Мухомор и грач

Лялина ошибка

На целый месяц мы отправляемся за город.

У папы отпуск, у меня каникулы. Мама не может оставить нас одних, и мы всей семьёй едем в деревню.

Деревня стоит над рекой Рузой, на холме. А наш дом — на самом берегу.

После душного московского дворика, где и со скакалкой негде попрыгать, так хорошо пожить в деревне! Я бегаю по лесу, валяюсь на траве, купаюсь в речке, делаю из цветов венок и для себя и для куклы.

— Ну, наша Лялька — как молодой барашек, которого выпустили из загона, — смеётся мама, подавая мне вечером большую кружку парного молока.

Июль.

Так душно, что даже мухи днём не летают: они сидят на стене и лениво чистят лапки.

А у нас под окнами липы с бронзовыми серёжками, и запах от них такой, что голова кружится. Под липами прохлада и тишина. Только в высоких кронах деревьев чуть слышно жужжат пчёлы.

Каждое утро после завтрака мы уходим в лес. Мама знает хорошее местечко, где так много земляники, что она не прячется от меня, а сама просит: «Сорви меня, Ляля, съешь!»

Папа шагает впереди. Он высокий, в кудрявых волосах у него седина. Скоро ему исполнится сорок лет. Идёт он быстро и легко, как все охотники. За ним еле успевает мама. Она никогда не молчит, всё шутит да смеётся, и в лесу далеко слышен её голос. Позади, с корзиночкой в руке, бегу я с Латкой. Так зовут нашего ирландского сеттера с золотой медалью на ошейнике. Латке не так уж интересно идти с нами, когда у папы нет ружья. А ружьё дома, потому что охота ещё не началась.

Я ничего не боюсь в лесу, только муравьёв, особенно жёлтых, да лягушек, если они выпрыгивают очень близко: это противно.

Однажды мы набрали корзинку земляники и возвращались домой по тропинке между овсами. Овсы ещё не созрели. Они раскинулись огромным зелёным квадратом: колхоз в деревне большой, богатый, у него много посевов. И каждая овсинка тянется к солнцу сочной метёлкой.

Вдруг Латка сделала стойку: вытянула в одну линию каштановую мордочку и пушистый хвост, унизанный репьями, осторожно подняла правую переднюю ногу и замерла. До чего же была она красива в эту минуту!

— Что-то есть, — говорит папа. — Но почему в овсе? Перепел или куропатка? А может быть, дурашка делает стойку по жаворонку? Пиль!

Латка переступает с ноги на ногу, поднимает левую лапу и с удивлением глядит на папу.

Наклонившись над землёй у самого носа Латки, папа кричит нам:

— Смотрите, какой птенец! — и поднимает птичку величиной со скворца. — Съёжился, боится носом пошевелить!

На круглой голове птенца длинный клюв и большие глаза навыкате, тёмные и блестящие, как две ягоды чёрной смородины. Сам он весь коричневый, а ножки не то зелёные, не то серые, как у кузнечика.

— Дай мне его подержать, папочка! — кричу я, схватывая птенца и прижимая его к груди.

Глаза птицы смотрят испуганно, сердечко бьётся так часто, как папины часики.

Латка прыгает ко мне на грудь.

— Уйди! Вот я тебе! — кричу я собаке и поворачиваюсь к ней спиной. — Какая милая птичка! Давайте возьмём её домой!

— Ну зачем это, Ляля? — спрашивает папа. — Маленький вальдшнепёнок не будет жить в неволе.

— Отпусти, Лялечка, — просит мама. — Посмотрела — и довольно. Раз папа сказал, значит, нельзя держать в неволе эту птичку.

— А я хочу, а я хочу! У меня был чижик, я за ним ухаживала, он так красиво пел! И вальдшнепёнка я буду любить, пусть останется!

Папа знает мой характер, машет рукой и отходит в сторону. А одну маму уговорить нетрудно — она добрая. И я несу маленького вальдшнепа домой.

Всё меняется в комнате с его появлением: кровать сдвигается к окну, птице отводится тёмный угол. Я сижу на корточках перед птенцом, смотрю, чтобы Латка не обидела его, наливаю воду в чашку, сыплю пшено на пол. О кукле я совсем забыла. Птенцу плохо, это я понимаю. Но у меня надежда, что он станет есть и не умрёт с голоду.

Весь он такой удивительно пёстрый, с волнистыми полосками на груди и беловатой каёмкой между глазами. Вот поиграть бы с ним! А он не стоит на ногах, валится на бок или стоит очень недолго, и то как утёнок, опустив вишнёвый нос и серый хвост с белыми пятнышками.

Мама печально смотрит на него и говорит:

— Отпусти его, Ляля. Папа поймает тебе птичку, которая будет петь в неволе. Ты уже взрослая девочка. Разве можно так мучить птенца?

Я реву, потому что не люблю, когда мама говорит такие слова, и прошу разрешения подержать птичку только до утра.

По вечерам мы садимся на скамейку под липами, и папа рассказывает какую-либо историю. Это всегда так интересно! Но сегодня я не выхожу на улицу, а усаживаюсь на подоконнике: так можно слушать папу, не расставаясь с птенцом.

Папа говорит, где зимуют вальдшнепы и как они оживляют наши леса весной, когда с хорканьем и пиканьем проносятся на вечерней заре над верхушками берёз и осинок. Этот перелёт птиц называется тягой. Охотники поджидают вальдшнепов на тяге и с волнением вскидывают ружья, когда долгоносые птицы стремительно налетают на них из-за дерева. Но попасть в них совсем не легко.

— Был я с приятелем на тяге, — говорит папа. — С нами увязался один мальчик лет пятнадцати, упрямый, как наша Лялька, и ужасный хвастунишка. Когда мы пришли домой после охоты, он показал нам вальдшнепа и долго расписывал, как он метко сразил птицу почти в темноте.

Мы не поверили мальчику. Я осмотрел его вальдшнепа и сказал:

«А ведь ты не убил, а нашёл птицу».

«Я? Не убил? — загорячился он. — Слыхали, как я стрелял?»

«Стрелял, спорить не буду, но не в птицу, а в какой-нибудь пень или куст. Покажи-ка твой трофей охотникам».

Мальчик нехотя отстегнул вальдшнепа от ремня.

«Запомни раз и навсегда: у этого лесного кулика нос мягкий, чувствительный, он достаёт им пищу в сырой земле и под листьями. У живого вальдшнепа и у недавно убитого нос буровато-красный — вот взгляни на наших птиц, — а у твоего темный, шершавый, в зубчиках. А это верный признак, что птица взята не сегодня. Видно, кто-то не нашёл её вчера».

Мальчик опустил глаза и покраснел:

«Нашёл его на поляне, а стрелял в воздух. Я думал, что вы смотрите в мою сторону».

Есть вот такие мальчики. Но и они умеют признавать свои ошибки. А некоторые дети и этого не могут сделать, а главное — не слушаются старших…

Я лежу в постели и не могу заснуть. Мне тяжело, что я обидела папу, и жалко до слёз расставаться с птенцом. Да и мама хороша: даже «доброй ночи» не хочет сказать сегодня! И Латка такая противная: жёлтыми глазами смотрит на меня так странно, словно я совсем чужая. «И почему я такая несчастная!» — думаю я и… засыпаю.

Утром вальдшнепёнок кажется умирающим. Конечно, он не выпил ни капли воды, не склевал ни одного зёрнышка.

Я не знаю, как помириться с родителями, и говорю не своим голосом:

— Всё молчите? Мне тоже тяжело. Идёмте в лес, я понесу вальдшнепа.

— Зачем же в лес? — оживляется папа. — Вот спустимся к оврагу и попрощаемся с птенцом. Там ему раздолье, да и под рукой это, всегда можно навестить его.

Мы оставляем Латку дома и втроём спускаемся к берегу оврага, заросшего орешником и ольхой. Птенчик лежит на моих ладонях почти без дыхания, голова свесилась, глаза помутнели. Всю дорогу я ругаю себя за то, что не выпустила его.

Я ставлю его на короткие зелёные ножки. Он тычет длинным клювом в землю и вдруг оживает.

Расправив крылья, встряхнув головой, вальдшнеп бесшумно, как бабочка, взлетает и скрывается в овраге. Я кричу от радости и повисаю на шее у папы.

— Ты простишь меня? — шепчу я ему на ухо.

— Прощу, прощу!

Мама смеётся и говорит:

— Вот и молодец Лялька! Я знала, что она умная и добрая!

И опять всё хорошо у нас в доме.

Дни идут за днями, один краше другого, и на душе у меня легко и спокойно.

А мама всем говорит, что её Лялька выросла и стала сердечнее.