Мутные воды дельты

Мария Барышева МУТНЫЕ ВОДЫ ДЕЛЬТЫ

Недавно принесли мне посмотреть один старый фильм ужасов — «Челюсти». Думаю, вы его видели — отвратительно сделанная акула, и большую часть героев в лучших американских традициях красочно рвут на куски. Вы знаете, я смеялся — до того ненастоящим и глупым мне там все казалось, и в течение всего фильма жена смотрела на меня как на сумасшедшего. Ужасы, да? Но я-то знаю, что такое ужас — настоящий. И оттого мне было особенно смешно.

А ночью мне опять, как уже много лет, приснилось, как Венька, вскидывая руку, исчезает в мутной желтоватой воде — мгновенно, как поплавок при хорошей поклевке крупной рыбы, и как…

На улице сейчас зима, крепкая настоящая костромская зима, и в оконные щели просачивается холод, но проснулся я весь в поту. Возможно, я кричал во сне — не знаю, раньше жена говорила мне об этом, но теперь уже нет — привыкла. Я кое-как выпутался из одеял, слез с кровати и вышел из комнаты.

Я не знаю, кто и как снимает стресс после кошмаров (если таковые имеются). Лично я всегда ухожу в комнату к дочери и сижу возле ее кровати какое-то время — меня это очень успокаивает. Когда я смотрю на свою Ленку, которая всегда спит в самых причудливых позах — то разметавшись поперек кровати, то ногами на подушке, то наполовину свесившись — я могу только улыбаться и уже не думаю ни о чем плохом. Те, у кого есть дети и дети любимые, думаю, поймут меня — все хорошо в этом мире, если ваш ребенок, будь ему пять лет или пятнадцать, спит безмятежно.

Да, только так.

Но сегодня прошлое было особенно настойчиво.

А случилось все это очень давно.

Никто до сих пор не знает, было ли это связано с волжанским электронным заводом, в то время еще только начавшим работать, сливая в реку разную химическую дрянь, или с естественной шуткой природы? Юмор природы давным-давно черен — в отместку за то, что мы с ней сотворили.

А когда все началось, никто вначале ничего не понял. Может, потому, что первым пропал именно Серега Бортников. Он давно собирался удрать из дома, и все решили, что так он и сделал. Родители-алкаши им совершенно не интересовались, во дворе он всегда держался особняком, в школе тоже… В общем, человек, до которого никому нет дела. Он исчез и все. Было лето, и все решили, что он отправился промышлять на бахчи, к татарам. Так и думали — до тех пор, пока…

В то лето мне только-только исполнилось тринадцать, и в нашей компании я был самый хилый. Наверное, именно из-за этого всегда первым и лез на рожон. Как вспомню все наши затеи, все драки с соседними дворами… Впрочем, били меня мало — боялись убить. Но это не мешало мне постоянно ходить в синяках и с расквашенным носом, и мать, глядя на меня, все чаще тоскливо качала головой, отец же, напротив, посматривал горделиво и все старался выучить меня каким-то приемам, которые сам же и изобретал. Но это мне мало помогало. Чему он меня действительно научил отменно, так это рыбалке.

Если вы никогда не были в Волжанске, то вы не знаете, что рыбалка здесь — это не просто основное и любимейшее занятие большей части мужского населения города. Это, если хотите, образ жизни, мировоззрение, способ общения с миром и дело чести. Рыбаков в Волжанске воспитывают, что называется, с младых ногтей. В каждой семье — свои секреты, свои способы, свое время и свое место. И женщины в Волжанске особенно одиноки, потому что их мужчины всегда, изначально большую часть времени проводят с другой женщиной — с Волгой. Вам не понять этой страсти, если вы никогда не рыбачили. Вам не понять, что это такое, когда на другом конце лески — там, в глубине мутной желтой воды — бьется чужая жизнь, и леска врезается вам в пальцы или с визгом бежит по катушке спиннинга. И вам не понять, что это такое, когда утро проходит без единой поклевки, а потом вдруг вытаскиваешь во-от такого сазанищу или огромного зубастого судака с глазами, горящими злым холодным огнем… и как они упираются, как сражаются за свою жизнь!

Рыбалка и была основным занятием нашей компании, в особенности, летом и зимой, когда самый лов, или ранней весной после схода льда, когда идет на нерест вобла. А тогда было лето, и мы только и делали, что прыгали с парапета нашей набережной в теплую взбаламученную воду, плавали наперегонки против течения да рыбачили. Лето в Волжанске всегда горячее, душное и для непривычного человека тяжелое. Лето — пора арбузов, мошкары, комарья и земляных лягушек. Последние на неделю или больше заполоняют все дворы, все дороги — скачут куда-то упрямо и бестолково — их давят сотнями, но лягушачье нашествие этим не остановишь — все скачут — маленькие, пыльные, липкие, зеленовато-серые. Для нас всегда было большим удовольствием набрать их полное ведро и втихаря ранним вечером, когда самая купальная пора, высыпать это ведро на маленький песчаный пляжик под парапетом, где возятся девчонки и нежатся их мамаши. А потом хорошо наблюдать из безопасного места, какой на пляжике начинается переполох. Мы, мальчишки, понятное дело, со смеху помирали, но меня всегда удивляло почему-то, что во всех этих наших затеях всегда участвовала и Юй, хотя ей-то, как девчонке, следовало быть солидарной с женской половиной человечества.

Юй…

Ее полное имя было Юйхуань (так ее назвал дед), что, как она утверждала, означало «Нефритовый браслет», но, конечно, никто из нас ее так не называл — только Юй, а еще чаще — именем, которое дали ей родители — Юлька. Я никогда не видел нефритовых браслетов, но мне всегда казалось, что это должна быть очень красивая вещь. Только очень красивая вещь, волшебно красивая могла отдать свое имя этой девчонке. На четверть русская и на три четверти китаянка, четырнадцатилетняя Юйхуань, как это часто бывает у метисов, обладала внешностью удивительно привлекательной и притягательной. В нее были безнадежно влюблены мальчишки не только нашего, но и соседних дворов. Невозможно было не влюбиться — вы бы поняли это, если бы увидели ее, если б она улыбнулась вам и приветливо-нежно прощебетала: «Нин хао!» Конечно, я тоже не избежал печальной участи всех своих безответно влюбленных приятелей, отчаянно краснел, если Юйхуань случайно прикасалась ко мне, и так же, как и они, примитивно выражал свою любовь, дергая обожаемую принцессу за тугие, длинные, черные косы, запихивая ей стрекоз за шиворот или отнимая у нее какую-нибудь безделушку, чтобы принцесса с возмущенными воплями гонялась за мной по двору. Иногда я, словно индейский лазутчик, прокрадывался на ее площадку и прицеплял к дверной ручке букетик. Букетики эти, как правило, были довольно жалкие — цветы я рвал наспех, чтобы никто не увидел. В то лето, в последний раз это были календулы — да, я помню это до сих пор.

Юйхуань никогда ничего не говорила об этих букетиках, но, я думаю, она знала, кто их приносит, потому что иногда улыбалась мне как-то по особенному, будто мы были заговорщиками. Но я, как и все остальные в нашей компании, был только «пен еу» — друг — и ни разу не замечал, чтобы она выделяла кого-то из нас, разве что, может быть, Веньку… А Венька, возглавлявший нашу непутевую компанию, как раз-таки не проявлял никаких признаков влюбленности и смотрел на нас, волжанских Ромео, снисходительно-насмешливо, как смотрит бывалый пес на разыгравшихся щенков. Но я знал, я чувствовал, что и у него внутри горит огонь.

Нефритовый браслет сыграла одну из главных ролей в этой истории, наравне со швейцарским ножом и созданием с волжского илистого дна, но немаловажные роли сыграли и все мы, и, наверное, никогда больше ни один человек не раскрывался передо мной так ясно и четко, как мои друзья в тот самый злосчастный день, когда мы спрыгнули с парапета в Волгу и поплыли… и кто-то уплыл гораздо дальше, чем собирался. А я плыву до сих пор… я плыву… и хотя возраст мой уже подбирается к четвертому десятку, и нет лучшего лекаря, чем время, — я плыву, правда, с недавних пор реже чем обычно. Но все равно приходят эти ночи, когда, проваливаясь в сон, я лечу сквозь кровать куда-то вниз, и кровать уже не кровать — это выщербленный, горячий от августовского солнца парапет, а внизу — ленивая, мутная, желтая вода, и уже плещутся в ней Венька, и Рафик, и Гарька, и Мишка, и Антоха — они ждут меня, а мне снова тринадцать… И мы плывем, борясь с течением, и все начинается заново, а вслед нам с парапета смотрит Юйхуань и смеется, а в ее блестящие волосы воткнут цветок календулы.

Компания наша была пестрой, интернациональной. Помимо дочери Востока Юй в ней был также татарин Рафик, толстый, неуклюжий; был украинец Гарька, который, разговаривая, всегда смачно «гхэкал», в особенности при произнесении собственного имени; курчавый же и смуглый Мишка был почти чистокровным грузином. Только я — Ленька Максимов по прозвищу «Шпендик», Венька и Антоха были русскими. Впрочем, на наши взаимоотношения такое разнообразие национальностей не оказывало никакого влияния. В Волжанске такой компанией никого нельзя было удивить — уже давно Волжанск был словно яркий пестрый лоскутный коврик — китайцы, корейцы, кубинцы, русские, арабы, татары, сомалийцы — все перемешались и все друг к другу привыкли. Частично это разнообразие было вызвано наличием Волжанского технического института рыбной промышленности и хозяйства, пользовавшегося особой популярностью как на нашем, так и на африканском континентах.

Все мы сдружились еще до школы и, как мне казалось, хорошо знали друг друга. Но то, что случилось одним августовским днем, показало мне, как сильно я ошибался.

Я помню все очень хорошо. С самого первого дня, и если закрыть глаза, то…

…я, как обычно, просыпаюсь рано — в хорошую погоду в нашем доме вообще невозможно проснуться поздно, потому что старые огромные тополя вокруг него вот уже много лет облюбовала большая воронья стая и по утрам исправно поднимает невыносимый хриплый гвалт. Я выхожу на балкон, заглядываю в наполненный землей фанерный посылочный ящик, в котором мы с отцом разводим дождевых червей для рыбалки, с презрением смотрю на заросли маминых амариллисов, щупаю висящий на перилах садок, с гордостью оглядываю поплавушки и спиннинги в углу балкона, вытаскиваю из цветочного горшка влажный комок земли и швыряю его в горланящих на тополе ворон, не попадаю, перегибаюсь через перила и пытаюсь заглянуть в окно жившего по соседству Рафика, чтобы узнать, что там делается, но тут подкравшаяся сзади мать дает мне подзатыльник и говорит, чтобы я перестал валять дурака и шел завтракать.

За завтраком отец, рассеянно просматривая вчерашний «Труд», сообщает матери, что встретил какого-то Димку Камалова. Судя по тому, как удивилась и обрадовалась мать, это был какой-то их давний хороший знакомый. Я о нем никогда не слышал.

— И где он теперь? — спрашивает она, открывая коробку с рафинадом.

Продолжая читать, отец говорит, что Камалов теперь работает егерем в Волжанском заповеднике, который находится ниже по реке, и живет там же. Потом они начинают обсуждать Камаловскую семью, чьих-то детей, племянников, какую-то Свету — что-то из далекого прошлого, в котором меня еще не было, и я тут же теряю к разговору всякий интерес и сосредотачиваюсь на завтраке. И только когда уже допиваю чай с рафинадом вприкуску, их разговор снова врывается в мое сознание.

— … расстроился. Недели три назад у них там трех кудрявых пеликанов кто-то скушал — помнишь, видели в…

— Кто?! — бесцеремонно вклиниваюсь я в разговор, и отец осуждающе смотрит на меня поверх очков и газеты.

— Я с матерью разговариваю! Ешь!

— Почему он решил, что их скушали?! — спрашивает мать и достает из холодильника два дефицитных яйца — вчера она простояла за ними в очереди почти полдня. — Украли что ли? Подстрелили их?

— Да в том-то и дело, что нет — одного пеликана прямо у Димки на глазах под воду затащило. Должно рыба какая-то. Димка думает — щука. Расстроился страшно — любит он этих пеликанов.

— Пеликан в щуку не поместится! — убежденно заявляю я, и мать, замешивая тесто, кивает согласно:

— И правда, Кость, у нас-то и щук таких нет — это ж какая должна быть большая…

Рыба (если тут действительно замешана рыба) и вправду должна быть очень большая и обладать гигантской пастью. Мне доводилось видеть пеликанов — они здоровенные, весом не меньше двенадцати килограммов, и способны преспокойно проглотить двухкилограммового сазана.

— Много вы в рыбе понимаете! — буркнул отец и бросил на стол «Труд», и я посмотрел на газету, потому что забыл, какое сегодня число. Ага, 5 августа 1984 года. — Вот когда я на Амуре жил, так там щуки под два метра длиной — представляешь — это ж целый крокодил! У щуки голова занимает четверть длины всего тела. Вот и подумай, Нин, — полуметровая голова — и какая там пасть! Ты видела щучью пасть?!

— Но здесь не Амур, а Волга! Нет здесь таких щук, наверное, Дима напутал там что-то. Они ведь никого не поймали?

— Да нет, — отец развернул «Волгу». — Они особо и не ловили.

— А может это сом? — спросил я и встал из-за стола, сунув напоследок в рот еще кусок рафинада. — Помнишь, ты рассказывал, как подсек сома длиной с лодку?

— Может быть, — отец немного оживился и сложил газету, спрятав в бумажных сгибах большой портрет Черненко. — Вот то был красавец, как сейчас помню… усы у него… а пасть какая! Чуть не потопил меня, но я его все-таки… А вообще что тут гадать — Волга — река большая, мало ли что в ней может вырасти. Народ такие байки травит — заслушаешься. Кто знает, кто знает… Волга — очень большая река. Тайн в ней не меньше, чем коряг.

— Ага, — сказал я. — Спасибо, мам.

— На здоровье. Что, опять на рыбалку сорвешься?

Вопрос был риторическим, и мы оба это знали, но я все же ответил, что да, возможно, даже скорее всего, и мама покачала головой и в который раз заметила, что проще купить на выбор любую живую рыбу в плавучем магазине-садке неподалеку, чем целый день жариться на солнце среди комарья, и в который раз уязвленный отец бросил газету и принялся доказывать ей, почему это неправильно, и я быстро выскользнул из кухни.

Когда я уже собираюсь уходить, мать дает мне двадцатикопеечную монету и категорическим тоном приказывает купить булку хлеба.

— Принесешь хлеб — получишь удочки! — заявляет она и открывает передо мной входную дверь. — Брысь отсюда! И чтоб к обеду был дома!

— А что на обед?

— Пироги с визигой буду делать.

Я скорчил рожу, потому что пироги с визигой терпеть не мог, и мама грозит мне пальцем и повторяет:

— Чтоб к обеду был дома!

— Ма-ам! А помидорку дашь?

Она выносит мне огромный холодный розовый помидор, я хватаю его и выскакиваю на площадку, и отец кричит мне вслед.

— Ленька! А че — про Серого ничего не слышно?!

— Не-а.

— Ну надо же, а — пропал пацан и хоть бы одна… ладно, иди. Снасти твои я вниз снесу, заберешь потом.

Я с грохотом ссыпался по ступенькам, сжимая в кулаке монетку и выбежал из подъезда. Утро уже медленно, но верно раскалялось под огромным солнцем, и в воздухе трещали прозрачными крыльями стрекозы, большие и разноцветные. Неподалеку стояла толстая дворничиха тетя Тамара и поливала пыльный двор из длинного черного шланга, и блестящие капли весело барабанили по мелким листьям кустарниковой акации, окружавшей двор пышной зеленой оградой. Я поздоровался с ней, получил вместе с приветствием струей холодной воды по ногам, восторженно взвизгнул и вприприжку понесся через двор, на ходу вгрызаясь в помидор, и прохладный розовый сок тек у меня по руке и по подбородку.

Как я уже говорил, дом наш всегда просыпался рано, и двор уже был полон — на многочисленных приподъездных и дворовых скамейках сидели женщины разных возрастов с бидонами и авоськами и разговаривали, а в дворовой пыли, в кустах, на качелях с визгом возились дети — слишком маленькие, чтобы я удостаивал их своим вниманием — малышня не старше девяти лет! Я же в свои тринадцать, перейдя в шестой класс, считал себя уже абсолютно взрослым человеком, большим и могучим мужем — неважно, что ростом был всего метр сорок пять.

Разумеется, сразу ни в какой магазин я не пошел. Я перемахнул через трубу, тянувшуюся вокруг всего двора, перебежал через дорогу и помчался к набережной — посмотреть, где все, а также — не занял ли кто мое коронное рыбацкое место. Я не сомневался, что в это время уже, по крайней мере, половина нашей компании находится на боевом посту.

Парапет уже ощетинился удочками самой разнообразной длины и возле них застыло в нетерпеливом ожидании почти все мужское население нашего и соседних домов. Вдалеке темнели возвращавшиеся с утреннего лова лодки.

Еще не дойдя до парапета, я увидел, что мое место занято — и ни кем иным, как самим Венькой. На бетоне лежит доска с вколоченными в нее тремя сторожками с латунными колокольчиками, придавленная для верности кирпичом, и от сторожков бегут в мутную воду туго натянутые лески. По реке гуляет небольшая волна, и изредка черные резиновые верхушки сторожков слегка кланяются и едва слышно звякают колокольчики. Венька же стоит рядом и сосредоточенно дергает «резинку». Венька на два года старше меня, намного выше ростом, и глядя, как напрягаются мышцы на его смуглых руках, я, как обычно, чувствую не только злость, но и зависть. У меня от «резинки» всегда очень быстро устают руки, Венька же может дергать ее часами.

Еще больше я разозлился, когда увидел, что неподалеку от Веньки на парапете сидит еще и его двоюродная сестра Вита и, болтая босыми ногами, ловит на поплавушку бычков и уклеек для Венькиных закидушек. Вите было восемь лет, и большей врушки я еще в своей жизни не видел. Врушка, симулянтка, притворщица, драчунья — она словно бы состояла из двух половинок — обычной девчонки и отчаянно плохой девчонки. Она была под стать своему имени, тоже состоявшему из двух половинок, — ее полное имя было Викторита. Когда она родилась, ее родители никак не могли решить, как назвать дочь — Виктория или Маргарита — и разрешили спор вот таким вот образом. Мать всегда говорила, что из Витки вырастет великая актриса. А еще она говорила, что Виту следует жалеть. Тогда я еще не понимал почему — только знал, что дома у Виты, помимо нее, живет шесть человек, и как-то услышал, что отец говорил: у Венькиной сестры три папы и три мамы. Сейчас-то я понимаю, что в той квартире было некое сообщество вроде шведской семьи и понимаю, каково было там маленькой девчонке. Но тогда я, конечно, этого не знал. Она жила в соседнем доме, большую часть времени болталась на улице — до глубокой ночи, и единственный человек, чье мнение ее интересовало, был Венька. В нашу компанию она не входила, но если уж появлялась рядом с нами — никто не смел ее прогнать — Венька за сестру мог отлупить кого угодно.

Что ж, я подошел к ним, залез с ногами на парапет, сплюнул в воду и сообщил этой загорелой банде, что здесь мое место. Венька тоже сплюнул в воду и сказал, что ему на это наплевать с высокой колокольни — он пришел раньше и уходить не собирается. Вита же довольно поддержала брата:

— Ленька — дурак! — и показала мне язык. Я сказал, что из ее языка выйдет классная наживка для судака и даже извлек из кармана завалявшийся там сломанный крючок, и Вита заныла, и Венька, не оборачиваясь, сказал, чтобы мы заткнулись.

— Ты же все равно пустой, — заметил он резонно. — Если что — рядом встанешь. Место некупленное.

Я фыркнул. Рядом на дне валялась старая арматура и ловить там было невозможно. Нужно на сегодня искать другое место, а где его сейчас найдешь — все уже занято! Придется далеко отходить — почти к мосту. И словно назло мне Виткин белый пенопластовый поплавок резко нырнул, Вита взвизгнула, подсекла и спустя несколько секунд на бетон шлепнулся коричневый бычок длиной с ладонь. Вита спрыгнула с парапета, осторожно отцепила крючок от рыбьей губы и гордо поднесла Веньке, как подносят особо ценные трофеи подчиненные своему правителю. Венька с видом знатока оглядел бычка и мотнул головой.

— Слишком большой. Выкинь!

— Ну-у-у!

— Ну а какой в нем смысл? — снисходительно спросил я. — Судак на него не возьмет, а кошки его не едят. Сдохнет — и все! Выкинь!

Вита посмотрела на меня с презрением, потом размахнулась и швырнула бычка в воду. Раздался тихий плеск и бычок исчез.

— Че, ловится? — я положил на парапет недоеденный помидор и осторожно приподнял за веревку опущенный в воду садок, и в нем тотчас сердито забились два больших полосатых окуня, средних размеров судак и небольшая таранька (наверняка пойманная Витой). При виде чужого улова меня охватил знакомый рыбацкий зуд, и захотелось немедленно бежать домой за удочками, а чтобы получить удочки, нужно принести хлеб.

— Не тягай садок — разрешали тебе? — сердито сказал Венька, и я поспешно вернул садок на место. Венька был моим приятелем, но сейчас он кроме этого еще был и рыбаком, а я хорошо знаю, что рыбака лучше не раздражать.

Сложно объяснить, как я относился тогда к Веньке. Он был именно таким, каким всегда хотелось быть мне самому — высоким, крепким и сильным, и поэтому я завидовал ему отчаянно и восхищался им. Он был именно тем, кто мог бы понравиться Юй, и поэтому я иногда почти ненавидел его. И он был тем, кто чаще других потешался надо мной, и из всей компании именно с ним я ссорился чаще, чем с другими. Его снисходительно-презрительное обращение, словно я был мелкой букашкой, не могло меня не бесить. Но если всем нам случалось ввязываться в драку, и мой противник начинал валять меня по земле (а сделать это было несложно) — Венька всегда приходил на выручку. Нет, я не могу объяснить, как я относился к нему. Мои родители, да и все соседи так называемого «здравомыслящего» возраста, называли Веньку хулиганом, негодяем, бездельником и предрекали, что большую часть своей жизни он проведет в тюрьме. Да, я могу привести любое мнение о Веньке, кроме своего собственного.

Я взял с парапета свой помидор и, внимательно наблюдая за сторожками, доел его, нарочно громко хлюпая. Я знаю, что сейчас Вита обернулась и с завистью смотрит на меня. Она тоже хочет помидор. Но всему есть предел. Упросить Веньку заставить меня отдать ей помидор она не может.

Послышался нарастающий гул, и по реке — вверх, в дельту, — промчалась «ракета». Следом в сторону рыбокомбината неторопливо пополз сейнер, разведя большую волну. Натянулись лески, закачались сторожки закидушек и верхушки спиннингов, брякнули колокольчики, заплясали на волне поплавки и все рыбаки, включая и Веньку с Витой, громко выругались.

Я сделал еще одну попытку прогнать захватчиков, но и она закончилась неудачей. Довольная тем, что я не могу согнать ее со своего места, Венькина сестра издевательски захихикала. Я показал ей кулак, испытывая страстное желание спихнуть это маленькое чудовище в воду, и повернулся, чтобы уйти. Мой взгляд упал на большой предупреждающий знак возле лестницы, которым часто пугали непослушных детей: на белом прямоугольнике было написано черными траурными буквами суровое предупреждение «Не заплывайте на фарватер». Ниже надписи располагалась страшная картинка, которой я в глубоком детстве очень боялся: тонущий в синих волнах мальчик с открытым перекошенным ртом и вскинутой над головой рукой, прямо на него идет пароход, а сзади из воды высовывается огромная голова сома с распахнутой пещероподобной пастью и длиннющими усами. При виде этого плаката мне вспомнился недавний рассказ отца и вместо мальчика тут же представился пеликан с большим клювом. Рассказов о гигантских сомах, огромных щуках, сазанах размером с человека, которые якобы водятся в Волге, я слышал множество, но ни один из них никогда не был подтвержден — это были обычные рыбацкие истории, которыми Волга давным-давно обросла так же плотно, как камень ракушками.

— А Архипыч осетра поймал! — вдруг сообщил сзади Венька, и я, забыв и плакат, и недавнюю обиду, метнулся к парапету и залез на него с ногами.

— Врешь!

— А че мне врать?! Больно надо! Поймал — два часа назад. Ну, не осетра — осетренка, — Венька воткнул короткое удилище «резинки» в щель и развел руки сантиметров на сорок. При этом у него было лицо человека, который, если захочет, может хоть сейчас поймать осетра раза в четыре больше. — На уклейку взял!

Я закрутил головой по сторонам, надеясь увидеть Архипыча и его чудесный улов, но, конечно, не увидел. Разумеется, поймав осетренка, Архипыч тут же собрал снасти и сбежал вместе с рыбой домой — ловить осетров у нас запрещено.

Неподалеку глухо звякнул колокольчик закидушки, и стоявший рядом мужчина лет сорока схватил леску и отвел руку назад, натянув леску на указательном пальце, и множество голов повернулось к нему, внимательно наблюдая. А он подержал леску где-то с минуту, прислушиваясь пальцами, а потом вернул ее на сторожок, и наши взгляды тотчас ушли от него, как ушла где-то там, в глубине примерявшаяся к наживке рыба.

— А из наших никого еще не было? — спросил я как можно равнодушней. Венька повернулся, и в его глазах на секунду мелькнуло недовольство, потом его сменила насмешка.

— Антоха с дядей Толей вон там, — он махнул рукой влево. — А Мишка пошел на завтрак. Он вытащил большого леща и трех подлещиков. Свезло сегодня!

— Вень, зацепилось!

Я повернул голову и увидел, что Вита в отчаянии дергает свою леску. У меня на этом месте крючок обычно не цеплялся — наверное течением приволокло какую-нибудь корягу. Грузило-то на поплавушке — тьфу — баловство, закрутило леску волной, запутало.

— Вень, отцепи!

— Сама отцепи, некогда мне.

— Не отцепляется!

— Ну, оторви тогда — я тебе другую мормышку привяжу.

Тогда Вита, которой жаль было терять мормышку, начала обхаживать меня, уговаривать изо всех сил. Человек, который не знал бы Виту, конечно не смог бы ей отказать — в такое милое, несчастное, просящее существо она сейчас превратилась. Но я Виту знал хорошо, а посему сказал:

— Отвянь!

Она надула губы, прислонила удочку к парапету, спрыгнула прямо мне на ногу, быстро стянула с себя платье и побежала к лестнице, которая спускалась прямо в воду.

— Осторожней, там железяк много! — крикнул Венька с легкой тревогой. — Подожди, давай уж я!

Какое там — только рукой махнула — обиделась! Венька пожал плечами и снова начал дергать «резинку». Глядя на него, в жизни нельзя было подумать, что он немного расстроен — кремень — но, тем не менее, это было так. Вита была его слабым местом.

Но через несколько минут и его, и мое настроение резко изменилось — пришли заспанный Рафик и Юй с большим куском арбуза. Они по очереди приподняли садок, проверяя, что в нем, а потом Юй забралась на парапет и, болтая ногами, принялась есть арбуз, сплевывая семечки в воду, где их тут же принимались гонять стайки мальков. Мы с Рафиком восторженно болтали с ней, и были забыты и хлеб, и удочки, и только Венька, отвернувшись, крикнул:

— Витка! Чего ты там копаешься?!

Вита снизу крикнула, что еще не нашла, за что зацепился крючок, и Юй, услышав ее голос, сказала:

— А тебя мать ищет.

Вита ничего не ответила, зато Венька вдруг буркнул:

— Пусть ищет!

Юй беззаботно пожала плечами и заговорила о другом, и вскоре все мы горячо обсуждали наболевший вопрос — когда мы, наконец, поплывем на остров Стрежевой.

Уже давным-давно мы собирались совершить это безумство — переплыть Волгу, и это была, пожалуй, единственная наша затея, в которой Юй участвовать не могла, да, в принципе, и мне это было не по силам. Я уже говорил, что был маленьким и хилым — оттого-то мне больше других хотелось доплыть до заветного острова, чтобы подняться и в собственных глазах, и в глазах Юй. Другими двигали, в основном, те же побуждения. Но до сих пор мы все никак не могли решиться. А сегодня уже балансировали на грани — вот-вот, еще толчок, и мы все же поплывем.

Переплывать Волгу без помощи лодки, рассчитывая только на собственные руки и ноги было действительно чистейшей воды безумием. В том месте, где расположился Волжанск, глубина реки около сорока метров, а ширина — примерно километра полтора. Большой песчаный остров-пляж напротив нашей набережной сокращал это расстояние до шестисот метров, а летом, когда вода отступала, шестьсот метров превращались в двести. Вы можете сказать, что двести — это немного. Нет. Это очень много. И прибавьте к этому течение со скоростью 3–4 километра в час. Нужно отчаянно плыть не только для того, чтобы продвигаться вперед, но и хотя бы для того, чтобы просто остаться на месте, иначе тебя быстро снесет вниз. Ну и, конечно, прибавьте сюда транспорт. Волга — одна из самых оживленных рек — на вершину дельты и с нее постоянно ходят самоходки, буксиры волокут за собой баржи с арбузами, фруктами, лесом и щебнем, понтоны с вязанками камыша, носятся «ракеты» и «метеоры» — и это не считая разных баркасов и катерков. Увидеть с судна на воде плывущего можно отнюдь не всегда — днем вода искрится солнечными бликами, которые могут сбить с толку даже опытный глаз. А наедет на тебя «ракета» — все! Прикормка!

В конце концов мы расшумелись неимоверно, и каждый доказывал другому, почему именно он и только он сможет доплыть до острова, и к нашему спору присоединился Антоха, бросив своего отца в окружении удочек, и вскоре ловившие по соседству начали довольно громко выходить из себя, и на несколько минут среди нас воцарилась тишина.

Мы смотрели на реку, которая лениво текла мимо, неся на своей спине мусор, окурки, стайки мальков, смотрели на вожделенный песчаный остров — сейчас он выступал из теплой воды во всей красе, весной же его почти полностью затопляло. Доплыть до острова — сейчас эта цель кому угодно покажется смешной, тогда же она могла заслонить собой весь мир. И в это мгновение я почти видел, как бреду по песку — по щиколотку в теплой воде — бреду по острову, а где-то, далеко позади, бултыхаются остальные — плывут из последних сил, и даже Венька… Но тут громко загудел сейнер, и я вернулся обратно на набережную, к удочкам, к притихшим друзьям, к блестящим волосам Юй, закрученным на макушке в сложный узел и ее белозубой улыбке, и Вита все еще возилась внизу, разыскивая свой крючок. Я вздохнул, снова вспомнил, что должен принести домой хлеб, и опять собрался уходить, но тут Венька оставил свою «резинку», снял леску закидушки с одного из сторожков и принялся неторопливо вытаскивать. Конечно, на крючке, скорее всего, ничего не было, кроме остатков наживки, но я все же остался посмотреть. Довольно часто бывает так, что вроде бы поклевок не было, а вытащишь леску — на крючке большой тихоня-бычок, который висит себе смирно и даже не думает дергаться.

Я перегнулся через парапет, глядя, как вытягивается из воды мокрая леска, пытаясь разглядеть, что там, под водой. Внизу мелькнули пятки Виты — она снова нырнула, пытаясь отцепить крючок, — песчаная отмель-пляжик намного правее, а здесь глубина не меньше полутора метров. Но за Виту беспокоиться нечего — благодаря брату она плавает не хуже всех нас. Бесстрашные мальки воблы суетятся почти возле нее, стремительно мелькая в желтой воде. В это время года их в реке тучи, и для мартынов — речных чаек — раздолье. Вот и сейчас они то и дело с плеском падают в воду, словно проваливаясь в воздухе, лихо подхватывая маленькие серебристые тельца. Голоса у них пронзительные, противные. Один мартын опустился на воду отдохнуть и, сложив крылья, лениво покачивается на мелких волнах. Солнце еще не взошло полностью, сильных бликов на реке нет, и мне хорошо было видно птицу, хоть сидит она неблизко, и несколько секунд я рассеянно смотрел на нее, пытаясь высчитать, сколько воблят такой мартын может съесть за раз. И тут, хрипло вскрикнув, мартын нырнул.

Я невольно отшатнулся от парапета. Казалось бы, ничего нет необычного в том, что мартын нырнул, но птицу со вскинутой головой словно втянуло под воду, словно всосало вглубь. Я никогда не видел, чтобы мартыны ныряли таким образом.

Я долго, до боли в глазах всматривался в то место, где исчезла птица, ожидая, пока она вынырнет, но мартын так больше и не появился. И только на мгновение я увидел что-то странное, похожее на большое бревно, всплывшее на поверхность, темное и скользкое. Но почти сразу оно исчезло, и я заморгал, пытаясь понять, было ли оно вообще или солнце сыграло со мной шутку. А когда Юй толкнула меня и спросила, что случилось, я вдруг почему-то вспомнил сначала о Камалове и кудрявых пеликанах, а потом перед моими глазами всплыл тонущий в нарисованных волнах мальчик и неправдоподобно огромная сомовья пасть позади него. Я никогда не видел больших сомов — не огромных — даже просто больших. Случалось только видеть маленьких, длиной с руку взрослого мужчины, и они мне никогда не нравились — когда их пасть закрыта, кажется, что сомы скептически улыбаются, что они себе на уме и задумали какую-то пакость, о которой вам никак не догадаться, и смотреть на улыбку сома как-то тревожно. Улыбка — человеческое качество. В улыбке сома нет ничего человеческого, в ней даже нет ничего живого.

Я рассказал друзьям о пропавшем мартыне и о пеликанах, и, как и следовало ожидать, они меня высмеяли, и было особенно обидно, что громче всех смеялась Юй. И еще никогда, как в эту минуту, мне так сильно не хотелось оттаскать ее за волосы. Но я громко продолжал настаивать на своем рассказе — упрямо, хотя сам уже в это не верил, и вскоре в смехе Рафика и Антохи зазвучали нотки сомнения…

А потом внизу закричала Вита.

Не закричала — завизжала — пронзительно и отчаянно. Венька выронил леску, и все мы перегнулись через парапет. Там, где только что была Вита, вода бурлила отчаянно, словно кто-то поймал самого большого окуня. Потом над мутной поверхностью появились судорожно машущие руки Виты, а следом и ее искаженное диким ужасом лицо.

— Венька! Меня… — ее голова погрузилась в воду, и слова прервались бульканьем, затем снова вынырнула, — …тянет. Схватил за ноги! Венька-а-а! Вытащи меня! Мама!

Ее коротко остриженная голова снова скрылась под водой, и в следующее мгновение Венька промчался мимо меня — к лестнице, а следом и остальные, и только я остался стоять на месте и не мог сделать ни шагу и лишь смотрел туда, где под водой смутно виднелись очертания Витиного тела. А потом я зажмурился — крепко-накрепко и словно бы полетел куда-то вверх — в детстве у меня иногда бывало так при сильном испуге — не обморок, а какое-то трансовое состояние.

Ее схватил сом! Витку схватил сом! Какой ужас! Сейчас он сжует ее заживо, как наживку, сдернутую с крючка!

Я не знаю, сколько прошло времени, сколько я простоял вот так позорно, с зажмуренными глазами. Меня вернул к жизни голос Веньки, в котором одновременно звучали и ярость, и облегчение.

— А ну вылезай!

Следом раздался дружный смех. Я открыл глаза и увидел внизу Виту — она держалась на воде, как ни в чем не бывало, и хохотала — громко, издевательски хохотала. Мокрые волосы у нее прилипли к голове, и худющая, большеглазая, с резко очерченным некрасивым лицом она сама походила на какого-то диковинного малька.

Конечно же, я сразу понял, в чем дело. Маленькое чудовище услышало мой рассказ, поразмыслило немного над нашими препирательствами и решило подшутить надо нами, вернее, в основном, надо мной. Правда, теперь ей достанется — крепко достанется, но разве это высокая цена за мой позорный вид?!

Когда я спустился с лестницы, Венька, все еще тяжело дыша, сидел на ступеньке, поджидая сестру. Деваться Вите некуда — до следующей лестницы слишком далеко, да и нижние ступеньки у нее сбиты. Все еще хихикая, она плывет к нам, неловко загребая правой рукой, в которой что-то держит.

Улыбаясь, Юй сказала, чтобы я не расстраивался — все поверили, что Виту кто-то схватил. Но в ее голосе не было искренности, а в глазах, словно звезды в ночной реке, сверкали искорки смеха. Она проворковала «Бедненький!» и погладила меня по голове, и я тотчас залился мучительным жгучим румянцем. Это очень приятно Юй, и она снова смеется, а я отворачиваюсь и отхожу подальше, громко, пожалуй даже чересчур громко ругаясь в Витин адрес. И в этот момент я понимаю — мне придется переплыть реку. Теперь другого выхода у меня нет.

Одно хорошо — Вите влетело здорово. Мало того, что Венька как следует отшлепал ее — а ладони у Веньки крепкие, твердые, в мозолях — он еще и оттаскал сестру за уши, и они стали такого же цвета, как и моя футболка — рубиново-красными, и распухли неимоверно. Вита, как и положено девчонке, разревелась, распустив губы, и Юй, все еще смеясь, стала ее успокаивать. Венька, насупившись, стоял рядом, и было видно, что он едва сдерживается, чтобы не сделать то же самое, но пытается проявить справедливую строгость. На Юй он смотрел как-то уж очень благожелательно, и во мне начала разгораться ревность.

— Это что? — Рафик наклоняется и двумя пальцами поднимает принесенный Витой предмет — старую коричневую сандалию-«плетенку». С нее течет вода. — Витка! Ты зачем ее притащила?! Носить будешь?

Хлюпая носом, Вита презрительно посмотрела на него и объяснила, что ее крючок зацепился за сандалию, а сама сандалия застряла под корягой, потому и не вытаскивалась.

— Сам носить будешь! — добавляет она, прижимая ладони к ушам, которые горят, как две аварийные лампочки.

Сам не зная зачем, я спустился посмотреть на ее трофей. Это обыкновенная старая сандалия — в таких ходит полгорода, и ничего особенного в ней нет. Рафик переворачивает ее — на треснувшей поперек подошве сидит маленькая полосатая улитка. Отчего-то мне вдруг снова становится тревожно, и я не могу понять, почему — ведь сейчас для этого причин нет никаких. Рафик размахивается, и сандалия летит в воду.

Хлеба я в то утро так и не купил, просидев на парапете до тех пор, пока не пришел отец и не загнал меня домой. А вечером, уже засыпая, я вдруг сообразил, почему сандалия так встревожила меня. Уж очень трещина на ее подошве — от края до края — походила на ту трещину, которую неделю назад Серый, Сережка Бортников, заклеивал «восемьдесят восьмым» клеем, сидя во дворе на скамейке. Тогда я еще спросил у него: «Серый, че делаешь?», потом сказал: «А тут лучше „БФ-2“ возьмет», и Сережка, уязвленный, ответил на мой дружеский совет: «Отвали!» Да, эта трещина точь в точь, как та… Но как я уже говорил, половина Волжанска ходит в таких сандалиях, а мало ли на них трещин? До Сережки мне особого дела не было, и вскоре я заснул, по прежнему твердо убежденный, что он все еще ворует арбузы вместе с татарами.

Спустя день Архипыч — тот самый счастливый обладатель осетренка — получил сердечный приступ, когда увидел, что за рыба попалась на его закидушку.

Мы с Гарькой и Мишкой в то утро собирались за лещами и должны были встретиться во дворе. Для того чтобы ловить лещей (равно как судаков, сазанов и прочих достаточно крупных рыб) нужно не меньше трех человек — один тянет рыбу, другой подводит под нее круг, запутывая веревку в леске и переругиваясь с тянущим, а третий бегает вокруг и дает советы. В нужный час я вышел из подъезда с закидушками и «лещовой» кашей из пшенной крупы. Отец, взяв резиновую лодку, ушел намного раньше, в пять утра, когда только начало рассветать, — сейчас он вместе со своим другом, дядей Тимофеем, уже где-то на той стороне реки — тоже ловит лещей. А мы с ребятами идем на парапет, на обычное место.

Во дворе еще никого нет — только тетя Тамара осторожно, чтобы не поднимать пыль, машет метлой, да на зеленой скамейке возле клумбы сидит Вита. Меня это не удивляет — она всегда выскакивает на улицу ни свет, ни заря, а завтракает, как правило, у Веньки. Сегодня она уже похожа не на странного злобного малька, а на воробья, нахохлившегося и одинокого. В руках у нее книжка, и Вита читает вполголоса нараспев, и ее съежившаяся фигурка слегка раскачивается вперед-назад:

— Ой, ой! — гнусно тяну я сзади. — Стишочки читает, смотрите!

Я стихов не люблю и не понимаю — мне вообще некогда тратить время на подобные глупости, и когда я вижу, как на них тратит время кто-то другой, мне тут же хочется над ним поиздеваться.

Вита густо покраснела, захлопнула книжку и посмотрела на меня с ненавистью. Наверное, она бы с удовольствием как следует меня стукнула, но я хоть и маленький, все же выше нее и сильнее, и могу дать хорошей сдачи, и она это знает.

— Че встал тут! — она положила книжку на скамейку и, подвинувшись, села на нее, чтобы я не мог увидеть обложку. — Иди отсюда! Бредун полосатый!

Я не знаю, что это значит, но на всякий случай тянусь к ней, чтобы дать подзатыльник — Веньки рядом нет и помешать он мне не может. Вита визжит, словно кто-то ткнул ей пальцами под ребра, вскакивает со скамейки и, забыв про книжку, мчится прочь. Бегает она очень быстро, и у меня, нагруженного снастями, нет никаких шансов ее догнать, но, пробегая мимо дворничихи, Вита зацепляет ногой черное кольцо шланга и шлепается на асфальт, и начинает густо реветь.

— Да что ж это такое?! — пронзительно возмущается тетя Тамара. — И не стыдно тебе — такой здоровый девчонку гоняешь! Я вот Нине Семеновне расскажу, как ты ребенка расшиб! Ну-ка, дите, подымайся!

Дите подымается. Его мятый цветастый сарафанчик в пыли, на колене — большая ссадина — асфальт содрал кожу основательно — месиво крови и грязи. Для меня такая ссадина — тьфу! — но Вита ревет так, словно ей отрезали ногу, сейчас она — жалкий несчастный ребенок, и это еще больше укрепляет дворничиху в мысли, что я — кровожадный убийца. Она грозит мне метлой, потом обнимает Виту за плечи и отводит к скамейке.

— Да не трогал я ее! — пытаюсь я оправдаться, одновременно отступая. — Че на меня-то сразу?!

— Я Веньке расскажу! — вопит Вита и на секунду перестает плакать. Тетя Тамара в этот момент не смотрит на нее. А лучше б посмотрела. Лицо у Виты хитрое, торжествующее, и боль на нем видна только чуть-чуть. Может, поди ж ты, и упала-то специально. Это — не история с притворством, тут Венька ничего своими глазами не видел, и за Виткину ссадину мне влетит. Я представляю, что она ему насочиняет, и внутренне холодею. Вот крыса!

— Крыса! — кричу я и пускаюсь наутек. Но дворничиха оказывается проворней, и мне в спину ударяет ледяная струя из шланга, окатывая меня с ног до головы.

— Ты у меня докричишься! — обещает тетя Тамара вслед. — Ишь! Ты докричишься у меня! Вот мать выйдет!..

Мое чудесное утреннее настроение испорчено, и хуже всего, что Гарька и Мишка уже вышли, все видели и теперь хихикают в сторонке. Нужно встряхнуться — черт с ними, с Виткой и Венькой! Идти на рыбалку с плохим настроением нельзя — рыба плохой настрой чует прекрасно — не подойдет к твоим крючкам.

Расставив закидушки, мы расположились вдоль парапета, соблюдая дистанцию, — у меня и Мишки — спиннинги, у Гарьки — длиннющая бамбуковая поплавушка. Наживка — толстые дождевые черви, розовые и живучие — оказавшись в воде, они продолжают отчаянно извиваться, и это должно быть очень завлекательным для проголодавшихся рыб.

Солнце еще не взошло, и река кажется серой, густой, от нее тянет утренней прохладой. Вдалеке, ближе к острову, видны несколько лодок. Я попытался найти среди них отцовскую, но не смог — слишком далеко. На той стороне остатки легкого тумана, и остров словно плывет сквозь него, как песчаный корабль. Сегодня река почему-то особенно широка, и я думаю, что ни за что не смогу ее переплыть. Я заговариваю на эту тему, но у остальных она поддержки почему-то не находит и быстро сходит на нет.

Метрах в восьми от нас расположился со своими удочками Архипыч — удочек у него, как всегда, больше, чем у всех — целый лес. Мы то и дело поглядываем на него с завистью — каждый, не задумываясь, отдал бы все что угодно, лишь бы вытащить осетра. Но сегодня Архипычу что-то не везет — верхушки его удочек неподвижны, а в нашем садке уже толкаются окуни, два подлещика и небольшой берш, польстившийся на червя, колючий и полосатый. И вот опять — Гарькин поплавок два раза приседает, а потом решительно ныряет вглубь, и Гарька, сжав губы, подсекает. На конце лески ходит здоровенный окунь, и верхушка удилища отчаянно дергается. Просто так этого окуня не вытащить.

— Мужики! — вопит Гарька. — Помогите! Уйдет!

Мишка бросает спиннинг, хватает круг и кидается ему на выручку. Он пытается подвести круг под окуня, но тот, соображая что к чему, мечется, колотя хвостом по воде, и у Мишки ничего не выходит. Он чуть не вываливается за парапет, потом, как и положено, запутывает веревку круга в Гарькиной леске, и они с Гарькой начинают ругаться. Разумеется каждый считает, что виноват другой. Архипыч и рыбак с левой от нас стороны дают советы, я же бешено кручу катушку своего спиннинга — только что клюнуло и у меня. Но я справляюсь быстро — на крючке большая вобла и она висит как камень.

— Да ты дурак, ты не с той стороны! — кричит Гарька и Мишка тут же огрызается:

— Да это ты не так подводишь! Тебе только бычков ловить! Сюда веди, куда ж ты его!..

Ситуацию разрешает неожиданное появление Веньки. Он молча отнимает у Мишки круг, и через несколько секунд окунь шлепается за парапет и бьется на асфальте, собирая мокрыми боками пыль и сухие веточки.

— Здоров! — говорит Венька довольно. Архипыч и рыбак слева подходят посмотреть на окуня. Архипыч снисходительно бросает:

— Ну, не мелкий.

Но тут звенит колокольчик его закидушки, и он убегает. Колокольчик сделан из использованной ружейной гильзы и звучит глухо, тускло. Архипыч снимает леску со сторожка и замирает, потом резко рвет ее на себя и начинает выбирать. А Венька, оставив окуня на попечение Гарьки, подходит ко мне. Я уже отставил спиннинг в сторону. Я знаю, что сейчас будет.

Разговор не затягивается — у всех дела. Я отделываюсь разбитой губой, у Веньки слегка расцарапано плечо — выше я не достал. Глядя, как он идет в сторону Архипыча, посмеиваясь надо мной, над моими недавними жалкими попытками превратить наказание в драку, я размазываю кровь по подбородку и свирепо сплевываю ярко-розовым в пыль. Я бы убил Веньку и эту крысу, его сестру, если б мог. Да, сейчас мое оскорбленное мужское достоинство вполне осознанно желает им смерти. Разбитая губа распухает и саднит — ужасно противно. Гарька и Мишка делают вид, что ничего не заметили, — это наш с Венькой разговор.

Я отправляю свою воблу в садок к остальной рыбе и смотрю в сторону Архипыча. Он уже не вытаскивает леску, а просто дергает — видать, зацепилось. На его лице разочарование. Я подхожу к нему и вместе со мной идет Мишка. Венька уже там, смотрит в воду, свесившись через парапет.

— Ну че? — Мишка качает курчавой головой. — Ушел?

— Пусто! — ворчит Архипыч, продолжая тянуть. — Зацепилась, зараза!

Леска начинает поддаваться, но очень туго, и Архипыч громко пыхтит. Мышцы на его руках под морщинистой дубленой кожей натягиваются, словно узловатые веревки.

— Нет, идет что-то, — бормочет он. Мокрая леска кольцами свивается на бетоне. — Черт, тяжело идет! Должно корягу тяну!

Если коряга большая, то леску придется рвать или спускаться в воду и отцеплять крючок. Сам Архипыч в воду, конечно, не полезет, а попросит кого-нибудь из нас.

Надо бы идти к своим удочкам, но мы остаемся стоять, зачарованно глядя в неподвижную воду. Никогда не знаешь, что может притащить с собой крючок. Вот уже видно — к поверхности идет что-то большое, идет неуклюже, равнодушно — не как живые существа. Но это не коряга — слишком светлое.

— Ну-ка, пацанье, подсобите! — кряхтит Архипыч, и Гарька перехватывает леску чуть пониже и тянет изо всех сил, а потом вдруг застывает, вытаращив глаза. Застываем и мы, свесившись за парапет и разинув рты.

Надо сказать, что я не сразу понял, в чем дело. Вначале мне показалось, что кто-то из мальчишек незаметно пробрался под водой в аккурат на наше место и теперь дразнится, издевательски высунув из воды ногу, — мол, как вам такая рыба?! Но нога, которая торчит из воды, какого-то странного нездорового цвета, словно ее покрывает огромный застарелый кровоподтек, и, приглядевшись, я вижу, что она вовсе не торчит сама по себе, а висит на леске Архипыча, которую он и Гарька судорожно сжимают в пальцах. Большой судачий крючок крепко зацепил щиколотку, под сухожилие, и бычок-живец сполз к цевью. Вокруг ноги обвилась длинная веточка роголистника, и ее концы колышутся в воде от течения.

Архипыч издает тонкий свистящий звук и выпускает леску, выпускает ее и Гарька и, скривившись, отчаянно трет мокрые ладони о собственную майку. Нога медленно и как-то неохотно опускается обратно в воду, и брошенная леска начинает сматываться вниз, но Венька наступает на нее. Его трясет, словно он очень сильно замерз. Улов Архипыча тихо качается под водой, его очертания смутны, но теперь уже хорошо видно, что это никакая не коряга — это человек. Я хватаюсь за парапет — мне кажется, что я снова начинаю куда-то улетать. Но это почти сразу проходит — все чувства пересиливает неумолимое любопытство, и я пытаюсь получше рассмотреть, кто там, под водой.

Спустя несколько минут на набережной поднимается переполох. Часть рыбаков свесилась за парапет или столпилась на уходящей в воду лестнице, часть суетится вокруг Архипыча, который мешком привалился к парапету и, прижав руку к груди, тяжело дышит. Его посиневшее лицо покрыто крупными каплями пота. Кто-то уже побежал звонить в «скорую» и милицию. Народу на набережной все прибывает и прибывает — новости в Волжанске разносятся быстро. Удочки забыты — сейчас уже не до рыбалки.

Вскоре приезжают врачи и милиция. Врачи почти сразу отбывают, увозя с собой Архипыча, а милиционеры пытаются разогнать толпу, но у них ничего не получается. Тогда они просят хотя бы убрать детей, то есть нас, но это тоже невозможно. Утопленник — это событие, которого мы не можем пропустить, мы просовываем головы в малейший зазор между телами взрослых, мы висим на самом краю парапета с риском свалиться в воду, мы протестующе верещим, и в конце концов нас оставляют в покое, и мы выбираем себе позицию поудобней, откуда все видно отлично, и наблюдаем, как милиционеры с помощью добровольцев из рыбаков помоложе вытаскивают труп на лестницу. Один из рыбаков держит удочку Архипыча, и выглядит это настолько обычно, словно там, внизу, вытаскивают не мертвого человека, а особо крупного сазана.

Мы, сидя на парапете, жмемся друг к другу. Нам и жутко, и сладко одновременно. В этом возрасте любопытство — преобладающее чувство, все остальные, в том числе страх и отвращение, плетутся где-то в кильватере, и мы жадно смотрим вниз. Нам уже доводилось видеть утопленника — прошлой весной. Но тот, Гошка Хрычев, по прозвищу Портянка, известный алкаш, утонул еще осенью, вмерз в лед, и по весне его нашли, вырубили изо льда и так, в ледяной глыбе, и привезли на берег. Зрелище было мерзкое — не человек, а распухшая сине-зеленая безлицая и безглазая кукла с лохмами отстающего мяса, уже изрядно попорченная рыбами. Этот же выглядит много лучше, хотя и над ним успели поработать рыбы. Но он мал ростом, он почему-то очень мал ростом, это не взрослый человек, это мальчишка, и когда перед нами мелькает его лицо, мы невольно вскрикиваем от изумления и ужаса. Его еще можно узнать. Это Сережка Бортников.

Мы ошарашенно переглядываемся, и лицо Мишки мертвеет — он единственный среди нас поддерживал с Серым отношения, которые с натяжкой можно назвать «дружескими». Получается, все время, пока мы думали, что Серый объедается арбузами где-то на бахчах, его в реке объедали рыбы. На Бортникове только короткие шорты — в них, без майки, он обычно и ходил, и купался — потому-то и не удивительно, что никто не нашел его одежду и не встревожился. Я вспоминаю о треснувшей поперек сандалии, за которую зацепился Виткин крючок, — значит, это действительно была Серегина. В воду она могла попасть как угодно — сандалии могли случайно уронить, столкнуть со ступеньки, где многие купающиеся оставляют обувь, могли, наконец, просто выбросить — в шутку или назло.

Значит, все это время, пока мы рыбачили, Серый был там. Я пытаюсь вспомнить, когда же он пропал — четыре дня назад? Пять?

Люди за парапетом и на лестнице шепчутся и качают головами. Кто-то осторожно крестится. Среди зрителей уже достаточно женщин, и многие из них всхлипывают по покойнику — не обязательно потому, что им очень жаль Сережку (как я уже говорил, до него никому не было дела), просто так положено. По толпе летает одно и то же: «Потонул пацан! Доплавался!»

Если бы мы своими глазами не видели тело там внизу, на лестнице, мы бы в жизни в это не поверили. Серега Бортников утонул! Серый плавал лучше всех на нашей улице, даже лучше Веньки, он и покрепче Веньки был, и уж если у кого и был шанс без труда доплыть до острова, так это у него. Он часто заплывал далеко и в реке чувствовал себя как рыба, и течение ему было нипочем. Как мог он утонуть? Что с ним случилось?

— Что это у него с ногой? — вдруг хрипло спрашивает Мишка.

На распухшей голени Бортникова огромный синяк — не синяк — полукруглая, полумесяцем, ссадина на всю голень, словно кожу содрало наждаком или асфальтом. Я невольно вспоминаю сбитую коленку Виты — похоже, но…

— Может, за парапет зацепило течением, — тускло бормочет Венька. — Или где по дну проволокло. Содрало.

Больше о ссадине никто не говорит, а вскоре Бортникова увозят, и народ начинает расходиться. А солнце уже стоит высоко и река весело играет под ним, она такая же, как и всегда, и в ней весело, зазывно всплескивает рыба. Но мы быстро, молча сматываем удочки и уходим с набережной. Ни о какой рыбалке, конечно, уже не может быть и речи.

Отца дома еще нет, а мать уже все знает и обращается со мной бережно, как с хрустальной вазой. Она даже выставляет передо мной тарелочку с деликатесом — тонко нарезанной сырокопченой колбасой, но у меня перед глазами стоит распухшая нога Серого, и тарелочку я отодвигаю. Ухожу в комнату и забиваюсь в большое старое кресло, в котором обычно сидит отец. Сегодня я впервые вблизи увидел смерть — смерть реальную. Это не Портянка, это мальчишка моего возраста, это хорошо знакомый мне мальчишка, и на его месте мог бы оказаться кто-нибудь из моих друзей, мог бы оказаться даже я, даже Юй… Смерть омерзительна, в ней нет ничего романтичного, и теперь я сомневаюсь, что когда-нибудь поплыву на остров. Я даже не знаю, смогу ли теперь купаться в Волге и ловить рыбу, как раньше.

Отчего-то меня очень беспокоит ссадина на ноге Бортникова, эта большой полумесяц содранной, стертой кожи, и я пытаюсь сообразить, откуда она могла взяться, но ничего придумать не могу. Почему мог утонуть Серый? Ударился головой? Свело ногу? Зацепился за что-нибудь? Или его утопили?

Через полчаса с рыбалки возвращается отец. Он все знает и он расстроен. А я отчего-то очень рад его видеть и догадываюсь, почему — потому что он вернулся с реки — вернулся целым и невредимым.

Ночью я долго не могу заснуть. Я все думаю о Сером, о его обезображенном лице, о ссадине полумесяцем, о мартыне, которого затянуло в воду, о плакатном мальчике тонущем в нарисованных синих волнах, и о мутно-желтой реке, в которой тайн больше, чем коряг, и она хранит эти тайны свято. В комнате очень жарко, но я натягиваю простыню до бровей, как щит. Сейчас я не самостоятельный тринадцатилетний мужчина, сейчас я обычный тринадцатилетний пацан, и мне страшно.

— Щука?! Сом?!

Дядя Артем смеется, пропуская сквозь рыжие усы густой папиросный дым, и смотрит на меня. Его очки на ярком солнце превратились в два маленьких зеркальца, и глаз дяди Артема я не вижу, и мне непонятно, смеется ли он взаправду.

Мы сидим во дворе за доминошным столом — друг напротив друга. Сейчас три часа дня, и за столом, кроме нас, никого нет — он заполнится ближе к вечеру. Под столом, в теньке, обернутый авоськой, лежит гигантский арбуз, блестящий и теплый, и поэтому разговор наш со стороны дяди Артема носит несколько раздраженный характер — арбузу полагалось бы давно плавать в ванне с холодной водой и остывать.

Сережку Бортникова нашли три дня назад. Времени прошло совсем немного, но яркость и значимость этого события уже успела поблекнуть в моей памяти, хоть я и пытаюсь узнать, что же произошло, и есть ли что-то там, в мутной глубине Волги. Как странно — тогда, три дня назад, мне казалось, что я уже никогда не буду купаться в нашей реке и ловить рыбу, но сегодня утром я вместе со всеми ходил на рыбалку так же, как и всегда, и поймал огромного леща. А совсем недавно я искупался на обычном месте, и волосы мои еще немного влажные. Пусть и охватывало меня периодически чувство беспокойства, но я списываю все это на детские страхи. А река течет лениво, как и всегда.

Завтра Сережку похоронят. А его смерть и то, как его нашли, уже превратились в страшную историю, которую рассказывают друг другу во всех дворах и дети, и взрослые. История обрастает многочисленными подробностями и постепенно станет сказкой, которая пополнит собой устный сборник волжанских легенд. И меня эта история уже не трогает так, как в тот день, но, тем не менее, я сижу здесь и разговариваю с дядей Артемом. Он у нас — один из лучших и знающих рыбаков, и я вываливаю ему все свои догадки — про мартына, про странную ссадину на Сережкиной ноге и про заповедник. Дядя Артем выслушивает меня внимательно и серьезно, и его смех — это не смех над глупым дитем, а смех над догадками взрослого мужчины, кажущимися ему нелепыми. Он нравится мне тем, что никогда не сюсюкает с нами, мальчишками, будто нам по пять лет, а относится как к взрослым людям.

— Щуку выбрось сразу! — говорит он, искоса поглядывая на арбуз. — Щука на людей не нападает. А вот сомы-сомищи человечинкой баловались, это факт. Но это большие сомы, старики, которым лет, значит, по шестьдесят и боле. Они, если живется им хорошо, место чистое, сытое, здоровенные вымахивают, гиганты просто. Вот на Одере, реке такая на границе Польши и Германии, их много раньше было, гигантов таких. В прошлом веке там сома поймали — за четыреста килограмм тянул. Метров семь-восемь в длину. Представляешь себе?

Я представляю. Сом получается размером с нашу большую комнату, а его «улыбка», наверное, как раз с ванну. Жутко даже представить, что где-то может жить такое чудовище. Дядя Артем, глядя на мое изменившееся лицо, ухмыляется.

— Не боись, у нас, на нижней Волге, таких сомов нет. Говорили, конечно, что вроде вылавливали и на двести пятьдесят килограмм, но, должно, сказки это — знаешь, как говорится, «рыбацкая правда». А так, ну, что… с лодку-резинку — видал, сам лавливал. Сильный был, зараза, усищи вот такие, — дядя Артем с гордостью разводит руки, и если им верить, то усы у сома ничуть не короче его самого. — Чуть не потопил меня — плесом как дал по лодке — чудом на воде удержалась. Да-а-а, — тянет он, — был бы тут такой сом, я бы его поймал, обязательно поймал. Они, сомы, очень лягушек любят. Они им все равно, что тебе мороженое или арбуз. И к кваканью очень чувствительные. На звук идут, значит… Да-а-а.

Его взгляд становится мечтательным, наверное мысленно дядя Артем уже видит, как бы он ловил такого вот огромного сома. Да, наверное это действительно здорово, но если случайно свалишься туда, к нему в воду… Семиметровый сом… да даже трехметровый — увидь я рядом с собой в воде такого, я бы, наверное, умер от страха. Я хорошо знаю предел своей храбрости.

— Дядь Артем! — пытаюсь я вырвать его из мечтаний. — Так где такие большие сомы водятся?

— Я ж тебе сказал — в Одере, в Дунае еще, в Днестре, в Днепре.

— А у нас точно нет?

Он неопределенно пожимает плечами.

— Да откуда?!

— А в заповеднике мог такой вырасти?

— Хм, — дядя Артем задумывается. — Да нет, вряд ли. Можно, значит, конечно, предположить, — он грозит мне пальцем, — только предположить, что рос там такой сом, жил привольно, а потом что-то случилось — может, разлив, может потревожили его. Он и ушел. А сомы, как правило, вверх по реке идут, так что он мог бы и у нас пройти, но, конечно, вряд ли бы задержался. Здесь движение, да и вода — сам видишь. А сомы, значит, — они чистую воду любят. Дождь особенно. И они… это… лентяи большие. Домоседы. Больше сидят в яме своей на дне где-то.

Я раздумываю над его словами. Дядя Артем наклоняется и трогает ладонью арбуз. На его лице отражается недовольство.

— А большие сомы, значит, человека могут съесть? Ну, те, которых у нас нет.

— Да, могут, бывало такое. Пасть-то у них — будь здоров, туда и я помещусь! — он смеется. — И телят хватали с воды, и детей, и женщин, значит, слышал, съедали. Вот насчет мужиков не знаю. Но сомы прожорливые, очень прожорливые. Они, значит, с поверхности что схватят, так на дно тянут. Утопят, а потом проглатывают целиком. Зубки-то у них так себе — мелкие, вроде короткой щетки — удержать ими можно, а вот разорвать на куски, значит, нет.

Я снова спрашиваю дядю Артема о ссадине на Сережкиной ноге. Мне интересно, мог ли такой след оставить схвативший его сом. Дядя Артем качает головой.

— След бы похож был. Но ты, Ленек, мысли эти глупые из башки своей выкинь. Нет у нас таких сомов, не-ту! — он снова дотрагивается до арбуза, потом шлепает его по полосатому боку, и арбуз отзывается — спело, упруго. — Товарищ твой, значит, утонул, и его течением по дну проволокло, а на дне барахла всякого знаешь сколько?! Там и зацепило его. Жутко, конечно, жутко. Жалко парня. Вечно же все чуть ли не на фарватер заплывал, вот и дозаплывался. А ты, Ленька, щучий ты сын, о соме забудь! Нет здесь таких! И никогда не было! Вот, значит, как.

Его голос звучит уверенно, но когда он слегка поворачивает голову, и блики с его очков исчезают, мне чудится, что у дяди Артема в глазах хитринка и опаска. Будто он боится, как бы у него чего не отняли. А еще у него в глазах азарт. Азарт рыбака. И в этот момент я думаю, что дядя Артем убеждает меня в том, чего сам не думает. Я этого не понимаю, прощаюсь с ним и ухожу растерянный.

Идя, я один раз оборачиваюсь. Дядя Артем сидит за столом задумчивый и совсем не торопится отнести арбуз домой в прохладную ванную, а в стеклах его очков снова сверкает солнце. Он вытаскивает новую папиросу и приминает ее пальцами. Я пожимаю плечами и отворачиваюсь.

Я не знаю, что вижу дядю Артема в последний раз.

Время обеда.

Поскольку встают у нас рано, то и обедают рано. И летом, как правило, ни один обед не обходится без рыбы и арбуза. А потом — здоровенная кружка чая. В Волжанске любят гонять чаи, и дома у нас царит поговорка: «Утром — чаек, в обед — чай, вечером — чаище!»

Начало первого, и все наши давным-давно разбежались по домам, собрав снасти, но мне есть сегодня не хочется, хотя дома меня ждут не дождутся любимые судачьи пельмени. Я наблюдаю за своими удочками, но сторожки словно застыли в горячем душном мареве. На одной закидушке леска совсем провисла — грузило с крючком подтащило слишком близко к берегу, и придется перебрасывать — у самого парапета берут только наглые прожорливые окуни, а судаки поосторожней.

Сегодня мне не везет, да и не одному мне — почти вся «первая смена» вернулась домой ни с чем, а из нашей компании только Антоха поймал двух жалких окуньков, которые не заслуживают того, чтобы называться уловом. Скоро начнет собираться «вторая смена». Я отстою и ее, хотя наверняка так ничего и не поймаю. Но это не так уж важно. Все дело в реке, и я наблюдаю за ней из-за парапета, словно из засады. Вниз по течению буксир нехотя тащит понтоны с лесом, от него катится волна и сейчас мои сторожки слегка оживут. На одном из сторожков сидит большая стрекоза и изучает окружающий мир своими странными глазами. Ее прозрачные крылья блестят соблазнительно, но я не протягиваю руку и не ловлю стрекозу. Мне грустно, потому что в нашем дворе еще одна потеря — пропал дядя Артем. Позавчера утром, на следующий день после нашего разговора, он, как обычно, отправился на рыбалку на своей резиновой лодке, и больше его никто не видел. Ближе к вечеру жена встревожилась — «лодочники», как правило, возвращаются домой часов в двенадцать дня, а дядя Артем обычно возвращался около половины двенадцатого. Совместные с друзьями поиски не дали никаких результатов. А еще днем позже намного ниже по течению заметили перевернутую резиновую лодку. Это оказалась лодка дяди Артема. А самого его так пока и не нашли. И сейчас, когда я стою и щурюсь на Волгу, плещущую золотом, то еще не знаю, что дядю Артема не найдут никогда. Но я это чувствую.

Никто ничего не понимает. Дядя Артем был отъявленный трезвенник и по пьянке утонуть не мог. Мужик, что называется, в соку, крепкий, отличный пловец, отличный рыбак, реку знал, как свои пять пальцев, и лодка его просто так, сама по себе, не перевернулась бы. В то утро только видели, как он отваливал от лестницы, а потом «лодочники» его из виду потеряли — и не удивительно, лодки всегда разбредаются на значительное расстояние друг от друга, а некоторые вообще уходят за остров. Если что и произошло в пределах их видимости, то это произошло так быстро, что увлеченные рыбаки могли этого просто не заметить. Всплеск? — да мало ли на реке всплесков! Нет, ничего подозрительного они не видели.

Я хорошо помню азарт в глазах дяди Артема. Он поверил в сома, потому и убеждал меня в обратном — чтобы я не болтал языком. Как истинный рыбак он загорелся желанием поймать его. И в то утро поехал именно за ним.

Я думаю, что он нашел его.

А потом я снова вспоминаю ссадину на ноге Серого и вдруг мне приходит в голову, что таких, как Серый, — таких, до которых никому нет дела, возможно очень много, и если кто-то из них пропадет, этого тоже могут не заметить. А может, они уже пропали — пропали в реке, и их не найдут, как Бортникова? Волжанск — большой город, а Волга глубока.

Леска одной из закидушек провисает окончательно, и я вытаскиваю ее, чтобы перезабросить. На крючке тихо-тихо висит бычок, большой, щекастый и липкий. Я досадливо срываю его и швыряю обратно в воду, следом выбрасываю мертвого живца и начинаю шарить в ведерке с водой, куда выпускал пойманных бычков и уклеек. Но пока я смотрел на реку, тень, в которой стояло ведерко, уползла, и все рыбки заснули. Мертвые они ни на что не годны, и я выплескиваю ведерко за парапет.

— Сдохли, да?

Я вздрагиваю от неожиданности и оборачиваюсь. Сзади стоит Вита с Венькиной поплавушкой в одной руке и пакетом в другой, и растрепанные волосы смешно топорщатся у нее на голове. Ее разбитое колено покрыто засохшей коркой, и я смотрю на него слегка смущенно, как и она на мою еще не совсем зажившую губу.

— Чо надо? — спрашиваю я сердито, и Вита на мгновение пригибает голову и становится похожа на рассвирепевшего маленького ерша. А потом на ее лице вдруг появляется улыбка, и я настораживаюсь, словно где-то рядом зашипела змея.

— Хочешь, я тебе наловлю?

Я смотрю удивленно.

— Чего это вдруг?! Почему мне? Почему не Веньке?

— А он ушел. Кроме тебя тут никого нет, а я хочу половить! Я могу даже в стороне ловить, ты мне только червяков дай, а то у меня нету. Я всех рыб отдам тебе, даже больших. Хочешь?

Поразительная и подозрительная щедрость. Я внимательно смотрю на это чудовище, но разглядеть что-то под выражением лица Виты, как и в мутной волжской воде невозможно. Я перевожу взгляд на удочку в ее руке и думаю о том, что, пожалуй, свежие живцы уже нужны на все закидушки. Хоть сегодня во мне и нет особого рыбацкого азарта, чего закидушкам болтаться без дела? А вдруг попадется что-то особенное?

— А куда Венька пошел? — спрашиваю я без особого интереса, и улыбка Виты вдруг становится торжествующей, и она извлекает припрятанный под ней нож и наносит мне удар.

— С Юлькой в кино. На «Конвой».

Я чувствую себя так, словно на меня неожиданно вылили ведро ледяной воды, а затем сразу же ведро кипятка. Я выдавливаю из себя:

— Врешь!

— Смысл?! — Вита как-то по-взрослому поджимает губы и прислоняет поплавушку к парапету, и я понимаю, что она не врет. — Не веришь, спроси у них, когда придут.

— И что, они вдвоем пошли? — выпаливаю я. Вопрос получается слишком быстрым и слишком заинтересованным, и на лице Виты появляется насмешка, и она кивает. Чудовище, конечно, еще слишком мало, но оно принадлежит к коварному женскому роду и все понимает. Я чувствую себя дураком и уже готовлюсь к тому, чтобы дать Вите подзатыльник, когда она раскроет рот и скажет какую-нибудь гадость, и, понимая это, она отступает на несколько шагов и спрашивает:

— Ты ведь тоже в нее втюрился, как и все? Да?

— Сбрендила что ли?! — возмущаюсь я. — А ну вали отсюда!

— Она будет гулять с Венькой. Но может и с тобой. Ты ей тоже нравишься, — Вита залезает на парапет и начинает болтать ногами. — Вот так. Я это точно знаю. Я много знаю.

Я копаюсь в банке с червями и делаю вид, что ничего не слышу, но сердце у меня отчаянно колотится. Юй пошла в кино с Венькой! Вдвоем с Венькой! Такого никогда еще не было! И я ей тоже нравлюсь? Витка врет, конечно. Я не могу нравиться Юй. Сердце у меня колотится еще сильней, и мне становится трудно дышать.

— Ты поплывешь на остров?

— Что?

Вита смеется, довольная своим превосходством.

— На остров. Видишь, я все знаю. Все никак не соберетесь? Ну и чо? Торчите тут с удочками целый день — думаете, чем больше поймаете, тем быстрей Юльке понравитесь! Нет, для этого надо сделать что-то особенное.

— С чего это ты взяла?

— Я слышала, как она говорила, что вы хлюпики! — Вита поднимает свой пакет и ставит его на парапет. В пакете что-то брякает. — Все увиливаете, не можете до несчастного острова доплыть! Наверное, боитесь!

В моем возрасте нет худшего оскорбления, чем подозрение в трусости. Остров вдруг словно приближается, и я готов прыгнуть в воду хоть сейчас, но что толку — Юй здесь нет, и оценить мой подвиг будет некому. А может поплыть? А вдруг я утону? Вот тогда уж Юй пожалеет о своих словах, когда меня выловят из реки. Я начинаю мысленно представлять себе эту сцену, но потом вспоминаю, как выглядел Сережка Бортников, и умирать мне уже не хочется. А еще я думаю о том, кто может ждать меня где-нибудь на середине реки. Вдруг он там все-таки есть, этот сом? Вдруг это все-таки из-за него пропал дядя Артем Вдруг это он утопил Серого. Схватил за ногу и утопил, а потом тело унесло течением, потому сом и не съел его — потерял. Я смотрю на остров, и теперь он начинает отодвигаться, будто уплывая назад, к противоположному берегу реки. Солнце на мгновение ныряет в облако, и вода становится серой, неприветливой.

— Врешь ты все! — говорю я наконец, и Вита как-то совсем по взрослому грозит мне пальцем.

— Вот потом поздно будет, так пожалеешь!

— Да зачем ей надо, чтоб я реку переплыл?!

Вита смотрит на меня с презрением.

— Ты что, книжек не читаешь?! Ну, хоть телик смотришь?! Про рыцарей слышал? Ну, вот «Айвенго» шел недавно. Раньше ведь рыцари ради женщины, в которую влюблялись, чо хошь делали! Друг друга убивали, всякие сокровища доставали. А какая-нибудь принцесса сразу за этого рыцаря замуж! А ты реку переплыть не можешь!

Я пытаюсь уловить связь между рыцарями, принцессами, Волгой и Юй, и постепенно у меня получается. Вита ждет, настороженно блестя глазами. Я думаю, что во всем этом наверняка есть какой-нибудь подвох, но пока не могу понять, какой.

— Ну, что, червей дашь? Надо ж забросить.

— Слушай, ну а тебе-то зачем, чтоб я плыл? Хочешь, чтоб я утоп, да?

Вита начинает раздраженно стучать болтающимися ногами по парапету.

— Вот еще! Я тебе помочь хочу. Венька же тебе врезал… ну, я, конечно, ему подрассказала… Ты ведь уже не злишься, правда? Слушай, — она вдруг переходит на таинственный шепот, — если ты переплывешь, я еще отдам тебе все свои шарики.

Она открывает свой пакет — он почти наполовину набит полупрозрачными стеклянными шариками размером с мелкую алычу — белыми и зеленоватыми. Эти шарики — сырье для волжанского завода стекловолокна, и машины, перевозящие шарики, часто теряют их на дорогах. В иной день можно собрать до тридцати штук. Забавно, но почему-то мы никогда не видели этих машин — они проезжают очень рано утром, словно призраки, и во сколько бы я не вышел, шарики уже блестят в дорожной пыли. Для мелочи вроде Виты такие шарики — бесценные сокровища, для нас же они уже не представляют особой ценности — в них хорошо играть, но не больше. Я смотрю на шарики, потом на Виту и вдруг понимаю, для чего она затеяла эту интригу. Ей нужно, чтобы Юй с кем-то гуляла — с кем угодно, кроме Веньки. Вита боится, что Юй заберет у нее брата. И на секунду — но только на одну секунду мне становится жаль маленькое чудовище.

— Банка вон там, под тряпкой, — говорю я, и Вита ставит пакет вниз, спрыгивает с парапета и вскоре уже умело насаживает червя на крючок, и червяк страдальчески извивается.

— Но ведь Венька тоже может поплыть, — говорю я осторожно. Вита, не глядя на меня, мотает головой и забрасывает удочку.

— Нет. Если и соберется, я что-нибудь придумаю.

Я усмехаюсь и тоже забрасываю свою поплавушку, и вскоре мы с ней преспокойно таскаем бычков и уклеек, как какие-нибудь старинные рыбацкие коллеги. Я еще не знаю, что попозже, вечером, Вита обойдет всех моих приятелей и внушит им ту же мысль, которую только что преподнесла мне. А она еще не знает, что из этого выйдет и что ей не удастся удержать Веньку на берегу. Как только Вита закончит разговор с последним из нас, ее роль на этом закончится, и в игру вступят Юй, наша мальчишеская гордость и еще кое-кто.

— Ну, так что? — спрашивает Юй. Мы переглядываемся, а потом наши взгляды устремляются к острову. Сейчас позднее утро и на острове почти никого нет. Мы в полном составе сидим и лежим на мокром от наших тел парапете — мы закаливаемся. У нас в Волжанске не говорят «загораем», мы закаливаемся под солнцем, как кедровые орехи.

Юй распустила мокрые волосы и вытирает их полотенцем. Волосы у нее длинные, густые, и смотреть на них одно удовольствие. Юй смугла от волжанского солнца, она стоит, склонив голову набок, и похожа на туземку из какой-то книжки.

— Ну, так что? — повторяет она.

То, о чем Вита говорила со мной позавчера, произошло — мы сидим и решаем, когда поплывем на остров. К моему изумлению и негодованию, желание плыть вдруг почему-то изъявляют все, даже Венька, которому это вроде и незачем, даже осторожный Рафик. Я-то рассчитывал, что буду единственным, кто совершит этот подвиг, и как раз сегодня собирался сказать об этом Юй, но она вдруг сама спросила: собираемся ли мы плыть через реку или все это была одна лишь болтовня.

Самое обидное, что когда я говорю, что поплыву, надо мной смеются. Все, а в особенности Венька, считают это удачной шуткой.

— Можешь сесть мне на спину, тогда доплывешь! — говорит Венька. — Ты посмотри на себя! Ты же и десяти метров не выгребешь — тебя тут же в Каспий унесет. Лови тебя там потом!

Все начинают гнусно хихикать, а Венька встает на парапете во весь рост, отталкивается от бетона и с тучей теплых брызг исчезает в воде. Юй не смеется. Она смотрит на меня внимательно и ободряюще, а потом нетерпеливо спрашивает:

— Так вы плывете или нет?! Или струсили?! — Юй качает головой и хмурится — прекрасная леди, которая не может уговорить рыцарей подраться ради нее. — По хао! Хэнь по хао!

Как правило, Юй принимается щебетать по-китайски, когда хочет подчеркнуть особую важность произносимого. Компания начинает мяться. В принципе, она уже почти решилась на безумство — не хватает только лишь какого-то толчка, чтобы она дала окончательный ответ, после которого отступать уже будет некуда, — не хватает какого-то слова или действия. Юй, все давно просчитав, прекрасно это понимает. Она наклоняется и извлекает из своей тряпочной сумки некий предмет, при виде которого наши глаза начинают лихорадочно блестеть.

— Ни фига себе! — восклицает Венька. Он уже вылез из воды и подошел к нам, и тоже не остается равнодушным. Конечно же, тут сложно остаться равнодушным. На ладони Юй лежит мечта — армейский швейцарский нож «Викторинокс» с вишневой рукояткой, на которой красуется белый крест. Я видел такой однажды у какого-то папиного знакомого и даже минуту подержал в руках, а так, конечно, знал его по картинкам и по рассказам. Но этот нож намного лучше. Наши руки жадно тянутся к нему — для нас, мальчишек, этот нож почти также драгоценен, как и та, на чьей ладони он лежит. Но Юй отдергивает руку и смеется.

— Настоящий? — недоверчиво спрашивает Антоха. — Дай посмотреть! Ну дай! Мы же вернем — чо ты!

Юй отдает нож Веньке, мы обступаем его и смотрим. У ножа девять предметов, но, конечно же, особенно хорошо блестящее лезвие, и мы по очереди проверяем его остроту.

— С фиксатором, — уважительно говорит Венька и с щелчком закрывает нож. — Настоящее холодное оружие. Откуда взяла?!

Юй решительно отбирает у него нож и прячет, а потом говорит, что недели две назад к отцу приехал какой-то старинный знакомый из торгового флота. Он привез два ножа — один для отца, а второй для сына — отчего-то ему казалось, что у его друга сын, а не дочь. Ну, он, тайком от отца, и подарил второй нож ей — сказал, пригодится.

— Я отдам его, — говорит Юй. — тому, кто первый будет на острове.

Мы дружно таращимся на нее. Отдать нож?! Вот это да! Настоящий швейцарский нож! Мне даже становится не по себе. Нож не только классный, он еще и выглядит жутко дорогим. Получить его из рук Юй вместе с ее благорасположением — разве это не стоит того, чтобы доплыть до какого-то там острова?! Смыть в памяти Юй ту позорную картину, когда Вита притворилась утопающей! Я мигом забываю о своих догадках, о Бортникове, о дяде Артеме — в моей душе только щенячий восторг перед тем, что предстоит сделать. Откровенно говоря, вижу я не то, как буду переплывать реку, а то, как уже ступаю на остров и Юй вручает мне нож, и ее темные глаза смотрят на меня с восхищением.

— Уо сянь чи фан! — недовольно говорит Юй реальная и расчесывает влажные волосы. — А ответ я так и не услышала. Мне пора домой!

Она наклоняет голову, так что длинные волосы свешиваются ей почти до колен, полностью закрывая лицо, а потом резко вскидывает ее, и волосы черным веером взлетают вверх и падают ей на узкие плечи и спину. На открывшемся лице Юй особая полуулыбка заговорщика — она умеет так улыбаться, что каждому из нас кажется, что улыбка адресована только ему. Гарька решительно вздыхает и говорит:

— Ну, плыть надо очень рано, где-то в полпятого, чтоб не нарваться на пароход или еще на что-нибудь. Так-то только баркасик какой-нибудь проскочит, а, мужики? А уже с острова на паромчике.

Все начинают обсуждать подробности. Только я в разговоре не участвую. В стороне, метрах в восьми от нас, за живой изгородью из тутника я замечаю Виту — она внимательно наблюдает за нами. На голове у нее вязаная шляпа колокольчиком. Увидев, что я заметил ее, маленькое чудовище делает мне своими худющими конечностями подбадривающие знаки, и я отворачиваюсь. Тем временем обсуждение закончилось, и все снова разлеглись на парапете, и Мишка достает бумажный сверток с арахисом и начинает лущить его с чувством выполненного долга.

— Значит, завтра здесь в четыре пятнадцать! — говорит он. — Только и ты, Юлька, приходи. А как мы до середины доберемся, идешь на пристань, ждешь паромчик и едешь на остров. Правильно?

— Правильно, — отзываюсь я и спрыгиваю с парапета. Венька смотрит на меня недоуменно.

— А ты тут при чем, Шпендик?! О тебе никто не говорит!

— Зато я говорю! А ты тут кто?!

Мы начинаем пререкаться. Венька говорит, что я спятил, если собираюсь плыть, что это дурацкая затея, что меня унесет к черту, что я выдохнусь и утону, а им за меня потом отвечать. Я упрямо отвечаю, что поплыву и все тут и Венька мне не указ.

— Куда тебе в реку?! — шипит Венька. — Я ж тебя плевком перешибу! Потонешь ведь! Дурак!

Уже вот-вот завяжется драка, но тут неожиданно вмешивается Юй.

— Не слушай его! — говорит она мне и сверкает на Веньку глазами. — А ты к нему не лезь! Пусть плывет, если хочет — что ты к нему прицепился?! Он сам может решать — не маленький. Не слушай его, Лень!

— Юля, ты что? — говорит Венька очень тихо, и мне становится немного не по себе — он никогда не называл ее так. Юй, Юйкой, Юлькой — да, но никогда Юлей. — Юля, он же может утонуть.

— Он прекрасно плавает, — продолжает настаивать на своем Юй. — Подожди, он еще раньше тебя доплывет!

Венька презрительно усмехается, и мы начинаем спорить с новой силой. Но Венька уже смотрит как-то по другому, словно совершенно сбит с толку. В конце концов он машет рукой.

— Да плыви, мне-то что?! Только я в спасатели не записывался! Начнешь тонуть — не зови! Придурок! И вы придурки, что его с собой берете!

— Да ничего с ним не случится — что ты вечно к нему цепляешься?! — Антоха хлопает меня по плечу — хлопает от души, и я чуть не падаю, и Венька кривит губы. — Не дрейфь, Шпендик! Если что, я тебя выловлю.

— Ты это ему обещаешь или так, языком двор метешь?!

Антоха подмигивает мне. Он гораздо ниже Веньки, но плотнее, шире в кости, и от его простодушной голубоглазой физиономии, густо посыпанной веснушками, веет такой надежностью, что мне сразу становится совершенно легко. Веньке больше нечего возразить. Он пожимает плечами и уходит. Вита из-за тутника снимает с головы шляпу-колокольчик и восторженно машет мне, потом бежит следом за братом.

— Значит, в четыре пятнадцать, — говорит Гарька. — Ладно. Все, я пошел обедать.

Остальные тоже вспоминают о каких-то неотложных делах и разбредаются по домам. У меня неотложных дел нет, и есть мне пока не хочется, и я бреду вдоль парапета — туда, где примостилась со своими удочками «первая смена». Архипыча нет — выловив Серегу Бортникова, он больше не рыбачит. Рыбаки встречают меня неприветливо — это большей частью пожилые люди, которые не любят, когда рядом крутятся любопытные вроде меня. Только один, помоложе, окликает меня. Я не помню его имени. Он из соседней девятиэтажки.

— Эй, пацан! Спиннинг смотай, а то у меня тут лещ.

Я с готовностью подбегаю. Рыбак снова перевесился через парапет, подводя круг под свою рыбу. У одного из спиннингов отчаянно дергается верхушка — кто-то хорошо сел на крючок. Я хватаю удочку, резко оттягиваю назад и начинаю сматывать. По удилищу мне в ладони передается сладостное биение сопротивляющейся рыбы.

Из воды вылезает целая гирлянда — три крючка, и на каждом — серебристо-черная чехонь, похожая на маленькую саблю. Они шлепаются на бетон и начинают свой возмущенный танец. Тут и рыбак переваливает через парапет свой улов — огромного серебряного леща килограмма на четыре. Это — редкая удача, и вся набережная сбегается поглазеть. Лещ раздувает жабры и лениво хлопает хвостом. На его боку, ближе к хвосту, чешуя слегка содрана, и от самого хвоста отхвачен неровный кусок — видать, недавно он побывал в чьей-то немаленькой пасти. Рыбак, не обращая внимания на зрителей и их комментарии, прячет леща в мешок. В садок он не поместится — слишком велик, в садок отправляется только чехонь. Рыбак очень доволен.

— Еще часик посижу, — говорит он мне, — а там уже пойду, хватит. Хочешь, оставайся, поможешь, а то, я смотрю, твоих нет сегодня. Тебя ведь Ленька зовут, да? Из девятнадцатого. Константина Григорьевича сын.

Получив разрешение, я милостиво остаюсь.

Полчаса проходят в профессиональных рыбацких разговорах: кто, кого, когда, на что и как поймал. Помимо спиннингов, у рыбака четыре закидушки — две на леща и две на судака. Уходящая в мутную воду леска окрашена в яркие цвета, и хозяин горделиво говорит, что она японская, крепчайшая. Японская леска — редкость, и я смотрю на нее с завистью, потом встаю, подхожу к доске со сторожками, чтобы лучше рассмотреть. Радужные лески закидушек несколько раз обмотаны вокруг прутьев арматуры, небрежно торчащих из парапета. Я кладу локти на горячий бетон и внимательно рассматриваю закидушки.

Спустя несколько секунд происходит то, о чем рассказывают и несколько лет спустя — это часть одной из самых известных волжанских легенд.

Колокольчик одной из закидушек вздрагивает, резко и тревожно звякая, а потом сторожок быстро, уверенно сгибается почти пополам. Леска соскакивает с него, стремительно несется в воду, потом натягивается на мгновение, раздается странный шуршащий звук, потом глухое «пам!», и леска безжизненно провисает. Рыбак кидается к ней и быстро вытаскивает. От закидушки остался лишь жалкий обрывок — ни крючка, ни грузила — ничего.

— Ни хрена себе! — восклицает он ошеломленно, бросает леску, перевешивается через парапет, потом залезает на него и ставит ладонь козырьком над глазами, пытаясь что-нибудь разглядеть. Но в бликующей воде это невозможно. Рыбак спрыгивает, хватается за голову и, забыв, что рядом стою я, начинает самозабвенно ругаться. Я смотрю на порванную крепчайшую японскую леску, потом перевожу взгляд на латунный колокольчик. Он еще качается — медленно, словно во сне, и отчего-то мне это кажется очень важным. А к нам уже снова сбегаются «соседи» — ни одна поклевка здесь не проходит незамеченной. Тут же начинается лихорадочное обсуждение происшедшего.

— Тимофеич, сколько твоя леска-то килограмм держала?

— Килограмм сорок.

— Кто ж там был?

— Осетр взял! Я вам говорю — осетр! Здоровый взрослый осетр!

— Да топляк это был! Бревно плыло притопленное и зацепило. Тыщу раз такое видел — леску рвет за раз. Оно ж тяжеленное…

— Может, белуга?

— Да нет, какая белуга?! Щука это!

— У нас таких щук нет!

— Сом мог взять! Я вам утверждаю, я вот раз видел…

Но дальше я уже не слушаю. На мгновение мне кажется, что я парю в полуметре над землей и все заволакивает серебристым туманом, потом в этом тумане проступает распухшая сизо-зеленая нога с ссадиной-полумесяцем, я вздрагиваю и начинаю пятиться. На меня никто не обращает внимания, и я покидаю набережную незамеченным. Мне трудно дышать, и я все время спотыкаюсь и несколько раз чуть не падаю. Я смотрю вниз, и мне кажется, что не я иду, а асфальт сам летит мне под ноги, и я могу не успеть за ним, я могу не успеть…

Ведь в нашей реке всегда были сомы. Большие сомы. Обычные большие сомы килограмм под восемьдесят. Любой из них мог порвать леску, это же очевидно. Но отчего тогда мне так не по себе?

Цветные ступеньки прыгают мне под ноги — полосы, узоры. Каждая площадка в подъезде нашего дома красит свою лестницу сама — так, как ей нравится, и от этого подъезд выглядит ярко и весело. Сейчас меня эта яркость раздражает.

— Леня, ты что такой? Не заболел? — мать наклоняется и прижимается щекой к моему лбу. — Болит что-то? Нет? Ну, давай, мой руки и будем обедать.

На второе — большой лещ, запеченный в фольге. Лещ вкуснейший, но я жую его еле-еле, краем уха слушая, как отец громко возмущается по поводу планирующегося открытия новых атомных электростанций с мощностью по миллиону киловатт каждая.

— Шесть объектов! — отец сердито треплет газету, словно это она во всем виновата. — Для энергетического потенциала страны это, конечно, хорошо. Но это же чертовски опасно! За ними ж такой глаз нужен! Подождите, мы еще наплачемся с этими АЭС!

Отец еще не знает, как он окажется прав — два года спустя Чернобыльская катастрофа потрясет весь мир, и в числе тысяч людей умрет от лучевой болезни вся большая семья брата моей матери. Они переедут в Чернобыль по работе, за два месяца до аварии — кто же мог знать? Иногда бывает очень плохо, когда не знаешь, что произойдет завтра, а еще хуже, когда догадываешься, но ничего не можешь изменить. Отступать мне уже некуда. Я не могу сказать остальным, что не поплыву, и не могу рассказать им о своих догадках — мне никто не поверит, как и раньше — я и сам-то в них не совсем верю. Мне остается только надеяться, что река не поделится со мной своими тайнами.

Впервые в жизни я не хочу, чтобы наступило завтра.

В четыре утра я закрываю за собой дверь квартиры, отчаянно зевая. В руках у меня обычный набор снастей — еще вчера я предупредил мать, что отправлюсь на рыбалку рано утром. Слава богу, отец собирается на реку только после обеда и, следовательно, не может мне помешать.

На улице еще сумерки, но двор уже просматривается хорошо. Во дворе пусто и тихо. Я кладу удочки на скамейку, по-воровски оглядываюсь и бегу к клумбе, которую старательно и экономно общипываю вот уже несколько недель. Быстро срываю несколько календул, снова оглядываюсь — не дай бог кто застукает — и мчусь к подъезду Юй, стараясь не топать. Поднимаюсь по лестнице, осторожно прилаживаю букетик на дверную ручку. Когда убираю руки, замок двери сухо щелкает. Звук тихий, но для меня это как пистолетный выстрел — я кубарем скатываюсь по лестнице, вылетаю из подъезда, бегу к своей скамейке и только-только успеваю схватить свои удочки, как из подъезда выходит Юй. Она осматривается, видит меня, без труда узнает и машет мне рукой.

— Привет! Ну, как, не передумал? — спрашивает она весело и потягивается, закинув голову и встав на цыпочки. — Это хорошо, что ты удочки взял. Я половлю, пока катера не начнут ходить. Ты ведь мне разрешишь? — вопрос звучит скорее как утверждение.

— Слушай, Юльк, тут такое дело… — начинаю я неуверенно. — Я вчера видел…

— Так и знала, что ты передумаешь! — перебивает меня Юй возмущенно.

— Да нет. То есть… Ну, может я…

— Пойдем, расскажешь все на лестнице, — перебивает она. — Давай, я возьму тебя под руку. Можно?

— Конечно, — бормочу я и чувствую, как ее рука обвивается вокруг моего согнутого локтя. Я рад, что еще не рассвело, и Юй не видит, как горит мое лицо. Мы идем к набережной бок о бок, и со стороны, наверное, это выглядит довольно смешно, ведь Юй выше меня почти на голову. Но мне на это наплевать — сейчас я абсолютно счастлив.

Возле парапета уже стоят заспанные Гарька с Антохой — тоже с удочками — и приветственно машут нам. К своему удивлению и негодованию я замечаю неподалеку от них маленькое чудовище, в отличие от нас бодрое и свежее. Как оно-то умудрилось удрать из дома в такую рань — и куда только смотрят его родители, особенно, если их так много?! Вита замотана в большое розовое полотенце, из под которого жалостно торчат ее тонкие ноги.

— А ты чего тут? — удивленно спрашивает Юй, и Вита надменно отвечает:

— А живу я здесь! А у тебя на ноге паук!

Юй, хоть и хорошо знает Виту, все же попадается — вздрагивает и опускает глаза. Конечно же, никакого паука на ноге нет.

— Вот дура! — восклицает она сердито, и Вита, довольная, показывает ей язык. В это время по лестнице спускается Венька, и Вита поспешно отворачивается. Следом за Венькой идет Рафик с сумкой. В сумке наверняка закидушки.

— Ну что, мужики! — кричит Венька еще с лестницы. — Никто не передумал?!

В отличие от него, явно настроенного на подвиг, Рафик нервничает почти так же, как и я. Он оглядывается, потом говорит:

— А вдруг пароход какой-нибудь попрется?

— Что, скис? — насмешливо спрашивает Антоха, и Рафик поспешно мотает головой.

— Да нет! Но если уж плыть, то сейчас. Скоро ведь наши все повылезают, моторки пойдут, да и катера…

— Катера пойдут нескоро, — рассудительно замечает Венька, облокачиваясь на парапет и внимательно разглядывая реку, — сейчас вроде никого нет, а если кого и понесет — издалека увидем — уже ж светает. Пока он дотащится, мы уже с фарватера уйдем. Ну, давайте, где там Миха?!

Тут он замечает меня и сплевывает в пыль.

— Явился все-таки! Вот больной! До тебя не дошло, да?!

— Перестань! — сердито говорит Юй. — Каждый человек хочет себя проявить.

— Дурость это! И вообще все это — дурость!

— Так не плыви, — Юй смотрит на него в упор, и на секунду мне кажется, что Венька сейчас повернется и уйдет, но потом он отворачивается и начинает свирепо сдирать с себя футболку, затем видит Виту и обрушивается на нее:

— А тебя что сюда принесло?! А ну быстро домой!

Его голова исчезает в футболке, и на секунду он лишен возможности смотреть на сестру. Но за эту секунду по лицу Виты молниеносно проносятся сразу несколько совершенно разных выражений: довольное, задумчивое, а потом вдруг появляется глубочайшая обида, нос словно сам собой распухает и глаза наливаются слезами.

— Ну и пожалуйста! — визгливо кричит она и бежит к лестнице. Пять ступенек она преодолевает благополучно, на шестой спотыкается, падает и начинает реветь, но не как обычно — как-то слишком тихо. Поворачивается к нам, и я вижу, что из носа у нее идет кровь. Я не сомневаюсь, что упала она специально, но как Вита умудрилась так разбить нос? Венька, конечно, забыв обо всем, мчится к ней и начинает успокаивать. Наверху, из-за кустов тутника, появляется Мишка и вопросительно смотрит на все это. В руках у него спиннинг.

Через минуту Венька поворачивается к нам. На его лице растерянность, испуг и досада.

— Слышьте, мужики? Давайте, плывите без меня. Витке что-то плохо — говорит, голова кружится, тошнит. Придется вызывать ей врача. Давайте, а я ее домой отнесу!

— Как же так?! — кричит Антоха, и все начинают возмущаться, все толпятся вокруг Виты, оглядывают ее и говорят, что она не так уж плоха, предлагают сначала отвести ее домой, а потом плыть. Осторожный Рафик предлагает все перенести, и общее возмущение теперь выплескивается на него.

— Если мы не поплывем сегодня, то не поплывем никогда! — почти кричит Антоха. — Венька, чо ты в самом деле?! Ничего с ней не случится! Вон, даже Шпендик плывет! Ну елки-палки!

Только я остаюсь стоять у парапета. Я ничего не говорю. Венька мне в реке совсем не нужен. А он непреклонен и уже собирается взять сестру на руки и нести ее домой. Вита заливается ручьем, и я изумляюсь: как же Венька не видит, насколько она на самом деле довольна происходящим. Но тут в игру вступает Юй, она уговаривает Веньку, убеждает, что побудет с Витой и ничего с ней плохого не случится, что все будет с ней хорошо и что своим отказом он подведет всех нас.

— Они ведь без тебя не поплывут, — шепчет она. — Куда они без тебя?!

Венька смотрит на Виту, на кровавую дорожку под ее ноздрей, потом на нас, потом на Юй. Он смотрит долго и пристально, потом говорит:

— Ладно. Но, смотри, Юлька! Смотри!

На лице Виты теперь появляется глубокое отчаянье и она кричит.

— Не плавай! Венька! Мне плохо! Мне очень плохо!

— Я быстро! — говорит Венька, подбегает к парапету, легко вскакивает на него и, взмахнув в воздухе руками, летит вниз. Через секунду раздается всплеск, и Венька кричит нам:

— Ну, вы что там, заснули?

Раздается дикое индейское улюлюканье, и все, сбрасывая с себя футболки и шорты, один за другим сыпятся в воду. Только я на мгновение задерживаюсь на парапете. Небо уже светлеет, светлеет и вода, превращаясь из серой в светло-коричневую, но солнце встанет еще не скоро — может быть, мы успеем доплыть до острова прежде, чем вода забликует. А остров кажется таким далеким, а река — такой широкой, мощной, угрюмой, неприветливой. Только сейчас я осознаю, над какой темной пропастью, заполненной водой, мне придется плыть, и что только может, невидимое до поры до времени, таиться в этой пропасти. Мне становится не по себе, меня одолевают нехорошие предчувствия, но отказаться нельзя — это позор, это отказ от Юй, это насмешки, это, если хотите, одна из разновидностей смерти.

— Эй, Шпендик! Ты там что, в памятники записался?!

— Монумент рыбаку-герою!

— Заплесневел?!

Все пятеро плещутся там, внизу, и смотрят на меня весело и нетерпеливо, а я замер на парапете, выщербленном и теплом от вчерашнего солнца. А потом отталкиваюсь пятками от бетона и с диким криком лечу вниз головой. Пронзаю собой воду почти до дна, переворачиваюсь и через секунду выскакиваю на поверхность, как поплавок, мотая головой и отфыркиваясь. Где-то высоко звонко смеется Юй.

— Все, поплыли! — решительно говорит Венька и резким уверенным рывком бросает свое тело вперед. Я оборачиваюсь, задираю голову и вижу Юй — она, облокотившись о парапет, смотрит вслед нам и машет рукой. Уже достаточно светло, и я вдруг с изумлением замечаю, что сбоку в ее блестящие волосы, небрежно заплетенные в длинную косу, воткнут цветок календулы. Моей календулы!

— Пока! — кричу я, и воодушевленный, устремляюсь следом за остальными.

Фарватер начинается в семидесяти метрах от берега — это почти треть расстояния, которое нам необходимо проплыть. Течение потихоньку сносит нас вниз, и, скорее всего, выберемся мы на самом конце западной части острова. Я надеюсь, что так и будет и нам не придется плыть по диагонали — если мы проскочим остров, у нас будут сложности, но остров длинный, да и плывем мы хорошо, так что, наверное, нам это не грозит.

Метров двадцать мы плывем вместе, а потом начинаем растягиваться в длинную линию. Впереди всех, конечно, плывет Венька — без брызг, уверенно и сосредоточенно. Я иду предпоследним, а метрах в двух от меня шумно барахтается Рафик, и я слышу, как он пыхтит и отплевывается. Похоже, Рафик начинает выдыхаться, хотя обычно он плавает хорошо. Я спрашиваю, не устал ли он, и Рафик хрипло посылает меня к черту. Он уже начинает злиться.

Я не тороплюсь, я плыву размеренно и даже слегка с ленцой — берегу силы. Торопиться мне придется на фарватере, а еще тогда, когда до острова останется десятка три метров. Я надеюсь, что Венька и Мишка, которые сразу взяли хороший разгон, к тому времени выдохнутся, и я смогу их обойти.

Несмотря на раннее утро, вода теплая. Она отдает железом и очень мутная — сверху просматривается на метр, не больше, а если нырять, то открывать под водой глаза и вовсе бесполезно.

Остров сейчас кажется ужасно далеким, и посмотрев на него один раз, я больше этого не делаю. Назад же я и вовсе ни разу не оборачиваюсь — ни к чему видеть, на каком расстоянии я уже нахожусь от берега — это может выбить меня из колеи. Мне и так не по себе в этой реке, в этой воде, в которой ничего нельзя увидеть под собой. Кроме того, я боюсь, что если оглянусь, то захочу вернуться. Пока еще до берега ближе, чем до острова — пока еще я могу передумать, могу повернуть и поплыть назад. Но скоро я пересеку некую невидимую границу, за которой я буду уверенно плыть только вперед — вернуться назад я уже не смогу. Кажется, это называют «точкой возврата».

— Скоро фарватер! — кричит мне Гарька, не оборачиваясь. — Перед фарватером отдохнем чуток, лады?!

Плывущий впереди него Антоха выражает согласие. Кораблей вдали не видно — только одна крохотная точка. Это скорее всего баркас, но он невелик и пока что еще очень далеко. Опасаться нечего.

Вскоре Рафик начинает ныть, что мы плывем слишком быстро, и Антоха торжествующе кричит:

— Ага! Сдох?!

— Возвращайся! Пока! Можно! — отзывается Венька в перерывах между гребками, а Гарька на секунду перестает плыть и пронзительно, насмешливо свистит.

— Дураки! — презрительно отвечает Рафик за моей спиной, не переставая шлепать руками по воде. — Ничего я не сдох! Чего сейчас-то нестись?! Сами же и выдохнетесь первыми! Дураки!

Он упрямо продолжает плыть с той же скоростью, тихо ругаясь на родном языке, я же плыву быстрее, подхлестываемый предвкушением скорого отдыха, потому что обозначающий границу фарватера большой красный бакен качается уже совсем недалеко. Неожиданно правую икру пронзает острая сверлящая боль — предвестник судороги. Я останавливаюсь и в панике хватаюсь за ногу, но боль проходит так же быстро, как и появилась. Но надолго ли? Если ногу сведет крепко, я могу попросту утонуть. В памяти всплывают все Венькины предостережения и угрозы, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не повернуть обратно. Еще можно вернуться.

Пока я пытаюсь отдышаться, мимо меня неспешно проплывает Рафик, и я торопливо устремляюсь за ним и гребу изо всех сил. Отчего-то мне отчаянно не хочется плыть последним, словно за нами гонится кто-то страшный, которому достанется именно последний, и я не успокаиваюсь, пока не обгоняю Рафика и не оказываюсь почти рядом с Гарькой.

— Ты чо, Шпендик, под моторку косишь?! — спрашивает меня Гарька, размеренно рассекая воду ладонями. — Глуши мотор, спечешься!

Я говорю в ответ какую-то глупость, но вперед уже не рвусь. Рядом с Гарькой мне как-то спокойнее, чем позади, на месте предпоследнего. Я плыву, стараясь дышать равномерно. Впереди качается среди мелких волночек рыжий затылок Антохи, крепкий и надежный. Несколько минут проходят в тишине — слышится только плеск воды, сопение и фырканье плывущих, да пронзительный крик мартынов, которые ближе к острову охотятся на рыбью молодь.

Я вздрагиваю, когда что-то твердое и скользкое толкает меня в бок, поворачиваюсь и едва сдерживаю крик, видя длинный и темный предмет, но потом облегченно вздыхаю. Это всего лишь небольшое бревно. Судя по всему, оно в воде уже не одну неделю и преспокойно плывет себе куда-то на запад. Я собираюсь было сердито оттолкнуть его, злясь на свою пугливость, потом даю перегородить мне дорогу, подминаю скользкое бревно под себя и прокатываюсь по нему животом. Бревно слегка относит назад, и вскоре по испуганному вскрику я понимаю, что бревно встретилось с Рафиком, и дальше плыву довольный. Гарька смеется.

Вскоре мы достигаем границы фарватера. На ней покачивается бакен — большой красный конус полутора метров в высоту с лампочкой на вершине. Венька доплывает до бакена первым, цепляется за него и, испустив индейский клич, пытается залезть наверх. Мы тут же начинаем барахтаться быстрее, один за другим хватаемся за бакен, и он раскачивается туда-сюда. Ногами я нащупываю цепь, которая держит бакен. Она скользкая от водорослей.

— Баркас идет, — говорит Венька. — Успеем проскочить?

Рафик ворчит, что мы еще не отдохнули толком, и все его поддерживают, в особенности я, потому что в ноге вновь на секунду вспыхнула боль. Конечно, я никому об этом не скажу, мне нужно просто отдохнуть. Я покрепче цепляюсь за бакен и закрываю глаза, изо всех сил стараясь не повернуться и не посмотреть на покинутый нами берег. Еще нельзя.

Интересно, там ли еще Юй? Смотрит ли на нас? И смогу ли я ее отсюда увидеть?

Я открываю глаза и собираюсь повернуться, но тут кто-то ойкает и бакен ощутимо качается. Я поворачиваюсь и вижу, что Мишка крутится вокруг своей оси и шлепает ладонями по воде. Его лицо перекошено так, словно он только что разгрыз лимон.

— Ты чо? — устало спрашивает Рафик, и все мы смотрим на Мишку с праздным интересом. Мишка возвращается к бакену и пытается залезть повыше, и бакен отчаянно раскачивается, и Венька сталкивает Мишку.

— Обалдел?!

— Там кто-то плавает! Я ногой его задел! Склизкий — фу!

— Здесь должны быть здоровые сазаны! — говорит Антоха, отцепляется от бакена и ныряет. Остальные принимаются вопить и колотить по воде руками и ногами. Только я молчу, стараясь покрепче держаться за бакен и жду сам не знаю чего. Мишка тоже как-то притих и смотрит на берег.

Вообще-то рыбы в реке полно, но я здесь, на границе фарватера, после собственных домыслов и рассказов дяди Артема, похоже, испугаюсь даже красноперки.

— Мишка! Он здоровый?

— Кто?

— Ну кто там?

— Не знаю! — отвечает Мишка и оглядывается. — Отстань!

Слышится нарастающий звук двигателя, и я поворачиваю голову влево. Баркас уже недалеко, но с противоположной стороны идет еще один баркас, а на некотором расстоянии от него неторопливо ползет длиннющая баржа с щебнем, гоня большую волну.

— Ну все, сейчас мы тут застрянем, — ворчит Гарька. — Может проскочим, а? Шпендик, ты как — выгребешь?

— Лучше подождать, — говорит Венька и смотрит на приближающийся баркас. — Или пусть он переждет баркасы один. Он не успеет.

— Без Леньки нечестно, — замечает Мишка. — Вместе же собрались. Ближе к острову уже гоняться будем.

Он по-прежнему, не отрываясь, смотрит на противоположный берег, и во взгляде его вдруг появляется какая-то звериная тоска. Я открываю рот, чтобы возразить Веньке, но в этот момент кто-то хватает меня за правую щиколотку — хватает крепко и одним рывком втягивает под воду. Я пытаюсь закричать, но кругом вода, и вместо крика я лишь выпускаю воздух и начинаю захлебываться. Перед моими глазами проносятся мутные очертания цепи, держащей бакен. Я хватаюсь за цепь и отчаянно пытаюсь выбраться на поверхность, но тот, внизу, держит крепко, и что-то острое, похожее на зубы больно впиваются в мою ногу. В памяти мелькает распухшая нога Сереги Бортникова и полукруглая ссадина на ней. Он существует! Он существует! Сейчас я захлебнусь, перестану сопротивляться, и он утащит меня в страшные глубины, чтобы проглотить в своем илистом логове…

Неожиданно страшная хватка ослабевает, и я выныриваю на поверхность, вопя и беспорядочно колотя по воде руками и ногами. Рядом со мной появляется хохочущее лицо Антохи, и я понимаю, что за сом тянул меня вниз. Ошеломленный, злой, расстроенный и еще не отошедший от испуга, я оглядываюсь, пытаясь отдышаться и кашляя, и всюду вижу одни лишь раззявленные смеющиеся рты. Мишка даже сполз с бакена, уткнулся в него лицом и страдальчески завывает — на смех у него уже не хватает сил. А ведь сам недавно трясся, наткнувшись на какую-то там уклейку!

Надо мной смеются — опять смеются! Дикая, какая-то первобытная ярость захлестывает меня, я поворачиваюсь и, совершенно не думая, плыву через фарватер. Баркас уже достаточно близко, но я уверен, что успею. Смейтесь, смейтесь!

— Стой, дурак! — кричит сзади кто-то из них, похоже что Венька. — Не успеешь! Дурак!

За мной раздается громкий плеск воды — значит, тоже поплыли. Я не останавливаюсь и изо всех сил шлепаю руками и ногами по воде, и весь мир состоит из двух частей, которые в суматошной очередности мелькают перед моими глазами — правая и левая, баркас и баржа с щебнем вдалеке и баркас уже угрожающе близко, небо и небо, река и река с зеленым конусом бакена много выше по течению — противоположной границей фарватера. Никогда еще я не плавал так быстро, и мне кажется, что я состою из одних лишь рук и ног. А звук мотора все растет и растет. Сзади мне что-то кричат, но слов не разобрать, только по интонации понятно, что ничего хорошего. Но мне на это наплевать. Я думаю только о двух вещах — о приближающемся баркасе и о том, чтобы не свело ногу.

И вот — победа — я на одной линии с далеким зеленым бакеном. Я останавливаюсь и ложусь на спину, чтобы отдышаться. Вода доходит мне почти до уголков губ, и я жадно ловлю воздух — я делаю такие огромные вдохи, что они едва вмещаются мне в легкие. Небо надо мной высокое, уже совсем светлое, и сейчас, лежа на спине, смотреть на него почему-то очень приятно.

Небольшая волна качает меня и, глотнув воды, я отплевываюсь и принимаю вертикальное положение — как раз вовремя, чтобы увидеть, как мимо идет баркас — метрах в десяти от меня. На палубе стоит человек и курит, и я приготавливаюсь нырнуть, но человек не смотрит в мою сторону. Не видит он и моих друзей, которые чуть ближе притаились среди волночек.

Баркас проходит, и моя компания сразу же оживает.

— Эй, Шпендик! — вопит Венька. — Я тебя сейчас сам утоплю! Лови его!

Я поворачиваюсь и снова начинаю плыть, но уже не тороплюсь. Остров ближе, он уже намного ближе, чем раньше, он словно плывет мне навстречу, как будто хочет, чтобы именно я доплыл первым, чтобы именно мне достались швейцарский нож и улыбка Юй. А вдруг случится чудо, и Юй скажет мне «Уо ай ни»? Но нет, этого конечно не будет.

— Ленька, стой! — Антоха доплывает до меня и хватает за плечо. — Ну чо ты завелся — пошутить нельзя?! Тоже мне… Ну ладно тебе!

Я останавливаюсь, и нас догоняют Венька и Гарька. Венька зол как черт, а на Гарькином лице задумчивость и легкое презрение.

— Чо ты рванул?! — спрашивает он меня. — Дурак! Из-за тебя Мишка уплыл!

— Куда уплыл?! — изумляюсь я и оглядываюсь. Река пуста и только вдалеке я замечаю маленькую фигурку — она машет руками, плывя в противоположную сторону. Я не могу этого понять. Хотя… Я вспоминаю, как резко изменилось настроение Мишки возле бакена, после того, как он задел ногой какую-то рыбу. Какую? И призраки, кривляясь, снова выползают наружу. На мгновение мне кажется, что Мишка поступил весьма разумно.

— Куда — обратно!

Мы, плещась в воде, с жаром начинаем обсуждать, почему именно Мишка это сделал. Версий несколько: Мишка увидел, как я поплыл наперерез баркасу, подумал, что он наедет на меня, и испугался, что придется за это отвечать; Мишка испугался какой-то рыбы; Мишка просто испугался плыть через фарватер; Мишка выдохся. Мы громко смеемся над каждой версией, но я отчего-то чувствую беспокойство, которое растет с каждой минутой. Чего-то не хватает в нашем смехе, чего-то очень сильно не хватает…

— Эй, а где Рафик? — вдруг спрашивает Венька, и тут же я понимаю, что меня так сильно беспокоило.

Рафика нет.

Мы вертим головами во все стороны, но Рафика нет ни вблизи, ни вдали, ни впереди нас. Его вообще нигде нет.

— Куда он девался? — растерянно спрашиваю я.

— Что за ерунда?! — Гарька крутится вокруг себя. — Он же с нами плыл! Что за шутки!

— Может, он за Мишкой поплыл?!

Венька ныряет, мелькая в воздухе пятками, а Антоха отчаянно мотает головой.

— Мишку-то видно еще. А его нету. Он с нами переплывал! И с нами был, когда баркас проходил! А потом мы поплыли за тобой, и он был сзади! Гарька, где он?!

— Может он нырнул? — предполагаю я. — Дурака валяет, как ты.

Антоха смотрит на меня, и его глаза наполняются отчаянием. Мы оба понимаем, что так долго сидеть под водой невозможно. Выныривает Венька, мы все смотрим друг на друга, и постепенно нас охватывает паника.

— Ну где-то же он должен быть! — кричит Антоха визгливо и ударяет по воде ладонями. — Рафик! Эй, то-о-олсты-ый! Вылезай! А ну вылезай, придурок! Рафик!

— Рафик!!! — кричим и мы. Но в ответ слышим только ленивый плеск реки да хриплую ругань мартынов. Мы здесь одни.

— Где мы были, когда баркас шел? — Венька крутит головой и вытягивает руку. — Там? Там? Метрах в шести, да? Давайте, поплыли! Попробуем его найти!

Антоха отчаянно мотает головой.

— Найти?! Там?! Да там глубина метров сорок! Как мы его там найдем! Блин, вот это влипли!

— Он не мог так вот сразу утонуть, — резонно замечает Гарька. — Он бы нас позвал.

— Что делать-то будем? — спрашиваю я, и Венька шипит:

— Меньше ныть!

Он поворачивается и плывет обратно, следом, решительно вздохнув, плывет Гарька. Я медлю. Конечно, я волнуюсь за Рафика, но плыть обратно, нырять… мне кажется, это не только бесполезно, но и опасно. Противоположный берег, где дом, теперь очень, очень далеко, и позвать на помощь некого. А остров… доплыть до острова, вылезти, отдохнуть на мягком теплом песке, пока не придет паром… А Рафик… А кто такой Рафик?! Антоха смотрит на меня и, кажется, читает мои мысли.

— Мы его не найдем, — говорит он убежденно, и его голос дрожит. — Там же глубина дикая! Это все бесполезно! Все, хана нам! Слушай, Ленька, на остров надо плыть и на паром! Скажем, что мы его сегодня не видели! Пусть сами ищут! Иначе нам такое будет! Надо пацанам сказать! Ну чо они там ныряют?! Чо они там найдут?!

Я слушаю его и неожиданно мне становится жутко и противно, наверное, отчасти потому, что Антоха озвучил мои собственные мысли. Его руки мелькают под водой, и он вопросительно и нетерпеливо смотрит на меня. Куда только девались его яркие веснушки?! — Антоха бледен, как рыбье брюхо, и от его выцветших глаз уже не веет абсолютной надежностью. Я начинаю злиться, потому что знаю, что наверняка выгляжу сейчас точно также, а, возможно и еще более жалко. Я заставляю себя повернуться и плыву туда, где уже ведут безуспешные поиски Венька и Гарька. По дороге я громко выкрикиваю имя пропавшего друга — с каждым разом все громче и отчаянней, потому что все больше уверяюсь в том, что Рафик меня не слышит, что мы его уже не найдем. Но куда он мог вот так неожиданно, беззвучно пропасть?! Куда? Но ответить на этот вопрос некому, а река молчит — ей нет дела до наших забот.

Где Рафик? И есть ли кто-нибудь там, внизу?

Мы ныряем долго, но единственное, чего мы добиваемся, — это того, что глаза наливаются кровью и болят, словно в них насыпали песку, уши закладывает, а легкие, кажется, вот-вот лопнут. В конце концов, к нам присоединяется и Антоха, но ныряет он неглубоко и больше мешает, и все время твердит, чтобы мы прекратили это бесполезное занятие.

— Надо на берег, — уныло бубнит он. — Пусть с лодками его ищут, пусть посылают кого-нибудь.

— Ну, где же он?! — кричит Гарька, чуть не плача, и мне тоже хочется зареветь от отчаяния и безысходности, а еще от страха. Я ничего не понимаю, но как же я теперь жалею, что мы все это затеяли. Что мы скажем дома? Что мы скажем родителям Рафика?

Только до дома нужно еще добраться. Остров ближе, чем тот берег, но он все равно далеко, он все-таки еще очень далеко, и теперь опять начинает словно отодвигаться, уплывать от нас. Горизонт уже занялся алым, и скоро вода начнет бликовать. Но странно — восходит солнце, а река не становится приветливее. Мутно-желтая вода тихо плещется в пропасти, над которой я плаваю, — есть ли кто-то там, внизу? Видит ли нас? А может уже плывет к нам? — что-то темное, бесформенное и кошмарное — все мои воплощенные детские страхи. Мне кажется, что все мое тело превращается в вязкий кисель, глаза словно заволакивает желтым туманом, и сквозь этот туман я слышу истеричный голос Антохи, постепенно утончающийся до комариного писка:

— … на берег… что скажем… будет такое… бесполезно… бесполезно… хочешь и нас утопить?!.. бесполезно… домой…

Гарька, который и так уже на пределе, не выдерживает. Он издает дикий вопль, который пугает лениво летящего мимо нас мартына, и тот несется прочь, суетливо взмахивая крыльями. Гарька же набрасывается на Антоху и начинает его лупить, крича:

— Заткнись! Заткнись! Заткнисьзаткнисьзаткнисьзаткнись!..

Антоха что-то кричит в ответ и пытается защищаться — вначале слабо, но постепенно входит в раж. Драться в воде очень сложно, и со стороны, если бы не обстоятельства, это выглядело бы довольно потешно — друг по другу они почти не попадают, только машут руками, бьют по воде, поднимая тучи брызг, то и дело окунаются с головой, захлебываются, отплевываются и орут друг на друга, словно татарки на базаре.

Венька не смотрит на них. Он поворачивается и снова ныряет, он все еще надеется найти Рафика, хотя, наверняка, тоже понимает, что это бесполезно. Я же плыву к дерущимся, собираясь как-то их разнять — не хватало, чтоб еще и эти потопили друг друга. Кроме того, они сильно все затягивают, а я не хочу здесь оставаться, я хочу на берег, я как можно быстрей хочу на берег, и если Веньке наплевать на драку, на все, если ему наплевать на всех нас, то это сделаю я. Но моей решительности хватает ненадолго: меня пару раз окунают в воду с головой, потом локоть Гарьки сильно бьет меня в нос, и я теряю интерес к драке, и отплываю в сторону. Мне очень больно, из носа сильно идет кровь и клубится в воде алым облачком. Венька уже вынырнул и смотрит на меня зло.

— Сам виноват! — бросает он. — Я… — он вдруг обрывает сам себя, уставясь на воду неподалеку от меня, и удивленно-испуганно, как-то совсем не своим голосом спрашивает:

— А это что такое?

И в этот момент вода возле дерущихся словно взрывается, и в воздух взметывается что-то огромное, темное, похожее на гигантское бревно, но только у бревен не бывает хвостов и бревна не бывают такими гладкими и живыми. Несмотря на толщину, оно удивительно легко и быстро изгибается и, словно хлыст, ударяет в то место, где застыли Антоха и Гарька. Я слышу душераздирающий крик, потом страшной силы удар о воду, словно с огромной высоты упала здоровенная доска, и еще какой-то странный щелчок. В туче брызг, подмяв под себя моих друзей, склизкое бревно, вильнув мощным хвостом — теперь я действительно вижу, что это хвост, уходит под воду, но не глубоко. Я вижу его. Я все время вижу его. Оно не меньше пяти метров в длину, и я, окаменев, смотрю, как оно описывает под водой петлю, разворачиваясь, и над тем местом идет небольшая волна. Гарька и Антоха, раскинув руки, расслабленно качаются на воде, в которой, набирая густоту, клубится красное, расплескиваемое волнующейся желтой водой, и для меня это происходит медленно, очень медленно — еще никогда ничего в моей жизни не происходило так медленно, словно время вообще умерло. Голова у Гарьки как-то странно вывернута, и глаза смотрят на меня и в то же время куда-то вверх, хотя лежит он на животе. Смотрят неотрывно и настойчиво, как будто Гарька собирается сказать мне что-то очень важное, но никак не может вспомнить, что именно. А потом рядом с ним вдруг распахивается пещера — точь в точь, как на страшном плакатике возле лестницы, где в волнах тонет нарисованный мальчик, но сейчас мальчик не нарисованный — все взаправду. В этой пещере без труда поместится взрослый мужчина, мне кажется, что в ней поместится даже весь мир. Нечто хватает Гарьку за бок, как щенок хватает домашний тапочек. Я успеваю заметить длинные желтоватые усы и бледно-желтый, ничего не выражающий тусклый глаз, а потом оно уходит в глубину и уносит Гарьку с собой, и мутная вода заливает его глаза, с хлюпаньем всасывается в раскрытый рот, и Гарька исчезает, качнув рукой с растопыренными пальцами, словно на прощание.

Кажется я заорал. Не помню.

А потом я полетел — куда-то очень далеко, и все вдруг превратилось в белый, пушистый, звенящий туман, и я летел все дальше и дальше и, наверное, улетел бы навсегда, но тут кто-то от души ударил меня по лицу, задев ушибленный нос, и я мгновенно вернулся в реальный мир и увидел перекошенное от ужаса лицо Веньки с подергивающимися, точно от сильной боли, сизыми губами.

— Ты видел?! — шепчу я и вцепляюсь ему в плечи. — Ты видел?! Ты видел?! — я уже кричу тонким девчачьим голосом. — Ты видел?!

— Пусти, а то еще врежу! — отвечает он мне таким же голосом. — Поплыли! Быстро! Плывем отсюда!

— Гарька… — бормочу я бестолково и не трогаюсь с места, — Гарька. Оно же утащило Гарьку.

С моего носа срываются крупные капли крови, падают в воду и мгновенно растворяются ней. Венька пихает меня в бок.

— Плыви, дебил!

Он бросает меня и уплывает вперед. Мои руки и ноги оживают и приходят в движение, и я несусь следом, но тут же натыкаюсь на Антоху. Он все так же плавает на животе, но одна его рука дергается, шлепает по воде, словно кого-то отгоняя. Я пытаюсь его перевернуть и зову Веньку, но он продолжает плыть, словно не слышит меня. Я в панике оглядываюсь — не поднимается ли где со дна темное бревно, но в желтой воде никого не видно. Тогда я снова начинаю дергать Антоху, и в конце концов переворачиваю его на спину, и он начинает отчаянно кашлять. Из носа и ушей у него течет кровь, а глаза заплыли, словно кто-то наставил ему фонарей.

— Быстрей! — говорю я Антохе и трясу его. — Быстрей.

В ответ он протягивает руку, хватает меня за шею, и я с бульканьем ухожу под воду и панически пытаюсь освободиться, но Антоха держит крепко, он навалился на меня и пытается забраться мне на плечи. Я наощупь бью его кулаком, и тяжесть с моих плеч исчезает. Я выныриваю, отчаянно кашляя и щурясь от боли в дважды разбитом носу. Антоха несколько приходит в себя — он не повторяет попытку ухватиться за меня, а пытается уплыть, но вместо того, чтобы направляться к острову, он описывает круг, центром которого являюсь я, точно решил поиграть. Судя по его диким, вытаращенным глазам, он совершенно ничего не соображает. Впрочем, я и сам мало чего соображаю — единственное, что я помню, — это то, что нам необходимо оказаться на острове. Остров — это безопасность. Остров — это жизнь. Если мы будем на острове, оно не сможет схватить нас и утащить под воду, как утащило Гарьку и, скорее всего, Рафика.

— Остров!!! — кричу я и машу рукой в ту сторону. — Туда плыви!

Заплывшие глаза Антохи принимают несколько осмысленное выражение, и он начинает барахтаться в нужном направлении. Постепенно он приходит в себя, плывет все быстрее и быстрее, догоняет меня а затем и вовсе перегоняет. Плывя, он издает какие-то странные звуки — что-то среднее между плачем и кудахтаньем, и слушать его очень страшно.

Венька сейчас дальше всех — он плывет быстро и в то же время не суетливо как мы, — похоже он единственный среди нас еще кое-как владеет собой. Несомненно, он доплывет до острова первым, и я отчаянно ему завидую. Ему везет, ему всегда везет, а я опять позади, и даже Антоха теперь плывет впереди меня и, похоже, совершенно про меня забыл. В голове у меня снова и снова прокручивается жуткая картина — мощное скользкое тело, ловко изгибающееся и ударяющее по воде, словно хлыст великана, безжизненно болтающаяся голова Гарьки, и распахивающаяся возле него огромная пещерообразная пасть. Плывя, я плачу — и не столько по друзьям, сколько от страха, но мои слезы смывает вода, потому что я на плаву все время опускаю лицо в воду, чтобы посмотреть — не поднимается ли где-то там, подо мной, к поверхности темная масса. А когда я вскидываю глаза, то вижу только одно — остров. Остров. Остров.

Отправляя нас переплыть реку за швейцарский нож и свое благорасположение, Юй, конечно, и представить не могла, какой приз на самом деле ждет того, кто доплывет до острова, — приз, дать который не в ее власти. Кто доплывет до острова, тот выживет. Вот так просто. Но для меня это очень непросто. Я начинаю выдыхаться, я начинаю захлебываться, я плыву изо всех оставшихся сил, но проклятый остров словно кто-то тянет назад, к другому берегу реки — он не приближается ни на метр. Я не выдерживаю и кричу:

— Венька!!! Антоха!!! Венька!!!

Никто из них не оборачивается, да я и сам не знаю, зачем кричу. Чтобы они остановились и подождали меня? Это глупо, конечно же глупо.

Хлебнув воды в очередной раз, я кашляю и пытаюсь быстрее шевелить ногами, и тут происходит то, что я больше чего боялся. Мышцы на правой ноге вдруг судорожно сжимаются — вначале пальцы сводит в комок, потом жуткая сверлящая боль поднимается все выше и выше, и вскоре вся нога до колена затвердевает как камень, и мне кажется, что ее непрерывно прокручивают через огромную мясорубку. Плыть я почти не могу — только беспомощно барахтаюсь, не продвигаясь вперед. Боль и паника перемешиваются друг с другом — я кручусь на месте, я захлебываюсь и кричу, я зову Веньку и Антоху, но никто из них мне не отвечает, никто не оборачивается, чтобы посмотреть что со мной.

— Венька!!! Антоха!!! — я почти визжу, потом мой голос срывается на хрип. — Помогите!

Конечно же, никто мне не поможет — одно дело вместе ловить рыбу, а другое дело, когда рыба ловит тебя. Сволочи! Какие сволочи! А Антоха… я из-за него время потратил, возился с ним, а он даже не обернется, чтобы посмотреть, что со мной! Он мог бы хоть обернуться! Раз он в состоянии плыть, он может хоть обернуться! Ведь он обещал мне! Там, на берегу, он обещал мне! Колотя по сведенной судорогой бесполезной ноге, царапая ее коротко остриженными ногтями, я плачу и ругаюсь. Антоха… Антоха… Венька…Юй… Вита…Рафик…Серега Бортников…Архипыч… — все они мелькают передо мной, словно цветные стеклышки в калейдоскопе, и я ненавижу их всех…

— Плыви! Ты чо встал, псих?!! — вдруг доносится до меня далекий голос Веньки. Он оборачивается только один раз и продолжает плыть. — Плыви к острову, дурак!

— Не могу!!! — кричу я с отчаяньем, злостью и болью. — Ногу свело! Свело ногу! Не могу плыть! Не могу! Помогите!!! Ну помогите же!..

— Что?!!

— Свело ногу!!! Судорога!!!

Терпеть боль уже нет сил, и я начинаю подвывать, все чаще глотая отдающую железом мутную воду, и в голове у меня уже мутится, а легкие жжет огнем. Еще немного, и я просто утону. Ну, где же все эти лодки, на которые мы так боялись наткнуться, где моторки, где катера — где все они? — ведь самое время для рыбалки! Но река пуста, и только по фарватеру, уже далеко отсюда, ползет баржа, с которой нас никто не видит.

— Ты козел! — кричит Венька. Антоха продолжает плыть, а он останавливается и нелепо дергается то вперед, то назад, глядя то на остров, то на меня. — Ты козел!!! Ты чертов придурок! Плыви!!!

— Не могу!!! — ору я из последних сил и отворачиваюсь, чтобы посмотреть — нет ли поблизости ЕГО. Я чувствую, что ОН где-то рядом, где-то внизу, смотрит на меня, плывет ко мне, улыбаясь. Он утопит меня или сначала ударит хвостом, чтоб не барахтался? Лучше бы ударил — тогда, наверное, я не почувствую, как буду задыхаться и, наверное, мне уже не будет больно. Я снова глотаю воду, смешанную с собственной кровью, все еще текущей из разбитого носа, и опять тускло смотрю в сторону острова. Антоха суетливо машет руками, он очень далеко, а Венька… Венька плывет ко мне! Он плывет ко мне! И когда Венька подплывает ближе, я слышу, как он отчаянно ругается дрожащим голосом. Его движения больше не слаженны и не уверенны — он плывет нервно, дергано — так, словно в любой момент сорвется и помчится обратно, к острову. Лицо Веньки бледно и перекошено от страха перед тварью, утащившей Гарьку, и от ненависти ко мне — если б я там, на берегу, послушал его, то сейчас не барахтался бы здесь. Но, черт возьми, если б в свое время они поверили мне, здесь бы сейчас не было никого из нас!

— Покажи, где свело! Не лупи ногой! — кричит он, оказавшись рядом со мной. Я покоряюсь и тотчас ухожу в воду по макушку, а Венька ныряет головой вниз и хватает меня за правую ногу. В следующее мгновение у меня изо рта вырывается крик, который под водой превращается в большие пузыри, — Венька сильно, до крови кусает меня сначала за икру, а потом — за скрученные судорогой пальцы. Я выскакиваю из воды, набираю в легкие воздуха и теперь уже ору по настоящему. Спустя секунду выныривает Венька и, сморщившись, отплевывается.

— Ну, как?! — спрашивает он. — Отпустила?!

Укушенные места достаточно ощутимо болят, но сама судорога чудесным образом исчезла, словно ее и не было. Я осторожно шевелю ногой и понимаю, что снова могу плыть, и меня захлестывает волна неописуемого счастья. Семнадцать лет спустя, когда я буду в очередной раз вспоминать обо всем этом, то сделаю вывод — точно так же счастлив я был только однажды — когда узнал о рождении дочери. Выздоровевшая нога и ребенок — и то, и другое — жизнь.

— Отпустила! — отвечаю я с восторгом, и Венька орет мне почти в самое ухо:

— Тогда ПЛЫВИ, сволочь!!!

И тут он вскидывает правую руку, точно хочет отдать пионерский салют, и мгновенно уходит под воду, словно поплавок при хорошей поклевке крупной рыбы, а в меня ударяется волна от резкого движения огромного тела, и только сейчас я замечаю там, внизу, то самое черное омерзительное склизкое бревно с пастью-пещерой, которая захлопнулась на Венькиной ноге.

Все происходит так быстро, что Венька уходит под воду не вскрикивая, и теперь понятно, почему Рафик не смог позвать никого из нас. ОН опять обманул нас, подкрался и напал молниеносно, ниоткуда, словно какое-то сверхъестественное существо.

Сам не знаю как, я успеваю схватить Веньку за пальцы вскинутой руки — за средний и указательный, и меня тут же втягивает следом вниз головой, и только сейчас я понимаю, с какой силой столкнулся. Меня тянет вниз с такой же легкостью, с какой умелый рыбак выдергивает из воды бычка или окунька. Я крепко зажмурился, но чувствую, как подо мной отчаянно бьется Венька, и его свободная рука несколько раз задевает меня по плечу. А потом его пальцы начинают выскальзывать из моих. Я пытаюсь перехватить его руку за запястье… но тут же понимаю, что мне не удержать его. Я хотел бы его удержать, я очень бы этого хотел, я хотел бы этого больше всего на свете… но он тяжелый, он такой тяжелый… И я разжимаю пальцы… Я не хочу этого делать, но я разжимаю пальцы…

Я легко, как поплавок, выскакиваю на поверхность и, кашляя, осматриваюсь, но ни чудовища, ни Веньки уже не видно под водой, и только тонкая цепочка пузырьков отмечает их след.

Я не помню, как я доплыл до острова. Но хорошо помню, что когда, наконец, почувствовал под ногами долгожданную твердую почву, то не ощутил никакой радости. Как-то тупо, краем сознания я отметил, что спасен, и все. Выйдя на берег, я просто повалился на мокрый песок, неподалеку от Антохи, и лежал так долго-долго, наверное, несколько лет, и плакал отчаянно, потому что я разжал пальцы.

Спустя какое-то время среди ленивого плеска реки, хриплых криков мартынов и далеких гудков я слышу удивительный, волшебный звук — тарахтенье лодочного мотора. Вначале я думаю, что мне это мерещится, но звук не исчезает. Я поднимаюсь с песка и в самом деле вижу моторку — она идет за остров, весело и безжалостно полосуя мутную воду. Сидящий в ней человек небрежно машет мне рукой, и я на мгновение оцепеневаю, а потом принимаюсь вопить изо всех сил. Вначале лодка преспокойно плывет мимо — сидящий в ней решил, что я попросту валяю дурака. Но потом, видя, что я не умолкаю, и слегка засомневавшись, все же направляет лодку к западной оконечности острова, откуда я уже могу продемонстрировать ему свою окровавленную руку, которой все это время вытирал разбитый нос и внятно прокричать, что трое моих друзей утонули. Он слышит, видит Антоху, который неподвижно лежит на песке, наконец понимает, что это не шутки, и причаливает. Я узнаю его — это тот самый рыбак из девятиэтажки, которому я вчера помогал, — владелец замечательной цветной японской лески.

Наш вид повергает рыбака в шоковое состояние. У меня расквашен нос и я расстроен и перепуган до смерти, и слова у меня изо рта выскакивают ломаные, невнятные, потому что меня до сих пор трясет. Покрасневшие глаза Антохи совсем заплыли, его сильно тошнит, но желудок пуст, и Антоха почти непрерывно содрогается в бесполезных рвотных спазмах. У него по-прежнему идет кровь, и сейчас, глядя на него, я не могу понять, как он умудрился доплыть до острова.

Рыбак переносит Антоху в лодку, я же, ковыляя кое-как, забираюсь в нее сам, не отрывая глаз от реки, уже окрашивающейся в красно-золотистый цвет — всходит солнце. Теперь она уже не кажется неприветливой и угрюмой, но я-то знаю, кто там прячется. Я-то знаю…

Оказавшись в лодке, Антоха неожиданно оживает. Пока рыбак отводит лодку с мелкого места, Антоха приподнимается, держась за борт, смотрит вокруг, и у него начинается истерика:

— Я не поплыву! Не поплыву! Выпустите меня! Я хочу на остров! Я не поплыву больше!!!

Тряся рыжей головой, он пытается выпрыгнуть из лодки, и рыбак, как-то вяло ругаясь, с трудом удерживает его и пытается успокоить, но Антоха продолжает орать:

— Не поплыву! Пустите! Не поплыву!

Я молчу, но сижу на дне лодки, сжавшись в комок и закусив губу, и смотрю на свою ногу, на которой отчетливо видны красные полукружья от Венькиных зубов. Я стараюсь не смотреть за борт лодки — мне страшно. Я тоже не хочу плыть через реку. Но мотор тарахтит, лодка несется вперед, и я закрываю глаза.

— Нам хана… — бормочет Антоха, постепенно выдыхаясь, и хлюпает носом. — Там же сорок метров… сорок метров…

Теряя сознание, он сползает на дно лодки, свесив руку за борт, и, заметив это, я вскакиваю так поспешно, что чуть не вываливаюсь в воду.

— Сдурел?! — восклицает рыбак, изумленно наблюдая, как я закидываю руку Антохи обратно и снова шлепаюсь на дно лодки, и съеживаюсь, стараясь казаться как можно меньше. — Слушай, пацан, что у вас стряслось там?! Говори, пока едем! Кто утоп?! Почему?!

Я едва слышным голосом называю ему имена, и после Венькиного у меня начинается полуплач-полуикотка. Рыбак тупо смотрит на меня — до него никак не дойдет смысл сказанного.

— Трое?! — переспрашивает он. — Да ты что, пацан?! Как же это… Рафик — это толстый такой, да? Татарин? Гарька — это не Лексея Антипова сынок? А Венька — это шебутной такой с вашего двора, хулиганистый, да? Наши его Пиратом прозвали… Да как же такой лоб утонуть-то мог?! А ну выкладывай все! Ты ведь вчерашний, да? Ты ведь Константина Григорьевича сын?

Я киваю и пытаюсь рассказать, но не могу — меня трясет, и я с ужасом смотрю на широкое водное пространство вокруг, ищу — не потемнеет ли где вода, не поднимется ли ОН, чтобы довершить начатое…

— С-ск-колько в-врем-мени?

— Почти полшестого, — отвечает рыбак и глядит на меня с опасливой тревогой. — Ну, успокойся… ну…

Но я уже не могу успокоиться. Сознание того, что прошло всего лишь чуть больше часа, что все это случилось за такой до смешного короткий отрезок времени, добивает меня. Я видел ужасные вещи, я лишился троих друзей, я многое узнал и многое понял, я испугался до смерти, я стал другим человеком, я прожил целую жизнь, я разжал пальцы… и все это за какой-то жалкий час! У меня вырывается какой-то низкий вой, я переворачиваюсь, прижимаясь лицом к лодочному борту. Рыбак пугается, что я сошел с ума, и пытается ободрить меня, говоря что-то и оглаживая загрубевшей ладонью по голове.

— Ну… тихо, тихо, пацан, сейчас приедем…

— Вы не понимаете! Я не хотел его отпускать! Но он был такой тяжелый…

— …ну, ты же здоровый мужик, ну…

— … он был такой тяжелый…

— … тихо, тихо… уже почти приехали…

— … такой тяжелый…

Неделю спустя я, похудевший и осунувшийся, стою на балконе. Длинные листья маминых амариллисов свисают далеко вперед, за стол, на котором стоят цветочные горшки, — целая роща амариллисов, и я прячусь за этими листьями. Я не хочу, чтобы кто-нибудь из прохожих меня видел.

Сейчас раннее утро, и с недосягаемых вершин огромных тополей, где проживает воронья колония, несется хриплое надрывное карканье, громкое и надоедливое. Я машинально беру влажный комочек земли из горшка, чтобы запустить в ворон, но тут же кладу его обратно. Меня больше не тянет к привычному утреннему ритуалу, и я не проверяю ящик с дождевыми червями, не оцениваю свои рыболовные снасти, и уж тем более не перевешиваюсь через перила и не заглядываю в соседские окна — Рафика там теперь нет, а его родители смотрят на меня с ненавистью, считая, что во всем виноваты те, кто выжили.

Позади меня в балконном проеме тихо стоит мать. Она думает, что я не подозреваю о ее присутствии, и смотрит на меня. Я знаю, что она хочет поговорить со мной — просто так, ни о чем, но слов найти не может. Она побаивается тех перемен, которые произошли со мной после речной трагедии — я сам слышал, как она говорила отцу, что я вернулся постаревшим на много лет. Может, так оно и есть. Но сейчас я не хочу об этом думать, я просто смотрю на улицу, по которой уже ходят люди, — смотрю с балкона родного дома, в который мне посчастливилось вернуться.

Нужно ли говорить, что моему рассказу никто вначале не поверил — мужчины не поверили потому, что считали себя великолепными знатоками нашей реки, в которой вроде как бы не водятся такие чудовища, а женщины не поверили потому, что это было слишком страшно. Но от родителей и сердобольных и любопытных соседей, в изобилии паломничающих в нашу квартиру, я знаю, что о случившемся говорят много, долго и со вкусом — ведь трое пропавших детей это очень серьезно, это большая трагедия. Несколько проницательных и всезнающих протягивают ниточки между ней, пропажей опытного рыбака Артема Пантюхина и утонувшим Серегой Бортниковым, и вскоре из этого сооружают леденящую кровь историю, которую рассказывают друг другу все волжанцы, глубокомысленно добавляя в конце: «Ну, это, конечно, сказки» и поглядывая, чтоб их дети поменьше времени проводили на реке. Конечно, нашлось несколько рыбаков с богатым воображением: одни из них были согласны со мной, что на нас напал именно сом, другие считали виновницей трагедии громадную белугу, третьи и вовсе полагали, что виной всему какое-то доисторическое чудовище, разбуженное какими-нибудь испытаниями или загрязнением реки, в особенности, после того, как открылся Волжанский электронный завод, в изобилии сливающий в воду различные химикалии. Все они отчаянные, азартные и до крайности любопытные мужики, и отец рассказывал мне, что они объединились в некую группу, которая изо дня в день прочесывает наш участок реки во всех направлениях — кто сетями, кто удочками — охотятся сами не зная на что. А здравомыслящее большинство пока решило, что на нас просто наехал какой-нибудь катер или баркас, а наше с Антохой взбудораженное воображение превратило его в чудовище, либо мы придумали его специально, чтобы умерить свою вину. Ведь налицо-то были только трое пропавших мальчишек, мой разбитый нос, сильное сотрясение мозга у Антохи и наш общий бессвязный лепет о рыбе-убийце, которую никто из нас толком и не видел. И еще был Мишка, который благополучно доплыл до берега целым и невредимым. Но в общем дело считается достаточно запутанным, и всех нас, в том числе и Антоху, которому теперь много времени предстоит провести в больнице, еще долго будут беспокоить расспросами.

Три дня я провалялся в постели с высокой температурой, бредя сомами и пропавшими друзьями, и за эти три дня мои родители словно бы постарели на добрый десяток лет. По ночам я поднимал их из постели дикими криками, потому что едва закрывал глаза, и все начиналось снова: я стою на шершавом теплом парапете, а внизу меня ждут друзья, кричат мне и смеются надо мной, и я прыгаю в мутную желтую воду, а вслед с парапета смотрит Юй с моей календулой в волосах, и мы плывем к фарватеру, через фарватер, за фарватер… Все заново, все заново… бледно-желтый мертвенный глаз, и огромная пещерообразная пасть, и Венькина рука выскальзывающая из моих пальцев…

Пока я болел, меня удивляло, что я совершенно не думаю о Юй. Если раньше она никогда не покидала моих мыслей, если на острове, лежа на мокром песке и вытирая кровь с носа, я считал, что буду ненавидеть ее всю жизнь, то сейчас я о ней совершенно не думаю. Никак. Я даже ее лица вспомнить не могу. Нефритовый браслет просто исчезла из моей памяти. Ее больше нет. Я не смог вспомнить Юй даже тогда, когда мама зашла однажды ко мне в комнату и положила на кровать маленький увесистый сверток.

— Юля просила тебе передать — я ее на улице встретила. Говорю, что ж сама не зайдешь, не проведаешь Леньку-то? Так она убежала. Вы поссорились что ли?

Так как я молчал, она пожала плечами и ушла, а я нехотя развернул сверток. Хотя я мог бы этого и не делать — я и так знаю, что там. Бесценный швейцарский нож сияет новенькой вишневой рукояткой и словно подмигивает мне своим белым крестом швейцарской конфедерации: мол, вот ты меня и получил, победитель! Но теперь я смотрю на драгоценный нож равнодушно, а потом прячу его в свой тайник за прикроватным ковром — этот нож не мой, и я — не победитель.

Я до сих пор не знаю, почему Юй отдала этот нож именно мне — ведь были еще Мишка и Антоха — я вообще не знаю, зачем она его отдала. Также я не знаю — специально или нарочно она завернула нож в тот самый номер «Комсомольца Каспия», где была напечатана маленькая статья о моих друзьях под названием «Трагический заплыв» — официальная версия, припудренная недосказанными домыслами. Так больно и странно было читать эту статью, в которой моих друзей называют взрослыми непривычными именами: Рафаэль Валиулин, Георгий Антипов и Вениамин Кудрявцев. Но в этой статье не было того, что я разжал пальцы. Того, что Вениамин Кудрявцев спас меня, а я, Леонид Максимов, разжал пальцы…

Вороны каркают на вершинах тополей все громче, в их крике слышится издевка, и, не выдержав, я хватаю комок земли из горшка с амариллисом, запускаю его в одну из ворон и попадаю, и ворона, хрипло крикнув, перелетает на соседний тополь. Ворона, конечно же, ни в чем не виновата, но я почему-то чувствую себя немного легче.

— Мам, ты что-то хотела? — спрашиваю я, и мать сзади вздрагивает, потом подходит ко мне и обнимает крепко-крепко.

— Пойдем завтракать.

Я ненавязчиво высвобождаюсь — я не люблю, когда меня тискают.

— Не хочу.

— Творожок, а? Я сгущенку вчера достала.

Сгущенка в то время — редкость, но я вяло мотаю головой.

— Не, мам. Не хочу.

— А помидорку.

— Нет.

Она облокачивается рядом на перила и делает вид, что смотрит на улицу, но на самом деле смотрит на меня.

— Как ты себя чувствуешь, Лень?

— Нормально.

— Так может на улицу сходишь, а? Погуляй чуток. А то сидишь затворником. Нельзя так, Лень. Жить надо.

Я дую на лист амариллиса, он качается вперед, потом легко шлепает меня по носу.

— На меня все будут смотреть, а я…

— Пусть смотрят. Пусть. Не обращай внимания. Всякое в жизни бывает, что ж тут поделать. Виноваты вы, конечно, но и наказаны уже достаточно. Иди, Лень, проветрись. Может, на рыбалку сходишь, а? Еще не поздно.

Наверное, отвращение на моем лице слишком явно, потому что она вздрагивает, отворачивается и уходит на кухню, не зная, что мне еще сказать. А я одеваюсь и иду к входной двери.

— Только недолго, Лень! — кричит мне мать из кухни. — И Лень… ты бы там за Виткой присмотрел, а?! Не нравится мне, что с ней творится. Как не увижу — все сидит на парапете — худющая, серая вся. Говорит, Веньку жду. Погляди за ней, Лень, а то вдруг беда с девчонкой случится. Нет ведь у нее теперь никого.

Мать говорит о Вите, словно о сироте, и я понимаю, что это действительно так. Кроме Веньки никто о ней не заботился, но теперь Веньки нет, и кому будет Вита ловить бычков на наживку… Странно, теперь мне совсем не хочется называть ее маленьким чудовищем.

Двор, как обычно в это время, уже полон, и мне приходится идти сквозь жалостливые приветствия и жадно-любопытные взгляды. Все смотрят на меня, как на какое-то диво и хотят что-то спросить, но не решаются. Я иду через двор к дороге, стараясь их не замечать.

На углу дома я сталкиваюсь с Венькиной матерью. Она возвращается из магазина с авоськой — идет медленно-медленно, едва передвигая ноги. Венькина мать всегда казалась мне очень молодой, но сейчас она выглядит глубокой старухой. Взгляд у нее строгий и серьезный, и она смотрит сквозь людей так, словно их и нет вовсе. Я тихо здороваюсь с ней, и она рассеянно кивает, похоже, даже не узнав меня. Я не знаю — лучше ли это, чем открытая ненависть родителей Рафика или обвиняющее сочувствие родителей Гарьки, которые позавчера заходили к нам и разговаривали с моим отцом.

На дороге я останавливаюсь и поднимаю два стеклянных шарика — машина-призрак уже проехала на завод стекловолокна. Я тщательно вытираю шарики о свои штаны, собираясь отдать их Вите.

У парапета, как обычно, полно рыбаков. Я нахожу среди них маленькую одинокую фигурку и иду к ней. Вита, съежившись, сидит на парапете и смотрит в сторону острова. Выражение лица у нее странное, совсем не детское, замерзшее, и она не замечает вокруг никого и ничего. Она не замечает и меня, и стеклянных шариков, которые я тихо кладу рядом с ней на бетон. Вита очень сильно похудела, хотя, казалось бы, дальше уже невозможно, от нее остались одни глаза, локти и поцарапанные коленки, на которых отчетливо видны грязные разводы, но платье на ней сегодня чистое, тщательно отглаженное. Я не знаю, что ей сказать, я даже боюсь поздороваться с ней и, постояв немного рядом, собираюсь уйти, но меня останавливает ее голос:

— А я их все выбросила!

— Кого? — спрашиваю я, возвращаясь. — Кого ты выбросила?

— Шарики. Зачем они мне — я ведь не маленькая. Веня все время мне их приносит, будто я маленькая, а мне они совсем не нужны. Когда он вернется, я скажу ему. Я уже давно не маленькая. Я слышала, как одна тетка из пятнадцатого дома сказала другой тетке из двадцать первого, что у меня шалавская натура. Это хорошо?

Я молчу, потому что не знаю что ответить, и Вита тут же задает новый вопрос, который нравится мне еще меньше:

— Он скоро вернется?

— Кто? — осторожно переспрашиваю я, хотя и так знаю, кого она имеет в виду. Вита морщится и смотрит на меня, как на дурака.

— Веня, конечно. Я уже устала его здесь ждать! Сколько можно ждать?! Почему его так долго нет?! Почему все говорят мне, чтоб я его не ждала. Почему?! Ведь ты же здесь и Мишка здесь… значит и он скоро вернется! Куда он поплыл?! Если он не вернется, я сама его найду! Думаешь, не смогу?! Дулечки! Я найду его!

Тогда мне стоило придать значения ее последним словам, но я, ошеломленный, расстроенный, сбитый с толку только отступаю назад, и все случившееся вновь прокручивается у меня перед глазами, и мне хочется убежать домой и забиться в самый дальний угол, чтоб никто меня никогда не видел. Я разжал пальцы… я не удержал Веньку и что мне теперь ответить его сестре, которая ждет его, не желая понять, что Венька больше никогда не вернется. Я даже не знаю, сказали ли ей о том, что произошло.

— Уходи!!! — вдруг кричит Вита с ненавистью, которую я еще никогда не слышал в ее голосе. — Уходи, уходи!

Она хватает мои шарики и с размаху швыряет их в воду, и они мгновенно исчезают в мутной глубине, и я вижу это, перегнувшись через парапет, вижу ленивую воду — вижу реку, и меня охватывает дикий ужас. Я с криком отшатываюсь от парапета, падаю, и все рыбаки с любопытством смотрят на меня, а я поднимаюсь и мчусь прочь, словно за мной гонится целая стая призраков.

Далеко я не убегаю. Скрывшись из вида тех, кто стоял возле парапета, я шлепаюсь на землю за кустами тутника, пытаясь отдышаться. Никогда не думал я, что родная река будет вызывать у меня такой ужас и такое отвращение. Но это так. А при мысли о том, что по той или иной причине мне придется оказаться в воде… Вся река мне теперь кажется одной гигантской пастью, огромной безжизненной улыбкой.

Немного успокоившись, я смотрю сквозь тутник на набережную. Рыбаки по-прежнему занимаются своим делом и по-прежнему сидит на парапете Вита, упрямо дожидаясь того, кто никогда не вернется. Глядя на нее, я пытаюсь понять, как же мне быть дальше. Никогда еще не доводилось мне решать столь сложную и ответственную задачу — раньше она бы меня вообще не заинтересовала, и это лишний раз доказывает, насколько сильно я изменился. Задача никак не поддается, и я катаю ее в голове, словно конфету на языке — и так, и этак, и в конце концов засыпаю прямо здесь, на теплой сухой земле у кустов тутника. Я давно не спал.

Сквозь горячую, душную пелену сна я слышу громкие, сбивчивые, возбужденные голоса множества людей. Они доносятся снизу, от парапета, и в них столько удивления, восторга, злорадства и благоговейного страха, что сон начинает сползать с меня, словно стаскиваемое кем-то одеяло.

— Ленька! Эй, Шпендик! Ты где?!! А-а, вот ты где!!! Ты чо, дрыхнешь что ли?! Нашел место… Подымайся!

Кто-то настойчиво трясет меня за плечо. Я, сморщившись, отталкиваю назойливые руки, открываю глаза и вижу перед собой Мишку. Его рот полуоткрыт, а в глазах блестит жадное любопытство, точно он только что нашел зарытый сундук с сокровищами и теперь собирается его открыть.

— Давай, пошли! Поймали!

За время моей болезни Мишка заходил ко мне один раз. Он поведал, что, доплыв до берега, сразу же пошел домой и ни разу не оглядывался на нас, потому ничего и не видел. Кроме того, когда он поднимался по лестнице, он видел, как уходила Юй — за ней пришел отец и забрал ее домой. Прекрасная дама даже не видела поединка, состоявшегося в ее честь.

Рассказывая Мишке, что произошло с того момента, как он повернул от фарватера к берегу, я не раз ловил себя на мысли, что Мишка смотрит на меня и укоризненно, и с видом побитой собаки, и мне все время казалось, что вот-вот он откроет рот и скажет: «Ага, а вот если бы вы тоже вернулись, а не…» Но Мишка этого не сказал, а когда я спросил, почему же он все-таки поплыл обратно, друг насупился и как-то быстро распрощался со мной, не ответив на вопрос. Он не ответит мне на него никогда, и первое время мы будем сторониться друг друга, а потом снова сдружимся — даже еще крепче, чем раньше, и в десятом классе снова влюбимся в одну и ту же девчонку. Но это будет потом, а сейчас мне видеть Мишку неприятно.

— Чего тебе?

— Пошли! — он настойчиво теребит меня. — Его поймали! Сергей Петрович и Лева, и дядя Вова… они его поймали! На лестницу вытаскивают! Хочешь посмотреть?!

— Да на кого?! — никак не могу я понять.

— Ну про которого ты говорил! Который наших…

Я отталкиваю его и вскакиваю. Возле одной из спускающихся в воду лестниц собралась волнующаяся и гудящая толпа. Она еще небольшая, но народу все прибывает и прибывает, и сбегаются рыбаки, побросав свои удочки, а это значит, что случилось нечто действительно важное. Я машинально смотрю на солнце и отмечаю, что проспал не больше получаса.

— Ну что же ты?! — Мишка снова нетерпеливо трясет меня. — А!..

Он раздраженно машет рукой и убегает, и я вижу как он слетает по лестнице, прыгая через две ступеньки, и ввинчивается в толпу. Я медленно, шатаясь, как пьяный, иду следом. Мне страшно, но я должен посмотреть, должен убедиться…И пока я спускаюсь по лестнице, перед глазами у меня неотрывно стоит взметывающееся из воды огромное, мощное, скользкое туловище, хвост, поднимающий тучу брызг, жуткий звук удара, пещерообразная пасть… То, что я видел, было очень большим, и очень сильным, и очень хитрым. Как могли наши рыбаки поймать такое?!

— Давай, тяни! — доносятся до меня громкие мужские голоса. — И-и… взяли!

— Да ты не тут — ты там перехвати!

— Во здоровый, а?! Не брехал, значит, Костин пацан-то?! А я, грешным делом, все ж таки думал — каким баркасом их пригладило. А ты ж гляди, какой зверь!

— Да-а, патриарх просто! Старый наверное.

— Давно такие здесь не ловились!

— Да вообще никогда тут таких не было! Ты погляди, какая пасть у него — это ж…

— Да брось, Петрович, не было! Ты его первым… потому и говоришь! У меня свояк в позапрошлом году еще поболе взял — вон там, у села…

Раздается глухой шлепок, и кто-то начинает испуганно ругаться.

— Так ты смотри, как хватать! — кричат ему. — Ты ж видишь, что живой еще!

— Вот гадюка живучая! Нож давайте — сейчас прямо здесь и выпотрошим — чего тянуть!..

— Ну, а делать-то чего с ним потом? Не есть же его!

Слушая это, я спускаюсь все быстрее и быстрее и под конец сбегаю с лестницы, врезаюсь в толпу и начинаю отчаянно проталкиваться, но люди, не глядя, отпихивают меня, и ничего увидеть мне не удается. Тогда я на четвереньках проползаю между многочисленными ногами и застываю в первом ряду.

Сома уже втащили по лестнице и положили на ровном месте, и сейчас его как раз переворачивают, и в небо уставляется его желтовато-белое с голубоватыми крапинками брюхо. Он еще жив и пытается дергать хвостом, но в него крепко вцепились двое рыбаков и держат, не давая сому шевелиться. Нижняя челюсть ходит вверх-вниз, давая возможность разглядеть мелкие, плотно сидящие зубы, похожие на щетку, и судорожно вздуваются жабры, выворачиваясь ярко-красным. Бледные усы лежат на бетоне, словно мокрые веревки, а под головой видна лужица крови, смешанной со слизью, — скорее всего, сома оглушили багром, чтоб не дергался. Я, стоя на четвереньках, ошеломленно и растерянно смотрю на издыхающего сома — сбегая по лестнице, я надеялся, что это и вправду тот самый… Это очень большой экземпляр — около двух с половиной метров в длину, и люди вокруг с облегчением говорят, что теперь-то бояться нечего. Настроены они решительно и, кажется, вот-вот порвут сома в клочья, но я не разделяю их ликования. Я хорошо помню напавшее на нас чудовище — хоть я видел его и недолго, но запомнил на всю жизнь — и мертвенный тусклый глаз, и длинные усы, и пасть, и размеры мощного тела, и его силу. Это не оно. Это — не оно!

— Это не он! — кричу я пронзительно, и несколько человек подпрыгивают и изворачиваются, чтобы посмотреть, кто это так громко вопит у них под ногами. — Вы же не того поймали! Тот был другой! Это не он!

Я вскакиваю и, стараясь держаться подальше от сома, пытаюсь объяснить всем обратившимся ко мне лицам, что они ошиблись, я суматошно машу руками, показывая размеры, я даже хочу сказать, что тот «улыбался» совсем по другому и совсем другие у него были глаза, но тут кто-то хватает меня подмышки, поднимает в воздух, поворачивает головой вперед, будто собирается вышибать мной дверь, и легко несет меня в сторону, точно я не мальчик, а пачка газет. Я отчаянно извиваюсь, пытаясь освободиться, и вслед мне доносятся обрывки фраз:

— … этого пацана сюда пустил?!

— У страха глаза велики, так он конечно…

— … не такой… он же сам-то метр с кепкой, так ему конечно казалось, что он больше, а на самом деле…

— … не тот…

— … взрежьте его да посмотрите…

Меня наконец-то сажают на парапет, и я оказываюсь лицом к лицу с тем самым рыбаком, который забрал меня с острова. Лишенный слушателей, я пытаюсь хотя бы ему объяснить, почему это не тот сом, и рыбак слушает меня на удивление внимательно и даже кивает, и только сейчас, откуда-то из глубины памяти выскакивает его имя — Валерий. Он оглаживает свою короткую черную бороду и смотрит на меня с легким уважением, как на взрослого собеседника, чьи слова заслуживают того, чтобы над ними подумать. Так некогда смотрел на меня дядя Артем.

— Да, да… — задумчиво произносит Валерий, — возможно…

— Где сома взяли? — поспешно спрашиваю я, и Валерий, придерживая меня одной рукой за плечо, машет рукой влево.

— Километрах в четырех отсюда. Пришлось повозиться…

— Это не тот сом! — перебиваю я его. Со стороны лестницы, где толпа обступила сома, до нас доносятся какие-то возгласы, потом мимо быстро пробегает какой-то пожилой мужчина, прижав руку ко рту. Я спрыгиваю с парапета, чтобы посмотреть, в чем дело, но Валерий неожиданно подхватывает меня и сажает обратно.

— Нет уж, дружок, сиди! Насмотрелся ты уже достаточно.

Я пытаюсь вывернуться и не столько потому, что мне очень хочется поглядеть, что там случилось, сколько потому, что сидеть на парапете мне очень неуютно — за спиной река, и мне кажется, что я сижу на краю бездонной пропасти. На мгновение мой взгляд падает в сторону — Вита все так же сидит на своем месте и смотрит в сторону острова, обхватив руками костлявые плечи. То, что творится возле лестницы, ее совершенно не интересует.

К нам подбегает человек в полотняной кепке с синим прозрачным козырьком и надписью «Ленинград». Его правая рука испачкана в крови, словно он кого-то зарезал, но у него лицо человека, которого самого собираются зарезать, и я понимаю, что сома все-таки выпотрошили. Валерий спрашивает, что случилось, и «Ленинград» манит его красными влажными пальцами.

— Сюда иди! — он с неприязнью смотрит на меня. — А ты, малой, шел бы домой, к маме!

Он явно собирается сказать еще что-нибудь в этом же роде, но Валерий утаскивает его за собой к лестнице, пригрозив, чтоб я сидел на месте. Возвращается он через пять минут, бледный и подавленный.

— Не, Ленька, ошибся ты, по-моему, — говорит он, вытаскивает папиросу, закуривает и облокачивается на парапет, спугивая хрупкую большеглазую стрекозу. — Это та самая тварь, похоже. Хотя конечно…

— Что-то нашли? — спрашиваю я. Мне уже понятно, в чем дело, и я спрашиваю только для того, чтобы окончательно удостовериться. — В соме, да? Нашли… — слова застревают у меня в горле и я опускаю голову. — А понятно… понятно, кто…

— Нет, дружок, там… ну… несколько кусков… — отвечает он и кладет ладонь мне на плечо, но я сбрасываю ее и кричу:

— Все равно это не он! Вы его не видели, а я видел! Он совсем другой!

Он начинает успокаивать меня и говорить, что с перепугу мне могло всякое померещиться, но я-то вижу, что и он сомневается — человеческие останки могли попасть в желудок к сому как угодно, ведь сомы не брезгуют падалью. Пойманный усач, конечно, очень большой, но не настолько, чтобы мог так легко утопить такого крепкого парня, как Венька, да еще и меня утащить вслед за ним в глубину, и вряд ли он настолько тяжел, чтобы Гарьку, тоже парня не слабого, убить одним ударом хвоста. Такого дохляка, как я, мог бы, а вот их… А дядя Артем? А Серега Бортников? Я отчаянно прошу рыбака объяснить людям, что они поймали не того, на что Валерий хмуро замечает:

— Может, ты и прав. Знавал я парнишек твоих — не знаю я, смог бы этот с ними справится. Он, конечно, не легкий, но… Только говорить им сейчас бесполезно — они ведь только что нашли виновного, как им кажется. Мал ты еще, Ленька, не знаешь, что людям обязательно нужен виновный, прежде всего, а потом уже… — он махает рукой и отворачивается. — Дай бог, чтоб ты ошибся, пацан, дай бог… Я, как рыбачить пойду, так поглядывать буду… только если увижу, ты уж прости, пацан, ловить его не буду. Не такой я дурак! Если он действительно такой здоровый, как ты говоришь…

Я сердито вырываюсь и иду прочь, не оглядываясь. Мое лицо горит от злости. Я не понимаю, почему никто меня не слушает. Ведь там-то был я, а не они. Под ноги мне подворачивается брошенная кем-то пустая консервная банка, я свирепо бью по ней, и она со звоном ударяется о парапет — как раз под Витой. Но та даже не вздрагивает — она где-то в своем мире, в котором брат возвращается с острова. А сзади, на лестнице, осталась толпа — она тоже в своем мире — думает, что поймала убийцу. И я иду в своем мире, в котором знаю, что те оба мира — это, как говорит мой отец, желаемый пшик.

— Ну и ладно! — бормочу я сквозь зубы. — Ну и пожалуйста! Ну вас всех!

Не знаю, что на меня находит, но я вдруг срываюсь с места, перебегаю через дорогу прямо перед мчащейся машиной, которая истерично и негодующе гудит мне вслед, пробегаю через два двора и в третьем натыкаюсь на наших заклятых врагов — мальчишек лет двенадцати-четырнадцати, которые живут в тринадцатом доме. Мы дрались с ними почти каждый день, и в этих драках меня всегда валяли по земле особенно рьяно. Сейчас их четверо, и они смотрят на меня с опаской, не понимая, как это я отважился прийти в их двор один. Конечно же, они знают о том, что произошло, и наверняка предполагают, что я сошел с ума.

Для того, чтобы затеять драку, не нужно особого умения, не нужно много времени и много слов. Уже спустя две минуты я сцепляюсь с противниками, меня со знанием дела бьют, царапают и валяют по земле, и я тоже бью руками и ногами, куда придется, ору, ставлю подножки. Впрочем продолжается это веселье недолго — дворничиха тринадцатого дома с руганью окатывает нас водой из шланга, словно сцепившихся котов, и мы поспешно покидаем место сражения. Один из противников уважительно хлопает меня по плечу и говорит: «Ну-у, ты, Ленька, даешь!» И я направляюсь в свой двор — мокрый, покрытый синяками и ссадинами, с подбитым глазом, перепачканный в земле и довольный. Мать, увидев меня, конечно же, опять горестно всплеснет руками и будет долго убеждать, что все разлады нужно решать словами, а не кулаками. Но я об этом не думаю. Все это, конечно, очень глупо, но отчего-то мне кажется, что только что я дрался за всех наших, и на сердце у меня намного легче.

Архипыч, наконец-то, вернулся-таки к рыбалке, но если раньше он стоял возле целого леса удочек, то теперь довольствуется только двумя спиннингами. Он, забросив лески, прислонил удочки к парапету, а сам разместился неподалеку в нескольких клочках тени и чинит свою резиновую лодку, и мы с отцом останавливаемся возле него. Мать отправила нас на рынок за арбузом и демьянками, и, хоть идти до рынка куда как ближе другой дорогой, мы идем по набережной — отец не устоял перед соблазном заглянуть в рыбацкий стан и посмотреть, что там делается. Я неохотно плетусь следом за ним, угрюмо поглядывая по сторонам одним глазом — второй после вчерашней драки заплыл и открывается плохо. В кармане моих штанов — нож Юй — я собираюсь по возвращении найти ее и вернуть нож. Я не хочу, чтоб он у меня находился.

— А ты что ж, лодку пропорол? — спрашивает отец, и Архипыч сердито пыхтит, возясь с заплаткой.

— Я, как же!.. Зять вчера одалживал, за остров сходить… вот и сходил! А тесть, значит, чини, а то у них-то времени нету, они ж… и Люська…

Он начинает подробно рассказывать отцу о новых прегрешениях своей дочери и ее мужа, и я нетерпеливо топчусь на месте, потому что мне это совершенно неинтересно. Отец замечает это, быстро заканчивает разговор, и тянет меня за собой, и, уже уходя, спрашивает через плечо:

— А что ж ты не дома-то лодку чинишь?! Опять Клавдия Степановна не в духе?

Архипыч с безнадежным видом машет рукой и углубляется в работу, а мы идем вдоль парапета. Рыбаков уже немного — близится «пересменка», и долго мы не задерживаемся. Завидев Виту, которая все так же упорно сидит на своем месте, втянув в плечи голову в вязаной шляпе-колокольчике, я отворачиваюсь.

— Вот беда-то, а? Совсем плохая девчонка стала, — говорит отец сокрушенно. — Все сидит и сидит, а чего сидит? Может, ее к врачу сводить? Конечно, уследить теперь некому…

Я нервно передергиваю плечами, потому что мне кажется, что голос отца звучит обвиняюще, хотя на самом деле это не так. Идя вдоль парапета, я спрашиваю себя — ела ли Вита сегодня и вообще за эти дни хоть что-нибудь, и этот вопрос лишний раз дает мне понять, что я повзрослел.

На рынке мы задерживаемся дольше, чем рассчитывали — отец встретил старого приятеля, с которым давно не виделся, и они разговаривают и разговаривают, и в конце концов отец, вручив мне авоську с демьянками и талончик на трамвай, отправляет меня домой.

По дороге я опять заворачиваю на набережную и лениво бреду вдоль парапета, словно смотритель, которому давно надоели вверенные ему владения. На реку, ослепительно сияющую под солнцем, я стараюсь не смотреть. Демьянки тяжелые, и, перекинув авоську через плечо на спину, я воображаю, что несу золотые слитки, отобранные мною у неких злодеев, и поэтому нести авоську немного легче.

У парапета почти пусто — я вижу только троих людей, рассеянных вдоль бетонной полоски: Вита, Архипыч и незнакомый мне рыбак. Вита все так же упрямо сидит на своем месте, глядя в сторону острова, и кажется странным изваянием, кем-то забытым здесь. Архипыч уже починил свою лодку и накачал ее, чтобы проверить, насколько хорошо сделана работа. Возле него лежат весла, и я спрашиваю, для чего они ему сейчас, и он отвечает, что скоро сюда придет зять и лодку заберет. Потом Архипыч оттаскивает лодку к ныряющей в воду лестнице и начинает внимательно осматривать. Я ставлю авоську на землю и замечаю, что Вита теперь смотрит в нашу сторону, чем-то заинтересовавшись. Но она слишком далеко, и выражения ее лица я не вижу.

Возле Архипыча, сетующего на непутевого зятя, я долго не задерживаюсь. Вскоре со стороны реки доносится приближающийся звук моторки, и я заставляю себя посмотреть за парапет, чтобы узнать, кто едет. Это Валерий, и я машу ему рукой, и он машет мне в ответ и кричит, что пристанет к другой лестнице, левее.

— Туда иди! — он снова машет, указывая направление. Я подхватываю свою авоську и быстро иду к следующей лестнице. Когда я сбегаю вниз, Валерий уже заглушил мотор и теперь осторожно подводит лодку к ступенькам. Я спрашиваю, не нашел ли он чего, и Валерий отрицательно мотает головой.

— Не, ничего, даже рыбы никакой не поймал сегодня. Нашел… ха, пацан, если б я нашел то, про что ты спрашиваешь, то я может сейчас и не… — но, заметив выражение моего лица, он обрывает себя и тут же заговаривает о другом: — Слушай, мне тут надо по делу смотаться — за лодкой не приглядишь? Я недолго.

Я киваю, и Валерий вылезает на ступеньки и привязывает лодку к торчащей из парапета арматуре, а потом уходит, шутливо погрозив мне кулаком.

— Смотри, Ленька, если с лодкой что случится!..

— Только вы быстро! — кричу я ему вслед и сажусь на одну из ступенек подальше от воды, прислонив набитую авоську к стенке. Похоже, матери сегодня долго придется ждать продукты, ну, что ж — не в первый раз. Я с удовольствием разглядываю вверенную мне лодку-дюральку. Это — «Казанка-5» — небольшая, простенькая, даже без дистанционного управления — нашим оно ни к чему — они прекрасно управляются и с румпелем. Вся эта музыка вместе с подвесным мотором стоит около тысячи рублей, и мне приятно и в то же время немного не по себе от того, что я сейчас несу ответственность за такое богатство.

Внимательно осмотрев лодку, я с видом знатока проверяю, насколько хорошо она привязана, убеждаюсь, что мне этот узел не развязать, потом снова сажусь на ступеньку, достаю из авоськи большую тугобокую демьянку, а из кармана — швейцарский нож, и начинаю рассеянно царапать на демьянке свое имя. Солнце припекает вовсю, но здесь я в тени и сидеть мне совсем неплохо. Со своего места я вижу пустынный участок реки и западную часть острова, на которой едва-едва заметны несколько закаливающихся — наверное, приезжие — свои в такое время дома сидят. Тихо, спокойно, и даже река уже не кажется такой страшной, и я надеюсь — то, что было в ней, ушло от нас, вернулось к себе — в ту подводную яму, где оно пряталось много лет.

Я недолго наслаждаюсь безмятежностью — вскоре издалека, с правой стороны доносится истошный крик и плеск воды. Голос мне незнаком, и я предполагаю, что это — тот самый одинокий рыбак.

— Архи-и-ипыч! — кричит он нетерпеливо и со страхом. Такие крики мне известны прекрасно — слышал не раз, да и сам иногда так же кричал. Это крик рыбака, который вот-вот упустит на редкость крупную рыбину. Я вскакиваю, обуреваемый желанием пойти посмотреть, что там такое, но тут же вспоминаю о лодке. Идти нельзя. А Архипыч, тем временем, с удивительной для его возраста и здоровья скоростью пробегает мимо моей лестницы, крича:

— Бегу! Уже бегу! Ох! Бегу!

Я прячу нож в карман и топчусь на месте, нервно поглядывая то на лодку, лениво покачивающуюся у нижней ступеньки, то наверх. Мне отчаянно хочется знать, что случилось — вдруг зацепили того самого… или кого-нибудь, как Серегу… Я должен узнать, но я пообещал стеречь лодку. Впрочем, здесь сейчас никого кроме нас нет, на реке затишье, лодка привязана надежно. Если я всего лишь на минуточку сбегаю посмотреть, с лодкой ничего не случится. И, успокаивая себя этим, я опрометью взбегаю по ступенькам и лечу к тому месту, где рыбак и уже добежавший до него Архипыч свесились за парапет так далеко, что рискуют свалиться в воду. Бежать до них далеко, и я еще раз оглядываюсь, чтобы убедиться — нет ли кого подозрительного. Но наш участок набережной пуст, только Вита сидит на парапете, а ближайшие рыбаки — крохотные фигурки аж возле моста — в километре отсюда. «Казанке» ничто не грозит, и я покидаю свой пост со спокойной совестью.

Архипыч и незнакомый мне рыбак возятся с леской и кругом и отчаянно пыхтят и ругаются, пытаясь вытащить рыбу. Их добыча — осетр сантиметров семьдесят в длину, и, перевесившись через парапет, я уже вижу, как он то и дело показывает из воды злую остроносую морду и шипастую спину. Упустить такого запрещенного красавца — величайшее горе, и оба рыбака скорее дадут себя утопить, чем отступятся. Но осетр сражается отчаянно, и пока что у них ничего не получается.

— Силен! — хрипит рыбак. — Ничего, на судачьем крючке сидит, гадюка! Не уйдет! Да ты туда круг веди! Да что ты с хвоста?!..

Архипыч злобно кричит, что рыбак вместо того, чтобы вести осетра в круг, просто полощет его в воде для собственного увеселения, и вскоре они начинают так ругаться, что осетр, уже подуставший, превращается в частность, и смотреть на все это ужасно интересно.

— Помочь? — спрашиваю я.

При моей комплекции этот вопрос, конечно, можно принять за шутку, но рыбакам сейчас выбирать не из кого. Старик Архипыч после сердечного приступа уже мало на что способен, потенциальный владелец осетра и вовсе седой и хилый дедок, и если к ним прибавить еще и меня, то втроем мы составим более-менее силу.

Вначале мне все-таки предлагают сбегать и позвать кого-нибудь, потом тут же рыбак говорит, что мне бы лучше подлезть в воде под удочки и попробовать подвести круг там или подержать осетра за хвост что ли. Но от этого я поспешно отказываюсь, и Архипыч, спохватываясь, понимающе кивает.

В конце концов, осетра мы все же вытаскиваем, убив на это кучу времени, — он оказался невероятно сильным и жадным до жизни. Воровато осмотревшись, мы закрываем его своими телами и разглядываем. Это настоящий красавец, и сколько я уже рыбачу на Волге — на моем веку такого крупного не вытаскивали. Рыбак шепотом предлагает мне и Архипычу зайти к нему вечером за кусочком осетринки, прячет еще бьющегося осетра в сумку, чуть ли не сложив его пополам, поспешно сматывает оставшиеся удочки и, словно дух, растворяется в пыльных зарослях тутника, а мы с Архипычем остаемся — запыхавшиеся, потные и довольные. Еще несколько минут мы обсуждаем во всех подробностях только что совершенный рыбацкий подвиг, с жаром выясняем, от кого при этом больше было толку, а потом, оставшись каждый при своем мнении, разбредаемся по своим лестницами еще более довольные.

«Казанка» спокойненько покачивается себе возле ступеньки, целая и невредимая. Я деловито проверяю, так же ли надежно закреплена веревка, а потом сажусь на ступеньку возле пузатой авоськи с демьянками и начинаю разглядывать указательный палец, который порезал о леску, недоумевая при этом, куда это запропастился Валерий — ведь уже прошло больше получаса…

— Ленька! Эй, Ленька!!!

Это кричит Архипыч, и на этот раз я взлетаю вверх по ступенькам не раздумывая над судьбой моторки, потому что в голосе старика отчетливо звучат испуг и растерянность.

Я нахожу Архипыча на том же месте возле лестницы, где он чинил свою лодку, — он стоит, опершись о парапет так, словно вот-вот упадет. Лодки возле лестницы нет, нет и весел — только сумка Архипыча и спиннинги стоят на том же месте.

— О, а где ваша лодка? — глупо спрашиваю я. Архипыч кривится и тычет дрожащей рукой в сторону реки.

— Там она, там! Как же я не углядел, а?!.. Все Михалыч с осетром своим!.. Что ж делать-то теперь, что ж делать… и нет никого!

Я смотрю в указанном направлении, и у меня невольно вырывается возглас:

— Вот же ж дура, а!

Пока мы самозабвенно возились с осетром, Вита, о которой я совершенно забыл, тоже не теряла времени даром. Она каким-то образом стащила по лестнице лодку Архипыча вместе с веслами, спустила ее на воду, вставила весла в уключины и преспокойно уплыла. Времени у нее было достаточно, да и течение ей в помощь, и теперь негодяйка уже достаточно далеко, да и еще как-то умудрилась догрести почти до фарватера. Не нужно быть гением дедукции, чтобы понять — она отправилась за братом. Потому и сидела все время на парапете, чтобы улучить подходящую возможность. Вот она и подвернулась.

Лодка удаляется довольно быстро, идя к противоположному берегу под очень острым углом, и со своего места я еще могу разглядеть, как эта маленькая худышка на удивление проворно орудует веслами — не зря столько времени провела среди рыбаков, да и брат был подходящий. Но резинка идет как-то странно — и дело не в том, что она иногда принимается крутиться на месте — лодка как-то странно, косо сидит в воде. Поняв, в чем дело, я с размаху шлепаю ладонями по бетону.

— Заплатка!

— Плохо легла — я переделывать собрался, — растерянно бормочет Архипыч. — Уже сдувается… Позвать надо кого-то! Беги, позови Валерку… лодка… — он хватается за голову. — Ну, все, девке хана!

Я лихорадочно думаю. Пока я найду Валерия, пока я вообще кого-то найду, уйдет время, а лодка, судя по всему, сдувается быстро. Она, конечно, не утонет — ведь сдуется только одна секция, но сидеть в лодке Вита не сможет — придется плавать рядом и держаться за то, что осталось. Сама она до берега вряд ли доплывет — уже слишком далеко. Вот черт, похоже глупая девчонка к тому же только что зашла за границу фарватера!

Ей придется плавать рядом с лодкой, пока ее не выловят… А если пойдет судно… бликующая вода… А если… Я холодею, прекрасно понимая, что мои надежды на то, что ЕГО здесь больше нет — лишь пыль. Нужно немедленно плыть за Виткой, но кому?! На чем?!

«Казанка»!

Валерий меня убьет! И Витку тоже!

— Вы на моторке ходите?! — кричу я Архипычу почти в самое ухо, и он, вздрогнув, отскакивает от меня и мотает головой.

— На Валеркиной?! Да ты что?! Не могу я! Ох, Ленька, зови же кого-нибудь — чего ты топчешься?! Ой, чтой-то мне нехорошо…

Он осторожно усаживается на землю возле парапета, сморщив лицо. Я в бешенстве сплевываю, бегу к лестнице, ведущей на дорогу, но, уже почти ступив на первую ступеньку, делаю крутой вираж и мчусь туда, где безмятежно покачивается «Казанка», бормоча:

— Дура-дура-дура-дура!.. От, дура!!!

Развязать узел, затянутый Валерием, невозможно, и я, не раздумывая долго, отхватываю веревку ножом, швыряю ее в лодку, прыгаю следом и ногой отталкиваю «Казанку» от лестницы. Лодка качается, слегка проезжает бортом по бетону, и уходит за парапет, тихо разворачиваясь кормой вниз по течению. Я кидаюсь к мотору, но спотыкаюсь о весла, сложенные на дне, падаю и крепко ударяюсь многострадальным носом о банку — что-то не везет ему в последнее время. Ругаясь, я поднимаюсь — на банке кровь — моя кровь, и я чувствую, как она течет по губам, по подбородку. Снова кровь — как тогда… Неожиданно мной овладевает уверенность, что я совершаю вторую величайшую глупость в своей жизни и снова плыву прямо к НЕМУ, и мне хочется плюнуть на все, выскочить из лодки и бежать на поиски взрослых — пусть кто-нибудь другой вылавливает эту дурочку! Я поворачиваюсь — Вита уже слишком далеко, и мне не видно, что происходит с лодкой.

— Не суетиться… — бормочу я, подбираясь к мотору и сплевывая кровь. — Главное — не суетиться.

Так всегда говорит мой отец: первое правило в жизни — не суетиться. Торопясь не торопись, иначе ничего не выйдет. Но это только говорить легко, а на самом деле…

На самом деле нужно завести мотор.

Мне никогда не доводилось раньше самостоятельно ходить на моторках. В компаниях — бывало, с отцом и его другом, а также как-то раз с приятелем Веньки. Я никогда не запускал лодочный мотор, но не раз видел, как это делали другие, и мне кажется, что я справлюсь. На лодке Валеры стоит простенькая подвеска «Ветерок-12», и мне кажется, что хлопот с ней не будет. Я открываю краник для подачи бензина, покрепче хватаюсь обеими руками за тросик стартера и дергаю изо всех сил. Мотор молчит, и единственное, что я слышу, легкий шелест, с каким тросик возвращается в прежнее положение. Я повторяю движение, но мотор мертв. Мне в жизни его не завести — я слишком слаб для этого. Я сжимаю зубы и снова дергаю за тросик, но он соскакивает и сдирает мне кожу на ладони, и мне хочется отодрать мотор от лодки и колотить его о ступеньки, пока он не разлетится на куски. Но, к тому же, меня уже отнесло на несколько метров от лестницы.

Мне остается только одно — воспользоваться веслами, как Вита, но это будет гораздо тяжелее — «Казанка» не резинка, и вести ее веслами намного сложнее. Я снова свирепо дергаю за тросик, чуть не вывихивая себе руки, и вдруг мотор чихает один раз, другой, а потом начинает ровно тарахтеть. Я кричу «Ура!», шлепаюсь на банку, хватаюсь за румпель, выпрямляю свернувшийся на сторону мотор, чтобы на радостях не въехать в лестницу, судорожно пытаюсь вспомнить, что делать дальше, проворачиваю рукоятку газа, включаю передний ход, и моторка резко поворачивает и весело мчится вверх по течению — туда, куда мне совершенно не нужно. Ругаясь, я осторожно поворачиваю румпель, и «Казанка» разрезает воду по дуге, окатывая меня брызгами, и летит в противоположную сторону. Я облегченно вздыхаю. Теперь нужно только следить за румпелем, и мне это почти удается — только иногда лодка начинает возмущенно вихляться.

Теплый ветер бьет мне в лицо, размазывая текущую из носа кровь, и вытереть ее нельзя, потому что у меня заняты руки. На некоторое время я, вцепившись в румпель, чувствую себя важной птицей — маленький, а управляю такой лодкой и без всякой посторонней помощи. Но чем больше я удаляюсь от берега, тем чаще на меня волнами начинает накатывать страх, и лодка становится все непослушней. Иногда она слегка подскакивает на воде, и мне кажется, что она вот-вот перевернется, и я окажусь в реке, а хуже этого нет ничего. Подо мной сорок метров, подо мной пропасть, в которой меня могут ждать, и я изо всех сил стараюсь об этом не думать.

Я щурюсь от ветра и солнечных бликов, пляшущих по воде, и ищу Виту, но нигде не могу ее найти. Мимо меня по фарватеру летит «Ракета», блестя иллюминаторами, «Казанку» встряхивает на легкой волне и на мгновение я впадаю в панику — а что если судно уже переехало Виту? Ведь «Ракеты» носятся на больших скоростях, да и среди бликов увидеть Витку не так-то легко… Но потом я вижу на воде небольшое темное пятно и облегченно вздыхаю. Лодка еще довольно далеко от меня, и она на фарватере. Я рассчитываю все так же идти параллельно берегу примерно половину расстояния до нее, а потом повернуть идти по диагонали. На всякий случай я кричу: «Витка, стой!», но, конечно же, она меня не слышит. Да и нет в этом необходимости — пробитая секция резинки уже сдулась совсем, и Вита больше не гребет веслами, а бултыхается рядом с лодкой, отчаянно в нее вцепившись. Ее тихо несет вниз по течению, но хоть его скорость и невелика, мне нужно торопиться, потому что вдалеке внизу появляется понтон.

Вскоре я начинаю осторожно поворачивать лодку к тому месту, где барахтается Вита и иду по широкой дуге, а не по диагонали, потому что неправильно рассчитал расстояние. Я пытаюсь понять, где мне нужно остановить лодку, чтобы подобрать девчонку, но тут соображаю, что забыл, как глушить мотор. Я судорожно роюсь в памяти, снова выпрямляя лодку, чтобы не переехать Виту. Румпель липкий и скользкий от моего пота и крови с ободранной ладони.

Через несколько минут лодка проносится мимо Виты, и она пищит сквозь тарахтенье мотора, чтобы ее спасли.

— Сейчас! Держись за лодку! — ору я в ответ и тут же понимаю, что нужно быть абсолютным идиотом или девчонкой, чтобы не сообразить, как остановить моторку. Я до упора выворачиваю рукоятку газа, она несколько раз дергается, и мотор, закашлявшись, глохнет, и лодка бесшумно скользит по течению.

Я оборачиваюсь — Вита вместе с лодкой метрах в десяти от меня и продолжают удаляться. Хотя их тоже несет течение, скорость моей лодки пока еще выше.

— Ленька, это ты?! — визжит Вита пронзительно. — Ленька, забери меня отсюда! Куда ты?! Не уплывай!!!

В ее голосе слышатся слезы и неприкрытый, непритворный детский ужас, и вся моя ярость, которую я вместе с помощью собираюсь обрушить на глупую девчонку, вдруг куда-то пропадает. Злиться на это жалкое, мокрое, испуганное существо невозможно — его можно только пожалеть. В конце концов, Вита украла лодку не ради забавы.

— Давай, плыви сюда! — кричу я ей и машу рукой. — Сюда плыви! А то лодку уносит!

— Не могу! У меня руки не отцепляются!

— Как это не отцепляются?!

— Никак! Я боюсь! И лодка уплывет!

— Пусть плывет — потом поймаем. Плыви, я тебя вытащу!

— Не могу! Вот ты подойди, тогда я смогу отцепится! У меня руки болят! Не сгибаются!

Конечно, нагреблась веслами — натрудила руки с непривычки, вот теперь и болят. Разумеется, плыть она не сможет. Прямо как я, когда… Я ожесточенно мотаю головой, отгоняя дурное, утираю ладонью нос и наклоняюсь за веслами — мне хочется вытащить Витку как можно быстрее, а с мотором слишком много возни — еще неизвестно, заведется ли он снова, да и маневрировать с ним вблизи от Виты опасно. Лезть же в воду у меня нет никакого желания.

Большие, с дюралевыми лопастями весла тяжелые, длинные, и мне приходится изрядно помучиться, чтобы вставить их уключины в гнезда. Я кое-как разворачиваю лодку и пытаюсь грести, но при моем росте, коротких руках и ширине лодки это сложно и неудобно. Лодка идет по какому-то странному маршруту, пару раз прокрутившись вокруг своей оси, и с каждым гребком я все сильнее и сильнее вывихиваю себе руки. За плеском весел я слышу, как Вита то и дело взбултыхивает ногами, и неожиданно для самого себя кричу:

— Ногами не шлепай! Просто держись за лодку и все! Не утонешь! Не шевели ногами!

— Почему? — удивленно спрашивает она.

Действительно, почему? Что мне ей ответить? Что ее мельтешащие ноги может увидеть кто-то внизу?

— Делай, как сказано!!! — рявкаю я, изо всех сил вцепляясь в весла, но мокрые рукоятки выскальзывают из моих пальцев, слишком толстые для них. Все же я кое-как продвигаюсь вперед и вскоре оказываюсь в метре от Виты, и теперь мне хорошо видно ее бледное, испуганное и словно сведенное судорогой боли лицо. В сдувшуюся лодку она вцепилась крепко — не оторвешь — даже пальцы побелели.

— Лень, а у меня весла уплыли, — говорит она жалобно и, похоже, вот-вот разревется. — Ой, что мне будет!.. И шляпка моя уплыла!

Я бросаю свои весла, вскакиваю и пытаюсь дотянуться до Виты, но лодку слегка относит в сторону, и мои пальцы впустую схватывают воздух, и «Казанка» слегка качается, и я отшатываюсь, испугавшись, что вывалюсь в воду.

— Ладно, ты можешь хоть чуть-чуть подплыть?! — раздраженно спрашиваю я у Виты. Она кивает и снова начинает шлепать ногами, поднимая брызги, и меня снова окатывает холодом — на самом-то деле я бы предпочел, чтобы она совсем не двигалась. Мне очень сильно не по себе — наверное, так чувствует себя муха, прохаживаясь возле паутины.

— Стой, — говорю, — я сам!

Я делаю веслами жалкий гребок, но одно весло тут же выскакивает у меня из скользких пальцев, лодка дергается и рукояткой другого весла я наношу себе сокрушительный удар в грудь, и на мгновение утрачиваю к Вите всякий интерес. Потом бросаю весло и встаю. Вита совсем рядом, и ей нужно только протянуть руку, чтобы я начал ее вытаскивать.

— Руку дай! — я протягиваю ей свою ладонь, но Вита мотает головой.

— Не могу — больно!

— Дай руку, а то запущу мотор и уплыву! — начинаю я угрожать.

— Не могу.

Я наклоняюсь и пытаюсь схватить ее за плечо, но у меня ничего не получается, а до предплечья я не достаю. Я начинаю свирепеть, но злость вызвана страхом, я хочу сделать все как можно быстрее и уплыть, потому что уже появляется знакомое противное ощущение полета, а если страх полностью завладеет мной, то я могу потеряться. Но внимательно присмотревшись к Вите, я понимаю, что угрозы здесь не помогут, и оглядываюсь в поисках другого способа. Мой взгляд падает на швейцарский нож — он так и валяется раскрытый на дне, и солнце весело отражается в гладком серебристом металле и блестящей рукоятке. Я хватаю нож, поворачиваюсь к Вите и зазывно кручу рукой почти прямо перед ее глазами.

— Смотри, какая штучка, а! Хочешь, подарю?!

Лицо Виты вдруг сморщивается — она вот-вот заплачет.

— Мне не надо Юйкиного ножа! — говорит она дрожащим голосом. — Не могу я руку поднять! Сам что ли наклониться не можешь?!

Я закусываю губу. Да, не могу, но не признаваться же в этом! Я не могу. Мне страшно.

— Слушай, а за весло ты можешь схватиться?

— Давай, попробую.

Я протягиваю ей весло, и Вита осторожно отпускает несчастную лодку и вцепляется в весло чуть выше лопасти, потом пытается что-то сказать, но ее подхватывает небольшая волна, и она окунается в воду, и вместо слов у Виты получается невнятное бульканье. Я машинально отмечаю это, но тут в моем мозгу, с недавних пор чутко настроенном на опасность, что-то щелкает. Волна… откуда? Ветра нет и река на нашем участке фарватера пуста — не идет даже ни единой моторки.

Я резко дергаю весло на себя, Виту швыряет к лодке, ее пальцы соскальзывают с рукоятки, она звучно ударяется головой о борт и начинает было возмущенно визжать, но я тут же страшным голосом кричу:

— Руку!!!

И не дожидаясь, пока Вита выполнит мой приказ, падаю на колени и, уперевшись грудью в жесткий борт, хватаю девчонку обеими руками за запястье и тяну изо всех сил, и Вита пронзительно верещит от боли и бьется, пытаясь освободиться, а сзади нее мутно-желтая вода уже зловеще темнеет — огромное тело стремительно наискосок поднимается к поверхности, и волжская муть больше не укрывает его. Кажется, что за Витой всплывает подводная лодка, но это не подводная лодка — я прекрасно знаю, кто это. Проклятая тварь словно специально охотится за теми, кто так или иначе связан со мной. Меня с ног до головы окатывает ужас — липкий, вязкий, холодный ужас, в котором гаснут все прочие чувства. Выдернуть руку, запустить мотор — и прочь, прочь отсюда. Ведь уже все равно поздно, и Виту мне не вытащить… как и Веньку… Сейчас оно схватит ее… схватит ее… а мне не вытащить… она такая тяжелая… я бы правда хотел… правда…

Для меня Вита действительно тяжела, несмотря на свой рост и худобу, но я все же умудряюсь почти наполовину поднять ее из воды, и она одной рукой кое-как цепляется за борт лодки, и лодка слегка кренится. Тащить девчонку обеими руками за запястье мне очень неудобно, и я пытаюсь дотянуться и перехватить Виту еще и за ее короткие шорты, и что-то кричу — уже не помню, что, — помню только огромные глаза Виты, полные совершеннейшего недоумения и боли, так похожие на глаза Веньки, когда он, вскинув руку, исчез в мутной воде.

То, что произошло потом, до сих пор кажется мне каким-то жутким ночным кошмаром, дурным сном — ведь только во снах живут такие особые чудовища, только во снах все абсолютно лишено логики и, порою, только во снах мы бываем решительны и человечны…

ОН вынырнул в полуметре от Виты, очевидно, неправильно рассчитав расстояние, и несколько секунд мы просто смотрим друг на друга. Любая другая рыба тут же бы исчезла в мутной глубине, шлепнув хвостом на прощанье, но ОН не торопился — просто смотрел на меня. Либо у НЕГО были какие-то особые рыбьи отклонения, либо ОН был очень умен и правильно оценил обстановку. Убедившись, что ничего опасного для него здесь нет и добыча от него никуда не денется, он не спешит. ОН уверен в себе, ОН в своих владениях и смотрит на меня так, словно запомнил еще с прошлой встречи.

Я на эти несколько секунд застываю, как дурак, и не свожу с него глаз. Я просто не могу. А он смотрит на меня своими маленькими бледно-желтыми глазами, тусклыми и безжизненными, как старое пыльное стекло, а беловатые усы плавают равнодушно, словно дохлые змеи, и мутная вода шевелится над тем местом, где неторопливо вздуваются и опадают его жабры. Сом просто огромен, он больше моей лодки, и он очень стар, и его склизкую черную голову покрывает множество паразитов, похожих на пиявок, которые словно растут из нее. Большая пасть сома закрыта, и он улыбается мне, и слегка выпяченная нижняя губа придает улыбке презрительно-насмешливое выражение. Но в этой улыбке столько же эмоций, сколько жизни в посмертных мышечных сокращениях, она пуста и мертвенна, и я никогда еще ни видел ничего более равнодушного, странного и жуткого. Всплывший к нам из глубин Волги великан оригинально-отвратителен сам по себе, но эта улыбка… Взрослому человеку это может показаться смешным и нелепым, но я тогда был ребенком и смотрел по-особому даже на самые незначительные вещи. От улыбки тянет темным илистым холодом и обещанием, что скоро и я окажусь внизу, где и все остальные, а что может быть хуже холодной темноты?

У меня непроизвольно вырывается громкий крик ужаса — наверное, никогда еще мои легкие не исторгали такого сильного звука, и я рывком вздергиваю Виту вверх, не столько слыша, сколько чувствуя, как хрустят ее и мои кости. Я почти переваливаю ее в лодку, но тут сом вдруг приходит в движение, словно спохватившись, и бросает свое тело вперед с такой силой, что в «Казанку» ударяется волна. Чудовищная сила выдергивает Виту из моих рук, мгновенно разгибая ее пальцы, которыми она цепляется за борт и за меня, и когда ее лицо мелькает передо мной, на нем больше удивления, чем ужаса. А потом она падает в воду и уже там кричит, но крик сразу же прерывается коротким всхлипом, когда ее рот заполняется водой, и Виту утаскивает в мутную глубину, и она исчезает, вскинув руки со скрюченными пальцами, точно пытается ухватиться за поверхность реки. От резкого и сильного толчка «Казанка» наклоняется, зачерпывая правым бортом, я теряю равновесие и лечу следом вниз головой, и Волга, такая теплая в это время года, сейчас обдает меня холодом.

Мои глаза открыты, и в вихрящейся мути я вижу очертания уходящей вниз Виты, вижу ее машущие руки и машинально успеваю схватить одну из них, и меня тотчас утягивает вниз — вначале не резко и грубо, а мягко, даже как-то деликатно, но настойчиво и сильно, и я крепко сжимаю губы, чтобы не потерять ни единого пузырька воздуха. Я так хочу удержать Виту, но и ее пальцы выскальзывают из моих — большой, указательный, средний… Сейчас я, конечно, могу рассказывать об этом очень медленно, оговаривая каждую деталь, чтобы было понятно, как это страшно, когда тебя тянут на дно реки, как страшно, когда не сумев удержать друга, ты понимаешь, что и его сестру удержать ты не сможешь. Но это происходило почти мгновенно, молниеносно — одно за другим — и временем были сантиметры — глубже и глубже, все глубже и глубже… и два пальца в моих сжавшихся…

Плохо было то, что с самого начала я схватил Виту левой рукой, а поскольку я правша, то шансов каким-то чудом удержать ее у меня еще меньше, и я пытаюсь схватить ее и правой, чувствуя, что еще немного, и мы будем слишком глубоко, и придется бросать ее и всплывать. С трудом я тянусь правой рукой с растопыренными пальцами вниз, сквозь упругое сопротивление воды, и тут о мою ладонь ударяется что-то твердое, и пальцы хватают это, сжимают и чувствуют гладкую поверхность и слегка выдвинутое лезвие.

До сих пор я не устаю мысленно благодарить Юй и свою принципиальность, благодаря которым у меня в тот день оказался нож. Совсем недавно, безуспешно попытавшись заставить Виту послушаться меня в обмен на нож, я сложил его и сунул в карман штанов. А сейчас рыбина, тянущая нас, сильно дергается, сделав крутой заворот — она собирается уходить на глубину уже по-серьезному, окончательно, мордой вперед, и от этого рывка я переворачиваюсь вверх ногами. Нож и выпадает из моего кармана. Но от того же рывка рука Виты выскальзывает из моей, и меня отбрасывает в сторону, и я перекувыркиваюсь через голову, одновременно вцепляясь зубами в ложбинку на лезвии и открывая его. При обычных обстоятельствах для меня это несложно — еще несколько лет назад мы с Мишкой не раз так делали на спор, но как мне удалось открыть лезвие тогда, кувыркаясь под водой и теряя драгоценный воздух, которого и так уже почти не осталось, я до сих пор не могу понять. Сделал я это инстинктивно — наверное, правильно говорят, что если в минуту отчаяния в руке человека окажется оружие, оно часто начинает думать за него.

Я уже смутно вижу Виту, но зато я хорошо вижу нечто другое — в мою сторону сверху вниз сквозь воду летит что-то большое и темное — это хвост уходящего вниз сома, и я инстинктивно только и успеваю выставить перед собой руки, в одной из которых судорожно зажат нож. А потом меня сметает, отбрасывает в сторону мощным, скользящим, холодным ударом. Сом исчезает, навсегда унося в себе нож Юй, устремляется вглубь стремительной огромной тенью, оставив за собой небольшое темное облачко крови, и вишневая рукоятка мелькает передо мной в последний раз — она торчит из сомовьего тела, словно диковинный, особенно крупный паразит. Он бросил Виту, и девчонка кувыркается там, внизу, в водяных вихрях, которые оставила после себя рыба. Я успеваю увидеть это только мельком, и сразу же рвусь вверх, к спасительному воздуху, потому что уже испытываю мучительное удушье. Я плыву, так бешено работая руками и ногами, что словно лезу вверх по невидимому канату, и, достигнув поверхности, выскакиваю над ней по пояс и жадно вдыхаю горячий воздух — еще и еще. Я никогда не думал, что летний волжанский воздух может быть таким вкусным. А после нескольких вдохов я снова ныряю. Вита на том же месте и даже еще немного в сознании — кое-как машет руками, пытаясь плыть, и я хватаю ее и тяну наверх.

Сложнее всего оказалось затащить Виту в лодку — находясь в воде, сделать это было никак невозможно. А мне хочется побыстрее оказаться в лодке, потому что сом может вернуться. Что такому великану перочинный нож, пусть даже и армейский? И поэтому, волоча за собой полузадохшуюся девчонку, я с трудом доплываю до «Казанки», которую за это время немного отнесло, хватаюсь за волочащееся весло, подтягиваю Виту, перекладываю на рукоять весла ее пальцы и прижимаю их сверху своими, заставляя взяться крепче.

— Держись! Ты слышишь?!! Держись за весло! Я сейчас!

Я хватаюсь за борт, кое-как переваливаю свое тело в лодку. Потом, быстро оглядевшись и не увидев нигде сома, я в несколько приемов, рывками затаскиваю в лодку Виту, и мы вместе валимся на мокрое дно, и тут ко мне снова приходит то отвратительно ощущение полета, и я проваливаюсь вместе с лодкой куда-то вниз, в густой белый туман, только и успев, что удивиться, — отчего это во рту так солоно, а по груди течет кровь…

Не знаю, сколько я пролежал в обмороке — думаю, недолго. А прихожу в себя от того, что Вита дергает меня за плечо и плачет, почти воет, и первая моя мысль похожа на торжествующий вопль: «Я удержал! Я ее вытащил!», вторая — испуганный вопрос «Где он?!» Я пытаюсь встать, но Вита тут же визжит и кидается мне на шею, и я, ойкнув, валюсь вместе с ней обратно.

— Ты живой?! — Вита облегченно и радостно хлюпает носом. — А я думала, что ты умер. Ты весь в крови, страшно. Я обтерла чуть-чуть, но у тебя там такое… где губа…

Я осторожно ощупываю лицо и обнаруживаю, что, открывая зубами нож, почти пополам разрезал себе нижнюю губу, и кровь медленно струится по подбородку, и вода на дне лодки, где мы лежим, уже красноватого оттенка. Но что такое порезанная губа в сравнении с тем, что мы живы?!

— Ничего, — бормочу я невнятно, потому что стараюсь губой не шевелить, — заживет.

Губу мне потом зашьют, и шрам останется на всю жизнь, стянув губу тугой неровной ниточкой и придав мне мрачноватый бандитский вид. Ни усами, ни бородой этого не закроешь, и некоторых женщин этот шрам будет отпугивать, но дочери Лене он очень нравится — она говорит, что с ним я похож на пирата или разбойника — она без ума от пиратов и разбойников.

Кое-как я все же приподнимаюсь и оглядываюсь. Нас тихо несет вдоль берега по краю фарватера, навстречу идет понтон, но, судя по всему, лодку он задеть не должен. Все равно нужно возвращаться — плыть придется теперь очень далеко, и я с ужасом думаю о том, как буду заводить мотор — руки у меня в плечевых суставах болят страшно, и даже опираться о дно лодки мне очень трудно. От Виты вообще никакого толку — она напугана до смерти, у нее болят легкие и горло от крика и речной воды, которой она успела наглотаться, руки у нее тоже болят, а правая нога, за которую схватил сом, вывихнута, и щиколотку почти опоясывает багрово-синяя ссадина, распухающая прямо на глазах. Я говорю Вите, чтоб она отпустила мою шею, пытаясь все время оглядываться — не видно ли где сома? Мне кажется, что весла нужно поскорее вытащить из уключин, словно сом может, вернувшись, забраться по ним к нам в лодку.

— Надо заводить мотор, а то в море унесет.

Но она не отпускает меня и продолжает реветь, и я не знаю, что делать. Женские слезы и много лет спустя ввергают меня в абсолютно растерянное беспомощное состояние, и моя Ленка знает это и прекрасно этим пользуется. А тогда я и вовсе не знаю, как быть, и говорю Вите первое, что приходит в голову:

— Эх, ты! А еще стихи читаешь!

Как ни странно, это действует, и Вита отпускает меня, и перестает плакать, только шмыгает носом. Я ползу к кормовой банке и пробую запустить мотор. Наверное, покровитель всех моторов сжалился надо мной тогда, и спустя несколько секунд «Казанка» мчится вверх по течению, а весла, вытащить которые у меня уже нет сил, мотаются туда-сюда, хлопая по воде. Я сижу на банке и держу румпель, а Вита устроилась на дне лодки, уткнувшись подбородком в мое колено и крепко вцепившись мне в ногу, — теперь-то никому не удастся ее утащить — и это отчего-то очень льстит моему самолюбию. Мы идем по длинной диагонали, постепенно приближаясь к берегу, а нам навстречу мчится другая моторка, и мне кажется, что я знаю, кто в ней. Встречный ветер размазывает кровь по моему лицу и шее, сдувает ее прочь, точно хочет спрятать все следы происшедшего. Если бы еще он заодно сдул мой страх, и боль, и бесконечную усталость — мне кажется, что я стал таким же старым, как Архипыч, и нисколько не удивлюсь, если в нашем трюмо, дома, увижу свои поседевшие волосы. Дома, да… скоро мы будем дома. Вернее, я.

— Лень… кто это был? Это та рыба, про которую ты тогда говорил? Когда я тогда еще прикинулась, что меня… — слова застревают у Виты в горле, и она снова начинает хлюпать носом. Мне больно говорить, поэтому я просто киваю, понимая, что обманывать нет смысла.

— Значит, поэтому Веня не вернулся? Значит… он больше не вернется? Я… а я думала, найду его… — рот у нее жалко кривится, и я понимаю, что ей и в самом деле никто ничего не сказал о гибели брата. — Значит, я зря плавала?

Я неопределенно пожимаю плечами, хотя мне хочется сказать ей, что совсем не зря — ведь я смог ее удержать, как не смог удержать Веньку. Но вслух я говорю:

— Зря только блохи скачут!

Моторка уже совсем рядом, и я вижу что в ней Валерий, какой-то незнакомый мужчина и мой отец, и мысленно съеживаюсь, представляя, как сейчас нам с Витой влетит за лодки.

— Леня-а, — вдруг тянет Вита снизу с давно знакомым мне невинно-хитрющим выражением лица, но при этом у нее такие глаза, словно она идет по весеннему льду. — Лень! А я тебе наврала!

— Это насчет чего?

— Ну что я шарики выбросила. Ты если найдешь еще, ты мне приноси, ладно?

Я невольно улыбаюсь — про себя, улыбаться снаружи очень больно.

— Ладно.

— Хочешь, я тебе всегда буду бычков ловить? Даже червей копать буду сама. Хочешь?

— Ага. Пойдет.

Больше она не говорит мне ни слова, да это и не нужно — все уже сказано. Я смотрю, как приближается моторка, и чем ближе она, тем мне спокойней и тем отчетливее я понимаю, что все самое плохое для нас с Витой уже позади.

Поравнявшись с нами, Валерий кричит:

— Глуши мотор — я перелезу! Ленька!

Отец смотрит на меня с облегчением, но потом на его лице появляется ужас, когда он видит, что со мной стало. Я машу ему свободной рукой и кричу — по возможности внятно:

— Пап, все нормально! Я потом объясню! Дядя Валера, я с лодкой ничего не сделал!

Моторка закладывает вираж и теперь мчится параллельно нашей, и Валерий с отцом дружно кричат, что они все знают, и какие-то мужики видели с берега, как здоровенная рыба сдернула нас с Витой в воду, и чтобы я немедленно остановился, черт бы меня подрал!

— Я доведу! — отвечаю я! — Я сам! Дядя Валера, я сам! На берегу всыпете!

Валерий чешет сначала затылок, потом подбородок и машет рукой:

— Веди!

Мой отец начинает протестовать, и Валерий тихо говорит ему что-то, а потом повторяет мне:

— Веди! Эх!.. А весла бы прибрал, мерзавец этакий!..

С того дня прошло семнадцать лет, и все теперь другое — и жизнь, и люди, и я, и, наверное, Волжанск — я давно в нем не был, и порой, когда я думаю об этом, то поражаюсь, каким рассудительным и осторожным я стал. Где мои задиристость и отчаянная глуповатая храбрость, где веселая, простая, бескорыстная жизнь и где все те люди, которые меня окружали? Когда я уехал учиться в институт, а позже переехал в Кострому, то первое время мне казалось, что я поменял не города, а вселенные. Со мной не осталось почти никого из старых друзей и знакомых, теперь я солидный семейный человек, и если что и преследует меня неотрывно с волжанских времен, так это сны. Глупо, но иногда я даже рад этим кошмарам. Ведь детская память милосердна к лицам — она долго держит в себе события, но быстро разглаживает лица, и спустя столько лет я совершенно не помню своих друзей. У меня нет их фотографий, и видеть их четко, ясно я могу только во снах. Если бы только эти сны были о другом!.. Но всегда одно и то же — и теплый парапет под ногами, и беззаботные друзья там, внизу, в мутной желтой воде, и рассветное небо, и смеющаяся Юй с цветком календулы в волосах, и мы снова плывем… плывем — уже много лет. А если мне случается посмотреть какой-нибудь фильм ужасов, вроде тех «Челюстей», я смеюсь, и из-за этого жена, как и сегодня вечером, считает меня сумасшедшим и смотрит на меня косо.

Сома тогда больше никто не видел. Был большой переполох, власти отдали приказ перегородить русло реки возле моста, и пришедший тральщик осчастливил реку парой глубинных бомб, но к сетям нижнего участка не приплыло ничего, что хотя бы отдаленно напоминало усатого сомовьего патриарха. Он просто исчез. Погиб ли он тогда от взрыва или успел уйти вниз или вверх по течению и найти себе новый дом — никто не сможет ответить на этот вопрос? Как и никто не сможет ответить, откуда он вообще взялся, где вырос, почему покинул родные места и почему так странно охотился, утопив троих человек за раз, когда ему вполне хватило бы и одного — был ли он болен или отчаянно голоден? Ответить на этот вопрос некому. Версий было много — от простых до самых фантастичных, и я до сих пор пытаюсь понять, какая из них является истинной. А еще я хочу знать — жив ли он до сих пор? Много раз я слышал, что сома якобы поймали, но на поверку это всегда оказывалось выдумкой или ошибкой. А так… слухов о пропаже людей или о нападениях до меня больше не доходило. Сом просто исчез… но иногда я вспоминаю свои детские размышления о том, как много на свете существует людей, до которых никому нет дела — таких людей как Сережка Бортников — и если они пропадут, никто этого не заметит. И порой мне кажется, что безжизненная улыбка громадной рыбы принесла мне не только горе, но и некое подобие мудрости.

Легенда о кровожадном соме долгое время держалась в Волжанске на первом месте, а я превратился чуть ли не в городскую достопримечательность, и все обитатели соседних дворов ходили за мной, умоляя снова и снова рассказать, как все было, и глядя на меня с восхищением. Особенно много было среди них девчонок — Вита красочно расписала им все, что произошло, представив меня чуть ли не рыцарем, который нырнул за ней на дно реки с большим мечом и посек сома на куски, и теперь на меня, маленького и хилого Леньку Максимова, девчонки смотрели так, что я все время смущался и краснел от удовольствия. Это — Виткина благодарность.

Время пролетает быстро. Течение времени — это не процесс, это результат — факт, перед которым нас просто ставят. Ты понимаешь, что время прошло только, когда оно прошло. И я не перестаю удивляться тому, как же стремительно оно прошло. Я рос и еще не раз влюблялся в девчонок, но ни ради одной из них я бы больше не переплыл Волгу. Постепенно я снова начал бегать на рыбалку и даже снова начал получать от этого удовольствие, но только пойманную рыбу не ел больше никогда, как и Вита, которая почти всюду ходила за мной, как некогда ходила за Венькой, и я за нее мог отлупить кого угодно. С тех пор и до сих пор она — мой единственный друг среди женской половины человечества, если не считать мою дочь, которая очень похожа на Виту в детстве, — с женой у меня уже давно натянутые отношения и, наверное, скоро мы разведемся. Мне очень жаль, что в последнее время мы очень редко встречаемся с Витой — я скучаю по ней. Она официально продолжает жить в Волжанске, но много мотается по разным городам. Вита по-прежнему мала ростом, что ее очень раздражает, поэтому она носит туфли с неправдоподобно высоченными каблуками. Характер ее почти не изменился. Я не знаю, где нынче работает маленькое чудовище, но из его обрывочных фраз в разговоре со мной, сделал вывод, что Вита занимается чем-то не совсем законным, и ее мозги и мастерство игры большое подспорье в этом. Моя жена очень ее не любит и всегда устраивает скандалы, когда я встречаюсь с Витой во время ее коротких приездов в Кострому.

Юй, красавица Юй трижды выходила замуж. Третий брак оказался очень удачным, и сейчас она живет в Нидерландах, и дважды присылала мне открытку на день рождения.

Антоха так толком и не выздоровел. Он по-прежнему живет в Волжанске и работает сторожем на каком-то продовольственном складе. В свои тридцать лет это несчастный, одинокий человек с дрожащими руками и трясущейся как у древнего старика головой, иногда уходящий в какой-то свой особенный мир. У него часто бывают нервные припадки, и к реке он больше близко не подходит.

Мишка неожиданно забросил свои мечты стать инженером, после школы пошел в мореходку, а оттуда — в торговый флот. В Иране в какой-то драке лишился глаза, вернулся в Волжанск, несколько раз попадал в тюрьму. Сейчас, насколько мне известно, он в охранной свите одного из тех волжанских предпринимателей, бывших партработников, которые так удачно поделили город после перестройки. В период этого самого дележа погиб Валерий, попав под шальную пулю во время одной из разборок, и вместе с ним были убиты еще несколько случайных прохожих.

Рафика, Гарьку и Веньку так никогда и не нашли, и могил у них нет, и мне некуда прийти к ним, некуда принести цветы, поэтому, всякий раз оказываясь в Волжанске, я просто бросаю цветы в Волгу — на том самом месте, откуда мы когда-то прыгнули в воду в то роковое утро. Но теперь ездить в Волжанск мне не по карману.

Мой возраст подбирается к четвертому десятку. Я не могу сказать, что моя жизнь не удалась, да и может еще и рано судить об этом. Но пока что я понимаю, что по настоящему был счастлив только в то время, до августа восемьдесят четвертого, в горячем городе арбузов и рыбы, мимо которого Волга катит свои ленивые мутные воды через дельту к Каспию — воды, которые свято хранят свои тайны.