Муни-Робэн

II.

— Хорошо! — продолжал я, — перенеситесь же мысленно за восемьдесят лье отсюда.

Вообразите, что вы в средине Франции, в зелёной и свежей долине на берегу Эндры, у подошвы ската, осененного красивым орешником, который называется Кот-Дюрмон и господствует над ландшафтом, увлекательным и для зрения и для мысли. Это узкие луга, окаймленные ивами, ольхами, ясенями и тополями.

Несколько рассеянных хижин. Эндра, глубокий и молчаливый ручей, который извивается, как спящий уж, в траве, и который громоздящиеся по обоим его берегам деревья таинственно прикрывают своей недвижной тенью. Крупные коровы, мычащие с серьезным видом; жеребята, прядающие около маток. Какой-нибудь мельник, идущий за своим мешком, взваленным на тощую клячу, и поющий для разогнания скуки унылой и каменистой дороги. Местами мельницы, наставленные по реке, со скатертями их пенящихся шлюзов и красивыми деревенскими мостиками, по которым вы, может быть, пройдёте не без маленького содрогания, ибо они меньше всего на свете прочны и удобны. Какая-нибудь старуха с прялкой, присевшая под кустом, пока ее гуси украдкой щиплют соседскую пашню. Вот и все принадлежности этой сельской картины.

Не умею вам сказать, в чем именно ее прелесть, но вы будете ею проникнуты, особенно если в весеннюю ночь, незадолго до покоса, пойдете по луговым тропинкам, где трава, перемешанная с тысячами цветов, достает вам до колен, где кустарник дышит благовонием боярышника, и вол мычит заунывным голосом. В осеннюю ночь прогулка ваша будет менее приятна, зато более романтична.

Вы пойдете по мокрым лугам, покрытым белой, как серебро, скатертью тумана. Вам надо будет остерегаться рвов, налившихся водой от какого-нибудь вспухшего рукава реки и прикрытых тростником и осокою. О таком рве даст вам знать внезапное прекращение кваканья лягушек, ночной концерт которых нарушится вашим приближением.

И если бы случайно прошла в тумане мимо вас высокая белая тень, гремя цепями, не спешите радоваться, что видели привидение. Это, может быть, белая кобыла какого-нибудь мызника, влачащая цепь, которою перепутаны ее передние ноги.

Самая таинственная и самая живописная из тамошних мельниц, скрытых под навесом дерев и ограждённых крутыми обрывами берега Дюрмона… (Боже мой! Если бы кто из деревенских жителей нашей Черной Долины услышал теперь это название, вы увидели бы, как он навострил уши, словно пугливая лошадь). Самая красивая, говорю, из мельниц, некогда и самая цветущая, а нынче вовсе не такая, есть мельница Бланше.

Увы, теперь на ней не всегда бывает вода в летнюю жару, а она никогда в воде не нуждалась в то время, когда мельником был Муни-Робэн.

Мельница, стоящая выше по реке, и мельница Ламбаль, построенная ниже, часто терпели недостаток в воде. Хозяева проклинали знойную пору года, напрасно мучили свои шлюзы, истощали до капли свои запруды, все не удовлетворяя заказчиков, а между тем колесо мельницы Бланше победно вертелось и с громким шумом гнало волны пены.

Муни-Робэн удовлетворял всех заказчиков, и, разумеется, к нему обращались уже все заказчики его злосчастных собратьев. Это оттого, что Муни-Робэн был колдун, оттого, что он продался Жоржону.

Что такое Жоржон? Что такое Самиэль? Жоржон — лукавый бес. Ни разу не удалось мне его видеть, сколько я ни старался. Но его видали столько других людей, что никак нельзя усомниться в его существовании и участии в делах наших поселян. Он дает воду мельницам, траву лугам, тучность скотине, особливо же дичь охотнику, ибо он преимущественно дух охоты. Он бегает по пашням, бродит в кустарниках, подшучивает над неловкими охотниками, скачет по лугам с жеребятами, а когда идет по лесу, за ним всегда следуют по крайней мере пятьдесят волков, даже тогда, когда во всем краю нет ни одного волка.

Когда его застанут с этим конвоем, со всех окрестных изб собираются на стрельбу зверей. Но что бы ни делали, а волки становятся невидимыми, и Лукавый издевается над охотниками. Это значит, что любимцы Жоржона никогда не мешаются в число стрелков; у них вдоволь куропаток и зайцев, только под условием не трогать волков и помогать им спасаться от преследования.

«На что гоняться по лесу и мучить себя попусту? — скажут вам. — Ведь нынче не найдем ни одного волка. Всех их попрятал такой-то у себя в амбаре. Подите-ка туда. Там увидите их больше сотни по закромам».

Ах, сколько волков укрывал таким образом от наших поисков Муни-Робэн! Верно, по его милости мы и не видали ни одного на четыре лье вокруг. С этой стороны он был колдун, очень полезный овцам нашего края.

Но колдун всегда слывет недобрым и опасным; оттого на Муни-Робэна всегда глядели искоса. Между тем он был самое кроткое и самое услужливое создание на свете.

Когда я с ним познакомился, он был еще молод, — мужчина довольно высокого роста, худощавый, с нежной наружностью, хотя владел необыкновенной силой.

Помню, как однажды, желая пройти по его лугу, чтобы избегнуть дальнего обхода, я остановлен был широким рвом, наполненным водой и тиной. Вдруг показался из-за одной ивы Муни.

— Не пройдете, дитя мое, — сказал он, — невозможно.

Я не видал невозможности; но когда попробовал стать ногами на острые и скользкие камни, разбросанные там и сям по канаве, переход оказался труднее, чем я думал. Со мной был мальчик моложе меня, который сказал мне:

— Не трудитесь попусту. Муни не хочет; он заколдовал это место. И хоть воды немного, а, если ему захочется, мы утонем.

Так как на дворе был полдень, а в эту пору я никогда ничего не боялся, то пошутил над советом товарища и кликнул Муни.

— Поди сюда, — сказал я. — Если ты точно колдун, укажи мне лучшую дорогу, потому что ты ее знаешь.

Ему очень польстило это уважение.

— Я знал, — отвечал он с торжествующим видом, — что вам не перейти без меня.

И подошел ко мне, хотя был очень бледен и исхудал от лихорадки, мучившей его около года. Он буквально взял меня на руки, поднял на воздух, будто зайца, и, шагая по редким камням совершенно твердо в своих толстых деревянных башмаках, преспокойно перенес на другой берег.

— А ты, — сказал он другому мальчику, — ступай за мной, не бойся ничего.

Тот перешел без малейшей трудности. Заклинание было снято.

С этого дня — мне тогда было семнадцать лет, — Муни оказывал ко мне всегда величайшее расположение.

Распространюсь о физиономии мельника, не потому, что я считал его когда-нибудь колдуном, но потому, что действительно в ней было нечто необыкновенное, если не знание, то, по крайней мере, способность чудесная. Из рассказа моего увидите, что я под этим разумею.

Наружностью, языком и манерами он резко отличался от всех прочих поселян, хотя весь век жил в таком же состоянии невежества и нравственного усыпления. Он выражался как-то отборнее, хотя с примесью цинизма, не чуждого колкости. Голос его был тих, выговор приятен, нрав шутлив и обращение фамильярно, без перехода в наглость.

Очень далекий от боязливой рабской привычки равных себе, которые не могут встретиться с высокой шляпой, чтобы не снять своей плоской с широкими полями шляпы, едва ли он величал кого-нибудь сударем или сударыней и подносил хоть руку к шапке для поклона. Если мещанин ему нравился, он называл его «мой друг», если же нет, то звал просто-напросто приятелем, дядей либо любезным. Он поступал так отнюдь не по духу мятежности. Политикой он решительно не занимался, журналов не читал и, право, хорошо делал.

Все внимание его поглощала охота, и я всегда думал, что, как всякий из нас имеет сходство в характере, наклонностях и даже в физиономии с каким-нибудь животным (Лафатер и Гранвилль достаточно это доказали), то в Муни явно было сильное стремление приблизить тип ищейной собаки к человеческой породе. У него был легавый инстинкт, смысл, привязанность, доверчивая послушливость и то чудесное чутье, которое наводит собаку на след дичи. Это стоит объяснения.

Спустя несколько лет после моего приключения на рву (если только это — приключение), брат мой, поселясь в деревне, чрезвычайно пристрастился к охоте. Сначала эта страсть была пренесчастная, ибо в наших долинах, изрезанных палисадами и усеянных кустистыми пастбищами, для дичи есть столько средств укрываться, что охота весьма затруднительна. Мало меткой стрельбы: надо знать уловки дичи, разбивать ее тактику тактикой наблюдения и опыта, развить в себе хитрость, присутствие духа, терпеливость, зоркость, уметь стрелять наугад в кустах или целить так верно и быстро, чтобы зайца на бегу, появившегося на одну или две секунды в прогалине нескольких футов, положить тут же, иначе он уберется в непроходимую чащу.

Полевые куропатки — просто детская охота. Но заяц на пашне — охота мастерская. Надо быть чрезвычайно гибким, чрезвычайно поворотливым, и самый ловкий полевой охотник потратит даром пропасть труда и пороху, если только, для сокращения долгих ученических годов, не призовет в помощники Жоржона.

— Это всего вернее, — говорил нам приятель наш, полевой сторож. — Я так не умею за это взяться; да и то сказать, с этим помощником никогда добром не кончишь. Вот, хоть бы Муни-Робэн, набьет вам дичи сколько угодно, уж наверно нет лучше его стрелка во всей Европе и даже во всей Франции; а с ним, вишь, ходить нечистый. Несдобровать ему! Когда-нибудь найдет он своего учителя, и Жоржон таки свернёт его.

Кто вышел из гусарского полка, тот не бывает суеверен. Брат мой, желавший слыть мастером в охоте, сделался учеником Муни, и я, всегда любивший скитаться по полям и лугам, курить под душистой тенью орешника либо читать роман на берегу реки, принял участие в их партии, не думая ни о чем худом.

— Прежде всего, дети мои, — сказал нам Муни-Робэн, — надо пуститься на охоту во время поздней обедни, если это вам не больно трудно.

«Началось, — подумал я, — отзывается колдуном».

Мы отправились, когда сельский колокол сзывал верующих на молитву и избавлял нас, по крайней мере, от неприятных совместников.

— Еще рано, — сказал нам Муни-Робэн. — Дайте всем сойтись в церковь; пока не выстрелим хоть раз, надо не встретить ни девки, ни женщины.

Несмотря на предосторожность, несмотря на то, что мы, в угождение колдуну, приемы которого забавляли нас, делали большие обходы, избегая встретиться дорогою с запоздалыми крестьянками, идущими в церковь, мы вдруг очутились лицом к лицу с одной пастушкой, стерегшей овец на лугу.

— Ведь она не идет, — сказал брат, — стало быть, этого нельзя назвать встречей.

— Нужды нет, — отвечал Муни, — но все-таки дурно, примета против нас. Мы два часа проходим, ничего не убив.

В самом деле, прошло два часа, а нам не удалось застрелить ни одной штуки. Мы стреляли один хуже другого, и Муни был ничуть не искуснее нас.

— Коли ты колдун, — сказал я ему, — вместо заклинаний от худых встреч ты должен бы иметь пули, которые не дают промаха. Говорят, Жоржон дарит такие своим любимцам.

— Разве вы верите в Жоржона? — отвечал он, пожав плечами. — Я так всё, что о нем рассказывают, считаю за басни, годные стращать ребят.

— А зачем же ты избегаешь встреч? Зачем охотишься во время обедни? Зачем веришь в дурные приметы?

— Видишь ли, голубчик, — возразил он, — ты сам не знаешь, что говоришь. Охота такое дело, в котором никто ничего не смыслит. Приметы есть, только и могу тебе сказать. Ведь я говорил тебе, что у нас будут два худых часа? Они миновали; погляди-ка на солнце. Ну, вот видишь, сорока на дереве. Я стану в нее стрелять. Убью, так нам добрая примета, а промахнусь, тогда лучше просто воротимся домой: не попадём уже ни во что.

Он убил сороку.

— Не поднимайте ее, не замайте, — сказал он. — Это годно только на снятие заклинания.

— Ба! Разве пастушка была колдунья? — спросил я у него.

— Нет, — отвечал он, — на свете нет ни колдунов, ни колдуний; а у нее был худой глаз. Это не ее вина. Сглаз прогнан. Теперь мы найдем двух куропаток у Белого Креста.

— Как! В полулье отсюда? — сказал брат.

— Уж поверьте так, я знаю, — возразил Муни. — Самку и самца! Можете теперь встречать, кого угодно, и как хотите. Куропаток этих убьете, я вам их дарю.

Точно мы нашла их на указанном месте, и брат убил их.

— Теперь, — сказал мельник, — мы целые полчаса ничего не увидим: посмотрите на часы.

Прошло полчаса.

— Хочу убить зайца, — сказал он, — надо же его убить, каналью, зайца!

Заяц пронесся на таком расстоянии, что брат мой вскричал:

— Не стреляй напрасно: заряд не долетит.

Выстрел раздался.

— Будь он, пожалуй, колдун, — сказал мне брат, — этого не убьет. Решительно нельзя.

— Шерш[3], Ражо! — сказал Муни своей собаке.

— Да, да, шерш! — повторил брат, смеясь.

Ражо пустился, как стрела; это была прекрасная легавая собака, белая, с двумя коричневыми пятнами. Она переплыла речку, потому что Муни стрелял на другой берег; обнюхала кусты, радостно взвизгнула, бойко нырнула в чащу и притащила к нам зайца, положенного крупной дробью Муни.

Право, я не шутя начинал верить, что дело не обошлось без Жоржона.

Он наделал нам несколько других предсказаний, и они оправдывались, подобно предыдущим. На обратном пути наша собака, Медор, сделал стойку над стаей куропаток.

— Дайте мне выстрелить, — сказал Муни, удерживая брата. — Нам надо, по крайней мере, шестерых.

Он убил семерых.

— Ба! Удачно же! — спокойно молвил он, подбирая дичину.

— Если он не колдун и не черт, — говорил я брату, придя домой, — по крайней мере, есть какой-нибудь секретный приём, которого я никак не могу отгадать.

— Э! — отвечал брат, — он так изучил ухватки дичи, что знает все ее насести и привычки. Свободные животные ведут очень правильную жизнь: стоит подследить один ее день, и будешь знать порядок всех прочих дней.

— А заяц-то, убитый вне выстрела?

— Больше ничего, как его ружье бьет необыкновенно далеко в сравнении с нашими.

— А семь куропаток?

— Значит, он стрелял в самое тесное место стаи. Я не спорю, что он ловчее нас с тобой.

— А предсказания?

— Случай помогает счастливым людям, а счастье — всегдашний слуга дерзких.

— Этак можно все объяснять, а мне кажется, однако, что нимало ничего не объясняется.

— Погоди до завтра либо до будущей недели. Сам увидишь, располагает ли наш колдун случаем. Убедишься, что не всегда он так метко попадает на правду, как сегодня, и что его Жоржон не раз его одурачит.

Мы принялись охотиться почти всякий день с Муни. Охота эта доставляла нам чрезвычайное удовольствие: брату потому, что давала ему встречать много дичи; мне потому, что мельник водил нас в самые прелестные и самые незнакомые места Черной Долины. Он продолжал по-прежнему свои заклинания против вредных примет и свои предсказания.

Справедливость требует заметить, что предсказания не всегда вполне оправдывались, а сбывались, например, из тридцати раз двадцать пять. И это длилось не четыре дня, а четыре с половиной года, в течение которых Муни-Робэн приобретал на нас, как охотник и, может быть, отчасти как колдун, влияние, которое мы мало-помалу привыкли терпеть. Изучая с ним нравы дичи, мы скоро могли убедиться, что ее привычки не были так правильно распределены, как мы полагали сначала.

Чем больше вглядывались мы в нашего вожатого, тем больше замечали в нем какой-то пророческий дар на месте охоты. Дар, которым он иногда страдал и мучился, как недугом. Он отнюдь не был шарлатаном, не употреблял никогда никаких кабалистических проделок и если точно верил в Жоржона, то тщательно скрывал это и не говорил о нем охотно.

Одно явление, происходившее с Муни-Робэном, навело нас, хоть и смутно, на путь того, что, по моему мнению, должно в наше время быть сближено с истиной.

Раз (очевидно, все недобрые влияния были против нас) мы прошли четыре или пять премучительных лье, ничего не встретив. Как будто вся дичь поражена была одной из египетских язв, потому что нам не показался даже какой-нибудь жаворонок. Ражо шел вне себя со злости, и Медор поглядывал на нас уныло.

Два или три раза, от скуки, делали они стойку над ежами и ужами, но Муни не позволял нам стрелять в гадких животных, ссылаясь, что от этого портится рука.

По словам крестьян, он в качестве колдуна покровительствовал нечистым тварям, преданным дьяволу. Ибо Жоржон отдает любимому стрелку благороднейшую дичь, лишь бы тот не трогал нечистых животных, с которыми Лукавый справляет ночные шабаши: сов, диких кошек, жаб, змей, лисиц, выдр, летучих мышей, волков и пр.

В этот день Муни-Робэн был пасмурен, задумчив, бледнее обыкновенного и рассеян, как редко бывал.

— Послушайте, — сказал он нам, — надо все это переделать. Я пойду уберусь.

— Что ты называешь убраться? — спросил я. — Покинуть охоту?

— Нет, сынок, — отвечал он, — уберусь в этот пролесок. А вы ступайте себе дальше и не входите в лес, не то всё пойдет худо.

Мы привыкли к его образу речи. Пустились по опушке, ожидая, что он оттуда выгонит какого-нибудь своего знакомого зайца, но не видали ничего. А через четверть часа воротился он к нам в странном состоянии расстройства и волнения.

Он дрожал всем телом и казался изнурён усталостью, болью или ужасом. Блуза его была запачкана землей, к волосам пристал мох, как будто он валялся по земле в жестокой борьбе с кем-нибудь. С лица градом катился пот, а между тем зубы стучали от озноба.

— Что это! Что с тобой? — воскликнул брат. — Разве у тебя была схватка с лесничими?

Шума мы никакого не слыхали. Но так как мы охотились большую часть времени без билетов на стрельбу и не в указную пору года, настоящими браконьерами, то легко могли встретить какого-нибудь жандарма, лесничего или другого общественного служителя и приготовились было дать тягу, как Муни нас остановил.

— Ничего, ничего! — сказал он глухим голосом. — Это ничего!

И, сделав большое усилие над собой, он отряхнулся, как человек, прогоняющий грезу, отер лицо, вскинул на плечо ружье дрожавшей еще рукой и вскричал, словно вдохновясь:

— Все идет хорошо, друзья! Мы славно поохотимся! Будет во что пострелять.

Потом, приняв снова свой смирный и плутоватый вид, прибавил, обращаясь к брату:

— Вы не вернетесь домой без птицы. А ты, — продолжал он, смотря на меня, — увидишь первый раз от роду, как два зайца упадут от одного выстрела.

— А кто даст такой прекрасный выстрел? — спросил я.

— Один человек, которого зовут Муни-Робэн и которому многое нипочем, — отвечал он, потряхивая головой.

— Когда же это будет? — спросил брат.

— Сейчас, — отвечал он.

Мелькнул заяц, он прицелился и застрелил его.

— Покамест только один, — сказал брат.

— Подите-ка в кусты, — отвечал Муни. — Коли их там не два, пусть этот будет последний, какого я убил на своем веку.

Мы поискали в кустарнике. Там лежал второй заяц, которому он перешиб почки тем же зарядом, которым раздробил голову первому.

— Каким чертом ты его увидел? — сказал я ему. — Видно, твои глаза лучше наших!

— Глаза? — отвечал он. — Надевайте какие хотите очки и если увидите то, что я вижу, отдаю вам мою собаку и мою жену. Ну, ну, вы, — прибавил он брату, — готовьте ружье, птица недалеко.

Шагах во ста нашли мы стадо диких уток.

Муни не стал стрелять. Брат набил их много и воротился к обеду с ягдташем[4], полным уток, бекасов и куликов.

— Ведь я говорил, что не придете домой без птицы! — заметил Муни. — Я также знал, что вы настреляете не куропаток. Да все равно, вы должны быть довольны. Только, пожалуйста, обещайте мне, если встретимся с моей женой, не говорить ей ни слова про то, что мы делали на охоте.

Он столько раз просил хранить тайну на этот счет, что мы не боялись ей изменить. Он не скрывал от жены дичь, которую настрелял. Но каким манером бил ее, каким свинцом, в какую пору, в каком месте и после каких слов — вот тайны, в хранении которых мы должны были ему божиться всякий день.

Он почти не хаживал на охоту без нас, а это с его стороны было важным знаком доверенности.

— Значит, ты считаешь себя колдуном, коли так скрываешь свое искусство? — говорили мы ему.

— Нет, — отвечал он, — но женщине не надо знать охотничьих дел. Это приносит несчастье.

Приятель наш представлял в своих понятиях, с первого взгляда, странное смешение легковерия и скептицизма. Он не верил прямо в дьявола или злых духов, а верил в судьбу или, точнее, в худые и добрые влияния, которых, кажется, не признавала никогда никакая наука. Потому, может быть, что их не наблюдала. Весьма важно бы нам владеть через науку достаточными средствами для того, чтобы исследовать или распознать свойства, какие он приписывал некоторым телам, некоторым эманациям, некоторым столкновениям. Вглядевшись в него пристальнее, явно видно было, что он отнюдь не был суеверен, а действовал вследствие ложной или истинной физической теории.

Результаты, по большей части, оказывались столь необычайные, что, по всей видимости, он редко ошибался в применении своей теории к делу.

Не думаю, чтобы он когда-либо старался вникать в причины, но, без сомнения, владел какой-то наукою инстинкта или наблюдения. Откуда узнал он ее? Этого мы никак не могли доискаться, да едва ли это известно было и ему самому.

Ответы его на этот счет были уклончивы, и так как он был хитрее нас, то мы от него никогда ничего не добились.

Всякий раз, когда охота была несчастлива, он убирался (по его выражению), то есть скрывался от наших глаз либо в кустарник, либо в ров, либо в какую-нибудь покинутую избушку и, пробыв там несколько времени, выходил бледный, изнеможенный, дрожащий, с одышкой, насилу передвигая ноги, но возвещая нам удачные встречи и успехи, которые всегда точно сбывались, иногда даже с такой мелочной верностью, что предсказание походило на чудо.

Однажды мы решились подсмотреть за ним, чтобы увидеть, нет ли у него какой-нибудь секретной проделки грубого суеверия или не готовит ли он какой-нибудь фокус. Мы притворились, будто уходим прочь, и обошли кругом, чтобы застать его врасплох.

Мы пробралось к нему по перелеску, с предосторожностями, вовсе излишними, ибо состояние, в каком он находился, не позволяло ему ни увидеть нас, ни услышать.

Он лежал на земле и терзался, по-видимому, несказанно мучительным припадком. Он ломал себе руки, хрустел составами, метался на спине, как лещ. Дыхание его было тяжело, лицо помертвело, глаза закатились.

Мы подумали сначала, что он подвержен падучей болезни; но признаки были отнюдь не те. Не было ни пены у рта, ни хрипения, ни агонии.

То был простой нервный припадок, судорожное волнение, мучительное задыхание, нечто не столько страшное, сколько жалкое на вид, длившееся с ним менее пяти минут. Потом он начал мало-помалу приподниматься, вытягиваться, успокаиваться, оправляться, как говорят, и побыл тут еще несколько минут, будто полуизнемогший от страшной усталости, полувкушающий какое-то сладкое ощущение.

Когда он пошел долой с этого места догонять нас, мы сделали для соединения с ним далекий обход, чтобы его не встревожить, и он сказал брату, подойдя к нам:

— Сегодня, если я не вступлюсь, вы ничего не убьете.

Точно, брат стрелял больше двенадцати раз, и ни один выстрел не попал.

— Значит, я самый неловкий из неловких! — вскричал он, хлопнув о землю прикладом ружья. — Вот, мэтр Муни, расколдуй-ка меня.

— Пожалуй, мой друг, — отвечал Муни своим кротким и ласковым голосом. — Дай мне свое ружье. Какой ствол велите зарядить?

Ему указали левый ствол, и он зарядил его, а брат правый.

— Из этого, — сказал Муни, показывая на ствол, им заряженный, — не дадите промаха.

— А из того? — спросил брат.

— Из того не попадете, — отвечал он.

Пролетела птичка, брат ее убил. Потом другая — не попал.

Заряд, положенный Муни, ударил верно. Другой заряд перешиб ветку на десять футов выше цели.

— Ну, заряди же теперь правый ствол, — сказал брат. — Немудрено, что ружье от этого лучше.

— Извольте, — отвечал Муни-Робэн.

Он зарядил правый, а брат левый. Из правого заряд попал, из левого нет.

Опыт повторили, попеременно, раз пять или шесть подряд, и результат был именно такой, как предсказывал Муни.

Зарядив в седьмой раз, он сказал:

— Этот раз вы убьете вашим зарядом, а моим промахнетесь. Я устал.

Выстрел сбылся по его словам.

Подобные опыты нельзя было упорно приписывать ни слепому случаю, ни ловкости.

Муни сам иногда бывал неимоверно неловок и, казалось, нисколько тому не удивлялся и не огорчался.

— Я это чувствовал, — говорил он.

Другого самолюбия в нем не оказывалось. Он был отличным охотником, как бывают отличными игроками.

Мы уступали Муни большую опытность и большее искусство перед нами; но этого недостаточно было для объяснения фактов настоящего предвидения, свидетелями которых мы бывали ежедневно. Едва ли мог бы я верно передать впечатление, какое наконец стали производить на нас эти факты. Нет редкого явления, к которому бы не привык человек, а между тем, нет ничего в мире труднее, чем подтвердить явление такого рода и поверить в него.

Постоянные и совестливые исследования некоторых приверженцев магнетизма, вовсе не сумасбродов и не шарлатанов, довольно доказали, что простое постижение очевидного и неоспоримого факта может быть делом целой жизни. Но еще страннее то, что факт этот, едва постигнутый, мгновенно усваивается простыми и здравыми умами, не производя в них ни изумления, ни волнения.

Не знаю, так ли легко покоряются ученые; сомневаюсь. Их гордости мудрено смириться перед открытиями, ниспровергающими их теории.

Что до меня, то я не лишался никакой предварительной теории и не находил противоречия ни с каким своим знанием. Я был свидетелем одного из таких фактов, после которых сомнение невозможно. Я видел, что Муни обладает способностью второго зрения или чутьем, доведенным до собачьей утонченности, не будучи твердо убежден, что в человеческой природе есть инстинкты столь исключительные и преступающие известные пределы наших общих способностей.

Десять лет спустя играл я в карты с одной сомнамбулкой, глаза которой, по-видимому, были совершенно закрыты, и хоть она делала чудеса, а, выходя оттуда, я жалел, что подписал протокол ее действий. Мне пришли в голову подозрения, которых минуту назад я не имел.

Мне показалось, что мать условилась с ней морочить публику, и я подумал, вместе с другими недоверчивыми: правда, повязка на глазах была непроницаема, но кривляния, какие делала сомнамбулка, не ослабляли ли несколько эту повязку снизу?

А два месяца тому назад видел я у одного доктора, которого знаю за человека совестливого и честного и который от множества обманов стал недоверчивее всех нас, другую сомнамбулку, которая, несмотря на несколько непроницаемых повязок, лишенная всякого помощника, показывала способность видеть так ясно, как только и могут видеть хорошими глазами и при полном свете.

Этот раз я простер мое наблюдение факта до мелочности, до дерзости и могу привести такие подробности, которые решительно не оставляют места подозрению в проделке.

Итак, я уверен, убежден теперь, — сколько возможно человеку быть убежденным в деле личного тщательного и ясного опыта, — что некоторые индивиды нашего рода могут видеть (а также почему и не слышать, почему не обонять?) в обстоятельствах, среди которых способность чувств недействительна вообще у прочих индивидов. Что же вы думаете? С тех пор я не надивлюсь моему спокойствию! Я ожидал было, что подобный факт покажется мне сверхъестественным, поставит вверх дном мой рассудок, сделает меня доверчивым ко всяким вздорам на свете, и боялся дойти до убеждения, которого искал. А вот вышло, что со мной не случилось ничего такого.

Я не верю ни в какую сверхъестественную силу и думаю, вместе со всеми присутствовавшими при опыте, что, верно, есть в природе много секретов, еще не открытых, которые долго останутся необъяснимыми. Долго! — сказал я. Не всегда ли даже?

Влечет ли признанный факт за собой что-либо, кроме анализа действий и постижимых причин? Нет ли за этими постижимыми причины первой, которая есть само таинство Божества? Кто скажет нам, как возникает жатва и как зачинается человек? Мы ясно видим, что из зерна появляется и растет былинка, видим, что ребенок родится из утробы матери. Но сила жизни, но деемость и обновление существа, вечные свойства духа и материи, — откуда они берутся?

Положим, разберут глаз ясновидящего, отыщут в его нервах, в сетчатке, в мозгу особую способность видеть сквозь преграды, поверх расстояния, — что же узнают?..

То, что знали три тысячи лет назад: то есть, что существуют пифии, гадатели, авгуры, духовидцы и пророки, которые не все пользуются людским легковерием, а которые истинно одарены внутреннею и несомненною силой.

Перестанут говорить: «Это вещает Аполлон, Изида, Иегова, Магог».

Ученые скажут: «Это совершается естественное явление».

Но, в самом деле, где же заключается мощь, из которой истекает это явление? Не в Боге ли, подобно как все явления жизни заключаются во вселенной?

Итак, прогресса надлежит искать не в материальном изучении первичной причины. Прогресс этот всегда будет только больше и больше поразительным и всеобщим подтверждением веры в Бога, постижение первоначальное, прочное, вечно преобразуемое и усовершимое человечеством.

Людской же науке предлежит исследовать и объяснять, всеми свойственными ей средствами, с одной стороны, механизм натуральных причин, зависящих от причин божественных, а с другой, механизм природных явлений, проистекающих одни из других. Наука сделает этот шаг, когда учёные увидят достаточное число новых и не подверженных сомнению фактов и устыдятся своего неверия, как устыдились бы теперь своего простосердечия, если бы они могли быть простосердечны.