделать.

Ходить его учили несколько дней. Только в конце недели, как-то ночью, когда вся больница уже погрузилась в сон, Игорь встал с кровати и осторожно проник за дверь палаты. Там был длинный коридор и высокие стены, по которым разливался ровный свет из потолочных плафонов. Ярко горела лампа на столе дежурной медсестры. Игорь осторожно подошел к окну. А за окном стояла зима. Снежная, дымная, настоящая…

Игорь вернулся в палату и рухнул на кровать. Он зарылся лицом в подушку и больше не отвечал своим мыслям.

Иногда Игорь уходил в конец коридора и смотрел там в окно. Внизу, на улице, раскачивалась ветром железная чашка фонаря. Бросаемый ею свет плыл то в одну, то в другую сторону. Желтый, как лимон. Оконное стекло было холодным. Оно запотевало на пути дыхания, и тогда свет от уличного фонаря расплывался по стеклу желты пятном.

Санитарки развозили бульон. В больничной посуде из нержавейки. В громкоговорителе мурлыкала песенка про строителей. Кто-то в палате шелестел газетой, насыщаясь событиями недельной давности. Писали про то, как американский разведывательный корабль вторгся в территориальные воды Северной Кореи. Корабль назывался «Пуэбло». Игорь знал это уже наизусть. Тянулась жизнь. Тянулась, как выдохнувшаяся кляча. Игорь вдруг подумал, что все не так. Все совершенно не так. Почему эта безысходность делает его беспомощным и ничтожным? Почему вообще она влияет на его настроение, сознание, чувства? Почему не он влияет на нее? Даже здесь, в этих стенах, он мог растрясти сомнамбулический покой человеческого смирения. Ведь есть же где-то по ту сторону его духа и плоти человек под именем Стальное Сердце. Человек, который утверждает, что смирение — это способ душевной проституции, а покаяние — путь к вырождению.

Игорь поймал себя на мысли, что ищет повода для своего бунтарства. Он ходил по коридору и маялся бездействием. Казалось, подвернись ему сейчас случай, и он покажет, «кто в доме хозяин». Хозяин! Возможно, так поступают трусы. Распохабившись ничтожным своим триумфом, уходят прозябать в тихую отстоину своего трезвого смирения. Нет, Игорь бунтовал по-иному. Он бунтовал прорывающейся в нем силой. Какой-то новой силой, имеющей большое желание перевернуть мир.

На плечо Игорю легла чья-то рука. Он обернулся. Врач позвал его взглядом за собой.

Ну что, «душа свободою горит»?

Игорь не ответил. Врач, между тем, настраивался на разговорный лад. Он вдруг спросил:

Как вы полагаете, реальность — вещь объективная? Возможно.

Сугубо объективная, голубчик. А значит, подчинена и объективным законам. Я, знаете ли, интересуюсь мечтаниями человечества. Мне по профессии положено. Не так ли? У нас в Отечестве должно мечтать иначе. За рубежом — извольте. Там и магнетизм и переселение душ. Одна беда — все эти мечты есть только способ борьбы с реальностью. Понимаете, голубчик? Нет.

Понимаете. Вижу. Кем вы там у нас оказались, Стальным сердцем? Не заблуждайтесь в себе, опасно. Реальность называет эти мечты болезнью. Онероидное состояние. Не приходилось слышать? Значит, всякий мечтающий — психопат?

Ну, зачем же так. Не всякий, а только тот, кто не осознает реальность. Реальность — это место, где строится личность. Не в мечтаниях, заметьте. Так что насчет Стального сердца? Игорь улыбнулся:

Никаких мечтаний, заверяю вас, одна только реальность. Ну вот и славненько. Значит, завтра на выписку. Да, голубчик.

…Юлька пыталась вырваться. Она упиралась, до боли терзая прихваченную наглецом руку. Юльку волокли по лестнице.

Эдик, вот она! — крикнул кому-то уцепивший ее молодчик.

Там, наверху, на подоконнике лестничного пролета, сидел парень и, будто ничего не замечая, смотрел в окно. Услышав оклик он спрыгнул с подоконника и вдруг резко ударил в лицо Юлькиного мучителя.

За что?! — только и вскрикнул тот. Не распускай руки! Чего пристал к девчонке? Эдик заглянул Юльке в глаза.

Не бойся, эти подонки тебе ничего не сделают.

А внизу били Игоря. С лету ногой. И нацельно, с оттяжкой, ужатым до каменной твердости кулаком, куда-то в месиво разбитого носа и разорванных губ. Игорь упал. Под сыпучий град беспощадного забоя ногами.

Помоги ему, помоги! — закричала Юлька. Эдик нехотя повернулся к разыгравшейся шпане.

Ну же! — Юлька плакала. В своей беспомощности, в своем детском страхе и безысходной, подавленной злости.

Эдик легко и проворно перенес себя через десять ступенек. Один за другим повылетали из подъезда молодые буяны. Юлька слышала, как хлопают двери, принимая натиск разбрасываемых тел. Потом стало тихо. Только постанывал Игорь.

Если бы он был мужчиной, то не устроил бы при тебе драку, — сказал Эдик, и, подняв Игоря с пола поволок его на себе по лестнице.

Игорь находился в шоке. Он вложил Эдику ключи от профессорской квартиры. Игорь еще не мог прийти в себя. Рядом была Юлька и еще какой-то парень. Игорь знал этого парня, но кто он такой, сейчас не мог вспомнить.

А Юлька совсем растерялась. Она не могла подавить в себе страх. Она никогда еще не видела прямо перед собой растерзанного человека. Он вызывал у Юльки чувство брезгливого оцепенения. Она понимала, что это Игорь, но ничего не могла с собой сделать. И только Эдик действовал спокойно и уверенно. Надежный парень. Он влил в Юльку и в побитого Друга по рюмке найденного коньяка, освободил Игоря от разорванной рубашки и впихнул его под душ, он распотрошил профессорскую аптечку в поисках заживляющих средств и уложил Игоря на кушетку в холле, позвонил в «скорую» и укутал мокрую от дождя и замученную Юльку в теплый, ратиновый халат. Он даже спас паркет в прихожей от дождевой воды и кровяных подтеков. Большой половой тряпкой.

Все уже позади, — сказал Эдик. — Правда скоро тебя ждет еще одна малоприятная процедура — придется давать показания участковому. Со «скорой» обязательно сообщат в милицию. У них такой порядок. Если хочешь, я все расскажу сам. Чтоб тебя не таскали потом по повесткам.

Юлька кивнула. Эдик знал, что рассказать участковому.

Когда «скорая» уехала, забрав Игоря в больницу, Эдик и Юлька остались одни в большой профессорской квартире. Девушку не покидало чувство вины перед Игорем. Но в чем была эта вина? Она не знала.

В распахнутые окна дышала ночь. После всего того, что случилось, после этого страшного вечера и ожидания «скорой», после хлопот с Игорем и долгого-долгого приведения себя в чувство, Юлька вдруг вспомнила про часы. Про время, которое давно уже звало ее домой. Но было два часа ночи. И еще был страх перед ночной улицей, где Юльку никто уже не мог защитить. Даже такой ценой. И она осталась в профессорской квартире. Вместе с Эдиком, прогнать которого у нее не поворачивался язык.

Эдик говорил о том, что благородство должно иметь железные кулаки, иначе оно превращается в блеф, в иллюзию человеческого достоинства. Эдик говорил, что способность защитить у мужчины равнозначна его половой зрелости, и если мужчина не обладает этой способностью, он не имеет морального права сближаться с женщиной. Он неосознанно обманывает ее, ибо такова природа женщины: она должна быть за мужчиной, должна быть им прикрыта, и не только в постели, но в самой жизни.

Должно быть, Эдик был прав. Юлька устала и не вдумывалась в смысл его слов. Потом Эдик нашел в холодильнике остатки коньяка и долго говорил о его достоинствах. О французских виноградниках и о том, что нормандский кальвадос ничем не уступает по популярности самому коньяку. Просто мы ничего не знаем о яблочной французской водке — кальвадосе. Еще Эдик говорил, что коньяк следует пить в широких рюмках, а рюмку следует предварительно нагреть ладонью. И нужно подышать коньячным духом, чтобы оценить обонянием весь крепкий букет этого сильного напитка. У обоняния и у вкуса разный подход к восприятию. Эдик объяснял Юльке, что считать коньяк мужским напитком — расхожее заблуждение. Независимые и самостоятельные женщины всегда пьют коньяк. И вообще это глупость заедать коньяк лимоном или шоколадом.

Нужно лимонную дольку запить глотком коньяка…

Юлька запила. А еще нужно расслабиться и пропустить этот глоток внутрь. Человека коробит от спиртовой крепости напитка. Но спирт — носитель коньячного букета, и спирт лучше не воспринимать на вкус. Ведь мы пьем не спирт в коньяке, а коньяк на спиртовой его основе. Юлька расслабилась и пропустила в себя еще одну рюмку.

Ей давно хотелось спать, она устала и механически делала то, что казалось ей убедительным.

Потом она уже не слышала Эдика, а только чувствовала совсем близко его дыхание. Происходило что-то запретное, но оно происходило будто бы не с ней. С кем-то другим. Внутри себя самой Юлька давно уже пережила и эту ночь и все то, что с ней случилось и еще только могло случиться…

Вьюга захлестывала Москву. Город сидел по самые крыши в снежном разбое. Порой среди снега и выхлеста вдруг загоралось теплое, праздничное окно. Люди ублажались близостью Нового года. Сейчас там полным ходом шло почти сценическое действие с варевом, жаревом, запечью и прочими атрибутами человеческого счастья.

К остановке подкатил троллейбус. Запоздалые пассажиры нашли в нем свое спасение. Игорь не ехал. Он смотрел на торопливые лица пассажиров и не ехал. Троллейбус хлопнул складными дверями и заворошил колесами по снеговому намету. Игорь поднял воротник и пошел к дому. Юлька не приедет. Она вообще стала како-то чужой. Что-то в ней изменилось. В нем тоже многое изменилось, но она этого не знала. И уже не узнает…

Внезапно кто-то сзади хлопнул его по плечу. Игорь обернулся. Это была Юлька. Румяная, улыбчивая, такая как всегда.

Не дождался? — бросила она ему с налета. Игорь не ответил. Он молча сказал ей: «Здравствуй!».

В профессорской квартире они были вдвоем. Холодным бархатом ложилось на душу шампанское. По телевизору шел «Голубой Огонек». Игорь убрал звук, и потому новогоднее застолье по ту сторону экрана онемело. По эту сторону оно тоже было не озвучено. Юлька прикладывала все усилия к тому, чтобы держать дистанцию. Игорь это чувствовал. Она подошла к окну, подышала на холодное стекло и вдруг сказала:

Знаешь, а я и не думала, что еще раз смогу прийти в эту квартиру. Слишком много воспоминаний. Ненужных воспоминаний. Потом она сказала:

Ну вот! — и посмотрела на часы. Была половина первого ночи. Только что начался Новый год. Ее возглас прозвучал как «наконец!» Что «Ну вот!»? — спросил Игорь. Мне пора. Я встретила с тобой Новый год, как и обещала. Ты очень великодушна.

Юлька поставила на стол свой бокал и повернулась к прихожей: Проводи меня до такси.

Игорь вдруг подумал, что это хорошая традиция — выносить из дому в Новый год старые, ненужные, бесполезные вещи. Со сложившимися привязанностями следует расправляться легко. И вообще это полезно — иногда перетрясать свою жизнь. В ней оказывается слишком много того, что не имеет никакой ценности и только занимает место.

Они шли по лестнице и Юлька прислушивалась к гулкому отзвуку шагов.

Скажи, у тебя не вызывает страха этот подъезд? Я хочу спросить — после того, что произошло тогда, летом, ты не испытываешь опасения, что все может повториться? Опасения? Пусть боится тот, кому бояться положено.

Игорь распахнул дверь, и они вышли во двор. Юлька ничего ему не ответила. Она подумала, что это бравада.

По Пироговке гуляла метель. Белые хвосты носились по пустой улице, цепляя за ноги двух слишком ранних для этой ночи прохожих. Они молчали. Каждый о своем. Ни люди, ни машины не тревожили их одиночества. А где-то совсем рядом гуляла застольная Москва. Она жгла электричество в шелковых оранжевых абажурах, отчего ее ночное небо насыщалось каким-то неправдоподобно конфетным счастьем.

Шумная компания всполошила ночную тишину. Не очень трезвые люди выбирались из подъезда, распахивая друг друга и выкрикивая популярные песенные строки. Кто-то из разнузданных весельчаков заметил Юльку.

— О, ты погляди какая снегурочка!

— И Дед Мороз! — прибавил другой гуляка. Это добавление Игорь отнес на свой счет.

— Эй, снегурочка, пойдем вокруг елки побегаем!

— Пойдем, побегаем! — подхватили пьяные голоса.

— Нет, я должен привести вам снегурочку.

— Оставь ты их в покое. Пусть себе идут.

— Нет, я должен. Понимаешь, должен, — не унимался первый. Он вдруг решительно двинулся наперехват молодой пары. Этот порыв отозвался в Игоре набатом.

— Девушка не танцует! — сказал он чужим голосом и вылетел навстречу. В одно мгновение Игорь понял, что не умеет бить. Его быстрые руки споткнулись было на теплом лице противника, но тут же нашли другое решение. Все получилось само собой. Пьянчугу отбросило на несколько шагов.

Прежде чем кто-либо из гуляк понял, что произошло, Игорь ворвался в их пьяное стойло. Один неосторожно поднял руку. Игорь не умел бить. Он рвал врага свирепыми пальцами. Компания с криком бросилась на наглеца. Игорь переметнулся вниз, под ноги. Наткнувшись на порывистый шаг бегущих, он раскатал несколько человек пластом.

Он сейчас яростно осознавал только одно — нельзя потерять атакующий натиск. Нельзя переходить к обороне. И главное было не попасть под удар. Не дать себя подавить, стиснуть… Кто-то подвернулся под удар. Игорь не упустил своего шанса. Удар получился неловкий, неумелый. И тут же руки его перехватили тяжелый наворот ответного удара. Взорвались, передавая противнику почти автомобильную скорость, и отнесли его в сторону. Драчун вломился в дверь подъезда, пробив ее головой.

Игорь преодолевал сопротивление своей неуклюжести. Как же так, тот подросток нокаутировал известного боксера. Не умея драться. В тринадцать лет!

Кулак не шел в удар. Ему мешала рука. Неопытная, зажатая каким-то внутренним сопротивлением. И все-таки Игорь должен преодолеть эту болезнь. Он отпустил плечо, расслабил пальцы, дав руке абсолютную легкость движения, нашел мишень, тупо идущую навстречу своей подстрелине и, подбирая кулак по ходу удара, передал ему всю свою злость. Нападавшего снесло в сугроб. С таким сочным тяпом, будто кто-то шарахнул по водосточной трубе.

Все. Игорь застыл над упокоенным полем брани. Юлька в оцепенении не сводила с него глаз. Наконец она заговорила:

— Ты так утверждаешься передо мной?! Что на тебя нашло?

— Не знаю, — почему-то завиноватился Игорь.

Юлька отвернулась и быстро пошла прочь. Игорь догнал ее, попытался взять за руку. Юлька отдернула руку, заговорила:

— Это дикость. Таким образом ты решил реабилитироваться за прошлое?

— Причем здесь «реабилитироваться». Разве в этом дело?

— А в чем дело?

— Наверно в том, что весь мир делится на тех, кто нападает, и на тех, на кого нападают. И я больше никому не позволю делать из меня мишень.

— В тебе говорит больное самолюбие. Ты просто мстишь ни в чем не повинным людям.

— Они виноваты уже в том, что вознесли себя над нами, над нашим покоем. В том, что диктуют нам свою волю, втаптывая нас в грязь. Глаза Юльки сжались.

— Это какая-то чудовищная демагогия. Только что ты бил людей, вина которых заключалась только в том, что они неудачно пошутили.

— Их вина заключалась в желании не признавать над собой никакой власти. В данном случае, власти порядка. Порядок — это не уговор. Это внушение теми способами, которые наиболее понимаемы людьми. В данном случае — силой. Просто я не допустил того, что могло бы произойти. Неудачная шутка открывала этому дорогу.

— Но ведь они ничего тебе не сделали.

— Потому, что я этого не допустил. Но желание зла — не меньшее зло!

— Почему ты так уверен в том, что только могло бы случиться?

— Потому, что я знаю этот мир. Знаю повадки и инстинкты тех, кто его населяет. Если с горы катится камень, его не остановить уговорами. Мне не надо лишний раз убеждаться в этом ценой собственного унижения и здоровья. А также давая повод этим зверькам чувствовать свою безнаказанность.

— Для того чтобы их наказать, существует закон.

— Закон — это не нрав. Нрав ближе к человеку. Доступней и понятнее. Обществом управляют нравы. А наши нравы таковы, что они попустительствуют пороку, пытаясь пристроить его под действие закона.

— Пойми же, это опасно судить людей за то, чего они не сделали, а лишь только могут сделать.

— Нет, Юля, опасно жить в иллюзии формальной нравственности. А судить как раз и нужно за злонамерение. Тогда не будет зла совершенного. Воплощенного действием. Ну что такого страшного там произошло? Кто-то получил по морде, кем-то забили дверь. Молодым, здоровым мужикам это не принесло физического вреда. Другое дело, что обломали их пьяную наглость. И теперь, прежде чем зацепить на улице прохожего, они подумают, а не тот ли это сумасшедший, что бросается один на четверых, защищая свое достоинство. Юлька отвернулась.

— Достоинство не в том, чтобы бросаться на них, а в том, чтобы не быть таким, как они сказала она тихо.

— Чтобы не быть таким, как они, — повторил Игорь, — нужно их устранить как явление.

— Мы не понимаем друг друга.

— Жаль.

В наснеженной мгле вспыхнул зеленый глазок такси. Игорь вышел на дорогу, вытянул руку. Машина плавно подкатила к двум ранним прохожим.

— В Сокольники.

— Праздничный тариф, старик. Сам пойми. Игорь порылся в карманах:

— «Пятерка» и «трешка». Пойдет?

— Садитесь! Водитель поднял стекло.

Игорь посмотрел на Юльку. Дотронулся до ее плеча. Все. С прошлым нужно расставаться легко. Он сунул ей в варежку деньги и распахнул дверцу машины:

— Пока!

«Волга» поплыла в снежную закипь, увозя с собой какую-то безвозвратную и невосполнимую часть его души.

Был обычный зимний вечер. Тяжелое небо над Москвой осыпалось снежным пухом. На остановке троллейбуса топтался народ. Хлопали двери магазинов, и домашние хозяйки спешили к своим плитам и кухонным столам.

С улицы, к угловому дому на Пироговке, свернула многочисленная компания подростков.

Курева забыли купить, — вдумчиво сказал один из них.

— У Эдика возьмем.

— Он свои не дает. У него дорогие.

— Да, он «Север» курить не будет. Внезапно, у самых ушей говоривших, возникло чье-то лицо и сказало:

— Маленьким курить вредно!

— Что?! — возмутился один из подростков. Они обернулись, но рядом никого не оказалось.

— Кто это?

— Не знаю.

— Нет, ты слышал?

— Слышал. Подростки пошли дальше.

Уже во дворе с обвислой ветки прямо им на головы навалило снегу.

— Ха-ха, — снова сказал кто-то. Было темно, и они никого не смогли разглядеть.

—Эй! — крикнул тот, кого при дневном свете за версту обходили все жильцы дома. — Кто там так хочет получить?! Двор ответил тишиной.

Компания вломилась в подъезд. И тут вдруг все увидели человека, привалившегося к перилам. Его узнали не сразу.

Игорь не спеша поднял голову:

— Здравствуйте, дети! Мы начинаем передачу «Спокойной ночи, малыши». Откройте пошире ваши бесстыжие глазки…

— Эдик еще не договорил по телефону, когда в прихожей завершался звонок.

— Погоди, котенок, банда моя собралась. Потом тебе перезвоню. Заметано, Юлёк?

Он положил телефонную трубку и подошел к зеркалу. «Все в порядке!» — сказал он сам себе, вдохновясь увиденным, и тут снова заволновался звонок над дверью.

— Кому там руки обломать? — крикнул Эдик из прихожей.

Открыв дверь, он увидел перед своим порогом того парня с четвертого этажа. Парень улыбнулся и тихо сказал:

— Ты, вроде бы, знаком с медициной? Тут кое-кому нужна твоя помощь.

Он стал поднимать с пола одного за другим всех ребят. Он побросал их Эдику в прихожую. Потом снова улыбнулся и сказал:

— Это не все, остальные убежали. Эдик почувствовал, как у него закипает кровь:

— Э-э, ты кто такой?!

Договорить ему не дали. Сосед прижал его к стене. Эдик еще никогда не попадал в такие руки. Ему показалось, что его придавило.

— Послушай, — сказал сосед Эдику в лицо, — если я тебя еще раз услышу… нет я тебя бить не буду, я просто тебя по-дружески обниму. Вот как сейчас, и ты подавишься своими кишками.

Эдик попытался оттолкнуть нападавшего, но тот легко надломил его сопротивление, и Эдик потерял сознание.

Игорь отпустил свою жертву, и уже выходя из чужой квартиры, сказал лежащему на полу телу:

— Никакой ты не Хозяин!